Кольцо власти

Глава первая

Конан покачивался в седле буланого жеребца, насвистывая мотив веселой заморанской песенки про хитрую вдову, ловко обманувшую скупого сластолюбивого судейщика. Киммериец возвращался из Нумалии в замок Ормхаген. Неделю назад он познакомился в городе с владельцем этого замка — веселым здоровяком Хольгером. Варвар и немедийский граф быстро поняли, что они родственные души, и Хольгер пригласил киммерийца погостить у себя столько, сколько тот захочет. Конан и наемники из его отряда временно были не у дел, поэтому варвар принял приглашение без колебаний. Пять дней киммериец провел в Ормхагене, предаваясь безудержному пьянству, потом ему пришлось на несколько дней прервать отдых, чтобы получить один должок в Нумалии, и вот теперь он снова возвращался в замок.

Через несколько дней Конану предстояло отправиться во владение Хельсингер, чтобы со своими ребятами сопровождать дочку тамошнего герцога на обратном пути из Пуантенского монастыря. Пару лет назад с этим герцогом вышла какая-то история. Пропал он, что ли, куда-то… Конан точно не помнил, да его это не особенно и интересовало. Киммериец не был коротко знаком с герцогом, хотя много лет назад, будучи в Немедии, проезжал через Хельсингер и мельком видел его владетеля. Подвернувшееся дело представлялось ему совсем несложным. Уж что-что, а за свою жизнь киммериец привык скитаться по дорогам, и все, что могло произойти в пути, ему было давным-давно известно.

Варвар был в полном боевом облачении, поскольку ехал один, без спутников. Несмотря на могучую силу, отвагу тигра и дерзость волка, Конан отличался осторожностью и никогда не забывал надеть тонкую кольчугу. Из-под немедийского шлема, украшенного султаном из конского хвоста, на плечи киммерийца спадала грива спутанных черных волос. Дорожную куртку прикрывал короткий темный плащ. Привычный к любой погоде, киммериец спокойно относился и к жаре, и к холоду, поэтому не стал надевать меховой тулуп, который предложил ему Хольгер, решив, что и так не замерзнет. Зима подходила к концу, сосны и ели уже сбросили снег со своих ветвей. Их зеленый густой цвет радовал глаз. Задумавшись, Конан не сразу сообразил, что его конь остановился и косит глазом, хрипя и закусывая удила.

— Что с тобой, буланый? — Конан ласково похлопал коня по шее, оглядываясь вокруг.

Варвар не заметил ничего подозрительного и тронул поводья, но жеребец не послушался седока, явно не желая идти дальше. Он закинул голову, словно упирался грудью во что-то невидимое.

— Нергал тебя возьми! — гаркнул киммериец. — Что ты там еще учуял?

На всякий случай Конан нащупал рукоять меча и внимательно огляделся по сторонам, однако никакой опасности не обнаружил. Редкий еловый лес, кое-где из снежных сугробов торчат голые ветви кустарника — больше ничего. Насколько хватало глаз, тропа была пустынна. Конан спрыгнул с коня, подошел к вековой могучей ели и, всмотревшись в глубину леса, увидел то, что так испугало Буланого. Шагах в пятидесяти от него шевелилось что-то большое и темное.

«Вот те на! — вглядываясь в полумрак, подумал киммериец. — Неужели шатун?»

Шатуном на его родине называли поднятого от зимней спячки медведя. Почему он проснулся? Или охотники выгнали его из берлоги, а убить не смогли, или зверь какой разбудил? Такой медведь, голодный и свирепый, способен навести ужас на всю округу и только летом, когда для него появится достаточно пищи, успокоится и начнет копить жир к новой зиме.

«Да пес с ним! — решил варвар, вновь садясь на коня. — Он меня не трогает, и я его беспокоить не буду. Я же не на охоте, а еду в замок на отдых».

Он тронул своего буланого, но жеребец стоял, как вкопанный в землю.

«Нет, тут что-то не так, — Конан вновь спрыгнул на землю. — Придется пойти посмотреть».

Привязав жеребца, он сделал несколько шагов по тропе в направлении к привлекшему его внимание предмету, но ничего нового углядеть не смог. Темная фигура как будто не шевелилась, и варвар приблизился еще немного, держа наготове клинок. Когда до цели осталось шагов двадцать, бурая глыба неожиданно вздыбилась, и киммериец увидел медведя, равных которому он никогда не встречал, да и представить даже не мог, что зверь таких размеров может существовать на свете. Животное медленно направилось к варвару, не выказывая, однако — Конан совершенно отчетливо это понял, — каких-либо враждебных намерений. Конан прикинул, что ему ни в коем случае нельзя сходить с тропы. В осевшем, но еще глубоком снегу медведь будет двигаться гораздо проворнее человека. Заметив, что прямо у твердой поверхности стоит большая сосна, варвар одним прыжком достиг дерева, намереваясь в случае чего укрыться за его стволом.

Что-то в действиях животного показалось киммерийцу странным. Зверь не делал никаких попыток броситься на него, не рычал и только медленно приближался, сильно припадая на левую заднюю лапу. Когда медведь подошел еще ближе, варвар увидел, что из его левого бока торчит сломанное древко толстого копья.

Медведь смотрел на киммерийца черными блестящими глазами, в них словно застыл немой вопрос или просьба. Просьба?

— Боги! — воскликнул Конан. — Это чудище хочет, чтобы я помог ему вытащить копье!

Киммериец был человеком далеко не робким, но не решался подойти ближе, хотя чувствовал, что ему ничего не грозит. Правда, медведь был таких размеров, что одним движением огромной лапы мог легко снести голову варвару. Не спасли бы ни шлем, ни кольчуга… — Чем Нергал не шутит! — решился наконец варвар, делая несколько шагов вперед.

Медведь в свою очередь тоже приблизился еще на пару шагов, поворачиваясь к Конану левым боком.

— Чудеса! — усмехнулся киммериец, придвигаясь еще ближе.

Когда его обдало горячее дыхание зверя, Конан, как ни странно, совершенно успокоился. Он взялся за древко, намереваясь выдернуть его одним движением, но наконечник засел слишком глубоко. Медведь зарычал от боли, но не пошевелился.

— Ну что, приятель? Придется резать… — Варвар вытащил кинжал.

Осторожно раздвинув шерсть, киммериец поглядел, как вошел наконечник. Засохшие кровавые сгустки мешали хорошо рассмотреть место ранения, но Конан двумя резкими поперечными движениями полоснул шкуру. Медведь приглушенно рыкнул, но даже не дернулся.

— Тихо! — как человеку, приказал ему варвар и одним резким движением вырвал копье.

Зверь подпрыгнул на месте и глухо зарычал, из раны брызнула кровь, но сразу стало заметно, что боль, которую причинял ему наконечник, исчезла. Медведь, почувствовав, что все кончено, сделал несколько шагов в сторону и, свернувшись клубком, принялся зализывать рану. Варвар вздохнул и только сейчас почувствовал, какого внутреннего напряжения сил стоил ему этот поступок. На всякий случай взял меч в правую руку, хотя понимал, что вряд ли может быть достойным противником такому гиганту. С другой стороны, он и не таких монстров превращал в груду костей, так что еще неизвестно, чем все может кончиться. Зверь, однако, по-прежнему не проявлял никаких признаков враждебности. Он зализал рану и потопал прочь, иногда поворачивая голову назад. Конану вдруг показалось, что в его взгляде есть что-то человеческое. Было похоже, что огромный медведь благодарит за избавление от боли.

— Обалдел я от таких врачеваний, вот и мерещится всякое, — решил варвар, поворачиваясь к медведю спиной. Он направился к своему коню, который жалобно ржал, мотая головой и не в силах оторвать узду от ветки, к которой его привязал предусмотрительный киммериец.

— Ну-ну, успокойся. — Конан ласково похлопал коня по холке. — Видишь, лесной приятель никого не обидел.

Он вскочил в седло и тронул поводья. Буланый всхрапнул, но все же двинулся вперед. Конан увидел, что медведь уже почти исчез в глубине леса, и только цепочка огромных глубоких следов, тянущаяся за ним, напоминала варвару, что все случившееся не было сном.

— Давай поторопись, — хлопнул он буланого по крупу, — видишь, темнеет. Задержались, теперь надо нагонять.

— Ха-ха-ха! — заливисто хохотал Хольгер, слушая рассказ киммерийца. — Говоришь, просил, чтобы ты ему помог? — Большой весельчак, этот хозяин Ормхагена! — Отсмеявшись, спросил уже серьезно: — Значит, зверь был большой, высотой с вставшую на дыбы лошадь? — Не меньше, клянусь Кромом.

— Стало быть, это тот медведь, которого на днях поднял Бьергюльф. Мне рассказали, что он задрал человек пять из деревни герцога и собак не меньше полутора десятков. И ушел. Точно, тот самый. — Хольгер налил еще по кружке пива. — Давай пропустим пивка. Очень уж редкий случай. Я слыхал от стариков, что бывает, когда зверь приходит к человеку за помощью: медведь, очень редко — волк…

— Почему? — спросил Конан, но тут же рассмеялся, догадавшись сам: — Понял. Больного волка, не говоря уж о прочей мелкоте вроде зайцев, сожрут хищники, а вот медведя никто не тронет. Поэтому он и идет в последней надежде к человеку, чтобы не подохнуть. Этому повезло, клянусь хитроумным Белом!

— Действительно, зверю повезло, что он наткнулся именно на тебя, — похлопал по мощному плечу киммерийца граф. — Не знаю, решился ли бы я на такое, — признался он честно.

— А куда бы ты делся? — рассмеялся в свою очередь варвар. — Я лично другого выхода не видел!

Глава вторая

Дорога от Ормхагена до Хельсингера была длинной, предстояло два-три дня скакать по лесным дорогам и тропам. Конан уже бывал проездом в Хельсингере, когда там еще правил старый герцог. Это было давно, во времена властвования короля Гариана, и поэтому варвар на всякий случай попросил Хольгера, чтобы тот поподробнее рассказал ему, как добраться до соседнего замка. По словам графа, который с трудом, как, впрочем, и Конан, разлепил глаза после вчерашней обильной попойки, выходило, что дорога простая и никаких сложностей по пути возникнуть не может.

