Колыбель предков

Южная обезьяна

— Хэлло, старина Бернард! Мне кажется, эта проклятая жара доконала вас — настолько пасмурно и меланхолично выражение вашего лица.

Редактор отдела новостей популярной вечерней газеты Иоганнесбурга «Star» («Звезда») Бернард Георг Пауэр, задумчиво осматривавший выставленные за стеклом витрины книжные новинки, вздрогнул от неожиданного обращения к нему. Рядом стоял высокий стройный человек, одетый в белую рубашку, небрежно выпущенную поверх парусиновых брюк. Его узкое сухощавое лицо с длинным носом и глубоко посаженными темными глазами добродушно улыбалось. Большой рот с узкими линиями губ, выступающий вперед волевой подбородок, типичный для англосакса, — до чего же характерные черты облика!

— А, профессор Дарт, добрый день! — почтительно пожал Пауэр протянутую руку. — Рад вас видеть. Извините меня: задумался и никого не замечаю. Да, вы правы, жара убийственная. Ох уж этот мне засушливый сезон на юге Африки, который всегда так долго тянется. Он выводит меня из равновесия. Но гораздо более печально другое. Полоса засухи с некоторых пор охватила и наш отдел. Чувствую — давно нужно нечто такое, что взбудоражило бы нервы читателей, но увы… Одним словом, засуха, всюду засуха, и меланхолия прессы имеет некоторое оправдание. Не так ли?

— Пожалуй, — согласился Раймонд Дарт с собеседником, которого он знал как большого и знающего любителя волнующих мир научных проблем, среди которых первое место занимала антропология. Эта страсть стала причиной их дружеских отношений. Встречаясь, они подолгу беседовали на темы, связанные с анатомией и неврологией, чем профессор занимался вот уже два года в медицинской школе при университете Витватерсран.

— Ваше сочувствие, не скрою, приятно, но что мне от него? — сокрушался Пауэр. — Вы антрополог — так дайте мне что-нибудь интересное, например, питекантропа иди, на худой конец, неандертальца. Вот тогда отдел новостей покажет зубы, а издатель «Star» убедится, что редактор Бернард Георг Пауэр недаром ест свой хлеб! Я не случайно вспомнил о питекантропе. Вы слышали, что американцы убедили Дюбуа открыть сейф с черепной крышкой обезьяночеловека с Явы?

— Я читал об этом, но, к сожалению, не в вашей почтенной газете, — улыбнулся Дарт.

— Все газеты вновь помешались на темах, связанных с недостающим звеном, — воскликнул Пауэр. — Мой отдел сохраняет сдержанность, и не случайно. Ведь речь идет о старом открытии. Дайте нам новые факты, и «Star» тоже скажет свое слово о недостающем звене.

— Поистине сама судьба свела нас здесь с вами, — сказал Дарт. — Поскольку вы требуете не только сочувствия, но чего-то более полезного для отдела новостей, то, так и быть, скажу вам по секрету — «Star», вероятно, получит скоро новость высшего ранга. Возможно, в моих руках теперь есть нечто мировое по значению, и это нечто связано с происхождением человека…

Если бы внезапно при ясном солнечном небе загрохотал гром и на изнемогающий в пекле Иоганнесбург хлынул ливень, то и тогда вряд ли лицо Пауэра отразило бы даже сотую долю того изумления, которое вызвали в нем эти слова.

В мгновение ока от меланхолии редактора не осталось и следа. Взяв себя в руки, Пауэр прежде всего удостоверился, не разыгрывает ли его Раймонд Дарт. Профессор, однако, сохранял серьезность, поэтому Пауэр мгновенно привел в действие все то, что обеспечивало успех репортеру. Он превратился в само внимание, и Дарту показалось, что он видит перед собой азартного игрока.

— Это «нечто» примитивнее неандертальца? — бросил пробный шар Пауэр.

— О, да! Несравненно примитивнее любого из неандертальцев, — ответил спокойно и даже несколько равнодушно Дарт.

— Может быть, в ваши руки попало «нечто» более примитивное и древнее, чем обезьяночеловек?

— О, значительно более примитивное и древнее, чем питекантроп! — подхватил игру Дарт, который славился как непревзойденный мастер подобного рода сцен. — Я называю это «нечто» — my baby[4].

Бернард Пауэр, сгорая от нетерпения, обрушил на него поток вопросов, демонстрируя незаурядную осведомленность в палеоантропологии. Он искусно расставлял сети-ловушки, стараясь выудить у профессора нужную информацию: речь идет о недостающем звене? Что представляет из себя бэби? Какие обстоятельства сопутствовали открытию? Как и кто первый узнал о находке? Где находится образец, и можно ли осмотреть его? Когда, наконец, появится первая научная публикация, и может ли он, Пауэр, сейчас же объявить об открытии?

— Давай по порядку, дружище Бернард! — взмолился Дарт. — Не могу же я, в самом деле, отвечать на все сразу. К тому же у нас достаточно времени, чтобы поговорить спокойно и не торопясь, ибо ни о какой информации в газете не может быть речи до тех пор, пока не выйдет из печати статья, которую я послал в лондонский журнал «Nature»[5]. Бэби находится в моем доме, но фото ого можно осмотреть сейчас же. Для этого стоит лишь зайти в редакцию «Star» и обратиться к моему старому другу и фотографу вашей газеты Лену Ричардсону…

— Как, Лен Ричардсон, с которым я объездил половину Африки, знал о находке и даже фотографировал ее, но ни словом не обмолвился мне? — возмутился Пауэр. — Хорошенькие дела: в поисках новостей сбиваешься с ног, а в это время у меня под носом происходят события, о которых я понятия не имею.

— Лен ни в чем не виноват, Бернард, — успокоил Дарт разбушевавшегося редактора. — Это я уговорил его хранить наш секрет в тайне. Мне не хотелось раньше времени возбуждать ненужные толки и ажиотаж. Обещан не терзать упреками Ричардсона, а я готов дать интервью…

— Хорошо, — примирительно буркнул Пауэр и, подхватив под руку Дарта, направился к подъезду соседнего с книжным магазином дома, в котором располагалась редакция вечерней газеты.

Они заскочили на несколько минут в лабораторию Лена Ричардсона, где Бернард Пауэр, не обращая внимания на хозяина, бегло осмотрел контрольные отпечатки с негативов «портрета» таинственного бэби, а затем направились в кабинет редактора. Шествуя по коридору, Пауэр на ходу отдавал распоряжения помощнику: «Новую пачку бумаги! Побольше остро очиненных карандашей! Через час доставьте нам ленч! В кабинет ко мне никого не пускать!» Плотно прикрыв дверь кабинета, Пауэр усадил гостя в кресло, а сам устроился напротив за громоздким столом и на минуту задумался, с чего же начать разговор. Размышляя, он пришел к выводу, что читателям «Star» следует непременно представить не только бэби, но и, конечно, его «отца» — профессора Раймонда Дарта. Открытие не случайно связано с его именем.

— Страсть к изучению человека проявилась у вас, по- видимому, еще в мальчишеские годы? — задал свой первый вопрос Пауэр.

— Я должен сразу же разочаровать вас, Бернард, поскольку ничего подобного не могло быть в нашем семействе, одним из первых переселившихся из Англии в Австралию. Отец разводил скот, и само собой разумеющимся считалось, что каждый из нас до того, как отправиться в школу, будет пасти животных. Если же говорить о детских мечтах, то мы, наблюдая, как изнемогают в труде родители, жаждали открыть золото и тем самым облегчить их жизнь. Правда, копаясь в земле, я с друзьями находил иногда кости животных, а норой даже шлифованные каменные топоры, однако и то и другое мало волновало меня.

— И все же, как вы заинтересовались антропологией? — допытывался Пауэр.

— Сначала, пожалуй, проявилась любовь к медицине. После окончания грамматической школы в Ипсвиче в 1911 году я решил специализироваться по медицине в университете города Квинсленда. Здесь впервые увлекся зоологией. По-видимому, были какие-то успехи, ибо меня в числе других студентов послали продолжать учебу в колледж Эндрю города Сиднея. Мы должны были совершенствовать знания по биологии. И вот тут-то и случилось то, что, возможно, послужило толчком к моим будущим увлечениям.

В июле 1914 года в Сиднее открылась конференция Британской Академии развития науки, и меня спросили — не хочу ли я временно стать ассистентом анатома Артура Смита, брата знаменитого антрополога Элиота Грэфтона Смита. Можно ли мечтать о более почетной привилегии для студента? Естественно, я согласился. В течение нескольких дней отбирал кости конечностей и старался выделить на них определенные структурные детали. Затем открылась конференция, и я впервые воочию увидел выдающихся деятелей науки Европы и Америки. Это было десять лет назад, но я до сих пор помню, какое сильное впечатление произвела на меня лекция главного гостя конференции Элиота Смита, в которой говорилось об эволюции мозга.

4 августа работу конгресса прервали — началась мировая война. Многие наши преподаватели ушли в армию, но нас оставили завершать обучение. И здесь мне снова повезло: руководитель анатомического факультета профессор Джеймс Уилсон предложил мне стать его ассистентом. Его занимали неврологические проблемы, особенно эволюционная структура мозга, что оказалось созвучным моим интересам. Стоит ли говорить, как я обрадовался! В течение трех лет, до 1917 года, продолжалось наше сотрудничество, и влияние Уилсона на мое формирование как специалиста и даже на мои повседневные привычки оказалось настолько огромным, что, признаться, до сих пор иногда ловлю себя на том, что мыслю категориями моего учителя из Сиднея. Не думаю, чтобы я отличался особыми способностями. Вероятно, сыграли роль наши личные контакты, а также общность интересов, но факт остается фактом — профессор пошел на беспрецедентный в истории колледжа шаг, назначив меня на пост демонстратора анатомии. Обычно это считалось привилегией аспирантов-медиков.

Особенно важные для моей судьбы события произошли после того, как я отправился в Англию для прохождения военной службы в медицинском корпусе. Последний год мировой войны застал меня во Франции, и, когда встал вопрос о том, чем я буду заниматься после демобилизации, неожиданно выяснилось, что профессору Элиоту Смиту, который в это время возглавлял королевский университетский колледж Сардженс, требуется демонстратор. Мне определенно везло с этой должностью! Можете представить, Бернард, какое волнение охватило меня, когда мне предложили работать рядом с одним из лидеров антропологии Великобритании. Но, отдавая отчет в сложности предстоящей деятельности, я ответил профессору Смиту, что не считаю себя достаточно подготовленным. Мне казалось, что на эту должность имеет больше прав лейтенант Уиллард из Мельбурна, который лучше меня знает анатомию. Элиот Смит взял к себе нас обоих.

