Мать у него — горький лук, отец злой человек, а сам он — розовое варенье.
Слова лжеца подобны жирным птицам. Лишь глупец ест их мясо без разбора.
Лиса знает сто сказок, и все про курицу.
Состоялся «файф-о-клок» в самой непринужденной обстановке в великолепном поместье Баге Багу, принадлежащем господину Давлят-ас-Солтане Али Алескеру Бехарзи, землевладельцу, коммерсанту, главе торговых фирм и банков «Али Алескер и К°». По своему благоустройству и живописности Баге Багу многими уподоблялся висячим садам библейской царицы Семирамиды.
Сам Али Алескер в кругу знакомых и гостей любил распространяться о своем чуть ли не пролетарском происхождении — из гилянских «лесных братьев» известного, грозного Кучук Хана. Но какой он, не мешало бы спросить у голодных, полунищих крестьян Баге Багу и других хорасанских поместий.
Во всяком случае Алексей Иванович сейчас был вынужден в силу обстоятельств, не зависящих от него, наслаждаться всеми благами созданного посреди пустыни Дэшт-и-Лутт руками рабов и слуг «пролетария» мусульманского бехишта — рая: и студеной водой райских фонтанов, и благоухающими неземными цветниками, и божественными люля-кабобами, и лицезрением благоухающих амброй прислужниц, каждая из которых могла служить украшением гарема самого Гарун-аль-Рашида.
Неприятно поражало Мансурова изощренное великолепие, вычурная красота, расслабляющая нега и изобильная роскошь, безмятежность и благодушие сытого, ленивого благополучия именно в такие времена, когда мир содрогался в конвульсиях войны и целые континенты были охвачены огнем и залиты кровью. Взирая на это электрифицированное великолепие — ярко освещенные по ночам мраморные залы, мерцающие бронзой карнизы, шелковые ковры и французские гобелены, китайские вазы, картины известнейших художников, золотые стульчаки в клозетах, ванные комнаты, отделанные розовым мрамором, кухню с плитой на двадцать поваров, инкрустированные золотом «мерседесы» в гараже-дворце, чистопородных «арабов» в конюшнях с центральным отоплением, — Алексей Иванович невольно сопоставлял все это с тем, что видел на пустынных дорогах в жарких, степных селениях: тростниковые шалаши, полуземлянки, одежды из рваных козьих шкур, предложенный гостеприимно в грубой глиняной чашке пилав из проса, подобие салата из полыни, несчастных скелетообразных, полунагих, дрогнущих на пронизывающем ветру ребятишек. Вспомнились слова путешественников: «Объяло Хорасан разорение и поразило разрушение. И стояли дома, подобные разинутым пастям львов, возвещающих конец мира».
Но поддаваться эмоциям и капризам настроения — удел туристов и зевак. Алексей Иванович не был ни тем, ни другим…
Его, ветерана революции и гражданской войны в Туркестане, призвали в Красную Армию в первые же дни Великой Отечественной войны и вскоре отправили на Восток.
Широко известно, что фашистская Германия с середины тридцатых годов прилагала усилия превратить Иран в антисоветский плацдарм. Начав агрессивную войну против СССР, гитлеровцы усилили свою подрывную деятельность. Реакционные, профашистски настроенные круги готовились к прорыву через Турцию на Кавказ как к празднику. Мало того, те же круги замышляли удар в тыл Советам в Закавказье. Советское правительство было вынуждено на основе советско-иранского договора 1921 года временно ввести на территорию страны воинские соединения, чтобы предотвратить гитлеровское вторжение. Южную часть Ирана оккупировали наши союзники — англичане.
Можно только представить, сколь серьезно было положение в стране, когда сюда приехал Мансуров. В Москве ему сказали: «Вы отвоевали с честью всю гражданскую. Вы долго работали в Туркестане и на Среднем Востоке. У вас востоковедческое образование, знания в области ирригации, экономики, у вас опыт. Пойдете на политработу. В Иране вас ждет уйма дел».
Так Алексей Иванович Мансуров оказался в Мешхеде, в штабе группы советских войск, где его знания, опыт, боевое прошлое, действительно, как нельзя более пришлись кстати. Работа была исключительно напряженная, и разъезжать по гостям времени не хватало.
Меньше всего собирался Алексей Иванович в Баге Багу. Песчаный буран в пустыне, бездорожье, поломка машины в пути заставили его задержаться ночью в имении у Али Алескера.
Мансуров много слышал про это богатое имение с экзотическим названием Сад Садов где-то в глубине Большой Соленой пустыни. Но оно оказалось в зоне к югу от разграничительной линии, и он считал, что ему там делать нечего, так как у него была определенная задача изучить обстановку в окрестностях Мешхеда и в восточном пограничном районе провинции.
Но известный всему Востоку старый знакомец Сахиб Джелял после первых же слов приветствия заставил Алексея Ивановича изменить мнение.
Гостящий в поместье Сахиб Джелял узнал, что старинный друг его, достоуважаемый Алексей Мансуров, прибыл в Баге Багу и счел непременным долгом навестить его рано утром в его апартаментах — иначе трудно было назвать предоставленные в полное распоряжение Мансурова ночью спальню и гостиную, обставленные дорогой монументальной мебелью.
— Наш хозяин имеет славу наигостеприимнейшего помещика на всем Среднем Востоке, — сказал Сахиб Джелял, — и рад будет потчевать гостя самыми изысканными блюдами. Речь за столом пойдет, несомненно, о многих делах, о которых не говорят в официальной обстановке. Хозяин наш наслышан о ваших познаниях в делах мелиорации и ирригации и рад будет получить у вас совет. У него грандиозные планы мелиорирования Большой Соленой пустыни.
Когда они прогуливались по усыпанным красным песком дорожкам тенистого парка, Сахиб Джелял посвятил Мансурова «в некоторые обстоятельства», о которых не стоило говорить в апартаментах, ибо, по выражению Сахиба Джеляла, стены в Багу «имеют длинные уши». Эти «обстоятельства» оказались столь серьезными, что впору было сейчас же все бросить и уехать, если бы «фордик» Алексея Ивановича, как выяснилось, не увезли на буксире в мастерские Хейдарие километров за пятьдесят. Волей-неволей пришлось остаться в Баге Багу.
Про хозяина имения, господина Али Алескера, помещика и крупного торговца, как рассказывал Сахиб Джелял, говорили, что он не в ладах с правительственными кругами Тегерана, что он в обиде на самого Реза Шаха. И потому будто бы с первого дня ввода в Хорасан советских соединений предложил услуги поставщика и подрядчика. «Выказал дружбу и любовь».
— Ловкач, впрочем, Али Алескер. Он такой! Он сможет лизнуть себе самому спину… Может ударить человека по лицу сладким пирожком…
Пользуясь тем, что они были вдвоем, Сахиб Джелял не стесняясь обрисовал положение в Баге Багу:
— Здесь, в пустыне, господин Али Алескер сам себе хозяин и шах. Никому не подчиняется, никого не слушает. Красная Армия касательства до Баге Багу не имеет… Английская зона южнее. Тут полно разных сомнительных… Конечно, в мелком хаузе акулы не водятся, но вонючих жаб полно… А если всякой нечисти много в океане, она и киту ход остановит…
— Положеньице не из приятных… — процедил сквозь зубы Алексей Иванович. — Спасибо…
Отлично знал обстановку в Хорасане Мансуров. Не было у него никаких иллюзий. Но оказаться одному среди врагов…
Правда, Сахиб Джелял, так удачно оказавшийся в Баге Багу, был хорошо известен как друг Советов. Он тут же постарался успокоить Алексея Ивановича. Оказывается, он имеет в здешних местах много друзей. Более того:
— В наше беспокойное время путешествовать по Ирану нам, коммерсантам, по торговым делам без… так сказать… особой вооруженной охраны нельзя. Мало ли что… Шахская полиция разбежалась. На дорогах бродят разные там кочевники… А еще великий Аль Истахари говорил: «Аллах — наше покрывало от града и молний, но не забывайте дома и свой плащ». Поэтому мы ездим по дорогам с верными джигитами…
К тому же выяснилось, что, по словам Сахиба Джеляла, неподалеку от имения Али Алескера, на границе советской зоны, в одном селении расположились «красные повязки», нечто вроде народной милиции.
— Это, Алексей-ага, люди известного вам Аббаса Кули… Многие из них в прошлом баловались контрабандой… Ну, а сейчас они называются… самооборона… Помогают Красной Армии… Чтобы были тишина и порядок. Но, прошу вас, внимание! Осторожность! Не стой на свету, говорят в народе… когда кругом недруги. Ты не видишь никого, а сидящие в тени тебя видят… А стрела из тьмы несет смерть…
Несомненно, проницательность Сахиба Джеляла имела серьезные основания. Почему, например, среди немногочисленных гостей оказался японец, коммерсант, торговец каучуком, господин Намура Окаси, подлинную профессию которого выдавала деревянная, скованная осанка кадрового военного? Столь же деревянно, напряженно держался европеец — розовощекий, розоволицый вылощенный блондин с генеральской, несмотря на болезненную полноту, выправкой, швейцарский предприниматель и банкир Франсуа Фриеш. Он все уводил в сторону свои серо-стальные, почти голубые бегающие глаза. Казалось, он что-то прятал, чего-то боялся.
Цель этого кофепития оставалась непонятной. Не мог ничего сказать, по-видимому, и величественный, мудрый Сахиб Джелял. Он сидел за столом важный, неприступный, осторожно касаясь ладонью своей ассирийской бороды и внимательно приглядываясь к достаточно-таки разошедшимся своим застольникам.
Разговор касался невинных тем: способов приготовления люля-кабоба, известной персидской танцовщицы Ризван Ханум, знаменитых персидских борцов. Все плотно закусывали, и здесь даже не требовались умильные уговоры хозяина, превзошедшего в гостеприимстве самого себя и откровенно заверявшего, что он озабочен лишь одним — способствовать созданию хорошего настроения. Но достаточно было вглядеться в лица присутствующих, чтобы понять: собрались все в Баге Багу ради какой-то определенной цели.
«Беседа концентрическими кругами сужается, — думал Мансуров, отдавая должное одному за другим великолепным блюдам, которые подавали очаровательные прислужницы. — И центр этих кругов, несомненно, вы, товарищ комбриг. Остается держаться начеку».
Он не ошибся. Заговорили о кузнецах Мешхеда, о рецептах мешхедской дамасской стали, о кавалерийских клинках и…
— А что скажете вы, господин Мансурофф, — спросил японец Намура. — Вы понимаете толк в мечах, и не только теоретически, но и практически, так сказать. Нам говорили, что вы служили в кавалерии.
— Господин Мансуров военный, — поспешил подтвердить хозяин дома, — если перевести на наши понятия, господин является генералом.
— Судя по вашим действиям в Бухаре и Хорезме, вы природный кавалерист, — прогудел низким басом Самохин. Характерно, что в нем не осталось и тени враждебности, которую отлично помнил по их встречам в Мешхеде Алексей Иванович.
— Мы имеем дело с военным специалистом, — заметил, ни к кому не адресуясь, Фриеш.
Не дожидаясь ответа, все сразу заговорили о войне.
— Японская авиация бомбит Калькутту, японские бомбардировщики над Мадрасом и портом Каталипур. Императорский флот потопил британцев в Бенгальском заливе. Десант высажен на островах Никобар и Андаман, английские гарнизоны сложили оружие. Порты острова Цейлон подвергаются жестокому огню японских крейсеров, — говорил японец Намура.
Господин Намура самодовольно потирал маленькие ручки и еще долго говорил, останавливаясь на подробностях, выдававших отличное знание морского дела.
— Не знаю, что тегеранское правительство думает, а думать надо. Акции британцев падают, — проговорил господин Фриеш. — Картина ясна. На сухопутных фронтах японцы имеют несомненные успехи. Солдаты Кислого Джо — я имею в виду эту британскую бездарь генерала Стилуела — бегут через джунгли. В руки японцев попал приказ Кислого Джо бросать раненых, больных, слабых. В печать уже попало его интервью: «Нам японцы чертовски вложили. Уход из Бирмы — самое ужасное отступление армий нашего времени». Паршиво воюют британцы и американцы.
Ощерив в улыбке отличные зубы, господин Намура с предельной вежливостью позволил себе заметить:
— Японский солдат — отличный солдат! Индокитай у ног императора. Ворота в Индию открыты. Вам не кажется, — обратился он к Фриешу, — что Япония отличный союзник. Мы добросовестно выполняем обязательства. Вторжение нашей армии в Индию — смертельно опасно для антигитлеровской коалиции. Не забудем, что войска движутся в сторону Синцзяна.
Не проявляя чрезмерного энтузиазма, Фриеш пробурчал:
— Вермахт марширует по Кавказу. До Баку рукой подать. С часу на час падет Сталинград, и тогда… Прыжок через Каспий. Не пройдет и двух недель, и механизированные колонны вермахта прогромыхают по улицам Мешхеда и дальше на Герат, Кандагар. Ну, а Кандагар и Герат, говорят, имеют прекрасный климат. Там доблестные немецкие танкисты с удовольствием пожмут руки вашим японским испытанным воинам.
И Намура, и Фриеш говорили торопливо, сумбурно. Они, по-видимому, пытались переубедить в чем-то друг друга. Они походили не на единомышленников, а на сварливых спорщиков или на борзых, старающихся вырваться вперед в погоне за дичью. Их мало интересовали успехи доблестных армий и флотов. Оба, и японец, и швейцарец, думали только о том, чьи войска первыми ворвутся в Дели, кто — Япония или Германия — вцепится первой в жирную добычу. Фриеш и Намура давно уже вскочили. Они стояли и кричали, походя скорее на растрепанных бойцовых перепелов, примеривающихся, чтобы клюнуть.
— Аузу биллохи мин шарри золимин! — проговорил в раздумье Сахиб Джелял. Он почти не принимал участия в застольной беседе и уже несколько раз отрывался от стола, чтобы поговорить с нет-нет да появлявшимся тихо и как-то крадучись дворецким.
— Вы что-то сказали? — резко спросил, подозрительно встрепенувшись, Фриеш. Он все время следил взглядом за присутствующими и, хоть очень много выпил, был внимателен и не терял никого из виду.
— Прибегаю к божеству от козней, творящих зло! — любезно перевел Сахиб Джелял. — Война сама по себе есть зло!
— Кому же зло причиняет эта война? — еще более подозрительно спросил Фриеш. Лицо его побагровело.
— Нам, купцам, война мешает. Купцы мирные люди.
— Почтеннейший Сахиб Джелял придерживается взглядов асмаили, а исмаилиты — мирные люди, — поспешил на помощь Сахибу Джелялу хозяин.
— Кто за мир, тот наш враг! — воскликнул распетушившийся Фриеш. — Я с позиций деловых людей. Чем больше войн, тем выше цены.
— Ну, а вы, господин красный генерал? — повернулся он к Мансурову. Что вы имеете сказать на сей счет?
Но Сахиб Джелял не дал ответить. Он взял Алексея Ивановича под руку и громко обратился к сидевшим за столом:
— Просим извинения. Кони заседланы, позвольте вас покинуть за приятной беседой.
— В чем дело? — раздраженно заметил Фриеш, когда хозяин, проводив гостей, возвратился. — Что здесь делает этот большевик? Что здесь происходит?
— Учтите, господин Фриеш. Большевики сейчас командуют в северной части страны, малейшие осложнения, вы понимаете, повредят нашему делу.
— Какого черта он шляется тут? Он разнюхивает. Как бы он не попался мне или моим на глухой тропинке. Эти большевистские комиссары опасная публика…
— Смею заверить, — успокоительно заметил Али Алескер, подливая в рюмки собственноручно из изящнейшего графина, — господину комиссару не до наших дел. Попробуйте, пожалуйста, подлинный арманьяк, прямо из Франции. Да, наш комиссар здесь совсем не для того, чтобы мешать кому-то. Он уезжает в Россию на театр военных действий. Получил уже назначение… А здесь он ищет свою жену.
— Жену?! — удивление отразилось на всех лицах.
— Да, удивительная история в духе Лейли и Меджнуна. Господин комиссар имеет жену-персиянку из племени благородных джемшидов.
— Я слышал кое-что… — заметил Фриеш. — Говорили о похищении мальчика… Но как получилось, что у русского большевика жена мусульманка? Это невозможно с точки зрения шариата. В любой мусульманской стране за такое казнят без пощады.
Вежливая, снисходительная улыбка не сходила с губ Али Алескера:
— И в Иране законы столь же строги и справедливы. Но бывают обстоятельства. У нас есть неписаный закон: сильный топчет слабого. И потом, муж имеет такое же право на собственную жену, как на любое недвижимое и движимое имущество. Комиссар — муж, и местные власти обязаны содействовать ему в возврате жены на супружеское ложе… А впрочем, в Западной Европе не те ли же законы?
— Да, но…
— К тому же выяснилось, что та джемшидка «девон бача», блаженная, одержимая. И вряд ли она добровольно пожелает вернуться к супругу-кяфиру… Она полна религиозного экстаза. Ну, а там на месте, в кочевье, вряд ли комиссара, да еще русского, встретят с восторгом. Джемшиды — народ меча и копья…
— Остроумно!
— Мы предупредили господина комиссара. Мы не имели возможности дать ему охрану.
Все так же улыбаясь, Фриеш развел руками.
— Остроумно! Блестяще! А не поехать ли нам, скажем, на охоту… Где кочевья, как вы сказали, этих джемшидов? Хотелось бы мне посмотреть на… супругу большевика…
— Нет, ни в коем случае. Сейчас администрация астана будет обладать тем, что называется у юристов «алиби». А если… Словом, вам никак нельзя приближаться к кочевьям и на сто километров. С нас могут спросить, и строго спросить. А что спросишь с джемшида, дикаря, фанатика?
Он осторожно сдерживал буйные порывы господина Фриеша, воинственное настроение которого росло с каждой рюмкой превосходного арманьяка. Али Алескеру пришлось сослаться на то, что в кочевья джемшидов не на чем ехать.
Верховья Кешефруда гористы, местность пересеченная, автомобиль не пройдет, а все кони из конюшни находятся на альпийских пастбищах.
— Да и о чем говорить! Господина комиссара сопровождает уважаемый Сахиб Джелял. Сахиб Джелял исмаилит, враг войны. Но, вы знаете, исмаилиты к тому же и… ассасины!
Напоминание о кровавой секте ассасинов наконец убедило воинственного швейцарца-банкира, и он отправился отдыхать, напевая и безбожно путая мотив «Дранг нах Остен…».
А тот, о ком шел на мраморной террасе этот странный разговор, неторопливой рысцой ехал по степной дороге на прекрасном текинском, чистых кровей жеребце из Алиалескеровых конюшен. Рядом важный и прямой, как свечка, восседал на таком же бесценном коне Сахиб Джелял. В седле и Мансуров и Сахиб Джелял чувствовали себя не менее комфортабельно, чем в машине. Автомобильных дорог в кочевьях джемшидов, куда они направлялись, не было. Свой «мерседес» поэтому Сахиб Джелял оставил в гараже Баге Багу. Аббас Кули, неожиданно присоединившийся к ним, был в восторге от верховой прогулки и, по старой неугомонной привычке, то скакал далеко впереди, то отставал, чтобы покружить по степи.
Воинственные белуджи — личная охрана Сахиба Джеляла — белыми джиннами маячили на самом горизонте и порой совсем сливались с облаками, скользившими по низкому серому небу.
О том, что Шагаретт с сыном по-прежнему живет в джемшидском кочевье, Алексей Иванович узнал сейчас же по приезде в Мешхед. Это подтвердил при первой же встрече и Сахиб Джелял, тоже находившийся по своим торговым делам в столице Хорасана и посчитавший своим долгом нанести визит старому своему знакомцу.
И Алексей Иванович тогда же решил при первой же возможности возобновить поиски своей потерянной семьи, тем более что обстановка в Хорасане была теперь очень для этого благоприятная.
Неожиданно оказавшись в Баге Багу, Алексей Иванович по совету Сахиба Джеляла решил использовать вынужденную задержку, как он сказал, «для устройства личных дел».
Поиски своей семьи Мансуров не прекращал все последние годы. Ему не удавалось поехать самому за границу, хоть он и страстно рвался туда. Он мог действовать только по официальным дипломатическим каналам. Сына и жену разыскивал Наркоминдел. В предвоенные годы отношения СССР и Ирана ухудшились. Все запросы остались безответными. Позже Мансуров получил официальное уведомление, что госпожа Шагаретт не желает возвращаться в СССР. Проверить эти утверждения не представлялось возможным.
В 1940 году Алексей Иванович наконец получил визу и поехал в Иран. Он объездил горы и степи в районе Мешхеда и Кучана. Но в поездках его окружала стена, не оставлявшая ни малейших лазеек. А сам губернатор Мешхеда на одном из приемов не без иронии сказал: «Райская красота и прелесть госпожи Шагаретт повергает в прах всех нас, и было бы в высшей степени несправедливо, чтобы страна Хафиза и Саади лишилась столь дивного украшения, каким является этот божественный цветок».
Так и уехал Алексей Иванович, не повидав жены и сына. А он убежден был, что Шагаретт любит его и рвется к нему. Перед самым его отъездом к нему зашел Аббас Кули. Тот самый бывший контрабандист, преданный проводник водохозяйственной экспедиции у подножия Копетдага, который, как оказалось, впоследствии совершил паломничество к святыне шиитов мавзолею Резы, сделался мешеди, уехал из Советского Союза, что было ему легко сделать, так как по паспорту он был персом, и жил с тех пор, занимаясь коммерцией, в Иране. Узнав о неудачных поисках, Аббас Кули загорелся и пообещал найти Шагаретт.
Именно благодаря помощи нуратинца Мансуров получил от Шагаретт письмо: «Я много раз писала тебе, мой муж и повелитель, в Москву. Но ты не отвечал. Ты забыл свою Шагаретт. Ты забыл маленького Джемшида. Ты бросил нас. Несчастье! Красивое лицо — несчастная судьба. Я знала, что ты приезжал в Мешхед. Мне сказал проводник Аббас Кули. Почему ты поторопился и уехал? Почему ты не дождался меня? Сердце мое трепетало, но ты не услышал. У меня нет крыльев, увы, лететь к тебе. У меня на ногах-руках острые, кровенящие мою белую кожу оковы. Приезжай, не забывай тех, кто любит тебя».
Письмо Алексей Иванович получил уже в военное время. Свое новое назначение в Иран он счел велением судьбы, хотя в судьбу не верил.
Теперешнее свое пребывание в Северном Иране Алексей Иванович использовал для продолжения поисков. Казалось, они с самого начала сулили успех. Тем более что за них снова взялся и Аббас Кули, который знал, где находится семья Алексея Ивановича. От мысли, что он увидит Шагаретт и сына, Алексею Ивановичу делалось то холодно, то жарко. «Слаб человек! — думал он, покачиваясь в седле и испытующе разглядывая серые пустынные холмы. — Сердце мечется обезьяной, в голове пчелиный рой… Ничего не скажешь, хорош! Не хватает, чтобы боевой комбриг окончательно вышел из строя…»
Рыба, лежа, растет; человек, лежа, портится.
Запустелый, сиротливо высившийся в голой степи громадный дом в четыре этажа вызывал недоумение. Угрюмые, посеченные песчаными ураганами, давно не беленные железобетонные стены, выбитые стекла в высоких окнах, чахлая, пожухшая осока в заброшенном неухоженном дворе, треплемые ветрами из пустыни Дэшт-и-Лутт, молодые, но уже иссохшие деревца обширного, разбитого со знанием дела парка, — все говорило о размахе строителей и о неосуществленных замыслах. Даже выложенная красным кирпичом над величественным входом по-немецки вывеска обрывалась на полуслове: «Отель „Реги…“»
Видимо, каменщик неожиданно ушел с лесов стройки, бросил неожиданно работу. Вместо последних букв «н» и «а» зияли дыры.
Мерзость запустения! Но для кого строилось в пустынных горах великолепное здание? Да еще с кондиционными установками, с рестораном и кухней, с отличными комнатами. Все выяснилось, когда они вошли в высокий двухсветный вестибюль, с дорогим паркетом, так контрастирующим с сухой пылью и комковатой глиной двора. На мраморной гигантской витрине позолоченными готическими буквами надпись гласила: «Для господ офицеров вермахта».
«Операция „Наполеон“, — подумал Мансуров. — Вот как основательно, фундаментально готовится фашизм. Граница Советской Туркмении рядом. Климат резко континентальный, и фашисты отгрохали отель-домище для своих кадров…»
Затрещали плитки паркета, и в вестибюль ворвался сухопарый инвалид с костылем. Усы, стрелками вверх а-ля Вильгельм II, седая щеточка коротко стриженных волос, обветшавший старомодный военный мундир — все говорило, что перед ними немец.
— Фельдфебель Бемм, кадровик четырнадцатого года. Состою швейцаром и сторожем отеля «Регина». — Держался он нагло и делал вид, что не узнает ни Мансурова, ни Сахиба Джеляла. — Мейн готт! Каждое утро выхожу во двор. Поворачиваюсь налево кругом к зданию. О, что за пакостное ощущение! Подобное пробуждению опиекурильщика, у которого кончился опиум и приходится возвращаться к дерьму обыденной жизни. Смотрю на отель «Регина», и презренная действительность обнажается во всем безобразии. Я, ветеран битв на Сомме, под Верденом, Белостоком, прозябаю здесь. И я, солдат великого рейха, бессильно смотрю, как растаскивают прекрасное здание, которое должно укрывать от солнца и самума блестящих офицеров, которые поведут армию Наполеона нашего времени на Туркестан, на Индию, на Афганистан! Я бессилен остановить диких кочевников-джемшидов, нашедших развлечение в битье стекол восхитительного, прекрасного отеля. Я жду господ офицеров. Но пожаловали вы. Кто вы такие?
— Вы плохо выполняете свои обязанности, швейцар. Взгляните на замусоренный двор, — властно сказал Сахиб Джелял. — Взгляните, что с садом. Почему вы его не поливаете? Где тень, в которой будут кейфовать господа офицеры и их дамы? Безобразие!
— О, мейн готт, значит, это правда? — зашептал, опасливо оглядываясь на отошедшего в конец террасы Мансурова, швейцар.
— Что правда?
— Они едут? Скоро они будут здесь! Значит, фюрер уже начинает поход на Индию! О, это правда, что мы, германцы, завоюем всю Азию! О, теперь союзникам капут! Мы разъединим Россию и Британию и возьмем большевиков в клещи! Хох! — Он прыгал, громко треща по паркету грубо сколоченным костылем и жадно заглядывая Сахибу Джелялу в глаза. — О, я сам знаю… это правда… Вчера приезжий купец рассказал: «Радуйся! Идут механизированные дивизии вермахта! Понадобится и твой отель!»
Энергично вышагивал швейцар по обширному холлу. На первый взгляд могло показаться, что, по крайней мере, одна нога у него деревянная, так он отщелкивал по мраморному полу свой гусиный шаг, показывая, что военная профессия наложила на него неизгладимый отпечаток. Швейцар сдерживался в разговорах с такой важной персоной, как восточный вельможа Сахиб Джелял. Но высокомерие и сознание своей значительности так и выпирало сквозь сдержанную почтительность, обязательную в отношениях между важными гостями и маленьким служащим, хотя и великолепного, но захолустного отеля, заброшенного где-то в пустыне.
Надменный прикус губ, железные стрелки усов, жесткий ежик густых седоватых волос, мыском спускавшихся на низкий лоб, густейшие, почти черные брови, волевой выдвинутый подбородок, выбритый до синевы, щеголеватый, в высшей степени аккуратный полувоенный костюм, хоть и потертые, но начищенные до глянца военного образца толстоподошвенные ботинки с облегающими ноги превосходного хрома крагами. Все это изобличало в швейцаре немецкого офицера отнюдь не малого чина. А загрубевшие от ветров и солнца темно-красное лицо, красные, воспаленные веки говорили о его многолетнем пребывании в азиатских степях и пустынях. Внешне ничего общего не было у него с тем ученым-путешественником, за которого выдавал себя несколько лет назад Мориц Бемм.
В рамочках красных слезящихся век зеленые глаза вызывали неодолимое желание обернуться, посмотреть, что у тебя за спиной. Силу своего неприятного, кошачьего взгляда швейцар Мориц Бемм отлично знал и злоупотреблял ею. Да и что с него спросится — с простого швейцара!
Но Мансуров и не верил, что этот бравый, с проницательными злыми глазами немец просто швейцар и сторож отеля.
— У такого внутри и одной прямой кишки нет, — словно сам себе сказал Аббас Кули. Он крутился все время около немца и, видимо, сильно раздражал его.
Усы швейцара угрожающе топорщились, а зеленые глаза пытались пригвоздить к полу бывшего контрабандиста. Но тот успел своим длинным носом разнюхать уже немало интересного. И все время шептался с Мехси Катраном, с которым быстро нашел общий язык, едва они выехали из Баге Багу. Они почувствовали взаимную симпатию, когда выяснилось, что и тот, и другой безмерно любят и ценят лошадей.
На лице Сахиба Джеляла застыло выражение созерцательного покоя. Он расположился на высокой террасе в северной части отеля и попивал свой неизменный чай с сушеным лимоном, мечтательно глядя на сине-фиолетовые горы.
— Вот там долина Кешефруд. Там ваши джемшиды, но там и граница Советской Туркмении. Как ровно и пустынно! Ни одного верблюда, ни одного всадника… Тихо!
Гремя каблуками, на террасе появился швейцар. Он прошел мимо с высокомерно-деловым видом и спросил:
— Не могу ли быть чем-нибудь полезен? Я получил указание оказывать вам полное содействие. — Не дожидаясь ответа, он бросил через плечо: — К сожалению, отель запущен. Кухня не работает. — И, показав на разбитые окна и облупившуюся штукатурку, добавил многозначительно: — Дикари джемшиды не любят построек. Живут в чаппари — шатрах…
— Он не только получил указание оказывать нам содействие, — сказал недовольно Алексей Иванович. — Он знает, куда мы едем. Интересно, каким путем он получил указание?
— По телефону, — сказал Аббас Кули.
Это было столь неожиданно и интересно, что Алексей Иванович и Сахиб Джелял попросили Аббаса Кули отвлечь немца, а сами пошли по этажам.
В маленькой комнатке портье они обнаружили действующий телефон.
— Полевой телефон, — присвистнул мрачно Алексей Иванович. — А они готовятся основательно.
Отель оказался не таким уж запущенным, как могло показаться на первый взгляд. Обслуживающий персонал ничуть не походил ни на персов, ни на курдов, хотя все носили персидскую одежду. Но на вопросы, заданные по-персидски, отмалчивались или кратко отвечали на ломаном языке, лишь отдаленно напоминавшем персидский.
— Полно немцев, — согласился спокойно Сахиб Джелял. — Все служащие в отеле немцы. — Он даже назвал некоторых из них: — Главный садовник — сам герр Данцигер. Не смотрите, что он ходит в рваной чухе и кожаных калошах. Чеснок пахнет чесноком. Герр Данцигер приехал в Иран с финансовым советником Линденблаттом, когда американец Мильспо был уже выслан. Данцигер представитель фирмы «Юнкерс». Он из тех демонов, что едят мясо живых людей, пьют их кровь и наматывают кишки на свое тело. Немецкий офицер, и очень опасный. Когда шла война четырнадцатого года, Данцигер сидел в Персии и держал своих людей и в Туркестанском генерал-губернаторстве, и у афганцев, и в Индии. Я недаром сказал про кишки. Данцигер приказывает убивать всех, кто ему мешает. Смотрите, Алексей-ага, он обстригает розы. Чик! — и нет розы. Так он срезает головы всем, кто мешает фашистам завладеть Ираном. После той войны он ненадолго уезжал, а потом его прислал на старое место в двадцать шестом году военный министр, кажется, Геслер его фамилия. Зачем он приехал? Да чтобы найти старых агентов. Ездил все эти годы в Кабул, Герат, Гилян, в Гурган к иомудам. Вот какие «розочки» выращивает Данцигер! Когда союзнические армии вошли в Персию, Данцигера выслали вместе с другими фашистами, а он вот где оказался…
При содействии конюха — он при ближайшем рассмотрении тоже оказался немцем — Мансуров и Сахиб Джелял напоили коней и направились к серой гряде холмов, за которой простиралась долина Кешефруд.
Аббас Кули забыл о важности и спеси, которые ему весьма пристали с тех пор, как он сделался мешеди и владельцем лучших универсальных магазинов Ирана. Он, как позже выяснилось, не случайно остановился в поместье Баге Багу. Он так радовался встрече со своим уважаемым начальником Великим анжиниром, что готов был снова превратиться в «ничтожного», как он говорил, раба и слугу, переводчика и проводника. Он окружил Мансурова самым предупредительным вниманием, соскакивал с седла и вел под уздцы его лошадь в трудных местах, подтягивал подпруги, зачерпывал и подносил пиалу с холодной водой из редких попадавшихся на пути крошечных родниковых ключей, пытался даже отгонять назойливых мух чем-то вроде опахала, которое смастерил из стеблей высокой пожухлой травы.
Так или иначе, Аббас Кули оказался неоценимым проводником. Дороги и дорожки, покрытые одеялом пыли, головоломные спуски в овраги и каньоны, щебнистые осыпи, на которых исчезали малейшие признаки тропы, каменистые перевалы, заросшие полувысохшими тополями, заброшенные лощины создавали впечатление запутанного лабиринта. В попадавшихся изредка поэтических, но немыслимо грязных караван-сараях плохо знали или просто не хотели говорить, где находятся джемшидские кочевья. Лишь наметанный глаз Аббаса Кули находил путь.
Мансуров полной грудью вдыхал жаркий сухой воздух степи, его глаза бездумно воспринимали поразительную игру красок солнечного заката, ослепительную зелень широких пространств, верблюжьей колючки, синих, темнеющих горных хребтов, тополей, позлащенных последними солнечными лучами. Его не раздражал пронзительный скрип встречных большеколесных персидских арб, оглушительное блеяние овечьих отар, загромождавших узкие ущелья своим войлочным потоком.
Он наслаждался путешествием, сокрушающим солнцем Ирана, ледяной водой источников, дыханием горячего ветра, живительными пятнами тени, многоцветием степей и пустынь. Он, сетовавший на медлительность и постоянные задержки в пути, сейчас даже радовался, что в эти края нельзя проехать на автомобиле.
Воспоминания теснились в голове. И вот из туч пыли, ослепительной белизны солончаков, красных горных вершин, из сонмов призрачных джиннов, из тысяч бородатых и безбородых лиц, из целых морей многоцветных глаз вдруг начал проступать, еще неясно, один запомнившийся чем-то неприятным лик, с жесткими, грубо вылепленными сухими чертами, сжатыми в ниточку губами, упрямым подбородком, песочного цвета глазами. Он назойливо стоял перед глазами, заслоняя и синие горы, и торжествующие краски заката… И вдруг, когда глаза Мансурова остановились на серо-желтой глыбе мазара, сложенного из кривых огромных сляг саксаула, присыпанных слоями песка, он вспомнил… Потому что и тогда эти губы ниточкой, и сухие черты лица, и песочного цвета глаза тоже он видел на фоне вот такого же полуразвалившегося мазара.
…Его бригада шла по пятам за группой известного своими звериными повадками курбаши Алика-командира, только что истребившего жителей целого кишлака. У заброшенного саксаульного мазара они наткнулись на группу немцев, которых возглавлял… садовник из отеля Данцигер, о котором рассказывал Сахиб Джелял. Немцы, вернее этот «садовник», что-то говорили о заготовках бараньих кишок для изготовления струн, о немецкой фирме, о германской научной экспедиции в сердце Азии. Немцы путались, с опаской поглядывали на взбешенных, покрытых окровавленными повязками конников, преследовавших по раскаленной пустыне опасного врага. Красноармейцы только что вырвались из сражения и еще не остыли от жестоких схваток. Даже клинки еще не спрятали в ножны. И немцы побаивались, как бы эти клинки не обрушились на их головы. Захлебываясь, дрожащими голосами доказывали, что они мирные люди и к басмачам не имеют отношения. Когда эскадрон мчался дальше к берегам Амударьи и песчаный мазар остался в желтой пыльной мари, комбриг вдруг подумал: «Мирные немцы! А что же их басмачи не тронули? Алик-командир не упустит добычу!»
Теперь он догадывался, кем были те «мирные» путешественники. Ему ужасно захотелось вернуться в отель, чтобы снова посмотреть на «садовника» и «швейцара» и освежить в памяти кое-какие обстоятельства. Но и без того ясно, что и тогда, почти двадцать лет назад, в Восточной Бухаре, и в Нухуре, и в Гюмиштепе были все те же немцы, занимавшиеся вполне определенными делами. И биологи, и геологи, и контрабандисты, и швейцары, и садовники, и многие другие — нет им числа! — все они враги Советского Союза. И неважно, тот ли самый немец, который униженно умолял его, комбрига, у того самого песчаного мазара не трогать его и не лишать жизни. Пойманный пограничниками в ауле Нухур, позже он плел чепуху, или таинственной тенью промелькнувший в жизни Шагаретт, когда ей грозила гибель в Гюмиштепе, или вот теперь в холле отеля…
Не вызывало сомнения одно — немцы просачивались и раньше через советскую границу. И дело сейчас не в исторических параллелях или личных воспоминаниях. Сейчас все представлялось Мансурову в очень опасном свете. Немцы-гитлеровцы — старые люди или молодые кадры — кишмя кишели в Иране и особенно на границе Советского Союза. Изгнанные официально более года назад из Ирана, они сумели укрыться в заброшенных местечках и глухих районах. Фашисты накапливали силы и ждали, видимо, сигнала. И нетрудно было догадаться, что сигналом могло быть падение крепости на Волге — героического Сталинграда.
