Командующий фронтом

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Деревья стояли в белоснежном уборе. В захолодевшем синем небе несся звон — высоко-высоко звенели серебряные бубенцы. В небе блистала луна, а вокруг нее — радужные кольца.

Поезд шел на Владивосток.

В теплушке, съежившись от холода, сидели люди с голодными глазами, отмороженными ногами, обмотанными в тряпье. Поезд останавливался на всех станциях — скрипели буфера. Снаружи били прикладами в дверь.

— Открой! Вылезай!

Кряхтя и охая, люди с трудом открывали дверь и в вагон, пропахший человеческим потом, чесноком и луком, врывался морозный воздух.

Два офицера в бекешах, воротники белые, — не разберешь: не то из смушки, не то заиндевели, — спросили:

— Кто едет?

— Больные! — ответил бойкий паренек за всех. Он дрожал от холода, втянув шею в воротник рваной шинели.

— Большевики есть?

— Избави бог!

Офицеры отошли. Дверь с грохотом закрылась. Озябшие от холода прижимались друг к другу и с трудом засыпали. Не спала одна Ольга. Если бы нашелся доносчик, белогвардейцы тотчас бы ее арестовали, но ехавшие сдержали слово — они обещали молчать, спрятав Ольгу в угол теплушки.

В том же поезде, в вагоне третьего класса, сидел тщательно выбритый, в новом, но плохо сшитом костюме человек. Трудно было узнать в нем Сергея Лазо. Он делал вид, что погружен в чтение. Никто им не интересовался. В вагоне было шумно из-за какого-то подвыпившего купчика, хваставшего тем, что он обкрутил «чумазых» комиссаров и закопал свои товары так, что «ни один черт не сыщет».

На каком-то полустанке в вагон вошли два офицера-контрразведчика. Один из них, держа в руках фотографию, присматривался к пассажирам, и Лазо решил, что офицеры, возможно, разыскивают его. Подхватив чемоданчик, он незаметно юркнул в тамбур. Поезд шел быстро под уклон, и прыгнуть на ходу даже в сугроб снега было небезопасно. Оставлять Ольгу одну в поезде не хотелось, да и до Владивостока было не так уж далеко. Тогда Лазо пришел в голову смелый план — он открыл дверь и решительно вошел в вагон второго класса. «Нельзя же так глупо отдавать себя в руки врага», — думал он. С этой мыслью он сделал несколько шагов и очутился перед открытым купе, где сидел генерал. Держа на коленях шахматную доску, генерал медленно передвигал фигуры из слоновой кости.

— Pardon, — грассируя с особым изяществом, произнес Лазо на французском языке. — Je jouerais avec plaisir une partie d’échecs avec vous. Permettez-moi de me présenter: ingénieur qui a perdu ses mines dans le bassin du Donetz. Je vais chercher fortune à Vladivostok[9]. Анатолий Анатольевич Козленко.

Генерал посмотрел на незнакомца изумленными глазами. Он любил французский язык, но владел им плохо, а свободное и легкое изъяснение этого инженера сразу расположило к нему.

— O merveille![10] — ответил обрадованно генерал. Лазо рассмотрел его лицо: оно было румяное, тщательно выбритое, усы холеные, во рту золотые коронки.

— Vous possédez la langue à merveille, comme un pur Français. Je suis heureux de faire votre connaissance[11]. Николай Николаевич Рождественский. Садитесь, пожалуйста!

— И я не менее рад, — скаля белые зубы, ответил Лазо.

Он поставил на сиденье чемоданчик и принялся расставлять фигуры на доске.

— Замечательные шахматы, — сказал он, рассматривая ладью, — какая тонкая работа!

— Китайские резчики — кудесники. Они только на это и способны, — заметил генерал и, зажав в каждом кулаке по пешке — белую и черную, спросил: — В какой руке?

Лазо достались черные. Генерал сделал первый ход пешкой короля. Лазо ответил тем же.

Уже было сделано много ходов, когда на доске создалась сложная позиция. Лазо играл смело, намереваясь выиграть, что, бесспорно, подзадорило бы противника, который предложил бы вторую партию, чего так жаждал Лазо, и в то же время он незаметно бросал взгляды на дверь, у которой неминуемо должны были появиться контрразведчики. И вдруг послышалось:

— Прошу предъявить документы!

Лазо сделал вид, что не слышит, поставил своего коня на белую клетку и азартно воскликнул:

— Шах королю, Николай Николаевич!

Генерал растерялся. Он был настолько поглощен игрой, что появление каких-то людей, которые чего-то потребовали, показалось чушью в сравнении с угрозой его королю. Надо было собраться с мыслями и отвести удар, спасти короля и самому перейти в атаку, но мешали какие-то люди, заполнившие купе. Генерал резко встал и, обведя мутными глазами контрразведчиков, гневно закричал:

— К черту! Не видите, кто я? — Рождественский тяжело дышал. — Где вы ищете коммунистов, болваны? В классных вагонах? Вон отсюда!

Офицеры смущенно ретировались, поспешно закрыв за собой дверь, но генерал долго не мог успокоиться, его злило, что какие-то молокососы осмелились потревожить его, и вот теперь он может нечаянно сделать опрометчивый ход.

— Николай Николаевич, — мягко заговорил Лазо, — стоит ли себя расстраивать из-за невоспитанности двух юнцов? Нет, мой дорогой, не уговаривайте меня, я не начну играть, пока вы не успокоитесь.

— Вот вы правильно сказали, Анатолий Анатольевич, невоспитанные юнцы. Что вы от них хотите — с гимназической скамьи прямо в прапоры.

Генерал вытер белым батистовым платком лоб и, устремив взгляд на шахматную доску, долго не отрывался от нее.

— Батенька, — неожиданно вскричал он, — как же это вы меня шахуете, если ваш конь стоит вот на этой линии?

— Позвольте, Николай Николаевич, тут что-то не так, — лукаво возразил Лазо, зная, что генерал не ошибся. — Где стоял мой конь? Вот на этой клетке! Так ведь? Значит, я действительно не мог шаховать… Как же это случилось? Извините! И все из-за этих невоспитанных юнцов.

— Э, батенька, — заворчал генерал. — Поставьте-ка вашего коня на место!

Прошел час. Игра перешла в эндшпиль, и противники согласились на ничью.

— Начнем новую! — предложил генерал.

— С удовольствием.

На этот раз Лазо играл уже точно и мог выиграть партию, но ему важнее было выиграть время, и он то нарочно делал ошибку, то быстро уравнивал качество, то надолго задумывался, вызывая у противника нетерпение.

Четвертая партия подходила к концу, когда в купе постучались, дверь слегка отворилась, и проводник предупредил:

— Скоро Владивосток!

Читинский поезд запаздывал. На перроне встречающие неторопливо поглядывали в морозную синеву: вот-вот из-под виадука через Светланку покажется паровозный дымок. В стороне от толпы стояли, переминаясь с ноги на ногу, два офицера в шинелях из английского сукна, и каждый из них держал левую руку на эфесе шашки. На рукавах шинелей ярко выделялись желтые мертвые головы и кости. Один постарше, высокий капитан, густобровый, с небольшими белокурыми бачками и с напудренным лицом, зорко смотрел в сторону виадука. Другой был помоложе, но в том же чине, ниже ростом, с красными веками и зелеными, колючими глазами.

— Обратите внимание, капитан, читинский поезд стал каждый день опаздывать. Сегодня в шесть я должен быть у Моррисона. Потрясающий американец! Костюм на нем так безукоризненно сидит, что мне становится завидно. Вчера он подарил мне коробку душистых сигарет.