— Тут сомневаться нечего, — покачиваясь, говорил Хольгер, — отсюда всего две дороги: одна на север в Пограничное Королевство, а другая, вон та, — он протянул руку куда-то вперед, — в Хельсингер. Главное, не сверни на тропки через Блудово Болото. Но это ты увидишь завтра, после ночлега в селении Верховен, через несколько лиг будет большой серый камень, серый-серый, — глядя на киммерийца мутноватыми глазами, добавил Хольгер, — как волк. Объедешь его слева и дальше так и дуй все время по этой дороге. Ну, прощай! Граф с сожалением расставался с Конаном, они провели вместе немало приятных вечеров за чаркой доброго вина или кружкой отменного немедийского пива.

— Благодарю тебя. — Варвар склонился с коня, чтобы пожать руку гостеприимному владельцу Ормхагена. — Если боги дадут и Нергал пасть не раззявит, увидимся еще.

Он тронул повод коня, и скоро огромные старые сосны и ели закрыли от взгляда оставшиеся позади башни и стены замка. Целый день киммериец ехал в одиночестве по пробудившемуся от зимнего сна весеннему лесу, и только птичий гомон и шелест ветвей сопровождали его на бесконечной лесной дороге. Места здесь были глухие, селения встречались редко, и случалось, путешественник ехал не один день, пока удавалось встретить какого-нибудь человека.

Эта покрытая пучками пожухлой прошлогодней травы дорога в лесу служила только для сообщения между разбросанными в бескрайних лесах деревушками, из которых два-три раза в год вывозились подати, собираемые графскими управляющими с крестьян. В остальное время дорогой почти не пользовались. Варвар переночевал в Верховене, где ему, как приятелю господина, был оказан достойный прием, и на следующий день к полудню достиг серого камня, о котором говорил Хольгер. От него в самом деле вели две дороги. Киммериец свернул налево и продолжал путь, надеясь через день достичь Хельсингера.

Сначала он не заметил ничего, что могло бы навести на подозрения, но через некоторое время почувствовал какое-то неосознанное беспокойство. Конан остановил коня и огляделся по сторонам. Вокруг не было ничего странного: лес как лес. Огромные деревья стояли в спокойном величии. И все-таки что-то насторожило варвара в этой неподвижности. Он прислушался. Так и есть! Тишина. Мертвое, глухое безмолвие: ни щебета птиц, ни шума ветвей — вообще ни одного звука, кроме собственного дыхания. Киммериец настороженно огляделся. По коже побежали мурашки. Сзади дороги не было. Той самой дороги, по которой он только что проехал! Ничего — только тесно сомкнутые стволы деревьев да низкий подлесок с распускающимися листочками. Все! Варвар пустил коня шагом, повернув голову назад. Нормально… Дорога как дорога.

Он проехал так сотню шагов — впереди не было ничего странного. Свежая трава пробивалась рядом с затопленными весенней водой прошлогодними следами от деревянных колес. Киммериец потряс головой, словно стряхивая с себя наваждение, снова оглянулся. И почувствовал, что волосы на голове зашевелились — сзади дороги опять не было.

«Похоже, спятил», — мрачно подумал Конан, но тут же отмел эту мысль — вроде бы не с чего.

Снова остановил коня и задумался, с тревогой оглядываясь по сторонам.

«Вляпался опять в какую-то магию, вечно мне везет! Нергаловы шутки! — скрипнул он зубами. — Надо быть начеку… Но что делать? — Киммериец вытащил флягу из футляра, болтавшегося у него на поясе, и хлебнул пару глотков вина. Вино у Хольгера было хорошим, но ожидаемого варваром прояснения мозгов не принесло. — Конь ничего не чует, значит, близкой опасности пока нет. Попробовать пробраться через лес назад? Но куда?»

Варвар вырос среди лесов, и его не пугали ни заросли, ни бурелом, но сейчас, и он понимал это, его оплело цепкими путами какое-то колдовство, и пытаться пробиться назад было бы глупо. «Напрасный труд, все равно попаду сюда же, — решил киммериец. — Знакомое дело. Значит, придется ехать вперед, а там посмотрим».

Запрокинув голову, он глотнул вина, еще и еще, пока фляга не опустела, затем решительно двинулся вперед по дороге, даже не поворачивая голову, чтобы посмотреть, что там делается сзади. Так он проехал довольно Долго, внимательно прислушиваясь и пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук, но слышал только мерное чавканье копыт своего буланого коня. Тихо, как в подземелье. Дорога петляла среди деревьев, иногда выползала на освещенные солнцем места, потом вновь погружалась в мягкий лесной полумрак. День клонился к вечеру, но конца полузаросшей колее не было видно, и Конан начал уже подумывать о ночлеге и присматривать местечко повыше и посуше, когда впереди мелькнул просвет.

«Большая поляна, — подумал варвар. — Прекрасно, там и остановлюсь».

Он не стал подгонять коня, и буланый не спеша вывез его на опушку леса, где киммериец решил остановиться и осмотреться. Его слух впервые уловил в этом мрачном безмолвии какой-то звук. Он прислушался. Ручей! Журчание раздавалось где-то совсем близко. Конан спешился и, держа коня за повод, прошел вдоль опушки. Из-под мшистого камня, переливаясь в заходящем свете солнца и расталкивая песчинки, выбивался серебристый поток чистой воды. Он бежал по песку, собираясь в небольшой сруб, позеленевший и столь древний, что некоторые бревнышки уже почти сгнили и держались только благодаря мху, покрывавшему дерево.

Конан огляделся и, заметив небольшое возвышение за родником, направился туда. Неторопливо снял со скакуна упряжь, набрал в кожаное ведро воды и в первую очередь напоил коня. Потом, привязав на шею буланому торбу с овсом, запасенным вчера в деревне, занялся своими делами. Колдовство колдовством, а подкрепиться все же не мешает. Варвар присел на пригорок и, прислонившись к стволу могучей сосны, принялся за еду, мрачно посматривая на расстилающуюся перед ним поляну, за которой снова вставал казавшийся бескрайним лес. Прогалина в стене золотившихся в вечернем свете стволов указывала на продолжение дороги.

«Завтра поеду дальше, — меланхолично перемалывая зубами зайчатину, которой его в изобилии снабдил гостеприимный Хольгер, думал варвар. — Клянусь Кромом, торопиться не буду, может быть, и пронесет. Кто знает, по какой причине наложено это колдовство. Вряд ли именно против меня. Скорее всего, я угодил в эти гиблые места случайно, иначе давным-давно уже что-нибудь бы произошло».

Киммерийцу не раз приходилось сталкиваться с магией, и всегда это вызывало у него чувство раздражения и тоски. Он растянулся на прогретой за день земле, подложив руки под голову. Сквозь неподвижные ветви варвар видел быстро бегущие по небу легкие белые облачка, чуть розоватые в лучах заходящего солнца.

«Быстро летят, — подумал он, — как и жизнь. Давно ли лежал я вот так же в Шадизаре, на пригорке во дворике пройдохи Ши Шелама? Тоже была весна, и по небу бежали облака… Сколько с тех пор прошло лет? Два десятка? Да, пожалуй, не меньше, — Он сорвал стебелек какого-то растения и задумчиво покусывал свежую упругую зелень, предаваясь воспоминаниям. — Интересно, где сейчас мой бывший подельник, хитрый заморанец Шелам по прозвищу Ловкач? Да и жив ли? Столько лет пролетело… — Киммериец попытался восстановить в памяти облик невзрачного человечка со смышленым лицом, напоминающим своим выражением мордочку хорька. — Если увижу, ни с кем не перепутаю, клянусь Кромом, — махнул он рукой, — узнал же я Нинуса в Зингаре спустя столько лет».

Воспоминания о Нинусе, когда-то пробовавшем заниматься магией и кое-чего добившегося в этом искусстве, вновь вернули Конана к мыслям о колдовстве, с которым опять пришлось столкнуться. Он помрачнел, но рассудил здраво: «Делать все равно нечего. Боги не выдадут, Нергал не сожрет. Пора и ко сну, утром посмотрим, что к чему. Если, конечно, завтра для меня наступит».

Сделав столь мудрое заключение, варвар поднялся на ноги.

Он отошел чуть поглубже в лес, накинул на коня уздечку и привязал повод к дереву. Сам же завернулся в плащ и поудобнее устроился на груде мягких ветвей, которые наломал в ближайшем ельнике. Сон долго не шел, несмотря на мертвую тишину, окутывавшую все вокруг. Когда киммериец наконец заснул, его довольно скоро разбудил какой-то звук, который чуткое ухо уловило по привычке, выработавшейся за долгие годы: чуять опасность даже тогда, когда спишь. Варвар открыл глаза и прислушался. На поляне что-то происходило. Он приподнял голову и осмотрелся. За стволами деревьев мелькнул огонь, послышались голоса и треск ломаемых сучьев.

Нащупав кинжал, Конан осторожно, чтобы не выдать себя хрустом сухой ветки или шуршанием валежника, пополз к опушке. Когда достиг пригорка, где журчал родник, чуть приподнял голову, и зрелище, что открылось перед ним, заставило его подумать, что он все еще спит.

На поляне, шагах в пятидесяти, ближе к противоположному краю леса, горел костер. В отблесках пламени киммериец разглядел фигуры нескольких людей. Один, переламывая ветки о колено, подбрасывал их в огонь. Пламя с треском охватывало сухое дерево, выбрасывая вверх снопы искр. Двое других сидели, скрестив ноги, и о чем-то негромко переговаривались. Варвар слышал голоса, но слов разобрать не мог, поскольку беседа велась слишком тихо. Что-то в облике сидящих у костра было необычным, но киммериец не сразу смог понять, что именно. Он снова пополз вдоль опушки, стараясь приблизиться к заинтересовавшим его людям. Треск горящего дерева заглушал звук от его движения, и Конану удалось подобраться к ним совсем близко. Устроившись за кустом, растущим на пригорке, Конан внимательно присмотрелся. Теперь, находясь неподалеку, он смог определить то, что ему показалось странным с самого начала.

У людей были неестественно зеленоватые лица, напоминавшие покрытый лишайником камень.

Глава третья

— Боги! — У Конана даже перехватило дыхание. — Призраки, не иначе! Впереди послышался треск и шум, и на поляне появился еще кто-то. Сначала отблески костра мешали варвару разглядеть нового пришельца, но, когда тот сделал несколько шагов к огню, стало видно, что это существо неестественно широко в плечах, но низкого роста. Морда, похожая на кабанью, с двумя козьими рогами на плоском волосатом лбу, была перекошена от напряжения. На спине, придерживая длинными лапами, существо несло предмет, показавшийся варвару похожим на бочку. Пыхтя и отдуваясь, странное создание подошло к костру и сбросило свою ношу наземь. Подхватив предмет длинной волосатой лапой, монстр поставил его вертикально. Варвар не ошибся. Это был бочонок, в каком обычно держат вино или пиво. Человек, бросавший ветки в костер, захихикал:

— Упарился небось?