Когда-то Наполеон намеревался открыто пройти по Хорасану и Южной Туркмении церемониальным маршем на Герат и дальше на Индию. Теперь фашистские орды по плану Гитлера тайком пробирались, расползались по всему Северному Ирану, готовя дороги, базы, склады, переправы, казармы, отели для эсэсовцев, прокладывая пути для механизированных колонн в Индию — на соединение с подступавшими через Индокитай японскими армиями. Орды эти намеревались крылом захватить Ашхабад, Самарканд и Ташкент. Мимоходом, так сказать.
В Иране стояли советские и английские войска. Они мешали гитлеровцам действовать в открытую. Фашистам приходилось прятаться, переодеваться в чуху садовника, изображать из себя швейцара запущенного отеля, маляра, штукатура, но все они, несомненно, ждали. Ждали сигнала.
Жутковато и беспокойно почувствовал себя Мансуров в прекрасном, живописном Хорасане. Он теперь вглядывался в лицо каждого захудалого каравансарайщика, каждого чабана, каждого встречного бродячего дервиша. Он искал фашистов. И… находил их. Даже на последнем перевале, над долиной столь долгожданной речки Кешефруд, он признал в здоровенных, облаченных в персидские чухи слугах и конюхах дорожного караван-сарая толсторожих, красноликих пивников-баварцев. Все, как на подбор, были рыжими, светлоглазыми. Таких персов и в природе не водится. Особенно выдавали их резко пахнущие гуталином ботинки и краги, совсем как у швейцара отеля. Хозяин караван-сарая неважно говорил по-персидски, но охотно отвечал на вопросы Сахиба Джеляла по-немецки.
— Вы знаете немецкий? — спросил Мансуров, когда они спускались с перевала по каменистой тропе, вившейся среди желтых холмов.
Сахиб Джелял кивнул своей великолепной чалмой.
— Вы, достопочтенный, несомненно, хотите спросить — откуда этот купец знает по-немецки? Изучил, когда сражался против немцев в Западной Африке. — И после небольшой паузы добавил: — Надо знать язык врага.
— Вы воевали с немцами? — не мог удержаться от вопроса Мансуров.
— Мы воевали против колонизаторов-империалистов… Немцы были в Кении колонизаторами. Были и есть. Особенно фашисты.
Короткий этот разговор заставил Мансурова иначе взглянуть на Сахиба Джеляла. До сих пор он думал, что этот представительный восточный купец просто ловит рыбку в мутной водичке, пользуется смутными временами второй мировой войны и срывает на темных махинациях изрядные куши. Намекнул же ему Сахиб Джелял, что он очень богат. И гранатогубый Али Алескер — хозяин Баге Багу — как-то вскользь заметил, что Сахиб Джелял таинственный человек, что он путешествует по всему Востоку, царственно расточителен и что у него красавица жена, не то англичанка, не то немка. Так и считал до сих пор Мансуров Сахиба Джеляла сомнительным человеком, даже авантюристом.
Какие-то странные нотки в голосе араба и прямое признание, что немцы, как, впрочем, и все империалисты, ему враги, вызвало желание узнать Сахиба Джеляла поближе.
Алексей Иванович заинтересовался военным прошлым своего величественного спутника.
Оказалось, Аббас Кули отлично знает Сахиба Джеляла.
— Сильный человек. Захочет — Эльбурс-гора в хлеб обратится, в Джейхуне суп из говядины потечет, а песок Кызылкумов перцем острым станет. — Он сдерживал своего великолепного коня — кони всегда у Аббаса Кули были великолепные, кровные, породистые — и продолжал размышлять вслух: — Все знают на Востоке Сахиба Джеляла. С друзьями он благороден, с врагами великодушен; если колесо судьбы повернется против, он протянет к нему руку и поломает его.
Со злым будь злым,
С добрым будь добр!
Среди роз розой будь,
Среди шипов — шипом.
От избытка чувств и уважения Аббас Кули даже пропел четверостишие, не подозревая, что это стихи знаменитого Саади. Очень уважал Аббас Кули господина Сахиба Джеляла, восточного негоцианта.
Если кто-либо наделен упрямством характера, тому стрелы судьбы причиняют невыносимую боль.
Ожидание обещанной встречи сожрало мое терпение, ибо терпение — вата, а ожидание — огонь.
Путешествие верхом на лошади по степям и пустыням очень утомительно. Конечно, увидишь много интересного, чего не заметишь, когда мчишься в автомобиле, встретишь и поговоришь с самыми неожиданными людьми. И Мансуров не сетовал, что поездка затянулась, тем более что он смог ближе узнать Сахиба Джеляла, для него все еще несколько загадочную личность. О Сахибе Джеляле говорили и в Тегеране, и в Мешхеде, и в Керманшахе. Командование советских войск в Иране осведомлено было о его большом влиянии среди коммерческих кругов, о его авторитете среди шиитского духовенства.
Выяснилось, что Сахиб Джелял имеет дела в долине Кешефруд — закупил у кочевников несколько тысяч манов шерсти и около ста тысяч каракулевой смушки и потому хочет побывать сам в джемшидской степи.
«Очень большие мошенники. Да и самый богатый человек среди них — шейх Абдул-ар-Раззак, продувная бестия».
Такое чисто русское выражение несколько неожиданно прозвучало в устах восточного купца, но упоминание о великом наставнике веры, сыгравшем печальную роль в жизни Шагаретт, заставило Мансурова немедленно принять помощь Сахиба Джеляла.
Спускаясь с гор в долину Кешефруд, Мансуров похвалил себя. Вряд ли без Сахиба Джеляла, несмотря на присутствие дотошного проныры Аббаса Кули, им удалось бы так быстро напасть на след Шагаретт.
При переправе через болотистую, поросшую низким камышом речушку они неожиданно выехали к небольшой заводи. Их появление вызвало испуганный крик и визг. В воде плескались в чем мать родила несколько женщин. Минуты, и они скрылись в кустарнике, густо покрывавшем берег.
Картинно прикрыв ладонью смеющиеся глаза, Сахиб Джелял громко прокричал:
— Эй, мир с вами, красавицы! Не причитайте и не ахайте. Мы не разбойники! Мы почтенные мусульмане, купцы! Довольно визжать! Хватит! Мы не хосровы, заставшие во время купания прелестную Ширин в бесстыдной наготе. Успокойтесь и отвечайте на вопросы.
Визг и шум прекратились, и две-три хорошеньких, шоколадных от загара мордочки показались среди листвы. Испуганные огромные глаза девчонок чем-то напоминали огненные глаза Шагаретт, и сердце у Мансурова сладко защемило. Ему даже показалось, что среди купальщиц была сама Шагаретт. Правда, он тут же отогнал свою безумную догадку.
Так всадники и стояли посреди речки. Кони медленно и громко пили воду, а Сахиб Джелял устанавливал «контакты», как он выразился, с представительницами джемшидского племени. Понадобилось не так уж много времени, чтобы девицы наконец обрели дар слова.
— Вы нас напугали! — зарделась наиболее бойкая из них. Она успела натянуть на себя яркое красно-желтое платье, нагрудник из ожерелий и монист и даже, высунувшись из кустов, позволила лицезреть себя всю. Она была стройна и гибка, и столь же стройна и гибка была ее речь.
Она отвечала бойко, но уклончиво. Лишь когда Сахиб Джелял церемонно вручил девочке пригоршню серебряных персидских кранов, для чего понадобилась со стороны Аббаса Кули целая серия осторожных маневров — девчонки все еще не доверяли путешественникам, и малейшее резкое движение заставляло их визжать и прятаться, — переговоры сдвинулись с места.
— Мы принимаем серебро от вас в дар, потому что мы все тут невесты, а невестам нужно серебро, чтобы украсить себя, — щебетала все та же бойкая стройная красавица. — Не подумайте, что мы падки на подкуп. Мы гордые джемшидки! А теперь скажите, что вы, господа почтенные купцы, хотите знать?
Дело пошло на лад, и Сахиб Джелял заговорщически прищурил глаз, подмигивая Мансурову.
— Не удивляюсь, что ваше сердце тоскует. Если ваша исчезнувшая супруга и вполовину так красива, как эта острая на язык стрекозка, я понимаю, почему вы не находите себе покоя. А теперь порасспросим ее. Разведаем, так сказать. — И он спросил: — О черноглазая обольстительница сердец, не скажешь ли ты, как здоровье и благополучие уважаемой дочери уважаемейшего великого вождя джемшидского племени, добродетельной и прекрасной госпожи Шагаретт Бану?
Личико девушки сразу посерьезнело, и улыбка слетела с ее пухлых малиновых губок:
— О, наша пророчица и ясновидящая госпожа мудрости здорова и благополучна! Хи! А вы, господин, слышали про нашу пророчицу, госпожу Шагаретт, а?
— Весть об уме и святости госпожи Шагаретт растеклась по всему мусульманскому миру.
— Шагаретт Бану приходится мне тетушкой… родной тетушкой, — пунцовая от удовольствия и гордости, жеманилась девушка.
— Она ее племянница! — хором запищали подружки и уже смело выступили из кустов.
Все они были разряжены ярко и броско, как и подобает невестам, и высокий берег зацвел вдруг многокрасочным цветником. У джемшидов женщины пользуются изрядной самостоятельностью, и Сахиб Джелял правильно поступил, решив при столь неожиданном и довольно-таки конфузном для девушек знакомстве порасспросить их. Девушки, впрочем, ничуть не огорчились, что их увидели нагими эти солидные путешественники. Почувствовав полное доверие к ним, они окружили выехавших из заводи всадников и наперебой принялись разбалтывать все, что знали о святой пророчице, о ее мудрости, о том, как она врачует недуги, помогает молитвами, заклинаниями и лекарствами роженицам, излечивает детей.
— О! Пророчица сама отстранена от своего сына, и теперь все дети племени — ее дети.
— Где же ее сын? У пророчицы ведь есть свой сын? — с трудом проговорил потрясенный Алексей Иванович.
— Великий Джемшид, старый наш вождь, забрал маленького Джемшида, он должен стать вождем в своей шахской чаппари. Старый Джемшид растит из мальчика Джемшида воина. Старый Джемшид не позволяет женщинам мешаться в дела воспитания. Старый Джемшид отобрал у матери внука.
— Уф, — с облегчением вздохнул Мансуров. — Ну и как? Из маленького Джемшида получается воин?
— Э, а ты что за человек? — ухватившись руками за узду коня, заглянула снизу вверх в лицо Алексею Ивановичу бойкая, искрившаяся хитрой улыбкой девчонка. — О, да это великий воин! Я вижу, ха-ха, на лице твоем следы жестоких схваток с врагом! Ты — Рустем! И тебе пора бы знать: мальчика выращивают среди мужчин, девочек — среди женщин. Мальчик должен умножать мужество, девочка — свои прелести и очарование.
Она тараторила и с наивным бесстыдством выпячивала свою уже высокую крепкую грудь, улыбаясь завлекательно и обольщающе.
— Но, но, великий воин, — звонко кричали другие девицы, — ты не мусульманин! И что тебе до мусульманской нашей пророчицы?
Мансуров понял, что своими расспросами насторожил девушек и, быть может, даже испортил всю дипломатию Сахиба Джеляла. Не мог же он во всеуслышание объявить: «Я муж вашей святой ясновидицы и отец вашего малыша Джемшида». Можно себе представить, как бы переполошились юные кочевницы.
Понял, что дело осложнилось, и Сахиб Джелял. Он пошарил в бездонном своем кармане и вытащил еще горсть кранов, и, когда они заблестели в лучах солнца на ладонях бойкой девицы, глаза ее снова блеснули доверием и уважением.
— Ты, резвушка, остра на ум и, не сомневаюсь, будешь резва на супружеском ложе. Мои краны пусть послужат задатком в мехре. А теперь…
— О! Ты, господин купец, и взаправду хочешь свататься! Девчонки, девчонки! Смотрите! Этот царственный бородач — жених!
Визгу и шуму было много. Но великий дипломат Сахиб Джелял преспокойно выпытал самое главное.
«Все джемшидское племя собирается из степи и с гор на место зимовки. Приезжали какие-то не то инглизы, не то ференги из государства Герман и призвали племя готовить мечи и ружья к походу на север. Потому все мужчины сейчас заняты шитьем подпруг и седел. Приезжали вожди из афганского Бадхыза от тамошних джемшидов — там много джемшидов, очень богатых и очень любящих войну, — и договаривались, что надо напасть на Советы и собрать урожай добычи. Всюду в мире идет война, и только глупцы не собирают с земли богатства. Великий наставник господин мюршид ездил уже много раз в Мешхед, и там ему обещали оружие и одежду для похода на Советы. Да, ружья, рассыпающие тысячи пуль. Обещали! Святая пророчица, наверное, тоже спустилась с гор и молится в мазаре Турбети Шейх Джам. Все теперь собрались в окрестностях мазара и ждут слова мудрой провидицы госпожи Шагаретт».
Девушки все разом «чесали» свои жемчужные зубки. Их мордочки мелькали теперь среди лошадиных крупов, грив, стремян. Раскрытые широко рты, искрящиеся глаза, шум, писк, смех, возгласы. Ручки маленькие, но крепкие, вцепились в уздечки. Юные джемшидки не отпускали всадников даже тогда, когда, казалось, все уже выговорились. Но кто знает, сколько могут судачить молоденькие девушки, да еще из кочевого племени? А к тому же им понравились щедрые всадники, и не одна девчонка возмечтала тоже попасть в невесты…
Из всего этого игривого потока возгласов, слов, кокетливых ужимок явствовало, что путешественники на верном пути.
Наконец Мансуров убедился, что Шагаретт живет в родном племени. Наконец появилась надежда, что он, после долгих поисков, сможет увидеть ее и сына.
Они выбрались из девического «цветника», по выражению очень смутившегося и очарованного Аббаса Кули, и снова пустились по пути надежд и ожиданий.
Тактичный и осторожный Сахиб Джелял не стал больше говорить о Шагаретт. Он размышлял вслух, предназначая свои мысли явно для ушей Мансурова:
— Одни люди ходят по солнцу, другие люди бредут в глубокой тени. Тот швейцар с богбоном прячутся в тени. Какие же цветы они выращивают в темноте? Колючки и шипы! Да, всю жизнь они выращивают шипы. Того аллемани, хромого швейцара, я знаю давно. Наша семья жила в Самарканде…
Невольно Мансуров отвлекся от своих мыслей. «Сахиб Джелял самаркандец! Не аравитянин!.. Но от этого он не делается менее загадочным».
— Мы жили в Самарканде и в нашей махалле много говорили о военнопленных, которых привезли к нам с фронта. В старом городе среди баев пошел «гап». Герману надо помочь. Император германов Вильгельм принял в Дамаске истинную веру — ислам — и ведет священную войну против белого царя. Германские офицеры жили в Самарканде вольно и свободно. Ходили по базарам, бывали у самаркандцев. Один такой, помню — его звали Гельмут, бывал у моего отца-кожевника и все говорил про французского Наполеона, про то, что германский император Вильгельм поведет свои армии через Персию и Туркестан и завоюет Индию. И тогда ислам восторжествует во всем мире. Я не вступал в споры с герром Гельмутом, но говорил своему отцу: «Не верь немцу. Германия враг народов Азии и Африки. Немцы в своей колонии в Африке истребили народ гереро безжалостно и бесчеловечно». Герр Гельмут уговаривал отца помочь ему. Оказывается, приехавшая в Туркестан знатная дама из Петрограда, великая княгиня, председатель Красного Креста, передала ему присланные из Берлина деньги и письма. В письме указывался адрес одного самаркандского муллы и двух бухарцев-евреев, торговцев, которые могли помочь Гельмуту и другим офицерам бежать в Афганистан. Муллу звали Карим Турсунбаев. Но я отсоветовал отцу помогать им. Черная собака, белая собака — все равно собака. Придут немцы в Туркестан, будут убивать узбеков, таджиков. Я бы мог пойти сражаться против англичан, русских, французов. Но для чего? Чтобы надеть немецкое ярмо? Я сам тогда уезжал в Афганистан, но отказался помогать Гельмуту и его друзьям. Но тут приехал Карим Турсунбаев из-за границы — а он всюду проникал свободно, точно нож через кусок масла, — и, прочитав берлинские письма, сейчас же снарядил все для бегства немцев. Своего сына, великовозрастного болвана Мадраима, он дал им в проводники, дал еще ишаков, узбекскую одежду. Мадраим, хоть был толстый суслик и лентяй, провел через границу герра Гельмута и еще одного офицера. Важная, оказалось потом, это была птичка. Провел через всю Бухару до Амударьи. На переправе их ждали, с той стороны. И когда я приехал в Мазар-и-Шериф, оба офицера отдыхали в сытости и роскоши в саду Карима Турсунбаева. Этот Турсунбаев был сыном кокандского вельможи Фулатбека, сподвижника и визиря последнего хана кокандского Худоярхана. Вот куда привела ниточка судьбы немецких офицеров. А оттуда, из Мазар-и-Шерифа, они поехали в Кабул и пошли прямо в посольство… не удивляйтесь — Британии. И неважно, что англичане воевали против Германии. Врач посольства имел директиву помочь немцам уехать в Германию. Что ж, я говорил вам про белых, черных собак. Собаки-империалисты все вместе, а собаки-британцы, хоть Британская и Российская империи дружили тогда, чтобы воевать против Германской империи, делали все, чтобы подрывать дела России в Туркестане.
Давно расстались всадники с хохотушками-джемшидками, далеко позади осталась тихая заводь с юными купальщицами, а путники все ехали и ехали. Усталость, нудность пути скрашивал своими рассказами Сахиб Джелял. Он отлично сносил тяготы путешествия. Он поставил целью проехать не менее тридцати гязов до ужина. Местность не менялась — невысокие пустынные горы чередовались с щебнистыми бесплодными равнинами. Кое-где однообразие пейзажа нарушалось зелеными купами маленьких оазисов, расположенных на кяризах. Дорога делалась все более пустынной. Мирные земледельцы здесь, видимо, плохо уживались с воинственными кочевниками. Попавшийся на дороге персидский караульный пост встретил путников немецким духом и дисциплиной. Даже невозмутимый Сахиб Джелял и тот стал темнеть и раздражаться:
— Они чувствуют себя хозяевами. Мне дела нет, что гитлеровская Германия здесь хозяйничает. Понимаю, что и вы — частное лицо, едете по своим частным делам. Но на то у нас глаза, чтобы видеть, на то уши, чтобы слушать. Дорога у нас длинная, путешествие не знаю, когда кончится, и позвольте рассеять тоску ожидания встречи с любимым человеком одной восточной историей.
Вторжения в свои личные дела Мансуров не терпел. Но сейчас он не рассердился на Сахиба Джеляла. Бывает так, что вдруг почувствуешь расположение и доверие к незнакомому человеку. А Сахиба Джеляла Мансуров почти не знал. Случай свел их в Баге Багу, который при ближайшем рассмотрении оказался гнездом достаточно «вредных насекомых». Надо было сразу же прервать поиски, бросить все и спешно уехать. Заверения в дружбе и преданности гранатогубого Али Алескера явно ничего не стоили. Нужно было быть простаком, чтобы не понять — в этих местах оставаться опасно. Вот тогда-то Сахиб Джелял и оказался ему очень полезным. Странник и меценат, дервиш и жизнелюб, он был не столько подозрителен Мансурову, сколько загадочен. Мансуров знал Сахиба Джеляла по Афганистану, но пути их почти не перекрещивались, если не считать наездов Сахиба Джеляла в Мазар-и-Шериф по торговым делам. Сахиб Джелял слыл на Востоке миллионером и уж по одному тому не слишком дружественно расположенным к Советской России человеком. Поговаривали, что он связан с французскими банковскими кругами. Тем не менее он заключил с Внешторгом немало взаимовыгодных торговых сделок. Симпатии и антипатии Сахиба Джеляла не очень занимали сейчас Мансурова. Его вполне устраивало, что нашелся влиятельный, пользующийся большим уважением человек, вызвавшийся ему помочь и, по-видимому, бескорыстно. Вел себя Сахиб Джелял вполне лояльно, а рассказы его представляли немалый интерес.
— Удивительно не то, что я не сразу узнал господина Гельмута фон Крейзе, — сетовал Сахиб Джелял, мерно покачиваясь в седле. — Он почти не изменился, хоть и стал тоще и жилистее. Удивительно его появление в Иране в облике скромного швейцара гостиницы. — Он явно ожидал вопросов Мансурова, но, видя, что тот молчит, продолжил рассказ: — Удивительно, что ливрея швейцара облекла офицера гитлеровского рейхсвера. Можно вообразить, какие паскудные, смердящие дела здесь закручиваются на стыке границ СССР, Ирана, Афганистана…
Но, прежде чем он начал рассказывать, Аббас Кули вступил, по своему обыкновению, нетерпеливо в разговор:
— Где сало, там мухи! Кружат и кружат роем. Несчастный наш Хорасан приступом берут то инглизы, то аллемани… Похоже на злой ветер, горячий ветер… Срывает, скручивает листья с деревьев, огнем опаляет перья птиц на небе. Эх! Превратить бы всех империалистов в ишаков и напялить им на морды недоуздок! У обожравшихся персидским хлебом гитлеровцев такая начнется отрыжка, от которой пыль поднимется, кишки через рот полезут… Но раньше меду мы испробуем яд пчел…
— Сперва, и в этом нет сомнений, гитлеровцев разгромим мы, — сказал Мансуров. — Влетит им под Сталинградом. Это ясно как божий день. А тогда конец всяким наполеоновским планам. Но мы видели начало. И мы видим конец… Самое сложное — середина. Вот серединой и надо заняться. И немедленно… Сколько осталось до джемшидов? — помолчав, спросил он вдруг. — Наше путешествие что-то затянулось. Не думал я, что потребуется столько времени, чтобы добраться до Кешефруда… Не думал, что столько гадов и жаб… вы их так назвали, уважаемый Сахиб… всякой фашистской нечисти собралось под каждым кустом, под каждым камнем… Нет, надо принимать меры.
— Кочевье? Совсем близко… — Аббас Кули так живо завертел головой, будто он уже видел своими выразительными карими глазами черные шатры джемшидов среди зелени лугов. — Однако горы, скалы… Пожалуй, два дня и две ночи ехать…
— Проезжали мы здесь однажды в Серахс, — добавил Сахиб Джелял, очень крутой перевал… Настоящий щит, которым джемшиды оградили себя от резахановских жандармов. Два дня, говоришь, Аббас-ага? Молодой ты, прыткий… А солидному человеку и за трое суток не добраться.
Мансуров помрачнел. Удивительно — настроение всадника передалось его коню. Ход его, бодрый, веселый, вдруг сделался неуверенным, сбитым…
Забеспокоился и Сахиб Джелял. Он был очень наблюдателен.
— Мы, кажется, дальше не поедем, — заметил он подъехавшему Аббасу Кули. — Путешествие наше кончилось.
— Никогда! — воскликнул Аббас Кули. — Разве Меджнун откажется от своей Лейли? Меджнун уже годы думает о ней, своей единственной. Годы он ищет ее. И вот когда осталось сделать шаг… Неужели он остановится? Вы, господин, не видели ее. Какие глаза, о!
— Слова твои, Аббас, пустые. Посмотри на комбрига. Конь его спотыкается. Конь знает, чувствует, что его повернут обратно.
— Может ли быть такое!
Попридержав коня, Мансуров дождался спутников и задал вопрос:
— Почтенный помещик говорил про совещание администраторов астана. Когда оно собирается?
— В понедельник. То есть через три дня.
— Помещик говорил, что совещание очень важное?
— Да, очень.
— И потому он вынужден задержаться в Баге Багу и любезно предоставил мне возможность самому съездить к джемшидам по моему делу?
— Да, вы правильно поняли.
— Вот как!
Круто повернув коня, Мансуров погнал его обратно по дороге. Сахиб Джелял поспешил его нагнать.
— Позвольте вам сказать об одном немаловажном обстоятельстве, — вкрадчиво пояснил Сахиб Джелял. — Расположение созвездий, как подсказывает мне мой опыт, неблагоприятно для нашего возвращения в Баге Багу.
— Вы хотите сказать, что в Баге Багу опасно?
— Я не говорю этого, но боюсь, что это так.
— Есть люди, которым крайне нежелательно мое присутствие в Баге Багу. И они придумали историю с джемшидами, чтобы удалить меня.
— Клянусь вам, госпожа Шагаретт действительно находится в кочевье в долине Кешефруд. Господин Али Алескер знал о ваших поисках и навел справки. С джемшидами все правильно. Он сказал вам правду. Он искренне хочет вам помочь. Он близко принял к сердцу ваши заботы.
— И воспользовался моей бедой, чтобы убрать меня из Баге Багу?
— Но что вы один можете сделать?
В голосе Сахиба Джеляла звучало отчаяние. Он посмотрел на едущих в стороне Аббаса Кули и Мехси Катрана.
— Посмотрим! — ответил Мансуров.
Далек, бесконечен путь в джемшидские кочевья. И неудивительно, что он породил одну такую историю об удивительном страннике по жизни, историю почти фантастическую. Но Сахиб Джелял поклялся, что он не выдумал ни одного слова.
Начиналась история в эпических тонах:
«Он родился от матери и отца… И ему дали имя… Неважно, какое. Но у него было имя, и он сел на коня времени и пустился в странствование по миру.
Мальчик — герой истории — появился на свет среди скал и коз. Если бы не слова одного кишлачного мудреца, вырос бы из мальчика козий пастух или мастер — уста по дублению кож, потому что он родился в семье полунищего кожемяки-горца. Собрались как-то такие же кустари, и мудрец изрек: „Человек приобретает теньги, а на теньги можно сделать человека“. И мальчика послали из гор в Бухару на деньги бедняков кожемяк в медресе, чтобы он выучился и чтобы у них в кишлаке и кожевенном цеху был умный человек. „Невежда — слепец. О незрячий, возьми частицу мудрости!“ И мальчик выучился. Он старался и получил знания. „Палка учителя — роза. Кто не вдыхал ее аромата, тот глупец и невежда“.
Но знания порождают искушения ума и сердца. Мальчик, став юношей, возмутился против схоластики религии и против деспотов. Тогда сына кожемяки бросили в бухарский зиндан на съедение клещам и паразитам. К счастью, у юноши был друг, ученый из России, которому студент медресе переводил тексты из старинных рукописей. Ученый добился, чтобы юношу высвободили из зиндана. Парня отпустили, но на память оставили двадцать багрово-синих рубцов на спине от двадцати палочных ударов. Зиндан и палки не излечили сына кожемяки от брожения ума. Устроенный тем же самым ученым в канцелярию губернаторства Самарканда, сын кожемяки скоро прослыл вольнодумцем и года через два вынужден был спасать свою свободу от царских полицейских. По тогдашнему обычаю, сын кожемяки отправился в паломничество в Мекку к мусульманским святыням искать правду жизни. „Чему подобна эта здешняя жизнь? Она подобна воде, которую низводим мы с неба и которой питаются земные растения“. Таким растением мнил себя сын кожемяки. Он пристрастился во время мекканского ходжа к наиболее достойному для мусульманина занятию — купле-продаже и преуспел в этом. Он стал рабом желудка и поклонником живота. Он жил в неге и довольстве. И даже разбогател. Но дух беспокойства и неудовлетворенность, жажда знаний и правды снова погнали сына кожемяки навстречу ветру. Он вооружился опять посохом дервиша и пустился в странствования. В трудные дни душевного смятения может ужалить хозяина и его посох. В Магрибе — Северной Африке дервиш стал свидетелем зверств колонизаторов-англичан. И правильно говорят: „Сколько воину ни давай денег, он останется воином и пойдет мечом завоевывать города!“ В дервише проснулся дух воинственных горцев. Сын кожемяки сел на коня и взял в руки меч. Сын кожемяки, книжный червь, грызший старые рукописи, паломник-монах, оказался воинственным полководцем. Он воевал против империалистов, он сделался вождем ваххабитов. Но жизнь борца за свободу требует точного разграничения между случайным и непреложным, между справедливым и целесообразным, между истиной и отвратительной казуистикой. Духовенство вступило со своим полководцем в спор. Шейхи потребовали отстранить его от дел мира и войны за то, что он останавливал „руку мести“ и требовал милосердия к пленникам. Тогда он покинул племя и страну, ставшие ему родными, потому что за них он сражался многие годы. Он вернулся прославленным газием в Туркестан, и новый эмир Бухары обнял его и привлек к управлению государством. У сына кожемяки было все: слава, мудрость, богатство, власть, женщины… Но покоя и удовлетворения он не нашел. Деспотия правила Бухарой. В Бухаре стояла черная ночь тирании. По ночам у сына кожемяки, ставшего вельможей, горели и ныли рубцы на спине от палок, полученных в зиндане… за свободу! Он пытался сблизиться с младобухарцами, но ничего не нашел у них, кроме жалких попыток добиться от эмира свободы для торгашей и капиталистов… Он тайно покинул Бухару, отправился в родные горы, но вынужден был уйти и оттуда, так как навлек на себя подозрения царской администрации. Он снова покинул родину. „Без длинной дороги не узнаешь коня!“ Он ушел в новое паломничество, но на этот раз не к святыням Мекки — в них он давно разуверился, — он отправился в Индию и Тибет искать истину. Весть о революции в России застала его где-то с ущельях Гималаев. Его невыразимо потянуло домой, в Туркестан. Но сумел он вернуться лишь в двадцатом году. Рубцы на спине жгли душу и разум. Вышло так, что сын кожемяки, выученик духовного училища — медресе, газий священной войны против неверных, назир эмирата, мудрец и философ, с пехотной винтовкой с примкнутым штыком шел в первых рядах штурмующей колонны Красной Армии на врата Бухары. Он был тяжело ранен, долго лечился в красноармейском госпитале, жил в своих горах среди кожемяк, а затем в винограднике под Самаркандом».
— А потом? — не удержался Алексей Иванович.
— А потом он решил, что ему лучше уехать в страны Востока и приносить пользу своей родной стране на… Востоке.
Вполоборота Сахиб Джелял повернулся к Алексею Ивановичу. Темное, оливковое лицо его под ослепительно белой чалмой излучало спокойствие и мудрость. Темно-карие блестящие глаза лукаво щурились от яркого сентябрьского солнца.
Изящные, длинные пальцы с ярко-малиновыми ногтями неторопливо перебирали круто завивающиеся локоны его удивительной ассиро-вавилонской, широко известной в городах стран Среднего Востока, бороды.
Он вздохнул и улыбнулся:
— Не правда ли, удивительная история? Вы интересуетесь, что делает сейчас сын кожемяки. О! Он следует правилам Сакия Муни — он усердствует и будет усердствовать в течение ста тысяч лет в шести бесхитростных добродетелях: в постижении философских истин, в чтении книг, в делании добра, покровительстве сиротам и вдовам, воспитании своих детей в добродетелях и… занятии коммерцией в качестве коммерческого посредника между торговцами Востока и торговыми учреждениями Советского государства… Оказывается, философия и коммерция имеют много общего… — И он от души рассмеялся.
Эти бессовестные, грязные навозники.
О шейх, твое правило — всегда брать, никогда не отдавать и всегда захватывать всей пятерней.
В благословенном саду знаменитого помещика и коммерсанта Давлят-ас-Солтане Бехарзи, носящем пышное название Сад Садов, сделалось за последние дни что-то очень многолюдно. Проворные слуги с ног сбились, размещая в покоях мраморного дворца гостей, по-видимому очень почетных, хотя и державшихся скромно и незаметно. Не было видно ни черных дорогих смокингов и фраков, ни белых крахмальных пластронов, ни лакированных ботинок. Преобладали национальные одежды — персидские чухи, гигантские хезарейские чалмы, черные хирки керманского духовенства, бухарские красочные халаты, текинские тельпеки. Никто из гостей не говорил громко. Все быстро поднимались по отполированным мраморным ступенькам, тихо шаркая подошвами, скользили по террасе и, так и не подняв глаз, не глядя по сторонам, исчезали за тяжелыми резными дверями во внутренних покоях дворца, высившегося во всем своем великолепии среди столь же великолепного парка в чопорном английском стиле.
Парк со всех сторон теснила желтая пустыня, щебенистая, пыльная, со столь же желтыми, пыльными плохими дорогами, разбегавшимися, словно паутина, по всему необозримому Ирану. По всем дорогам в сторону Баге Багу двигались облачка пыли: кто на автомобиле, кто в старинном рессорном экипаже, а кто и просто верхом в сопровождении вооруженной охраны стремился к пятну темной зелени, прилепившемуся в лощине среди лысых желто-красных холмов, к Баге Багу.
Лишь одно облачко мчалось от Баге Багу. «Шевроле» с трудом ехал по отвратительной, первобытной степной дороге. Навстречу ему с перевала скатился «мерседес». Оба автомобиля остановились. На их радиаторах в горячем степном ветре трепыхались британские флажки.
Из «шевроле» вышел европеец в пробковом колониальном шлеме. И не было во всей стране человека, который не узнал бы в нем консула Хамбера. Шлепая по пыли подошвами, он приблизился к встречной машине, пассажир которой остался сидеть, откинувшись довольно небрежно и, скажем, неуважительно на кожаную спинку сиденья. Последовал обмен приветствиями.
— Сэр, — сказал сухо, коснувшись двумя пальцами полей тирольской с фазаньим перышком шляпы, господин Фриеш, — вы отбываете?
— Дела! Дела ждут в консульстве. К тому же из Мешхеда лучше проследить, чтобы вас в Баге Багу не засекли советские господа-товарищи.
— Но… кто же изложит позицию Лондона? Нам важно, чтобы нам не мешали.
— С вашего позволения, я выпил рюмочку коньяка в Баге Багу — отличный арманьяк у любезного Давлят-ас-Солтане Бехарзи… Отличный! И спешу! Адье, господин генерал!
Он вернулся к автомобилю, тронул шофера за плечо, и машина с урчанием умчалась в облаке пыли.
Щека господина Фриеша, получившего из уст Хамбера чин генерала, и, по-видимому, не без оснований, подергивалась.
Неприятный разговор! Возмутительный разговор! Но оставалось надвинуть серую от пыли шляпу пониже, застегнуть под подбородком поаккуратнее свой пыльник и ехать в Баге Багу.
— Посмотрим, как заговорит этот спесивый господин, когда мы прихлопнем русских в Сталинграде!
А в голове Хамбера копошились невеселые мысли. Он сопоставлял все планы деятельности своего консульства с положением на советско-германском фронте.
«Сталинград! Сталинград!» — назойливо стучало в мозгу.
Господин Хамбер не был столь уверен в быстром падении Сталинграда.
Всегда спокойный и уверенный в себе, англичанин на этот раз ощущал неприятное сосание под ложечкой. Глядя на раскинувшуюся равнину, он видел серые, тускло поблескивающие, с белыми фашистскими крестами полчища танков, угрожающе надвигающиеся с туманного Запада. И он никак не мог отогнать от себя навязчивую мысль: «А ведь они раздавят. Раздавят нас… бронированные орды. Неотвратимая железная поступь».
И в его голове снова завертелись колесики изощренного дипломатического механизма: не пропустить бы момента. Ни днем раньше, ни днем позже! Не пропустить бы того часа… А вдруг придется пойти к этому надменному солдафону с поклоном и… с ключами от секретнейших сейфов британского консульства, с папками, в которых лежат досье, накопленные за столетие огромной работы тысяч агентов на Востоке и в Туркестане? Неужели все накопленное придется отдать?.. Да, так безвозмездно и отдать вечным соперникам Британской империи в Азии… Катастрофа… Британия уходит из Азии! Гибель империи.
Мистер Хамбер застонал… Мог ли он когда-либо представить себе на минуту такое? Его гордость, его жизнь — Британия — зависит от одного слова, ненавистного слова — Сталинград! А-а!
Автомобиль метался по колеям мешхедской дороги. В глубине кожаного сиденья подпрыгивал маленький толстенький человечек, в мозгу которого вертелась сумасшедшая мысль — наступал конец света…
А в «мерседесе», неуклонно приближавшемся к зеленым, тенистым садам, господин швейцарский коммерсант Фриеш, он же генерал германского вермахта, мысленно потирал руки. Сегодня в этом заброшенном в дикие просторы азиатских пустынь Баге Багу он сможет наконец сбросить — мысленно — этот осточертевший наряд коммерсанта, стукнуть по столу кулаком и сказать: «Я оберштандартенфюрер фон Клюгге заявляю: Сталинград пал! Большевики стерты с карты мира! Вперед! Дранг нах Индия!»
Господин генерал не вспоминал больше о неприятном разговоре со спесивым британцем. Мелочь! Пустяк! Консул Хамбер до сих пор не мешал. Вместе со своим консульским персоналом он сквозь пальцы смотрел, как фашисты скрываются в укромных местах по всем юго-восточным и северным астанам и вдоль всей советской границы.