— А я вам завидую, — сказал маленький капитан. — Мой косоглазый Катамуро надоел мне до чертиков.

— Курите! — предложил Корнеев (так звали высокого капитана) и достал из кармана золотой портсигар с сигаретами. — Кстати, как вы думаете, зачем сюда едет генерал Рождественский?

— С особой миссией, он полномочный представитель атамана.

— Кое-что вы знаете, но именно кое-что. Американская и английская разведки работают лучше японской. Французы — просто шляпы, у них только хорошее вино и замечательные духи. У американцев размах, англичане им не уступают, но живут они как два кота.

— Вы меня заинтересовали. Мы ведь с вами условились работать сообща.

— Я ведь вам сказал, — невозмутимо ответил Корнеев.

— Не хотите говорить? Пожалеете.

— Угрожаете?

— Зачем? Я тоже буду молчать.

— Вы несносны, чуть что — обида. Нельзя же так ребячествовать.

— А вы скрытны и обманываете меня. Сегодня вечером я буду знать одну сногсшибательную новость, но заранее предупреждаю: можете просить, умолять, — я буду нем как рыба.

— Какой вы странный, я ведь не отказываю вам в информации.

— Тогда скажите прямо: с какой миссией едет сюда генерал Рождественский?

— Поднять всю контрразведку на ноги.

— Опять искать большевиков?

— Это старо.

— Зачем же?

— Выловить Лазо, — промолвил Корнеев. — Все восстания в селах связаны с его именем. Он неуловим: сегодня он во Владивостоке, завтра в Чите, к его услугам поезда, паровозы, аэропланы, автомобили. Говорят, что он готовит в городе адский взрыв — Владивосток должен взлететь на воздух.

Маленький капитан, по фамилии Лимонов, делал вид, что слушает рассеянно.

— Вы знаете, — прервал он Корнеева, — по совести скажу, не верю этим сказкам. Неужели один человек способен в течение дня быть одновременно в пяти местах, отстоящих друг от друга на сотни верст? Преувеличено!

— Своими глазами читал сводки, повсюду фигурирует одно имя…

Мимо прошел железнодорожник. Корнеев не договорил. Лимонов что-то напряженно обдумывал и вдруг, словно очнувшись от раздумья, обратился к своему собеседнику:

— У меня к вам деловое предложение, капитан. Давайте ежедневно встречать читинский поезд и придираться к каждому подозрительному пассажиру. Выловим Лазо и спрячем, а потом начнем торговаться: вы с американцами, я — с японцами. Кто больше даст — тому его и выдадим. А что заработаем — пополам. По рукам?

— По рукам! — согласился Корнеев, посмотрев на Лимонова с опаской — хоть и недалекий человек, а все-таки как бы не надул.

Поезд медленно подошел к перрону. Из вагонов вышли первые пассажиры. Радостные возгласы, объятия, поцелуи. Носильщики сновали в толпе, ловко пролезали в вагоны и выходили с чемоданами.

Лазо покинул купе вместе с генералом.

— Признайтесь, Николай Николаевич, что в последней партии ваша позиция была шаткой.

— Не могу, батенька, у меня была проходная пешка.

— Сейчас поздно доказывать, но я сделал бы мат вашему королю раньше, чем пешка продвинулась бы вперед.

Так они спорили, идя по коридору, потом вышли из вагона и столкнулись на перроне с капитанами.

— Машина на площади, ваше превосходительство! — доложил Корнеев, лихо козырнув.

Генерал замотал головой и, протянув руку Лазо, произнес:

— Adieu, mon ami[12], Анатолий Анатольевич!

— Adieu, Николай Николаевич, merci pour le plaisir que vous m’avez procuré![13]

Корнеев и Лимонов в свою очередь откозыряли Лазо и, подхватив генеральские чемоданы, устремились к специальному выходу.

Лазо последовал за ними и, обогнав их, вышел на привокзальную площадь.

Над домами поднимались белые струйки дыма. Городской шум доносился до вокзала. По площади прошла рота молодых офицеров с пением:

На углу Лазо подождал Ольгу, и они пошли рядом по Алеутской улице.

С Алеутской Лазо с женой свернули на Светланскую. Главная улица, тянувшаяся от Семеновского базара, расположенного на берегу Амурского залива, вдоль бухты Золотой Рог, упиралась в Гнилой Угол, а дальше шел земельный участок морского ведомства. На самой Светланке возвышались дома торговых фирм «Кунст и Альберс» и Чурина с К°. На некоторых улицах маршировали низкорослые японские солдаты, одетые в теплые шинели и меховые шапки.

Лазо и Ольга Андреевна долго шли по улицам большого незнакомого города.

Куда они шли? Ни одной явки, ни одного адреса. Вокруг тысячи враждебных глаз. Неуместный вопрос, чересчур смелый взгляд — и глаза контрразведчиков выследят жертву, пока она не попадет в их руки, как муха в паутину.

Чистильщик обуви рассказал им, как дойти до Рабочей слободки. Они обогнули Успенский собор, поднялись на Ботаническую и приблизились к улице Грибоедова. Отсюда уже была видна Голубиная падь, окаймленная сопками с трех сторон. На склонах сопок лепились дома с маленькими оконцами, за окнами, на ступеньках лесенок, — горшки с геранью и молодые фикусы. На самом дне пади большой, из красного кирпича, пивной завод «Ливония». Из трубы вылетал, стелясь туманом в морозном воздухе, густой, черный дым. На одном из склонов возвышалось четырехугольное деревянное строение с башенкой для флюгера. Здесь находилась воинская голубиная станция.

Голубиная падь считалась самым тихим и спокойным районом. Здесь жили мелкие чиновники, служащие банков, контор и почтового ведомства, рантье, скрывавшие свои доходы, состоятельные холостяки и старые девы. Сюда редко заглядывала контрразведка, считая Голубиную падь благонадежным местом.

Спустившись со склона, Лазо с Ольгой пошли по Некрасовской улице. В пади ветра не было. Путники устали и проголодались. Они искали на воротах полоски белой бумаги, на которых разными почерками владельцы обычно сообщали о сдаче комнаты. Сейчас Голубиную падь переполнили бежавшие из Советской России дворяне и купцы в надежде, что правитель Сибири Колчак, а то и атаман Семенов с американцами и японцами «прогонят» большевиков и «спасут Россию».

Лазо с Ольгой тщетно искали на воротах объявления. И вдруг промелькнула долгожданная бумажка. С трудом они прочитали полинявшие от ветра и мороза чернильные буквы: «Сдается комната». На стук вышел хозяин — старик-чиновник в обветшалой форменной фуражке.

— У вас сдается комната?

Чиновник прищурил глаза, словно примеряясь к новым жильцам, и равнодушно ответил:

— Да-с! А вы кто будете?

— Амурские железнодорожники, — ответил Лазо. — Только сейчас приехали в город.

— Плохо там? — участливо спросил чиновник.

— Второй месяц без работы. Может, здесь посчастливится.

— Дай вам бог счастья, — сказал хозяин и проводил Лазо и Ольгу в маленький приделок. Ольга заметила в углу теплившуюся плиту.

Выбирать нечего было, и они согласились, договорившись о плате. Хозяин затребовал паспорта, осмотрел их и, убедившись в подлинности, предложил:

— Ну что же, отдыхайте! Если хотите, возьмите в сарае ящик, он вам заменит пока стол.

Хозяин ушел. И вот наконец они одни. Положив на железную кровать тулупы вместо матраца, Ольга Андреевна развязала узел, достала две простыни, одеяло и разостлала постель. Молча они сидели перед плитой с открытой дверцей, грели озябшие руки, ожидая, когда задребезжит крышка на чайнике.