Существо обернулось к говорившему, и киммериец увидел, как его черты исказились, будто кто-то невидимый растягивал и тряс морду и все широкое нескладное тело то ли человека, то ли зверя. Двое сидящих подняли головы, словно ожидая чего-то. Через некоторое время судороги перестали сотрясать тело чудовища, и перед изумленным взором варвара предстал человек, похожий по одеянию на немедийского воина, но с таким же зеленым, как и у остальных собравшихся у костра людей, лицом.

— Вот сейчас отвешу в ухо, сам вспотеешь, сучий сын, — рявкнул солдат на хихикающего человечка. — Давай пожарче пали, холодно.

Он обменялся приветствиями с людьми, сидящими у костра, и присоединился к ним.

— Сколько нас еще осталось? — громким голосом спросил он.

— Откуда мне знать? — ответил один из сидящих. — Может быть, кто и успокоился уже.

— Ох-хо-хо! — вздохнул солдат. — Надоело, Нергал мне в печень!

— Он давно там, — хохотнул его собеседник, показавшийся варвару похожим, судя по одежде, на чиновника.

Постепенно на поляне появлялись все новые чудища, странного и невиданного никогда варваром обличья: какие-то полузайцы-полуящерицы, уродливые обрубки с человеческими лицами, громадные волки с горящими в отблесках пламени красными глазами, звери и полузверей заполнили все пространство вокруг костра.

Подходя к огню, они некоторое время стояли, сотрясаемые крупной дрожью, после чего превращались в людей с мертвенно-зеленоватой кожей. Одежда на призраках была самая разная, по ней Конан мог различить солдат и купцов, чиновников и нобилей, а то и просто бродяг, чьи лохмотья не оставляли сомнений в роде занятий их владельцев. Варвар распластался по земле и уже начинал жалеть, что подполз так близко к этому колдовскому сборищу. Сомнений не было — судьба забросила его на шабаш оборотней, и Конан молил богов, чтобы они не выдали его присутствия на этом страшном собрании.

«Вот ведь везет! — подумал он. — Видно, суждено мне судьбой — вляпываться постоянно во всякие нергальи проделки…»

Невесть откуда в руках собравшихся зеленых созданий появились кружки, кто-то вышиб дно у бочонка, и все бросились черпать из него. Веселье пошло полным ходом. Разговоры становились громче, вся братия приветствовала истошными криками и визгом очередных подходящих, особенно если это были женщины или богатые нобили. В прошлом, разумеется. Конан понял из обрывков доносившихся до него слов и восклицаний, что наблюдает за сборищем духов давно умерших существ, которых язык не поворачивался назвать людьми.

— Вот и он! — раздались крики, и варвар сначала услышал громкий треск ломаемых веток, а потом увидел, как на поляну вышел огромный медведь.

«Клянусь Кромом! — помыслил киммериец, едва не вскрикнув от неожиданности. — Это же тот самый зверюга, у которого я вытащил из бока обломок копья!»

С медведем произошли те же изменения, что и с его предшественниками по шабашу, и он превратился в высокого и представительного пожилого мужчину, в облике которого варвару почудилось что-то знакомое.

«Может быть, я с ним когда-то встречался, — подумал Конан. — Определенно, я его знаю!»

— Ну что, зелень мертвецкая? — гаркнул бывший медведь. — Давненько я всех вас не видел. Как дела, души грешные? Ты еще шастаешь по лесам, похотливая коза? — Он обнял вертлявую женщину с пепельно-серыми волосами, которая тонко взвизгнула, почувствовав на бедре его тяжелую руку.

Вся братия почтительно замолкла, давая возможность вновь прибывшему говорить без помех. Чувствовалось, что среди зеленых оборотней он если и не является главарем, то по крайней мере пользуется немалым уважением.

— Ты дорогу закрыл, блоха зингарская? — рявкнул мужчина на человечка в сером камзоле, явно не немедийского происхождения.

— Не сомневайся, герцог, — приплясывая и размахивая кружкой, отвечал тот, — все исполнено в лучшем виде.

— Исполнено, говоришь? — взревел герцог и отвесил человечку увесистую оплеуху. — Нергал тебе в задницу, мерзкий ублюдок! Кто разрешил охотникам пройти к убежищу, песий сын? Из-за тебя я шатался по лесу, да еще с копьем в боку. Жрать нечего, рана болит… спасибо, какой-то всадник не испугался и помог. Дурак безмозглый! — Он наградил человечка еще одной оплеухой. — Лентяй и пьяница, каким был при жизни, таким и сейчас остался. Надо мне было тебе ноги вырвать еще пять лет назад, скотина!

— Помилуй, герцог, — взмолился человечек, — я уж и так наказан богами…

— Если бы богами! — рявкнул бывший медведь. — Ты наказан колдовством Локиса, как и все мы. Иначе давно бродили бы по Серым Равнинам, как все нормальные люди, — мечтательно добавил он. — И каждый знает, за что, не так ли, трупняки вонючие?

«Митра! Сохрани, Солнцеликий! — беззвучно воскликнул варвар. — Это же старший сын герцога из Хельсингера! Как его, забыл… Гюннюльф, кажется. Пропал бесследно, как говорят, пару лет назад. Но почему же дух его не успокоился, а бродит в образе медведя?»

Как бы в ответ на его мысли, ветхая старушонка в темном бархатном платье, выдававшем ее знатное происхождение, скривив тонкие зеленые губы, бросила герцогу:

— Отстань от него, бедняге еще двадцать лет прыгать по лесам в обличье зайца. Это тебе не медвежья стать. Кстати, кто тебе бок-то пропорол?

— Егеря моего братца, графиня, будь они неладны, — ответил герцог. — Мало того, что сжил меня, скотина, с белого света, так и теперь не оставляет в покое! Могли и убить, тогда снова пришлось бы пройти через мученья смерти. У, гадина! — он размахнулся, чтобы еще раз ударить провинившегося слугу, но старушонка предостерегающе подняла руку:

— Хватит, герцог! Не надо ссориться. Как старшая среди вас, призываю прекратить ссору!

— Твое приказание — закон, графиня, — почтительно отвечал герцог, — но если этот ублюдок не будет впредь исправно блюсти свои обязанности…

— Клянусь тебе, — обрадовано заверещал человечек, — этого больше не повторится! Я обещаю!

— Ну ладно, заячья морда, — уже более миролюбиво сказал зеленый призрак герцога, — налей мне кружку. Выпьем в знак примирения.

Вся компания встретила последние слова радостными восклицаниями, и веселье продолжилось. Оборотни жадно пили вино, постепенно пьянея. Рев и гомон двух десятков человеческих голосов, визг, взрывы смеха и утробного хихиканья, казалось, заполнили весь лес. Варвар с тоской вспоминал тишину, которой все было объято днем, пока человечек в камзоле трудился над тем, чтобы закрыть дорогу, как выразился относительно его обязанностей призрак герцога.

Духи лопотали громко и бессвязно, постоянно перебивая друг друга, и Конан почти ничего не мог уловить из их речей, хотя изо всех сил напрягал слух. Он разобрал только слова одного призрака о том, что старушонка будет мучиться в образе болотной ведьмы еще лет сто, и будет попадать ей от деревенских жителей кольями, да так, что смерть свою придется пережить несчастной еще множество раз.

— Так сказал Локис! — подняв вверх большой палец, ревел какой-то рыцарь в старых латах и шлеме, которые были в ходу неизвестно сколько лет назад.

— Сиди уж! — отрезала старушка, хихикнув. — Твое существование тоже не больно-то сладко. Знал бы, как попадешься, наверное, не зарезал бы этих бритунок? А?

— Экая дура! — закричал рыцарь. — Дура, хоть и графиней была! Не из-за этого я здесь. Да кому нужны эти бритунки? Я не послушал предостережений колдуна Краутвурста и пошел охотиться. Вот! А ты говоришь, бритунки… Тьфу на них, да и на тебя тоже!

— Краутвурст? — удивился герцог. — Сколько же он живет? Я ведь утонул в болоте тоже по милости Краутвурста, с которым сговорился мой братец… Мерзавец! — выругался он, скрипнув зубами. — Знал бы, что Бьергюльф так поступит со мной, удавил бы своими руками. И этого Краутвурста тоже!

— Мальчишка! — презрительно бросила графиня, — Его, — она указала на рыцаря, — разорвал медведь сто лет назад. Тогда жил настоящий Краутвурст, а тебя погубил, наверное, его внук или правнук.

— Может, и так, — не стал спорить призрак герцога.

— И долго тебе еще гулять медведем? — полюбопытствовала старушонка.

— Пока жив мой братец, — ответил герцог.

— Да, — пожалел его рыцарь, — Бьергюльф — мужчина крепкий, не скоро тебе на Серые Равнины. Весьма крепкий… Ловко же братец управляется с твоей Гунхильдой, да и не только с ней, — причмокнул он зелеными губами, — а тебе только с медведицами теперь миловаться… Тьфу!

— Молчи, сучий потрох! — Герцог запустил в него кружкой.

Рыцарь наклонил голову, и сосуд пролетел мимо в сторону вжавшегося в землю варвара, шлепнувшись в двух шагах от него.

«Сейчас этот призрак подойдет сюда, — мелькнуло в голове Конана, — и мне крышка!»

Но герцог, уязвленный словами рыцаря, бросился на того с кулаками. Рыцарь явно был мужчиной не робкого десятка, и драка завязалась нешуточная. Остальные призраки — те, кто еще держался на ногах, — сбились в кучку, подзадоривая дерущихся. Варвар, мысленно поблагодарив богов, подтянулся на руках вперед и отбросил злосчастную кружку обратно, поближе к поляне.

«Собственно, что я здесь делаю? — спросил он себя. — Бежать бы отсюда сломя голову, пока цел!»

Он уже было начал отползать назад, как вдруг поляна осветилась странным призрачным светом. Киммериец поднял голову, но не смог сквозь густые ветви деревьев разглядеть источник мерцающего сияния. Однако то, чего не удалось заметить варвару, хорошо видели призраки, собравшиеся у костра. Как по команде, все стихли, и даже герцог с рыцарем, пнув друг друга по последнему разу, разошлись в стороны.