Консул Хамбер не мешал Германии, а теперь консулу Хамберу не остается ничего иного, как сдать дела из рук в руки и уйти в тень. А все, что спрятано, все накопленные германцами силы — выйдут наружу и нанесут удар. О, такой удар, что Восток содрогнется! И удар нанесет он — генерал фон Клюгге.
Автомобиль, сигналя клаксоном, влетел в ворота и, промчавшись по отлично утрамбованным песчаным дорожкам, лихо развернулся перед отполированными мраморными ступеньками дворца.
Сбросив с себя плащ, господин генерал подтянулся и военным гусиным шагом, совсем забыв, что он в штатском, а не в мундире, зашагал вверх на террасу, деревянно вскидывая прямую, как дощечка, ладонь к полям «тирольки». Уверенно он прошел в залу, где уже на гигантских столах были развернуты карты и схемы, а у столов вытянулись в положении «смирно» люди.
Но что за вид у этих людей! Господин генерал брезгливо поморщился: пестрота восточных нарядов — чалмы, тюбетейки, нелепые кафтаны, пехлевийки, безрукавки, восточные усы, нелепые крашеные бороды, у некоторых даже серьги в ушах… И это штабные офицеры! Маскарад!
— Господин генерал, основные участники чрезвычайного военного совещания прибыли. Отсутствуют господа офицеры из Герата. Не приехали из Кабула уполномоченные эмира бухарского.
— Что слышно о господине Шютте?
— Высадка еще не состоялась. Радиосвязь с эскадрильей не установлена. Соединение, обеспечивающее высадку десанта, находится на месте, в пустыне Дэшт-и-Лутт. Полевая телефонная связь обеспечена.
— Прикажите немедленно позвонить. Проверьте. Я жду прибытия Шютте с минуты на минуту. Как только он приземлится, прошу, чтобы он сообщил мне новости по телефону. — Он посмотрел в окно и склонил голову. Он очень хотел услышать гул самолетов, с одного из которых должен был сойти сегодня офицер связи с волнующими известиями о Сталинграде, о падении Сталинграда!
Но пока что необходимо приступить к работе. Господин генерал фон Клюгге отличался завидным свойством — никогда не уставать, никогда не отдыхать, приступать к делу немедленно. Он был требователен, неимоверно требователен к себе и не менее требователен ко всем подчиненным. Вот почему уже с самого утра все было готово в конференц-зале дворца Баге Багу, и все господа офицеры, несмотря на свои маскарадные одеяния, с утра находились у своих карт и схем, чтобы отчитываться и рапортовать.
На лицах всех читалось напряжение и нетерпение. Шутка ли сказать, по всем последним данным, катастрофа для большевиков на Волге разразилась. Такие новости проникли в Баге Багу. Прибытие господина генерала лишь подтверждало радостное событие.
Итак, конец долгому, нудному ожиданию, конец игре в прятки, конец пребыванию на положении сусликов, прячущихся по норам! Наступил долгожданный час действий.
Расхвастался! Провеиваешь гнилую солому.
Он похож на человека, которого волокут на виселицу.
С виду добродушный, светящийся гостеприимными улыбочками генерал фон Клюгге колобком катался по обширным залам и бесконечным коридорам, отпускал шуточки подчиненным, веселил их густо перченными солдафонскими анекдотами. С приездом берлинских инспекторов он полностью преобразился. Из придирчивого, жестокого начальника, грозного, требовательного до невозможного, до идиотизма, он вдруг перевоплотился в добродушнейшего, очаровательного ганноверского помещика, любителя поесть и покормить вдоволь и вкусно гостей, попьянствовать с шиком, поохотиться в фисташковых пустошах.
Метаморфоза, происшедшая с генералом, имела под собой прочное, глубокое обоснование. Он, находясь в Баге Багу, должен был соблюдать строжайшую конспирацию и ничем в своем поведении не выдавать себя. По инструкции, в свое время лично ему врученной в Берлине, угол Альбрехтштрассе и Вильгельмштрассе, 77, в кабинете штаба Гиммлера, иностранное инспекционное бюро запрещало генералу фон Клюгге надевать воинскую форму впредь до получения специального указания и держаться сугубо штатским человеком в отношениях с многочисленными резидентами — в Хорасане и других астанах.
Но специальное указание все не поступало. Вести с фронтов войны приходили одна сенсационнее другой. Прорыв «панцерколоннен» всепобеждающего рейхсвера в Иран, на Индию казался уже свершившимся фактом. И чтобы не опоздать, не оказаться в хвосте, генерал позволил себе отклониться от параграфов инструкций и с недавнего времени в торжественных случаях или в уединении кабинета, принимая особенно важных агентов, начал облекаться в форменный мундир оберштандартенфюрера. Но неприятность ждала его совсем неожиданно: прилетели уполномоченные самого фюрера — Шютте и Шмидт — и учинили разгон. Новостей они не привезли, но в тот же вечер, противореча самим себе, приказали всем резидентам, собравшимся в Баге Багу, сбросить штатские лохмотья и явиться в конференц-зал фирмы «Али Алескер и К°» в парадной форме.
Приказ Шютте и Шмидта показывал, что дела на Волге действительно идут хорошо. Генерал фон Клюгге в парадной форме колобком катался по двору с вдохновенным лицом и старался всех очаровать.
Шмидт появился в сопровождении своего спутника Шютте в конференц-зале, когда уже все собрались. Вошел он через маленькую потайную дверку, через которую ему, огромному, высокому и не слишком худому, оказалось пройти не столь ловко и удобно, как то было для низенького, верткого Али Алескера. Шмидт даже за что-то зацепился, чем-то грохнул и, естественно, остался недоволен наделанным шумом. При всем своем высоком звании Шмидт не был лишен чувства позы и любил таинственность.
Господа резиденты, задыхаясь от волнения, ожидая тайн и сенсаций, замерли в полной неподвижности. Но тайн никаких не открылось, потрясающих сообщений ни Шмидт, ни Шютте не сделали.
Оказалось, что всех пригласили на торжество вручения наград и оглашения приказов. И многие в зале поникли, посерели лицами. Нужно было вытаскивать их из самых гнусных дыр, заставлять пешком или верхом на осле плестись за сотни километров по скалам, песчаным безводным барханам, по степной сухой, точно порох, колючке, изнывать от жажды, натирать седлами кровавые мозоли на ляжках, дышать пылью и песком, чтобы присутствовать при том, как спесивый, вылощенный, благоухающий дорогими духами Шютте пыжится от спеси и смакует с видом превосходства свои красноречивые трескучие спичи в адрес каких-то никому не известных типов. И к тому же еще приходится поминутно вскакивать с места и надрывать пересохшую глотку возгласом: «Хайль!» Торжество инспектор Шмидт устроил для «приободрения и вдохновения славных представителей нордической расы, прокладывающих пути от гитлеровского фатерлянда к золотой сказочной Индии». Довольно туманно Шмидт упомянул о надвигающихся днях торжества и победы. Но ничего не уточнил, не назвал сроков, чем вызвал недовольные вздохи.
Однако Шмидт был преисполнен уверенности и нацистского самомнения. Он настолько игнорировал сложность обстановки, что бросил неудачную фразу:
— Вторжение без войны на Средний Восток продолжается. Мы по-прежнему будем заниматься приручением чиновников, князей, ханов, коммерсантов и подчинять их великому фюреру!
Неосторожно, но сказал так! В зале сидели не только фашисты-немцы, но и вожди племен, и местные чиновники, и сам шахт-и-туджорон — царь купцов, утонченный и умнейший Сахиб Джелял, знаток политики Запада и Востока. Прожженный делец хозяин Баге Багу господин Алескер вдруг скорчил плаксивую мину — термин «приручение» был более уместен в цирке, нежели на столь представительном собрании.
Выбросив по-гитлеровски руку, Шмидт потребовал молчания и внимания:
— Господа, рад сообщить — еще один восточный владетельный принц признал своим учителем и наставником нашего обожаемого фюрера. Господин адъютант, огласите письмо его высочества эмира бухарского.
Едва ли кто запомнил все витиеватые фразы, коими Сеид Алимхан, с 1920 года пребывавший в изгнании в Кабуле и занимавшийся торговлишкой, изъявлял свои восторги и преклонение перед Гитлером и нацизмом. Единственное, что заслуживало внимания, это слова: «Мы давно уже делаем шаги к глубокому познанию мудрого учения мудрецов и философов Муссолини и Гитлера, именуемого фашизм, и пришли к умозаключению, что великое учение ислама содержит в своей мудрой сущности и те положения, которые упомянутые Муссолини и Гитлер сделали основой нацизма. Это позволяет нам — исламскому халифу всех мусульман — призвать правоверных обнажить мечи священной войны и встать под знамена союза с рейхом и наносить смертельные удары врагам пророка Гейдара, то есть Гитлера, и Великой Германии».
Прокричав «Хайль Гитлер!», инспектор Шмидт приступил к вручению наград. Начал он с уважаемого и достойнейшего полномочного представителя эмира бухарского Сеида Алимхана, выдающегося офицера и дипломата Мирбазарова.
— Вы по духу и делам истый германец. Вы трудитесь уже много лет на пользу великой Германии и нашего фюрера и помогаете превратить Восток в естественную политическую и экономическую сферу нашего рейха. Вы сделали нефть Ирана немецкой. Вы достойный ученик специальной школы Ладебурга, курсов в Гамбурге, приобрели опыт и лоск у Муссолини. Вы подняли на высоту деятельность «Ассоциации мусульманской молодежи», ваш талант позволил завербовать в ассоциацию отличные кадры. Благодаря вам лига Боз Курта Серого Волка, созданная послом рейха в Анкаре, распространила идеи фюрера от Мюнхена до Индийского океана. Вы, господин Мирбазаров, пионер, прокладывающий пути германскому рейху в долины Индии.
Торжественным голосом Шмидт огласил приказ о присвоении Мирбазарову высокого звания офицера войск СС. Тут же собственноручно он нацепил ему на лацкан френча Железный крест.
— Вы, господин Мирбазаров, отлично справляетесь с порученным делом. И мы привезли вам помощника. Позвольте вам представить молодого, но уже блестяще проявившего верность Гитлеру и рейху офицера СС Бай Мирзу. Он поможет вам в создании штурмовых групп и тюркских колонн для вторжения в Туркмению и Узбекистан. О значении этого вопроса можно судить по тому, что Бай Мирза является командиром батальона имени Тамерлана. Именно здесь, в Хорасане, на базе этого батальона господин Бай Мирза организует восточно-мусульманскую дивизию СС.
Молодой человек легким шагом подбежал к столу, вытянулся и отрапортовал:
— К выполнению задачи приступил! Хайль Гитлер!
Энергично пожав руку Мирбазарову, несколько ошеломленному и, видимо, не слишком вдохновившемуся его появлением, эсэсовец поздравил его по-узбекски: «Муборкбод булсин!» — и побежал на свое место.
— Отличные кадры! — пробормотал Шмидт и взял в руки другую папку.
Получать чины и награды подошла очередь почтеннейшему и блистательному чиновнику. Он стоял у стола с несчастным видом, вобрав свою большую голову в плечи, ссутулясь так, что казалось, у него на спине вырос горб. Лицо его от пробившейся щетины казалось сине-зеленым. Глаза свои он прятал и упорно старался разглядеть свои ноги, чему мешал непомерно выпятившийся живот. Чиновник с тоской слушал выспренние похвалы и, очевидно, считал всю поднятую шумиху излишней и преждевременной. Он просто трусил, потому что Шмидт предавал гласности многие серьезные тайны и секреты. Типичный деятель восточной школы, хоть и получивший многолетнюю выучку и военное образование в Германии и вобравший немало, казалось бы, элементов «европейской культуры», господин чиновник не изжил в своей натуре резкости переходов от изъявлений гуманности и любви к кровожадной жестокости, от высоких чувств великодушия и подлинной честности к грубой хитрости, обману, отвратительному интриганству. И в кругу семьи, и в его канцелярии его боялись и ненавидели. Он имел немало врагов и завистников. Сумев пролезть в новую администрацию, он прикидывался недругом фашизма. В то же время он имел причастность к тайно существующей партии «Нехзет-е-мелли», ставившей перед собой цель — создание, за счет территорий республик Советского Союза и Афганистана, Великого Ирана. Сейчас в глубоком подполье господин чиновник занимался формированием из всяких деклассированных элементов иранской нацистской армии. В Хорасане дела подвигались плохо, местное население проявляло большие симпатии к Советскому Союзу. Приходилось вести набор в основном в южных астанах Ирана, занятых англичанами. В Баге Багу господин чиновник вынужден был приехать потому, что Али Алескер обещал ему найти для комплектования проживавших в своих имениях на полулегальном положении иранских офицеров, некогда учившихся в Германии.
Понятно, что миссия господина чиновника была отнюдь не для широкого осведомления, и он то и дело принимался кряхтеть и вздрагивать, особенно когда Шмидт выпячивал его заслуги:
— Поистине чистокровное арийское происхождение ваше делает вас подлинным германцем. И вы доказали вашу поистине арийскую преданность нашему фюреру.
Господину чиновнику хотелось провалиться сквозь землю, когда на его пиджаке блеснул орден, но, увы, паркет в конференц-зале фирмы «Али Алескер и К°» был скроен из дубовых брусков и отличался неимоверной прочностью. Ах, как некстати вся эта шумиха! Чиновник расстроился вконец и забыл даже ответить «хайль», что он делал обычно охотно и с шиком.
Сидел чиновник за столом, прятал лицо, вытирая лоб носовым платком и лепеча:
— Здоровье от аллаха, жалование от повелителя.
Ужасно он был доволен, когда внимание собравшихся господ офицеров отвлекла появившаяся у стола невзрачная, в пропыленном, молью траченном полковничьем мундире времен Гинденбурга фигура швейцара отеля «Регина». Лицо у него походило на стоптанный башмак, пожелтело от малярии, покрылось белыми струпьями от пендинки, седые волосы торчали перьями.
Вручая орден, Шмидт изрекал:
— Ваши заслуги, господин полковник Гельмут фон Крейзе, и инженерные знания неоценимы. Вы, будучи инженером «Люфтганзы», построили отличные аэродромы в Тегеране и других пунктах. Вы обеспечили воздушный путь нашей авиации Берлин — Дамаск — Тегеран — Кабул, по которому люфтваффе ринутся — дай срок, вот раздавим Сталинград — в сердце Индии. Именно вы добились, чтобы персидская молодежь обучалась летному делу в Германии, и скоро они сядут за руль бомбардировщиков, которые наведут ужас на Ташкент. Господин полковник, фюрер забыл о некоторых самовольных ваших поступках и лично прислал вам сей знак доблести. Вы заслужили его. Вам было тяжело эти годы, но здоровому быку и гнилая солома хороша, говорят у вас в Пруссии.
Получилась двусмыслица. Но заметил ее, по-видимому, только полковник. Он покраснел, и следы болезни явственней обнаружились на лице усталого, вымотавшегося человека, который всю жизнь проработал для возвеличивания Германии и который не переносил даже имени Гитлера, считая его выскочкой, «фельдфебелишкой».
Поспешил вмешаться генерал фон Клюгге:
— Позвольте заметить. Наша работа не всегда заметна, на нас не всегда мундиры, аксельбанты. Что ж, я сам в штатском пиджаке занимался транспортом, дорогами, финансами… Сколько лет! Транспортная фирма в Иране «Вебер — Бауэр». И полковник помнит, сколько людей мы втянули к себе. На каждом километре от Тегерана досюда у нас есть верные люди, полезные люди…
— Опиумоеды, любители гашиша, педерасты… — негромко проскрипел полковник. — Всякие подонки… а называются арийцы…
— Все в меру! Всему свое время. Только помните правило: первую рюмку пьет рюмка, вторая рюмка пьет человека, третья рюмка выпивает человека.
Что-то хотел ответить полковник, но махнул рукой и пошел на свое место. Красный его нос, весь в синих прожилках, еще больше покраснел.
— Придется поговорить особо о дисциплинарном уставе, — зашептал Шмидт.
— Что ж, дикость! Развлечений никаких. Женщины только потаскухи. Волком взвоешь. А в отношении полковника я докладывал. Толков! Сумел переправить по разбитым дорогам тысячи тонн грузов — вы знаете, о чем идет речь. Иначе все досталось бы русским…
— Мы вернемся к этому. А теперь, — громко обратился Шмидт к аудитории, — позвольте воздать должное иранскому купечеству. Высшие интересы в области мировой политики и экономики германского рейха требуют сближения коммерсантов-немцев и персов. Этому, несомненно, помогает сходство характеров персов и арийцев. Я хотел бы обратиться к вам, господин… — и он скосил глаза на листок, лежавший около него на настольном стекле, — к вам, многоуважаемый господин Сахиб Джелял. В государственной канцелярии фюрера о вашем богатстве, о ваших торговых связях говорят очень много. Утверждают, что нити вашей торговли протянулись от Китая до Алжира и что вы…
Сидевший в глубоком кресле, несколько в стороне, и тем подчеркивая свою независимость, Сахиб Джелял, не привстав, слегка поклонился, так, что его белоснежный тюрбан лишь чуть дрогнул.
— Мы чрезвычайно заинтересованы в ваших могущественных связях.
Вновь тюрбан шевельнулся.
— Экономика рейха ощущает нужду в каучуке Индии, в олове Таиланда… Морские пути перекрыты английскими крейсерами. И транспорт, и товары в ваших руках, господин Сахиб Джелял. Фюрер знает о вас, о вашей преданности исламу и делу освобождения Востока от большевистской заразы и просит вас согласиться принять этот орден… — Рука Шмидта потянулась к футляру… — Вы можете облегчить, колоссально облегчить положение. Ваши торговые агенты в Дуздабе и Келате, по нашим сведениям, держат на складах довольно крупные партии товара…
— Герр Шмидт, при всех лестных отзывах о нашей скромной торговой деятельности вы ее переоцениваете. И мы, скромный мусульманский купец, не сможем принять за чистую монету все ваши похвалы. И, прошу вас, не сочтите за дерзость… увы, нам, правоверным, запрещено даже смотреть на изображение креста — символ христианства, а тем более надевать его себе на грудь. Христианин и мусульманин! Когда яйца ударяются друг о друга, одно разбивается.
Получился конфуз.
— Господин Сахиб Джелял, нам известно, что вы крайне агрессивны и провозгласили в свое время джихад. А джихад — война против неверных. Вы знаете, Гитлер — пророк Гейдар. Это признано во всем мусульманском мире. Почему же теперь вы так отвечаете на призыв фюрера? В книге «Майн кампф»…
— Мы на Востоке считаем: чем есть мед с укором, лучше жевать глину… В «Майн кампф» я читал своими глазами, что восточные люди — низшая раса…
— Но великий воин восточный человек Энвер-паша, турок, зять Халифа, принял из рук самого императора Вильгельма Железный крест…
— Простите, я не кончил. А известно ли вам, герр Шютте, что в подписанной лично Гитлером директиве за номером тридцать два сказано…
Вскочив, Шмидт поднял руку.
— Извините, герр Шмидт, директива была опубликована, — твердо продолжал Сахиб Джелял. — Я повторяю то, что уже известно. В директиве говорится: «…после разгрома Советского Союза захватить Ирак, Иран, Афганистан, Туркестан и, подавив малейшее сопротивление туземцев, установить военную администрацию». Дополню, есть в директиве и указание о превращении Азербайджана и Крыма в германские области рейха и о заселении их ветеранами войны немецкой национальности[2].
Снова инспектор поднял руку:
— Господа офицеры, напоминаю: все, о чем здесь говорится, не подлежит оглашению. А с вами, господин Сахиб Джелял, позволю себе иметь приватный разговор. Сейчас перейдем к следующему нашему верному вождю племени белуджей.
Как-то неожиданно и стремительно перед столом возник Мехси Катран во всем белом; лишь черно-коричневое лицо с ослепительными белками черных же глаз и длиннейшие усы-жгуты позволяли установить, что он не дух пустыни, а человек. Белудж сперва демонстративно отвесил земной поклон по-прежнему сидевшему в кресле Сахибу Джелялу, потом уже Шютте и Шмидту.
Белудж, старший личной охраны коммерсанта и путешественника Сахиба Джеляла, хотел показать, что он всецело повинуется одному лишь своему хозяину и нанимателю и что ему мало дела до всего, что происходит в конференц-зале торговой фирмы «Али Алескер и К°».
Но Шмидт уже говорил, а его слова за ним повторял переводчик:
— Германия превыше всего. Но не все знают, как невообразимо велико могущество фюрера. Германия уже ступает своей ногой в Иран. Следующий наш шаг в Афганистан и Белуджистан. Гитлер ласков с теми, кто ему подчиняется. Но страшен гнев Гитлера тем, кто поднимет руку против него. Смерть и кровь! А ты, белудж, отличный воин, и мы берем тебя и твое племя с собой. Мы дадим белуджам пулеметы и пушки, и вы, белуджи, ударите на Карачи и Лахор. Кровь и золото! Мы уже захватили Кавказ, Турцию. На очереди Египет, Иран, Афганистан! Мы взяли в клещи весь Восток. Завтра возьмем Индию.
— Что нам до Индии? — сказал белудж и одарил всех ослепительной улыбкой. — Что белуджу до Великого Могола, когда у белуджа постолы дырявые! — И он, выставив вперед ногу в новеньких мягких с загнутыми носками туфлях, повертел ими влево-вправо.
Шокированный Шмидт даже потерял дар речи и сразу не нашелся, что ответить. Он вышел из-за стола и, остановившись лицом к лицу с белуджем, провозгласил:
— Господин вождь, господин Мехси Катран, великий воин и вождь наш великий фюрер пророк Гейдар прослышал о неистовой храбрости и прославленных подвигах… Мехси Катрана, — перед тем, как произнести его имя, Шмидт напряженно искал его в листке, который держал перед глазами, — великий Гитлер шлет вам свой указ с подписями и печатями о присвоении вам высокого звания гаулейтера всего Белуджистана.
Белудж, услышав от переводчика о гаулейтере, выпучил глаза и посмотрел на Сахиба Джеляла, тот легким кивком головы показал: «Слушайте!»
— Звание гаулейтера, — продолжал Шмидт, — и вот этот ларец. — Он взял из рук адъютанта резную шкатулку сандалового дерева и протянул белуджу. Мехси Катран отпрянул и из предосторожности вытянул руки, словно в ларце он увидел ядовитую змею. Все лицо его исказилось гримасой подозрения. Но Шмидт поспешил его успокоить. — Фюрер шлет вам, — тут снова пришлось заглянуть в бумажку, — вам, Мехси Катран, пятьдесят тысяч долларов на покупку оружия.
С явным испугом Мехси Катран посмотрел на Сахиба Джеляла, кивок чалмы которого говорил: «Бери!»
Тогда белудж схватил шкатулку, засунул ее под мышку и воскликнул:
— Мало!
— Как? — удивился Шмидт, и монокль выскочил у него из глазницы, повис на шнурке.
— Мало. Постолы нам хозяин купит. Денег мало — опасностей много. Когда сталкиваются меж собой слоны, собачкам под ноги-башни не попадаться! Дохлая собака не лает.
— Хорошо, хорошо. Мы с вами потолкуем попозже.
Такой же ларец и диплом на звание инспектор Шмидт вручил, как он выразился, «льву меча и солнцу ислама», представительному, пожилому бородачу с серебряным поясом и саблей в серебряных, украшенных драгоценными камнями ножнах, темной славы курбаши Утан Беку.
Утан Бек не ломался и не возражал. Он с изъявлениями благодарностей и поклонами принял указ и деньги и даже вознес молитву в честь пророка Гейдара. Когда Шмидт вручил курбаши Железный крест, Утан Бек принял и орден с таким лукавым видом, который явно говорил: «Давайте и орден. Пригодится в хозяйстве».
Удаляясь на свое место, курбаши продолжал долго провозглашать славу в честь Гитлера и фашистов, жадно сжимая в руках ларец с деньгами:
— Да будет милость аллаха с Гейдаром! Да будет милость божия с аллемани-фашистами! Инглизы уйдут в небытие, значит, надо поклоняться фашистам. Теперь главный враг большевиков — Гейдар, фашист Гейдар господин мира. Да будет прославлен в веках Гейдар!
Очень остался доволен Утан Бек: и деньги ему фашисты дали, и «гуох-намэ» на командование армией ислама, чего он, Утан Бек, домогался так давно и от бухарского эмира, и от этих хитрецов англичан. Да и на деньги Утан Бек был неимоверно жаден. Он сидел уже на своем месте, открыл шкатулку и мусолил зеленые доллары, проверяя их на свет и чуть не нюхая. Доллары — очень хорошо! Но по Востоку ползли слухи: немцы щедро раздают американские доллары, будьте осторожны! Попадаются среди них и фальшивые, отпечатанные в городе Мюнхене, а мюнхенские доллары шли в Иране в полцены…
Еще несколько дипломов и шкатулок вручил на торжественной церемонии инспектор самого Гитлера господин Шмидт разным людям. Среди них были и другие басмаческие курбаши, и вожди туркменских калтаманов, в том числе и сыновья Джунаидхана. Получил звание и главарь контрабандистов Аббас Кули. Он тоже ни от чего не отказался, только пачки долларов рассовал по карманам, а шкатулку осторожно поставил на стол. Железный крест он тут же отцепил и сунул в карман, любезно объяснив:
— Мы, кочакчи, контрабандисты, ползаем по скалам мимо зеленых советских фуражек. Ну конечно, зеленая фуражка мне сразу же пулю в такой крестик пошлет. Не любят зеленые фуражки такие побрякушки.
Разыграл целый спектакль бескорыстия и благородства Давлят-ас-Солтане Бехарзи — Али Алескер, но, странно, он держался жалким, перепуганным человечком. Он во всем соглашался со Шмидтом, когда тот перечислял его заслуги перед великим фюрером и фашистским рейхом. Совершенно правильно! Он, Али Алескер, не покладая рук трудится для победы Гитлера. Да, он, Али Алескер, скромный туджор и арбоб, коммерсант и землевладелец, пожертвовал на постройку близ Тегерана «браунес хауз» — коричневого дома, где жили и заседали немецкие и персидские фашисты еще до вступления союзников в Иран, тысячи туманов. Да, именно коммерческая фирма «Али Алескер и К°» скупает по всему Ирану и сейчас с большим риском, торговым и моральным, ковры, сушеные фрукты, цукаты, лимоны, табак, опиум, гашиш, кишмиш, гуммидрагант, шерсть, хлопок и многие прочие товары и переправляет на глазах Аргуса, то есть властей, в Турцию к господину Папену для дальнейшей переотправки через Балканы в Германию, дабы мужественные немцы-фашисты и их семьи питались и одевались хорошо и ни в чем не терпели нужды и недостатка! И он, Али Алескер, не имеет и одного «мири» прибыли и даже несет тяжелые убытки на всех таких операциях. Но он, Али Алескер, знает, какие трудности и тяжелые времена постигли великую, любимую Германию и сколько ужасных забот у Гитлера — Гейдара, а потому он, Али Алескер, поклонник фюрера и верный последователь фашизма, жертвует эти пятьдесят тысяч долларов, что лежат в сем роскошном, драгоценном ларце, и добавляет от себя столько же и еще раз столько же, и пусть дар этот примут потому, что он, Али Алескер, делает это от чистого сердца, преисполненный великодушия и высоких чувств.
— Хайль Гитлер! — отсалютовал Али Алескер с разнесчастным жалким видом, весь дрожа не то от волнения, не то от страха, и — какой конфуз! Железный крест вылетел у него из рук и со звоном покатился под ноги сидевших в первых рядах. Орден долго вышаривали и искали. А указ тоже почему-то запорхал по залу, и Али Алескер с жалобным писком бегал по среднему ряду и извинялся.
Вся торжественность, напыщенность церемонии вручения орденов, указов и финансовых пособий превратилась в фарс, в котором роль шута, хотелось ему того или нет, выпала на долю помещика и коммерсанта господина Али Алескера.
В крайне взбудораженном состоянии, с прыгающими гранатовыми губами, уже вернувшись на свое место в президиуме, невнятно и путано землевладелец Али Алескер все еще говорил, захлебываясь:
— И ссора с англичанами, и конфискованные у нас инглизами акции нефтяных промыслов, и расходы на постройку отелей для господ немецких офицеров в Астрабаде — Гургане, и в Кучане, и Турбети Шейх Джам, и в Туне… каких отелей — с кондиционерами, с мебелью «люкс». А кто построил городок Назиабад для немцев-военнослушателей и их семей? А новые дороги? Тысячи километров дорог! А рестораны для немцев? А веселые заведения для немецких воинов с девочками-гуриями, а?..
Он говорил бы еще долго, если бы Шмидт откровенно и грубо не цыкнул: «Замолчите!» Шмидт искал глазами кого-то в зале и наконец спросил:
— Я не вижу славного вождя иомудов, великого воина и ученого Гардамлы?
— Его нет! — крикнул кто-то.
А генерал фон Клюгге склонился к уху инспектора и быстро зашептал:
— Его не нужно.
— В чем дело? Вы же представляли его, и мы докладывали фюреру.
— Гардамлы сбесился… Он проявил себя… не так. Ведет себя спесивым петухом, отозвался о фюрере непочтительно… Уклонился от выполнения наших заданий. Словом… с ним надо разобраться.
— Но это… Такая ошибка непростительна. Придется лично доложить фюреру…
Весьма недовольно инспектор Шмидт объявил церемонию законченной. Господа офицеры были приглашены в столовую с дубовыми панелями, украшенную огромными картинами на гаремные, весьма фривольные сюжеты. Стол ломился под закусками столь же обильными, сколь изысканными. Один вид сервировки золоченые блюда, китайский фарфор, серебряные приборы, хрусталь ваз, живописные бутылки — привел натерпевшихся от жизни в знойной пустыне господ офицеров в умиление и восторг. Без конца слышались славословия в честь хлебосола хозяина. Али Алескер, словно заново родившийся, метался у столов, рассаживал, гонял прекрасноликих прислужниц и представительных гулямов. Очень хотелось Али Алескеру вдохнуть в предстоящий банкет оживление, веселье, беззаботность, сгладить неприятные эпизоды, происшедшие во время торжественной церемонии.
Гостеприимный хозяин с ног сбился. Слуги убегали и прибегали, чтобы шепнуть Али Алескеру что-то таинственное. Лицо Али Алескера на мгновение делалось трагичным, но он давал подзатыльника слуге и снова угонял его.
Тут же он выбирал двух-трех прислужниц покрасивее и пообнаженнее, отсылал их с каким-нибудь необыкновенным шербетом в самую гущу офицеров, встречавших их торжествующим ревом.
Стервятник, завидя падаль, кидается с неба камнем.
Вы испускаете такое благоухание, что ангелы падают в обморок. Во всей Англии нет розы столь розовой, как ваш розовый ротик.
Колесо судьбы! Оно вертится и в ту, и в другую сторону.
Алексей Иванович не верил в веление рока, а Сахиб Джелял верил и позже рассказывал, какой опасности подвергся бы он, комбриг, если бы приехал в Баге Багу в утро совещания, созванного генералом Клюгге.
По приглашению Аббаса Кули Алексей Иванович остановился на ночевку у его дальнего родственника в селении у подножия горы Кух-и-Баг почти в виду Баге Багу. Сахиб Джелял посчитал неудобным обременять хозяев дома своими белуджами, уехал, предоставив Алексею Ивановичу наслаждаться гостеприимством и беседами с кяризными мастерами и пловом с курицей и шафраном по-персидски.
За ужином засиделись до позднего часа. Кяризчи знали много интересного. Им хорошо знакомы были местные кочевники — чор аймаки. Слышали они и о пророчице, жившей в кочевьях Кешефруда. Они даже уточнили: «Она проповедует женщинам по пятницам у мазара Турбети Шейх Джам».
Мазар Турбети Шейх Джам значился на карте, и, подчеркивая красным карандашом название на схеме в своем планшете, Алексей Иванович заметил:
— Что ж, дорогой Аббас, наша поездка не так уж бесполезна. Теперь мы закончили рекогносцировку. Закончу дела в Баге Багу, и двинем в этот Турбет.
Они отлично выспались на козьих шкурах и на рассвете уехали, смертельно обидев хозяев, так как не пожелали даже позавтракать, хотя от очага распространялись божественные запахи жареного.
Внезапное возвращение Мансурова не привлекло внимания.
Расставшись у ворот со спутниками, он проехал по усыпанным красным песком дорожкам в глубь парка к западному крылу дворца, где Али Алескер отвел ему покои, вполне достойные его звания.
Приняв душ и отдохнув, он вышел в парк и направился не спеша к главному входу. По скользким, только что вымытым мраморным ступеням решительно, «малиново звеня» бывалыми своими серебряными шпорами, взбежал на террасу и, заглянув через распахнутые двери, обнаружил, что попал к завтраку, сервированному в соседней, тонувшей в прохладном сумраке зале.
За длиннейшим столом было людно, но лиц завтракавших Алексей Иванович не разглядел. Он узнал лишь сидевшего в самом конце стола хозяина поместья.
Громко произнеся обычное приветствие: «Ассалом алейкум!» — Алексей Иванович прошел к свободному креслу.
Солнце пробивалось сквозь дорогие маркизы и играло азартно на серебре приборов, на кольцах свернутых в трубочку крахмальных салфеток, на хрустальных гранях баккара фруктовых ваз. Не сразу сев, Мансуров удивленно смотрел на сидящих за столом гостей, явно опешивших при его неожиданном появлении. Фашисты полагали, что он находится где-то, по меньшей мере, километрах в двухстах, в джемшидских диких кочевьях.
Алексей Иванович обозревал пышную сервировку и блюда. Он стоял на председательском месте, и одно это уже ошеломило всех собравшихся за столом, видимо поджидавших кого-то, очевидно фон Клюгге, и появление высокого, подтянутого, в полувоенном костюме, сурового, с властным, покрытым шрамами лицом русского перепугало их не на шутку. Багровые, обветренные лица бледнели, глаза серые, с голубизной блекли, вопросительно останавливаясь на толстой цветущей физиономии господина помещика Али Алескера. Лицо его стало белее бумаги, а гранатовые губы вдруг полиловели. В наступившей тишине слышно было зудение осы, прилетевшей к столу на раздражающие запахи.
«Странно, — думал Мансуров. — Почему у человека в момент опасности пробуждается звериный аппетит?»
Но аппетит мог проснуться у кого угодно при одном взгляде на стол, накрытый для легкого завтрака, как потом утверждал жизнелюб и гурман Али Алескер.
Он держал опытнейшего михмандора — дворецкого на своей вилле Баге Багу и отличных поваров. Все здесь было на столе, сервированном изящнейшим севрским фарфором из сервиза Людовика XV, — и омары, и паштет из голубей, и холодная, нарезанная тонкими ломтиками телятина, и столь же изящно нарезанный окорок, вопреки всем мусульманским законам, и вареная свинина, и кабанятина, и оленьи вареные языки, и баранина с каперсами, и английский трехфунтовый ростбиф, и фаршированные трюфелями яйца, и свиная грудинка с шампиньонами, и лососина с зеленым горошком, и нежнейшая жареная утка с картофелем и яблоками, и всевозможные овощи, не говоря уж о молоденьких огурчиках, нарезанных ломтиками, и многих сортах салатов с дичью и без оной, и о ленкоранской зернистой икре, и о балыке из каспийской осетрины…
Взгляд Алексея Ивановича и остановился на балыке. Такого чудовищно толстого, такого очаровательно розово-оранжевого балыка он не видывал и потому фамильярно окликнул сидевшего напротив блюда с аппетитным балыком деревянноликого швейцара-фельдфебеля из степного отеля «Регина»:
— Битте, господин полковник, а не соблаговолите ли подвинуть сюда вон ту рыбку?
Краска на жилистом, дубленой кожи лице Морица Бемма — он же Гельмут Крейзе — приняла густые бурачные оттенки, из которых резко выступила серо-перечная щеточка прусских усов. Но рявкнув: «Битте!» — немец засуетился, продвигая фаянсовое блюдо с роскошным даром Каспия к почетному концу стола, где еще во весь свой рост стоял прямой, подтянутый русский.
Присутствие на банкете швейцара-фельдфебеля степного отеля «Регина» ничуть не поразило Алексея Ивановича, приготовившегося ко всяким неожиданностям. За столом он обнаружил и богбона — садовника того же отеля — господина Данцигера, а так же нескольких хозяев степных и горных караван-сараев в долине Кешефруда, кого он заприметил во время поездки в джемшидские кочевья. Узнал он их сразу, хотя все они немало постарались, чтобы сбросить с себя обличье персов и вновь обратиться в подтянутых, образцовых немецких офицеров.
«Будь что будет, думал я, — рассказывал потом Мансуров, — но я решил, что я съем кусок этого восхитительного балычка, а потом решу, что делать дальше».
Легкий ропот разнесся над блестевшим и сиявшим серебром и изысканными красками столом.
— В чем дело, господа! Спокойствие! — слегка повысив голос, оборвал протестующие голоса Мансуров. — Прежде обед, а потом дела. Признаться, я чертовски голоден.