— Тепло, — вырвалось у Ольги. — Даже не верится.

Наступили сумерки. Из низкого окна комнатушки неба не было видно. Прошло несколько минут, и комната погрузилась в темноту.

Первым проснулся Лазо. Он сел на ящик, достал из чемоданчика блокнот и карандаш и написал коротенькое письмо:

Ольга лежала, закинув руки за голову, и смотрела на Сергея. Перед глазами промелькнули события последних месяцев — скитания по тайге, зимовье Шкарубы, жандарм на Бородинском прииске и пьяный конторщик, тюрьма в Алексеевске, Гук и его дочка Леночка, преданный Агеев, верный друг Степан Безуглов. Через три дня канун Нового года… Что он сулит?

— Не спишь? — спросил, обернувшись, Сергей.

— Думаю, с чего начать сегодняшний день.

— Сначала зайди на почтамт и опусти мое письмо. Я запрашиваю у благовещенских товарищей местную явку. Потом зайди в какой-нибудь профсоюз и попробуй устроиться на работу.

Ольга шла по улицам города. Он казался колючим, чужим. Мимо проходили офицеры, чиновники, пролетали автомобили.

В профсоюзе печатников Ольгу встретили сухо и предложили «заглянуть через неделю», в профсоюзе водников ее приняли радушно, но ничего не предложили. Она вошла в библиотеку. За барьером сидела худая, миловидная девушка.

— Могу ли я записаться в вашу библиотеку? — спросила Ольга. — Я была в союзе, но работы для меня не нашлось, вот и зашла к вам попросить книгу.

— Паспорт с собой?

— Нет! Есть удостоверение Томского университета.

— Хватит и этого.

Девушка занесла Ольгу в список читателей и спросила, какую книгу ей дать.

— Сразу две, если можно: роман Чернышевского «Что делать?» и Гарина-Михайловского «Детство Темы».

Дома Лазо обрадовался книгам.

— Попытайся достать мне книгу Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции» и «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса. Я знаю, это почти невозможно, но вдруг повезет. Хочу вспомнить еще несколько книг, которые давно собирался прочесть, но не было времени.

Он исписал два больших листика убористым почерком. В списке Ольга увидела книгу Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», Меринга «История германской социал-демократии», Парского «Воспоминания и мысли о войне 1904—1905 годов», Инчикова «Этика японцев», Грулева «В штабах и на полях Дальнего Востока», Вольтера «Мемуары и памфлеты».

Ольга с утра до вечера бегала по городу в поисках работы, еды и дров. Она не знала, что ожидает ее и Сергея завтра, но жила надеждой, что в их убогую комнатенку заглянет солнечный луч. Быть может, это была надежда молодой женщины, которая любила мужа, готовилась стать матерью и с трепетом ожидала того дня, когда она положит рядом с собой младенца.

Сергею порой казалось, что его детство и юность прошли стороной и он не успел по-настоящему порезвиться, что в студенческие годы он не пел с товарищами на вечеринках «Gaudeamus igitur juvenes dum sumus»[14]. Быть может, виной тому был Тимирязев, заставивший его рано призадуматься над жизненными вопросами, но Лазо не жалел об этом. О своей первой встрече с Ольгой он вспоминал с чувством благодарности судьбе. Все ему нравилось в ней: женская теплота и необычайная строгость, детская улыбка и требовательность к себе.

Лазо томительно дожидался прихода Ольги домой. «И снова с пустыми руками, — думал он. — Я-то могу поголодать, а ей трудно, особенно сейчас». Ему хотелось говорить с ней об этом, но он сдерживал себя, хотя бы потому, что она умела не выдавать своего волнения.

А как велико было волнение Ольги! Бесцельно шатаясь по улицам в поисках работы или сидя с Сергеем перед пылающей печью, она едва удерживалась от того, чтобы не заплакать…

Жизнь капитана Корнеева сложилась, по его мнению, как нельзя лучше. Его, великовозрастного юношу, собирались исключить из восьмого класса гимназии за появление в нетрезвом виде и оскорбление преподавателя латыни нецензурной бранью. Но в феврале 1917 года грянула революция, и Леонид Корнеев, сфабриковав документ об окончании киевской гимназии, поступил по рекомендации своего дяди, штабс-капитана драгунского полка, в одну из частей и отправился в Галицию, на юго-западный фронт.

В полку Корнеев избил солдата, за что чуть сам не поплатился жизнью, — солдаты хотели учинить над ним самосуд. Корнеев трусливо сбежал в Киев. Он стал вести разгульный образ жизни, встречаясь с подозрительными людьми в игорных домах. Однажды он ловко подменил карту, и ему предстояло сорвать солидный банк, но партнеры заметили. Один из них поднялся из-за стола, подошел к побледневшему Корнееву и дал ему пощечину.

Осенью того же года Корнеев уехал из Киева и очутился в одной из банд, действовавших на Украине. За два года после этого он успел побывать у Корнилова, Деникина, Шкуро и в конце концов осел во Владивостоке в калмыковской контрразведке. Он совершенно не представлял себе, кто такой Лазо и чем он командует. Для него Лазо был тем козырем, с помощью которого он надеялся сорвать большой куш с американского резидента во Владивостоке. Впрочем, Корнеев очень мало знал и о Моррисоне, но американец, прожигавший жизнь в лучшей городской гостинице «Версаль», вызывал в контрразведчике чувство затаенном зависти.

Направляясь к Моррисону, Корнеев всякий раз тщательно брился, делал маникюр и душился любимым одеколоном «Фиалка».

Моррисон забрасывал Корнеева вопросами и в знак признательности за какую-нибудь сногсшибательную информацию передавал контрразведчику тощий конверт с долларами и несколько пачек сигарет с золотым ободком.

Вечером под Новый год Корнеев сидел в номере у Моррисона и жадно курил сигареты. Американец, в превосходном темно-коричневом с красной искрой костюме, медленными глотками пил вино, угощая им разведчика.

— Я пришел не только поздравить вас с наступающим Новым годом, но и сообщить весьма важные новости.

— Очень приятно, господин Корнеев.

— Я пустил пробный шар в японскую разведку насчет беспроволочного телеграфа. Японцы обеспокоены и готовы оказать сопротивление.

— Вооруженное?

— Да! Они уже усилили охрану и спрятали в конторе пулеметы.

— Вот как! — усмехнулся Моррисон. — Пейте, Корнеев!

— А теперь вторая новость и главная: во Владивосток пробрался большевистский агент Лазо.

Моррисон, поднеся ко рту бокал с вином, остановился и поставил его на стол. Обычно сдержанный и замкнутый, американец неожиданно оживился:

— Вот вам блестящий бизнес, господин Корнеев. Поймайте Лазо и приведите его ко мне.

— Это не так просто. Надо подкупить много людей, господин Моррисон.

— Говорите прямо: сколько вы хотите?

— Десять тысяч долларов.

— Вы деловой человек, но больше пяти тысяч я не дам.

В этот же час Лимонов сидел у Катамуро.

— Сколько винтовок привез для Сибирского правительства пароход, прибывший из Сиэтла? — поинтересовался Катамуро.

— Сто тысяч.

— Какой системы?

— Ремингтон.

— Еще что привезено?

— Двести тысяч пар армейской обуви.

— И это все?

— Все, господин полковник.

— Вы не умеете работать, — упрекнул его Катамуро.

Лимонов пожал плечами.

— Почему в последнее время американцы интересуются беспроволочным телеграфом? — спросил полковник.