Годы работы и учебы рядом с выдающимся антропологом считаю самыми счастливыми из прожитых. Профессор Смит оказался полной противоположностью тому представлению о людях гениальных, которое обычно складывается у простых смертных. Блестящий эрудит, человек, популярность которого среди антропологов безгранична, отличался исключительной простотой и доступностью. Высокий, оптимистично и доброжелательно настроенный, он всегда был окружен теми, кто жаждал получить у него консультацию. Сначала я увлекся микроскопической анатомией, и Элиот Смит направил меня в Америку в Вашингтонский университет. Я совершил путешествие по всей стране и ознакомился с наиболее интересными центрами по медицине. Антропология по-настоящему стала моей страстью после возвращения из Америки в сентябре 1921 года. Не оставляя основной работы, я все свободное время возился с огромной «сравнительной коллекцией» мозга в музее королевского колледжа. Профессор Смит в это время занимался повой реконструкцией пильтдаунского черепа, и палеоантропология, в особенности проблемы, связанные с происхождением человека, стали той областью интереса, которая захватила меня всего. Я не слишком многословен, Бернард?

— Напротив, совсем напротив, дорогой Дарт! Для меня теперь важна каждая деталь, поэтому продолжайте, — проговорил Пауэр, торопливо делая заметки на листе бумаги. — Почему же вы не остались работать в королевском колледже? А, понимаю — вы, как истинный почитатель Дарвина, конечно же, попросились работать туда, где, согласно его идеям, находится родина человека — в Африку!

— Увы, дело обстояло далеко не так, — с грустью возразил Дарт. — Не скрою: я с удовольствием остался бы в Англии, ибо для ученого нет большего счастья, чем работать в кругу коллег. Но что оставалось делать, если у Элиота Смита к моменту завершения моей учебы в колледже не предвиделось свободных вакансий. Начало двадцатых годов было тяжелым временем для Англии, и чтобы вы, Бернард, поняли, в каком тяжелом положении оказались специалисты, приведу лишь один пример. Выдающийся знаток микроскопической структуры нервной системы и анатомии человека профессор Кульчицкий работал в колледже помощником лаборанта! Элиот Смит, понимая, что он не может оставить меня при себе, после долгих дебатов со своим другом профессором Артуром Кизсом, знаменитым исследователем пильтдаунской находки, нашли, наконец, вакансию и убедили меня отправиться в Южную Африку.

После некоторых колебаний я согласился и зашел к Кизсу, который обещал подписать рекомендацию. Я с тоской слушал, как он, просматривая документы, хвалил меня за знания, «презрение к принятым мнениям и отчаянный порыв» в исследованиях. Все это хорошо, но отъезд в Иоганнесбург я все же рассматривал скорее как изгнание, а не водворение на профессорство. Кизс подписал рекомендацию. Перед рождеством, в декабре 1922 года, я отплыл в Африку. Можете представить, Бернард, мое настроение — остались позади детство и любимые исследования, прощай общение с гигантами моей профессии, вроде Смита и Кизса. Впереди факультет анатомии и медицинская школа в новом и слабом университете Витватерсран…

При виде Иоганнесбурга мое настроение испортилось окончательно. Мне кажется, этот печальный пейзаж с бесконечными рядами однообразных, покрытых железом и сложенных из красного кирпича построек, пустынные без единого деревца окрестности города могли убить наповал куда более крепких, чем я. Добавьте к этому, что никто в Иоганнесбурге не знал, где находится медицинская школа, и я с трудом нашел ее. А затем началась работа. Недоставало элементарных пособий и инструментов, а коллеги не скрывали недружелюбия к выходцу из Австралии…

— Иначе говоря, ситуация не благоприятствовала размышлениям и мечтам о поисках предка человека в Африке? — спросил Пауэр.

— Признаться, в этом плане перспективы были с самого начала не из блестящих. По существу, к двадцатым годам Южная Африка все еще оставалась белым пятном на карте находок костных остатков ископаемого человека. Это не значит, что поиски его здесь не велись. Еще в начале нашего века двадцатидвухлетний горный инженер Джонсон мечтал открыть следы древнего человека в Южной Африке. Он оказался талантливым разведчиком и обнаружил изделия из камня палеолитического облика. Они описаны в двух его книгах: «Каменные орудия Южной Африки», изданной в 1908 году, и «Доисторические периоды Южной Африки», вышедшей в свет в 1912 году. По заключениям Джонсона, каменные изделия следовало датировать временем, начиная от современности и кончая эолитической стадией, т. е. он выделил те же этапы, что и археологи в Европе. Эолитическая стадия! Это означало, Бернард, что человек мог появиться в Африке около миллиона лет назад. Возможно ли это? Не увлекается ли Джонсон? Очевидно, нет, поскольку последующие исследования миссионера любителя археологии Нэвиля Джонса на востоке пустыни Калахари подтвердили наблюдения горного инженера. К северу от Кимберлея около дороги на Булаваго в районе Таунгса и Тигрового ущелья Джонс нашел многослойное палеолитическое стойбище. В верхнем слое галечников и мергелей залегали орудия неандертальцев, нижи сильно окатанные водой изделия из кварцита ашельского типа, а еще ниже — шелльские и дошелльские. Это еще один показатель появления человека на юге Африки за миллион лет до нашей эпохи! Примечательно, что стойбище найдено около Таугса. Запомните это название, Бернард, мы еще вернемся к нему.

Но хотя и интересны оббитые рукой древнейшего человека камни, как все же обстояло дело с открытием костных остатков самого человека? Когда в лаборатории Элиота Смита я попытался найти какие-либо материалы из района, куда мне предстояло ехать, то выяснилось, что кроме слепка мозговой полости черепа так называемого боскопского человека в коллекции ничего более не хранилось. Как я установил, эта первая находка ископаемого человека в Африке сделана была в Трансваале, к северу от реки Вааль около Боскопа, в 150 милях к востоку от Таунгса. С юга в Вааль впадает река Моори, на восточном берегу которой фермер Бота построил дом и распахал поля. Летом 1913 года он задумал прокопать через поле дренажную канаву. И вот в 80 ярдах от реки на глубине почти 5 футов рабочий наткнулся на какие- то странные кости. Бота созвал соседей, и они долго обсуждали вопрос — человеческие ли они. Затем все пришли к выводу, что как бы то ни было, а находку следует отослать в музей. Так и сделали — кости отправились в порт Элизабет. Директор музея Фитцсимонс пришел в восторг от посылки — в ней оказались сильно минерализованные кости, вне сомнения принадлежащие ископаемому человеку, первому из найденных в Южной Африке! Фитцсимонс немедленно отправился в далекий путь на ферму Бота. Туда же вскоре выехали сотрудники Кейптаунского музея. Во время обследования места находки нашли еще несколько костей скелета и грубо оббитые камни. Так был открыт боскопский человек, оказавшийся близким аборигенам — бушменам и готтентотам. Вот тогда-то слепок мозговой полости и послали Смиту, а затем и череп переправили в Англию Пикрафту, который передал его в Естественно-исторический музей южного Кенсингтона.

Королевское научное общество Южной Африки пыталось заинтересовать антропологов находкой первого ископаемого человека на континенте, но тщетно — всех тогда увлекла полемика, связанная с пильтдаунским человеком, а затем разразилась мировая война. Лишь в 1917 году Сидней Хутон описал в Кейптауне череп из Боскопа и прочитал доклад перед королевским обществом. Сразу стало ясно, что ни о каком недостающем звене в данном случае не может быть и речи — объем мозга боскопского человека составлял 1832 кубических сантиметра! Это была, несомненно, ископаемая форма Homo sapiens, довольно широко распространенная в Африке. Во всяком случае, в 1921 году, через девять лет после открытия боскопского человека, Фитцсимонс вместе с сыном при раскопках на юго-восточном побережье Южной Африки в сотне миль от порта Элизабет открыл большое число новых погребений. Они располагались в одном из навесов богатого пещерами ущелья Цицикама прибрежной префектуры Кейн. Здесь на самом берегу моря в огромной раковинной куче, в которой встречались обломки древних горшков, а также орудия и украшения из камня и кости, Фитцсимонс нашел могилы, прикрытые плитами и камнями. На некоторых из плит были выгравированы изображения человека. В 25 погребениях, пять из которых располагались в древнейших горизонтах раковинной кучи, нашлись ожерелья из раковин, орудия из камня, россыпи красной охры. Умершие лежали в скорченном положении, как палеолитические гримальдийцы в Европе.

Фитцсимонс переслал мне в прошлом, 1923, году костные остатки, найденные в ущелье Цицикама. Я реставрировал один из черепов. Объем мозга его оказался равным 1750 кубических сантиметров. Это был все тот же боскопский человек, который по объему мозга превосходил средний уровень, характерный для европейцев. У современных аборигенов Южной Африки объем мозга значительно меньше. Получалось так, что здесь люди с большим мозгом исчезли, а с малым остались и дожили до современности! Мой помощник Горден Лайинг изучил восемь черепов и пришел к заключению о возможности сопоставления их с представителями современных рас Африки. Мне кажется, эта находка впервые дает ключ к разгадке появления на континенте бушменов Калахари, которые вместе с пигмеями Конго представляют желтую расу Африки, черных негров центральных районов и коричневых хамитов севера. Итак, Африка — родина трех расовых разновидностей современного человека этой части света? Возможно. Однако наиболее сложный вопрос заключается в том, насколько глубоки в африканской земле «корни боскопцев», иначе говоря — имеют ли они местных предшественников, стоявших на стадии если не питекантропа, то хотя бы неандертальца?

— Очень интересно! — воскликнул Пауэр. — Меня чрезвычайно увлекает прелюдия вашего открытия, дорогой Дарт. Так как же — есть или нет корни?

— Думаю, да.

— Но почему же вы, профессор, отплывали в Иоганнесбург, чувствуя себя изгнанником? — удивился Бернард Пауэр. — Почему здесь не могли бродить питекантропы, а может быть, и само недостающее звено?

— Вы забываете, Бернард, что я направлялся не в тропические районы Африки, а на юг континента, — возразил Дарт. — Ведь Южную Африку, насколько я знаю, никогда не покрывали джунгли. Здесь, как и десятки миллионов лет назад, расстилались бескрайние пустыни или саванны. Мне казалось, что юг континента, отдаленный от тропических лесов широкой полосой открытых пространств, представлял собой самое неподходящее место в Африке для обитания первых людей Земли.