Но, оказывается, немцев поразило не то, что свалившийся с небес или вырвавшийся из преисподни «руссише комиссар» решил начать с… рыбы, а то, что в нарушение всех правил субординации он приступил к еде, не дождавшись «эксцеленц», то есть господина генерала. Это попытался шепотом разъяснить подскочивший к Алексею Ивановичу хозяин дома:
— Бефармоид! Безахмат! Потрудитесь, ваше превосходительство, осведомиться — их высокопревосходительство, генерал… эксцеленц… Они-с еще не готовы… то есть тяжелый перелет…
Несчастный помещик плаксиво оправдывался, путался… Он произносил звания высокого гостя, гитлеровского оберштандартенфюрера и сам ужасался. Али Алескер был уверен, что Мансуров приехал с какой-то сверхчрезвычайной тайной миссией в Юго-Восточный Иран, а совсем не потому, что ищет свою джемшидку-жену — все это явные выдумки. Али Алескер был готов сам себе отрезать язык, потому что он говорил русскому как раз то, что надлежало держать в самой сокровенной тайне.
Он говорил, язык его заплетался, а все его грузное, стодвадцатикилограммовое тело наливалось жаром и потом. Он понимал, что развязка будет подобной грому на хорасанском голубом небе и гром этот услышат там, где его ни в коем случае не должны услышать, — в советских комендатурах. И — о ужас! — тогда на Баге Багу, на сады, на мраморный дворец ринутся целые орды казаков, красноармейцев, танков. Давясь, хрипя, хватая себя за полную, холеную шею, господин Али Алескер с мольбой поглядывал на суровое, чуть иронически улыбающееся лицо Мансурова, уже придвинувшего к себе блюдо и уплетавшего чудовищный по толщине балычок с превосходным пшеничным лавашем, свежим, хрустящим, утренней выпечки.
Серые глаза Мансурова посмеивались, но это не мешало ему искать за столом живописную чалму и роскошную бороду Сахиба Джеляла и смугло-коричневую усатую лисью физиономию Аббаса Кули. Но ни того, ни другого среди многочисленных, удивительно стандартных фельдфебельских — Алексей Иванович поздравил себя с таким сравнением — личностей с одинаковыми гитлеровскими усиками, с одинаковыми клоками волос, начесанными на низкий лоб, ни Сахиба Джеляла, ни горячего перса за столом не оказалось. Мансуров оказался один на один с «сатанинским синклитом» — так он мысленно определил общество, собравшееся на торжественный завтрак.
Впрочем, Мансуров еще не знал самого главного. Он не знал, что избравший своей резиденцией виллу Баге Багу генерал фон Клюгге является уполномоченным самого фюрера германского рейха. Это еще предстояло узнать при самых драматических обстоятельствах. А сейчас бросалось в глаза, что на завтраке за роскошным, ломящимся от яств столом отсутствовали и эмигранты из Средней Азии, и русские белогвардейцы. Их не пригласили. Они не понадобились. Значит, фашисты собрались обсудить за завтраком свои секретные дела, значит, немцы не очень-то нуждались в услугах всяких там эмигрантских правительств и решили, что их можно бесцеремонно поставить на свое место и отправить в лакейскую.
Все эти достаточно-таки тревожные мысли не мешали Алексею Ивановичу есть с большим аппетитом. Он действительно страшно проголодался. Путь ночью был долог и утомителен, а у кавалериста долгая скачка вызывает волчий голод.
Ироническая усмешка покривила губы Мансурова, когда он увидел, что многие последовали его примеру. Кто-то откупорил коньяк, кто-то вполголоса сказал тост.
За столом сидело человек сорок немцев, если не считать хозяина дворца и господина чиновника. Они одни молчали. Лица их хоть и вернули краски, но оставались растерянными и недоумевающими.
На душе у Мансурова было отвратительно. Отнюдь не страх чувствовал он, а лишь беспомощность. Он был один на один — теперь он уже не сомневался — с врагом опасным, беспощадным. Все немцы, сидевшие за столом, вели себя нагло. Они понимали свою силу. Все они еще вчера прятались, таились в укромных местечках. В 1941 году официально всех фашистов, а их в Иране насчитывалось несколько тысяч, по предложению союзников выслали за пределы страны. Но на самом деле многие сотни и даже тысячи рассосались в городах, селениях, попрятались, замаскировались. Под видом садовников, швейцаров отелей, хозяев караван-сараев, торговцев, монахов, паломников они выжидали своего часа. В горах на юге Ирана в зоне британской оккупации они построили целые селения и коротали время в уютных домиках под красными черепичными крышами с белокожими бестиями.
Удивительно — британская военная администрация Южного Ирана их не трогала. И они открыто и откровенно занимались своими делами: проводили военные тренировки, устраивали стрельбища, проводили многодневные тактические учения, встречали парашютистов, забрасываемых из Германии, распевали свой фашистский гимн «Хорст Вессель» и заставляли разучивать его юношей из местных редких пустынных кочевий.
Не случайно фашисты избрали своей базой поместье Баге Багу, удачно и уединенно расположенное на краю ужасной, безводной пустыни Дэшт-и-Лутт. Имение Али Алескера находилось в нейтральной полосе, в малонаселенной, почти безлюдной местности Кухистан, между девятым астаном, занятым английскими войсками, и восьмым, где разместились советские воинские подразделения. Свое поместье — рай на земле — Али Алескер создал в топографическом отношении удачно и выгодно — в стороне, но в то же время поблизости от главного торгового и стратегического шоссе, пересекающего Иран с севера на юг — из Мешхеда в Захедан. А Захедан — конечная станция железнодорожной магистрали, ведущей от границы Ирана прямо через Белуджистан в Индию.
Гитлеровский генеральный штаб точно рассчитал, что это направление наиболее короткое и стратегически выгодное для осуществления намечаемого марша «панцеренколоннен» через Иран на Индостан. События на фронтах войны, под Сталинградом и на Северном Кавказе, видимо, вдохнули в фашистов воинственный дух. По всем видимым признакам, они развернули на Среднем Востоке бешеную подготовку к войне.
И теперь Мансуров столкнулся с тем, о чем, уезжая из Ашхабада, знал только понаслышке. Он сидел во главе длинного стола в компании махровых врагов. Им ничего не стоит без малейших церемоний разделаться с ним. У всех рожи бандитов и убийц. Все даже на завтрак явились при оружии. Вон как вызывающе поскрипывают новенькие ремни портупей, пистолетные кобуры! На всех мундиры со знаками различия. Какая бесцеремонность! Они и взаправду, видимо, решили, что Иран уже в их руках.
У ближнего конца стола, судя по раскормленным физиономиям и по знакам различия, птицы покрупнее — полковники, капитаны. В конце — мелюзга лейтенанты, субалтерны. Их-то и следует больше опасаться. Они исполнительны и готовы выполнить любую команду. Пока что они энергично работают челюстями и, усиленно подливая себе дорогие коньяки, пробуя невиданные вина, лишь изредка поглядывают на этого сумасшедшего большевистского комиссара, столь наивно сунувшегося в западню.
Один на несколько десятков. Несомненно, если тут за столом столько больших чинов, за стенами террасы полно и подчиненных. Там, где офицеры, там и солдаты.
«Ахнуть бы сейчас из маузера вон в пузо этого фашистского чина, который от благодушия уже даже мне подмигивать начал: попался, дескать, большевик. Или вон в того вылощенного красавчика из эсэсовцев. Явный садист и зверь».
И вдруг пришло спокойствие и даже нечто вроде равнодушия ко всему. Какая-то подсознательная уверенность. Надо действовать.
— Хайль! — выкрикнул голос. Все за столом вскочили и, деревянно вытянувшись, вскинув правую руку к потолку, расписанному толстыми голыми гуриями, дружно гаркнули: «Хайль Гитлер!»
Пока генерал шагал в сопровождении Шютте и Шмидта к почетному месту, Мансуров разглядывал его неприязненно. Плотный, здоровый, судя по яркому цвету лица, чисто выбритый, с ежиком седых, коротко стриженных волос, в генеральском мундире войск СС.
«Франсуа Фриеш! — умилился Мансуров. — Банкир и предприниматель! Нейтральный швейцарец! Торгаш в эсэсовском мундирчике! Он, понятно, тебе более к лицу, гадина! Жаль-жаль, не раскусил я тебя раньше».
Колючие голубые глаза швейцарца смотрели нагло и вызывающе, и в них читалось возмущение: «Это еще что такое! На моем генеральском месте!»
И больше, впрочем, ничего! Генерал не хотел утруждать свои мозги решением подобных задач. На то имелись подчиненные, каковых полным-полно за этим столом.
Но какого дьявола эта публика не подождала его, грозного начальника, не оказала подобающего почтения и субординации? Присутствие советского комиссара, сидевшего во главе стола, в первое мгновение не озаботило оберштандартенфюрера. Он был слишком уверен в себе, слишком спокоен, чтобы опасаться каких-либо случайностей, а не то что катастроф.
Генерал даже не удивился, когда господин чиновник подхалимски вскочил и пододвинул ему свое «министерское» кресло.
То, что этот комиссар с властным, со следами войны лицом, с хватким взглядом остался сидеть на председательском месте, поигрывая десертным ножичком и иронически оглядывая общество, сыграло во всем последующем едва ли не решающую роль.
Мансуров, оставшись во главе стола, сохранил как бы свое командное положение, что особенно важно, если учитывать прусскую дисциплину, твердо укоренившуюся во всех этих тупых офицерских головах. Немецкие военные фетишизируют свое командование. Они привыкли подчиняться, а не рассуждать. Раз их грозный начальник, генерал, оберштандартенфюрер не приказал убрать, выкинуть этого нагло расположившегося во главе стола русского, значит… Впрочем, что сие означает, они жаждали выяснить.
Мансуров захватил господствующую высоту. Он даже усмехнулся от этой мысли и тем поверг всех офицеров и даже самого генерала в растерянность.
Оберштандартенфюрер заправил крахмальную салфетку за борта своего черного эсэсовского мундира и принялся за еду.
Завтракали теперь в молчании. Офицеры оробели и ждали разгона. Господин чиновник, судя по приливам нездоровой, синей крови к шее и щекам, волновался, и очень сильно. Али Алескер сиял по-прежнему гранатовыми губами и занимался тем, что на Востоке называется ляганбардори, то есть подносил почетному гостю блюдо, забегая то с одной, то с другой стороны, очевидно рассчитывая ввернуть на ушко словечко.
Все больше Алексей Иванович сознавал безнадежность своего положения. Для дипломатии не оставалось ни времени, ни места. Он видел, что фашисты торжествуют, а генерал просто затеял игру в кошки-мышки.
Да и почему не поиграть, когда в желудке приятное томление от горячительного знаменитого ереванского коньяка, а в голове блаженство от приятных новостей с фронтов победоносного рейхсвера. Что касается этого большевистского комиссара, пусть пеняет на себя. Пусть на практике господа офицеры посмотрят, как надо поступать с врагами великого рейха.
Все шло к развязке, и Мансуров определял на глаз, с кем он успеет разделаться в первую очередь. Он вдруг почувствовал себя опять тем самым рубакой, комбригом двадцатых годов, но более расчетливым, злым. Оставалось…
Глаза внезапно у всех остановились и поглупели. Все, повернувшись, смотрели в конец мраморной террасы. Всех ошеломило видение совершенно невероятное в такой обстановке, в таких обстоятельствах.
Красота Гвендолен за те годы, когда она покинула имперскую службу в городе Пешавере, ничуть не поблекла. И если в то времена кое-кто называл молодую женщину божественной Дианой, то сейчас присутствующие, не слишком разбирающиеся в классической мифологии, смогли выдохнуть одно — Афродита. Да, за эти годы Гвендолен расцвела в полнокровную, дышащую нежностью и жизнерадостностью обаятельную красавицу, достойную украшать любой помещичий гарем. Последнее игривое сравнение целиком остается на совести Али Алескера и полнокровного господина чиновника. Надо сказать, что и тот, и другой побагровели. Побагровел и генерал, и не столько от прелестного видения, представшего перед ним, сколько от смущения. Генерал считал себя галантным кавалером. Что было ему делать? Он не мог теперь, вместо того чтобы рассыпаться в любезностях перед знатной, пусть несколько экзотической дамой, прервать великосветский завтрак для пусть необходимой, но хлопотной операции по задержанию большевистского комиссара. Генерал отлично понимал, что без неприятных осложнений не обойтись, вдруг придется применить оружие. Генерал не склонен был недооценивать смелости и мужества этих советских фанатиков. Скандал предстоял неминуемый.
Поднявшись с места, гремя стульями, генерал устремился навстречу даме и тут, час от часу не легче, только обнаружил следующего за ней пышного восточного вельможу Сахиба Джеляла. Догнав Гвендолен, Сахиб Джелял взял под обнаженный, белейший, в меру пухлый локоток Афродиту. Она слегка улыбалась и высокомерно, едва приметным кивком величественной головки приветствовала завтракающих. Сахиб Джелял остановился:
— Леди Гвендолен.
Лишь один из офицеров, сидящих за столом, знал, почему Сахиб Джелял назвал Гвендолен так. Супруга Сахиба Джеляла Гвендолен имела право называться леди, потому что Сахиба Джеляла вот уже пять лет назад сама королева Англии посвятила в рыцари. За что и при каких обстоятельствах восточный вельможа удостоился лордства, история умалчивала.
Весьма оживленный оберштандартенфюрер повел леди Гвендолен к столу. Сахиб Джелял, по обыкновению прямой и строгий, шествовал позади. Он смотрел только на Мансурова. Его взгляд, казалось, говорил: «Пока мы здесь, все в порядке».
«Действительно, — думал оберштандартенфюрер, любезно усаживая леди Гвендолен в кресло, — все в порядке для этого комиссара. Не подымешь же скандала со стрельбой в присутствии такой свидетельницы!»
«Появление мадам, — стремительно мчались мысли в голове Мансурова, — отсрочка. Время играет на меня».
И он почувствовал огромное облегчение, когда вдруг заскрежетали по мрамору ножки кресла и, вопреки этикету, рядом с ним, впритык, шелестя шелковым халатом, расположился блистательный Сахиб Джелял. При других обстоятельствах вторжение такой внушительной и громоздкой персоны можно было бы счесть за невежливость, даже нахальство. Но сейчас сидеть локоть к локтю с такой личностью, как этот восточный вельможа, раджа, визирь, лорд, который к тому же демонстративно переломил с ним чурек, сейчас это, по сути дела, можно было рассматривать как проявление дружбы отнюдь не дипломатической. Сахиб Джелял демонстративно предлагал большевистскому комиссару дружбу, покровительство, защиту.
По взглядам, которыми обменялись господин чиновник и Али Алескер, сразу стало понятно, что они тоже не допустят в Баге Багу никаких открытых эксцессов. Никто из них не собирался жертвовать дворцом, контрабандистским притоном, столь удобным шпионским логовом ради сомнительного удовольствия разделаться с пусть очень опасным, но одним-единственным большевиком. Для таких дел есть пустыня или горные глухие ущелья, наконец. Значит, немцам надо сохранять правила приличия и выжидать.
А тут еще произошло событие, окончательно спутавшее все расчеты немцев. Пока генерал с неуклюжестью старого прусского помещика ухаживал за щебетавшей красавицей, пока он рассыпался в комплиментах, из сада по мраморной лестнице, громко шлепая постолами по мрамору, поднялась процессия людей в живописных нарядах курдов или теймурийцев. Но, боже мой, до чего одежда на них была стара, рвана и грязна. Однако оружие на них было новенькое. Оно сверкало, блестело, бренчало, звенело, это оружие. Да, все они были вооружены карабинами, маузерами, пистолетами, туркменскими, в серебряных ножнах гигантскими ножами, все были обмотаны патронташами, пулеметными лентами.
Гитлероподобные обер-лейтенанты вскочили с мест и потянулись к оружию. Вторжение! Налет разбойников!
Нет! Всего лишь проявление гостеприимства! Высшая форма радушия! Каждый из экзотических оборванцев, воздев высоко над головой, торжественно нес, раздувая смуглые щеки и тараща выпуклые глаза, огромное глиняное дымящееся блюдо. Впереди шагал единственный из всех богато одетый, весь в дорогом оружии контрабандист Аббас Кули. Он шел важным шагом под огромным, сиявшим медным блеском подносом, на котором лежало нечто восхитительно аппетитное, источающее волны ошеломительных вкусных ароматов.
— О великолепие степных просторов Хорасана! — восклицал торжественно контрабандист, ужасно гримасничая и шевеля своими черными, словно смола, усами. — О барашек, запеченный на раскаленных камнях в яме по распоряжению и под личным руководством нашего обворожительного и сверхлюбезного своим райским гостеприимством, по иомудскому обычаю и рецептуре древнейшей и почтеннейшей, самим ханом Номурским, профессором европейских университетов Николаем Николаевичем! А вот и он сам изволит пожаловать. Прошу любить и чествовать великого ученого и кулинара.
Рядом по мраморным ступенькам, с легкостью необыкновенной для столь почтенного возраста бежал, к величайшему удивлению Мансурова, сам хан Гардамлы. Его Мансуров не видел давно и поразился, насколько номурский вождь сохранил свежесть лица и бодрость походки. Молодые глаза его горели задором, щеки лоснились, черная бородка бахромилась совсем как у молодого джигита.
Хан разлетелся эдаким фертом к нежной ручке леди Гвендолен и лишь тогда принялся распоряжаться, совсем оттерев на задний план и господина чиновника и фон Клюгге:
— Вот сюда! Великолепный друг мой, Аббас, подносик с барашком поближе, к сей неземной красавице, украшению рая. О, как мне хотелось очутиться у райского источника земли, где гурии плещутся своими белыми ножками! Позвольте же мне моими грубыми руками отрезать вам сладкий кусочек.
Невеселые мысли бродили в голове Мансурова: «И ты здесь, хозяин своего навозного рая. И тебе что-то понадобилось. Кусочек наполеоновского пирога? Пирожного? Друг ты или враг? Сколько с тобой сабель, сколько ты привел сюда в Баге Багу своих одураченных, несчастных иомудов? Но пока что ты здесь кстати. Нашим фашистам сейчас не до смеха. Рожи они скривили».
Поднос сверкал и испускал дразнящие ароматы на почетном конце стола. Подрумяненный на раскаленных камнях, сочащийся жиром, нашпигованный специями барашек манил взор. Братцы барашка, столь же аппетитные, украшали стол, покрытый во всю длину его до блеска накрахмаленной скатертью. Впрочем, почему только украшали? Завтракающие с азартом, вооружившись вилками и ножами, забыв о пистолетах и кобурах, снова накинулись на блюда.
— Спич! Спич! — прокричал Николай Николаевич.
Он схватил бутылку и мгновенно, с опытностью старого любителя банкетов разлил соседям по столу и поднял высоко тоненькую рюмочку.
— Синее небо Сеистана! Прекрасная леди! Дворец Альгамбра! Божественное жаркое! Отличное настроение! Как сочувствую я вам, леди Гвендолен! Вы утонченная… нежная! Вы аристократка! И вы вынуждены терпеть ужасные лишения в мертвой пустыне. Зной! Песок! Безводье! Вы вынуждены терпеть такое… общество! Скучать в этом уголке рая! — Он уперся своими вдруг угрожающе выкатившимися бараньими глазами в начавшую опасно багроветь физиономию фон Клюгге и после многозначительной паузы продолжал: — Скучать! Терпеть общество прусских солдафонов. Виват! За леди Гвендолен!
Странно поперхнувшись, фон Клюгге почти машинально опрокинул рюмку, впился зубами в брызнувший соком кусок и, угрожающе урча, принялся жевать, косясь на офицеров, поставивших, не пригубив, с мрачным видом бокалы на стол… Ни на кого не обращая внимания, Николай Николаевич сладеньким голоском бормотал что-то очень приятное на ухо леди Гвендолен.
Что же касается Аббаса Кули, то он шнырял вдоль стола, позади завтракающих, усиленно потчуя их.
Он казался вездесущим и сверхлюбезным. Он не спускал глаз с рук фашистов и, едва кто-либо лез в карман за носовым платком, оказывался тут же рядом. Живой, предупредительный, веселый, он чем-то в то же время походил на свирепого сказочного джинна, вырвавшегося из бутылки на волю и готового проявить сверхъестественные силы и власть, как только понадобится.
Он старался в то же время всех обворожить. Ловкач, он соблюдал правила хорошего тона. Он умудрялся непрерывно болтать, уснащая свою речь образными словечками, прибаутками. Комкал фразы, захлебывался от восторга, развлекал и… отвлекал внимание от чего-то серьезного, неприятного. И в то же время успевал поглядывать по сторонам. Каждый раз пробегая мимо раскрытой двери, он делал таинственные знаки контрабандистам, расположившимся прямо на мраморных плитах террасы.
— У нашего хана, примера добродетелей, талант! — восклицал он. — Разве подобные повара где-нибудь еще есть? Кто смеет сравниться с ним? Вкус! Вкус выдающийся! Даже яму вырыл особенную. А камни, то есть булыжники, раскалил в костре сам и… лопаткой в песок, не глубоко и не высоко! А зеленые благоухающие травки! А наанэранг — сушеная мята, поджаренная в сливочном масле! Поцелуй девочки! Даже знатоки кулинарии армяне таких приправ не знают! И повар шаха — йеменец — и тот не знает! А Али Алескер, мой друг, знает. А чем нашпиговал: и чесноком, и помидорчиками, и перчиком, и салом, и… О мадам, ваш поцелуй останется благоуханным! Наш персидский чеснок не оставляет запаха во рту. А выбрать барашка! Задача для умов мудрецов! Не слишком жирного, не слишком тощего… А завернуть в листья подорожника… А сколько держать закопанным в яме с камнями! А потом разве годится засыпать барашка любой землей? Давай красную землю! Рассыпчатую. А сколько на жару держать!
Он так и разглагольствовал, бегая взад-вперед позади стульев и не давая гостям даже перекинуться фразой. Неугомонным бесом он мелькал то тут, то там. Завтрак подходил к концу. Аббас Кули явно преуспел в своем намерении не допустить, чтобы фашисты смогли за столом договориться между собой.
Когда сытые, распаренные вкусной пищей и коньяками немцы выходили из-за стола, оказалось, что все самые знатные гости — генерал, уполномоченные Шютте и Шмидт, леди Гвендолен, Сахиб Джелял — обступили Мансурова, а вокруг них, выполняя едва приметные указания Аббаса Кули, кольцом стоят с карабинами на ремне через плечо контрабандисты с очень решительными физиономиями. Вышло так, что даже адъютант оберштандартенфюрера не сумел подойти к своему начальнику, чтобы получить необходимые распоряжения.
А тот, кто шел в сад рядом с полковником Беммом — Крейзе, при желании смог бы разобрать, что тот бормочет сквозь зубы.
— Заложник! Эксцеленц-заложник, — не без иронии усмехался он.
Не обращая внимания на немцев, толпившихся отдельными растерянными группами среди клумб, засаженных великолепными цветущими хорасанскими розами, полковник Гельмут Крейзе, позвякивая шпорами, быстро направился в конюшню отдать распоряжения своим людям.
Полковник Крейзе всегда предпочитал держаться теневой стороны. Полковник Крейзе любил тишину. Полковник Крейзе, наконец, был талантливым живописцем и не оставлял кистей и мольберта даже в пожилом возрасте. Но Крейзе любил нежные пастельные краски и тонкие акварели. Выйдя из конюшни, он облюбовал очень тенистый, очень живописный уголок на краю парка. Удивительно удобное место. Отсюда он мог видеть мраморную лестницу виллы, а с другой стороны — степь до подножия рыжих холмов. А степь полковнику Крейзе особенно не нравилась. И хотя внешне она по-прежнему жарилась под прямыми лучами беспощадного солнца и оставалась вроде безлюдной и пустынной, но опытный взгляд Крейзе — даже в свои шестьдесят лет полковник не потерял остроту зрения — вскоре определил, что степь живет напряженной, тревожной жизнью.
Степь выглядела мирно и приветливо и из окна покоя, отведенного для отдыха Мансурову. Ничто, казалось, не могло тревожить стороннего наблюдателя. Но степь очень не нравилась и Мансурову. Он вспоминал прошлые годы: вот так же степь была ровная, гладкая, словно тщательно выбритая щека, растянувшаяся на десятки километров вдаль. Но только зазевайся армейская разведка, закрой на минуту глаза дозорные, и откуда ни возьмись, словно мураши из муравейника, выплескиваются полчища враждебных, ощетинившихся иглами сабель всадников.
«Сюда один бы взвод из курбакинского эскадрона! Да и самого Курбаку сюда. Вышвырнул бы он всех их из дворца в тартарары».
Такие невеселые мысли приходили в голову Мансурову, когда он разглядывал степь из зеркального окна второго этажа мраморного дворца. В своей комнате он чувствовал себя под домашним арестом. Утешало одно: оберштандартенфюрер тоже чувствовал себя в противоположном крыле дворца не слишком уютно. По коридорам повсюду прохаживались, позвякивая амуницией, вооруженные до зубов люди Аббаса Кули.
Настроенные очень воинственно, они нет-нет и вступали в перебранку с вооруженными курдами — охраной Баге Багу. Мансуров успел узнать, что курды эти являлись наемниками Али Алескера и целиком ему подчинялись. Помимо официального уездного начальника в Юго-Восточном Иране существовало весьма самостоятельное «правительство», которое самолично возглавлял гранатогубый Али Алескер на правах феодального владетеля.
По слухам, он не подчинялся даже губернатору и до последнего времени считался лишь с британским консульством в Мешхеде. Сам консул Хамбер частенько наведывался в Баге Багу и устраивал какие-то таинственные совещания с вождями кочевых племен. Наезжали к Хамберу и туркменские калтаманы, в их числе Курбан Муххамед Сардар, вошедший в историю как Джунаидхан из афганского Герата. Но с началом войны и вступлением в Иран британских и советских воинских соединений такие совещания стали устраиваться реже и реже. Англичан в Баге Багу сменяли немцы.
От Мешхеда до Баге Багу и близко и далеко в одно и то же время. Близко потому, что на автомобиле, даже по очень плохой дороге, можно доехать за несколько часов. Далеко потому, что благословенное имение Али Алескера в глуши, вдали от большого тракта Мешхед — Фериме — Герат так хорошо укрыто горами, что его со стороны и не найдешь. Вышло так, что сюда никто из советской военной администрации до сих пор и не заглядывал. Нетрудно предположить, что и господин гранатогубый помещик принял меры, чтобы не привлекать ненужного внимания. Он держался тихо, незаметно, всячески проявляя свою лояльность. Он взял большие подряды у советского интендантства. Снабжал воинские части и гарнизон продовольствием и фуражом.
— Он, ляхшур, стервятник, — шепчет Аббас Кули. — Али Алескеровой голове самое место на железном колу. На той самой железке, на которой, по его приказанию, насаживают головы недовольных его батраков — абассов и алиев. Долго здесь не разговаривают, сразу же дают возможность полюбоваться с высоты горами и небом. Когда пришли в Иран русские, многие аллемани, благодаря попустительству чиновников, укрылись в здешних местах. Тут в каждой долине, в каждой пещере фашисты кишат как муравьи. Да вы, горбан Алеша, и сами их видели и в караван-сараях, и в гостинице, и в селениях. Чего они тут делают? Им предписано было убраться. Выехать в Турцию. А они, тут их тысячи две-три, сюда побежали. Ждут чего-то. Вот вы повернули обратно из Кешефруда. А хотите, я показал бы вам один любопытный склад в горах. Там даже пулеметы спрятаны.
— Что же вы, раньше не могли сказать? — Мансуров оторвался от созерцания гор и степи и резко повернулся к контрабандисту.
— А я думал, что вы заняты другим, — хитро сощурив свои глаза, расплылся в улыбке Аббас Кули.
— И чьи те склады?
— Аллемани, фашистов.
— В одном дне пути от советской границы! Здорово! И вы думаете, почтеннейший Аббас Кули, друг мой, что эти ваши аллемани, то есть фашисты, так и подпустили бы меня полюбоваться этими складами? Или там все лежит так, на божье соизволение?
— Зачем? Там всяких пастухов, чабанов, чайханщиков, садовников… и все с маузерами и с пистолетами… полно, нам-то это доподлинно известно. Туда не подступись. Мы на то и кочакчи, чтобы знать, где в горах и степи что лежит и как добраться до этого «что».
— И вы все знаете и не сообщите в Мешхед?
— А что нам, людям степи и гор? Нам, что персы-губернаторы, что английский консул, что аллемани — все едино.
— Ну, а если бы мы поехали в горы, к тому складу, что бы сказали аллемани?
— А ничего не сказали бы. Я своим кочакчам только бы мигнул. Нам, кочакчам, конечно, пулеметы ни к чему, а вот маузеры, да карабины, да патроны… Ох как нам патроны пригодились бы! А для вас, горбан Алеша, мы бы уж постарались, чтобы все без шума.
Он поцокал языком, показывая, как бы он и его контрабандисты постарались бы. В горах и долинах аллемани — немцы, начиная с 1939 года, устроили немало баз и складов оружия. Местные власти были подкуплены. Английские резиденты смотрели на фашистских резидентов сквозь пальцы, не зная, как повернутся дальнейшие события, и признавая в фашистах возможных своих союзников. Сюда беспрепятственно доставлялось немецкое оружие. Военный груз шел в ящиках с надписью «машинные части». Под маркой «машинное оборудование» отлично укрывались пистолеты и винтовки. Патроны были упакованы в коробки из-под пирамидона и гигроскопической ваты. Около одиннадцати тысяч тонн разобранных противотанковых пушек и полевых орудий маскировались под видом сельскохозяйственных машин. Получатель в Иране германская фирма «Шлюттер» возглавлялась до 1941 года открыто генералом Траппе, а когда ему предложили покинуть пределы страны, он оформил доверенность на получение грузов господину негоцианту Али Алескеру и некоему Фирузхану, который скоро оказался на высоком посту. Господин чиновник и прибыл на совещание в Баге Багу, очевидно, чтобы проверить продвижение караванов с ящиками «машинного оборудования» и медикаментов. Была и другая цель. Близ пограничного Серахса производились земляные работы, на которых было занято до тридцати тысяч землекопов. Сносились целые холмы, засыпались долины и саи, выравнивалась огромная площадь под посадочную площадку для тяжелых самолетов.
В августе 1942 года Баге Багу принимало почетного гостя. Поговаривали, что приезжал сам адмирал Канарис — начальник фашистской военной разведки, привез для джемшидов, теймурийцев и других кочевых племен мешки денег. Местные базары, в том числе и мешхедский рынок, испытали нечто вроде потопа из американских долларов. Однако деньги эти недолго продержались в цене, многие бумажки оказались фальшивыми.
— Но склад, вернее, склады — это посерьезней фальшивой ассигнации, — заметил Мансуров, продолжая изучать степь.
— Мы бумажками не рассчитываемся. Нам золото подавай, — все еще усмехаясь, проговорил Аббас Кули… — Мы знаем, бумажки нужны тегеранским чиновникам. Но что нам до того, сидит в каком-либо городе главный гитлеровский лизоблюд или пришел новый, который спит и видит, когда фашисты захватят Турцию и Ирак. Пойти, что ли, шашлык изготовить. Завтракали-то мы давно. У повара видел освежеванного барашка. Нарежу-ка кусочками мясо, сальце отдельно. Помните, горбан Алеша, какой шашлык жарил вам ваш верный слуга Аббас Кули в Нухуре, а? Нанизывали мы мясо и сало на тополевые прутья над ямкой костра из виноградных корней. А как шашлык поджарится и сок пустит, наперчим, на лаваш положим… и… у всех рот полон слюней.
— Подождите! Вот посмотрите туда. Или у меня в глазах мельтешит, или…
— Э, горбан Алеша, вы правы! Степь зашевелилась. Клянусь, что-то будет. Как бы нашему почтеннейшему помещику Давлят-ас-Солтане господину Али Алескеру не пришлось бы оплакивать дорогих гостей из Берлина. Клянусь, там в степи прячутся люди, много людей, уж не джемшиды ли?
— Джемшиды?
— А что тут такого! Вы поехали к джемшидам. И вдруг вернулись. Теперь джемшидам надо узнать, почему великий воин горбан Алеша побрезговал их гостеприимством. А некая пророчица, прекрасная джемшидка? Она женщина! Не захотела ли она узнать, почему супруг ее остановился на полпути и не пожелал ее видеть? О, побегу-ка узнаю.
Он сбежал вниз. Мансуров остался стоять у окна. В ушах его зазвучал повелительный грудной голос, он разобрал даже слова проклятий, взбалмошных, ненавистных, глупейших, которыми разразилась она тогда в Мазар-и-Шерифе…
— Ты? — сказал он вслух. — Ты здесь? Неужели ты здесь?
Не верил Алексей Иванович ни в какую мистику. Но он точно знал, что она, его Шагаретт, здесь, рядом с Баге Багу. Очаровательная, необузданная, неистовая, гордая, желанная!
И он напряженно, до боли в глазах, всматривался в желтые полосы степи, залитой слепящим полуденным солнцем.
Он принимал решение.
Пестрота зверя снаружи, коварство людское — внутри.
Где муха посидит, там червь заводится. Где монах побывает, там грехи отыщутся.
Странная это была встреча. Они почти столкнулись на узенькой дорожке, посыпанной красным песочком.
Фон Клюгге, напыщенный, важный коротышка с толстыми икрами, обтянутыми гетрами, в тирольских штанишках, в меховой кожаной жилетке, в зеленой шляпе с фазаньим перышком, пробежал мимо Алексея Ивановича рысцой. Видимо, фон Клюгге вновь надумал натянуть на себя маску добропорядочного промышленника-швейцарца, больше всего в жизни пекущегося о выгодах своего предприятия в родном Цюрихе, о прибылях. Он понимал, конечно, что в его маскарад никто не верит, и все же нарядился во все штатское. Или он надеялся притупить бдительность этого торчавшего в Баге Багу большевика-комиссара, запутать его. Мансуров был первым из русских большевиков, с кем фон Клюгге встретился в своей жизни лицом к лицу…
И сейчас на дорожке, взглянув на испещренное шрамами, выдубленное ветрами пустынь суровое лицо Алексея Ивановича, фон Клюгге тревожно, почти испуганно подумал: «Живой большевик!.. Комиссар! Этого не проведешь. Этого надо устранить!»
И мысли, копошившиеся в лысоватой круглой голове, если кто-либо мог бы заглянуть в них, могли напугать даже самого мужественного человека.
Никаких иллюзий на сей счет не питал и Мансуров. Яснее ясного было, что после событий на сегодняшнем банкете ему нельзя оставаться в Баге Багу. Сахиб Джелял успел ему рассказать о церемонии вручения наград. Мансуров уже принял решение и во время сиесты отправился на хозяйственный двор узнать, не приехал ли его «фордик». Если же машина не пришла, тогда следовало достать, найти, выкопать другую машину.
«Фордика» в гараже не оказалось. Зато у ворот Мансуров увидел мистера Хамбера.
Появление консула, мимолетная встреча с фон Клюгге сразу же заставили Мансурова решительно отбросить мысль о том, как бы поскорее выбраться из западни, в которую для него превратился райский сад Баге Багу. Он напряженно думал теперь, что сделать с фон Клюгге и со всей его фашистской шайкой.
Конечно, мистер Хамбер отлично знал, с кем он встретился в Баге Багу. Сахиб Джелял как-то между прочим, во время поездки на Кешефруд, упомянул, что англичанин довольно часто наведывается в Баге Багу. Уж не приехал ли консул Хамбер, в связи с тем, что здесь околачиваются Фриеш — фон Клюгге, Намура, фашистские резиденты.
Алексей Иванович поспешил во дворец. Поднимаясь по мраморной парадной лестнице, он сразу же увидел через широко распахнутое окно, выходившее на мраморную террасу, что в большой гостиной друг против друга восседают эдакими милыми собеседниками… консул Хамбер и фон Клюгге.
И раньше Алексей Иванович не сомневался, что круглоголовый, пунцовощекий, глуповатый на вид гитлеровский генерал на самом деле совсем не глуп. Нет, он хитер, коварен. Возможно, он в душе решил участь русского, проникшего столь не ко времени в штаб фашистов в Юго-Восточном Иране… Алексей Иванович понимал, что ничего хорошего для него эта встреча Фриеша — фон Клюгге с англичанином не сулит, но почему-то не почувствовал даже и признаков холодка в сердце, который всегда заползает, когда возникает серьезная опасность.
Нет, в груди Алексея Ивановича все горело. Так горит в груди охотника сердце, когда он завидит вблизи дичь. Эта дичь находилась в двух шагах в изысканно, даже роскошно обставленной гостиной алиалескеровской виллы. Эту дичь во что бы то ни стало следовало заполевать, и, вместо того чтобы сейчас же уйти, уехать из Баге Багу принимать меры в Мешхеде, Мансуров остался на мраморной террасе.
«Дичью» Алексей Иванович считал даже не генерала или консула. Его интересовала суть тех бесед, которые, очевидно, велись здесь, «под сенью струй».
Нельзя считать случайностью, что Хамбер систематически наведывается в поместье Али Алескера по два-три раза в неделю под предлогом охоты на антилоп. Охота охотой, но не слишком ли много развлечений. Когда где-то на Западе и на Востоке решаются судьбы мира, в частности судьба британского колониального могущества на всем Среднем Востоке. В базарных кахвехонах по краям пустыни все чаще муссируется ехидный слушок: господа ингризы «Падар сухте!» — «Да сгорит их отец!» — не прочь помириться с фашистами-аллемани. Но ингризы многоопытные, закоренелые туджоры — торгаши. За мир они требуют с пророка Гейдара, чтобы нефтяные промыслы казна богатств и сокровищ Азии — как были, так и остались бы в собственности британской «Англо-Персидской компании». Чтобы ни одна нефтяная вышка не перешла в руки к немцам. Твердое и обязательное условие!
