Колдунья

ГЛАВА 10

Близилась ночь, темнело и становилось зябко. Элис, которая все еще пряталась в пекарне, слышала крики, стук, звон посуды, недовольное ворчание усталых слуг, убирающих после ужина. Затем голоса зазвучали во дворе — слуги покидали замок и отправлялись, стуча каблуками, в город, у ворот замка заступали на смену стражники, сначала они дружно шагали в ногу по направлению караульного помещения, потом сбились на беспорядочный топот, сопровождаемый громкими шутками. Наконец все стихло, на землю опустилась глухая ночь. Затаившись на прохладной каменной плите перед очагом пекарни, окутанная темнотой и молчанием, Элис ждала, когда над мрачным приземистым замком взойдет луна, когда в узких окнах погаснет мерцание последних свечей и настанет полночь.

Замерзнув, Элис сняла висящий на двери старый рваный плащ, накинула на худенькие плечи и подбросила в очаг, где еще тлели угли, несколько тонких лучин. Они с треском загорелись, и девушка положила сверху сухое полено. Потом снова опустилась на пол и уставилась на огонь. Долго сидела она в этом тесном, покинутом людьми уголке, словно ждала чего-то — душевной ясности или надежды. Элис понимала, что она теперь грешница, что Бог, о котором ей говорила матушка, Бог ее невинного монастырского детства от нее отвернулся. Много долгих часов она проводила на коленях в молитвах, ей даже улыбнулась статуя Матери Божьей, но она бросила своих сестер в минуту опасности, когда пылал адский огонь, и не будет прощена. Не будет прощена и за грех похоти. Дьяволу невозможно принадлежать лишь отчасти. Теперь она так далека от Христа, что организм не принял хлеба Его и изверг вон.

Она подбросила еще полено. Языки пламени жадно охватили его, по стенам заплясали зловещие тени. Во дворе раздался испуганный вздох, кто-то воскликнул: «Господи помилуй!», но Элис даже не перекрестилась. Она знала, что во всем замке она одна никогда не будет помилована и спасена. Она неподвижно сидела на корточках перед каменной печкой, словно сама обратилась в камень; ей казалось, что в пламени сгорают ее надежды вернуться в аббатство и получить прощение. Огонь постепенно гас, а она все смотрела на него, как мать смотрит на свое умирающее дитя. Глядя в очаг, Элис видела, как рушится ее будущее. Постепенно ее охватило холодное отчаяние.

— Я пропала, — вслух произнесла она.

Все ее планы — бегство из замка, возвращение в аббатство, обретение тихой гавани, возрождение римской церкви, — все превратилось в прах, испарилось. Элис понимала, что никогда теперь не станет не только аббатисой, но и послушницей. Ей нельзя было вверять свою душу такому святому месту, как монастырь. Когда она трусливо бежала из монастыря, Господь оставил на ней свою метку, как она и боялась. Ей нельзя исповедоваться, нельзя вкушать освященный хлеб. Если она пройдет близко, святое вино превратится в уксус, станет кровью. Святая вода замерзнет. Съеденный освященный хлеб поднимется обратно к горлу, и она задохнется, а если извергнет его на ступени алтаря, все сразу увидят целую облатку, которую не приняли ее грязные, грешные уста. Любая аббатиса заметит эти знаки, отмечающие женщину, погрязшую во грехе, продавшую душу дьяволу. Вернуть чистоту невозможно ни хитростью, ни обманом. Никакая исповедь не даст ей отпущения грехов. Слишком глубоко она завязла. Слишком, слишком глубоко. Душа ее черна, как воды реки в полночь.

Элис испустила долгий глубокий вздох отчаяния. Прежняя жизнь кончилась, это так же верно, как смерть мудрой и доброй матушки Хильдебранды; пепел ее унесли с собой дующие над пустошью буйные ветры, ее сгоревшая ряса превратилась в клубы белого дыма. Прежняя жизнь ушла и никогда не вернется.

Долгие два часа Элис сидела, с горечью глядя на пламя, на лепешку освященного хлеба, бледным пятном лежащую между раскаленных углей; пламя не тронуло облатку, она даже не подгорела. Элис понимала, как далека она от Христа и Его матери, как далека от аббатисы. Так далека, словно уже очутилась в аду.