Во всяком случае, мне трудно было представить тогда, какие силы могли заставить антропоидную обезьяну, предшественника человека, покинуть свой «дом» и отправиться в странствие по открытым безлесым плато и пустыням. Поэтому я с самого начала скептически оценивал свои шансы на успех.

— Теперь вы и я знаем, что это было ошибочное представление, — резюмировал довольный Пауэр. — Благодарю вас, дорогой Дарт, за столь подробный и терпеливый рассказ-прелюдию к главному открытию, сообщение о котором заставит цитировать иоганнесбургскую «Star» по всему свету! Перейдем теперь к главному. Когда у вас впервые зародилась надежда на возможный успех поиска недостающего звена в пределах Южной Африки?

Дарт задумался, перебирая в памяти события, последовавшие за отплытием из Лондона, а затем оживленно заговорил:

— Представьте себе, Бернард, первая надежда появилась, как это ни невероятно, еще до прибытия в Иоганнесбург. Во время плавания я познакомился с сестрой милосердия из Южно-Африканской Республики. Однажды у нас с ней зашел разговор об антропологии, о предках человека и его прародине, а также о недостающем звене и перспективах открытия его в Африке. Вообразите мое удивление, когда моя попутчица, стараясь поддержать беседу, рассказала мне о том, как еще до войны один из ее пациентов, рабочий-горняк, добывающий в шахте алмазы, показал ей странный минерализованный череп. Шахтеры обратили внимание, что по размерам он меньше человеческого, но в то же время больше черепа павиана. Неужели антропоидная обезьяна жила некогда на юге Африки?.. Ответить на этот вопрос можно было сразу же, осмотрев череп. Стоит ли говорить, что это было делом нелегким. Прежде всего выяснилось, что череп не остался в клинике, куда его принес горняк. По словам сестры милосердия, добытчики алмазов отличались суеверностью, и, по их поверью, если случайно найденный череп не запрятать подальше в землю, то надежда на счастье и богатство навсегда покинет того, кто нашел его. Горняк, который показал сестре череп, не отличался от остальных и, насколько она помнила, снова закопал свою находку.

Я подумал тогда, что само провидение ниспослало мне такую попутчицу, и, оказавшись в Иоганнесбурге, первым делом отыскал удачливого шахтера. Все мои попытки заставить его повторить открытие ни к чему не привели. Его, по-видимому, все же мнимые, а не настоящие поиски остались безрезультатными. Однако тот разговор на пароходе вселил в меня первую надежду на успех. Но все же, насколько далеко заведут меня в Африке приключения с недостающим звеном, я тогда не знал.

— Итак, обратимся, наконец, к развязке — что предшествовало событиям, оправдавшим надежды, и какие любопытные происшествия сопутствовали открытию? — спросил Пауэр. — Прошу вас, профессор, быть, как и ранее, предельно обстоятельным.

— Я и далее буду честно отрабатывать прощение нашему общему другу фотографу Ричардсону, который не выдал меня раньше времени, — отшутился Дарт. — Все началось с того, что когда я в один из первых дней июля 1924 года зашел в анатомический зал колледжа, то сразу заметил, насколько возбуждена единственная в группе студентка Жозефина Сэлмонс, помогающая мне как лаборант-демонстратор. Ее обычно бледное лицо было красным, и, чтобы выяснить, в чем дело, я сразу же спросил: «Вы что-то хотите мне сказать?» Девушка еще более смутилась, но нашла в себе силы ответить мне: «О профессор, смогу ли я как-нибудь поговорить с вами сегодня? Дело в том, что к видела у моих знакомых нечто такое, что вас заинтересует!» Я ответил Жозефине, что мы можем поговорить с ней в перерыве.

Чтобы вам, Бернард, яснее стала ситуация, я снова должен сделать небольшое отступление. В моих лекциях в университете особое место занимала антропология — предмет, который Жозефина обожала безмерно, отчего стала моей наиболее увлеченной ученицей. Перед каникулами я вдохновил студентов идеей создания в медицинской школе собственного анатомического музея, для чего им предлагалось в воскресные дни поискать кости разнообразных животных. Я назначил даже приз в пять фунтов стерлингов за лучшую находку. Никто не смог сравниться с Жозефиной по энтузиазму, с которым она приступила к поискам. Но каково же было ее разочарование, когда выяснилось, что приз достался другому студенту. Он приволок для будущего музея чучело крокодила, набитое соломой, кости скелета коровы, а также несколько любопытных камней и костей. Вспоминая эти события и досаду Жозефины, я подумал о том, что волнение ее на лекции связано, очевидно, с находками каких-нибудь костей, вряд ли представляющих особый интерес.

К удивлению, дело оказалось значительно более привлекательным. Когда через полчаса мы отправились с Жозефиной завтракать, она рассказала мне интригующую историю. Накануне она была в гостях в семействе Изода — друга родителей, директора Северной компании по добыче известняка. Зная мой интерес к ископаемым костям, Жозефина обратила внимание на череп, выставленный хозяином. Она тут же узнала, откуда происходит это несколько необычное украшение, — череп доставлен из карьера Таунгс, расположенного в префектуре Бечуаналенд на востоке пустыни Калахари к северу от города Кимберлея и к юго-юго-западу от Иоганнесбурга в юго- западном углу Трансвааля. Когда же я спросил Жозефину, что это за череп, она, смущаясь, ответила так: «Хорошо, только не смейтесь надо мной. Я уверена, что это череп павиана!» Мне не хотелось огорчать свою преданную ученицу, но я все же высказал сомнение: ведь до сих пор в Африке, кроме родезийского черепа и остатков боскопского человека, не обнаружено ни одной кости приматов к югу от Фаюмского оазиса в Египте. Чтобы как-то сгладить свой скептицизм, я пожелал увидеть череп и изучить его: если она права, то эта находка будет представлять редкостный интерес. Жозефина пообещала принести череп.

На следующее утро обещание было выполнено. Представьте, Бернард, мое изумление и радость, когда я увидел, что ученица права: в известняковый блок был включен череп павиана. Бегло осмотрев его, я подумал, что он представляет какой-то новый и достаточно примитивный вид павианов, но меня смутила одна особенность — в передней части черепа имелось отверстие, пробитое приостренным орудием. Жозефина, между тем, окончательно сразила меня, сообщив замечательную весть: оказывается, в карьере Таунгс при ломке известняка черепа — дело обычное!

Решение созрело мгновенно — через несколько минут, захватив череп павиана, я мчался на своем стареньком «форде» к своему другу и коллеге профессору геологии Юнгу, который хорошо знал известняки района Таунгса. По контракту с владельцем карьера Спайэрсом, он не раз посещал гористые области на востоке Калахари в долине реки Гартс около Бакстона. Юнг согласился при очередной поездке в Таунгс передать мою просьбу Спайэрсу — обратить внимание рабочих на кости животных, которые попадаются при ломке известняка, и при случае пересылать их в Иоганнесбург. Мои надежды найти в Таунгсе нечто, связанное с костными остатками древнейший людей, увлекли Юнга. В связи с открытием в Таунгсе проломленного ударом черепа павиана мы вспомнили с ним о находках Нэвиля Джонса в долине ныне сухой реки Гартс. Если в этом районе встречаются примитивные изделия из камня, то почему среди костей в известняковых карьерах не попадется однажды часть скелета обезьяночеловека?

В ноябре 1924 года Юнг прибыл на станцию Таунгс и отправился вдоль Оленьей реки, ныне называемой Гартс, к известковому карьеру, где найден был череп павиана. Позже он описал мне это место. На 70–80 футов поднимается там ослепительно белый известняковый обрыв, край плато Каар. Это идеальное место для разработок, ибо здесь встречается чистая белая известь. Она, как и травертины, отложена древним потоком, который прорезал долину. Вертикальные трещины рассекают склоны, протянувшиеся на полмили, и на фоне известняка отчетливо выделяются огромные, до 20 футов в диаметре, неправильной формы пятна красного или коричневого цвета. Они представляют собой линзы глинистопесчаных или травертиновых, скрепленных намертво известняковым раствором, отложений, заполнявших древние трещины, ниши и пещеры. Эти-то отложения и содержали кости животных!

Юнг познакомился в Таунгсе со старым горняком мистером де Брайаном, который, как выяснилось, давно увлекался сбором и коллекционированием ископаемых остатков. Когда Юнг рассказал владельцу карьера о моем интересе к ископаемым из Таунгса, Спайэрс немедленно распорядился упаковать находки де Брайана в ящики и отправить их мне. До отъезда Юнг стал свидетелем одного из взрывов, который вскрыл новое коричневое пятно диаметром около 10 футов. Эта древняя пещера, полностью заполненная глиной и песком, располагалась на 40 футов ниже края обрыва плато Каар, а дно ее находилось на высоте 20 футов от подножия склона. Взрывом было выброшено большое количество материалов, скопившихся в пещере. Среди них находились твердые блоки с костями. Наиболее интересные из глыб присоединили к находкам де Брайана. Выяснилось также, что черепа павианов находили в Таунгсе и раньше. Рабочие карьера собрали их и отправили в Южно- Африканский музей Кейптауна. По словам Юнга, над черепами работал и описал их палеонтолог Хутон. 19 мая 1920 года он делал доклад перед Южно-Африканским королевским обществом об открытии в Калахари ископаемых павианов, но почему-то результаты своих исследований до сих пор не опубликовал.

Такова, Бернард, предыстория главного события, которое произошло вскоре после возвращения Юнга. Я с большим нетерпением ждал прибытия в Иоганнесбург багажа. И вот в начале ноября 1924 года, когда я стоял у окна и размышлял о том, как много интересного может оказаться в Таунгсе, к дому подкатил грузовик. Двое африканцев сняли с него два громоздких ящика и с шумом проволокли их во двор. «Наконец-то!» — крикнул я и бросился к выходу. Однако на пути моем неожиданно встала жена, которая тоже выглянула во двор из окна соседней комнаты, чтобы узнать причину оживленной возни во дворе. «Боже мой, Раймонд! — воскликнула она испуганно. — Я думала, что подъехал свадебный кортеж, а мне еще надо одеться. По-моему, там привезли те самые ископаемые, что ты ожидал из Таунгса».