— Ублюдки! — загремел откуда-то сверху голос, похожий на рев водопада, от которого у киммерийца, человека отнюдь не робкого десятка, по телу побежали мурашки. — Если вы еще раз устроите подобный шум и драку, я больше никогда не дозволю вам подобной встречи. Ходите в своих шкурах и перьях до конца срока и жрите друг друга!

— Пощади, Локис! — взмолились враз протрезвевшие призраки, пав на колени и задрав головы. — Это они, они! — Все дружно указывали пальцами на рыцаря и герцога.

— Чтобы в последний раз! — предупредил исходящий сверху рык, и свет пропал.

Призраки вновь собрались в кружок, но теперь голоса их звучали совсем тихо, и бурное веселье уступило место печальной беседе со вздохами и причитаниями, временами достигавшими ушей варвара. Перед рассветом оборотни приняли свои прежние обличья и тихо, без шума скрылись в чаще. Лишь догорающие угли костра в лучах поднимающегося солнца напоминали киммерийцу, что все происшедшее ночью не привиделось в кошмарном сне. Он поднялся на ноги и только тогда почувствовал, что длительное время пролежал почти неподвижно. Руки и ноги застыли, в ушах все еще стоял леденивший кровь рев, раздававшийся откуда-то сверху.

Когда рассвело окончательно, Конан обошел поляну, где плясали, гомонили и дрались призраки, но никаких следов их ночного присутствия не обнаружил. Только У самого кострища лежало кольцо с печаткой, на которой были вырезаны пять подков. Наверное, выпало у кого-нибудь из дравшихся оборотней: рыцаря или герцога. Варвар обтер перстень о рукав. Золотой! Стоит денег, поэтому брезговать не следует. Памятуя приключившееся с ним лет пятнадцать назад в Туране, он не стал надевать кольцо на палец, а положил его в висевший на поясе кошель. Тогда, вспомнил киммериец, он легкомысленно надел на палец украденный у купца из Акита перстень с вырезанным на нем золотым павлином, а снять его не удавалось никакими силами. Хорошо, помог один маг, а то неизвестно, ходил ли бы он сейчас живым? Веселое тогда было время!

Киммериец присел на пенек, вспоминая свои приключения в Туране. С тех пор прошло немало лет, в его жизни было множество женщин, но он до сих пор не мог забыть свою тогдашнюю подругу Испарану. Какая была женщина! Как она владела мечом, а как метала нож! По меньшей мере два раза ее точные броски спасли киммерийцу жизнь.

Пожалуй, только сейчас, по прошествии стольких лет, Конан мог бы посоревноваться с замбулийкой в этом искусстве. Варвар вздохнул. Столько воды утекло с того времени, неизвестно — жива ли еще пылкая Спарана… Он тогда оставил ее с нынешним властителем Замбулы Джунгир-ханом, совсем еще мальчишкой. Как он таращил глаза на его подругу! Было, кстати, на что посмотреть. Необыкновенная красавица, с удивительно нежной кожей и роскошными черными волосами… а ведь Испарана была гораздо старше его, Конана. Ну а Джунгиру годилась в матери. Или почти годилась, поправил себя варвар и на мгновение, невзирая на прошедшие годы, почувствовал что-то похожее на укол ревности.

Испарана могла бы стать достойной спутницей в скитаниях бродяге, авантюристу и искателю приключений, каким был Конан. Но тогда киммериец решил, что подобная жизнь вряд ли подойдет женщине и гораздо лучше для замбулийки остаться при дворе, где она по праву носила титул Первой соратницы хана, а сам юный правитель без памяти влюблен в нее. Варвар не раз жалел потом о своем решении. Как сложилась в дальнейшем судьба Испараны? Около пяти лет назад киммериец снова побывал в Замбуле. Там по-прежнему правил Джунгир-хан, и варвар опять оказался втянутым в интриги вокруг сатрапа и его возлюбленной Нефертари. Конана поразило, что молодая женщина внешностью чем-то напоминала Испарану. Но никто уже не помнил о гордой красавице, бывшей когда-то фавориткой властителя…

«Хватит! — оборвал киммериец свои воспоминания. — Расчувствовался! Пора в путь!»

Оседлав коня, Конан направился дальше. Оглянувшись назад, он с радостью убедился, что дорога оставалась на месте, а не исчезала, как вчера.

«Слава Митре! Пронесло! — с облегчением вздохнул он и пустил коня рысью. — Надо побыстрей попасть в Хельсингер. Наверное, мои орлы уже ждут меня там».

Он почти добрался до замка, но, выезжая из леса на пригорок, увидел, как из ворот крепости выехали большая группа всадников и несколько повозок. Отряд пересек поляну перед замком и направился по южной дороге.

«Нергал мне в печень! — выругался варвар. — Неужели опоздал и они поехали без меня?»

Он прикинул расстояние до всадников, но на усталом коне вряд ли имело смысл пускаться в погоню.

«Пес с ними, — решил варвар, — приеду в замок — обо всем узнаю. Если что, догоню их в Бельверусе».

Он спустился с холма, проехал еще довольно долго лесом и наконец выбрался на поляну перед замком. Стражники долго не хотели открывать ворота незнакомцу, потом послали человека к Эрленду… Пока киммерийца наконец впустили, времени прошло немало, и солнце уже клонилось к закату. На замковой площади слуги разгребали остатки сгоревших бревен, подметали золу и уголья.

— Что у вас, пожар был? — спросил варвар какого-то прислужника, бежавшего по двору с метлой.

— Нет, господин, колдунов палили, — поклонившись на бегу, бросил тот.

Соскакивая с коня, варвар увидел выходящего на крыльцо Эрленда.

— Вовремя приехал, — приветствовал его аргосец, — завтра приказано выезжать.

— Моя пятерка здесь?

— Уже три дня, — ответил Эрленд, жестом приглашая пройти через высокую резную дверь, над которой Конан заметил прибитый герб: щит и пять подков на нем.

«Надо же, — подумал варвар, — перстенек-то я, похоже, подобрал не простой…»

Глава четвертая

Семь всадников покинули утром замок Хельсингер и направились по южной дороге, ведущей в Бельверус и дальше, в Аквилонию. Отряд увеличивал десяток лошадей с поклажей. Путь предстоял неблизкий — в Пуантен. Из монастыря Соважон они должны были забрать племянницу герцога Хайделинду и привезти ее домой, в Хельсингер. Конан ехал позади других, изредка перекидываясь ничего не значащими фразами с Эрлендом. Киммериец был задумчив и молчалив. Приключение, которое он пережил в лесу, по пути в Хельсингер, настроило его на философский лад, и он восседал на своем буланом жеребце, меланхолично оглядывая окрестности и наслаждаясь теплой погодой и чистым синим небом.

Чем дальше они продвигались к югу, тем заметнее становились приметы пришедшей весны. Если в Немедии крестьяне только начинали пахать свои наделы, то на берегах Тайбора вовсю зеленели молодые всходы, а стоило отряду миновать Шамар, путники увидели заколосившиеся на полях первые хлеба. Тут вовсю властвовало лето, и девушки в деревнях, попадавшихся на пути, были одеты настолько легко, что тонкая ткань совершенно не скрывала их прелестей. В ранней юности Конану пришлось участвовать в штурме аквилонской крепости Венариум, но там, на границе Аквилонии и Киммерии, места были совсем другие, нежели здесь, где среди дубовых и платановых рощ вилась мощенная камнем дорога, ведущая в Пуантен, а оттуда в Аргос. Со столицей этого южного государства и у Конана, и у Эрленда было связано немало воспоминаний. Они и познакомились там, в одном из портовых кабачков, когда варвар пиратствовал у зингарских берегов, а Эрленд постигал науку жизни в Мессантии, столице Аргоса.

Путешествие по Аквилонии проходило без осложнений, нужно было только время от времени раскошеливаться на оплату проезда через посты и крепости. Но на это шли деньги хозяев, и варвара мало беспокоило, сколько золотых перекочевывает из кошеля Эрленда в сумки королевских командиров и начальников караулов.

Слава богам, времена сейчас были спокойные, и разбойничьи шайки, частенько грабившие в прежние времена проезжавших по дорогам, присмирели, поскольку патрули королевских всадников успешно вылавливали бандитов, если поведение последних становилось особенно наглым. Так что работы у отряда киммерийца считай что и не было. Конан ничего не имел против, его солдаты были весьма сведущими в военном деле людьми, и он хотел использовать свою пятерку и дальше. Не хотелось бы потерять хоть кого-нибудь из наемников при выполнении столь пустячного поручения. Чем меньше неприятностей, тем меньше потерь, резонно считал киммериец.

В излучине реки, где на горизонте вставала гряда Рабирийских гор, отряд расположился отдохнуть на постоялом дворе, недалеко от дороги. Хозяин таверны оказался давним знакомцем Эрленда еще по Мессантии и не ударил лицом в грязь перед гостями из Немедии. Ужин был обильным и, по аквилонским меркам, изысканным: нежная, розовая индюшатина, приправленная тонкими ломтиками душистого сельдерея и бледно-зелеными листьями салата, мягкое, тающее во рту, филе какой-то неизвестной варвару рыбы, запеченный в ореховом тесте фазан, алиманские булочки, чья хрустящая корочка, посыпанная кунжутным семенем, одним своим видом вызывала желание вонзить зубы в податливое сладковатое нутро, целое блюдо овощей, среди которых выделялись своей красной упругой кожей сочные томаты, паштет из бараньей печенки, политый столь любимым местными чревоугодниками соусом из черных грибов, тонко нарезанные пластины дивного копченого окорока — не во всяком богатом замке можно было полакомиться такими яствами.

Конан в изумлении разинул рот, увидев заставленный блюдами стол в отдельном помещении, куда пригласил их трактирщик. Кроме всего прочего, украшением трапезы являлись несколько пузатых, офирской чеканки, кувшинов с лучшими винами из тех, чем мог похвалиться хозяин: красное барахтанское; цвета спелого граната, розовое, терпкое на языке, торское; чуть сладковатое с легким ароматом изюма — знаменитый аргосский нектар.

— Что случилось? Ты получил богатое наследство? — с легким удивлением в голосе спросил варвар у Эрленда.