Придя к этой мысли, она покачала головой и удивленно сказала:

— Значит, я проклята. Проклята.

На секунду ее охватила пронзительная жалость к себе. Да, будь время не столь беспокойное, из нее могла бы выйти добрая монахиня, женщина мудрая и благочестивая. Мудрая и любимая всеми, как матушка Хильдебранда.

— Я проклята, — промолвила Элис, как бы пробуя на язык это слово. — Проклята, и нет надежды на прощение.

Еще несколько мгновений она сидела неподвижно, потом взяла каминные щипцы и достала из огня нетронутую пламенем облатку. Та оказалась совсем не горячей. С застывшим лицом Элис смотрела на это чудо. Потом зажала хлеб меж ладоней и стала растирать, а когда он рассыпался в крохи, бросила их в прожорливое пламя. Каждая кроха сначала чернела, обугливалась, а потом исчезала. Элис улыбнулась.

— Проклята, — повторила она еще раз, но на этот раз слово звучало как призыв, как указание цели.

Теперь она знала, что останется в замке, пока не поймет, в какую сторону дует ветер, каковы планы лордов. В будущем больше нет ни аббатства, ни праведной жизни. Элис навсегда останется в миру, будет добиваться могущества и власти, употребит для этого все возможные хитрости, всю силу, данную женщине, осужденной гореть в аду. Для начала надо отвести от себя внимание Хьюго. Надо заставить его лечь со своей женой. Кэтрин должна забеременеть. Любой другой исход этой некрасивой, мерзкой, грязной истории кончится для Элис плохо, это понятно, как дважды два. Чтобы использовать замок в качестве трамплина, который вознесет ее еще выше, ей придется, сжав зубы, спокойно смотреть, как желанный мужчина отвернется от нее и возвратится к жене. Придется смотреть на торжество Кэтрин, когда она будет держать в руках сына, — иного варианта нет.

Элис кивнула, и сразу в очаге вспыхнуло пламя, осветив ее лицо. Если все получится, то у нее будет несколько месяцев, а может, и лет спокойной, безопасной жизни. Старый лорд высоко ценит ее, благоволит ей, а уж благодарность Кэтрин она заработает. Элис понимала, что если заслужит доброе имя, то это введет ее в самые знатные дома. Даже если она останется с лордом Хью и завоюет его полное доверие, у нее будет все: и хорошая еда, и теплая спальня, она будет вольна поехать, когда и куда заблагорассудится. Но для этого леди Кэтрин обязательно должна зачать. Ведь если она не забеременеет, причем как можно скорей, то станет искать козла отпущения. И обязательно уготовит для Элис новое испытание. А потом еще одно и еще. Будет то вода, огонь или святое вино, но рано или поздно Элис не выдержит, и тогда ее ждет страшная смерть.

— У меня нет выхода, — прошептала она.

Уже под утро, когда в пекарне еще стояла кромешная тьма, соображения здравого смысла и морали поблекли и испарились; Элис протянула руку и вытащила полено, за которым хоронились ее восковые куклы.

Укутавшись в плащ, она разложила фигурки на коленях, на подоле синего платья, и стала мерно произносить заклинание, которому ее научила Мора. Слов она не понимала, но чем дольше бормотала их в тишине и мраке пекарни, тем явственней ощущала в себе силу, новую силу, которая принадлежит только ей одной. Заклинание напоминало песнопение. Тихим, монотонным голосом Элис повторила его трижды, водя по фигуркам кончиками пальцев, пока воск не стал таким же теплым, как и ее тело, и светлым, как пламя. И еще три раза проговорила она заклинание, поглаживая фигурки, чтобы они привыкли к ней и признали своей хозяйкой. Потом она сунула руку в висящий на поясе кошель и достала скрученный листок бумаги, где были завернуты три волоса. Один из них, длинный и каштановый, она приладила к голове фигурки, изображающий леди Кэтрин, короткий был с головы Хьюго, а третий, длинный и седой, Элис добыла из гребня старого лорда.

В бликах пламени ей показалось, что куклы едва пошевелилась. Она называла каждую куклу по имени и убеждала, что они должны служить только ей. Красные угольки в очаге слегка потрескивали и постепенно оседали, словно по ним ходило привидение. В тусклом свете Элис подалась вперед. Действительно, под ее ласковыми пальчиками восковые фигурки тихо, очень осторожно двигались.