Должен признаться, дружище Бернард, что я при всем нетерпении не мог возмутиться ее словами. Дело в том, что после обеда к нашему дому действительно должен был подъехать свадебный поезд моего друга Криста Байерса, в прошлом футболиста, а теперь преподавателя анатомии и хирургии в университете Витватерсран. Его свадьбу было решено сыграть в нашем доме. Кстати, мне предназначалась почетная роль шафера. И надо же было случиться, что ящики с ископаемыми привезли за каких-нибудь полчаса до прибытия гостей, а также жениха и невесты! Между тем Дора смотрела на меня, пожалуй, слишком уж деловито! «Раймонд, — сказала она, — я знаю, как важны для тебя ископаемые, но прошу тебя, оставь их до завтра. Ведь если ты начнешь копаться в этом хламе до свадьбы, то будешь продолжать до тех пор, пока не уйдет последний гость!»

Я всем видом показал неотвратимую покорность судьбе. Но стоило ей оставить меня, как я стремительно помчался во двор, чтобы открыть ящики. Отдав распоряжение прислуге установить груз под навесом, я стал озабоченно искать какой-нибудь инструмент, с помощью которого можно сорвать крышки. Мое тайное бегство, однако, не осталось незамеченным.

Но вот слетела крышка первого ящика, и я лихорадочно принялся перебирать его содержимое. Крайняя степень разочарования — вот что я испытал, осмотрев последний из каменных блоков. Помимо панцирей черепах, обломков ископаемой скорлупы яиц страуса, а также нескольких фрагментарных кусков разрозненных скелетов животных, в ящике ничего не оказалось. Ни одна из находок де Брайана не представляла особого интереса. С надеждой и нетерпением я сорвал крышку второго ящика. Должен предупредить вас, Бернард, что я отнюдь не надеялся найти нечто сенсационное. Моей мечтой было одно — взять в руки очередной череп павиана. Но то, что я увидел, заставило меня затрепетать от волнения: поверх груды песчанистых блоков лежала правая половина окаменевшего слепка мозга антропоида с превосходно сохранившимися отпечатками извилин, желобков и ниточек кровеносных сосудов.

Дарт помолчал, переживая события прошлого. Пауэр не торопил его, ибо более идеального человека, с такой готовностью и подробностями дающего ему интервью, он еще не встречал. Дарту же хотелось, наконец, излить душу и высказать все, о чем он передумал за это время.

— В начале нашего разговора, — продолжал он, — я, Бернард, упомянул о своей детской мечте найти золото. Судьба распорядилась так, что грезы о богатстве так и остались грезами, по судьба все же привела меня в город, построенный на золотых рудниках. Думая об увиденном во втором ящике, мне порой кажется, что земля Южной Африки подарила тому, кто с такой неохотой ехал сюда, нечто более важное, чем золото! Но не буду забегать вперед.

Итак, слепок мозга антропоида… Если б даже дело ограничивалось только этим фактом, то и тогда следовало объявить об открытии в известняковых обрывах плато Каар пустыни Калахари. Ведь до сих пор антропологи ничего подобного в своих журналах не публиковали. Бесценным уникумом представлялась сама но себе находка окаменевшего слепка мозга ископаемой антропоидной обезьяны, и к тому же в каких-нибудь 1500 милях от ближайшего района джунглей, где- встречаются шимпанзе и гориллы.

И этим, однако, не ограничивалось существо дела. В том, что слепок мозга принадлежал антропоиду, у меня не было сомнений. Я с благодарностью вспомнил своего учителя профессора Элиота Грэфтона Смита. Но и в его единственном в своем роде собрании слепков, которое мы досконально изучили в лаборатории, отсутствовала «модель» мозга, доставленная из Таунгса. Дело в том, что, даже не обращаясь к деталям строения слепка, с первого взгляда можно было отметить его необычность. При общей антропоидной конфигурации его он превышал по размерам мозг павиана раза в три, и превосходил в значительной мере мозг взрослого шимпанзе. Слепок отличался заметной длиной. Он определенно принадлежал длинноголовому существу, в то время как вы, Бернард, знаете, что все высшие антропоидные обезьяны короткоголовые!

Пораженный увиденным, я полностью отключился от всего, кроме ящика с песчанистыми блоками. «Окаменевший мозг», приготовленный самой природой слепок внутренней полости черепа… Где же в таком случае сам череп, нет ли его в ящике? Я хотел немедленно знать, как выглядят черепные кости существа с таким крупным мозгом. С лихорадочной поспешностью извлекал я из ящика один каменный блок за другим, выискивая углубление, откуда мог вывалится слепок. Мои руки, лицо и одежда покрылись слоем грязи, но кто в такие мгновения думает об аккуратности!

Успокоение, наконец, пришло: в одной из каменных глыб оказалась выемка, в которую вошел слепок. В разломанной плоскости камня виднелись очертания отдельных костей. Я отметил участки нижней челюсти, что давало надежду на сохранность лицевого скелета. Его, как и остальные части черепа, скрывали пласты песка и глины, составляющие каменный блок. Затылочная часть и левая сторона черепа, так же, как и левая сторона слепка мозга, были уничтожены при взрыве или во время разработок камня в карьере. Как я установил позже, блок с черепом и слепок мозга обнаружил де Брайан во время рубки камня на участке, где располагалась древняя пещера. Рабочий знал, как выглядят черепа павианов, и сразу же отметил, насколько резко отличается от них новая находка. Вот почему в тот же день он явился в контору к Спайэрсу и долго убеждал его, что он нашел череп ископаемого бушмена. Не знаю, поверил ли ему Спайэрс, но находку он взял и при отправке коллекций распорядился положить ее в ящик.

Я стоял в тени навеса и не выпускал из рук окаменевший слепок мозга, а также впаянный в камень череп. Судя по всему, в Таунгсе сделано одно из интереснейших в истории антропологии открытий. Если объем мозга существа из Калахари превосходит шимпанзе, то не найден ли здесь древнейший прародитель человеческого рода? Нет, недаром мудрый Дарвин высказал в свое время мысль о том, что первых людей следует искать в Африке! От этих мыслей я пришел в себя и только тогда почувствовал, что кто-то ожесточенно теребит мой рукав. «Бог мой! Свадьба!» — с ужасом вспомнил я и оглянулся. Передо мной стоял в торжественном свадебном облачении Крист Байерс. Сдерживая ярость, он тряс меня за рукав: «Послушай, Рей! Ты должен немедленно привести себя в порядок, или я найду другого шафера. Свадебный автомобиль с невестой подъедет к дому с минуты на минуту!»

Сломя голову я бросился в спальню, чтобы надеть праздничный костюм, свежую рубашку и галстук.

Свадьбу я вспоминаю как полузабытый сон. Шафер на ней был далеко не в ударе. Произносились тосты в честь жениха и невесты, гости веселились, в то время как я думал лишь об антропоидной обезьяне из Таунгса и никак не мог дождаться, когда завершится пиршество, а гости разъедутся по домам. Дважды в течение затянувшейся свадебной церемонии мне удавалось под какими- то предлогами покинуть компанию, и оба раза я тайком прокрадывался в спальню и жадно хватался за свои бесценные камни!

Как вы понимаете, Бернард, опасность быть разоблаченным женой не создавала благоприятной и спокойной обстановки для продолжения исследований, а тем более для углубленных размышлений над слепком. Тем не менее, в те немногие минуты, которые мне удалось выкроить для осмотра находки, я отметил несколько важных особенностей строения мозга таинственного антропоида из Калахари. Они, эти особенности, с одной стороны, озадачивали и повергали меня в недоумение, а с другой — наполняли уверенностью в справедливости первого впечатления о необычности обезьяны из Таунгса. Помимо поразительно большого объема мозга, обращала на себя внимание глобулярная форма его и неожиданно сильновыпуклая лобная часть, что для антропоидных обезьян не характерно. Возможно, она являлась свидетельством прямохождения существа. Однако еще большее впечатление производило то, что передняя часть мозга оказалась настолько большой и отчетливо отступающей назад, что, в отличие от антропоидного, полностью перекрывала заднюю часть. Если мозг современных антропоидов широкий, низкий и сплюснутый, то окаменевший слепок из Таунгса, напротив, заметно уже, выше и примитивнее по своим очертаниям.

И, наконец, еще одна особенность — на тыльной части внешней поверхности слепка отчетливо выделялись так называемые луновидная и параллельная щели, или бороздки. Элиот Смит специально обращал наше внимание на них. Он длительное время изучал эти бороздки и посвятил им несколько публикаций, что сделало их знаменитыми в среде антропологов, занятых последованием мозга обезьян и человека. Дело в том, что на поверхности мозга обезьян луновидная и параллельная бороздки расположены в непосредственной близости друг от друга. В ходе эволюции увеличивался объем мозга, и мозговое вещество, расширяясь, отодвинуло на большое расстояние луновидную бороздку от параллельной. В высокоразвитом мозге человека эта «экспансия» мозгового вещества настолько значительна, что луновидная бороздка отходит далеко назад и полностью исчезает с внешней поверхности мозга. Так вот, Бернард, отметьте в своих записях: на слепке мозга обезьяны из Таунгса расстояние между луновидной и параллельной бороздками в три раза превышало расстояние, отмечающееся между ними на внешней поверхности мозга высших антропоидных обезьян вроде шимпанзе и гориллы. Вы можете сказать — ну и что из того? Отвечу на это так: если бы даже не нашлось ничего более, кроме окаменевшего слепка внутренней полости черепа существа из Калахари, то и тогда я все равно знал бы, что оно по уровню интеллектуального развития в несколько раз превосходит любую из ныне живущих обезьян! Вот что стоит за двумя невзрачными желобками, оттиснутыми в камне.

За свадебным столом мне не давала покоя еще одна мысль: как могла выжить и существовать на открытых травянистых плато и безлесных прериях Трансвааля антропоидная обезьяна с мозгом больше, чем у шимпанзе? Ведь совсем недавно я читал статью руководителя Геологической службы Южной Африки Роджерса, в которой утверждалось, что климат и географическая обстановка в этой части континента за последние 70 000 000 лет существенно не менялась. Чем же тогда питалась эта достаточно крупная антропоидная обезьяна? Ведь у нее не было инструментов, чтобы в период засухи выкапывать из земли луковицы растений. И здесь, в отличие от лесов Европы, не встретишь орехов и желудей, которые накапливают в своих потайных хранилищах белки. Без естественной для антропоидов пищи обезьяна с таким крупным мозгом обречена на гибель.

И вот, когда я, истерзанный сомнениями, усадил в автомобиль последнюю пару гостей и потащился в спальню, меня осенило: павианы! Они могли быть тем источником пищи, что позволил антропоидам освоить Трансвааль. Я вспомнил о черепе павиана, доставленном мне Жозефиной Сэлмонс. Ведь его нашли в том же самом карьере Таунгс, где обнаружен череп и окаменевший слепок мозга. Я вспомнил о круглом отверстии на его правой стороне. Что если этот удар нанесла крупная обезьяна с большим мозгом? Она была достаточно умна и сильна, чтобы поймать павиана и убить его. Поедалось, очевидно, не только мясо животного, но и мозг, который извлекался через отверстие, пробитое в черепе. «Ты слишком далеко зашел в своих размышлениях, — урезонивал я себя. — Надо набраться терпения и подождать, что покажет расчистка черепа, спрятанного в каменном блоке».