И не связаны ли охотничьи экспедиции британского консула по степям и соленым пустыням с намечаемой сделкой…
Будучи еще молодым, совсем безусым командиром Красной Армии, Алексей Иванович Мансуров, тогда «Алешка-комвзвода», не раз сталкивавшийся в бою с пехотой Хемпширского и Йоркширского полков под Каахка и Байрам-Али, на себе испытал все «холодное и горячее», что несла советским людям британская интервенция в Закаспийской области. Мансуров тогда отлично узнал «на собственном горбу», что такое английский империалист-колонизатор на Востоке. Имя «англичанин» твердо и решительно отождествлялось тогда в представлении красного конника с одним из инициаторов похода на Туркестанскую Советскую Республику британским генералом Мелесоном, ярым идеологом британского империализма Денстервилем, который в двадцатых годах писал в изданных им «Мемуарах» с достаточно циничной откровенностью:
«Я являюсь представителем единственной демократической страны в мире.
Я полагаю, мы не должны дать почувствовать персам, что мы, будучи страной демократической, поддерживаем крупных помещиков Персии против демократического движения.
Я отпарирую попытку получить такие сведения отважной ложью.
В дни войны всякие художества должны уступить место голой утилитарности… Наименьшая затрата сил и достижение наибольших результатов — мой девиз.
Я надул их цитатами из Хафиза…
Нефть стоит того, чтобы пуститься на авантюру.
Цель англичан — утвердить свое господство в Закавказье, на Северном Кавказе и в Туркестане.
Каспийское море! Бакинская нефть! Туркестанский хлопок!
Все народы и народности — военный материал!»
Чтобы скрыть свое возбуждение, Алексей Иванович положил руки на полированную крышку стола, стоявшего в дальнем конце мраморной террасы, и постарался сделать равнодушное лицо. Отсюда, через огромное открытое окно, он мог видеть лица: мясистое, багровое — генерала и бледно-розовое англичанина; он мысленно выругался: «Ну и гады!» Годы не вытравили у Мансурова привычки крепко выражаться.
Отсюда, с мраморной террасы, он не мог слышать, о чем беседовали Хамбер и Клюгге, но понимал: договариваются.
В ярости на собственное бессилие он сжимал и разжимал кулаки на блестящей доске стола и чертыхался.
…Со всей изощренностью, изворотливостью Хамбер излагал соображения, которые должны были перекинуть на Среднем Востоке мостик между британскими и немецкими интересами. Получалось так, что в Азии Германия и Британия имеют одного врага — большевизм. Получалось так, что Германия и Великобритания враждуют и воюют по недоразумению даже на европейском театре военных действий. Тем более чудовищно воевать друг с другом на Востоке! Хамбер так увлекся, поглядывая на добродушное лицо оберштандартенфюрера, что невольно принял наставнический тон.
— И мы, англичане, — говорил Хамбер, — доказываем это на практике. Небезынтересны высказывания начальника имперского британского штаба: «Считаю английские поставки Советам абсолютным сумасшествием». А сам премьер Уинстон Черчилль уведомил Москву — секретно, конечно, но тайное всегда становится явным, — что поставки оружия и амуниции Северным путем прекращаются с 27 июня 1942 года. Больше ни один конвой не выйдет из портов Северного моря. Основание — большие потери в судах от подводных лодок. Слишком много погибших моряков. Английская общественность ропщет.
Произносил каждое слово Хамбер многозначительно, поглядывая доверительно на немца, который, покряхтывая от удовольствия, потягивал пиво и хитро подмигивал консулу.
Фон Клюгге был в восторге. Он играл с собеседником в кошки-мышки. Ничего! Пусть этот британец с прилизанными волосиками болтает! Большевик не в счет. Даже если он и расслышит что-нибудь из их беседы там, на своей террасе… Нет, это невозможно, слишком далеко сидит. Даже неплохо было бы, если русские узнают, что Лондон закидывает удочки, затевает сепаратные переговоры с Германией о мире. Это даже к лучшему. Это столкнет Советский Союз и союзников лбами. Это, наконец, подорвет дух этих проклятых большевиков в Сталинграде и поможет наконец рейху встать твердой ногой на Волге и Кавказе и двинуться вперед на Индию. Болтай, болтай, господин консул!
От удовольствия генерал то и дело улыбался Алексею Ивановичу. Но улыбку его Мансуров понял по-своему: «Фашист готовит тебе, брат-комбриг, хану. Явно. Напрямки он не пойдет. Шума много. А вот как? Что ж, будем смотреть в оба».
Конечно, генерал фон Клюгге и не собирался выпускать из своих рук большевика. Уже во время банкета в голове оберштандартенфюрера решение почти созрело. Он подумывал весьма деловито и с садистским удовлетворением о «ликвидации живых объектов путем организации несчастных случаев», как было сформулировано в секретной инструкции гестапо. Но такой план требовал сосредоточенности и напряженной работы мозга, а значит, и соответствующего времени.
К вечеру мысли фон Клюгге приобрели несколько иную направленность. Фашистские аэропланы прилетают в пустыню Дэшт-и-Лутт? Прилетают. За чем же дело стало?
И у него созрел новый план.
Сейчас фон Клюгге смаковал этот новый план. Мысленно он представлял себе волнующее и даже триумфальное прибытие свое в Берлин на самолете. Он, фон Клюгге, ведет «за ручку» этого комиссара, большевистского генерала Мансурова, прямо в имперскую канцелярию. Весьма довольный фюрер сам лично допрашивает большевика. Большевик сообщает ценнейшие сведения. Хайль! Уже сияет новый высокий орден на груди фон Клюгге! Фантастика! Уже фон Клюгге получает высокий чин.
Генерал погрузился с головой в розовые мечты и не заметил, как по знаку Хамбера в комнату впустили Николая Николаевича. Он вошел, сладко, но сдержанно улыбаясь и любезно раскланиваясь.
«Что-то, профессор, вы изрядно постарели и посерели за эти годы, — подумал Мансуров. — И ваша живость нарочита, и ваша жизнерадостность натянута. Вам совсем не так хорошо живется, как вы стараетесь изобразить, Николай Николаевич, хан Номурский Гардамлы…»
Сделав любезнейшим образом общий поклон, Николай Николаевич направился было с протянутой рукой к генералу фон Клюгге, но, обнаружив, что тот сидит неподвижно, высокомерно вскинув голову, не шевельнувшись, чтобы хотя бы из вежливости встать, мгновенно побледнел и резко повернулся.
Пораженный Алексей Иванович разглядывал украсившееся морщинами лицо, еще больше обрюзгшие щеки, поредевшую, но все еще черную, очевидно крашеную, чеховскую бородку, и пытался понять, что заставило Николая Николаевича прискакать сюда из Швейцарии, где, по имеющимся сведениям, он жил припеваючи. Видимо, события, потрясшие мир, задели и его.
Разумеется, сейчас хан Гардамлы включится в запутанную игру, которая разыгрывалась здесь, в гостиной.
Выколотив трубку, Мансуров неторопливо вышел в сад, но через несколько минут, перемахнув перила, незаметно вернулся на террасу и сел в великолепную старинную качалку венской работы. К качалкам Алексей Иванович с детства питал пристрастие. Он покачивался с равнодушным видом. Но теперь он слышал почти каждое слово, произнесенное в гостиной.
Причина появления Николая Николаевича в Баге Багу понемногу прояснялась.
Консул Хамбер, слушая изысканные, витиеватые речи хана, нет-нет да обращался с многозначительными минами к фон Клюгге. Немец же ликовал, уверенный, что он единственный, кто является хозяином положения. Надменный британец терпел на его глазах крах.
А Хамберу было невдомек, чему так откровенно радуется оберштандартенфюрер. Истый англосакс, Хамбер считал, что в данной обстановке он ведет себя вполне достойно, как и подобает вести себя британцу, попавшему временно в затруднительное положение, очень сложное, но не безвыходное и вовсе не унизительное. Хамбер соответствовал стандартному представлению об англичанах вообще. «Мы, англичане, — говаривал он, — вылеплены из круто замешенного теста, особого теста, рецепт которого исходит из пекарни самого дьявола».
Англичанин всюду чувствует себя англичанином, а англичанин в своих глазах выше всех. Англичанин на Востоке — прирожденный покоритель и колонизатор. Любую страну мира англичанин превращает в колонию, обращая азиатов и африканцев в рабов англичан, он не испытывает ни малейших угрызений совести. Так дано богом. Но что всевышний дал, он сможет и отобрать. Что ж, наступил, кажется, час, когда Великобритании приходится кое-что уступить…
В руках Хамбера разветвленная агентура, работающая и в Туркестане, и в Индии, Афганистане и даже на Синцзяне. И фон Клюгге мысленно облизывался: когда битва на Волге будет выиграна, великий и грозный вермахт двинется в Азию, и Хамберу придется исчезнуть со сцены, как и всем англичанам из Ирана. Им придется передать ему — оберштандартенфюреру — всю агентурную сеть. Деваться Хамберу некуда, только этим он сможет сохранить свою шкуру.
И кудахтал оберштандартенфюрер не зря. Он наслаждался и консервированным пивом, и сознанием своего торжества.
Да, Хамбер всегда был коммерсантом. Дипломат, вылощенный чиновник «Форин Оффис», Хамбер сетовал на свою карьеру. Годы, многие годы его держали в Хорасане и не продвигали вверх. Хамбер лизал краешек соусника и не мог добраться до соуса. Его уязвленное самолюбие заставило искать путей в мире торговли. В огромном здании-крепости консульства в Мешхеде сидели две «персоны грата» — генеральный консул Хамбер и, выражаясь входившим уже в те годы в обиход термином, бизнесмен «Хамбер и К°» — персидские ковры, опиум, шерсть. Не уходил Хамбер в отставку, все еще надеясь выслужиться на дипломатическом поприще и — это была, конечно, тайная мечта — получить титул баронета. Как и большинство англичан, Хамбер не принимал идеологию фашизма, испытывал животный ужас перед Гитлером, но на всякий случай уже несколько лет подыгрывал фюреру английских фашистов Мосли. Более того, он держал в потайном кармане пиджака некую бумажку. Но бумажка — козырь. И его он пустит в самый последний момент.
Сейчас Хамбер торговался. Кое-что он уже подбросил в качестве задатка оберштандартенфюреру: уберег от разгрома немецкую фашистскую организацию Хорасана и держал в безопасности в Баге Багу всю ее верхушку во главе с генералом фон Клюгге, информировал оберштандартенфюрера о важнейших событиях, для ориентировки, так сказать. Наконец…
Это был, пожалуй, самый жирный кусок, посыпанный щедро красным перцем.
— Итак, — сказал многозначительно Хамбер, — как видите, эксцеленц, мы на пороге значительных событий. Прекращение подвоза по лендлизу оружия и снаряжения Северным путем наносит колоссальный ущерб оснащению большевистских армий. В этом нетрудно усмотреть благородство и высокую гуманность руководителей Великобритании и Соединенных Штатов Северной Америки. Ни Черчилль, ни Рузвельт, ни Трумэн не хотят, чтобы жизнь славных мужественных солдат рейха подвергалась опасности от руки большевиков. Не сомневаюсь — нехватка оружия скоро скажется и поможет рейхсверу на полях битв под Сталинградом и на Кавказе. А это значит…
Кудахтанье оберштандартенфюрера приняло совсем неприличный характер. Генерал был в восторге.
— Это значит — победа, победа! Это значит, что скоро вот здесь, перед террасой, загремят гусеницы наших танков. Хайль!
Он чокнулся с воображаемым командиром танка и допил одним глотком пиво.
— Но, — тянул Хамбер, делая все, чтобы преподнести третий, самый жирный кусок пряным, острым, ошеломляюще вкусным.
— Что «но»? — Взгляд фон Клюгге вдруг задержался на толстых щеках Гардамлы… — В чем дело?! — завопил немец. — Это грязный кочевник! Что ему нужно? В чем дело? Вон!
— Минуточку, — остановил оберштандартенфюрера Хамбер. — Господин вождь хан Гардамлы весьма уважаемая… нужная личность и…
— К черту! Он спесивый петух! Он посмел не явиться на церемонию. Он пренебрег фюрером!
К лицу хана прилила кровь. Он встал. Смешливые искорки в его глазах потухли. Взгляд сделался темным, угрожающим.
— Ради бога, господа, успокойтесь, — бормотал Хамбер.
— К черту грязных туземцев!
— Фашистский ублюдок! Воробьиную голову съел! — выдавил из себя Гардамлы с трудом. — И ты думаешь, что мы, гордые туркмены, будем прислуживаться перед господами арийцами… Нет!.. Нет!
Долго не мог Хамбер утихомирить расшумевшихся. Он упрашивал, умолял… В конце концов хан Гардамлы, плюясь, проклиная все и вопя: «Нет! Нет!» — ушел. Генерал, отдуваясь и пыхтя, пил пиво.
— Надо сожалеть, что так получилось, — сказал Хамбер. — Хан Гардамлы очень полезен. На него можно опереться. Именно Гардамлы со своими иомудами призван сыграть решающую роль в нашем деле, — продолжал консул. — Вы знаете. Трансперсидская дорога плохо оборудована, локомотивы слабосильны, вагонов не хватает. Тем не менее сейчас по дороге непрерывным потоком идут из Персидского залива военные грузы. Дорога — артерия, правда, тоненькая, но все же… Грузы переправляются на Кавказ, в Астрахань, Красноводск. Самолеты-истребители, запасные части, снаряды, медикаменты. Есть достаточно возможностей артерию порвать. Последнюю ниточку… Вот тут-то пригодятся группы, возглавляемые ханом Гардамлы, — продолжал после паузы Хамбер, — они специально подготовлены. Ждут команды. Персы в Тегеране против. Они боятся, что ущерб будет слишком велик. Речь идет о разрушении туннелей.
— И что же сможет сделать тут этот проклятый тюфяк? — Генерал посмотрел на дверь, за которой исчез раскипятившийся хан. — Что он понимает в туннелях?
— Хан авторитетен в эмигрантских кругах. Ему подчиняются воинственные кочевники, дикие, ловкие всадники, уже столетия занимающиеся разбоем в Хорасане, знающие каждую тропинку, каждый перевал в горах. Они ужом подползут к любому железнодорожному сооружению, подложат мины и исчезнут. Охрана опомнится, когда взлетит к облакам, к вратам святого Петра. Иомуды хана идеальные партизаны.
Невольно поморщившись при слове «партизаны», оберштандартенфюрер одним глазом заглянул в кружку и пробормотал:
— Хорошо… Разберемся… Никуда он со своей спесью не денется. — Он встал. — А теперь, герр консул, займемся другими делами, поважнее, чем этот туркменский разбойник… Пройдемте, мистер Хамбер, ко мне.
Алексей Иванович чувствовал страшную усталость после неудачного путешествия в долину Кешефруда. Очень хотелось вытянуться, расположиться поудобнее. Он слегка качнул кресло, но, услышав позади шорох осторожных шагов, весь напрягся. Выстрелом прозвучал стук выроненной из рук трубки. Он вскочил…
Ему лишь показалось, что он вскочил. Он не мог шевельнуться. В плечи ему вцепились чьи-то крепкие руки. В щеку кто-то дышал горячо, зловонно и хрипел по-немецки:
— Тихо, комиссар. Ни звука.
Руки ловко обшаривали его карманы.
— Сейчас, комиссар, ты встанешь и, топ-топ, пойдешь с нами.
— Не сметь!
Но уже грубая, потная лапа закрыла ему рот, сильные руки вырвали его из качалки и потянули куда-то.
В тот момент Алексей Иванович даже не пытался понять, кто напал на него среди бела дня в солидном доме благонамереннейшего коммерсанта Али Алескера. Он расслабился, чтобы обмануть бдительность напавших на него. Он собирался с силами, и единственное, что не мог преодолеть, — это тошноту от запаха пота и от того, что грязная ладонь сжала ему губы.
Над ухом хрипели вполголоса: «Мейн готт, железный какой-то».
Резким движением он стряхнул с себя руки. Ударил кого-то плечом. Вывернулся. Упал. Рванулся по полу — запомнил холодок мрамора, по которому он скользнул щекой, — и вскочил на ноги.
Ни годам, ни болезням после ран Алексей Иванович не позволил себя расслабить, «разнюнить» — любимое слово Семена Михайловича Буденного.
Физическая закалка выручила его и на этот раз. Он отскочил к стене террасы, прислонился спиной к росписи и, расставив широко ноги, зло отхаркнулся:
— А ну-ка! Кому жить надоело!
Он смотрел на немецких офицеров — да, на него напали немцы-фашисты, которые пили с ним во время банкета. Они, бледные от напряжения, ярости, набычившись, исподлобья смотрели на него и хрипели от возбуждения. У всех в руках прыгали пистолеты. На мраморном полу лежал молоденький обер-лейтенант с мертвенно зеленым лицом. Постанывая и конвульсивно дергая ногами, пытался подняться старый знакомый Крейзе.
— Кому еще? — задыхаясь предложил Алексей Иванович. Но он, конечно, петушился напрасно. «И бесполезно, — думал он. — Пистолет у меня вытянули. Все вооружены. И сколько их, мерзавцев!» — Вот она — колесница Джагарнаута!
Крейзе, еще барахтаясь на полу, сказал:
— Или вы пойдете спокойно с нами, или…
— Вам не поздоровится, господа фрицы! Это разбой!
Разговаривать бесполезно, но надо было протянуть время. Где хозяин дома? Где слуги, наконец?
— Предлагаю сдаться, — взвизгнул амуроликий капитан.
— Пристрелить без разговоров!
— Тихо, без шума! — сказал поднявшийся наконец на ноги Крейзе. — А вам, господин комиссар, советую не сопротивляться. Не подумайте, что меня мучают мстительные чувства, хотя кулак у вас железный. Ох, в моем возрасте получить… Советую… Вам ничто больше не поможет. Не причиняйте себе излишних хлопот.
— Стреляйте, стреляйте! — воскликнул капитан.
Мансуров кинулся на фашистов, избрав первой мишенью нежное личико амура, и ударил со всего размаху, вжавши голову в плечи, ожидая сам бешеных ударов…
— О, здесь дерутся мужчины, — прозвучал женский голосок. — Шестеро на одного. Разве это благородно? И все тут господа офицеры.
Фашисты сразу же расступились, руки с пистолетами повисли. Алексей Иванович вынул носовой платок и обернул неторопливо руку — кожу на пальцах саднило.
— Что же происходит? — пропела леди Гвендолен. Она обводила холодными, без искры интереса глазами лица фашистов.
— Извините, мадам, вам придется уйти, — сказал Крейзе.
— Вот как?
— Вы уйдете? Иначе вас уведут.
— Зачем?
— Вам будет неприятно увидеть кровь.
— Какую кровь?! — и легкую розовость щек Гвендолен сменила матовая бледность. — И вы смеете? Здесь?! Не смейте! Мистер Алекс друг моего супруга.
— Он комиссар, большевик. Приговор вынесен.
«Так, и приговор уже вынесен, наивный ты человек! Шевельнешься, и в тебя всадят полдюжины пуль». Мансуров обвел взглядом дорожки. Вдалеке у беседки стояли оберштандартенфюрер и… Хамбер. Лица их были повернуты к террасе. Но ни генерал, ни консул и не думали приблизиться.
Крейзе приказал:
— Обер-лейтенант, вышвырните мадам!
— Вы нам мешаете, красавица, — покривил свою подпорченную огромным кровоподтеком амурскую физиономию обер-лейтенант и, обхватив тонкую талию Гвендолен, потащил ее к двери.
— Убери лапы! Катран! Ко мне! — Голос леди Гвендолен прозвучал резко и повелительно.
Офицеры от неожиданности остановились.
Донеслись странные гортанные выкрики.
Через балюстраду рвались, лезли черные, в огромных белых чалмах, ослепительно белых одеждах, вооруженные кривыми саблями люди…
Змея меняет кожу, но не характер.
Собаку, которая бросила своего хозяина и пошла за тобой, отгони камнями. Убей собаку!
Поднос, покрытый накрахмаленной, хрустящей салфеткой, торчащей снеговым горным пиком, распространял ароматы. Под салфеткой обнаружились два фаршированных фисташками и специями фазана, фаянсовое блюдо с горкой желтого от шафрана риса, тарелочки с зеленью и острыми соусами, сушеные лимоны. Рядом со всей этой гастрономической роскошью на столике стояли бутылки и флаконы с заманчивыми этикетками.
Из-за них поглядывали очень черные из-под очень черных и густых бровей глаза, особенно пронзительные на белом красивом лице, которое портил серовато-нездоровый оттенок кожи и странное подергивание век. Подергивание происходило непрерывно и мешало слушателю сосредоточиться на том, что говорил обладатель пронзительных глаз.
— Будьте гостем, отведайте хорасанских деликатесов, — потчевал Сахиб Джелял. Он не мог отделаться от мысли, что его гость нервнобольной, о чем говорили подергивание щек, некоторая торопливость и сумбурность речи, болезненный вид. — Кушайте, дорогой таксыр Бай Мирза. Боюсь, что в Касселе вы лишены многих прелестей нашей азиатской кухни. Остается пожалеть, что я не имею возможности предложить наш самаркандский плов.
— О, господин Сахиб Джелял, в нас, тюрках, кипит ключом азиатская кровь. Сколь долго мы ни жили бы в среде всяких там ференгов, аллемани и прочих европейцев, мы отнюдь не утратили величайших качеств нашей старинной крови Боз Курта — Серого Волка, нашего предка, и всех наших передававшихся из поколения в поколение адатляр, — о, вы узбек, знаете, что под этим словом мы понимаем наши благородные нравы.
Господин Бай Мирза кушал исправно, пил много и еще больше говорил. Он уже успел рассказать о себе столько, что своей необыкновенной и почти трагической судьбой должен был вызвать к себе сочувствие и даже жалость, тем более в таком восточном философе, каким слыл во всех странах Среднего и Ближнего Востока Сахиб Джелял. Бай Мирза знал уже в Германии про Сахиба Джеляла многое, знал, что он, выходец из Самарканда, в молодости странствовал по Аравии и Северной Африке, принимал в качестве воина-газия участие в священных войнах против английских колонизаторов, сражался под Обдурманом и Хартумом, что впоследствии он состоял визирем бухарского эмира, что в первую мировую войну он возвратился в Аравию и с оружием в руках защищал мусульманские святыни в Мекке и Медине и в хитроумнейшем единоборстве с британским разведчиком Лоуренсом Аравийским одержал верх, что в последние десятилетия он пользуется в Афганистане, Северной Индии, Иране и Египте славой коммерсанта, ворочающего миллионами. Сам адмирал Канарис упомянул Сахиба Джеляла в своей беседе перед отправкой Бай Мирзы в Иран: «Человек знающий и полезный. В отношении союзников держится настороженно, сказал бы, неприязненно. Сказываются англофобские воспоминания прошлого. К большевикам не питает и не может питать особых симпатий. Словом, фигура весьма устраивающая в той операции, к которой вы приступаете. Известные сомнения вызывает обстоятельство, что жена у него англичанка. Да, английская леди, к тому же, по некоторым данным, имевшая в прошлом связи с британской секретной службой. Но важно, что Сахиб Джелял богат, независим и… коренной туркестанец. Вы сами из Туркестана и сможете подобрать к нему ключи. А англичанка? Все переменчиво — сегодня англичане воюют с большевиками против рейха, а завтра — я имею в виду падение Сталинграда — англичане пожмут нам руки и… Держите курс в вашей миссии на таких, как Сахиб Джелял. Он еще будет министром правительства… под нашей эгидой».
С наслаждением пережевывая нежное мясо фазана, Бай Мирза успевал произносить напыщенные тирады — себя он в них именовал не иначе как «мы» и старался изучить будущего министра, чему изрядно мешали стена из горлышек бутылок и винные пары, угрожающе скапливающиеся в голове.
«Откровенность, откровенность, — адмирал предупреждал, — с такой личностью — только откровенность!» — вспоминал Бай Мирза.
И потому Бай Мирза счел излишним скромничать и рассказал о себе все, всячески подчеркивая свои заслуги перед рейхом.
Бай Мирза рассчитывал на Сахиба Джеляла. Бай Мирзу здесь, в Баге Багу немцы держали в черном теле, обращались с ним как с ефрейтором, вон даже на банкет не пригласили, хотя у него и было звание капитана германской армии… Да, черт бы их побрал, не пригласили даже на торжественный завтрак в столовую, где за столом пыжились всякие лейтенантишки. Бай Мирзе уделяли ровно столько внимания, сколько полагалось коменданту, начальнику личного конвоя оберштандартенфюрера. Фон Клюгге удостаивал своего коменданта лишь одного пальца при рукопожатии, а потом тщательно вытирал палец носовым платком…
Не в своей тарелке чувствовал себя среди напыженных, наглых фашистов-аллемани бывший незаметный учитель школы второй ступени, позже офицер Красной Армии Бай Мирза. Совсем он не так мелок, ничтожен, чтоб позволить с собой такое обращение. Он еще покажет им, кто он. Он считал себя выдающейся личностью. Разве он подставил свою выдающуюся голову под пули на фронте? Разве он поступил, как поступили бараны, те же узбеки, давшие себя убить или уморить в концлагерях для пленных?
Бай Мирза вполне серьезно воображал, что его выдающиеся умственные способности дали ему возможность уцелеть на фронте, суметь сдаться в плен и сразу же занять у фашистов особое положение. В идейном споре с татарином Джалилем, он, Бай Мирза, сумел разоблачить подлинных коммунистов-узбеков и привести их на плаху. К «обработке» пленных разных восточных национальностей Бай Мирза привлек мусульманское духовенство и заслужил у гитлеровцев репутацию отличного идейного фашистского бойца. Бай Мирза ступал по лужам крови, цинично и беспощадно уничтожая всех, кто проявлял малейшие колебания. Он умудрялся проникать в самые сокровенные подполья и отправлять в освенцимские печи не только своих соотечественников, но даже и своего двоюродного брата, который заупрямился. Всего только заупрямился, заколебался! Словом, у гитлеровцев Бай Мирза совершил головокружительную карьеру.
Серая тюленья кожа его лица чуть обагрилась краской, темные колючие глаза налились страстью, мясистые губы посинели, весь оскал рта стал жестким, когда он отвечал на вопросы.
Сахиб Джелял после пятой-шестой рюмки начал задавать вопросы, и сквозь затуманенный мозг Бай Мирза смутно понял, что угощавший его добродушный, обаятельный хозяин много знает… И хочет знать еще больше. Не слишком ли много?
Откровенность! Бай Мирза совершил быстрое восхождение по лестнице чинов и званий в гитлеровском рейхе только потому, что распахнул перед фашистами душу, не жалел ни мать, ни отца, ни свой народ, представив всех и вся в своей Фергане азиатами, тупыми, жалкими дикарями с дикарскими обычаями, жаждавшими сбросить с себя гнет Советов.
Ему и ответственные посты давали, и офицерскими чинами награждали лишь потому, что уверовали в его гориллообразную сущность. Даже закоренелые фашистские палачи порой содрогались, сталкиваясь со следами того, что умудрялся натворить, усердствуя, Бай Мирза.
— Вы служили в группе службы безопасности? — спросил Сахиб Джелял.
— Да, лагерь Кронберг.
— ОУН? Организация украинских националистов, антибольшевистский блок народов — АБН?
— Да, — несколько неуверенно пробормотал Бай Мирза, и его серые щеки еще больше посерели. — Но, простите, домулла, вы, оказывается, знаете…
— Да, мне приходится много знать.
Столь странный вопрос Сахиб Джелял задал, чтобы несколько посбить спесь с зазнавшегося капитана СС. Следовало ошеломить, психически надломить. Ведь Сахибу Джелялу предстояло, хотел он этого или не хотел, иметь дело с соотечественником, Бай Мирзой.
— И у вас трудная была работа, говорят.
— Трудная? М-м…
— Чтобы внести ясность, скажу — мы много беседовали с их превосходительством господином оберштандартенфюрером. Эксцеленц высокого мнения о ваших способностях… Он только считает, что вы… как это он выразился, жестковаты… Словом, простите, здесь персы говорят «шлепать босыми ногами по усеянному блохами полу»… Ха-ха, слишком много кусачих, персидских блох в словах оберштандартенфюрера. Ваша жестокость, таксыр, слишком часто переходила в излишнюю жестокость…
Чувство тошноты поднялось у Бай Мирзы к горлу от воспоминаний — щеголеватый молодой капитан Бай Мирза не любил заключительные этапы своей карательной работы. Ему самому приходилось какое-то время там, в Кронберге, в домике закапывать в подвале трупы — стояли морозы, и копать ямы на опушке леса в мерзлом грунте было некогда, — трупы подвергшихся допросу. Один еще живой узбек уже в яме проклял его: «И ты мусульманином назвался. Падарингалаанат ты!»
Много он слышал проклятий, подобных плевку в лицо, но такого Бай Мирза не забыл. Возможно потому, что изувеченный, заживо им закопанный был молоденьким узбеком из его наманганской махалли, бегавшим мальчишкой в дом к его матери то за спичками, то за казаном для плова. Губа, рассеченная, но с явной полоской усов, разбитая, окровавленная, еще шевелилась, когда он лопатой швырнул в лицо умирающему комья смерзшейся земли.
— Уйди! — Он забылся и выкрикнул это зло, надрывно. И тут же заговорил: — Лагерь Кронберг, другие лагеря — временно. Черная работа, грязная работа. Лагерь полон живых мертвецов. Но нас скоро заметили. Нас выделили. Увидели — Бай Мирза из родовитых, Бай Мирза внук бека, Бай Мирза — благородный.
Он надулся. Он бесстыдно хвастал. Он чуть не лопался от гордости. Он расправлял плечи, выставляя напоказ петлицы и знаки различия мундира СС. Он с чувственным удовольствием поглаживал блестящие пуговицы со свастикой. Он даже надел свою форменную, с огромной тульей фуражку, налезшую ему на лоб.
— Идя в поле, ворона павлиньими перьями не обряжается, — вкрадчиво проговорил Сахиб Джелял. Глаза его налились презрением.
— Что? Что вы сказали, домулла?
Медлительно Сахиб Джелял покачал головой:
— Вы позволите мне, старику, дать вам совет. Мы в Баге Багу… Баге Багу в пустыне, а рядом с пустыней, в Хорасане, — русские. Армия. О вашем мундире завтра же узнают в Мешхеде. Знаете — у стен есть глаза, у дверей уши.
— Пустяки, домулла. Русским капут. Русских мы вышвырнем, русских прикончим.
— Кто — мы?
— Мы! Мы — восточно-мусульманская дивизия СС. О! Через неделю в Хорасан на парашютах сбрасывается батальон Тамерлана. — Он вскочил, забренчав регалиями и шпорами, и вытянулся. — Командир батальона Бай Мирза, разрешите представиться. Хайль Гитлер! — И он, высоко вскинув руку, застыл статуей.
Сахиб Джелял помрачнел, но остался бесстрастным, неподвижным.
— Кушайте, молодой человек, кушайте. Все остывает. А позвольте вас спросить: кто же состоит воинами в батальоне, носящем имя грозы мира полководца Тамерлана?
— О, нам должны быть благодарны немцы. Это мы, Бай Мирза, — он стукнул себя в грудь кулаком, забыв, что в нем зажата вилка с куском сочащейся жиром баранины, — это мы огненным словом подняли пленных, томившихся в лагерях. Это мы, Бай Мирза, напомнили нашим туркестанцам, что война самое естественное состояние живых творений. Это мы, Бай Мирза, напомнили, что говорил пророк ислама: война естественная потребность человека, как еда, как сон. И каких воинов мы нашли! Под нашим командованием батальон Тамерлана прославил тюркскую доблесть. Мы уже сражались в странах Европы…
— Разве там воюют? Разве Гитлер не покорил Европу еще два года назад? Где же проявляли воинскую доблесть тамерлановские, простите, баймирзаевские витязи?
— Нас послали, как заслуживающих доверие, уничтожить тех, кто посмел поднимать мятежи против Гитлера, пророка Гейдара. Смерть презренным! — Он посерел, лицо его задергалось, на губах появилось нечто вроде пены. Он конвульсивно вздрагивал, не замечая, что пачкает жиром свой черный мундир. — Какие походы, какие подвиги! Мы были беспощадны, и вот… — И он коснулся все той же вилкой ордена, прикрепленного с правой стороны мундира.
— Карательная экспедиция? Значит, господин капитан командовал карательными экспедициями. Несчастные узбеки!
— Там были не узбеки… — не понял Бай Мирза. — Там были эти, как их, партизаны. Наглые, безумные людишки, осмелившиеся поднять руку против рейха. И мы их… беспощадно…
— Беспощадно?..
— Таков был приказ фюрера.
— И деятели Туркестана Мустафа Чокай, Исхаков, Валиди, Османходжа — все вожди эмиграции — не удивлялись, что узбеков сделали жандармами-карателями? Или они не знали вас и ваши эти… батальоны? Не знали ваших дел, достойных эмирских ширбачей?..
— Мустафа Чокай умер. Его нет. Валиди, остальные — мусор на свалке истории. Нет, теперь нужны смелые, молодые, жестокие. Так сказал сам фюрер. Хайль! — Бай Мирза выбрался из подушек, на которых он сидел по-турецки, и, подойдя к Сахибу Джелялу, попытался фамильярно его обнять. Не заметив даже, что тот брезгливо отстранился, он доверительно зашептал: — Но какой опыт в убийствах! Какая жестокость, беспощадность! Какая страстность энтузиазма! О, с такими серыми волками мы ворвемся в Туркестан. Такие воины сметут Красную Армию, большевиков, Советы… Долой!
— И что вы будете делать в Узбекистане?
— Советскую власть прикончим — раз! Революционеров прикончим. Землю баям, заводы — хозяевам, финансы — банкирам. А со всякими там просвещениями, клубами, раскрепощениями женщин — вот этой нашей рукой сами разделаемся.
— Сами? — Теперь уж Сахиб Джелял смотрел на собеседника с пристальным любопытством.
Ничего не замечал Бай Мирза, и напрасно. Лицо его собеседника темнело и искажалось. Сахиб Джелял не скрывал презрения и отвращения.
— Я сам буду фюрером Туркестана, а вам, домулла, предлагаю пост министра финансов, — я слышал, вы когда-то являлись визирем и советником блистательного двора эмира бухарского. И опыт у вас есть! О, мы с вами потрудимся. Создадим конфедерацию ханств — Бухара, Коканд, Ташкент, Хива, Мерв… Величественно, а!
— Гитлеризм — учение фашизма — предусматривает господство и превосходство одной расы… арийской расы. Немцы признают одну расу господ — себя. Значит, узбекам суждено ходить под гитлеровцами. Я не удостоен общения со знатными людьми фашистского рейха. Пребываю вдали от европ, но и до моих ушей дошло… Говорят, что Гитлер сказал: «Никаких туземцев — президентов или самостоятельных королей. Никому из дикарей не дадим самостоятельности. На Кавказе, в Туркестане будут губернаторы, ну, а дикарей, — это он про нас, узбеков, киргизов, таджиков, — в крайности будем держать в канцелярии советниками, переводчиками». Ну, совсем как при Кауфмане или Одишелидзе — югурдаками, мальчиками-малайками на побегушках.
— Нет-нет, — протянул заплетающимся языком Бай Мирза, — неправильно…
— А быть ишаком или царским ишаком — почти одно и то же.
Чувствовалось, что Сахиб Джелял своей цели, приглашая на завтрак воинственного капитана СС, достиг и теперь знал о нем все, что хотел знать. Теперь оставалось выпроводить его благопристойно.
Но Бай Мирза, хоть и был основательно пьян, еще сохранил проблески сознания:
— Фюрер — я. Немцы ни при чем. В Ташкенте фюрер мы — Бай Мирза. Хайль! Немцев… арийцев в тартарары. Мусульмане, вот кто! Исламский фашизм. Мусульмане высшая раса, вот кто. Коран… шариат… меч… головы долой немусульманам. Мусульмане во всем мире — господа. На небе аллах, на земле Бай Мирза! Никаких туркмен, таджиков, казахов, каракалпаков. Всех на тюркский язык. Заставим! Все мусульмане. Всех поведет Бай Мирза. Не верите? Нас поддержат баи, помещики, купцы, банкиры… Выжили. Их много. Ненавидят Советскую власть. Пойдут сами. Поведут молодежь. Дадут деньги. — Вдруг он повернулся, схватил Сахиба Джеляла за отвороты халата и, дыша винным духом прямо в лицо, воскликнул: — А вы дадите? Богач, миллионер, сколько вы дадите?
— На что? — поморщился Сахиб Джелял. — Молодой человек, вы хотите съесть собственную голову.