— Старый приятель достоин хорошего ужина, — наливая всем по кружке вина, ответил за него хозяин, улыбчивый черноволосый аквилонец с хитрым прищуром чуть раскосых темных глаз, выдававших, что какая-то из его бабок была близко знакома с гирканцами. — Когда в следующий раз придется увидеться? Одни боги знают. За тебя Эрленд и за тебя, киммериец. — Он поднял свою кружку и залпом выпил ее до дна. — Милости прошу, отведайте, а у меня дела. — И он заторопился к выходу.

Эрленда и киммерийца дважды упрашивать не приходилось. Вытащив свои кинжалы, они дружно принялись уничтожать выставленное на стол. Даже не испытывая особого голода, не отдать должное таким кушаньям было бы непоправимым упущением, о котором можно жалеть всю оставшуюся жизнь. С момента, как они покинули Бельверус, отряд не останавливался на постоялых дворах. Они ночевали где-нибудь в лесу у дороги, там же готовили себе нехитрую походную пищу и снова трогались в путь, не желая терять время. Поэтому варвар очень удивился, когда Эрленд решил сделать большую остановку на этом постоялом дворе. Аргосец объяснил ему, что надо привести себя в порядок и почистить одежду. В монастырь следует явиться в полном блеске посланников герцога Хельсингерского, а не в запыленном платье, делавших их похожими на лесных разбойников. Варвар хмыкнул в ответ, поскольку не совсем понимал, какое дело монастырскому начальству до их вида, но оставил это на усмотрение своего спутника.

— В свое время мне говорили, что дороже денег может быть только добрый совет, — с удовольствием делая очередной глоток вина, сообщил варвар, — но теперь я могу добавить в этот перечень и хорошего повара. Давно не ел так вкусно. — Он причмокнул губами и потянулся за следующим куском индюшатины.

— Да, Джанкар — большой мастер, — согласился Эрленд. — Это все приготовил он сам. Когда у него такие гости, как мы, — не без гордости добавил аргосец, — кушанья готовит хозяин, не доверяя повару. В мою бытность в Мессантии Джанкар служил поваром у знатного аргосского нобиля, но потом из-за одной темной истории вынужден был скрыться оттуда.

— Что за история? — полюбопытствовал киммериец, обгладывая ножку фазана.

— Болтали, будто он отравил кого-то, — небрежно ответил Эрленд.

— Ты что, шутишь? — поперхнулся варвар.

— Что с тобой? — посмотрел на него аргосец, но, сообразив, в чем дело, расхохотался.

Глядя на него, рассмеялся и Конан.

— Нервным я что-то стал в последнее время, — буркнул он, вновь принимаясь за еду, — Вот бы уж никогда не подумал… Но мне кажется, что отравление все-таки не лучший способ убирать врагов, — продолжил киммериец, — следы остаются. Добро бы у нас на севере, где и думать-то об этом никто не станет. Умер и умер — значит, боги так решили. А здесь народ ученый, лекаря да прочие врачеватели, могут и разобраться, что к чему, а там, смотришь, и подозревать начнут…

— Согласен, — подхватил тему Эрленд. — Самое лучшее — это когда человек просто исчезает. Ни следов, ничего. Нет трупа — нет преступления.

— Как ваш бывший герцог, что ли? — Варвар внимательно посмотрел в глаза собеседнику.

Отвлеченный разговор неожиданно принял совершенно другой оборот. Киммериец по взгляду Эрленда внезапно понял, что тот знает больше, чем известно остальным.

— Я давно хотел поговорить об этом, Конан, — проверив, плотно ли закрыта дверь, произнес наконец Эрленд, — но все как-то случая не представлялось.

— Говори, я человек не болтливый. — Варвар потянулся к кувшину.

— У тебя гораздо больше опыта в таких делах, — понизив голос, начал Эрленд.

— Да уж, хватает, — хмыкнул киммериец.

Он и припомнить не смог бы, в скольких дворцовых интригах и переворотах ему пришлось участвовать за свою богатую событиями жизнь. Одна парочка дел по перемене владельца трона в Замбуле чего стоит!

— Так вот, — продолжал собеседник, — ты, когда приехал в замок, видел остатки костров…

— Угу.

— На них сожгли несколько колдунов и ведьм.

— Туда им и дорога, — оторвался от кружки с вином Конан. — Не люблю, признаться, всей этой волшбы.

— Может, и так, — пожал плечами Эрленд, — хотя, сам понимаешь, мастера пыточных дел барона Амальрика…

— Амальрика? Постой-постой… Я знал одного Амальрика. Давно, правда.

— Он тебя тоже помнит. Собственно говоря, барон и посоветовал Бьергюльфу взять тебя на службу. Вы воевали вместе когда-то?

— Было дело, — кивнул варвар. — В Хорайе. Значит, это он. Между нами говоря, я не советовал бы тебе особенно доверять этому человеку.

— Да у меня дел с ним нет и быть не может, — покачал головой Эрленд. — Он со своим отрядом остановился в Хельсингере. И в подземелье замка стали свозить разных чернокнижников и колдунов из ближайших городков и деревень, пытали их там, а потом почти всех сожгли.

— Это он может, — мрачно подтвердил киммериец, — Амальрик — человек властный и жестокий.

— Но дело не в нем, — возвратился к началу разговора Эрленд. — Я случайно слышал допрос двух колдуний и… — Он замялся.

— Говори, — подбодрил его киммериец, — у меня все останется здесь. — Он постучал себя по лбу.

— Так вот… они сказали, что герцог Гюннюльф был погублен колдуном…

— Краутвурстом, — закончил, усмехаясь, варвар.

— Откуда ты знаешь? — едва не поперхнулся от изумления аргосец.

— Оттуда, — подняв палец вверх, ответил Конан.

— Но дело в том, что этот колдун уничтожил герцога в сговоре с его младшим братом Бьергюльфом. Или ты и это знаешь? — подозрительно посмотрев на варвара, спросил Эрленд.

— Представь себе, знаю. Ничего удивительного, — усмехнулся варвар, которому такие повороты событий не были в диковинку, — земли герцогства Хельсингер обширны и богаты, и, конечно, младшему брату не хотелось прозябать прихлебателем у старшего. Он и поступил, как сотни делали до него, и тысячи поступят после… — Киммериец хмуро покачал головой и налил себе и Эрленду еще вина. — Что тебе до этого? Чем меньше знаешь, тем крепче сидит голова на плечах. Ты ведь служишь Бьергюльфу?

— Сам видишь.

— Ну вот. Что тебе еще надо? Справедливости? — Варвар рассмеялся. — Клянусь Кромом, такая служба, как у тебя, достается немногим…

— Но Хайделинда…

— Что Хайделинда? Молодая герцогиня, наследница Хельсингера, — Конан наморщил лоб, — по крайней мере пока у Бьергюльфа не будет своих детей. — Он с хрустом отломил ножку индейки. — Но ведь герцогиня Гунхильда не девочка, и вряд ли у нее будут еще дети, — продолжал варвар, с аппетитом отгрызая куски мяса. — Но если Бьергюльф будет иметь сыновей от другой женщины, вот тогда, конечно…

— Так ты понимаешь, что тогда может случиться?

— Да что тебе до нее? — Варвар посмотрел на Эрленда, и в глазах аргосца внезапно увидел выражение, которое заставило киммерийца задуматься. — А… — протянул он, — да ты, никак, влюблен в молодую герцогиню? Я угадал?

— Угадал… — наклонил голову аргосец.

— Тогда дело другое, — задумчиво произнес Конан, до которого вдруг дошло, почему за полдня перехода до монастыря они остановились, чтобы отдохнуть и привести в порядок свое платье. — Это полностью меняет дело. Но чем ты можешь доказать свои подозрения? Не королевскому суду, до которого дело вряд ли дойдет, а хотя бы Хайделинде? Кроме тебя, об этом знают Амальрик и его палачи, так?

— Да.

— Ты можешь призвать их в свидетели?

— Нет… — после недолгого раздумья покачал головой Эрленд.

— Угу, — кивнул головой Конан. — Амальрик скорее тебя самого отправит на дыбу, если узнает, что сведения о сговоре Бьергюльфа и Краутвурста выплыли наружу. Не сомневаюсь, он захочет с выгодой для себя использовать узнанное под пыткой. Или просто тебя убьет, — мрачно добавил он. — Убьет, клянусь рогами Нергала, — убежденно повторил варвар.

— Что же делать?

— Я мог бы посчитать, что тебе это все померещилось, если бы совершенно случайно не получил подтверждения твоему рассказу, — медленно произнес киммериец. — Посмотри на эту штучку. — Он открыл висящий на поясе кошель и, покопавшись в нем, извлек на свет золотой перстень, найденный на поляне, где резвились оборотни, — Она тебе знакома?

— Это же фамильный перстень герцогов Хельсингерских! — вскричал Эрленд. — Как он попал к тебе?

Конан, немного поколебавшись, поведал аргосцу о том, что видел на поляне в ночном лесу.

— Значит, рассказы про Локиса — это не выдумка? — спросил потрясенный Эрленд.

— Выходит, что так, — развел руками киммериец, который за свою жизнь встречал колдовства столько, сколько другим и присниться не могло. — Там кто-то из этих призраков и назвал имя Краутвурста.

— Вот бы заполучить этого призрака, чтобы он все рассказал, — мечтательно произнес Эрленд.

— Какая только дурь не лезет в молодую голову, — усмехнулся Конан, — Не обижайся, все мы были такими, — взглянув на Эрленда, добавил он. — Здесь надо действовать по-другому.

— Как?

— Надо пошевелить мозгами, время до возвращения в замок еще есть, — задумчиво сказал киммериец, — Но в первую очередь советую пока не говорить ни о чем твоей ненаглядной герцогине. Договорились?

Глава пятая

Краутвурст снова разложил кости, еще тщательнее, чем в первый раз, растер зеленый пахучий порошок. Он вспотел от напряжения, когда зажигал пламя в старой медной плошке, где расположил свои принадлежности для магического гадания. Опять то же самое… Ошибки быть не может! Колдун даже застонал от бессилия и злобы:

— Что же это такое? В чем моя вина?

Мало того, что барон Амальрик схватил двух колдуний из его селения, которые, возможно, догадывались об участии Краутвурста в исчезновении герцога Гюннюльфа. Они, конечно, а особенно Гленда, которая приготовила магический напиток, могли проговориться об этом под пытками, но доказательств-то этому нет, да и чего не болтают, вися на дыбе? Это не страшно, по крайней мере в ближайшее время.