Освобождение костей оказалось делом непростым, как мне представлялось вначале. Прежде всего, я не имел опыта, и в Иоганнесбурге не нашлось ни одного человека, к которому я мог бы обратиться за советом. У меня отсутствовали элементарные инструменты. Пришлось довольствоваться тривиальными молотком и долотом. Несколько позже набор расширился: я решил царапать камень приостренными концами стальных вязальных спиц. Я выскабливал ими пирамидообразный выступ, а затем ловко скалывал его с помощью долота. Более ускорить расчистку, при всем моем нетерпении не удавалось. Приходилось довольствоваться осмотром отдельных участков, постепенно появляющихся из камня.

Сначала я удалил окаменевшую породу с лобных костей и глазниц. Первая неожиданность — лоб прямой, а не скошенный, у основания его отсутствуют надглазничные костяные валики, характерные для антропоидных обезьян. Затем освободил из каменного плена внешние стороны нижней и верхней челюстей, и мне сразу стало ясно, что в блоке сохранился полный череп, даже его лицевые кости. Второй сюрприз — челюсти, выступающие у обезьян далеко вперед, оказались укороченными и как бы подтянутыми к лицевым костям и мозговой части черепа, отчего лицо существа из Таунгса должно выглядеть менее зверообразным, чем у шимпанзе и гориллы. Далее началась максимально осторожная расчистка внутренних частей глазниц, зубов, основания черепа и тончайших, а оттого особенно хрупких, косточек носа. Рассматривая раскрывающиеся детали, я чувствовал потребность обратиться к специальной литературе, чтобы уяснить значение увиденного, но, как и в случае с инструментом, найти в Иоганнесбурге нужные пособия по палеоантропологии было нелегко, а в библиотеке университета держали лишь книги по анатомии и медицине. Приходилось довольствоваться теми немногочисленными изданиями, которые я привез из Лондона, а для сравнения использовать муляжи черепов, изготовленные во время работы в лаборатории Элиота Смита.

Накануне рождества, 23 декабря, основная часть расчистки была завершена. Хотя часть правой стороны черепа все еще скрывал слой камня, я мог, наконец, взглянуть в лицо древнего жителя Таунгса. К тому времени мне удалось осмотреть его зубы и установить, что двадцать из них принадлежали молочным, а постоянные коренные только начинали прорезываться. Это говорило о том, что в руки мои попал череп не взрослой особи, а существа, возраст которого не превышал семи лет.

Детский возраст антропоида из Калахари ставил последнюю точку над i в том комплексе неожиданного, что поражало меня в течение двух с половиной месяцев изучения черепа и окаменевшего слепка мозга. Объем мозга бэби, по моим расчетам, составлял 520 кубических сантиметров, и в этом-то, Бернард, крылся главный аргумент в пользу взгляда о необычном характере антропоида. Посуди сам: объем мозга взрослого шимпанзе составляет 320–480 кубических сантиметров, а гориллы — 340–685. Следовательно, бэби по этому признаку превосходил шимпанзе, уступая, однако, горилле. Но ведь это бэби, а не взрослая особь! К тому же следует учесть, что к семи годам ни шимпанзе, ни горилла не имеют такого мозга, какой был у бэби. В то же время бэби в этом отношении не мог конкурировать с человеком. Объем мозга семилетнего ребенка — 1225 кубических сантиметров, что составляет 84 процента объема мозга взрослого. Следовательно, темп роста мозга у человека значительно стремительнее, но ведь я и не утверждаю, что бэби — человек. Конечно, важен не только объем, но и внутренняя структура.

Продолжая расчистку еще скрытых породой частей, я занялся детальным изучением особенностей строения костей и сравнением их с костями черепов высших антропоидных обезьян и человека. К счастью, в моей домашней библиотеке оказалась книга Дакворта «Морфология и антропология», в которой опубликованы рисунки черепов гориллы и шимпанзе, сходных по возрасту с моим бэби. Чтобы яснее видеть различие и сходство их, я попросил одного из моих студентов сделать, по возможности, точную копию черепа из Таунгса в том же масштабе, в каком выполнены рисунки Дакворта. Первое графическое изображение бэби было сделано превосходно, и для меня сразу же стало очевидным его большое отличие от шимпанзе и гориллы.

Посудите, Бернард, сами, взглянув вот на эти графики. Видите, насколько значительнее развит череп в важных отделах — в лобном и теменном — по сравнению с черепом шимпанзе? Череп гориллы длиннее и выше, но вспомните — по объему мозга бэби превосходит гориллу! Это значит, что увеличение размеров черепа гориллы происходит за счет значительной массивности костей, а не большого объема. Далее, соотношение мозгового и лицевого отделов черепа из Таунгса ближе к характерному для человека, а не для обезьяны; нижняя челюсть и в целом лицо не выступают вперед, как у антропоидов, и в этом отношении сходство с человеком не вызывает сомнений; глазницы, нос, вследствие его широты, но не вогнутости, щечные кости и зигоматические арки — кости, соединяющие участок щек с районом уха, больше напоминают человеческие, чем антропоидные. Соотношения частей лица, в частности, расстояние от корня носа до нижней границы нижней челюсти и до центра уха, а также от выступающей части нижней челюсти до уха, довольно близки человеческим. Если к этому добавить прямизну лба и отсутствие надглазничных валиков, о чем я уже говорил, то можно утверждать следующее: лицо бэби, за исключением, может быть, участка носа, по характеру на удивление человеческое!

Конечно, очевидны и обезьяньи черты. Посмотрите, насколько массивнее челюсть по сравнению с челюстью ребенка человека. Это значит, что жевательный аппарат и двигающие мускулы у бэби отличались значительной мощью. Но, с другой стороны, суставная ямка для нижней челюсти — человеческая, как и форма зубов, включенных в верхнюю и нижнюю челюсти. На зубы я хочу особо обратить ваше внимание. Смотрите — резцы расположены вертикально, коренные по сравнению с обезьяньими малы, хотя и превосходят по величине человеческие, а предкоренные совсем не похожи на обезьяньи. Они не режущие, а трущие. Но самое поразительное — это размеры клыков. Ведь они совсем не выступают за пределы зубного ряда, в то время как у гориллы и шимпанзе клыки огромны и придают поистине ужасные черты их физиономиям. Помните, Бернард, Дарвин, описывая предка человека, упоминал о громадных клыках, которые в процессе использования орудий постепенно уменьшались, как и остальные зубы, а также челюсть? Бэби, если он действительно предок, опровергает это заключение. Его физиономия отнюдь не ужасна. В ней преобладают, если хотите, инфантильные черты, что также представляет собой человеческую особенность. Столь резкое уменьшение клыков — показатель чрезвычайно важный. Я думаю, что бэби свободно ходил на двух ногах, освободив руки для иных дел. К этому времени челюсти и клыки давно перестали быть орудиями нападения и защиты и потому в значительной мере уменьшились. Кстати, с вертикальном положении тела бэби свидетельствует не только глобулярная форма мозга, сбалансированная вертикальным положением позвоночника, но также отчетливо сдвинутое вперед затылочное отверстие, через которое соединяются головной и спинной мозг. Эта особенность также сближает его с человеком.

Внимательное и неторопливое изучение окаменевшего слепка мозга бэби привело к не менее интересным выводам. Я уже говорил, что он отличался большей по сравнению с антропоидами длиной и высотой, а также узостью, то есть формы и пропорции его были человеческие. Если объем в семь лет составлял 520 кубических сантиметров, то взрослая особь имела, очевидно, не менее 780. Подозреваю, что бэби — девочка, а отсюда следовало, что мужская взрослая особь по объему мозга, возможно, превосходила 800 кубических сантиметров! Никогда никакой из антропоидов не имел такого крупного мозга. Моего бэби стоит считать самым «мозговитым» из антропоидов. Важно также отношение веса тела к весу мозга. Ведь 780 кубических сантиметров мозга гориллы имеют при весе в 200–250 килограммов, а взрослый антропоид из Таунгса 780 кубических сантиметров имеет приблизительно на 45 килограммов. Такое соотношение больше характерно для гоминид, чем для антропоидов. Структурно мозг бэби также показывал продвижение к человеческому статусу: лобные извилины на слепке обширнее, чем у шимпанзе, и хорошо развиты фронтальные затылочные и височные отделы мозга, а ведь это — отражение уровня развития речи, слуха и зрения! Сложный характер извилин и большое распространение их по площади на нижней теменной дольке — показатель высокого развития у бэби центра ассоциативных связей, что свидетельствует о значительной усложненности его поведения.

Для подтверждения своей мысли о том, что череп павиана, доставленный мне Жозефиной Сэлмонс, проломлен ударом высокоразвитого существа, я отправился в Кейптаун, чтобы осмотреть черепа павианов, найденные ранее в Таунгсе и описанные Хутоном. Можете представить мою радость, Бернард, когда я отметил, что проломы во всех черепах сделаны до того, как черепа окаменели! В пещере были найдены еще и кости зайцев, гигантских кротов, мелких грызунов, молодых антилоп, змей, черепах и пресноводных крабов, часть из которых, по-видимому, также стала жертвами взрослых сородичей моего бэби…

Я, кажется, слишком увлекся теми особенностями, что сближают бэби с человеком, и теперь опасаюсь, Бернард, чтобы вы не подумали об открытии в Таунгсе человека, а не его предшественника. Найдено, бесспорно, антропоидное существо, но оно по многим признакам ближе к человеку, чем к шимпанзе и горилле, и в этом-то и заключается величайшее значение находки де Брайана. Она характеризует самую раннюю и критическую стадию в эволюции обезьян и впервые позволяет представить предка человека, стоящего у самого основания родословного древа или в непосредственной близости от него. Существа, подобные моему бэби, отошли от антропоидов типа шимпанзе и гориллы и в эволюционной цепи заняли звено, связующее обезьян и примитивного человека. Следовательно, мой бэби и есть недостающее звено!