— На оружие, представительство, жалованье солдатам батальона Тамерлана. Мы вас назначим оберштурмфюрером. Почет! Власть! Отдадим, скоро отдадим. Японцы бомбят Калькутту. Японцы на пороге Индии. Все при слове «Индия» расцветают в улыбке: какие богатства, алмазы, красавицы! Мы Тимур двадцатого века. Мы, Бай Мирза, будем купаться в золоте. Девственницы, прекрасные, нагие, обовьют шею нам гирляндами цветов, шею завоевателя Бай Мирзы. Бай Мирза — фюрер Азии. Гитлер пусть сидит в Европе…
С Бай Мирзой творилось что-то странное: он то возбуждался и впадал в ярость — был «готов съесть собственную голову», то впадал в полудремотное состояние и бормотал совсем тихо невнятные фразы: «дьявольская политика большевиков», «у меня в руках оружие истребления», «непреклонность в убийствах», «великая слава басмачества», «нападение на Чирчик», «парашютисты летят, скорее пойдем встречать», «пожалейте меня — я несчастный», «дайте мильенчик».
Он расстегнул мундир, волосы слипшейся прядью нависли на лоб, лицо побагровело и покрылось испариной. Он громко рыгал, его мутило.
Сахиб Джелял поднялся и посмотрел на полулежащего Бай Мирзу:
— Занозу, шатающийся зуб и скверного мальчишку с корнем вырвать! Или… А если сам свернет себе шею…
— Заноза… зуб… шея? А скажите, домулла, почему вы женились на англичанке? А, мусульманин — и на англичанке?
«Ого! Он пьян, но соображает… Значит, мне не верит. Видимо, он о многом осведомлен. Болтовня болтовней, но и на самом деле все эти излияния по поводу батальона Тамерлана, восточных дивизий СС, подготовки вторжения в Узбекистан лелеются кем-то в планах и проектах. В открытую действовать рано».
И Сахиб Джелял предпочел спрятать бриллианты мысли под покровами красноречия:
— Послушайте, дорогой, позвольте мне извлечь из ножен спора меч цветистой речи, тающей, подобно жемчужинам, на языке. Слова гарцуют по полю ристалища уст, да рассыпятся звонкими перлами и смягчат резкость упрека! Есть вещи, запретные в разговоре между мусульманами, и гостю не подобает спрашивать о делах эндеруна. И еще позволю себе добавить: две вещи свидетельство незрелого ума — молчание, когда надо говорить, и болтливость, когда надо молчать.
Если бы в тот момент Сахиб Джелял знал, что происходит на мраморной террасе виллы Баге Багу, вернее всего, он поступил бы с капитаном СС, новоявленным Тимуром, совсем по-другому. Сахиб Джелял затеял завтрак в тиши своих апартаментов, конечно, не для того, чтобы «оказать свинье почет».
Наблюдая за врагом, точи кинжал. Но из осленка благородный конь не вырастет. Сахиб Джелял уже в середине беседы понял — узел надо разрубить мечом. Но Сахиб Джелял думал, что делать это еще преждевременно. Он боялся распугать филинов и сов, вздумавших свить гнездо в Баге Багу. Но кто знал, что дыня созрела!
Он величественно выпрямился и пошел к двери, оставив Бай Мирзу в смятении.
Неужели дела третьего рейха так неважны, нет, так плохи…
Про Сахиба Джеляла в Берлине говорили: «Самостоятелен. Независим. Привлечь сможем, только когда он уверится в победе всемирного рейха. Надо суметь убедить его, что победа близка и неотвратима. Убедить и заставить служить, способствовать победе всеми капиталами, всем авторитетом, громадным влиянием на Востоке». И поручили убедить узбеку узбека, мусульманину мусульманина. Сказали: «Вовлечение Сахиба Джеляла в дело рейха не менее важно, чем вторжение в Туркестан, — у Сахиба Джеляла за пазухой весь Средний Восток. Убедить или… устранить».
Всего мог ждать Бай Мирза, но только не того, чтобы Сахиб Джелял повел себя так. Неужели дела рейха так плохи, чтобы этот купчишко не счел нужным даже скрывать свои мысли?
Это же провал. Сияющее солнце провалилось в зияющую яму. Кто поручится, что вельможа, миллионер не сядет в свой «мерседес-бенц», не покатит по степи прямо в Мешхед и не поднимет там шум, не заявит, что из себя представляет Баге Багу.
Бай Мирза вскочил и бросился за Сахибом Джелялом. Ему померещилось, что он бросился, опустился на ковер и… заснул. Ему казалось, что он опускается в черное, знойное ущелье, полное страхов и ужасов.
Какова змея, таковы и змееныши.
Тело — сборище всех насекомых и вместилище гноя.
С коня генерал фон Клюгге не спешил слезать… От безмерной усталости тело налилось свинцом, и он боялся показаться неуклюжим и беспомощным. Он должен продемонстрировать персам, что истые германцы способны сохранять хладнокровие в самых трагических обстоятельствах.
Взгляните на хозяина Баге Багу! Толстые, выбритые до синевы щеки трясутся, словно желатин. Карие выпуклые глаза смотрят жалобно, по-бараньи, и только гранатовые губы нагло пунцовеют, точно их хозяину наплевать, что в его доме совершено злодейское убийство.
Или верны слухи, что в Баге Багу привыкли к убийствам?
А господин чиновник! Он перепуган. Крючковатый нос лоснится от пота и уткнулся в подбородок, близко поставленные глаза вылупились по-крабьи, а низкие кустики бровей растрепались мочалками.
Впрочем, вчерашние ужасные события кого угодно выведут из равновесия.
Придерживая за узду коня и поглаживая пухлой ладошкой гриву с вплетенными в нее цветными шелковыми шнурками, Али Алескер будто невзначай заметил:
— Господин мажордом наш подошел к пределу жизни. Вох-вох! Ангел смерти повадился в Баге Багу.
— Что? Какой предел? Какой мажордом?
— Верный, исполнительный слуга наш, мажордом-пешхедмат, увы, обнаружен в сухом овраге. В господине мажордоме не осталось и капли крови. Оказывается, господин мажордом взял сухую камышинку, срезал ее конец и недрогнувшей рукой проткнул себе шею во многих местах. Вся кровь вытекла из господина мажордома. Господин мажордом не снес позора — гибели гостей. Ужасной гибели. Господин мажордом считал, что ему нельзя жить. Если гости умерли… Погибли… И его удел — гибель. Вох-вох!
Генерал наконец соскочил с коня и, не говоря ни слова, побежал вверх по мраморным ступенькам, еще влажным от утренней росы.
— Мажордом? Если он виноват, так ему и надо! Отлично! Ему все равно не сносить бы головы. Ну, а вы, господин? Вы-то приняли меры? Где убийцы?
— Ищут.
— Даю двадцать четыре часа на розыски. Всю ночь я сам их искал. Как сквозь землю провалились. Еле держусь на ногах. Если бы не этот конь, я не вынес бы такой скачки.
— Конь ваш! — нашелся мгновенно Али Алескер и церемонно разулыбался своими бесстыдными гранатовыми губами.
— О, королевский дар! — Генерал даже остановился и, обернувшись, посмотрел заблестевшими глазами на униженно раскланивающегося перса.
Черт побери этого наглого туземца! Неужели он воображает, что лошадью, пусть даже бесценной, и жизнью какого-то мажордома, выпустившего из себя кровь экзотическим способом, сможет искупить гибель лучших офицеров рейха, зверски зарубленных дикарями. И где! В его дворце! Будь они прокляты! Белуджи умудрились исчезнуть буквально из-под носа. Провели его, одного из лучших руководителей гестапо!
То ли от неожиданности, то ли от растерянности — разве простительна растерянность в германском воине? — он хоть и вытащил пистолет из кобуры, но открыть огонь успел лишь тогда, когда белые призраки с дикими воплями, перепрыгнув через балюстраду с ловкостью обезьян, исчезли в кустах сирени. А этот проклятый англичанин Хамбер, не потерявший присутствия духа при столь ужасных обстоятельствах, то ли сострил, то ли восхитился: «Дьяволы белуджи, джинны пустыни. Ищите их в миражах!»
— Поймать убийц-белуджей! — хрипло повторил генерал. И опять выдержка ему изменила — голос его дрогнул. Уж не заметили ли персы его слабости?
Но офицеры похоронены в парке, так далеко от фашистского фатерлянда. Главный мажордом Баге Багу, не сумевший организовать охраны имения и дворца, покончил с собой, избежав наказания, сурового наказания. А жаль! Бай Мирза и его молодцы — опыта у них по кассельским концентрационным лагерям предостаточно — выколотили бы из него немало интересного, и в частности о самом хозяине Баге Багу.
Поведение Али Алескера весьма двусмысленно. Если бы не добрые вести с фронтов из России, следовало бы поостеречься.
Но персы должны понимать, что скоро в Иране загрохочут танки с бело-черными крестами и деваться им будет некуда. Они робки, слабы, трусоваты, эти персы.
— Вороны, совы, филины кишат, увы, в нашем саду. А они — птицы со зловещими голосами, предвещающими бурю.
Странные слова, зловещие слова обронил Али Алескер. Он семенил своими толстыми ножками рядом с генералом, и голос его делался совсем сладеньким. Но генерал ошибался, приписывая ему робость. Конечно, Али Алескера не устраивало, что фашистских офицеров убили прямо тут на великолепной дворцовой террасе. Али Алескер скосил глаза. Но нет, следов крови не видно — отмыли, отскоблили, отполировали мраморные плиты. Генерал не испытывал ничего, кроме прилива ярости, а вот чувствительную натуру перса всю передернуло — он не выносил вида крови, а тут перед его мысленным взглядом вдруг на мраморе расплылось гранатовое пятно. Кровь! Всюду кровь! Вчера, когда убирали чудовищно изрубленные тела, вся терраса была залита кровью. Бог мой, так и галлюцинации начнутся!
— Да будет известно вам, господин Алескер, полководец должен быть опытен и в хитростях, и в коварстве, — прохрипел генерал, входя в кабинет. — И вы и я — полководцы! Надеюсь, меры приняты?
— Расследование, эксцеленц, ведется. Погоня по всем дорогам послана. Злодеев ищут.
— Требую решительных мер. Ваше имение — логовище диких зверей. Разбой идет в открытую. Всех поставить под ружье! И чтобы ни одна крыса не ускользнула.
— Охрана поставлена со вчерашнего дня…
— Где русский? Вы отвечаете за него.
— Господин русский генерал пребывает в левом крыле дворца. — И он показал рукой на мраморную громаду, высящуюся над низкими деревьями серебристого лоха.
— А что это за люди с ружьями? Почему они смотрят в нашу сторону? Часовые должны смотреть на окно тюрьмы, глаз не отводить.
— Там Аббас Кули со своими. Они будут стрелять, кто бы ни подошел.
— Позвать сюда вашего Аббаса! Я сам дам ему инструкции.
— Аббас Кули известный в здешних местах человек, уважаемый человек. Он будет слушать нас.
— Нас?
— Нас — хозяина и помещика Баге Багу.
— Все равно позовите. Я поговорю с ним в вашем присутствии. Я отдам приказания. Но отвечать будете вы.
В голосе генерала звучали повелительные, даже грубые нотки.
«Не слишком ли рано? Немцы далеко, русские близко, — думал Али Алескер. — Военное счастье — переменчиво». Но вслух он сказал:
Неблагородно это.
Вчера друг — сегодня лишь знакомый…
— Что-что? — не выдержал генерал.
— Всего лишь стихи поэта Санаи.
Очень все это не нравилось генералу, но затевать спор он не захотел. Усевшись в высокое, драгоценного дерева кресло, он выбросил тяжелые кулаки на настольное стекло и приказал:
— Позвать господ офицеров!
Нажав кнопку звонка, Али Алескер выждал, когда в дверях неслышно выросла, вся в шелках и ожерельях, белокурая особа — личная стенографистка и секретарь коммерческой фирмы «Али Алескер и К°», и отдал ей распоряжение.
Пока встрепанные, помятые после ночного преследования и бессонных тревог господа офицеры собирались в кабинете, генерал допрашивал Аббаса Кули.
Но жесткая, даже грубая напористость генерала наталкивалась на сдержанную вежливость и любезную жесткость контрабандиста. Голова Аббаса Кули, украшенная густыми, иссиня-черными кудрями, не гнулась в поклонах. Жгуты усов прятали надменную улыбку. Лицо не теряло спокойного выражения, даже когда генерал срывался на грубую ругань. Впрочем, вероятно, Аббас Кули не понимал по-немецки. Отвечал он лишь после перевода, который делал сам хозяин дома Али Алескер.
— Скажите, горбан Али Алескер, этому важному аллемани: сколько ни тыкай в землю железную пику, острие ее ни толще, ни острее не станет. Белуджи народ яростный и несдержанный на жестокости — они сначала рубят голову, а потом спрашивают: кто такой, зачем пришел? Ездят белуджи быстро. Они, наверно, уже и Кум проехали. Разве их догонишь?
— Откуда появились белуджи? — подозрительно спросил генерал. — Чьи они? Почему они оказались в Баге Багу?
Аббас Кули и Али Алескер развели руками. Они явно кривили душой. Али Алескер отлично знал, чьи белуджи. Личную охрану странника и мудреца Сахиба Джеляла знали не только в Иране, но и на всем Востоке. Севший на верблюда, за козой не спрячется. Но у Али Алескера были свои соображения насчет фашистского штаба в Баге Багу. И потому, чтобы скрыть невольное замешательство, он предпочел пробормотать:
— Человек, родившийся в год лошади, в день лошади, в час лошади, избежит любой опасности.
— А? — спросил генерал фон Клюгге.
— Позволим себе заметить в свете вчерашних неприятных событий, что вы, экспеленц, родились под счастливой звездой, ибо окажись вы на несколько шагов ближе к роковой балюстраде, и… да обережет вас бог.
Медленно багровея, генерал долго смотрел на помещика, пытаясь заглянуть ему в глаза, но ничего, кроме толстых опущенных век и гранатовых шлепающих губ, не углядел и зашагал к столу. Офицеры дружно вскочили и грянули: «Хайль!»
Надменно выпятив губу, гордо вскинув голову, оберштандартенфюрер взирал на собравшихся за столом. Он мог похвастаться проделанной работой. Все собравшиеся были в форме германского рейхсвера — каждый извлек пронафталиненный, пролежавший уже не один год в чемодане в укромном местечке мундир. Мундиры выглядели не слишком свежими, не слишком новыми, зато какое созвездие чинов, званий — полковники, подполковники, майоры! Кто только не укрывался до сих пор под чалмами и персидскими одеяниями! А теперь они наконец явились в полном блеске непобедимой прусской армии. Каждый даже в самых глухих горных дебрях, даже у заброшенных колодцев в пустыне Дэшт-и-Кевир уже слышал о победоносной битве на Волге. И каждый решил: «Пора!» Наступила долгожданная пора. Можно стряхнуть с себя пыль, песок, сбросить маскарадные отрепья и предстать перед миром во всем блеске.
— Господа офицеры, — сказал фон Клюгге, — позвольте сообщить. К нам прибыли из ставки фюрера офицеры — Юлиус Бертольд Шульц и штурмфюрер Кнопп. Сегодня на рассвете они опустились на парашютах на Большом Солончаке, близ Баге Багу. Господа Шульц и Кнопп проинструктируют нашу агентуру, познакомятся с ней и сегодня же отправятся в Германию. Господа Шульц и Кнопп изучают обстановку в Хорасане и Юго-Восточном Иране. Позвольте от вашего имени, господа, передать нашему любимому фюреру горячую благодарность за заботу о немецких кадрах, прокладывающих новые пути на пользу тысячелетнего рейха в знойных пустынях Азии. Хайль Гитлер!
Все повторили возглас, но он получился не таким дружным, как следовало бы. Собравшихся отвлекала возня у дальнего конца стола. Там кто-то не желал подняться из кресла, и его вполголоса уговаривали два дюжих светловолосых обер-лейтенанта. Почетный гость Баге Багу, крючконосый господин чиновник настойчиво и возмущенно цеплялся за полированные ручки кресла. Чиновник не отличался ни силой, ни ловкостью. Он никак не ожидал, что может произойти такой конфуз. Его, руководителя персидских нацистских и пронацистских организаций Великого Ирана, хотят выставить из комнаты! И потому он лишь беспомощно сопротивлялся, громко сопел своим огромным горбатым носом и мямлил что-то маловразумительное.
Наконец его бесцеремонно вышвырнули мускулистые, дюжие лейтенанты, которые тут же под повелительным и возмущенным взглядом генерала плотно закрыли массивную, многопудовую, украшенную бронзой дверь. Фашисты прислонились к ней спинами и скрестили руки на груди, подчеркивая непреклонность и бдительность. Теперь ни звука не выскользнет из кабинета. А то, что нанесено оскорбление весьма влиятельному восточному вельможе, чиновнику, фон Клюгге, очевидно, мало беспокоило.
Он посмотрел искоса на расположившегося в кресле Али Алескера. Хозяин Баге Багу сидел с неопределенной улыбочкой на гранатовых губах. Вроде ничего и не произошло. Вроде он ничего и не заметил.
— У нас заседание специфического свойства, — сглотнув слюну, сказал генерал.
Намек был ясен. Но Али Алескер устроился поудобнее.
— Вы поняли?
— О, цветы красноречия рассыпаются и благоухают, а стебли цветов мокнут и гниют, — ласково проговорил Али Алескер. — Не разрешите ли вам напомнить, эксцеленц, что вы попросили предоставить нашу скромную хижину для вашего почтенного собрания, и мы, в силу священного гостеприимства, позволили уделить место в маленькой комнатке, именуемой кабинетом нашей коммерческой фирмы «Али Алескер и К°», но если вам здесь тесно и наша особа вам представится помехой, позвольте… У нашей фирмы есть зал заседаний.
Он нажал кнопку, и в тот же миг в потайной дверце появилось все то же очаровательное розоволикое, светловолосое видение. Шелка блистали и скрипели еще ярче и громче, ожерелья рассыпали искры и молнии.
— Ханум, — сказал Али Алескер, — проводите господ в конференц-зал. А к нам никого не пускайте. Нам надо поработать.
Зашаркали подошвы, зазвенели шпоры, зашелестели бумаги, и немцы двинулись к выходу. У всех лица набухли кровью, все яростно сжимали кулаки. Какой-то перс, туземец, осмелился… О!
Липкие пальцы тривиальнейшего страха схватили генерала за горло. Он задыхался. Нет, не посмел бы Али Алескер выставить их столь нагло из своего кабинета — слишком он тонок был в своей дипломатической восточной хитрости, — если бы… Если бы фюрер победоносно завершил свою сокрушительную кампанию сорок второго года на Волге и Северном Кавказе. Если бы действительно так близка была победа, как им трезвонили день и ночь из геббельсовского управления пропаганды, разве посмели бы персюки задирать нос… Да и парашютисты Шульц и Кнопп мямлят что-то не слишком вразумительное о положении на фронтах. Они говорят о планах походов в будущем году.
В будущем году? Проклятие!
Значит, опять вести жизнь сусликов, кротов? Опять степи, пустыни, песок? Опять влачить существование во вшивой хибарке дервиша, в рваном халате каравансарайщика, в облике сторожа гостиницы?
В будущем году! Значит, в этом ничего не произойдет?
Конференц-зал в имении Баге Багу был не так роскошен, как кабинет владельца. Но и здесь столы были отполированы, стулья драгоценного дерева обиты гобеленовым материалом.
— Господа офицеры! — объявил генерал. — Мы собрались…
На небе есть телец. Другой бык под землей. Открой око разума, о человек рассудительный, и погляди на табун ослов под тельцом и над быком.
Его жилище показалось нам обиталищем злобных джиннов пустыни.
В своем кабинете хозяин Баге Багу применял, по его собственному любимому выражению, «некоторые милые хитрости». «Никому они не досаждают, а пользу приносят. Например, я могу знать, что делают, что говорят мои чада и домочадцы».
Все стены дворца имели секреты. Еще лет десять назад, когда Али Алескер женился на дочери белоэмигранта, грузинской княжне, он сделал все, чтобы нежная, избалованная супруга не страдала в жаркое лето от душных, горячих вихрей пустыни. Во всем здании произвели перестройку. Стены были сделаны полыми для того, чтобы с весны в них закладывать, по старинному афганскому архитектурному секрету, лед, который и поддерживал в комнатах в самые жаркие месяцы прохладу, к тому же встроили вытяжную вентиляцию. Во всем Баге Багу климат уподобился воздуху рая.
Но эта же перестройка позволяла хозяину слышать, а порой и видеть, все, что творится в самых далеких покоях дворца. Али Алескер не стеснялся признавать себя сластолюбивым и порой тайком наблюдал за самой интимной жизнью своего эндаруна. Что ж, мало ли какие слабости есть у весьма почтенных и солидных людей…
Сейчас Али Адескер занимался более скучным делом, нежели подслушивание сплетен своих жен и наложниц. Он сидел в удобном кресле, обозревал с высоты конференц-зал и имел возможность следить за выражением лица каждого сидевшего за длинным полированным столом.
…Господин оберштандартенфюрер продолжал:
— …Мы собрались, чтобы отчитаться и доложить прибывшим инспекторам рейха господам Шульцу и Кноппу об оперативных планах под общим кодом «Сухопутный мост в Индию».
Немалых усилий стоило Али Алескеру запомнить детали оперативного плана, являвшегося лишь частью задачи — стереть Советский Союз с карты мира.
Конечно, хозяина Баге Багу особенно интересовало лишь то, что задевало лично его — владельца земельных латифундий Юго-Восточного Ирана. Он много знал о планах гитлеровцев, сам играл немалую роль во всех проектах «Операции Наполеон», но старался держаться с достоинством и самостоятельно. Поход гитлеровцев на Индию не казался ему фантастическим. То, что он услышал в свое подслушивающее устройство, ошеломило его. Весь привычный уклад жизни, все устоявшиеся дела рушились.
На совещании было решено немедля сосредоточить в Баге Багу и трех окрестных точках все скрывавшиеся офицерские фашистские кадры. Генерал так и заявил: «Жизнь сусликов и кротов кончилась. Дать знать во все караван-сараи, телеграфные и почтовые отделения, заводы, рудники, чтобы все немедленно явились и приступили к строевой службе. Послать нарочных в приграничные с Белуджистаном пункты с таким же приказом. Вызвать из торговой конторы полковника генштаба фон Радлова, хватит ему изображать из себя бухгалтера, ха! Вызвать Вагнера из „Штрифа“, Вольфа из „Иран экспресса“, Адлера из фирмы „Лан“. Да, не забудьте Зейдлица. Я понимаю, быть владельцем мастерской по ремонту велосипедов и мотоциклов спокойнее. Но и ему, кадровому военному, пора принять под команду славных воинов рейха.
В ближайшие дни предстоит открыть в горах Копетдага все тайные склады оружия. Отобрать специалистов-оружейников и механиков для пополнения прибывающих механизированных колонн. Создать команды землекопов и приступить, согласно отметок на картах, к постройке посадочных площадок. Господа Шульц и Кнопп привезли с собой книги сподвижников Наполеона с географо-топографическим описанием, отнюдь еще не устаревшим, путей сообщения между Тегераном, Мешхедом, Захеданом. Срок подготовки посадочных площадок — месяц.
Направить герра Мюллера с группой офицеров в Северный Афганистан. Приступить к созданию нацистских групп и объединений из афганской, туркменской, таджикской молодежи. Вовлечь в качестве духовных руководителей и военных специалистов офицеров басмаческих соединений, обосновавшихся там после 1931 года. Приступить к раздаче денег и оружия.
Здесь, в Баге Багу, начать формирование на базе батальона Тамерлановской дивизии из узбеков-эмигрантов. Начальником дивизии назначен опытный и проверенный на работе в частях СС штурмбаннфюрер Бай Мирза. Формирование дивизии провести ускоренным темпом, как ударной группы для прорыва через Серахс — Мерв — Чарджуй — Бухара. Реквизировать в Хорасане достаточное количество лошадей и верблюдов. Придать дивизии Тамерлана батарею полевых орудий и эскадрилью истребителей-бомбардировщиков. Последнее — немедленно после окончания штурма Сталинграда.
Усилить переброску гурганских иомудов к Закаспийской железной дороге с задачей в ближайшее время вывести ее из строя. Руководителю операции использовать опыт во время подрыва ряда мостов и туннелей на Трансперсидской дороге.
Кстати, где хан Номурский Гардамлы?
Уехал? Кто разрешил ему уехать! Вернуть. Определить с ним все детали задания.
В трехдневный срок закончить переговоры с белогвардейской группой Самохина — Мирбазарова в Мешхеде. Что? Колеблется? Использовать влияние консула Хамбера. До сих пор царские офицеры находились в распоряжении британских дипломатов. Не соглашаются? Попытаться еще раз. Если не получится… ликвидировать!
Времени в обрез. С часу на час можно ждать прорыва армии фюрера через Каспийское море — из Баку и Астрахани. Подготовка к захвату флота на Каспии ведется. Значит, надо ждать высадки наших в Красноводске и Бендер Шахпуре. Астрабад, Ашхабад, Серахс, Мерв, Мешхед приобретают первостатейное значение. Ответственность офицеров колоссально возрастает. Хайль!»
Когда задвигались стулья в конференц-зале коммерческой фирмы «Али Алескер и К°», хозяин дома не торопясь вернулся за свой монументальный стол и сосредоточился над папкой документов. Он не счел нужным подняться и приветствовать вошедших генерала и прибывших из Берлина инспекторов, не удостоил их приглашением сесть в кожаные кресла.
— Как ведет себя русский? — спросил Шульц.
— Русского… кхм… охраняют верные люди, — проговорил Али Алескер уклончиво.
— Аэроплан прилетит на рассвете. Мы заберем русского с собой. Русский должен знать много. Он нам пригодится. От его показаний зависит многое, в частности — сроки прыжка в Афганистан и Туркестан.
— Теперь вопрос о племенах, — сказал генерал. — К сожалению, племена находятся в оппозиции правительству, и господин Али Алескер не может ничего определенного сказать о всех этих джемшидах, бербери, теймури и прочих. А они кишат в треугольнике на серахском участке границы. Они все вооружены. Отличная кавалерия. Я сам поеду на переговоры. С соответствующим золотым подкреплением, ха! Нам очень важно повернуть их против большевиков.
— А что, они сочувствуют Советам? — встрепенулся молчавший до сих пор Кнопп.
— Пример процветающих и преуспевающих советских кочевников, прямо надо сказать, действует на них разлагающе. Так мне говорили. Да и печальный случай с… Белуджи тоже кочевники.
Генерал развел руками.
— Джемшиды требуют выдачи русского, — резко заметил Али Алескер.
— Выдать? Как?
— Вот письмо. Написано по-русски. «Русский Алексей-сардар великий воин! Не подобает держать в узах великого воина. Немедленно верните Алексею-сардару оружие, дайте лучшего коня из конюшни Баге Багу, охрану из двенадцати воинов. Ждем в урочище Серый Камень сегодня на закате. Ждем!» Дальше грозят: «Придем с мечом в Баге Багу».
— Значит, у русского связи с джемшидами, с кочевниками? — встревожился Шульц.
— Письмо писала женщина — пророчица джемшидского племени.
— Час от часу не легче. Какая-то пророчица становится поперек великих планов фюрера, — усмехнулся Кнопп. — «Операция Наполеон», «Сухопутный мост в Индию», армии микадо, штурмующие Калькутту, идут на соединение с победоносным рейхсвером и… дикарка. Ничего не понимаю.
— Вождь джемшидов прислал своего батура — так называют у джемшидов знатных людей. Батур передал слова вождя: «Могущественный вождь — русский сардар — отец моего внука, надежды племени джемшидов. За один волос на голове русского джемшиды сожгут Баге Багу и убьют всех, кто там окажется. Пусть побережется Али Алескер, если мы придем с оружием в руках освобождать Алексея-сардара».
— Господин оберштандартенфюрер, — недовольно поморщился Шульц, — мне кажется, здесь недавно изволил быть адмирал. Насколько я осведомлен, адмирал оставил вам и хозяину сего дома кругленькую сумму в американской валюте.
— В том числе и фальшивой, — буркнул Али Алескер.
— Дикари не разберутся. Мы знаем, шейхи племен не любят политику, но любят золото. Золото сильнее родства. Англичанин Хамбер уже многие годы раздает вождям золотые рупии, доллары — якобы проценты с капитала некоего шиитского миллионера, умершего в Кербеле или Неджефе. Придумайте какого-нибудь еще там мертвеца богача, вытащите святое его наследство и осыпайте этих чертовых вождей из рога изобилия червонцами.
— Джемшиды требуют сардара! — твердил свое Али Алескер.
— Надеюсь, русские не успели дать джемшидам пулеметы и пушки?
— Нет!
— Ну так вот. Не хотят, чтобы им на голову лилось золото, получат кое-что погромче.
Шульц держался самонадеянно. Но, видимо, что-то заставило его задуматься. Он вдруг сказал:
— А вождь джемшидов не… то есть ему не удалось жениться на арийке?
С недоумением Али Алескер поднял глаза.
— Мне говорили, — продолжал Шульц, — в Северный Иран еще в тридцать девятом направили боевой отряд патриоток-ариек, чистокровных ариек, красавиц валькирий, на предмет, так сказать… — Даже ему, жесткому, циничному, стало неудобно. Его замешательство бросилось в глаза Али Алескеру, и он саркастически протянул:
— Арийские валькирии были на редкость привлекательные. Многие из них сейчас успешно продолжают увеличивать народонаселение великого Ирана, состоят супругами наших чиновников, высших офицеров персидской армии. А те из этих дам, что похуже, составили контингенты увеселительных мест Тегерана. Но ни одна ваша арийка не захотела пасти овец в кочевьях джемшидов, бахтиар, белуджей. Да и если бы такое случилось, если бы вождь джемшидов, заполучив в жены немку, узнал бы, что она джасус — шпионка… О, ее привязали бы к одичавшему жеребцу и погнали по колючкам пустыни верст двадцать… Только и всего…
После некоторого замешательства, вызванного словами Али Алескера, Шульц потребовал вызвать штурмбаннфюрера Бай Мирзу. Но и здесь Али Алескер заупрямился.
— Эксцеленц, — сказал он любезно, — вы не пригласили господина Бай Мирзу на свой военный совет. Не сомневаюсь, у вас имелись на то причины.
— Да.
— И этой причиной было то, что, хотя он и в высоком звании — я имею в виду военный чин войск СС, — вы считаете его представителем низшей расы.
— В какой-то мере он… дикарь. Но в отношении тюрок… у нас иное мнение.
Лицо Шульца напряглось. Он остался крайне недоволен темой. И повторил приказ вызвать Бай Мирзу.
— Повинуюсь. — Али Алескер поклонился. — Наш кабинет к вашим услугам, эксцеленц. А у нас нет желания присутствовать при беседе высших с низшими.
Преступление далеко не единственное произведение искусства, выходящее из мастерской преисподней.
Дай мюршиду-наставнику взятку, и он разрешит есть мясо дохлой собаки.
Ждать Бай Мирзу пришлось долго. Шульц недовольно скривил губы и посмотрел на адъютанта генерала. Тот вскочил и, поскрипывая подошвами новеньких, специально извлеченных из чемодана сапог, побежал к дверям.
— Хочу познакомить вас, господа, с штурмбаннфюрером Бай Мирзой. Отлично проявил себя после того, как сдался в плен. Прошел выучку в организации украинских националистов у полковника петлюровской армии Мельника, оказавшей немалые услуги рейху в оккупированных районах Украины, Белоруссии и Польши. Бай Мирза энергичен, освоил идеи нацизма, жесток в обращении с врагами рейха, предан фюреру. Показал себя в лагерях бескомпромиссным человеком — за отказ вступить в набираемые им батальоны имени завоевателя Тамерлана своих же соотечественников-мусульман… уничтожал. Часто действовал лично. Возглавив отряды по очистке местности в ряде стран от подозрительных и неустойчивых элементов населения, проявил неуклонную строгость. Как недостаток отмечается чрезмерная, я бы сказал, садистская жестокость. В Западной Европе это оставляет известный неприятный осадок.
— Здесь, в Азии, я думаю, — заметил генерал, — это, пожалуй, более уместно, нежели разные там либерализмы, демократизмы.
— Но и здесь надо удерживать петушка от излишних эксцессов. Особенно первое время, пока мы не утвердимся в Бухаре и Ташкенте… Что там? Это кто?
Господа офицеры вскочили с мест. Двери распахнулись с треском, и в комнату ввалился весь в лохмотьях, с грязной чалмой человек. Он кинулся перед Шульцем и генералом ниц и, подметая бородой дорогой персидский ковер, застонал, завопил, запричитал, совсем как дервиш:
— Избавители! Спасители! Велик аллах и пророк его Гейдар! Недоразумение! Остановите кровавую руку! Мы вас ждем. О радость! Дастарханы расстелены. Бараны заколоты. Котлы с семью ушками уже вымыты. Дрова в очаги положены. Спички в руках ошпазов. О правоверные, ликуйте! Час настал! Остановите руку!
— Кто вы такой? Что случилось?
— Остановите нож! Мы вас ждем, а нам глотку перерезают! Палача схватите!
— Ничего не понять. Скажите, чтобы он сел и успокоился. — Шульц не на шутку обеспокоился и тревожно озирался.
Но дервиш не желал садиться и продолжал, кланяясь и извиваясь на ковре, вопить:
— Я купец Ачил Хикматуллаев! Я из Каттакургана! Давно уехал из Советского Союза. Бежал. Но… Помогите! Остановите нож. О смелые, храбрые аллемани! Спасите! Остановите руки! Зачем он режет мусульман, наших каттакурганцев!
— Кто?
— Этот офицер-аллемани! Там, за оградой. Наших каттакурганцев! Слышите! О творец, слушайте!
И действительно, откуда-то издалека слышались странные неправдоподобные вопли, похожие на вой животных. И тут же ударили выстрелы.
И опять в мирном, тихом Баге Багу пролилась кровь.
Под ее взглядом цветы превращаются в пламя.
Когда дочь богов услышала повеление Закона, она преисполнилась безмерным восторгом и радостью.
Все джемшидское кочевье переполошилось при известии о том, что великий сардар и его спутники вернулись в Баге Багу с полдороги. Пустынная, безлюдная степь от гор до гор зашевелилась.
Заметались вдоль долины Кешефруда всадники на взмыленных текинцах. Из чаппари в чаппари забегали посудачить звеневшие ожерельями босые девчонки-невесты. Только что они наряжались по-праздничному к приезду невиданных гостей, а тут такая горькая, обидная новость — гости, не доехав, вдруг повернули назад. Неслыханно! Невероятно!
С самой горы от мазара, через чангал, что густо разросся вдоль реки, с важностью, но в то же время как-то суетливо проследовал взволнованный, разнервничавшийся господин мюршид Абдул-ар-Раззак в сопровождении пророчицы, закутанной до самых глаз в черное искабэ, и целой толпы мюридов. Мюршид потрясал карабином, который трясся в его жирной немощной руке; мюршид разевал болезненно рот, все лицо его кривилось, но что он кричал, не разобрать было, потому что вся толпа вздымала руки и вопила на все голоса о мести и священной войне.
— Призовите благословение бога! — бормотали перепуганные старушки. — Кругом война! И у нас война!
Когда мюршид Абдул-ар-Раззак брался за винтовку, в джемшидских кочевьях чуяли войну. Все бежали к мюршиду, чтобы найти ответ на тревожащие вопросы: «Почему почетные гости посмотрели на купающихся девчонок, поговорили с ними о пустяках и повернули вспять? Что это значит?»
С помощью услужливых рук мюршид сполз с коня и, тяжело топая, пронес свое топорное тело в шатер вождя. Чрезмерно большое, бледное, рябоватое лицо его ничего не выражало. Мюршид за последние годы отяжелел, обрюзг от вечного сидения на кошме, потерял живость от спеси и важности.
Но его боялись и уважали. Джемшидов одолевали тревоги. Отголоски мировых событий проникали в пустыню в искаженном, изуродованном виде. Мир сотрясали раскаты грома битв далеких, непонятных. Джемшиды пасли своих баранов, своих верблюдов, разъезжали на своих отличных конях по гостям и делились слухами: проклятые ингризы терпят поражения, персидское правительство совсем потеряло силу и даже боится посылать налоговых сборщиков в степи и горы. Аллеманский пророк Гейдар совсем уж одолел великого северного соседа Ирана и победоносно сражается под городом по имени Сталинград. Страна, наверно, потому кишит аллемани, что Гейдар вот-вот приедет сюда с машинами, танками. Тогда конец русским и спесивым британцам. Но вот будет ли лучше, если фашисты захватят Иран, кто знает? Говорят, что тогда всех мужчин-джемшидов заберут в поход на Индию, а в Индии много — целое море — золота, шелков и красивых девушек. Знатная добыча ждет в Индии храброго воина.
Вокруг шатра столпились сотни воинов, все слушали, открыв рты и прижавшись ухом к кожаной стенке чаппари — шахского шатра. Но голоса великого шейха никто не слышал.
Молчали и все племенные вожди, рассевшиеся в чаппари на красных кошмах и персидских, в цветах, коврах.
Говорила одна пророчица. Говорила тихо, властно.
Не открывая лица, прорицательница объявила:
— Предопределено! Объявляю поход. На коней! Мечи в руки! Так суждено!
И дальше она обрушила на ошеломленных вождей поток слов, то ли арабских, то ли еще каких-то. Она все повышала голос и монотонно твердила что-то непонятное. Наконец она остановилась, устремила глаза вдаль и воззвала:
— Он! Он вас поведет! Повинуйтесь ему!