— Не знаю, но обещаю узнать. Зато могу вам сообщить, что во Владивосток пробрался коммунистический агент Лазо.

Полковник недоверчиво посмотрел на Лимонова.

— Если не врете, то за его поимку я могу пообещать двадцать тысяч иен.

— Приложу все усилия, господин полковник.

Новый год Сергей с Ольгой встретили горячим чаем, только вместо хлеба Ольга принесла сладкие коржи.

На другой день Сергей, дождавшись вечера, вышел погулять и, позабыв о грозящей ему опасности, добрел до Светланки.

Горсткой каменных зданий город брошен на крутые отроги Сихотэ-Алиня, причудливо изогнувшихся по кривизне Золотого Рога. С гор ползут красивые улочки. Летом парусники в бухте скользят по глади воды.

Владивосток весь внизу, на узкой ленте берега, в молах и причалах.

Сейчас в городе снега, как обычно, было мало. Сергей миновал гостиницы «Тихий океан» и «Золотой Рог», Русско-китайский банк, здание Морского собрания.

Прохожих, несмотря на ветреный вечер, было много. Неожиданно раздались крики мальчишек-газетчиков:

— Вечерний выпуск! Последние известия! Во Владивосток пробрался большевистский комиссар Лазо…

Прохожие покупали газеты и, кутаясь в шубы и пальто, поспешно уходили в боковые улицы.

Лазо тоже мог свернуть в сторону, но решил вернуться домой именно тем же путем, каким пришел на Светланку, чтобы затеряться в толпе. Он даже купил газету и спрятал в карман. Ему хотелось посмотреть, что о нем пишут, но остановиться на улице у фонаря он не рискнул.

Возле гостиницы, в широкие двери которой то и дело входили и выходили подвыпившие офицеры, Лазо заметил, что рядом с ним неотступно движется кто-то другой, и сразу насторожился. Возле Успенского собора он оглянулся. За ним молча шагал высокий офицер. Могло быть, что офицер шел по своему делу, могло быть, что он следил за Лазо.

За собором было тихо и пустынно. Лазо, делая вид, что прячет лицо от порыва ветра, незаметно повернулся — офицер настойчиво шел за ним. Лазо решил прекратить наглое преследование, обдумывая, как это сделать лучше. Дорогу к дому он запомнил, но, не зная города, не представлял себе, где бы укрыться. Офицер мог открыть стрельбу, Лазо ответил бы тем же — в кармане у него лежал револьвер, но стрельба привлекла бы внимание прохожих, которые могли бы изловить «опасного преступника». Оставалось заманить офицера как можно дальше от центральных улиц, где замести следы было гораздо легче.

Выйдя на Ботаническую улицу, он услышал приближающиеся шаги офицера и понял, что вот-вот произойдет стычка. Офицер действительно подскочил к Лазо и, направив на него револьвер, приказал:

— Предъявите ваши документы!

— Пожалуйста! — с невозмутимым спокойствием ответил Лазо.

— Документы! — повторил еще более грозно офицер.

Лазо рывком выхватил у него револьвер и одновременно сильно пнул его ногой в живот. Офицер упал, потеряв сознание, а Сергей, подобрав револьвер, пошел без оглядки.

Ольга встретила его встревоженно.

— Где ты был так долго?

Лазо, как ни в чем не бывало, снял пальто, обнял жену и прижал ее к себе.

— Гулял по Светланке, смотрел на прохожих. И узнал одну новость…

Лазо чувствовал волнение Ольги и потому решил умолчать о случившемся, но скрывать от нее газету было бесполезно — она сама прочитала бы ее на другой день.

— Меня ищут, Олюшка. — Он развернул газету. В глаза бросился заголовок, набранный крупным шрифтом: «Большевистский комиссар Лазо пробрался во Владивосток». — Как они могли пронюхать — ума не приложу. Кто мог меня выдать?

Они перебирали в памяти встречи, знакомства, но так и не могли догадаться.

Лазо незаметно спрятал под подушку отобранный у офицера револьвер.

— Ничего, Олюшка, не волнуйся.

В приемной генерала Рождественского был раскинут огромный ковер. На круглом столе, накрытом зеленой скатертью, лежали газеты. У дверей генеральского кабинета сидел за письменным столом упитанный, розовощекий, с коротко остриженными волосами прапорщик в новых погонах. По его веселым глазам нетрудно было догадаться, что должность адъютанта ему нравится.

Генерала дожидались полковник и штабс-капитан. Полковник, которому, по-видимому, наскучило ждать, часто вытаскивал из маленького кармашка брюк часы, открывал крышку, закрывал и, тяжело вздыхая, прятал их обратно. Штабс-капитан тоже нервничал: он то подкручивал пышные каштановые усы, то барабанил пальцами по столу.

Вошел капитан Корнеев. Откозыряв полковнику, он подошел к прапорщику и спросил:

— Генерал у себя?

— Он занят, — ответил прапорщик, — и, кроме того, его, видите, дожидаются другие.

— Доложите: прибыл капитан Корнеев. — И тут же подумал: «Я еще доживу до того времени, когда скажут: «Прибыл полковник Корнеев», а то мне доложат: «Вас ожидает полковник Перебейнос» — и я отвечу: «Пусть придет в другой раз, сейчас я занят». И пока Корнеев предавался размышлениям, которые приносили ему величайшее наслаждение, ибо вся его маленькая жизнь заключалась в мелких иллюзорных мечтаниях, прапорщик с любопытством посмотрел на Корнеева и вошел к генералу.

— Пожалуйста, капитан! — сказал он, возвратись.

Корнеев небрежно прошел мимо полковника и штабс-капитана. В кабинете у генерала ему ничего не понравилось — ни мебель из мореного дуба, ни тяжелые малиновые портьеры, ни цветной ковер, а лишь одни генеральские погоны, отливавшие золотом, ибо в конечном счете тщеславие Корнеева поглощало все.

— Ваше превосходительство, простите за беспокойство, но мой приход связан с вопросом о Лазо.

Генерал насторожился.

— Разрешите задать вам вопрос? — продолжал Корнеев.

— Я вас слушаю.

— Кто ваш спутник, с которым вы простились у вагона, когда я встретил вас на вокзале?

— А в чем дело?

— Есть подозрения, что это был Лазо.

— Глупости! — сказал раздраженно генерал. — Это все, что вы могли придумать?

— Осмелюсь доложить, подозрения весьма веские, — настойчиво подчеркнул Корнеев. — Вы, случайно, не знаете фамилию вашего спутника?

Генерал неожиданно стал послушным, до того послушным, что в настоящую минуту его интересовал лишь один капитан, и когда в кабинет вошел прапорщик и доложил о каком-то полковнике, то генерал раздраженно бросил:

— Сейчас я занят, пусть придет завтра.

Как только прапорщик вышел, Корнеев тактично напомнил:

— Так вот, ваше превосходительство, речь идет о вашем спутнике. Не припомните ли вы, на какой станции он сел?

Генерал откинулся на спинку кресла, стал вспоминать, как в купе к нему неожиданно вошел незнакомый человек, блестяще говоривший по-французски.

— Он говорил, что едет во Владивосток, что сам он инженер, что красные захватили в Донецком бассейне его рудник… А потом мы играли в шахматы…

Корнеев слушал, но еще более внимательно следил за генералом. Конечно, тот мог его просто вытурить из кабинета, но тогда история о том, как он ехал во Владивосток в одном купе с Лазо, могла бы дойти до Калмыкова и даже Семенова, и кто знает, что тогда постигло бы генерала Рождественского. А Корнеев, словно желая помочь генералу выпутаться из этой глупой истории, подобострастно, но настойчиво продолжал:

— Припомните все-таки, ваше превосходительство, фамилию вашего спутника.