Последнее, о чем следует сказать, — возраст бэби. К сожалению, остатки животных не позволяют точно ответить на этот вопрос, ибо среди них отсутствуют кости слонов, носорогов, свиней и лошадей, наиболее подходящих для его решения. Однако, поскольку большинство выявленных животных давно вымерли, а также учитывая очевидную древность пещеры, в которой они залегали, можно со значительной степенью вероятности датировать находку более 1 000 000 лет. Думаю, что бэби в два раза старше питекантропа Эжена Дюбуа. Мой друг Юнг, который специально выезжал в Таунгс для изучения возможностей определения возраста пещерных слоев геологическими методами, пришел к этому же заключению. Вот, по существу, и все, что я могу вам пока рассказать…

Пауэр торопливо закончил запись и, откинувшись к спинке кресла, закрыл глаза. Целую минуту продолжалось молчание, пока Бернард приходил в себя от того, что он услышал.

— То, что вы мне рассказали, профессор, — поразительно! — тихо и размеренно сказал он. — Никогда еще я не испытывал такого наслаждения от интервью, как сегодня. Клянусь, бэби в «Star» получит такую рекламу, что о нем заговорит весь мир. Извините, еще несколько мелких вопросов. С каким именем бэби выйдет в мир?

— Я назвал его Australopithecus africanus[6],— ответил Дарт, довольный тем, что Пауэр без настороженности и колебаний принял оценку открытия.

— Австралопитек? Это значит «южная обезьяна», не так ли? — снова потянулся к карандашу и бумаге Пауэр.

— Вы правы, Бернард. Я отдаю себе отчет в том, что это имя для бэби не из лучших. Оно поневоле навевает мысли о моей родине Австралии, хотя этот материк никакого отношения к открытию в Таунгсе не имеет. К тому же я нарушил правила, составив имя не из латинских словосочетаний, как делается обычно, а из греческого australis — «южный» и латинского pithecos — «обезьяна». Меня лишь успокаивает мысль о том, что упреки по этому поводу — далеко не самое неприятное, что предстоит пережить после того, как статья выйдет в свет.

— Когда ее напечатают?

— Я отправлю ее в Лондон, как только получу фото от Ричардсона. Если редактор рискнет, она появится в феврале.

— А если не рискнет? Вы позволите в таком случае нашей газете первой объявить об открытии?

— Пожалуй, да, — после некоторых размышлений ответил Дарт, далеко не уверенный в благоприятном отношении к статье редактора «Nature». Хорошо зная заведенные в антропологических кругах Лондона порядки, он опасался, что консультации редактора со специалистами, а их, в свою очередь, друг с другом могут затянуться надолго.

— Давайте примем следующий план, — оживился Пауэр. — 2 февраля «Star» телеграфирует в редакцию и спрашивает, получена ли статья и намерены ли публиковать ее. В случае отказа или молчания я выпускаю в свет свою статью вечером 3 февраля.

— Согласен.

— Ну что ж, — облегченно вздохнул Бернард, вставая с кресла, — в таком случае прошу вас, профессор, дать мне один экземпляр статьи, предназначенный для «Nature». Я буду при работе сверяться с нею, чтобы не напутать чего. Фото для иллюстрации попрошу отпечатать Лена Ричардсона — я на него больше не сержусь…

Последнюю неделю перед началом февраля Дарт провел в мучительном ожидании известий из Лондона, но столица Британии молчала. Наступило 2 февраля. Бернард Пауэр утром позвонил в медицинскую школу и сообщил Дарту, что обусловленная их договором телеграмма подписана редактором газеты и послана в «Nature». Утром 3 февраля снова звонок — Лондон не ответил на телеграмму. «Star» готова немедленно печатать статью Бернарда Пауэра об открытии в Южной Африке недостающего звена. Дарту ничего не оставалось, как разрешить публикацию.

4 февраля все ведущие газеты мира напечатали под сенсационными заголовками изложение информации и комментарии, переданные их корреспондентами из Иоганнесбурга: профессор Дарт открыл на юге Африки череп недостающего звена. Если бы «Star» объявила об изобретении Дартом вечного двигателя, об удаче в расщеплении атомного ядра, то и тогда возбуждение публики едва ли достигло бы такого же ажиотажа, который подняли газеты Европы, Америки и Азии. Пауэр был счастлив — уж его-то звездный час настал.

Дарту тоже казалось вначале, что он близок к нему. Он едва успевал отвечать на телефонные звонки, а почтальоны несли и несли поздравительные телеграммы. Праздновался день рождения хозяина дома и его бэби! Особое удовольствие Дарту доставили телеграммы от его учителя Элиота Смита и ведущего американского антрополога из Смитсоновского института в Вашингтоне Алеша Хрдлички. Руководитель Южно-Африканской ассоциации развития науки генерал Смутс, ботаник, философ и антрополог, бывший премьер республики, писал Дарту: «Я лично и как президент Ассоциации шлю теплые поздравления в связи с вашим открытием, которое имеет не только большое значение с чисто антропологической точки зрения, но также обращает внимание на Южную Африку как на возможное поле будущих научных поисков. Уникальное открытие Брокен Хилла теперь наследовано вашим открытием, которое раскрывает прошлое человека».

Затем прибыло письмо с поздравлениями от известного врача и палеонтолога Роберта Брума, который начал свою научную карьеру в Австралии. Вообще-то он занимался вопросами происхождения млекопитающих, но проблема возникновения человека волновала его в не меньшей степени. Этот высокий, неистощимый на юмор и на удивление энергичный для своих шестидесяти лет человек пользовался особым расположением и авторитетом у своих друзей и коллег. Генерал Смутс боготворил Брума, а его склонности к противоречиям и так называемые странности, присущие людям незаурядным и талантливым, были поистине легендарны. Дарт ничуть не удивился, когда через две недели после письма в дверях лаборатории показалась фигура Брума.

Брум не обратил внимания ни на Дарта, ни на его сотрудников. Его глаза искали то, ради чего он прибыл в Иоганнесбург из Претории — череп австралопитека. И когда Брум узнал бэби, то, сделав несколько шагов, на глазах изумленных ассистентов Дарта медленно опустился на колени. «Я преклоняюсь перед тобой, о предок!» — проговорил он и согнул в поклоне широкую спину.

До конца педели Брум не покидал лаборатории, занимаясь скрупулезным изучением черепа и делая всевозможные замеры. Его, как палеонтолога, мало занимал окаменевший слепок мозга с его необычными размерами, формой и извилинами, хотя он и определил его как предчеловеческий. Но что касается структуры зубов и особенностей строения других костей черепа, то Брум полностью согласился с выводами Дарта. Результатом визита в Иоганнесбург стали две краткие заметки, посланные в журналы «Nature» и «Natural History». В них Брум писал о том, что Дарт имел веские основания не определять австралопитека как ископаемую вариацию шимпанзе или гориллы. Во всяком случае, по структуре зубов австралопитек отличен от них. По размеру черепа, форме челюстей бэби, по его мнению, напоминает отчасти шимпанзе, но другие детали строения костей, а также мозга позволяют считать его антропоидом, из которого со временем мог возникнуть человек. По существу, заявил Брум, австралопитек — связующая форма между высшими обезьянами, к которым он расположен ближе, и одним из низших типов древнейшего человека. Он попытался даже реконструировать череп взрослого австралопитека. Реконструкция оказалась удивительно сходной с черепом питекантропа, если не считать меньшего объема мозга и менее прямой посадки головы. Австралопитек, согласно заключению Брума, — предшественник пильтдаунского человека и «самая ранняя человеческая вариация».

Что же, однако, в это время происходило в Лондоне? За четыре дня до появления в газете «Star» статьи Бернарда Пауэра, 30 января 1926 года, к сэру Артуру Кизсу примчался озабоченный редактор «Nature» Ричард Грегори. Он сообщил о получении от Дарта статьи, посвященной открытию, настолько беспрецедентному по характеру, что сам он затруднялся решить, печатать ли ее до того, как эксперты выскажут свои соображения. Кизс пожал плечами и сказал: «Почему бы и не напечатать?» Однако тут же попросил доставить к нему статью утром 3 февраля. Бегло просмотрев ее и ознакомившись с иллюстрациями, Кизс в тот же день пришел к заключению, что Дарт описал череп антропоидной обезьяны, «ближайшей кузины гориллы и шимпанзе». Как же он удивился, когда поздно вечером к нему ворвались репортеры лондонских газет, чтобы взять интервью в связи с сообщением из Южной Африки об открытии недостающего звена. У Кизса не было настроения для многословного интервью. Он сказал всего две фразы: «Я не думаю, чтобы Дарт заблуждался. Если он достаточно полно изучил череп, мы готовы принять его выводы». От дальнейших разговоров Кизс отказался и в последующие дни направлял всех репортеров к Элиоту Смиту.

«Illustrated London news»[7], одна из популярнейших и старейших газет столицы, напечатала впечатления Элиота Смита об этом открытии. Он высказался в решительных выражениях: «Это просто счастливое стечение обстоятельств, что находка такого рода попала в руки профессора Дарта, ибо он один из, по крайней мере, трех или четырех человек в мире, кто имеет опыт исследования такого материала и может определить его реальную ценность…»

Когда Дарт получил из Лондона известие о публикации 7 февраля в «Nature» его статьи об австралопитеке, ему показалось, что победа близка. Все же палеоантропология со времени Дарвина и Фульротта продвинулась далеко вперед, чтобы не встречать в штыки каждое новое открытие! Радость и уверенность в себе подогревались также продолжающимся потоком поздравлений, а также предложениями и просьбами написать статьи о находке в Таунгсе. «Верланг Паренс и комиссия» из Мюнхена спешила заключить контракт на публикацию книги в издательствах, имеющих связи со всеевропейским книжным рынком! Никакой книги еще не было и в помине, да Дарт и не думал пока писать ее, надеясь в ближайшее время заняться раскопками в Таунгсе, тем более, что для этого складывались благоприятные обстоятельства — среди руководства медицинского факультета университета и в сенате начали поговаривать о необходимости сделать Дарта президентом Южно-Африканской секции развития науки и королевского научного общества Южной Африки. Если такая карьера будет способствовать его палеоантропологическими занятиям, то почему бы не порадоваться и этому?