Из-под искабэ выскользнула тонкая белая рука, и, прежде чем кто-либо пошевельнулся, она сорвала со стенки великолепный меч Джемшида, выхватила клинок из драгоценных ножен и, взмахнув над головой, вышла из шатра с гортанным воплем:
— За мной! В поход!
Никто из вождей не мешкал. Во главе с отцом Шагаретт, старым Джемшидом, все бросились наружу.
Шагаретт даже не обернулась. Она сурово смотрела перед собой, сжимая в руке рукоятку меча. Ее глаза видели жестокое, потемневшее от солнца и песка пустыни лицо, покрытое шрамами, но полное мужества, такое родное, близкое. «Почему ты не приехал? Я так ждала! Почему же?» Она ни разу не взглянула на скакавшего рядом мюршида Абдул-ар-Раззака. Тяжело, неуклюже обвис он всей распухшей своей тушей в седле. За пять лет он почти отвык ездить верхом, да еще так быстро. В последние годы в Иране развелось столько автомобилей… И мюршид тайком от племени джемшидов тоже купил себе великолепный «мерседес». Но держал он его не при священном мазаре, а в степном селении километрах в сорока от кочевья. Там жил его шофер — механик из Дюссельдорфа. Там же построили гараж.
Увы, положение мусульманского святого обязывает. Пророк Мухаммед, да святится его имя, не ездил в автомобиле и ничего не завещал своим адептам на сей счет. Абдул-ар-Раззак берег машину и ездил на ней лишь в дальние поездки — в Мешхед, Тегеран, Кум, подальше от глаз своих покорных последователей. И никто ничего не знал про автомобиль, даже ясновидящая Шагаретт. По крайней мере, так думал мюршид. Собака крадется в тени стены, а думает, что это ее тень. Предписывающие покаяние меньше всего думают каяться сами. Давно уже прошли дни, когда мюршид Абдул-ар-Раззак просил милостыню на дорогах и своим идеалом считал нищету, ходил в рубище-хирке с сорока заплатками, жил в пещере, похожей на нору, и в золе костра пек свеклу и угощал ею дервишей-факиров.
Обитал он ныне в багдадском халифском шатре из белой верблюжьей шерсти на шелковой подкладке, и стоил такой шатер уж никак не дешевле ста червонцев. Пещерное жилье тоже сохранилось, но каменный пол там устилали ширазские ковры, чтобы священные ноги мюршида не ныли от сырости. Погрузнел изрядно святой от опиума и французских коньяков и забыл времена, когда по два-три раза в неделю успевал съездить в благословенное поместье Баге Багу поиграть в нарды с гостеприимным хозяином, полюбоваться прелестницами-прислужницами, насладиться пловом с куропаткой и шафраном, попить абиссинского, воскрешающего силы кофе. Мюршид сохранил все свойства легавой собаки: тонкий нюх, острый, верный глаз, неутомимость в преследовании врагов, умение почуять «запах жареного», но… часто замыслы и планы его оставались втуне. Не хватало ни энергии, ни силы воли. Лень превратилась в тирана.
Из-за лени он так и не довел своего замысла, касающегося его ученицы, ясновидящей Шагаретт, до завершения. Он сумел оторвать ее от проклятого кяфира, отнять у нее сына, заставил вернуться в священный мазар Турбети Шейх Джам, в лоно ислама истинного. Он затратил много сил, выдумки, воображения. Он сумел запугать молодую джемшидку гневом небес. Он добился того, чтобы она вернулась к священным книгам и таинственным заклинаниям, чтобы она исступленно пророчила перед паломниками и вещала по ночам из пещеры. Он сумел подавить ее волю страхом за жизнь мальчика, но не сумел подчинить ее себе.
Он сам сотворил, вопреки даже правоверной догме, из Шагаретт пророчицу-насиб и провидицу и… сам уверовал в ее мистическую силу. Его до дрожи, до морозного холода в душе ужасали ее голос, ее глаза. И он оставил навсегда даже мысль, с которой носился много лет, приблизить Шагаретт, возвести ее на свое ложе. Скупой, жадный, он довольствовался отныне тем, что благодаря возвращению Шагаретт в святилище снова потянулись паломники и снова потекли монеты в «нищенскую» суму Турбети Шейх Джам.
Каждый в сем мире подчиняется чужой воле. Когда-то великий шейх подчинил себе молоденькую полудикую девчонку. Сейчас он всецело подчинился ей. Он даже перестал мыслить самостоятельно. Он понимал: нельзя оставаться посреди реки событий, надлежит пристать к одному берегу. Иначе стремнина будет швырять тебя из стороны в сторону, и ты захлебнешься. Гениальный комбинатор, умевший, по его собственному убеждению, «сделать из одной вороны сорок», он в новой обстановке, создавшейся в Иране из-за второй мировой войны, растерялся. Злобный, завистливый, мелочно скандальный, склочный, он запутался. Сколько лет он отирал ноги о половики в частной мешхедской квартире консула Хамбера, а теперь всесильными оказались немцы-фашисты. Надолго ли? То, что они — немцы, по некоторым очень важным причинам его даже радовало. Но вот как фашисты отнесутся к нему — мюршиду? Менять хозяев не так-то просто.
Он путался, интриговал и выжидал. Он не такой уж болван, чтобы разрушить свой дом, лишь бы соскрести снег с крыши. Он знал одно: священная война против большевиков является главной целью и британцев и немцев. Но вот наступил ли час открыть карты? А то, что приходилось ему, мусульманскому святому, служить кяфирам, его не заботило. Думай лучше о пище в сем мире, а не о том, хворостом или дровами будешь на том свете растапливать свой райский очаг.
Он полеживал в своем белоподкладчатом шатре на шелковых стеганках, перебирал зерна пальмовых четок и предавался приятным размышлениям о походе джемшидов на Бухару, Самарканд, о том, что и на его долю выпадет белокожая, синеглазая молоденькая наложница.
Сглатывая слюну, он выбирался из шатра и, поддерживаемый под руки мюридами, плелся в шатры вождей и бубнил: «Время близко. Моя святая насиб Шагаретт смотрела в чашу Джемшида. Видела блеск мечей. Потоки крови. Огонь пожарищ. Сияние золота. Готовьтесь!»
И джемшиды готовились к походу. И так добросовестно, что пророчице Шагаретт не пришлось сегодня повторять свой призыв. Племенное ополчение собралось быстро. «Собравший дрова вовремя не замерзнет зимой». Всадники оказались в седле мгновенно, карабины заряжены, мечи выхвачены из ножен.
Гарцевали джемшиды на конях и возглашали:
— В бой! Мы расчешем их бороды по волоску! Пах-пах!
Чьи бороды — никто не интересовался. Нет. Интересовался один мюршид. Он подогнал лошадь и поехал с пророчицей.
— Куда ты ведешь нас? — спросил он важно.
И сразу почувствовал слабость в животе, когда увидел, что Шагаретт соединила свои нежные ладони, согнула оба указательных пальца и затянула, подвывая: «Дарни, дхарани, дарни, дхарани». Шейх знал это страшное, пришедшее из недр Индии заклинание. К нему прибегала пророчица в самые драматические моменты жизни своей и всего джемшидского племени и повторяла загадочные слова столько раз, сколько хватало у нее сил. И тогда у великого мюршида леденела кровь в жилах. Он ужасался и делался в руках ясновидящей словно глина в руках гончара. Он не смел тогда ни о чем спрашивать. Он повиновался.
Никого из джемшидов не удивляло, что рядом с шейхом во главе племени скачет на коне женщина. Женщины-воительницы издревле прославляли воинственных потомков джемшидов своими подвигами, участвуя в походах по всей Азии. Еще были живы в памяти старинные легенды. В них рассказывалось, что девушка-джемшидка лишь тогда становилась невестой, когда она в битве сразила врага. Теперь, конечно, времена другие. Джемшиды — мусульмане, а у мусульман девушке вообще не подобает держать в руках оружие.
Шагаретт оставалась в душе древней джемшидкой. В ней к тому же уже в детстве проснулся дар пророчицы. Поэтому ей дозволялось скакать на коне с обнаженным мечом во главе племени. Языками рыжего пламени вились из-под черного искабэ прекрасные волосы, сурово горели черными углями глаза на бледном, точно луна, лице, рука не выпускала меча.
Воительница вела племя по пыльным дорогам Хорасана весь день и всю ночь. Она не позволила мюршиду отдать повеление отдохнуть. Шагаретт знала, что порывы гнева и ярости у джемшида вспыхивают молнией, но и гаснут так же, словно молния. Пока джемшид одурманен бурей чувств, он идет на бой, на подвиг.
Джемшидка по рождению, Шагаретт усвоила от своей матери, северной рабыни, холодность мысли, которая отлично сочеталась с огнем чувств. И эти свойства поднимали Шагаретт на голову выше мюршида и вождя племени — ее отца. Она все рассчитала, хотя в сердце ее царил хаос.
Она узнала о появлении неизвестных всадников на Кешефрудской переправе от тех же болтушек купальщиц. И по описанию сразу угадала в могучем воине с отметкой шрамов на лбу своего Алешу. Его образ жил в ее мыслях, ее чувствах во сне и наяву, постоянно, неизменно, всегда! Что бы она ни делала, куда бы ни шла, что бы ни думала, перед ней стояло его лицо, суровое, со сжатыми жестко губами, с серо-стальными глазами. То, что в Мазар-и-Шерифе она прокляла отца своего сына зловещим проклятием мусульман «таали», она по непостижимым зигзагам женской логики давно забыла. Любовь, основанная на ненависти, непрерывно крепнет.
Она презирала все мелкие предписания и относила проклятия и заветы коранического пророка Мухаммеда к глупейшим суевериям. Она искала утешение в непостижимых мистических глубинах своей души, и истерические припадки, случавшиеся с ней, скорее походили на языческие мистерии, нежели на прорицания мусульманской пророчицы. А поскольку джемшиды плохо знали религиозные законы и вообще мало интересовались ритуалом, они принимали ясновидение Шагаретт за обряды религии пророка Мухаммеда.
Шагаретт молилась за джемшидов в скальной пещере у мазара Турбети Шейх Джам. Шагаретт вылечивала детей джемшидов от слепоты. Что еще нужно! Ни у каких племен Ирана не было такой пророчицы. И джемшиды боготворили свою Шагаретт. Они верили ей в тысячу раз больше, чем своему великому, но нудному, скупому, вечно брюзжащему сутяге рябому шейху-мюршиду.
Шейх — сатана! Обман — рассуждение шейхов о жизни в сем мире.
Соблазн то, что они говорят о загробной жизни.
Нелепость — речи их о науке. Бред их сон и явь.
Шайтаны — последователи шейхов-мюршидов!
Угрызения совести ее ничуть не мучили. Она подняла на священный поход все племя. Из-за необузданного желания увидеть его, своего незабвенного Алешу. Она не задумалась ни на секунду, она знала, что ей одной нельзя поехать искать Алексея Ивановича, что это грех для женщины, даже для свободной джемшидки, и она поступила по-женски — подняла всех всадников своего племени. Ради своего сердца, ради своего чувства она ввергла джемшидов в горнило войны. В груди молодой женщины бушевала буря. Буря искала выход.
Впрочем, если бы спросили Шагаретт, что она думала, чем оправдывала свой поступок, она не ответила бы. Она, которая томилась постоянно из-за того, что у нее отняли малыша Джемшида и позволяли видеть его лишь изредка, она сейчас даже не вспоминала о своем ребенке.
С той минуты, когда к ней в шатер ворвались девчонки-купальщицы с воплем: «Гость — воин! Знаменитый воин рус едет на вороном коне!» Шагаретт и думать забыла о сыне. Она чувствовала себя песчинкой на дороге, которая переворачивает колесницу судьбы.
Племя стремилось вперед. День, ночь. И еще день и ночь. Орда остановилась, когда среди первозданного мрака пустыни загорелись пронзительно и ярко далекими звездами огни Баге Багу.
Слабым голосом мюршид возвестил:
— Там… э… рай. В рай пробрались зловонные неверные. Шеи у них тоньше волоса. Взмахнуть мечом, и… Все в раю — ваше… э…
Прозвучал женский голос, и все встрепенулись. Говорила пророчица и ясновидящая:
— Нападайте и сражайтесь! Не бойтесь! Лягушки дальше своей лужи не прыгают! Вся добыча ваша. — Она остановилась и потом сказала: — А сейчас пошлите людей к ограде сада. Пусть смотрят и проверяют. Пусть высматривают. Узнайте, кто есть в Баге Багу и кого нет. И помните: там находится сардар — русский с белым шрамом на лице. Что бы ни случилось, никто не смеет и пальцем тронуть один волосок на его голове. Запомните! Это говорю я, Шагаретт, я, которая стала вождем войска смерти.
Днем будешь клыкастым львом, ночью — глазастой совой!
Итак, раз князь вынужден хорошо владеть природой зверя, он обязан взять примером лисицу и льва, ибо лев беззащитен против сетей, а лисица беспомощна перед волками. Следовательно, надлежит быть лисицей, чтобы распознать западню, и львом, чтобы устрашить врагов.
Совершенно сознательно Мансуров решил устроить «шум и тарарам». Он понимал, что навлечет на себя новые нешуточные опасности, может, гибель, но он не нашел иного способа привлечь внимание Мешхеда к Баге Багу. Надо поднять стрельбу, устроить пожар, чтобы все мимо едущие поняли, что в имении Али Алескера творятся подозрительные дела.
Радио у Мансурова не было. Его держали под строгим надзором. Найти кого-нибудь, кто согласился бы передать письмо в ближайшую советскую комендатуру, ему не удалось.
Бездействие угнетало. Мансуров всячески сдерживал себя, чтобы не чертыхнуться, когда хозяин Баге Багу прислал ему ужин с весьма обаятельной, весьма приятной, почти раздетой кенизек, которая кокетливыми телодвижениями и двусмысленными улыбками показывала, что она совсем не недотрога. В обед являлись еще «три гурии», как их называл про себя Мансуров, причем они держали себя «въедливыми очаровательницами». Готовы были развлечь, доставить все удовольствия «эйшу ишрат».
Аббас Кули, просивший каждый раз смиренно и почтительно разрешения поприсутствовать, удивлялся непреклонности и строгости поведения своего друга и брата. Он с видимым наслаждением раздувал ноздри, любуясь развлекательницами, и со всей страстностью и увлечением слушал «меджлисе созандагийе», то есть концерты, которые устраивали полуобнаженные прелестницы.
Чего добивался господин помещик, устраивая эти маскарадные действа для домашнего арестанта, каким оказался Мансуров после трагического инцидента на террасе, трудно сказать. Может, он хотел показать, что бессилен перед лицом событий, вынужден подчиниться фашистам, но по-прежнему хранит в душе симпатии и чувства преданности к советским людям… А может, Али Алескер не желал сжигать корабли и сохранял для отступления в случае чего тропочки и мостики. Во всяком случае, домашний арест соблюдался со всей строгостью.
Даже сам атаман контрабандистов вечно веселый Аббас Кули держался истым тюремщиком, и молчаливый, скрытный Мансуров с такой яростью поглядывал на него, что тот наконец не выдержал:
— Вы, Алексей-ага, думаете, что зря не укоротили жизнь кочакчи в те дни, когда мы с вами пили воду из источников Копетдага.
— Было бы это полезно и для дела, и для вас, Аббас Кули. Не успели бы вы наделать столько злых дел. Да и избавил бы я вас от тех неприятностей, которые вас ждут впереди.
— У вас желчь подошла к горлу, Алексей-ага!
— Боюсь, желчь задушит вас, когда придут сюда красные танки и поднимут к чертям собачьим в воздух это разбойничье гнездо с вашим Али Алескером и всеми фашистскими гадами! Вы что-то все сбиваетесь со следа. Но стоит вам напомнить персидскую пословицу: пери не забудет про кошку. Скажите, дорогой Аббас Кули, вы уже успели стакнуться с гитлеровцами? И еще, ответьте откровенно, — у вас поднимется рука выстрелить в меня — вашего друга и отца? А?
Вопросы не на шутку задели Аббаса Кули. Его добродушное лицо пошло пятнами. Он не сразу нашелся, что ответить, и принялся отчаянно крутить смоляные жгуты своих великолепных усов, поглядывая с комическим ужасом на стены и углы комнаты. Вдруг, прикрыв ладонью рот, он зашептал:
— Умоляю, Алексей-ага. — Я отвечу, как говорят в Иране: твой сахар в твоем сердце тает. Не делайте ничего такого… Не говорите… Тут все слышно…
— И сидеть ждать, пока фашисты прикончат меня. Ну нет!
— Уважаемый, почтенный Алексей-ага, вот вам на ладони мое сердце. Клянусь самой страшной клятвой…
— В клятвы контрабандистов я не верю. Дело говорите!
Схватив за рукав Мансурова, кочакчи притянул его к огромному окну, глядевшему в тенистый парк. Тут же защелкали затворы. Но, увидев пленника в обществе своего атамана, часовые сразу же отодвинулись в кусты. Лишь серые смушковые шапки да черные блестящие глаза-сливы мельтешили в зелени кустов жасмина. Аббас Кули шепнул:
— Все стены имеют трубы. Слуховые трубы. Али Алескер все слышит. Все видит. — И он заговорил громко: — Вы видите, торбан, мои контрабандисты вооружены хорошо, винтовки у них лучше, чем у фашистов. Мои ребята стреляют лучше фашистов. Моим ребятам я приказал: кто подойдет к окну или двери — стреляйте! Не спрашивая, стреляйте!
Столько было в голосе Аббаса Кули хитрости, многозначительности, что Мансуров невольно заглянул ему в глаза. Он прочитал такое, что не стал больше спрашивать.
Тут же всем корпусом он повернулся. В дверях ему послышался шорох. Мгновенно он сжал рукоятку маузера. В комнате послышалось шуршание и что-то вроде хриплого дыхания.
— Кто ты? — закричал контрабандист, одним прыжком загородив собой комбрига.
На уголке шелкового ковра у самого порога, присев на пятки, совсем по-домашнему расположился — по внешности, по выразительным острым чертам лица, по своеобразным усам, завитым в колечки, по особо свернутой чалме человек из джемшидских кочевий. Он… улыбался.
Азия своеобразна. Только что все было погружено в сонную дрему, только что скулы и рот раздирала зевота, только что вы умирали от лени и безделья, и вдруг… неожиданность, вихрь, событие… За то и любил Алексей Иванович Азию, что здесь долго скучать ему не давали.
Джемшид улыбался, выставляя напоказ белоснежные лошадиные зубы, и играл глазами — черными, блестящими, загадочными. Аббас Кули направлял дрогнувшей рукой дуло кольта прямо в эти глаза.
— Он, как видите, дорогой Аббас Кули, не только подошел к двери, но и прошел через дверь. Просочился! Вот и цена вашим клятвам!
— Кто ты? — завопил Аббас Кули и вдруг плюнул. — Тьфу, да это ты, Багирхан!
— Да, я Багирхан.
— Как ты сюда пролез? Эй, Фируз!
Дверь распахнулась, и через порог шагнул здоровенный дядя, перекрещенный пулеметными лентами, с винтовкой на изготовку. Он таращил глаза на улыбающегося джемшида:
— Эй, как ты сюда попал?
— Птичкой пролетел, змеей прополз, шакалом прошмыгнул.
Недоумевали они и корили бы друг друга долго, если бы Мансуров уверенно не спросил:
— Вы ко мне? Говорите!
Вскочив и прижав руки к сердцу, джемшид сказал, нет, не сказал, пропел:
— Великий сардар, кони за оградой… шагов двести… отсюда. В скрытом месте. Батуры наши с винтовками… Ждут.
Мансуров посмотрел на Аббаса Кули.
— Так, средь бела дня?
Тот в свою очередь посмотрел на террасу с балюстрадой, видневшуюся в конце аллеи. На террасе стояли двое. Очевидно, генерал выставил охрану под окном кабинета, где собрались офицеры рейха.
— Увидят. Поднимут тревогу.
Разулыбавшись, джемшид бросился на ковер и пополз. Он буквально слился с ковром.
— Вот так — ящерицей, червяком, — сказал джемшид. — И не увидят! Змеей!
— Теперь ясно, как он пробрался. Но нас…
Аббас Кули хотел сказать: «…нас это не устраивает!» — но не успел. В открытое окно из садика ворвались такие дикие вопли, что мурашки пошли по телу и волосы зашевелились. В окне появились лица контрабандистов. Разинутые рты вопили:
— Убивают! Там убивают!
Ни Алексей Иванович, ни Аббас Кули, ни джемшид не относились к разряду нерешительных людей.
Кто-то дико, в отчаянии призывал на помощь. Кого-то мучили, убивали.
Все бросились прямо через окно в парк. По ослепительно светлым, усыпанным золотистым песочком дорожкам помчались короткие послеполуденные резкие тени.
То, что у него внутри, — его самого убивает. То, что снаружи, — людей убивает.
И увидели они, что вытекающая кровь образует ручьи и… кипит.
Никто не упрекнул бы Алексея Ивановича, если бы он воспользовался смятением в Баге Багу и подумал о себе.
Едва Алексей Иванович увидал человека в своеобразной джемшидской одежде, перед глазами его возникли бездонные глаза Шагаретт, властно звавшие его. Он готов был вскочить на коня и мчаться по степи свободным, устремленным, счастливым…
Но эти крики, вопли… Что-то страшное творилось в Баге Багу.
Он выскочил из окна, побежал к ограде парка. За ним последовали ошеломленный вестник Багирхан и бренчащие оружием, ничего не понимающие кочакчи. Бежал куда-то их атаман Аббас Кули, бежал, сжимая рукоятку маузера, их пленник. Значит, надлежало бежать и им.
Но они опоздали.
Уже кровь на одежде и лицах жертв от острых лучей южного солнца почернела. Уже умирал или умер человек с исполосованным лицом, странно белой грудью и вспоротым животом, подвешенный к каменной стене.
Но человек во френче и колониальном, забрызганном кровью шлеме судорожно, с тупой яростью все хлестал обвисшее мертвое тело плетью, стараясь попасть по мертвым, выпученным глазным яблокам. Материя френча почернела, взмокла буграми на лопатках, а мышцы напряженно вздрагивали в судорожном ритме бешеных ударов.
Человека в шлеме Мансуров отшвырнул в сторону, отнял у него плеть, а тот все еще размахивал, словно в нервическом припадке, рукой и хрипел:
— Еще! Еще! Получай, изменник веры!
— Свяжите ему руки! Он совсем дикий, — прозвучал голос внезапно появившегося из знойного марева Сахиба Джеляла. — Свяжите ему руки. Не стреляйте, Алексей Иванович. Надо выяснить, что наделал тут Бай Мирза. Что случилось?
Откуда появился Сахиб Джелял, некогда было разбираться. Он стоял все такой же невозмутимый, прямой и жестко смотрел на разъяренного, с дергающимся лицом Бай Мирзу.
Слова Сахиба Джеляла вовремя остановили Мансурова. Он не церемонился бы с этим человеком в пробковом шлеме, зверски истязающим людей. На земле у стены лежало еще несколько неподвижных тел. Над их обнаженными, покрытыми запекшейся черной кровью спинами вились рои огромных синих мух.
В стороне стоял строй выставивших беспорядочно винтовки чалмоносцев, в таких же, как у Бай Мирзы, френчах, только выцветших и полинялых, в английских нелепых галифе, обмотках и тяжелых ботинках. Чалмоносцы переминались с ноги на ногу и отворачивали головы.
— Стреляйте в них! — завизжал истерически Бай Мирза. — Кто посмел мне мешать?! Сюда! Ко мне!
— Взять его! — приказал Мансуров. — Бросьте его в погреб! Да свяжите зверюгу! Бешеный пес. Да охрану поставьте! — К нему вернулось хладнокровие, и как-то само собой вышло, что он властно взял на себя команду. — А этих… — Он показал на чалмоносцев. — Отобрать у них винтовки!
Только теперь все обратили внимание, что и у связанного контрабандистами Бай Мирзы и у его охранников — а то, что это охранники, теперь поняли все — на рукавах чернели повязки с белой паучьей свастикой. Охранники не сопротивлялись. В винтовках у них не оказалось патронов. Своим людям Бай Мирза не слишком доверял, и вся экзекуция им была затеяна, как он потом признался, «чтобы поднять дух в колеблющейся сволочи, зараженной ядом свобод».
«Зараженные ядом свобод» — сбежавшие из Узбекистана за границу кулацкие и байские сынки, спекулянты, валютчики — скапливались в Баге Багу, в самом юго-восточном углу Ирана. Здесь Туркестанский центр устроил еще в начале двадцатых годов, по почину британского генерального консула, перевалочный пункт в райском, благословенном поместье господина Али Алескера. За долгие годы в Баге Багу и его окрестных селениях собрались беглецы из Ташкента, Бухары, Каттакургана, Керков, Ферганской долины. Одни бежали от революции, неся с собой полные хурджины денег, кожаные мешки с николаевскими червонцами. Другие пригнали еще в начале двадцатых годов через степи Балха и Меймене многотысячные стада овец, табуны кобылиц, караваны верблюдов. Состоятельный, богатый человек находил в Хорасане у местных персидских властей ласку, гостеприимство.
За эмигрантами потянулись позже «обиженные» и «недовольные». В друзьях и компаньонах Али Алескера состоял, в частности, сбежавший из Туркестана довольно-таки знаменитый купец Хикматуллаев Ачилбай. Рассевшись на бархатной тахте в гостиной дворца, он вещал: «Умру от радости, если придется увидеть гибель Советской власти». Почтеннейший Ачилбай имел все основания так говорить. Он еле унес ноги, попавшись на спекуляции в Каттакургане — скупил золота на тысячи червонцев.
Тут же, в Баге Багу, отсиживались трое удивительно похожих друг на друга козлобородых старичка из партии «Мелли иттихад» — Мирза Юсуп Аминов, Захид Маджитов, Насреддин Гиясов. После разгрома так называемой «Кокандской автономии», подобрав полы белошерстных своих халатов, они бежали в Персию, проклиная рабочих и батраков. И теперь по вечерам вгоняли в зевоту господина Али Алескера, пытаясь в своих пространных философских рассуждениях втиснуть учение Корана в рамки розенберговских теорий об универсальности фашизма.
Частенько из Мешхеда сюда наезжал в своем лакированном «шевроле» некий Шукрулла Азизуллаев. Он передавал эмигрантам «директивы» таинственного Саттархана, имевшего прямое отношение к британскому консульству. А в последнее время господин Шукрулла все теснее общался с прятавшимися по всем углам астана фашистскими офицерами. Появлялся здесь и сам Саттархан — коричневоликая, благообразная, неопределенных лет личность, судя по бархатной темно-фиолетовой туппи, ташкентец. Он постоянно шептался с проживавшим в четвертом флигеле дворца громогласным, чернобородым, черноусым, с устрашающими густыми черными бровями Абдукаримом Мингбаши, любившим напоминать, что он жал руку «самому Гитлеру, который назначил его фюрером всех мусульман-узбеков от Кундуза до Тегерана».
Но и наводивший на всех трепет Мингбаши делался тихим и сахарно-ласковым, едва раздавался клаксон «ситроена» весьма представительного, по-военному подтянутого господина Мирбазарова, доверенного человека англичан, советника эмира бухарского. Мирбазаров был «человеком власти». Он часто ездил в Кабул, Герат, Бомбей, Тегеран, бывал запросто у эмиров и шахов, якшался с губернатором провинции, выезжал и в Париж на совещания с главой русской белой эмиграции генералом Кутеповым, а когда тот бесследно исчез — с его преемником Миллером. Поговаривали, что в доме Мирбазарова в Мешхеде собирались царские генералы и полковники. А когда ветер подул из гитлеровской Германии, Мирбазаров повел разговоры, что фашизм и ислам дети одного отца — пророка Мухаммеда.
Но такие, как Мирбазаров или Хикматуллаев, Мингбаши или старички меллииттихадисты, только проповедовали, призывали к послушанию рабов божьих — райия. А рабы божие копошились в Серахской степи и по окраинам пустыни Дэшт-и-Лутт, бегали черными жуками туда и сюда всякие там мелкие торгаши и спекулянты, на карачках переползавшие границу в поисках заграничного рая. Мамед Сами, Мамед Назар, Якуб Юсуф, Худайберды Баратов и многие другие не хотели дома трудиться честно, искали сладкой жизни, а здесь прозябали, скитались батраками по имениям персидских вельмож, торгуя жевательным табаком, занимаясь мелкой контрабандой, переправляя по заданию всяких сатреддинханов, мирбазаровых, мингбашей, контрреволюционную литературу вроде чокаевского «Ени Туркестана». Они жадно прислушивались к вестям с родины, нищенствовали, голодали и ловили бальзамом лившимся в сердца слова вновь прибежавших сюда через границу: «Глаза на вас смотрят и ждут». А вестники были всякие, вроде некоего Джумы, бывшего работника советской милиции. Он попался на взятках и спасался в Серахсе от суда и наказания.
Именно этот Джума взялся помочь Бай Мирзе сколотить из всякого эмигрантского сброда Тамерлановскую дивизию. Но Джума мечтал о чинах, славе, сытой жизни. И когда вдруг Бай Мирза предложил ему отправиться в Бухару и Самарканд «на рекогносцировку», да еще предложил взять с собой взрывчатку и бикфордов шнур, Джума не на шутку перепугался. «Да там военное время. Да там меня живо прихлопнут. С большевиками шутки плохи».
Джума призвал на помощь своих земляков, втянутых им в «дивизию», и попросил их разъяснить Бай Мирзе, что и как… Эффект получился ошеломляющий. Бай Мирза приказал тут же казнить недовольных. Ропщущим, по старому эмирскому обычаю, перерезали горло, а Джуму распяли на стене, и лично Бай Мирза запорол его плетью насмерть. Бай Мирза показал, что шутить он не намерен и что опыт карательных экспедиций, которыми он командовал в Западной Европе, научил его беспощадности. «Урок Баге Багу всякий сброд запомнит навсегда. Тамерлановской дивизии железная дисциплина и беспрекословное подчинение фюреру!» — заявил он сбившимся в стадо, ошеломленным, дрожащим от отвращения и ужаса тамерлановцам.
…Все разбежались, едва Бай Мирза был схвачен и связан. Никто и не подумал оказать Мансурову сопротивление. Винтовки валялись в раскаленной пыли меж черных кровяных луж. Острая сладковатая вонь стояла в воздухе.
Бледный, возмущенный Аббас Кули подошел к трупам.
— И ты, Худайберды, попался, — сказал он. Лицо его перекосилось то ли от отвращения, то ли от жалости. Он посмотрел на Мансурова и добавил: — Худайберды не кочакчи. Разбойник. В России на каторге был. За убийство. Потом в басмачах ходил. Отчаянный был. И вот теперь его Бай Мирза, какой-то молокосос, зарезал. «Гитлер, — орал-кричал Худайберды, — Гитлер принесет узбекам свободу и богатство!» Вот твое богатство! Тебе Гитлер кровь выпустил. — Он передернул плечами, словно ему было холодно, и подошел к Мансурову. — Что делать будем? Уезжать надо. Немцы, конечно, попрятались сейчас. Такой скандал им ни к чему. Генерал уехал, и потому…
— Куда уехал генерал? — встрепенулся Алексей Иванович.
— Генерал распорядился подать себе автомобиль. «Я лично поеду на границу, — сказал. — Посмотрю…» Генерал хочет проверить склады оружия фирмы «Люжр». Говорит, с юга из Кума привезли сотни две ящиков лекарств. На самом деле в ящиках разобранные пулеметы. Мне караванбаши рассказывали. Оружие для джемшидов и бербери. Среди них есть опытные солдаты, служившие в англо-индийской армии.
— Генерала нет. Тем лучше. Мы быстро покончим со всей шушерой в Баге Багу.
Покрасневшее, растерянное лицо Аббаса Кули Мансурову не понравилось. Он и сам не понимал, как это получилось, что он возлагал столько надежд на Аббаса Кули с его кочакчами. С какой стати контрабандистам лезть в драку с фашистами, подставлять головы под пули немцев? Контрабандисты достаточно наслышаны уже об Алексее Ивановиче. «Лютый лев от страха перед ним залезает в лисью нору, дикий слон закапывается в муравейник». Для кочакчей Мансуров был таинственной, страшной фигурой, представителем могущественного северного соседа. А кто там разберет, правда ли так силен Гитлер и когда еще немцы утвердятся в Хорасане, да и утвердятся ли? Не подавятся ли? А Мансуров — сила. Вон он как без малейших колебаний разделался с присланным из самого Берлина свирепым, кровожадным начальником тамерлановской дивизии. Нет, торопиться нечего. Темноликий, покрытый рубцами славы русский — настоящий великий сардар, он воду под седьмым слоем земли видит. Тут не то слово скажешь — погубишь себя напрасно.
Контрабандисты отчаянные люди, но плохие воины. Они сражаются за фунт опиума, рискуют из-за двух сотен рублей золотом, но идти в бой за отвлеченную идею? Нет, конечно!
С сомнением и мучительной тревогой Аббас Кули поглядывал на свою шайку. Всех он знал, все на него отлично работали, все увешаны были оружием, все стреляли отлично и все отлично скакали на коне, ужом ползали среди скал, неслышно прокрадывались мимо пограничных застав, все смелы, но… ради одного — чистогана. Поднять таких людей на бой с фашизмом в Баге Багу — бессмысленная затея!
А Алексей-сардар ведь такой человек, безумной смелости человек! Он один пойдет против аллемани. У мысли нет дна, у слова нет предела. Алексей-ага пойдет сейчас требовать, чтобы немцы сдались, и они его убьют. Аббас Кули закричал от горя:
— Не ходите! Они… они звери… У них полно оружия. У них даже на террасе под чехлами пулеметы. Лучше уехать. В степи джемшиды с конями… Ждут.
— Он дело говорит, — сказал быстро Сахиб Джелял.
— Бросьте. Аббас Кули спасовал. А вы, Сахиб Джелял, я вижу, дипломат. Жаль… Сам разделаюсь с нацистами. Они трусы. Ну, а если… Чем больше шуму, тем лучше. Надо здесь все перевернуть. И пусть грохот и шум дойдут до Керманшаха и Мешхеда. Тогда всем планам гитлеровцев каюк. В два дня все астаны прочистим, ни одного пивника-бюргера не останется на развод. Вот и надо разъяснить это господам фрицам… И гостеприимному нашему хозяину, господину негоцианту. Но у него один выход — мне помогать. Иначе…
Его прервал захлебывающийся, взволнованный фальцет Али Алескера. Он выбежал из-за угла, не глянул даже на жертв кровавой расправы и в радости зашепелявил:
— Уехали! Ах, как хорошо! Уехали!
— Легок на помине. Кто уехал?
— Вох-вох! Бросили в машину саквояжи и уехали.
— Кто уехал?
— Господа инспекторы рейха Шульц и Кноппе. Уехали. В пять часов у Семи Родников приземлится самолет. Они улетят. Мир и тишина воссияют над бедным моим жилищем.
— Какой мир, господин Али Алескер, еще неизвестно.
— Но, клянусь, я друг, я преданный друг Советского правительства. Я доказываю это каждым своим вздохом, каждым движением пальца, каждым… Генерал тоже уехал. Я принудил фон Клюгге уехать. Я! — И он ударил себя в ватную грудь ватной ладошкой. — И фон Клюгге уехал!
— Вы доказали бы свои чувства, если бы приказали схватить Шульца и Кноппе и засунуть их в подвал в компанию к палачу Бай Мирзе.
— Вы не видите, что он наделал… — сказал мрачно Сахиб Джелял. — Бай Мирза такой же палач, как и Шульц. Я узбек, проклинаю таких узбеков и объявляю, что он не узбек, а дерьмо. И такого я прикончу своей рукой, чтобы он не позорил, предатель и гадина, имя узбека. Сегодня же оборву нить его гнусного существования.
Тут накал беседы достиг высоких градусов. Гранатовые губы хозяина Баге Багу посинели, посиреневели, зашлепали, разбрызгивая слюну. Али Алескер вдруг начал заикаться:
— Несчастье! Увы, он сбежал. Сломал решетку вот из таких прутьев. Нет… сорвал замок. Открыли ему дверь дружки-аллемани… Ушел, уполз, оставил вонь… кучу дерьма… Увы… Бай Мирзы нет. Господин Сахиб Джелял… нет… вы не захотите пачкать руки. Не придется увидеть больше этого слизняка. — Голос у него срывался. Он выставил перед собой руки, точно защищался от ударов.
— Выпустили его вы! — надвинулся Сахиб Джелял всей своей величественной фигурой на хозяина Баге Багу, который с трясущимися, уже посеревшими губами пятился прямо на трупы у стены. Еще мгновение — и он ступит ногами в кровь… Он испугался по-настоящему.
Но философ и мудрец возобладал в душе самаркандца. «Море успокоения залило костер гнева». Сахиб Джелял не застрелил пунцовогубого, толстощекого любителя попить и покушать персидского негоцианта. Али Алескеру не суждено было в тот день пасть бездыханным телом на раскаленную землю рядом с несчастными жертвами безумия и садизма Бай Мирзы.