Они дышали.

Они ожили.

Элис не удержалась, с ее губ сорвалось легкое восклицание — ей стало страшно. Она еще больше наклонилась и пригляделась. Потом осторожно взяла фигурку старого лорда и положила на каминную плиту.

— От тебя мне ничего не нужно, — тихо сказала она. — Просто будь здоров и силен. И еще заботься обо мне, береги и защищай все время, пока я здесь. А потом просто отпусти.

Тускло освещенное маленькое личико казалось бесстрастным. Какое-то время Элис неотрывно его изучала. Затем взяла фигурку молодого лорда. И снова секунду вглядывалась в это личико, в чистые, резкие, упрямые черты. Потом осторожно, очень осторожно провела ногтем по правому глазу.

— Ты не должен видеть меня, — прошептала она. — Не ищи меня взглядом. Не смотри на меня с вожделением. Не замечай, когда я вхожу в комнату, не оборачивайся ко мне. Ослепни, как встретишь меня, ослепни. — Она нежно погладила пальцем другой глаз. — Не смотри на меня, не примечай, не обращай ко мне взора. Ослепни, как встретишь меня, ослепни.

Элис прищурилась, напрягая зрение, и с удивлением почувствовала, что плачет. Тыльной стороной ладони она вытерла слезы. Маленькая фигурка Хьюго была теперь слепа, незряча, там, где прежде находились глаза, было гладко. Элис удовлетворенно кивнула. Она ощущала, как нарастает напряжение, как поднимается ее сила. Женственная сторона ее натуры, где коренились страсти и желания, успокоилась, куда-то спряталась. Глаза в темноте блестели, лицо сияло, процесс колдовства возбуждал ее. Она уже напоминала настоящую ведьму. Как кошка, она облизала пересохшие губы, поднесла фигурку Хьюго к лицу и стала обрабатывать ей кончики пальцев, соскабливая их едва заметными, осторожными движениями.

— Не прикасайся ко мне, — велела она. — Не трогай меня. Не возжелай касаний к коже моей. Не гладь рукой по щекам моим. Нежными пальцами своими не гладь волос моих. Не тяни ко мне руки, не обнимай меня. Силой своей отбираю желание ласкать меня. Силой своей лишаю тебя жажды касаться меня. Не трогай меня, не протягивай ко мне рук, не гладь, не ласкай меня.

Кукольные пальцы на кончиках сгладились, а ногти, так искусно вырезанные Морой, исчезли.

— Не трогай меня, лицо мое и волосы мои, — продолжала Элис. — Не тяни рук меж бедер моих, не клади их на груди мои и на затылок мой. Да умрет в тебе желание прикасаться ко мне. Не трогай меня.

Она тихо и радостно рассмеялась, ощущая внутри пощипывание и покалывание рвущейся энергии, которая мощно текла от живота к кончикам пальцев и к подошвам ног. По пустой пекарне прокатилось эхо, и девушка испуганно оглянулась. Потом еще плотней закуталась в плащ, повернула фигурку Хьюго на бок и начала поглаживать ей ухо.

— Не слушай, не старайся расслышать меня, — шептала она. — Да не услышишь ты голоса моего. Да не станешь звать меня словами нежными и ласковыми. Не распознаешь голоса моего среди иных голосов. Не услышишь пения моего. Не проснешься от дыхания моего в постели рядом с тобой. Да не станешь прислушиваться, не звучит ли голос мой и шаги мои, когда я далеко от тебя. Не станешь слушать шагов моих, когда я рядом.

Она нежно гладила ухо, пока то совсем не исчезло, потом перевернула куклу и проделала то же самое со вторым ухом. Затем Элис снова положила фигурку на спину у себя на коленях и прижала указательный палец к ее губам.

— Не общайся со мной. Ни бормотанием, ни пением, ни шутками. — Едва заметными движениями она потерла губы фигурки. — И не молись обо мне. Не зови меня. Не зови меня. Не мечтай обо мне, призывая имя мое, не зови меня по имени, когда просыпаешься утром. Да не придет имя мое на язык твой.

Губы куклы почти исчезли, но Элис не останавливалась.