Открытие австралопитека и всеобщее внимание к нему имели еще одно важное последствие, позволявшее надеяться на успех в предстоящих раскопках, — они вызвали огромный интерес к палеонтологии у людей, далеких от нее по роду своих занятий. Рабочие каменоломен, близких к Иоганнесбургу, теперь упаковывали ископаемые кости в ящики и отправляли их Дарту. Интересные коллекции прибыли, в частности, из Стеркфонтейна, расположенного в 35 милях к западу от Иоганнесбурга. Среди костей Дарт обнаружил несколько крупных черепов павианов, отчасти близких современным, из чего он сделал заключение о более позднем возрасте Стеркфонтейна по сравнению с Таунгсом. Еще больше волнений доставили Дарту сборы учителя Эйтцмана в карьере Макапансгат, отстоящего от Иоганнесбурга на 200 миль к северу. Среди костей преобладали остатки скелетов крупных животных, особенно антилоп. Дарт с удивлением установил, что отдельные фрагменты костей были обожжены до того, как они окаменели. Химики, которым послали на анализ потемневшие кости, подтвердили, что они действительно побывали в огне! Значит, в Макапансгате, пришел к заключению Дарт, располагался лагерь «великих охотников», научившихся жарить мясо в огне.

Однако триумф, сопутствующий дебюту бэби, неожиданно окончился трагически как для него, так и для его крестного отца. Все началось с того, что ровно через неделю после публикации статьи Дарта «Nature» напечатала мнения ведущих антропологов Англии по поводу австралопитека. В дискуссии участвовали Артур Кизс, Артур Смит Вудвард, Элиот Грэфтои Смит и Вильям Дакворт. Дарт поразился резким отношением к его находке.

Тон и направление атаки определили заявление Кизса. Он отнюдь не отрицал наличия детален строения черепа и мозга австралопитека, сближающих его с человеком. Заявив, что вообще у антропоидных обезьян отмечаются отдельные структуры скелета человека, а у человека, напротив, структурные особенности антропоидов, Кизс подчеркнул мысль о сходстве австралопитека во всех существенных чертах с обезьянами, в особенности с шимпанзе и гориллой. Во всяком случае, по его мнению, весомость человеческих особенностей не превышает значимости антропоидных. Мозг австралопитека, несмотря на всю его необычность, все же в наиболее существенных чертах антропоидный, и, судя по тому, что объем его в семь лет достиг всего 520 кубических сантиметров, ни о каком даже частичном человеческом статусе его не может быть и речи. Ведь такой темп роста мозга характерен для обезьян, а не для человека. Зубы бэби навели Кизса на мысль о зубах гориллы. Посадка головы австралопитека должна быть типично обезьяньей, а говорить о прямохождении существа из Таунгса нет оснований, поскольку Дарт кроме черепа ничего не имеет. Что касается затылочного отверстия, то с возрастом оно переместилось бы назад и перестало бы занимать переднее положение. Увеличив профиль рисунка черепа австралопитека до натурального размера и сравнив его с рисунками детских и взрослых особей обезьян, Кизс записал: «Те, кто знаком с характеристикой особенностей лица молодых горилл и шимпанзе, определил бы смешение их в лице австралопитека, но в определенных деталях отличных от них, особенно в малом размере челюсти». Кизс утверждал, что австралопитек жил, несомненно, в джунглях, которые покрывали в те времена Калахари.

Вывод из размышлений заключался в следующем: если бы удалось найти череп не детской, а взрослой особи, то без сомнений он оказался бы антропоидным; австралопитек по всем признакам не предок человека, а «вымершая кузина шимпанзе и гориллы». Австралопитек не предок еще и потому, что время его существования совпадает с периодом, когда на Земле уже появился человек. Такая обезьяна могла стать предком 70 000 000 лет назад, а не какой-нибудь миллион лет. Итак, грубая ошибка — называть австралопитека недостающим звеном, поскольку он не заполняет пробел между обезьянами и человеком. На это в какой-то мере может претендовать питекантроп, поскольку у него самый малый для человека объем мозга, но недостающее звено между питекантропом и австралопитеком следует еще найти.

Еще более непримиримую позицию занял Вудвард. Суммируя свои впечатления от осмотра фото черепа австралопитека, он заявил о том, что не видит ничего такого в строении орбит, носовых костей и клыков, что сближало бы существо из Таунгса с человеком и отличало его от современного молодого шимпанзе. Вудвард сетовал на отсутствие костей мозговой коробки черепа, что позволило бы установить кривизну свода. Для него осталось не ясным, округла или уплощена лобная часть мозга австралопитека и каковы размеры мозжечка. По мнению Вудварда, открытие ископаемого антропоида на юге Африки не снимает вопроса о том, где находится прародина человека и где следует искать его прямых предков — в Азии или в Африке. Ведь в Индии пока найдены лишь зубы и челюсти антропоидных обезьян и о характере их черепов ничего определенного сказать нельзя. «Чтобы опубликовать определенные впечатления, — писал Вудвард, — нужны новые находки».

Дружественный и благожелательный тон отчетливо прослеживался в разделе, написанном Смитом, хотя и он не был до конца последовательным, поскольку не принимал, но и не отвергал главных заключений Дарта. Учитель, однако, поддержал выводы ученика о человеческих особенностях в строении челюстей и зубов и, конечно же, не мог не обратить внимания на положение луновидной бороздки на слепке мозга австралопитека, характерной человеческой черте. Смит посоветовал уточнить дату существования австралопитека, подробнее описать условия находки и точную форму зубов. Пожалуй, наиболее благосклонным к бэби оказался Дакворт, согласившийся со многими заключениями Дарта и обративший внимание на другие тонкие детали строения черепа, свидетельствующие о сходстве его с примитивными человеческими черепами. Однако и Дакворт оговорился, что, к сожалению, оценивается череп слишком молодой особи.

Затем последовали новые удары. Известный антрополог и геолог Оксфордского университета Соллас выразил согласие с Кизсом и Вудвардом относительно близкого родства австралопитека с антропоидными обезьянами. В августе 1926 года Иоганнесбург посетил Алеш Хрдличка, намереваясь лично познакомиться с бэби и его «домом» — пещерой в Таунгсе. Он согласился с Дартом в том, что австралопитек, конечно же, не лесной житель, ибо Калахари вряд ли когда покрывали джунгли. «Это, несомненно, недостающее звено, одно из многих все еще недостающих звеньев в цепи предков человека». Но что стоило это замечание, если позже в докладе на очередной специальной конференции Королевского антропологического общества он неожиданно изменил свои взгляды и объявил об открытии Дартом «нового вида, если не рода, высшей антропоидной обезьяны». Видный эксперт по антропологии Артур Робинзон, выступая в Эдинбурге, объявил об открытии в Таунгсе «черепа шимпанзе четырех лет»…

Темпераментный, экспансивный Брум, наблюдая зигзаги глубокомысленных заключений, бушевал и не стеснялся в выражениях, направленных в адрес противников бэби.

— Это поразительно! — язвительно восклицал он, встречаясь с Дартом. — Мы приглашаем в Иоганнесбург величайшего американского антрополога Хрдличку, показываем ему полный ископаемый череп интереснейшего существа вместе с превосходным слепком внутренней полости его черепа, и что же узнаем? Оказывается, эксперт не способен, да, да, не способен высказать свое мнение о ценности открытия и требует не чего-нибудь, а «добавочных образцов»! Я уже не говорю об этом новоявленном лидере антропологии Вудварде. Он проявляет странную и поразительную неуверенность в себе. Будь моя воля, я никогда бы не послал в Лондон и Вашингтон ни одного образца кости ископаемого человека. Тамошние антропологи способны десятилетиями глубокомысленно сидеть над образцами, пока не покроются вместе с ними пылью и паутиной!

Дарт смущенно бормотал что-то о вреде поспешности в таком важном деле и о мудрой осторожности знатоков. Однако такие речи еще более распаляли Брума.

— Вот-вот, именно об этом больше всего думают в Лондоне! — возмущался он. — Кизс и Вудвард, очевидно, смущены тем, что вы слишком быстро, всего через три месяца после открытия, опубликовали череп бэби. Как же — это беспрецедентно! А что если задержка с публикациями, столь характерная для лондонцев, признак их неуверенности и некомпетентности? Я никак не могу понять, в чем состоит ваша вина. Может быть, они недовольны тем, что вы не приехали к ним на предварительную консультацию или, того лучше, не догадались преподнести им череп австралопитека? Вообще создается впечатление, что в Лондоне проявляют мало интереса к тому, что родственно предкам человека. Вы думаете, газеты случайно заняты педантичным вопросом — хороша ли латынь в имени бэби — Australopithecus? Какое это имеет значение? Их коллега сделал одно из величайших открытий в мировой истории, которое я бы поставил в один ранг по значению с книгой Дарвина «Происхождение видов», а в это время представители английской науки и культуры третируют его.

Должен сказать, кстати, что меня чрезвычайно привлекает и ваш вывод об охоте австралопитеков на павианов. В моей коллекции есть пара черепов этих обезьян. Трещины и проломы на том и другом не оставляют сомнений — они были убиты целенаправленными и сильными ударами. Один из черепов с особенно выразительной округлой депрессированной трещиной я решил показать эксперту. И что же? Он сделал вывод об ударе каким-то тупым инструментом вроде небольшого молотка. Я немедленно приготовил слепок черепа и послал его Кизсу. Недавно из Лондона получен ответ — мэтр британской антропологии пришел к выводу, что череп павиана проломлен человеком. Но ведь не было в пещере Таунгс человека! Мы же не нашли в ней ни зубов, ни костей, ни орудий человека, а лишь череп австралопитека… Ваше заключение, Дарт, о том, что австралопитек — охотник и собиратель, поистине гениально. Да, такие существа могли охотиться, но не в одиночку, а стаей. Они подстерегали свои жертвы у водопоя или на тропинках к нему и убивали их камнями и палками. Кротов и зайцев австралопитеки выкапывали из нор с помощью палок или приостренных камней. Тема австралопитеков вдохновляет меня потому, что дает возможность мыслить и фантазировать…

Дарт тяжело переживал крутой поворот в оценке коллегами его открытия. Разумеется, он готовился к огорчениям, помня о страданиях Дюбуа, убеждал себя в полезности критицизма, но то, с чем ему вскоре пришлось столкнуться, превзошло допустимые нормы. Антропологи столь усердно обсуждали обезьяньи черты его бэби, что вскоре под пером популяризаторов-журналистов и научных комментаторов газет он превратился в символ безобразия и уродства. Неблагодарные служители прессы, которые совсем недавно умоляли Дарта об интервью, теперь старались превзойти друг друга в остроумии по адресу юного «чудовища из Таунгса». Австралопитек приобрел настолько скандальную известность, что даже путешествовавший по Южной Африке принц Уэлльский пожелал осмотреть череп из Таунгса. В Иоганнесбурге он заявил: «В Южной Африке я, кажется, не о чем более не слышу, как о бэби профессора Дарта!»