Бай Мирза ускользнул. Карателя и убийцу Бай Мирзу очень ценили гитлеровцы. Шульц и Кноппе пошли на риск. Они разогнали трусливую челядь Баге Багу, а возможно, слуги просто поспешили исполнить распоряжение своего хозяина, сами вывели палача из погреба, со всей предупредительностью усадили в автомобиль, на котором поспешили скрыться инспекторы Гитлера.
Шульц и Кноппе были все-таки достаточно сообразительны. Они поняли, что в Баге Багу слишком жарко. Шульц и Кноппе бежали. Они бросили на произвол судьбы поспешившего уехать из имения генерала и даже не оставили для него никакой записки.
А следовало бы: шофер алиалескеровского автомобиля перехватил по своей рации берлинскую сводку с фронтов войны, в которой появились нотки неуверенности. Под Сталинградом у германского вермахта возникли осложнения, и на Кавказе нацисты терпели неудачи.
Генерал фон Клюгге отправился в инспекторский объезд до того, как была получена радиосводка, и еще ничего не знал.
А что касается плена, то бывают цепи из роз.
Надежда — цветок в бутоне. Верность — свет во мраке. И неизбежно, чтобы цветок расцвел, а свет зажегся.
Желтый день сменился непроницаемой тьмой хорасанской ночи. Мягкими чернобархатными лапами ступали по светлым дорожкам парка гигантские чудища — деревья и кусты. Белая колоннада Баге Багу выплескивалась серебристыми бликами из обширного, скрывавшегося своим дальним краем где-то в темноте бассейна.
Огни в зеркальных окнах западного дворцового крыла так и не зажглись. Занимавшие там покои немцы притаились и выжидали. Сколько пар глаз за стеклами окон до боли вглядывались в таинственную грозную темноту, сколько рук сжимало оружие, сколько сердец ныло в тягостной тревоге!
Резня, учиненная белуджами, похороны, мрачные, тайные, оскорбительные своей спешкой, постыдное бегство растерянных, а еще недавно надменных в своей начальственной спеси и самоуверенности гитлеровских инспекторов, дикие кровавые события в хозяйственном дворе, внезапный отъезд генерала фон Клюгге, невеселые слухи — все вселяло в немцев неуверенность и страх. Слуги и челядь Баге Багу не видели «гостей» с половины дня и теперь с ужасом наблюдали из укромных мест за бледными лицами, мерцавшими в окнах. Темные провалы глаз делали фашистов похожими на кладбищенские черепа.
Иной поваренок или каввас старался проскользнуть в полоске густой, падающей на песок дорожки тени; отводя глаза от окон и трепеща от страха, шептал заклинания от мертвецов, встающих из могил и собирающих с камней свою кровь по каплям.
Перетрусившие, дрожащие челядинцы, пробиравшиеся через парк, шарахались в кусты, столкнувшись с прогуливающимися по дорожкам мужчиной и женщиной. Любопытство в слугах, столь жадных до сплетен, умерло, и они оставались глухи ко всему, хотя мужчина и женщина разговаривали громко, совершенно не обращая внимания на скользящие мимо дрожащие тени и на привидения, прилипшие к стеклам окон белыми лепешками лиц.
В мужчине любой обитатель Баге Багу признавал даже в темноте русского сардара, великого красного воина и, может быть, потому сразу же кидался с дорожки в сторону. Великое уважение к человеку и воину выражается на Востоке в том, что никто не смеет не только подслушивать его, но даже запоминать случайно оброненное им слово.
Кто была женщина, прогуливавшаяся с великим воином, никто не знал… и не смел знать, хотя для любопытства и здесь имелось сколько угодно пищи. Женщина была закутана с головы до пят в черное, шуршащее шелком искабэ, и лишь звезды отражались неясным блеском в ее огромных глазах. Женщина не видела ни сада, ни дорожек, ни призраков за стеклами окон. Глаза ее были устремлены на лицо Мансурова, резкие, твердые черты которого чуть выступали из сумрака.
Глаза просили и молили. Временами — кто бы мог поверить, если даже осмелился подсматривать, — из складок искабэ выскальзывала белая алебастровая рука и, протянувшись вверх, осторожно, кончиками пальцев касалась шрамов, выступающих белыми полосами на темной коже лба и щеки.
— Ты все такой же, любимый!
— И ты не изменилась, желанная!
И больше ничего не услышали бы «длинные уши» в парке на дорожках, даже если бы осмелились затаиться в кустах, в тени за дувалами, потому что ни Мансуров, ни его таинственная собеседница ничего больше не говорили.
«Ты все такой же, любимый!»
«Ты все такая же, желанная!»
Они медленно ходили по дорожкам парка. Они почти не говорили. Они повторяли все те же слова. И бледные лики с ужасной тревогой смотрели на них из-за зеркальных стекол дворца.
Для них, для немцев, живших здесь в пустыне уже по многу лет жизнью пуганых зверей, чудовищным и непонятным было поведение русского. После ужасных и трагических событий он осмелился прогуливаться ночью по парку, да еще в обществе женщины, судя по одеянию, персиянки. Мусульмане ведь болезненно щепетильны в таких делах.
Но поразительно — хоть, по нацистским понятиям, Мансуров был обречен, должен был быть уже отвезен на самолете в Германию и отдан в руки гестапо, ни у одного из немцев не хватало решимости поднять оружие и выстрелить. Страх, безумный страх перед ночью, перед тенями убитых на мраморной террасе офицеров, трепет перед мужеством этого странного, непонятного и страшного человека делал их руки деревянными. Ужас парализовал их волю.
А когда пролились на кусты и дорожки янтарные блики, женщина тихо сказала:
— Свет! Откуда свет?
— Луна взошла, любимая.
— Здесь люди.
— Здесь нет никого.
— Здесь полно людей. Здесь глаза, кругом глаза.
— Где, любимая?
— Уедем. Кони ждут нас.
— Я говорил — мне нельзя уехать из Баге Багу.
— Ты все такой же… упрямый.
— Такой же.
— Ты не поедешь?
Алексей Иванович молча поцеловал женщину в глаза. После долгой паузы, долгой, вечной, женщина тихо промолвила:
— Уйдем отсюда. Уведи меня.
Дорожки засветились золотом. Белые колонны в тихом водоеме приняли цвет апельсина. Весь парк Баге Багу заплескался в лунном сиянии.
Зеркальные окна вдруг сделались глянцевыми, излучающими свет. Бледные, мертвенные лики расплылись, исчезли. Вторглась дивная хорасанская ночь, разогнала призраки смерти, смела прочь кошмары, сломала вдребезги скорлупу ужаса, сковавшего благословенный Сад Садов.
Желтый луч проник и в Бархатную гостиную — так назывался один из личных, наиболее пышных апартаментов хозяйки и затворницы дворца Нины Георгиевны, в девичестве княжны Орбелиани, супруги господина негоцианта и вельможи Али Алескера. Нежная блондинка, тоненькая, изящная, была известна как первая красавица при шахиншахском дворе в Тегеране. Обворожительная дама, неслыханная богачка, она была несчастна, потому что Али Алескер предпочитал держать ее под замком. Она коротала свой век в Баге Багу, воспитывая двух своих дочерей, и редко, крайне редко появлялась на приемах в шахиншахском дворце.
Сейчас княжны Орбелиани в Бархатной гостиной не было. Она принимала на женской половине миссис Гвендолен, а сам Сахиб Джелял, разглаживая и раскручивая завитки своей ассирийской бороды, слушал нетерпеливо и с явным раздражением сладкие речи Али Алескера у него, в его гостиной. Они сидели, не зажигая лампы, в полной темноте. Так лучше. Али Алескеру не хотелось, чтобы Сахиб Джелял читал по глазам его мысли, а всем известно, что этот мудрец и философ проникает в самую суть вещей.
— О Хусейн! — в десятый раз восклицал Али Алескер. — И понадобилось им всем собраться в недоброе расположение светил одновременно в нашем скромном обиталище. Отлично мы жили с супругой Ниной-ханум, наслаждались нашим уединенным обществом, занимались искусствами и возделыванием земли. Никакой политики. Мы так и заявили коменданту в Мешхеде. Со сладкой улыбкой господин комендант сказал: «Что ж, мы не возражаем и даже одобряем». Это он по поводу того, что мы не будем вмешиваться в политику. И надо же… Года не прошло, а колесо судьбы превратило наш благословенный сад во вместилище скандалов, интриг, коварства, убийств, жестокостей. О Хусейн! Комендант узнает, и…
— Нет сомнений, что коменданту не понравится присутствие в Баге Багу… хотя бы фашистского генерала…
— Он уехал, — быстро перебил Али Алескер.
— Но он завтра или послезавтра вернется. А слишком известный полковник Крейзе? А все эти господа аллемани в западном флигеле?
— Но я же не могу… я не могу их выгнать. Они — гости…
— У нас в Самарканде говорят: гость до трех дней. А если гость не понимает, ему можно и напомнить… Тем более такие гости. В руках у них гибель. О, сколько стран, городов, цветников оставила эта смерть, эта гитлеровская чума пустыней…
Жалобно застонав, Али Алескер вскочил и забегал по роскошному бархатному ковру, покрывшемуся золотым узором от лунного света, пробивавшегося сквозь листву деревьев за окном. Он на цыпочках приблизился к Сахибу Джелялу и картинно страшным шепотом возгласил:
— Помогите мне, о мудрейший из мудрых!
— Чем?
— Вы знаете меня. Я только любитель пожить! С двумя хрустальными сосудами я люблю коротать жизнь. На них построил я благополучие жизни своей. Один сосуд наполнен благовонными чернилами, другой — благоуханным вином. С помощью первого сосуда — это чернильница — составляю я свои мудрости. С помощью бокала баккара разгоняю тоску сердца. Так изрек мудрец аль-Фараби. О, я никому не мешаю. Я ни от кого ничего не требую. И вдруг я верчусь мячом чаугана от англичан к русским, от русских к немцам… О, это слишком для моей больной головы. Помогите…
— Да, в прошлые времена всадники играли вместо мяча черепами врагов.
Али Алескер даже рот раскрыл до предела, чтобы со вздохом втянуть побольше в себя воздуха и остановить тошноту, подступившую к горлу. Он явно задыхался.
Он подбежал маленькими шажками к огромному, в полстены, окну и с усилием распахнул его. Ароматы осенней ночи, свежесть, лунный свет хлынули в обширный покой, весь устланный драгоценными ширазскими коврами, увешанный французскими гобеленами с бело-розовыми античными красавицами, уставленный мебелью в стиле ампир. На круглом низеньком столике, отполированном еще в прошлом веке мастерами-краснодеревщиками Льежа, был сервирован в севрском фарфоре легкий ужин. В воздухе стоял по-восточному тонкий запах кофе. На разбросанных вокруг стола подушках растянулся небрежно и с достоинством Сахиб Джелял — дорогой, любезный, очаровательный гость, которого несколько дней назад пригласил к себе издалека с его супругой-англичанкой почтеннейший хозяин имения Баге Багу господин негоциант Али Алескер. Чем было вызвано приглашение?
Славу в Иране Сахиб Джелял имел великую. Его богатство вызывало лютую зависть и… преклонение. Его мудрость и открыто провозглашаемые взгляды умеренного мусульманства привлекали к нему многих искушенных восточных политиков и приверженцев в среде индусских мусульман, шиитов, турок, мекканских шейхов и даже зловещих последователей исмаили.
Но именно потому в нем находили много загадочного и странного. Чего, например, стоило его непримиримо враждебное отношение ко всем колониалистам и империалистам, особенно английским! И это удивляло, потому что его жена, английская леди, ввела его в самые высокие круги лондонского «хай ляйф» и добилась приема в Виндзорском дворце. С Сахибом Джелялом был знаком Уинстон Черчилль, который в нынешние незавидные для Британской империи времена даже искал дружбы с великим мудрецом и мусафиром странником. Дочери Сахиба Джеляла и леди Гвендолен — а их было у них три — воспитывались в модных иезуитских пансионах Франции.
И в то же время некоторые проницательные политики Ирана, Ирака, Афганистана находили очень подозрительным, что Сахиб Джелял всеми своими торговыми операциями содействует укреплению позиции Советского Союза на рынках Среднего Востока, представляя своими капиталами и товарами иной раз целые страны.
Все это отлично знал Али Алескер. Знал он и то, что Сахиб Джелял ничего общего не имел с британским консульством в Мешхеде. Сам Хамбер неизменно предупреждал владельца Баге Багу: «Нам не удалось обнаружить предосудительных связей господина мудреца и философа с советской разведкой. Ничего просоветского, кроме материальных, чисто коммерческих отношений, но, храни вас всевышний от этого человека. Чем меньше он будет знать вас и ваше Баге Багу, тем лучше. Абсолютно исключается, чтобы Сахиб Джелял переступил хоть раз порог вашей виллы».
Сахиб Джелял не только переступил порог, а вот уже неделю нежится на подушках и шелковых коврах Баге Багу, дышит райским воздухом Баге Багу, вкущает изысканные произведения кухни Баге Багу, служит величайшим соблазном для наводнивших Баге Багу истых ревнителей ислама, прогуливаясь под руку с оголенной до предела, из-за духоты и жары, своей супругой-англичанкой по усыпанным кирпично-красным песочком дорожкам парка Баге Багу.
Забыв советы, предостережения своего британского друга Хамбера, господин помещик самолично пригласил к себе Сахиба Джеляла. Али Алескер послал в Керман своего мажордома, позже столь неосмотрительно выпустившего из себя кровь заостренной камышинкой. Обаятельный, совершенство вежливости и гостеприимства, знаток восточного церемониала, мажордом в сопровождении двенадцати слуг и махрамов выезжал на юг, через пустыню Дэшт-и-Лутт, в далекий Керман, чтобы уговорить Сахиба Джеляла, направлявшегося в Багдад, сделать огромный крюк и пожаловать с супругой в Баге Багу.
Когда бывает выгода, человек делает себя ее рабом. Политические сложности в мире, ужасные перемены в Иране, надвигающаяся угроза коричневого нашествия вывели владетеля Баге Багу из равновесия. Он ненавидел Советский Союз, часто сознавая, что он, Али Алескер, похож на муху, дразнящую слона. Он ненавидел ингризов, но дружил с британцами из консульства, так как трепетал перед могуществом Британской империи. Он здесь тоже чувствовал себя мухой, но такой, щекотание крылышек которой заставляет льва хихикать. Али Алескер ненавидел и презирал тегеранское правительство, но оно давало ему жить и богатеть. Тут Али Алескер порой достаточно назойливо позволял себе жирной мухой жужжать над ухом самого шаха. Чувствуя себя маленьким шахом Юго-Восточного Ирана, господин феодал и помещик делал у себя в Баге Багу что угодно и как угодно. Он не знал узды своим страстям и вожделениям, упиваясь властью богатства.
Но «считай свое счастье антилопой, убегающей от людей». Все изменилось. Появились гитлеровцы. Надо было что-то решать. И немедленно. На кого ставить — на британцев, на аллемани, на русских… Да, да… Али Алескер жаждал гибели Советской России, но не очень-то верил в победу Гитлера.
Смятение Али Алескера выхлестывало из берегов души. Он искал советов, и советники окружали его: полковник Крейзе, фашистский генерал фон Клюгге, оберштурмбаннфюрер Бай Мирза, консул Хамбер, шахиншахский толстяк чиновник, видные, почтенные таксыры из «Мелли иттихад», полномочный представитель и посланник эмира бухарского Алим Хана господин Мирбазаров… Мало ли еще кто… Но…
Всякого, у кого проводником ворон,
Ждет долина несчастий.
И как-то услышав из уст, увы, ныне покойного мажордома это двустишие поэта Амина Бузари, растерявшейся помещик немедля послал мажордома пригласить Сахиба Джеляла в Баге Багу, послал за смертью… Ибо не приехал бы Сахиб Джелял в Баге Багу, не сопровождали бы его дикие кровожадные белуджи… не заруби они напавших на русского командира нацистских офицеров, не пришлось бы мажордому протыкать себе тростинкой вены на шее.
Хороший был мажордом и хорошие давал советы. И нет его. Очень пусто, очень скучно без умного человека. Наверное, он посоветовал бы: «Наблюдая за врагом, точи кинжал!»
Враг или друг Сахиб Джелял?
Вид у него дружеский, но слова, слетающие с его уст, не слишком дружелюбны:
— От человека взбешенного, особенно если к неукротимым страстям прибавится безрассудство и отчаяние, не жди мудрых решений. Но у вас, господин Али Алескер, есть еще что взвесить на весах рассудка. Вы принадлежите к сословию торговцев. Если вам удается выторговать две пригоршни динаров, вы жаждете три. Такова природа торгашества. Вы способны, и это сами знаете, продавать Коран даже его творцу — пророку Мухаммеду. Но когда лев стареет, он стережет норку мыши. Лев Хорасана, господин Али Алескер, вздумал ловить мышей.
Темными пятнами пошли отвислые щеки помещика, губы уподобились двум сливам, синим, мертвым. Разговор принимал все более неприятный оборот.
— Попробуем разложить фишки на суфе расчета. — Сахиб Джелял взял блюдечки и начал их расставлять на столике. — Вот эта фишка — Британия. Что делать, Британия уже сотни лет грабит красавицу Персию. А вот эта фишка — Россия. Все, что Россия построила в Иране, она, став советской, отдала Ирану безвозмездно. Третья фишка — Германия. Гитлер, разинув пасть, надвигается, чтобы проглотить вас, персов, вместе с тем, что оставили вам, как милостыню нищему, господа британцы, и с тем, что вам великодушно даровал Ленин после революции в России. Жаль, если Иран затянет удавку у себя на шее. А вы, сын своего отечества, поможете тянуть кончики шелкового шнурка. Что ж, натяните тетиву лука, о вы, персы, пустите отравленную стрелу в сердце родины и прервите ее дорогую жизнь! В глубине своих черных сердец упивайтесь торжеством фашизма и мучительной, медленной смертью Персии.
— Так… Значит, вы считаете, что русского… сардара нельзя тронуть. Но что станется с моим драгоценным рубином — Баге Багу? Советский офицер все узнал… Слишком много узнал: и о прилете инспекторов, и обо всяких каравансарайщиках и таможенниках, и об аллемани, и о тайных складах, и о гостиницах. Разве русский будет молчать?
Сахиб Джелял воздел глаза к потолку.
— Скряга бесстыден, низок, ибо он лишь сторожевой пес своего имущества. Я вижу, вы способны подмечать трудности, но беспомощны, когда их надо устранить.
— Какое мрачное недоверие и презрение! Разве я заслужил подобное? Я только советуюсь.
— Вот что, господин Али Алескер. На рассвете мы с супругой покидаем Баге Багу. Мы и так с нашей супругой проделали восемь — десять фарсахов изнурительного пути по пустыне. Не слишком ли много для одного совета?
— Умоляю! Вы один можете дать мне совет. Вы единственный в Иране, кто может беспристрастно оценить обстановку. Цена вашего совета весит мешок золота.
— Видите, вы не можете без торгашества. Мои советы не продаются. Я не поверенный. Но я убедился в одном. У вас в Баге Багу туман и мрак. От гнилых дров много дыму. Многое мне отныне стало понятно… Не смотрите на меня с такой ненавистью, Али Алескер. Мы еще не враги. И для меня ясно одно. Перемены в Иране породят другую, новую чуму. Была английская чума, придет гитлеровская, коричневая, и вызовет войну и разорение… ужасную войну, и потому… я вмешиваюсь в вашу каверзную, подлую игру. «Если я умру, то с добрым именем, а доброе имя необходимо мне, как телу смерть, а душе слова». Так говаривал благородный поэт Амин Бухари, которого почитал ваш злосчастный хитрец мажордом. Так скажу и я, хотя не собираюсь умирать, хотя здесь, по вашему драгоценному рубину, смерть ползает безносой гадиной с кривым серпом и собирает обильную жатву. Эх, господин Али Алескер, вы затеяли большую игру, но вы ошибаетесь, если вообразили, что выигрыш ваш. Кто видел, чтобы шип выиграл у розы? Кто видел, чтобы золотая солома потушила луч солнца?
Али Алескер шлепнулся на подушку. Он весь дрожал и трясся. Он приблизил свое воспаленное лицо к лицу Сахиба Джеляла и сдавленным голосом проговорил:
— Вы… вы злоупотребляете моим гостеприимством, господин мудрец!
Неслыханно! Хозяин дома угрожал гостю! Али Алескер открылся Сахибу Джелялу весь «со всеми своими кишками и печенками». Маленький, толстенький, с пухлым детским личиком, он казался комичным рядом с величественным Сахибом Джелялом.
— О! — проговорил Сахиб Джелял… — Каждый птенчик, вывалившийся из гнезда, воображает себя слетевшим с седьмого неба… архангелом Михаилом. И сокол летает, и муха летает…
Он хлопнул в ладоши, и в комнате очутился Аббас Кули в своем воинственном облачении — в черной, ладно сидевшей на нем чухе, с перекрещенными на груди пулеметными лентами, с винчестером в руках.
Али Алескер медленно сполз с груды подушек.
— Что ж, господин Али Алескер, кто гоняется за фазаном в степи, остается без курицы дома, — проговорил Сахиб Джелял.
— Пожалуйте, дорогой, — словно ничего и не произошло, воскликнул помещик. — Дорогой Аббас Кули, ужин ждет вас, кофе горячий.
Он словно и не замечал, что сапоги воинственного контрабандиста, подбитые грубыми гвоздями, топчут шелковистый ворс ковров и вспарывают грубыми каблуками бархатную покрышку одеял.
Но и Аббас Кули ни единым словом, ни единым жестом не показал, что ворвался в Бархатную гостиную с воинственными намерениями, готовый к самым решительным действиям. Он, не прячась, поставил затвор винчестера на предохранитель, положил оружие рядом с собой и принялся за угощение. Аббас Кули и в прошлые годы скитаний по Закаспию любил поесть, умел сам изысканно готовить и отдавать должное вкусной пище. И сейчас он ел жадно и своими телячьими глазами изучал лица Сахиба Джеляла и Али Алескера.
— С границы приехал один кочакчи, — наконец сказал он, все еще смакуя ножку курицы в шафранном соусе. — Кочакчи болтался у поезда на станции Душак. Слышал: немцам на Кавказе, немцам на Волге плохо. Семьсот тысяч уже в земле лежат. У Гитлера много солдат, миллионы, но семьсот тысяч мертвяков и для Гитлера много. Тысячу танков Гитлер оставил на месте разбитых. Две тысячи пушек потерял. Тысячу четыреста самолетов-аэропланов потерял. Итальянцев, румын побили русские несть числа. Так говорят. Советские ходят по перрону Душака, высоко подняв головы, а? Что будет? На Кавказ солдаты из Сибири едут, песни поют.
— Вы это к чему? — насторожился Али Алескер. Он окончательно собрался с духом, хотя его перекошенное бледное лицо и краснота налитых кровью глаз выдавали его переживания и злость.
Только теперь Сахиб Джелял понял, какую опасность он отвел от себя, вовремя распорядившись, чтобы кочакчи Аббаса Кули заменили уехавших белуджей и держались настороже. Торговец на Востоке часто контрабандист, а контрабандист — торговец. И хоть Сахиб Джелял сам никогда не занимался контрабандным провозом товаров через государственные границы — он был слишком богат, — но с контрабандистами водился, считая их весьма полезными людьми.
— Все это ни к чему, — снова заговорил Али Алескер оторопело, — все мирно, тихо и благопристойно. Все…
— Да, — сказал Сахиб Джелял на этот раз очень мрачно. — Самые важные разговоры у нас между десертом и кофе… Как у англичан. Да, господин помещик, вы окружили себя армией хитрейших и коварнейших чувств и ничего не страшитесь. Но наступает час, когда и в вашей душе начинают копошиться черные жуки…
— Мне бояться нечего. — Али Алескер уже окончательно пришел в себя. — Мой дом полон аллемани, и какие-то контрабандисты перед ними… пуфф. Аллемани сила. Аллемани сильны, а я мошка на хоботе слона. Аллемани только ждут своего начальника — генерала, чтобы этого непрошеного русского…
В полную противоположность своим смелым, даже наглым словам, он с явным страхом поглядывал на угрожающе высившуюся громаду своего величественного гостя. С мощными, похожими на карагачевые, прочнейшие ветви, руками и ногами, с густейшими черными, несмотря на немолодые годы, бровями над зловеще горящими в глубоких провалах глазами, со своей знаменитой устрашающей бородой пророка Сахиб Джелял действовал на маленького вертлявого Али Алескера, словно волк на толстопузенького суслика. И не потому, что гость был громаден телом, а потому, что он весь излучал удивительную духовную силу, силу ума.
— Все прыгнули — прыгнула и черепаха! Густой, жирный слой копоти покрыл твои мозги, хозяин, — сказал Аббас Кули.
Лицо Али Алескера перекосилось. Контрабандист заговорил смело, слишком смело. Контрабандист ощутил силу. Если Аббас Кули отказывает ему, могущественному хорасанскому владетелю и вельможе, даже во внешних знаках уважения, дела плохи, очень плохи. Аббас Кули очень давно связан с Али Алескером, многие годы. Али Алескер фактически хозяин Аббаса Кули и его шайки. Никогда Аббас Кули не унижался до подхалимства и угодничества, но чтобы разговаривать таким тоном!
— Вы струсили, хозяин. Вы до сих пор заставляли нас ползать, раздирая острыми камнями брюхо… скакать верхом, стрелять в советских пограничников, а сами плели свою паутину и насасывались кровью. И теперь, хозяин, вы похожи на джинна, вставшего без савана из могилы. Посмотрите на себя, не терзает ли вас злой дух, не тянет ли он вас самого в могилу. Хэ, вот скажет слово господин Сахиб Джелял, и… палец у нас не дрогнет нажать на спуск… — И, повертев указательным пальцем перед лицом помещика, он приставил его к среднему, засунул в рот.
Тишину разрезал протяжный, глухой свист. Тотчас же в открытых дверях и распахнутом венецианском окне появились барашковые шапки, заблестели в желтом лунном свете дула ружей, послышалось шарканье многих постолов — мягких сапожков. Али Алескер смог только выдавить из груди:
— Откуда столько?
— Борода есть и у козла, — усмехнулся Аббас Кули, — усы есть и у кошки. Но вы никогда не спрашивали, хозяин, сколько людей ишачит на вас, сколько подставляет свою башку под пули ради того, чтобы краны и туманы звенели в вашей суме, хозяин. Но дни идут, и время удовольствий проходит, подобно ветерку. Весь астан — крестьяне, и пастухи, и кочевники-джемшиды, и бербери, и туркмены гнули перед Али Алескером спины. А Али Алескер лежал сытым волом, развлекаясь праздной болтовней и наращивая жир. Пришло время поговорить.
— Ничего, вернется генерал — посмотрим, — зашипел хозяин. — Покажет фон Клюгге вам сытого вола. Заскрежещете зубами — посыпятся осколки… а от скрежета зубовного сытыми не будете. А винтовки и угрозы что? У немцев тоже винтовки. У немцев пулеметы. Вы пойдете на пулеметы? Никогда не поверю. Превратите светлый день жизни в черную ночь могилы? Нет.
— Довольно, — поднялся Сахиб Джелял. — Когда мерещится выгода, человек делает себя ее рабом. Господин Али Алескер, мы гости, вы хозяин. Изведавший сладость гостеприимства обязан вечной благодарностью хозяину дома, но не другим гостям. — Он повернулся, огромный, спокойный, к Аббасу Кули: — Чтоб ничего не случилось с хозяином! Я знаю ваших кочакчей — они хорошие люди, но бандиты. И правил вежливости не соблюдают. Оградите от них хозяина и женщин этого дома. Ну, а самое главное: генерал не должен вернуться в Баге Багу. Пошлите людей на дорогу. Я не желаю, чтобы кровь снова пролилась здесь.
Луна побледнела в лучах восхода. Отблески рассвета озарили Бархатную гостиную.
Набросив на себя несколько одеял, лежал лицом к потолку хозяин Баге Багу господин Али Алескер. Его знобило. В сентябре в пустыне Дэшт-и-Лутт уже прохладно по ночам. Тяжелые туманы ползут с речки Кешефруд. Али Алескера знобило бы еще больше, если б он мог окинуть взглядом окружающую парк степь.
Вместе с кешефрудским, желтоватым, тяжелым туманом ползли к ограде тени, много теней.
А хозяин Баге Багу корчился под одеялами. Губы его шевелились:
— Базар мой разграблен. Доходы мои пропали… Но вы, хитрецы, еще пожалеете, что родились на свет.
Приходит мысль, что он — «топор судьбы».
Среди хитрых замыслов старика и его тонких расчетов нет и намека на мысль о могиле и смерти.
Жутковато было последние дни в Баге Багу, а тут ужас заполз в души.
Распространился слух: оберштандартенфюрер господин генерал фон Клюгге убит в двух фарсахах от Серахса. Убит в степи напавшими на него кочевниками. Спутники фон Клюгге и шофер изрублены саблями. Автомобиль сгорел.
В бархатных с золотым шитьем шлепанцах, в белых исподних бежал по террасе Али Алескер. Из его горла вырывались взвизги: «О Хусейн! Моя новая машина! Ва, Хусейн, мой „роллс-ройс“! Пятьдесят тысяч долларов! Ай-я-яй!»
Али Алескер впал в истерику, но не из-за гибели генерала, а из-за того, что пропала новенькая, такая дорогая машина.
Из парка по мраморным ступеням поднималась с букетом поздних роз, сама похожая на дивную розу, леди Сахиб Джелял. Вопли хозяина ничуть не обеспокоили ее. Она лишь приподняла брови. Речь шла об убийстве, а молодая женщина все улыбалась по привычке.
На верхней ступени она столкнулась с Мансуровым. Он поклонился:
— Вы божественны. Обманувшись вашим внешним спокойствием, все примут вас за ангела.
— Комплимент? О, я отвечу на комплимент комплиментом. — В глазах ее проглядывало лукавство. — Знаете, я представляла вас несколько иным. От долгих странствий под солнцем Азии вы не утратили того, что доставляет наслаждение нам — женщинам. Мой Сахиб Джелял рассказывал о вас столько удивительного. И говорил еще, что здесь ваша прелестная жена. Когда вы познакомите нас с нею?
— Обстановка очень тревожная, а вы прогуливаетесь по парку, словно где-нибудь в Оксфорде. Здесь стреляют, и вам сейчас хорошо бы укрыться на женской половине…
Заговорил Мансуров так сухо и резко, потому что увидел — вдали у ворот сгрудились всадники в больших папахах. В конце террасы возникли фигуры фашистов-офицеров. К ним ринулся, размахивая руками, Али Алескер.
Парк загудел, забурлил. Все в Баге Багу напряглось, насторожилось.
А леди Гвендолен продолжала иронически кривить губы:
— Мы — слабые женщины — правим миром. И без вмешательства женщин события принимают совсем не тот оборот. Не правда ли?
Она шагнула к спешившему по лестнице крайне взволнованному Сахибу Джелялу. Но даже и сейчас ему не изменила выдержка. Он не сделал замечания жене, а лишь нежно, но решительно взял ее под руку и повел к двери.
— Да, да! Вы, женщины, сеете смуту, а собираете отчаяние.
— О! Так, по-вашему, я не должна была звать наших милых белуджей, чтобы помочь твоему другу, нашему милому джентльмену?!
— Ты поступила правильно, но последствия будут ужасны.
Выпроводив решительно супругу с террасы, Сахиб Джелял поспешно вернулся к мраморной лестнице.
— Вы правы, Алексей-ага, женщине, да еще с такими полномочиями, как у нее, здесь не место. Сейчас начнется.
— Начинаю подозревать, что я слишком прост и примитивен для нашей очень древней, очень сложной Азии. Жаль, что понял это я только теперь, — ответил Мансуров.
— Поражаюсь вам искренне. Характер у вас стойкий, глубокий. Человек вы умный, даже хитроумный. Там, где другой разразился бы яростными проклятиями, вы размышляете, советуетесь со своим сердцем… Это хорошо и плохо…
Оба они говорили, поглядывая на немцев, топтавшихся в дальнем конце террасы, тревожно споривших о чем-то. Али Алескер то бежал к ним, то возвращался. С испугом он останавливался против Сахиба Джеляла и, ничего не сказав, бежал обратно.
Но Мансурова и Сахиба Джеляла больше интересовали всадники в высоких шапках. Вот один из них отделился от своей группы и, погоняя коня, поскакал прямо по красному песочку большой дорожки ко дворцу.
— Куда?! Куда скачешь, сгори твой отец в могиле?! — закричал, кидаясь ему навстречу вниз по мраморным ступеням, Али Алескер. — Не смей! Песок с самого Герируда для дорожек возили на тысячах арб.
Но всадник, туркмен в живописном одеянии, не остановился. Он подскакал к подножию лестницы и, высоко подняв над головой хурджун, вытряхнул из него круглую, в почерневших сгустках голову. Она глухо стукнулась о ступеньку и покатилась, оставляя темный след на песке. Черные глаза туркмена под белой, надвинутой низко гигантской папахой горели угольями. Лицо ощерилось яростной улыбкой.
Туркмен привстал в стременах и, подняв руки к небу, закричал, чтобы слышали все:
— Месть! Он презрел законы Азии! Он оскорбил азиата! Не будет туркмен рабом! Получай, хозяин, маргбор!
— Профессор! — возглас этот вырвался из груди Мансурова. Ошеломленный, он узнал во всаднике Николая Николаевича, хана Гардамлы. И мгновенно промелькнул в памяти калейдоскоп картин: парты, аудитория, внимательные лица студентов и студенток. За кафедрой в обшарпанном чесучовом пиджаке-балахоне толстяк в пенсне говорит ровно, красиво. Профессор Восточного института Николай Николаевич читает увлекательнейшую лекцию по этнографии туркмен, говорит осуждающе о кровной мести… Все слушают, записывают.
Какое преображение! К шее коня склоняется загорелое, гримасничающее лицо ликующего дикаря, упивающегося местью, обагрившего свои пухлые, с ямочками и перевязочками ручки кровью врага.
— Месть! Я отомстил, Алеша! — вырывается победный вопль. И всадник в красном облаке песка скачет уже через парк к воротам.
Шатаясь, словно пьяный, хозяин Баге Багу, зелено-бледный, стонущий плетется вниз, шаркая золотошвейными постолами по мраморным ступеням лестницы к валяющейся на красном песке голове. Он боится наклониться и поднять ее. Руки у него дрожат. Он онемел от ужаса и отвращения.
Немцы прыгают через мраморную балюстраду и бегут к лежащей на земле голове. От нее падает круглая, как от футбольного мяча, тень.
Чуть побледневшая, сверху смотрит на голову стальными, почти равнодушными глазами леди Сахиб Джелял. Платочек с кружевными краешками судорожно прижат к губам. О, это любопытство женщины! Она не удержалась, чтобы не посмотреть. И она не могла не удержаться:
— Разве мы, женщины, бываем не правы! Раз творец дал нам когти, почему же не дать им работу? Слабая женщина начала, сильные мужчины продолжают. Поднимите ее с земли…
— Недостойно человеческой голове лежать в прахе и соре! — поддержал жену Сахиб Джелял.
— Итак, еще один Наполеон закончил свой поход, — проговорил Мансуров.
— Всю жизнь он ловил людей в сети смерти, а смерть изловила его…
Голос прозвучал совсем рядом с Алексеем Ивановичем. Говорила, откинув искабэ, Шагаретт, и вдохновенность ее лица поразила на мгновение всех. У Гвендолен невольно вырвалось:
— Прекраснее девы рая, обольстительнее летней ночи!
— Уйдем отсюда, Алеша, — шепнула Шагаретт. — Кто эта белобрысая женщина? Почему она так смотрит на тебя? — И она увлекла Алексея за собой.
Они прошли мимо неистовствовавшего Али Алескера. Он бегал, кланяясь и визжа, перед мрачными, ошеломленными немецкими офицерами. На взмокшем от пота лице его читались страх, хитрость, распутство, лукавство. Он лебезил, молил, просил. Он доказывал, что и он сам, и Баге Багу тут ни при чем:
— Ворона в своем гнезде не пакостит. Шейх своей рукой бороду не поджигает.
Голова генерала фон Клюгге примирила, правда на короткое время, враждующие стороны в имении Баге Багу. Аббаса Кули вместе с добровольно вызвавшимся полковником Крейзе откомандировали найти тело оберштандартенфюрера. Остальные фашисты торжественно и мрачно отнесли голову в конференц-зал приготовить все к похоронам. Сахиб Джелял вместе с Гвендолен отправились с визитом к Мансурову в его флигель.
Они застали в комнате одну Шагаретт, метавшуюся взад и вперед.
— Где ваш муж? — спросил Сахиб Джелял.
— Он пошел искать этого слизняка Али Алескера, выковырнуть из него душу, — ответила Шагаретт.
— Что он имел в виду, наш хитроумный Алексей-ага?
— Алеша сказал, что у Али Алескера есть радио, что он будет не он, если не заставит его показать, где оно. Иначе…
— Иначе?..
— Иначе Алеша пристукнет его. Он так и сказал — «пристукну». Алеша думает, что с ним целый эскадрон красноармейцев. Какое несчастье! Они его там убьют! Али Алескер и немцы. О Хусейн! А моих джемшидов все нет и нет…
Слова Шагаретт о джемшидах Сахиб Джелял пропустил мимо ушей, о чем ему пришлось позже пожалеть. Он оставил Гвендолен с Шагаретт, а сам поспешил искать Мансурова.