— Да не будешь ты целовать меня. Не дотронешься губами своими до губ моих. Не коснется язык твой губ моих. Да не познают губы твои вкуса тела моего. Да не познает язык твой вкуса сосцов моих, пока груди мои не возжелают тебя. Да не узнает шея моя и плечи мои и живот мой нежных укусов зубов твоих. Да не узнает тело мое касания губ твоих и языка твоего, чтобы не кричала я от наслаждения и не молила тебя делать это еще и еще.

Рот куклы стал бесформенной ямкой, но Элис все продолжала его тереть. Миниатюрная копия Хьюго превратилась в безобразного маленького уродца. Отвратительного уродца, безглазого, как рыба, обитающая во мраке подземных озер, беспалого, как выкидыш, безухого и беззубого, с дырой вместо рта.

Элис снова засмеялась, на этот раз хриплым смехом — ей страшно было смотреть на Хьюго.

— А теперь пожалуйте вы, госпожа моя леди Кэтрин, — проговорила она.

Очень мягко, с бесконечной осторожностью Элис взяла фигурку Кэтрин и поместила на коленях рядом с куклой Хьюго. Она обернула их друг к другу лицами и пошевелила огромным пенисом лорда Хьюго перед женской фигуркой, дотронулась им до губ куколки, потом до шеи и живота. Наконец в ее пальцах куклы принялись исполнять непристойный танец. То сближались, то снова расходились. Пенис то оказывался в отверстии между ног, то снова выскакивал. Потом Элис уложила женскую фигурку на спину, а мужскую пристроила сверху, прижав их одна к другой так, что пенис совсем утонул в чудовищной дыре кукольной утробы. Так их Элис и оставила.

Из того же кошелька она вынула обрывок ленточки и ею скрепила обе фигурки. В свете пламени казалось, что женская кукла светится довольством, в мерцающих отсветах огня ее щеки порозовели и потеплели. А сверху был крепко привязан безглазый, безухий, беспалый и безротый урод. Элис опустила их на пол у ног и снова уставилась на огонь.

Прошло много долгих минут. Наконец она стряхнула с себя грезы, наклонилась и подняла фигурки.

— Итак, — начала она, — Хьюго, ты пылаешь жаром, тебя лихорадит. Ты хочешь Кэтрин каждую минуту. Ты просто одержим ею. Ты совсем обезумел от желания. Только и думаешь о том, как бы вставить ей свой член. А ты, Кэтрин, очень довольна. Ты его сучка, его племенная кобыла, его девка, шлюха и сучка для порки. Он может делать с тобой все, что угодно, и ты одобряешь это. Ты забываешь обо всем, обо всем, кроме этого. Ты забываешь про страх, про соперниц и про врагов, потому что изнемогаешь от страсти, у тебя нет больше сил. Ты исполнена радости и веселья, потому что муж снова и снова прибегает к тебе, как пес, томимый жаждой, прибегает к корыту с водой.

На языке Элис все еще оставалась горечь недавней рвоты. Она прокашлялась, сплюнула в огонь и снова потерла одной фигуркой о другую.

— Он не смотрит на прочих женщин. Никто ему больше не нужен. Он сует в тебя член с такой яростью, словно хочет пробить им дорогу в райские кущи. — Девушка помолчала и с отвращением добавила: — И ты без ума от этого.

Она еще немного подержала обе фигурки, потом развязала ленточку, и куклы сразу распались, словно мужская фигурка была рада избавиться от плена. Элис слегка нахмурилась, размышляя о том, что это значит. Потом положила фигурку Хьюго на каменную плиту рядом с фигуркой его отца и стала поглаживать живот куклы Кэтрин.

— Семя его в тебе, — тихо произнесла она. — И ты зачала мальчика. Он увеличивается, и живот увеличивается вместе с ним.

Ловкие пальцы девушки мяли мягкий воск, придавая ему иную форму. Живот Кэтрин чудовищно выпятился.

— Вот какой у тебя животик, он все растет и растет. Ничто не остановит тебя. Ни страх, ни потрясение, ни случайность. Ты все толще, аппетит твой огромен, — бормотала Элис, ее слова скорее напоминали проклятие, чем заклинание о плодовитости. — А потом… Потом ты ляжешь в постель в родовых муках. И в мучениях принесешь сына, подобие твоего супруга.