Но вот то, что произошло в лесу несколько дней назад… Колдун вновь заскулил, как собака. Он уже чувствовал на своей спине плеть палача, и никакая магия не спасет его от этой участи. Человек был на шабаше оборотней Блудова Болота!

И этот человек все знает. Болтливые призраки, разгоряченные вином, рассказали историю во всех подробностях. И прямо назвали его, Краутвурста, имя. Кости показывают, что произошло именно так! Колдун забегал по тесной комнате, натыкаясь на стулья и корзины с травами, заполнившие почти все пространство вокруг.

— Вот не повезло! — вновь чуть не взвыл Краутвурст. — А так хорошо все прошло, так тихо и незаметно… И герцог, и его егеря бесследно сгинули в топях, будто их и не было вовсе. Только вода, покрытая ряской, булькнула в последний раз, и все успокоилось.

А сколько трудов он потратил, чтобы опоить охотников своим зельем! Да и сделал все так ловко. Никто ничего не заподозрил, когда кавалькада выехала из селения. Всадники как всадники, смеялись, перебрасывались шутками, а потом взяли и свернули прямо в топь. И все, даже кругов на воде не было, ряска сразу вновь затянула это место. Откуда ему было знать, что этот Гюннюльф провинился перед Локисом и теперь дух герцога разгуливает в теле громадного медведя? Да еще болтает всякую всячину на шабаше духов? Надо же, как это все вышло некстати!

— Что делать? — Краутвурст сжал голову в ладонях, пытаясь избавиться от невесть откуда взявшегося звона в ушах. — Надо скорее узнать, кто из смертных попал на шабаш, и уничтожить его, пока человек этот еще не уехал из Немедии. А если уже уехал?

Колдуна начал бить озноб. Он согрел себе чашу густого напитка из трав и торопливо выпил. Стало получше, звон в ушах прекратился, и Краутвурст немного пришел в себя.

Он бросился к висящей на стене деревянной полке, уставленной флакончиками с жидкостями, хрустальными шарами, пирамидами и прочими принадлежностями для чародейства. Схватив лежащую справа большую книгу в кожаном переплете, он положил фолиант на стол и жадно впился в него глазами, торопливо переворачивая страницы.

— Вот! — колдун нашел нужное место и, заглядывая в книгу, начал метаться по комнате, собирая пучки трав, разноцветные флаконы, какие-то тряпочки, куски кожи, деревянные палочки.

Краутвурст долго выстраивал из всех собранных предметов что-то подобное башне, временами вытирая запотевшую от напряжения плешь. Наконец построение было закончено.

Он еще раз взглянул в книгу и снял с полки большой хрустальный шар, срезанный почти наполовину. Установив шар внутрь сооружения, колдун посыпал положенную у основания шара медную пластину порошком из синего флакончика.

— Готово! — перевел дух чародей. — Сейчас посмотрим. — Он поднес зажженную от лампы щепочку к пластине.

Порошок вспыхнул. Потрескивая, разгорелось ровное синее пламя, подсветившее шар снизу. Тотчас на срезанной плоскости проявились фигуры нескольких всадников, рысью скачущих по дороге, обсаженной раскидистыми деревьями с крупной густой листвой.

— Где же это? — забеспокоился колдун. — Это не Немедия… Неужели он забрался так далеко? С другой стороны, — продолжал он разговаривать сам с собой, — если уехал далеко, так и пес с ним. Тогда, возможно, нет причин беспокоиться…

Он чуть добавил в пламя другого порошка, и фигуры всадников стали крупнее, затем один за другим на срезе шара появились их лица.

— Эрленд! — вдруг узнал колдун одного из людей. — Эрленд, доверенный человек герцога Бьергюльфа! Но кто же его остальные спутники?

Однако, сколько ни колдовал Краутвурст, лица других людей в латах и с оружием, по-видимому солдат, не показались ему знакомыми. Теперь Краутвурсту было известно, что кто-то из этих семерых был на шабаше духов. Но кто именно?

Этого магия узнать не позволила. Он несколько раз проделал манипуляции с шаром, но ничего нового из колдовства не извлек.

— Что делать? — Он сел на стул, смахнув с него пучки сушеных трав. — Думай, Краутвурст, думай!

Подумать действительно было о чем. Если эти люди, и в их числе тот, который все знает, вернутся в Хельсингер, а это было вполне вероятно, потому что среди всадников находился Эрленд, опасность будет совсем рядом.

Бежать в замок к герцогу и все ему рассказать? Колдун задумался. Ведь Бьергюльф непременно спросит, кто именно этот человек. Эрленд? Вряд ли. Скорее всего, кто-то из солдат. Солдаты… Нет, скорее просто отряд наемников, они же не в форме, сообразил колдун. Ему стало жарко.

Скинув подбитую мехом безрукавку, Краутвурст снова вскипятил кружку напитка и медленными глотками выпил, рассчитывая на успокаивающие действие зелья.

Страх не проходил. Надо убить всех шестерых латников, да и этого аргосца заодно — вдруг тот, кто побывал на шабаше, что-нибудь ему выболтал. И дело с концом. Но как? Расправиться с полудюжиной наемников непросто. Ребята крепкие, особенно один из них, загорелый, высоченного роста, в шлеме с черным султаном.

— Так, так… — Колдун взял в ладонь кости и бросил их на стол.

Выпала двойка. Он бросил еще раз. Опять двойка! Третий раз… На грани костей, словно два глаза, ему опять подмигивали два очка. Снова двойка! Три раза подряд! Холодный пот прошиб колдуна. Плохой знак, отвратительный просто! Краутвурст, не решаясь бросить еще раз, долго-долго тряс костями в кулаке, пока не заныли пальцы. Он кинул кости и отвернулся, потом, зажмурившись, медленно повернул голову к столу, боясь открыть глаза.

Наконец, глубоко вздохнув, осмелился взглянуть. Двойка! Краутвурст тихо завыл, спина покрылась липким, предательским потом. Такого не бывает, просто не может быть, чтобы одно и тоже выпадало четыре раза подряд! Боги сердятся и могут наказать, жестоко наказать! Самому здесь не справиться. Скорее в Нумалию, к этому мерзавцу Тарборну, может быть, сжалится и поможет. Но тогда придется все рассказать… Колдун опять задумался.

— Нет, рассказывать нельзя! Придется придумать что-нибудь, — снова заговорил он сам с собой. — Но надо спешить, спешить! Промедление принесет гибель.

Он забегал по комнате, собирая в дорогу свои колдовские принадлежности. Мало ли что может пригодиться… Потом выскочил в другую комнату.

— Эй! — закричал колдун. На его зов явился заспанный слуга. — Давай быстро седлай лошадей, собирайся в дорогу!

— Господин! Сейчас же ночь, куда мы поедем?

— Ночь? — остановился Краутвурст. — А ведь и правда…

За своими занятиями и размышлениями он и не заметил, что уже стемнело.

— Нергал тебе в пятки! — прикрикнул он на слугу. — Сам знаю. Иди, бездельник, завтра рано утром соберешься!

Слуга, что-то ворча себе под нос, удалился, а колдун вновь предался невеселым размышлениям.

— Может быть, донести на них, что они чернокнижники и хулители Митры Животворящего? Да еще и свиток какой-нибудь подсунуть, из запрещенных? Люди у меня в Бельверусе есть, замолвят словечко перед Золотыми Леопардами, всех этих конников повяжут, да и на костер. Неплохо?

Мысль эта понравилась Краутвурсту, и он начал строить планы по ее воплощению в жизнь, но, дойдя до момента ареста, задумался вновь.

— А если допросят хорошенько, как принято? Наверняка так и сделают. Тогда они непременно меня выдадут, что им скрывать! Так что меня потом вместе с ними и сожгут. Нет, это не подходит, совсем не подходит! Что же делать? — Он снова сел, обхватив голову руками. — Надо бежать из Немедии, бежать куда глаза глядят. Но куда? Кто меня ждет в других краях? Здесь дом, — колдун тоскливым взглядом обвел каменные стены зала, где сидел перед горящим камином, — здесь я уважаемый человек…

Он так и не заснул всю ночь, а утром, нахлестывая коня, помчался в сопровождении слуги по дороге в Бельверус.

Глава шестая

Хайделинда взяла в руки маленький томик в сафьяновом переплете и, тут же отложив его, снова подняла голову. Клочок чистого ярко-синего неба, видимый из окна ее маленькой кельи, напомнил молодой наследнице Хельсингера, что скоро, совсем скоро, она увидит свой замок, близких людей и наконец покинет пределы этого опостылевшего монастыря. Она окинула взглядом небольшую спальню.

Шесть шагов в длину и четыре в ширину. Голые каменные стены, потолок — такой высокий, что комната походила на сундучок, поставленный на попа. Узкое окно, косо прорезанное в стене таким образом, что через него можно видеть только небо: серое, подернутое легкой дымкой дождливых туч — в холодное время года или светлое и чистое, такое, как сейчас — весной и летом. Иногда на верхний край наклонного подоконника садилась птица, но, увидев, что, кроме камня, вокруг ничего нет, улетала восвояси.

Узкая деревянная кровать, скорее топчан, без спинок, с соломенным жестким тюфяком и одеялом из козьей шерсти. Деревянный стул с плетеной спинкой и сиденьем, не такой, как у нее на родине, высокий и узкий, а, наоборот, широкий и разлапистый. Рядом с ним чем-то похожий на него стол, столешница которого успела потемнеть за долгие годы использования. В углу, возле небольшого каменного возвышения с отверстием для стока воды, два глиняных кувшина: большой и маленький. Помимо этого в комнате ничего не было. Собственных вещей воспитанницам монастыря Соважон иметь не полагалось.