Генерала раздражало, что капитан, обращаясь к нему, уже несколько раз подчеркнул слова: «вашего спутника». Он едва сдерживал себя.

— Сейчас, сейчас!.. Как же его зовут? Кажется, Анатолий Анатольевич. Да, именно так!

— А фамилия? — допытывался Корнеев.

— Вот фамилию забыл, но вроде вашей.

На этот раз смутился Корнеев. Если розыски не оправдаются, то генерал его выгонит из контрразведки, и тогда придется проситься в действующую часть, а там его ждет верная смерть от пуль сучанских или уссурийских партизан. «Чем объяснить, что генерал вспомнил мою фамилию? — подумал он. — Неужели я попал впросак и меня высекут, как мальчишку? Вот уж как Лимонов обрадуется моему провалу». Но Корнеев нашелся. Он заговорил тоном, по которому сразу можно было отличить верного служаку:

— Пусть фамилия вашего спутника будет похожа на мою, ваше превосходительство, но ее важно знать. Это поможет напасть на след Лазо, выловить его и привести прямо сюда в кабинет.

Это настолько понравилось генералу, что тот сразу воскликнул:

— Вспомнил! Козловский!..

— Значит, я буду вести поиски Анатолия Анатольевича Козловского. Разрешите быть свободным, ваше превосходительство?

— Идите! — сказал с облегчением Рождественский.

Корнеев повернулся и вышел из кабинета, оставив генерала в большом смятении.

В тот час, когда капитан Корнеев настойчиво добивался от генерала Рождественского, чтобы тот вспомнил фамилию его спутника, во двор, где поселился Лазо, вошла молодая женщина, держа под мышкой портфель. Остановившись перед квартирой чиновника Назарова, она робко постучала в дверь. На стук вышел хозяин в накинутом на плечи пальто.

— Извините за беспокойство, — произнесла женщина, — здесь проживает Ольга Андреевна Энгельгард?

Назаров, недовольный тем, что его потревожили, не дослушал фамилии и, показав рукой на приделок, молча захлопнул дверь.

Ольга видела в окно, как женщина стучала к Назарову, но не слышала их разговора. И когда незнакомка направилась к приделку, сердце подсказало недоброе. Но что она могла сделать? Скрыть Сергея было некуда, а не отозваться на стук вызвало бы подозрение. Она накинула на себя платок и вышла.

С минуту Ольга и незнакомка пристально смотрели друг на друга, а потом на их лицах заиграли улыбки.

— Ольга! — воскликнула женщина. — Боже! Какими судьбами? Вы помните меня?

— Помню, — призналась Ольга, — вы жили на Белой улице, учились в университете. Нина?

— Да!

— Как же вы попали сюда? — спросила Ольга, стараясь не выдать своего волнения.

— Я работаю в американском Красном Кресте и разыскиваю Ольгу Андреевну Энгельгард, на имя которой получена посылка из Вашингтона. Вы давно из Томска?

— Год.

— А я еще раньше уехала… Вы здесь одна?

— С братом.

— Работаете?

— Не можем устроиться.

— Какая я, право, несносная, — усмехнулась Нина, — держу вас на холоде. Приходите ко мне вечером, поговорим о работе. Я буду очень рада вас видеть. Я живу одна, на Ботанической улице, шесть.

Что могла принести Ольге встреча с Ниной Пригожиной, с которой они вместе учились в Томском университете? Нина отличалась тем, что любила весело проводить время, всегда влюблялась в кого-либо из студентов, но быстро разочаровывалась. В ней жила постоянная неудовлетворенность, никто не знал ни ее родителей, ни того, как она проводит время вне университета. Когда началась революция, Пригожина первое время демонстративно гуляла с красным бантиком на груди, бегала на все студенческие и городские митинги, а потом неожиданно исчезла из города. И вот сейчас Ольга Андреевна встретилась с ней. Если верить Пригожиной, то ничего особенного не произошло: она пришла разыскивать некую Энгельгард, а ее служба в американском Красном Кресте могла принести Ольге известную пользу: кто знает, может, и Ольга там устроится.

Вечером, посоветовавшись с Сергеем, она пошла к Пригожиной. Нина приветливо проводила ее в небольшую, но светлую комнату.

— Садитесь, Ольга, и рассказывайте, а я вскипячу чай на плитке. Мне почему-то грустно вспоминать студенческие годы. Ведь у меня лично все сложилось неудачно. Ну, а у вас? Вы в первый год революции были, кажется, близки…

Она не досказала, ибо, взглянув на Ольгу, увидела ее указательный палец на губах.

— Я понимаю, меня не нужно предупреждать…

Разлив чай, она уселась за стол. Ей стало неловко, что разговор не клеился. Тягостное молчание становилось невмоготу, и тогда Пригожина решила успокоить Ольгу.

— Простите, если я вам напомнила то, о чем вы давно позабыли. Беспокоиться вам нечего — я плохого не сделаю. Наоборот, я готова вам помочь. Я тоже попала во Владивосток случайно. Мать вторично вышла замуж и переехала сюда. Здесь она простудилась и…

Пригожина не договорила — на глазах у нее выступили слезы.

— Не плачьте, Нина, я понимаю, как вам тяжело, — утешала ее Ольга.

— И вот я осталась одна-одинешенька на белом свете. Все идеалы испарились как дымка, позади — мир утраченных иллюзий, впереди — пустота. Работаю в Красном Кресте, чтобы поддержать свое существование. Жалкая жизнь. А вокруг — зверье, расстрелы, жуть…

Ольга слушала и верила ей. Неужели Пригожина могла так ловко маскироваться? Все равно положение Ольги и Сергея было безвыходным: Нина знала, где они живут, а скрыться — некуда. И она решила ей кое-что рассказать.

— Нас никто не слышит? — спросила она.

— Нет.

— Видите ли, Нина, положение мое и брата хуже вашего. Мы голодаем, у нас нет ни денег, ни работы. А особенно нам надо переменить жилье.

— Чего же вы молчите? — с горячей заинтересованностью упрекнула Пригожина Ольгу. — Правда, у меня тесновато, кроме одной кровати, ничего нет.

— Мы с Толей устроимся на полу, но мне хотелось бы переехать именно сегодня.

Пригожина поднялась и стала одеваться.

— Куда вы? — удивилась Ольга.

— Идемте за вашим братом!

Ольга представила Сергея как чертежника.

При всем желании найти черты сходства в сестре и брате Нина не могла. Их роднили лишь спокойствие, вежливость и тактичность, но внешне они резко отличались друг от друга, однако Нина не посмела это высказать вслух.

На другой день после переезда Сергей написал второе письмо в Благовещенск, указав адрес Нины. Отлучаться из дому он больше не рисковал, зато читал запоем книги, приносимые ему Ольгой и Ниной из разных библиотек. Иногда он чертил — Пригожина раздобыла ему ватманскую бумагу и готовальню, она же делила с четой Лазо свой скудный обед.

На исходе первой недели под вечер кто-то постучался. Дверь отворила Ольга и чуть не вскрикнула, увидев Дмитрия Батурина, которого она знала по Читинскому губпарткому. За ним стоял незнакомый человек.

— Можно войти, Ольга Андреевна? — спросил Батурин. — Я не один. Знакомьтесь! Рабочий Первореченских железнодорожных мастерских Меркулов.

Меркулов разгладил огрубелыми пальцами седеющие усы и пробасил:

— Душевно рад!