Она помолчала; ее красивое лицо исказилось гневом и ревностью. Затем угрюмо продолжила:

— После ты вознаградишь меня. Заплатишь мне полным кошельком золота и своим благословением. Дашь мне столько денег, чтобы я могла уехать далеко, куда сама захочу. Мы с тобой расстанемся, и я никогда не увижу ни тебя, ни твоего мужа.

Наконец, собрав всех трех кукол вместе, Элис разложила их на коленях и сообщила:

— Заклятие свершено. Вы сами навлекли его на свои головы. Вы сами пожелали для себя такой участи, сами заставили меня сделать это. Заклятие свершилось, и сила его падет на вас с этой минуты.

Спрятав фигурки обратно в кошелек, она опустилась с табуретки на каменную плиту и укрылась плащом. Через несколько секунд она погрузилась в сон.

Когда рассвело, во все горло запели петухи, замычали и заблеяли домашние животные, проснулись люди, а Элис все еще крепко спала. Ей не снилось ничего запоминающегося. Но всю ночь и все раннее утро из-под плотно сомкнутых век нескончаемым потоком текли обильные слезы. И руки были крепко сжаты в кулачки, только вот большой палец обеих рук лежал между указательным и средним — такой древний и малополезный знак, оберег против ведьм и колдовства.

На рассвете пришел рабочий пекарни, он собирался разжигать печи, а обнаружил у очага спящую особу, ее спутанные золотистые волосы посерели от золы. Он потряс Элис за плечо, она проснулась и села; осыпанная мукой и пеплом, она теперь мало отличалась от Моры, старухи с копной седых волос. Лицо ее было грязным, и в утреннем полумраке полосы сажи казались глубокими морщинами, избороздившими лицо за долгие годы неудовлетворенных желаний. Прежде парень никогда не видел Элис и теперь в страхе отшатнулся.

— Прошу прощения, почтеннейшая, — запинаясь, проговорил он, после чего пулей выскочил во двор, где в сером свете хмурого утра уже проступали белые, холодные стены замка.

Элис вышла за ним и направилась к колодцу посередине двора. Она поманила беднягу пальцем и прохрипела:

— Зачерпни мне ведро воды.

Парень с опаской сделал пару шагов, но остановился вне досягаемости.

— Обещай, что не сглазишь, — попросил он.

Засмеявшись горьким смехом, Элис откашлялась и сплюнула.

— Обещаю. — Она еще раз смерила парня взглядом, в ее синих глазах сверкнула злоба. — Во всяком случае, на этот раз.

Дрожа от ужаса, он приблизился к колодцу, взялся за ручку и опустил вниз ведро. Три раза ему пришлось бросать его, пока оно своим весом не разбило корку льда, затянувшую воду. Наконец он поднял ведро, наполненное до краев. Элис сложила ладони, набрала пригоршню ледяной воды и жадно выпила.

— Теперь отправляйся работать, — велела она. — Да смотри не проболтайся, что видел меня.

— Нет-нет, госпожа. Уж я не проболтаюсь, — горячо заверил ее парень.

Девушка остановила на нем долгий взгляд, и он снова затрепетал от страха.

— Проболтаешься — сразу узнаю, — пригрозила она. Затем выразительно на него посмотрела, отвернулась и устало поплелась в замок, в дамскую галерею, чтобы помыться, причесаться и сменить платье. О бедро бился висящий на поясе кошелек с тремя восковыми фигурками.

Не успела Элис ступить на порог, как к ней бросилась Элиза, а следом и остальные дамы.

— Где ты пропадала? Тебя всю ночь не было! — воскликнула Элиза.

Только Элис открыла рот, как приятельница, трясясь от нетерпения, продолжила:

— Да все равно, это уже не важно. Совершенно не важно. Ни за что не догадаешься, что здесь у нас творилось. Всю ночь напролет. Всю ночь.

Остальные дамы истерически захохотали; глаза их так и горели. Элис была очень утомлена, но не удержалась и улыбнулась.

— Что такое? — поинтересовалась она.

— Лорд Хьюго! — пояснила Элиза. — Ни за что не догадаешься. Он сидел здесь у нас, и миледи тоже, всю ночь до утра, и мы видели, мы видели…

— Да рассказывай же! — прикрикнула на нее Марджери. — Рассказывай с самого начала.

— Я не стану в этом участвовать, — заявила Рут. — Сейчас сюда наверняка явится леди Кэтрин и поймет, что мы сплетничаем.