Дарт не терял присутствия духа и яростно продолжал борьбу. Остро переживая несправедливость, он не отказывался от лекций, изготавливал муляжи черепа бэби для рассылки их по музеям и антропологическим учреждениям старой Европы и Америки. Ему помогали немногочисленные друзья, работающие в Южной Африке. Так, Брум направил ряд писем в Оксфорд Солласу с дополнительными аргументами относительно сходства австралопитека с человеком, в частности, великолепные иллюстрации, опубликованные в популярном журнале «African Pictorial»[8]. Дарту приятно было узнать, что Соллас иначе взглянул на его бэби. В письме Бруму английский антрополог писал: «Мои собственные наблюдения базировались ранее на схематичных иллюстрациях, сопровождавших сообщение Дарта в „Nature“, и поэтому я думал, что он описал череп нового вида шимпанзе или гориллы. Но Ваши письма и иллюстрации в „African Pictorial“ вселили в меня уверенность… Предмет этот кажется мне настолько важным, что требуется не что иное, как полное монографическое издание… Разрез представляет дело в совершенно новом свете. Мы, правда, не имеем большой коллекции черепов молодых шимпанзе, но их все же достаточно, чтобы сравнить с находкой в Таунгсе. Я теперь вижу, как много проявляется человеческих особенностей у австралопитека. Я даже назвал бы его Homunculus[9]. В статье для „Nature“ я показываю, как значительно отличается австралопитек от шимпанзе даже по разрезу, а теперь работаю над другой статьей, где покажу, как он близок человеку. Лоб бэби совершенно человеческий, а не антропоидный… Мне абсолютно ясно, что по ряду важных признаков… австралопитек ближе гоминидам, чем к любой из современных антропоидных обезьян!»

Соллас действительно опубликовал свои «крамольные» заключения в «Nature», а затем оказал Дарту значительную поддержку, напечатав статью в «Quarterly journal of the Geological Society»[10]. В ней он писал: «Я принимаю заключения профессора Дарта. Австралопитек несомненно в значительной мере отличается от антропоидных обезьян и по этим важным особенностям сближается с гоминидами».

Вдохновленный Дарт с помощью студента-медика реконструировал полный череп австралопитека, а затем шею и плечи. Реконструкция, выполненная художником Бэнсоном, была представлена в выставочный комитет Лондона вместе со схемой родословного древа человека, у основания которого Дарт поместил австралопитека (следующие звенья — питекантроп, гейдельбергский человек, неандерталец). Стенд венчала решительная надпись: «Африка — колыбель человечества». Но тут-то и выяснилось, что переубедить скептиков не так просто. Посетивший выставку Кизс придирчиво осмотрел реконструкцию бэби, взглянул на родословное древо и сказал репортерам: «Нельзя считать, что таунгский череп принадлежал недостающему звену. Осмотр муляжей убеждает в неверности заявлений Дарта. Австралопитек — молодая антропоидная обезьяна, и я не испытываю никаких колебаний, предлагая поместить эту ископаемую форму в группе гориллы и шимпанзе. К тому же бэби слишком поздний по времени, чтобы оставаться среди предков человека».

Ласковое слово «бэби» приобрело теперь насмешливо- ироническое звучание. Лидеры антропологии стали называть ископаемое из Таунгса не австралопитеком, а просто «бэби Дарта». Первооткрывателя недвусмысленно обвиняли в невежестве. Что же удивляться тому, что Кизс, председатель конгресса развития науки, который проходил в Лидсе в 1927 году, ни словом не упомянул об австралопитеке, но зато превозносил значение эоантропа и даже признал питекантропа.

Четыре года потребовалось Дарту, чтобы закончить книгу о черепе австралопитека. И вот, наконец, в 1929 году она была написана и отправлена в Лондон Элиоту Смиту. Конечно, не случайно — от других издательств предложений давно нет, а в Иоганнесбурге не находят средств для ее публикации! Все эти годы продолжалась кропотливая расчистка зубов для того, чтобы разъединить верхнюю и нижнюю челюсти. 10 июля 1929 года Дарт блестяще выполнил эту задачу и впервые взглянул на жевательную поверхность зубов. По характеру стертости коренных, выступам и желобкам они удивительно напоминали человеческие зубы и в то же время резко отличались от зубов антропоидных обезьян. За выводом такого рода стояло многое, в том числе сходство с человеком по характеру питания, то есть всеядность, а не вегетарианство, как у высших обезьян. Чтобы окончательно убедиться в справедливости своих заключений, Дарт послал муляжи зубов выдающемуся антропологу профессору отдела сравнительной анатомии Американского музея естественной истории Нью-Йорка Вильяму Грегори. Он не замедлил с ответом: из двадцати шести признаков зубов австралопитека, которые удалось выделить, близких шимпанзе не оказалось; с гориллой его объединяли два признака; с шимпанзе и гориллой — один; с шимпанзе, гориллой и примитивным человеком — три; а переходных к человеческим или близким зубам примитивного человека Грегори насчитал двадцать!

Дело оказалось, однако, не таким простым, как представлялось Грегори. Через два года, тщательно изучив муляжи костных остатков австралопитека, он на нью- йоркском симпозиуме, посвященном антропоидным обезьянам, изменил свое мнение. Как сообщили газеты, Грегори говорил теперь об открытии в Таунгсе «замечательной сохранности черепа молодой обезьяны». Правда, она, по его мнению, имела «больше человеческих черт, чем любая другая из прежде открытых». Грегори даже готов был признать, что австралопитек — «определенное звено между человеком и обезьяной», но все же «недавно потерянное недостающее звено» бэби Дарта, утверждал Грегори, просто обезьяна, которая развилась отчасти вдоль человеческой линии. Ведь в то время уже существовал настоящий обезьяночеловек, который отделился от антропоидного ствола до появления австралопитека.

Дарт, наконец, рискнул идти ва-банк. Он решил отправиться в Лондон для встреч и объяснений с главными из своих критиков — Кизсом и Вудвардом и примкнувшим к ним Смитом. В конце мая 1930 года он упаковал череп бэби в специально изготовленный деревянный ящик и присоединился к итальянской экспедиции Аттилио Гатти, который намеревался пересечь континент с юга на север. Дарт загорелся мечтой познакомиться ближе с Африкой и населяющими ее людьми. Восемь месяцев путешествовал бэби по земле прародины человека. Дарт любовался рекой Конго, озерами Танганьика и Киву, джунглями Ирима, Итури, Уило-мото, Аба, руинами Зимбабве и наскальными рисунками Солвези. Наибольшее впечатление на него произвели холмы Брокен Хилла и поход с пигмеями в горные джунгли, где он встретил стадо горилл.

Полный впечатлений, загоревший и бодрый, Дарт прибыл в Лондон в феврале 1931 года, готовый ринуться в драку за место австралопитека в родословной человека. Никто, однако, сражаться не думал. Кизс и Вудвард оставались воплощением приветливости. Они не скупились на выражение дружеских чувств, но при встречах с Дартом настойчиво уклонялись от обсуждения тем, связанных с бэби. Выступления Дарта в середине февраля на заседаниях Зоологического общества и Королевского общественного клуба Лондона сопровождались демонстрацией черепа австралопитека и прошли, несмотря на волнение, с очевидным успехом. Судя по явному интересу и многочисленным вопросам, которыми засыпали докладчика, присутствовавшие на лекциях не думали, что им подсовывают какую-то незначительную и не представляющую особого значения антропоидную обезьяну. Но победа оказалась нулевой — когда Дарт обратился к Элиоту Смиту, который только что вернулся из Китая, с просьбой содействовать публикации книги, то выяснилось, что вследствие многочисленных препятствий в королевском комитете ее следует увезти назад в Иоганнесбург и подождать лучших времен. Смит, Кизс и Вудвард, как бы сговорившись, предпочитали толковать с Дартом не об австралопитеке, а о далеком Китае, где на холмах под названием Чжоукоудянь Дэвидсон Блэк нашел остатки синантропа — обезьяночеловека, близкого питекантропу, умеющего делать орудия и пользоваться огнем. Смит только что вернулся оттуда и мог обсуждать увиденное часами. Дарту ничего не оставалось делать, как отправиться в Африку. По существу, он растерял почти всех своих сторонников, кроме Брума, который до конца самоотверженно защищал своего «юного коллегу». Брум увлекся реставрацией головы австралопитека. На его рисунке глаза и уши бэби выглядели как у человека, губы выступали вперед, а нос был плоский, немного кнопочный по виду. Ну чем не благодатная пища для потехи остряков?

Удивительно одинаковой оказалась судьба черепов питекантропа и австралопитека: за счастливым открытием следовала полоса мучительной борьбы за признание их значения, оканчивающаяся поражением.

Дарт после визита в Лондон был окончательно выбит из седла. Его охватила апатия. При воспоминаниях о столичных разговорах пропадало всякое желание браться за перо, инструменты для расчистки костей, а тем более за лопаты, чтобы продолжать раскопки в Таунгсе. Он и мысли не допускал, что когда-нибудь наступит время и ему придется вновь, окунувшись в борьбу, взбудоражить ученый мир. Правда, Дарту потребовалось почти четверть века, чтобы снова взяться за дело. Но если такое событие все же в конце концов произошло, то, пожалуй, главным «виновником» этого следует считать его старого друга Роберта Брума…

А тут еще надо было случиться тому, что бэби неожиданно стал в Лондоне героем отдела происшествий. Перед отъездом в Иоганнесбург Дора, задержавшаяся на несколько месяцев в Лондоне, зашла к Смиту попрощаться и забрать заветный деревянный ящик с черепом австралопитека, с которого Барлоу по просьбе Дарта изготовлял муляжи. Смит, как истинный джентльмен, проводил даму в такси до отеля и, выпив с нею по чашечке кофе, откланявшись, отправился домой. Приготовившись спать, Дора с ужасом спохватилась — а где же ящик с бэби?! И тут выяснилось, что за разговорами Смит и она начисто забыли о черепе: ящик остался в багажнике такси! Машина была отпущена сразу же, как они вышли у отеля, а номера ее, разумеется, не думали запоминать — скажите на милость, какой резон обращать внимание на подобные мелочи?

Тем временем как выяснилось потом, таксист обнаружил в багажнике таинственный деревянный ящик, упакованный в коричневую бумагу. Водитель сделал правильный вывод — его забыл какой-то рассеянный пассажир и доставил находку в полицейский участок. Дежурный сержант принял решение тут же вскрыть ящик и осмотреть содержимое. Газеты долго потом потешались, расписывая в деталях чувства полицейского, который ожидал увидеть внутри все что угодно, только не обезьянообразный череп величиною с кулак. Лишь в конце тревожной, наполненной суматошными поисками ночи бэби доставили Доре в отель.