— Анатолий Анатольевич дома? — спросил Батурин.

— Заходите! — пригласила Ольга гостей в комнату.

Лазо сидел за столом и чертил. Он слышал разговор жены с Батуриным и сразу догадался, что тот явился по указанию благовещенских друзей, но спокойно выжидал.

Батурин никогда ранее не видел в глаза Лазо, однако ему нетрудно было догадаться, что чертивший за столом и есть Лазо.

— Вы Козленко? — спросил он.

— Я!

— Мы получили поручение из Благовещенска связаться с вами. У меня два адреса: один на Некрасовской, семь, у чиновника Назарова, другой — Ботаническая, шесть. Решили искать по второму.

— Я писал, чтобы старый адрес позабыли, но совершенно очевидно, что в Благовещенске небрежно отнеслись к моему предупреждению.

— Серьезное упущение, — согласился Батурин, — об этом следует рассказать в комитете. Через три дня на квартире у товарища Меркулова, — он кивнул в сторону своего спутника, — соберется подпольный актив, и вас просят присутствовать. Хорошо было бы, если бы Ольга Андреевна пошла с нами сейчас. Товарищ Меркулов покажет ей квартиру.

На этом встреча закончилась. Они простились и ушли вместе с Ольгой.

Сергей остался один. Первый радостный вечер за пять месяцев! Сейчас он заново осознал, какой огромный смысл в том, чтобы быть членом той партии, которая строго, но заботливо, как мать, умеет поддерживать своих сыновей в тяжелые минуты, направлять их по верному пути. Еще три года назад он ни в институте, ни в юнкерской школе не ощущал и не мог ощущать заботы коллектива, ибо там могла быть личная дружба, а здесь идейная связь людей, идущих нога в ногу, плечом к плечу и совершающих великое дело освобождения народа. Он пытался читать, но не мог сосредоточиться, пробовал чертить, но ничего не получалось. До встречи оставалось всего семьдесят два часа, но они казались ему вечностью. Как он истосковался по партийному собранию, на котором можно прямо и открыто выразить свои чувства и мысли, зная, что тебя поймут. Как мучительно хотелось делать полезное, важное, нужное, но не для себя, а для человечества. Впрочем, раньше всего хотелось повидать людей, пусть они все ему незнакомы, но он заранее знал их мысли и стремления, знал, что они, как и он, готовы пойти на жертву во имя интересов народа и партии, с которыми связали свою жизнь. И Сергей мысленно перебрал в памяти свою короткую, но полную волнующего смысла жизнь, друзей, деливших с ним и удачи и невзгоды: Аду Лебедеву, Таубе, Степана Безуглова, Кларка, Ивана Рябова, Виктора Машкова, братьев Балябиных, Бронникова… Борьба требует жертв, одни гибнут, но на смену идут другие — таков железный закон жизни. И не судьба-злодейка чертит человеку путь и отсчитывает на костяшках положенное ему количество лет жизни, а сам человек волен проложить себе дорогу и пройти по ней, если только глупый случай или предательский удар из-за угла не оборвут его жизнь.

Особенно врезались в память Безуглов и Кларк.

Степан казался каменной глыбой, которую надо было еще много тесать, чтобы создать гармонические формы монументальной фигуры; в этом человеке медленно отступало личное и побеждало общественное, коллективное. Как ни велика была его привязанность к земле, к своей станице, к жене и сынишке, но картина новой жизни, открытая перед ним Лазо, пробуждала его сознание и развивала душевные силы.

Иным был Кларк. Он перенес много лишений, маялся на каторге, скитался по миру, но, вернувшись с первыми раскатами революции на родину, пошел за коммунистами.

— Милые и дорогие! — произнес громко Лазо, словно они стояли перед ним. — Как прекрасна земля, на которой выпадает счастье встречаться с такими людьми!

Домик Николая Онуфриевича Меркулова, или дяди Мити, как его обычно называли подпольщики, стоял на Первой Речке. Там собирались члены подпольного комитета партии. Сам Меркулов овдовел накануне империалистической войны, оставшись с двумя девочками — четырнадцати и шестнадцати лет. Девочки все знали и понимали, что происходит у них дома, и никогда не болтали ничего лишнего.

В условленный вечер Ольга привела Сергея Георгиевича к Меркулову. Сердце вздрогнуло у Лазо, когда он переступил порог комнаты, освещенной тусклой керосиновой лампой. На стульях, сундуке и двух кроватях сидели незнакомые люди, Ольга попрощалась, условившись прийти через три часа.

К Сергею подошел Батурин.

— Здравствуйте, Анатолий Анатольевич! Я вас познакомлю с нашими товарищами. Дядю Митю вы уже знаете, мы с ним приходили к вам. Вот товарищ Ершов. Вот Раев, вот это Мария Сахьянова, вот Зоя Станкевич, Воронин, Губельман, Сибирцев…

Лазо дружески здоровался со всеми. Когда Батурин произнес последнюю фамилию, Сергей схватил протянутую руку и крепко сжал ее.

— Всеволод? — спросил он приподнятым тоном.

Сибирцев любезно ответил:

— Нет, Игорь. А Всеволод — мой брат.

— Он учился в Петербургском технологическом институте?

— Да.

— Где же он?

— Увидитесь с ним в другой раз, сегодня его здесь не будет.

— Наконец-то мы встретимся, я ведь учился в том же институте. Еще шесть лет назад я мечтал с ним поговорить.

— Кто же вам помешал?

— Мне слишком поздно сказали о нем. Кинулся искать, а он в Сибирь уехал.

— Ну, а вы закончили институт? — спросил Сибирцев.

— Нет, меня призвали в юнкерскую школу.

— А кто-то приезжал из Читы и уверял, что командующий Даурским фронтом бывший генерал царской армии.

Лазо невольно рассмеялся.

…Собрание открыл Сибирцев. Присутствовавшие кратко информировали о проделанной работе и о настроениях в уездах.

— Вы выступите? — спросил Игорь.

— Нет.

— Тогда я скажу несколько слов. Товарищи! Сегодня газеты повторили сообщение о премии за голову Лазо. Я считаю, что бывший командующий фронтом должен немедленно покинуть город и перейти в наше зимовье.

— Далеко оно отсюда? — перебил Лазо.

— Тридцать верст.

— А как будет с женой? — спросил Лазо и смущенно добавил: — Она готовится стать матерью.

— Тогда ей придется остаться в городе, а связь с ней вы будете держать через нас.

В ту же ночь Сергей расстался с Ольгой. Они простились у дома Меркулова на морозном воздухе.

— Храни себя! — сказал он. — Помни, что ты теперь уже не одна. Товарищи помогут тебе.

Проваливается под ногой сырой, податливый снег. Под навесами домов в тени нетронутая зима, а на солнечной стороне звонкая капель и первые проталины. С каждым днем солнце поднимается все выше, небо голубеет, длиннее дни.

Прислушаешься — повсюду птичьи голоса. Неумолчно чирикают вездесущие воробьи. Прилетели синички. Тенькая, они готовятся встретить весну. Стрекочут над овражными кустами лесные сороки. Заглянула такая болтунья под кусты, а там — зайчишка. Покосившись на белобоких стрекотух, он плотно прижал острые уши, съежился в комок: летите, дескать, своей дорогой, не болтайте, где заячья лежка.

Трепещет легкая рябь на освободившейся ото льда полынье в Сучане. Над узкой рекой старая ива свесила поникшие оголенные ветви.

К кромке льда придвинулась бочком ворона и уставилась на воду. Потом ткнула клювом, тряхнула головкой и каркнула во все горло, и на вороний крик слетела с ивы на водопой целая стая пернатых.