— Тогда иди к двери и покарауль, — ответила Элиза. — И если она пойдет, кашляни погромче, чтобы мы слышали. Я должна рассказать все Элис. Иначе я просто умру.

— Глупая девчонка, — снисходительно заметила миссис Эллингем. — Мало ей одной этой ночи. Как неделикатно!

Рут вышла, а Элиза потащила Элис к низенькой скамеечке, уселась у ее ног и затараторила:

— После ужина лорд Хьюго навестил нас и попросил что-нибудь спеть и сыграть. Рут играла на мандолине, а я пела, потом и Марджери пела. Он похвалил мой голос и улыбнулся мне — ну, тебе известно, как он улыбается.

— Да, — утомленным голосом отозвалась Элис, — мне известно.

Элиза прищурилась.

— Кому ж знать, как не тебе. Да-а, ты ловкая бестия! Я и не подозревала, что ты по нему сохнешь. Я-то думала, что ты решила никогда не выходить замуж. А тут на тебе пожалуйста…

— Рассказывай же, что было ночью… — перебила ее Марджери.

— Точно! — опомнилась Элиза. — Ну вот, мы ему спели, он послал за медовухой и заставил нас всех выпить вместе с ним по кружке, потом взял бутылку, бесстыдник такой, и говорит леди Кэтрин: «Нам это пригодится, ночью будет чем утолять жажду». — Глаза Элизы расширились, подчеркивая двусмысленность фразы. — А потом еще добавил: «Впрочем, вашу жажду я и так утолю, миледи, обещаю вам. У вас будет полный рот, через край польется».

Элис судорожно сглотнула слюну и тихо произнесла:

— Мерзость.

— Но это еще что! — наслаждаясь эффектом, воскликнула Элиза. — Они отправились в спальню, а мы остались. Представляешь, каково нам было? Мы не знали, уходить или продолжать сидеть. Рут предлагала уйти, но я рассудила, что нас никто не отпускал, вдруг ему что-нибудь понадобится, и мы остались. — Она снова сделала паузу, заглядывая Элис в глаза. — А потом вдруг слышим… Нет, сначала они беседовали, тихо так, слов не разобрать. А потом слышим возгласы леди Кэтрин: «Умоляю вас, милорд, умоляю, подарите мне сына. Сделайте это со мной». — Элиза захихикала и тут же закрыла рот рукой. — Рут не выдержала и ушла, ты же ее знаешь. А мы остались. И вдруг леди Кэтрин застонала. Мы испугались, что ей больно, и порывались зайти к ним, но не решились. А она повторяла снова и снова: «Хьюго, Хьюго, ну же, ну…»

— И что он делал? — осведомилась Элис, хотя примерно представляла.

Облизав губы, Элиза продолжила:

— Ну, мы и заглянули в щелочку. Слегка приоткрыли дверь, там еще была штора, и они нас не видели. Я отодвинула штору и думаю: если застукают, отвечу, что мы беспокоились за леди Кэтрин. Застукают, как же! Да если бы мы там пели и плясали, нас бы никто не заметил.

— Так что он делал? — снова спросила Элис; лицо ее побелело как бумага.

— Он поставил ее перед собой на колени, — восхищенно зашептала Элиза, — вынул член, твердый как копье, — я сама видела — и стал тереть им по ее лицу, по глазам, по ушам, по волосам… в общем, везде. А потом терся о ее шею и ночную рубашку.

Элис не двигалась, она вспомнила непристойный танец восковых фигурок, исполненный перед тем, как она связала их ленточкой.

— Хьюго разорвал на леди Кэтрин сорочку, — делилась впечатлениями Элиза. — А она стояла на коленях и позволяла ему делать все, что заблагорассудится. Он стал тереться о ее грудь. А ей совсем не было стыдно. Стоит себе, рубаха разорвана до пупа, руками держит его за задницу и только постанывает: мол, еще, еще.

Лоб Элис покрылся холодным потом, она провела по нему ладонью и задала новый вопрос:

— А потом? Надеюсь, он поимел ее?

— Хуже, — отозвалась Элиза. — Он велел ей залезть на кровать и широко раскинуть ноги. Это было ужасно! — Элиза светилась восхищенным негодованием. — Она раздвинула ноги и собственными пальцами открыла себе… ну, ты понимаешь…

Элис быстро закрыла глаза и покачала головой.