Из привезенного с собой разрешено было оставить только цепочку с кругом Митры, если таковая имелась. Хайделинда вспомнила, как два года назад воспитанниц первого года выстроили в Большом трапезном зале. Пятнадцать раздетых донага дрожащих девочек стояли посередине длинного помещения. Только что каждая прошла унизительный осмотр в соседней комнате — в монастырь принимали только девственниц, — и они еще не пришли в себя от грубых прикосновений жестких пальцев главной целительницы. Напротив них, подталкивая друг друга локтями, разглядывали новеньких построенные в шеренгу старшие воспитанницы в длинных одеяниях шафранового цвета. Старшая настоятельница, мать Розальба, с наброшенной на рясу белой с темными звездами мантильей, медленно проходила между двух рядов и, обращаясь к вновь прибывшим, четким, сухим и бесстрастным голосом вела первую беседу:

— Родители прислали вас к нам, в обитель Светлоокого Митры, чтобы укрепить здесь ваш дух и подготовить к жизни. Вам придется забыть все, что вы прежде знали, и кем вы были. На эти два года вы все равны, и здесь нет дочерей властительных герцогов или падчериц бедных баронов. В обители Соважон есть только послушницы служителей Митры. — Она обернулась к шеренге старших воспитанниц, и шепот, который мгновением раньше шелестел в их рядах, смолк под ее суровым взглядом, — Здесь из вас воспитают прилежных хозяек и достойных будущих матерей, вы научитесь многому из того, что может вас ожидать в дальнейшей жизни.

Она прошла вдоль ряда, разглядывая своих новых воспитанниц, среди которых были девушки не только из различных провинций Аквилонии и Пуантена, но и Аргоса, Немедии и даже далекой северной Бритунии.

— Но самое главное, чем вам предстоит проникнуться здесь, — это заветами нашего Владыки Всего Сущего, Подателя Жизни и Хранителя Света, Справедливости и Добра. Долг каждого живущего, — она произносила эти слова с самозабвением, и даже голос ее стал более теплым в эти мгновения, — вести добродетельную жизнь, следуя учению Митры. Забудьте всю чушь, которая бытует в ваших глухих замках, обо всех богах-оленях, богах-медведях, богах-вепрях, обо всех Цернунносах и Локисах, обо всех звероликих или рукокрылых. Все это происки Гада Скользящего, Змееголового Сета, и праведный гнев Бога Нашего обрушится на отступницу, коей придет в голову вспомнить мерзопакостнейшие порождения сил Тьмы. Впрочем, — она вперила взгляд своих водянистых светлых глаз, казалось, прямо в лицо Хайделинды, — убеждена, до того не дойдет, а в случае мелких прегрешений мы сами найдем достаточно средств очищения от скверны.

Хайделинда чуть не задохнулась под жестким взглядом и почувствовала острую тоску, которая не отпускала окончательно все два года ее пребывания в монастыре. Еще девушку в самое сердце поразила глухая обида на родителей за то, что от родных стен своего герцогства, от цветущих полей и лугов, от прозрачных рек и привольных лесов они заточили ее в эту обитель, населенную мрачными костистыми женщинами с горящими огнем веры фанатичными взглядами служителей добра и гонителей зла.

— Вот ваши воспитатели! — Розальба указала на скамью, на которой, сложив руки на коленях, восседали Два десятка женщин, молчаливо и бесстрастно взиравших на зрелище, которое они за свою службу в монастыре Соважон видели уже много лет подряд. — Каждой из вас будет назначена помощница настоятельницы из старших воспитанниц, — сделав паузу, продолжала матушка Розальба, — на первых порах они обучат вас всему, что надо делать и как вести себя в обители.

По ее команде девушки в рясах сделали два шага вперед, и каждая взяла за руку новенькую, стоявшую напротив. Они отвели младших послушниц в их кельи и рассказали, как проходит день в монастыре и что должна делать каждая. Это был редкий случал за два года, когда девушки оставались одни, без воспитательниц. Больше подобного послабления сурового монастырского устава не допускалось, исключая тот день, когда сама Хайделинда стояла в ряду старших воспитанниц, а перед ними внимали речи матери-настоятельницы дрожащие от испуга и холода, такие же, как и она сама год назад, нагие и жалкие новые обитательницы монастыря. Все время, проведенное в обители, послушницы проводили с воспитательницами или в одиночестве, запертые в своих кельях на время отдыха. Им разрешалось брать с собой лишь книги из монастырской библиотеки, сначала только духовного содержания, потом и другие, в которых описывались древние легенды и истории, путешествия в далекие неведомые страны. Для какого-нибудь повесы было бы незабываемым впечатлением наблюдать, как после вечерней молитвы тридцать обнаженных девушек с фолиантами под мышкой направляются по монастырским коридорам в кельи. Настоятельница считала, что послушницы должны закалять свое тело, и поэтому разрешалось использовать для сна только одно одеяло, что, впрочем, при здешнем теплом климате было вполне переносимо.

Утром воспитанницам следовало умыться холодной водой, которой днем каждая из девушек наполняла кувшин в своей келье. Потом все шли к трапезной, у входа в которую на скамье лежали рясы шафранового цвета. Больше никакой одежды им не полагалось. После утренней молитвы следовал завтрак. Пища в монастыре Соважон была простой, но сытной, хотя и без каких бы то ни было изысков: хлеб, козий сыр, оливы, фрукты, красное вино, которое надлежало разбавлять водой. После трапезы послушницы направлялись на работы в сад или огород, потом молитва в храме, и обязательные для всех уроки верховой езды, для чего девушкам выдавались короткие кожаные штаны. Хайделинде казалось, что единственными живыми существами в этом монастыре, кроме послушниц, были лошади, и она каждый день с замиранием сердца ждала, когда сможет прикоснуться ладонью к шерсти послушного ласкового животного, ощутить его теплое дыхание. После обеда проводились занятия по изучению Заветов Митры и грамоте или шло обучение навыкам, приличествующим девушкам из хороших семей: рукоделие, приготовление пищи, после ужина игра на цитре или лютне, танцы, потом вечерняя молитва и снова возвращение в кельи. Так изо дня в день, и ничего не могло нарушить распорядок этой обители.

В праздники воспитанницы участвовали в обрядах в Большом храме, который одной своей стеной примыкал к монастырскому двору. Собственно, Соважон и возник несколько сот лет назад как пристройка к храму и постепенно обрастал все новыми сооружениями, впоследствии огороженными высокой каменной стеной, и жизнь послушниц стала совсем отрезана от остального мира.

В первые дни Хайделинда с интересом рассматривала постройки монастыря и огромную статую Митры, установленную посредине владений у входа в главное здание обители. Это было высокое, локтей пятьдесят в высоту, изваяние крепкого осанистого мужчины с вьющейся бородой и ровно подстриженными в кружок волосами. Фигура, вытесанная из черного камня, резко выделялась среди белых зданий и красных черепичных крыш монастыря. Статуя казалась очень древней, мелкие черты сильно стерлись под воздействием ветра и дождя, и это плоское лицо с приплюснутым носом и почти без губ напоминало старую монету неизвестного происхождения. Нельзя было сказать, добр этот бог или злобен, его бесстрастный взгляд не выражал ничего. Хайделинде многое было внове, она не видела ничего подобного в своей Немедии, в дальнем, затерянном на севере герцогстве Хельсингер. Растения с очень яркими и крупными цветами, деревья, которые не росли на севере: пальмы, кипарисы и бамбук, что удлинялся с каждым днем на целую ладонь, — все это возбуждало в девочке любопытство, но постепенно она привыкла ко всему окружавшему ее. Воспитательницы не давали своим послушницам ни мгновения, чтобы перевести дух: каждое движение, каждый взмах руки должен был подчиняться какой-то определенной цели.

— Вас не должно отвлекать от дел то, что находится за этими стенами, — постоянно внушали воспитательницы. — Вы должны вернуться в мир очищенными от лишних помыслов, чтобы стать достойными женами и матерями. Старайтесь быть преданными учению нашего Бога Животворящего и отличать чистый жар любви от обольщения чувств и проявления мирской похоти.

— Как же отличить эту любовь, матушка? — наивно спросила черноглазая Сильвина, дочь аргосского вельможи.

— Благая любовь, — недовольно поглядев на нее, ответила монахиня, — нелегко отличается даже святыми подвижниками великого учения. Что есть любовь? На всем свете ни сам человек, ни демоны не внушают столько подозрений, сколько любовь, ибо она проникает в душу глубже, чем другие чувства, — Она остановилась, глядя на послушниц, затаив дыхание слушавших ее, потом добавила: — За исключением ненависти, конечно. Ничто на свете не занимает так сердце и не сковывает его, как любовь, и надо иметь оружие против искушения, ибо душа в этом случае становится беззащитной. Разумеется, я говорю не только о плотской любви. Ее надо всемерно избегать, как греховного порождения Сета, как демонического обольщения. Ты почему улыбаешься? — вдруг выставила она свой длинный палец в направлении хорошенькой белокурой аквилонки. — Встань!

— Матушка, тебе показалось, — запротестовала девушка, но тщетно.

— Вечером двадцать ударов, — изрекла настоятельница и продолжала, не обращая внимания на побледневшую послушницу: — Но я говорю о любви благой, рождающейся у человека к Богу или у человека к человеку. Часто бывает, — Розальба грозно взглянула на воспитанниц, — что двое или несколько, мужчины или женщины, питают друг к другу самую сердечную привязанность и желают вечно не расставаться друг с другом. Одни желают, — настоятельница подняла палец, — а другие в ответ жаждут! Вот! Дело в том, что даже благая любовь, если не умеешь ей противостоять и отдаешься, я повторяю, отдаешься ей с жаром, ведет к падению… сперва она размягчает душу, потом душа ввергается в горячку… человека рвут на части демоны соблазна, и он может погибнуть в пустоте, сгореть в необузданном огне. Понятно?

— Не совсем, — подняла руку Хайделинда. — Значит ли это, что я не могу отдаться полностью, без раздумий, любви к Подателю Жизни?

— Нет! — отрезала матушка. — Митре не нужна твоя испепеляющая любовь. Солнцеликому нужно добродетельное следование его заветам, и это высшее блаженство, которое может ждать тебя на земле.

Хайделинда кивнула головой в знак того, что поняла, но в душе ей было трудно согласиться с этими словами. Она вспомнила, как долго не могла прийти в себя после поцелуя Эрленда, как сладко щемило сердце… а здесь, сколько ни исполняла она заповедей Митры, почувствовать такого не удалось ни разу.

Глава седьмая

Хайделинда любила работу в саду, среди зеленых растений и ярких цветов, когда солнце своими лучами заставляло играть каждую травинку и каждый лист невыразимо прекрасными красками. Здесь ее вольнолюбивая душа не ощущала давления серого камня монастырских келий. И еще это было почти единственное место, где послушницы могли поговорить без бдительного ока воспитательниц. Хотя к каждым двум девушкам было приставлено по монахине, наставницам тоже иногда надоедало беспрерывное бдение за своими воспитанницами, и те могли отойти на несколько шагов и обменяться несколькими словами.