У верховьев Сучана притулилось таежное село Сергеевка. В ранний час в доме у Андрея Коробкова собрались люди. Андрею за пятьдесят, нос у него орлиный, глаза большие, навыкате, руки громадные, голос хриплый от чрезмерного курения.

— В одной нашей Сергеевке, поди, осело четыреста сучанских горняков. К себе не воротятся — там им один конец: петля.

— Крестьянских парней много, — вставил Пафнутий Симонов, ровесник Коробкова.

— Знаю, — продолжал Андрей. — Мужики, я тут другой разговор поведу. Генерал Смирнов прошел по Цимухинской долине до самого Сучана — все порушил.

— Там Шевченко действует, — снова перебил Симонов.

— Про Шевченко говорят, что дюже пьет и народ у него разболтался.

— К рукам прибрать надо.

— Он сам себя за генерала считает, никого слушать не желает. Увидели крестьяне, что с Шевченко кашу не сваришь, решили сами пойти на Смирнова. Вышел из Унашей и Перятина народ с берданами, двустволками, топорами и у Роговой сопки сильно потрепал генерала. Там и сейчас идут бои, потому Смирнова окружили. Из Владивостока ему на помощь идет другой генерал — Волков. В Гарбузовке все начисто пожег, голое место осталось.

— Креста на нем нет, — тяжело вздохнул Никита Кудрявый.

— С крестом аль без креста, а мужикам приходит конец. Вот и решайте: побьем мы их — будем дальше жить, побьют они нас — ложись да помирай.

В оконце прорвался утренний свет. Мужики молчали, лица их были суровы.

— Думаете? — нетерпеливо спросил Коробков.

— Ты не спеши, Андрей Максимович, — поучительно сказал Кудрявый. — Генералы народ ученый, опять же у них артиллерия, кони, снаряды, офицеры. Ну, к примеру, ты команду подать можешь?

— Я и без команды бить могу.

— Нет, — заупрямился Кудрявый. — Это дело тонкое.

— Так ты против отряда?

— Зачем?

— Может, ты сам хочешь командовать?

— Из меня командир, как из дерьма пуля. Только я к чему это говорю? Вчера ко мне зашли двое: один такой здоровый, что по тайге пройдет — бурелом останется, а другой вертлявый, как белка. Покормились, а к вечеру разговор вышел. Все выпытывали, есть ли в деревне партизанский отряд. А я им говорю: «Я этим делом не занимаюсь». А тот, что здоровый, прямо спросил: «Что, голубчик, ежель мы хотим сколотить отряд, выйдет дело?» — «Думаю, что выйдет». — «Человек пятьдесят наберем?» — «Может, и наберете». Повеселел он и говорит: «С кем бы нам столковаться?» — «А вы что за люди?» — спрашиваю. «Я, говорит, матрос, управлял бронепоездом, а мой товарищ — казак, сотней командовал».

Кудрявый щелкнул языком:

— Вот я и думаю, что тебе, Андрей Максимович, не худо было бы встретиться с ними и поговорить.

— Давай их сюда, тащи! — обрадовался Коробков.

— Кто ты такой есть? — спросил Андрей Максимович, подперев руками лицо.

— Матрос Балтийского флота, командовал на Прибайкальском фронте бронепоездом «За власть Советов», зовут меня Виктор Машков.

— А ты?

— Я сам даурский казак Степан Агафонович Безуглов, был командиром сотни.

— Чудна́я фамилия, — улыбнулся Коробков. — Казак, а без угла.

— Почто так говоришь? У меня свой дом в станице, жена, сынок. Да теперь не до жены, я революцию начинал, я ее и закончу.

— Дельно говоришь, Степан Агафонович. Кто же из вас умеет командовать?

— Оба! Учились у самого главкома Даурского фронта товарища Лазо.

— Про Ленина я знаю, а про Лазо ничего не слыхал.

— Он дважды Семенова побил, — обидевшись за Лазо, сказал Безуглов.

— Разве Лазо побил Семенова?

— А то кто же?

— Тогда другое дело. Где же твой Лазо?

— Должно быть, во Владивостоке.

— Ладно! Про твоего Лазо в другой раз, а теперь говори: согласен командовать?

— Согласен!

— Приходи вечером!

Вечером Безуглов с Машковым у дома Коробкова увидели большую толпу. Народ шумел. Пробравшись с трудом к Андрею Максимовичу, они с удивлением спросили:

— Что это за люди?

— Сейчас узнаете, — ответил Коробков.

Андрей Максимович прошел вперед, за ним Симонов, Кудрявый, Машков и Безуглов.

Коробков снял с головы ушанку и поднял ее на вытянутой руке. Шум постепенно стал утихать.

— В нашем селе, — заговорил он громко, — собралось четыреста горняков, сотни две крестьянских ребят, да и самих сергеевских немало. Вы что ж думаете, генералы Смирнов и Волков не дойдут до нас? Дойдут и перережут всех, как кур. Решили мы организовать партизанский отряд, а командира выбирайте сами. Есть у нас на примете даурский казак Степан Агафонович Безуглов и его товарищ матрос Машков. Может, их взять за командиров?

— Покажь их! — крикнул кто-то.

Коробков шепнул Степану:

— Давай говори!

Степан поднялся на крыльцо. На него с любопытством смотрели сотни глаз.

— Ребята! Бил я на Забайкальском фронте Семенова, бил на Прибайкальском беляков, чехословацких мятежников, американцев. Если изберете командиром — принесу присягу биться до последней капли крови за советскую власть. Но знайте — спуску никому не дам. Первым делом заимеем знамя и напишем на нем «За власть Советов», знамя это всем целовать и присягать за мной на верность советской власти. Потом возьмемся за строевые занятия. Дисциплина у нас будет на первом месте. Кто приказа не выполнит, того судить. Решайте: подхожу я вам аль нет?

— Вот такой нам и нужен, — перебил его Коробков.

— Командуй! — крикнули несколько человек.

— Хлопцы! Кто за этого командира, поднимай руку!

Безуглова избрали почти единогласно, а Машкова утвердили начальником штаба. Штаб поместили в доме Коробкова. Машков разбил отряд на четыре полусотни.

— Сотни только в кавалерии, а у нас народ пеший, — поморщился Степан.

— Коней добудем, — уверил Машков.

На другой день знамя с надписью было вынесено перед отрядом. Его держал Коробков. Первым подошел Степан. Опустившись на колено, он притянул к себе край знамени. Машков стоял рядом.

— Слушай мою команду! — крикнул он зычным голосом. — Повторяй за мной: «Я…

— Я-я-я! — неслось по рядам.

— …партизан…

— …партизан, партизан, партизан… — вторили бойцы.

— …Сергеевского отряда, клянусь быть верным защитником советской власти и биться за нее до последней капли крови. Если же я изменю, то пусть меня покарает рука моих товарищей».

Торжественность, царившая в весеннем утре, гармонировала со всей обстановкой принесения присяги и наполняла сердца всех твердой верой в победу.

Через две недели в отряде насчитывалось сто шестьдесят ружей всех образцов: старые берданы, обрезы, русские трехлинейки, винчестеры, охотничьи двустволки, японские карабины с закрытым стальной накладкой затвором и даже американские автоматы. У каждого был штык или нож. Машков со слов местных жителей нарисовал самодельную карту, нанеся неопытной рукой овраги, ручьи и селения.

Первый набег отряд совершил на Фроловку. Перебив сторожевую заставу, партизаны захватили двадцать американских ружей и одно орудие, но без снарядов. С ходу были взяты Новицкое, Перятино и Унаши.