— Все, хватит! Я не желаю этого знать.

Но Элизу уже понесло.

— Он забрался на кровать и воткнул в нее член… у него было такое лицо… прямо с ненавистью. А потом снова вынул и отпрянул.

— Почему? — удивилась Элис.

— Она закричала, — пояснила приятельница. — Она кричала, когда он засадил ей, а потом снова закричала, когда он вытащил. Она вся извивалась на кровати, словно угорь в бочке. Она совсем обезумела, сошла с ума! Умоляла его, стонала, плакала, чтобы он сделал это.

— А он?

— Сделал, но не так, как она хотела. — Элиза пожала плечами. — Подойдет к кровати, вставит и снова вынет. А леди Кэтрин орет: «Еще, еще!» Потом он заставил ее слезть с кровати и раздеться догола. Взял ее сорочку и порвал на куски. А после приказал связать эти куски и скрутить из них веревку.

— Боже милостивый, — невольно обронила Элис. — Почему вы не остановили его? Могли бы, по крайней мере, позвать леди Кэтрин.

— А ты не понимаешь? — Элиза пристально на нее посмотрела. — Ты что, настолько холодная? Ей ведь это ужасно нравилось. Она хотела, чтобы он обращался с ней как с последней сучкой. Она была не женой, а содержанкой, шлюхой и получала удовольствие.

Элис сидела неподвижно, отзвуки ее заклятия звенели в ушах. «Интересно, — думала она, — насколько серьезно и глубоко зло, которое я совершила».

— Хьюго велел ей ползать по полу, — продолжала между тем Элиза. — Она ползала на четвереньках. Он завязал ей глаза, так, что она ничего не видела, и заставил ползать по комнате. А сам вставлял ей то сзади, а то спереди прямо в рот. — Потрясенная Элиза задохнулась от восторга. — И что бы он ни делал с ней, она только кричала: «Еще, еще!»

— Всю ночь? — холодно уточнила Элис.

Она вспомнила, что, как только развязала восковые фигурки, они сразу распались.

— Он снял с нее повязку, — сказала Элиза, — взял скрученную веревку, прижал леди Кэтрин к себе и привязал. Потом поднял ее и опустил на себя. Она закричала. Долго и очень громко, словно на этот раз ей действительно было больно. Они оба упали на пол, и там он долбил ее, пока ее спина не истерлась в кровь.

— Налей мне эля, Марджери, — едва дыша, промолвила Элис. — Мне что-то не по себе от этих историй.

Девушка снова почувствовала, как из пустого желудка к горлу поднимается тошнота.

— Все, конец, — торжествующе сообщила Элиза. — Жаль, что тебя не было с нами.

Элис отхлебнула эля. Он был теплый и выдохшийся, словно сутки простоял в кувшинчике.

— А лорд Хьюго ночевал в ее кровати? — полюбопытствовала она, хотя ответ был ей известен.

— Когда кончил, развязал жгут и отскочил от госпожи как ошпаренный, — доложила Элиза. — Леди Кэтрин лежала на полу, и он залепил ей пощечину, сначала по одной щеке, потом по другой, после чего натянул штаны и ушел, вот так. У нее вся спина в синяках и в крови, а на щеках пятерня отпечаталась.

— Она очень огорчилась? — безразличным тоном спросила Элис.

— Приношу ей сегодня утром чашку эля, а она песни поет, — улыбнулась Элиза. — Держится за живот и говорит, что зачала ребенка. Мол, нисколько не сомневается, что родит сына. Вымолила у мужа дорогу в райские кущи и теперь довольна.

Кивнув, Элис еще отхлебнула эля.

— Ну хорошо, — заключила она. — Хьюго вернулся к жене, она носит его ребенка. Теперь они отстанут от меня, она с ее вонючей ревностью и он со своей похотью. Можно спокойно заниматься своим делом, быть писарем при милорде и следить за здоровьем его семейства. — Элис встала с табуретки, отряхнула платье и тихо добавила: — Что-то горько у меня во рту. Я и не знала, как это горько.

— Ты про что? — не поняла Элиза. — Про эль? Странно, он еще вполне свежий.

— Нет, не про эль. — Элис вздохнула. — Про вкус победы.