Кроме монастырского сада, девушки могли без помех со стороны монахинь общаться между собой еще в одном месте. Старшая настоятельница мать Розальба считала, что чистота девушек является главным их достоинством, как в помыслах и служении заветам Митры, так и в отношении к своему собственному телу. Посему послушницы должны были по несколько раз в день совершать омовения. Летом они делали это в большом, выложенном каменными плитами водоеме, расположенном посреди монастырского двора, почти под самым подножием статуи Митры. Черный истукан с бесстрастным выражением плоского лица каждодневно по нескольку раз наблюдал, как тридцать молодых стройных или пухленьких тел плещутся, поднимая тучи брызг, и солнечные лучи играют разноцветной радугой над этим цветником юности, красоты и свежести. Купания обычно продолжались долго, и девушки успевали не только наговориться всласть, но и придирчивым взглядом оценить тела подруг. Некоторые девушки имели больший опыт общения с мужчинами, чем остальные, и хотя у них тоже, как и у других, далеко дело не зашло, но тем не менее эти знания ставили их обладательниц на ступень выше их более невинных подруг.

— Что бы ты сказала, если бы это была рука мужчины? — Хайделинда почувствовала, как две тоненькие руки обняли ее сзади и, приподняв, сжали груди.

Она в недоумении повернула голову и увидела смеющиеся глаза Сильвины.

— Тебя кто-нибудь трогал так? — не давая ей опомниться, прошептала Сильвина, косясь глазом на воспитательницу, прохаживавшуюся вдоль каменного парапета водоема.

Хайделинда отрицательно покачала головой. Руки подруги спустились ниже под воду и погладили ее маленький упругий живот.

— Разве это не приятно? — жарким шепотом ворковала девочка, касаясь горячими губами ее уха.

— Оставь меня! — Хайделинда вырвалась и поплыла к середине бассейна, но краем глаза заметила, что некоторые девушки стоят или сидят в воде маленькими группами по двое или трое и о чем-то говорят, поглядывая вокруг мечтательными, слегка затуманенными глазами.

Она не могла разобраться в своем отношении к тому, что хотела сделать с ней Сильвина, но во время следующего омовения сама подплыла к ней.

— Прости, я не хотела тебя обидеть!

— Пустяки, — отмахнулась та, — Скажи, а тебя хотя бы целовал кто-нибудь?

С этого момента между ними возникла горячая девичья дружба, и девочки поверяли друг другу маленькие тайны и желания, в которых, может быть, не признались бы даже самим себе. Но монастырская жизнь была настолько пресной и жестокой, что эти купания стали для них единственной отдушиной.

Обитель располагалась у подножия большой горы, так что стена как бы вырастала из скал и окружала сад, монастырские постройки и Большой храм в углу этого обширного двора. По праздникам послушницы через заднюю дверь храма попадали на службу, но не туда, где молились прихожане, а поднимались по узкой винтовой лестнице наверх. Там, за каменной решеткой, они молились отдельно от остальных, и украдкой разглядывали толпы людей, находившихся внизу. Это было для девушек единственным взглядом на остальной мир, отделенный каменными стенами монастыря, и как бы уже не существующий, потому что, кроме своих воспитательниц, они никого больше не видели.

Так исполнялась древняя традиция воспитания послушниц, идущая из глубины веков, когда существовали женские монастыри. С течением времени культ Митры освободился от женщин-монахинь, и из воспитания служительниц Богу обители превратились в дома, где девушек из благородных семей учили грамоте, кое-каким навыкам и, конечно, заветам Великого Подателя Жизни.

Но порядки в монастырях сохранялись неизменными в течение сотен лет, и девушки за время, что они проводили здесь, подчинялись тем же суровым правилам, что и прежние послушницы, посвятившие себя Митре и давшие обет безбрачия. Суровый образ жизни, жестокие воспитательницы, неизбежные наказания за малейшую провинность: не вовремя опущенные глаза, лишнее вырвавшееся слово или смех. Хайделинда с дрожью вспоминала случай, когда она пролила вино на свою рясу и должна была впервые понести наказание. Когда матушка объявила, что вечером она получит двадцать ударов, Хайделинда весь день провела, дрожа как в лихорадке и внутренне сжимаясь от страха неизвестности. Она уже знала от старших воспитанниц, как происходит наказание, но разум отказывался воспринимать, что и ее ждет подобный ужас.

Вечером, когда закончилась молитва и все девушки были отправлены в свои кельи, Хайделинду две воспитательницы повели по коридорам монастырского здания куда-то в дальние залы, где она ни разу еще не была. Ее привели в длинную узкую комнату без окон, освещенную лишь скудным светом нескольких факелов, воткнутых в черные канделябры в виде цветка лилии. Вдоль всего помещения почти под потолком проходил длинный брус, с которого свисала продернутая сквозь кольцо цепь с веревкой на конце.

— Встань сюда! — скомандовала одна из монахинь. Хайделинда повиновалась и встала под брус, куда указала ей длинная сухая ладонь матушки.

— Подними руки!

Когда девочка повиновалась, они задрали рясу ей на голову и завязали ткань вокруг запястий. Руки привязали к цепи и подтянули ее вверх, так что она касалась пола только кончиками пальцев ног. Девушка осталась в таком положении, обнаженной ниже плеч, с поднятыми вверх руками, напрягаясь, чтобы устоять. Прошло довольно-таки много времени, и ей стало трудно дышать через рясу, которая охватывала голову и плохо пропускала воздух.

— Входите! Встаньте в ряд! — услышала она голос монахини.

Раздался шорох. Судя по звукам, в комнату входили люди. Ей почудилось, что она услышала сдавленный кашель, принадлежавший мужчине, и девушку мгновенно охватил невероятный стыд. Как же так, ее — совершенно обнаженную и вытянутую, словно струна, видят мужские глаза? Ей показалось, что все тело запылало огнем. Хайделинда почувствовала, как цепь натянулась вперед, побуждая сделать шаг. Тут же раздался приглушенный звук, и бедра ожег удар ремня. Девушка вскрикнула от боли и неожиданности, потому что ее, молодую герцогиню, никогда не наказывали, словно какую-нибудь рабыню или простолюдинку. Повинуясь натяжению цепи, она шла на цыпочках вперед, а удары сыпались один за другим. Девочка сначала терпела, а лотом не выдержала и закричала. Пот градом тек по лицу, ткань прилипала к коже, заставляя широко раскрывать рот, но воздуха все равно не хватало. Хайделинда уже кричала без остановки, задыхаясь и с трудом переставляя ноги, не в силах даже считать удары, и молила богов, чтобы все поскорее кончилось. Когда после очередного удара, обжигающего бедра и живот, ничего больше не последовало, Хайделинда, полузадохнувшаяся и обессиленная, повисла на цепи и упала на руки женщин. Те отвязали ее, положили на лавку и окатили водой. Потом две монахини смазали рубцы на ее теле какой-то мазью и отвели в келью. Почти всю ночь она рыдала от пережитого унижения и страха. Даже боль причиняла ей меньше страданий, чем чувство безысходности, испытанное, когда ее, задыхающуюся в мешке из собственной рясы, жестоко избивали невидимые для нее люди. После этого девушка еще не раз подвергалась наказанию, но дикий ужас первого унизительного испытания остался внутри навсегда.

За те два года, которые им пришлось провести в монастыре, все послушницы прошли через наказание не по одному разу, но никто из них так и не понял, в чьих руках свистела истязающая плеть. Когда девушек снимали с цепи, комната была пуста. Послушницы обсуждали это друг с другом, но так и не пришли к общему мнению.

— Тебе не показалось, что там могли быть мужчины? — спросила ее Сильвина на следующий день вовремя купания, ласково поглаживая ссадины, нанесенные жестокой плетью.

— Неужели? — воскликнула Хайделинда, вспомнив свои подозрения. — Ты думаешь, что какие-то конюхи видят нас, девушек из благородных фамилий, голыми, словно рабынь?!

— Что поделаешь, — хмыкнула Сильвина. — В конце концов, что тут страшного, нам нечего стесняться своих тел.

Она была права. Ее смуглое стройное тело с узкими бедрами и твердыми маленькими грудями казалось Хайделинде очень привлекательным и нравилось куда больше, чем свое собственное. Тем сильнее она страдала от сознания того, что чьи-то мужские глаза бесстыдно шарят по ее обнаженной плоти во время порки. Девушки так никогда и не узнали, что для этой цели специально приводились послушники из мужского монастыря, чтобы таким образом в борьбе с плотскими вожделениями укреплялся дух будущих служителей Митры.

Время, проведенное в монастыре, тянулось невыносимо медленно. Хайделинде казалось, что день, когда ее заберут из монастыря Подателя Жизни, никогда не наступит. Тихая и молчаливая, она, как и ее подруги, двигалась по обители, опасаясь лишний раз поднять глаза и заученно исполняя все, что предписывалось обычаями Соважона. Почти никаких сведений из внешнего мира сюда не доходило. Время будто остановилось для этих девушек. Хайделинда уже с трудом могла восстановить в своей памяти облик замка Хельсингер, любимые места, по которым они бродили вместе с Эрлендом. Да и он, наверное, совсем забыл о воспитаннице, думала девушка. Ее детская влюбленность в своего наставника сейчас казалась даже смешной, но Хайделинда ежедневно вспоминала об аргосце. Однако все прошлое было покрыто легкой дымкой времени, мешающей четко разглядеть отдельные его черты.

Хайделинде казалось, что она находится здесь всю свою жизнь, от самого рождения, и не было у нее ничего, кроме кельи, залов для занятий, монастырского сада и страха ожидания окрика воспитательницы, указывающей на проступок.

Когда за некоторыми девушками начали приезжать люди от их родителей и они, торжествующе глядя на остальных, покидали монастырь, Хайделинда совсем затосковала. Она краем уха слышала, что бывали случаи, когда родители приходили к решению отдать своих дочерей в служительницы Митры, и эти несчастные пополняли ряды воспитательниц Соважона или другого такого же монастыря, которые были во множестве разбросаны по полям и лесам благословенной Аквилонии. Когда однажды вечером матушка объявила девочке, что за ней приехали и завтра она будет передана в руки посланников герцога, Хайделинда чуть не лишилась чувств от восторга и остаток дня провела, не в силах даже открыть книгу и только глядела и глядела с жадностью на голубой клочок темнеющего неба…