Боевое крещение окрылило отряд.

В Приморье — от берегов Японского моря до Амура и от Хабаровска до Владивостока — возникали партизанские отряды. Они нападали на небольшие группы врага и выигрывали стычки, но в настоящем бою отступали. Отсутствие единоначалия и дисциплины расшатывало отряды и мешало вести решительные действия против белогвардейцев и оккупантов, захвативших Приморье.

Одним из крупных считался Цимухинский отряд, которым командовал Гаврила Шевченко, возомнивший себя атаманом.

В один из дней в Сергеевский отряд пришел вооруженный парень и стал проситься в партизаны.

— Откуда идешь? — спросил Машков.

— От Шевченко.

— Плохо кормили?

— Мяса сколько хочешь, водки у каждого полная фляга, а толку никакого.

— Как тебя зовут?

— Иван Ефимович Ивашин.

— В нашем отряде присягу дают. Нарушишь — к стенке.

— Значит, здесь порядок.

Ивашина хорошо знали в шевченковском отряде. Он всегда ходил один в разведку. Как-то раз он заскочил верхом в Славянку к своей матери. Пообедав, он попросил у отца тулуп и ускакал. На другой день утром въехал он в казачье селенье Воскресенск. На поскотине повстречал мужика и спрашивает:

— Белые есть?

— Нет, — ответил, отвернувшись, мужик.

Ивашин поверил ему и проехал задами в глубь деревни. В кустах привязал коня, распустил полы тулупа, отстегнул кушак и повязался опояской. Потом перелез через изгородь и направился к дому. Подошел, открыл дверь и шагнул в комнату. На лавке под образами сидели два поручика, а третий, штабс-капитан, шагал из угла в угол. Ивашин вздрогнул, но податься назад было уже поздно.

— Тебе чего? — спросил сердито штабс-капитан.

— Подводчик я, ваше благородие, комендант прислал…

У дома кто-то застучал ногами, сбивая снег с валенок. Дверь, заскрипев на обледенелых завесках, широко распахнулась, и в дом вошла хозяйка, неся на коромыслах ведра.

Ивашин не успел подать знака, а хозяйка, увидев нежданного гостя, пошатнулась. Коромысло сползло, и ведра упали. Вода разлилась.

— Ивашин! — воскликнула она, сама того не желая.

Офицеры схватились за кобуры, но Ивашин наставил на них наган и крикнул:

— Сдавайтесь!

Поручики испуганно подняли руки, а штабс-капитан рванулся вперед. Ивашин нажал на курок, но револьвер дал осечку. Барабан поворачивался, а осечки продолжались. Офицеры бросились к Ивашину. Он выскочил из дому, добежал до изгороди и только перекинул ногу, как его задела пуля, и он упал на снег.

Раненого и избитого до полусмерти Ивашина привезли в Спасск и бросили в гарнизонный каземат. Ивашин лежал на холодном цементном полу, забившись в угол. Болели ноги, руки, голова, спина, но он не издал ни единого стона.

Тюремщик принес кружку кипятку и кусок хлеба.

Ивашин привстал и сказал:

— Отнеси другим, я есть не буду.

— А чего хочешь?

— Свободы.

— Не моя воля, голуба, но надежду не теряй. Дай мне, Полтинину, подумать, — многозначительно сказал тюремщик, оставил кипяток и вышел.

На другой день к камере подошли старик Ивашин с женой. Их привели, чтобы удостовериться в том, что арестованный на самом деле Ивашин. Старуха глянула в оконце с решетками и сквозь слезы позвала:

— Ванятка, сыночек…

Ивашин с трудом поднялся, увидел мать и, закусив нижнюю губу до крови, проговорил:

— Не плачьте, мамо!

Старуху сменил старик.

— Здорово, сын!

— Здорово, батько!

Глаза старика видели уже слабо, но и то они приметили окровавленного сына. Старик не заплакал, а с дрожью в голосе произнес:

— Сплоховал ты, Ванюша…

— Наган подвел.

Мать снова заплакала.

— Цыть, Евдоха! — прикрикнул беззлобно старик.

Их увели, а Иван прислонился головой к каменной стене, опустился на колени и уснул.

С верховьев Иртыша дул колючий ветер. Весь день хлестал дождь. По правому берегу реки медленно двигался от Черемушек обоз, и промокшие до нитки люди, с трудом выворачивая сапоги из липкой грязи, шли рядом с лошадьми. Желто-бурая вода в Иртыше высоко поднялась, грозя выйти из берегов.

Последним в обозе шел Никандр Полтинин. Он через силу тащил ноги и думал: «Только бы дойти до города! Помоги, господи!» В бога Никандр не верил, но когда приходили тяжелые минуты, он, по привычке с детства, незаметно крестился и шептал про себя: «Господи, сохрани и помоги!»

Второй день тащился обоз на Омск. На возах — картошка для воинской части. В дороге возчикам рассказали, что в городе неразбериха, что красные снова одолели белых, но никто толком не знал, с чего и когда началось. Вот уже две недели, как белые с помощью мятежных чехословаков захватили власть и повесили пойманных коммунистов на телеграфных столбах. Куда ни поедешь — повсюду правительство. В Самаре министры поселились в гостинице, торгуют чем попало и вопят о спасении России. В Екатеринбурге — Уральское правительство, в Омске — Сибирское. Даже в Уфе появилась какая-то директория. Эсеры Авксентьев и Зензинов с кадетом Виноградовым и генералом Болдыревым объявили себя всероссийским Временным правительством, и при нем официальный представитель Антанты — английский генерал Нокс.

Никандр шел с обозом под видом возчика. Ему надо было пробраться в Омск и передать письмо учителю Лепетневу, а самому уйти в Сосновку к двоюродной сестре.

В городе обоз задержали. Какой-то вихрастый парень, щупая на возах мешки, весело орал:

— На партизанскую кухню!

Возчики свернули по указанию парня в какой-то переулок, а Полтинин незаметно отделился и ушел бродить по улицам. Лепетнева он нашел без труда. В сенях он снял с головы задубевший от дождя мешок, стянул с ног облипшие грязью дырявые сапоги и черные портянки и прошел в комнату. Комната сияла безукоризненной чистотой, сам Лепетнев, одетый в хорошо сшитый синий костюм, сидел за письменным столом и проверял ученические тетради.

Полтинин достал из потайного кармана в штанах письмо и подал Лепетневу. Тот небрежно прочитал его и спросил:

— Видели, что в городе творится?

— Видел.

— Понятно?

Никандра удивили лаконичные вопросы Лепетнева, и он в свою очередь хитро спросил:

— За какие деньги хлеб-то можно купить?

— За советские, голубчик! Сегодня рабочие с перешедшим на их сторону гарнизонным полком подняли восстание.

— А в Сосновку я пройду?

— Не знаю, голубчик. В городе вам скажут.

Полтинин показал на свои босые ноги и пожаловался:

— Сапоги худые, насквозь промокли.

— Могу подарить старые валенки, — предложил Лепетнев, желая поскорей избавиться от гостя.

Попрощавшись, Полтинин вышел на улицу. Трудно было представить себе, что вчера весь день шел дождь. А сейчас холодный ветер бродил.

«Куда идти? — подумал Никандр. — Учитель-то оказался барином, не оставил у себя ночевать». Он догадывался, что принесенное им письмо из Черемушек от какой-то женщины было любовным посланием, но никогда не поверил бы, что в каждом слове письма заключен шифрованный смысл. Женщина щедро уплатила ему, и он к ней не в претензии.

Недалеко от моста через Иртыш горел костер, а вокруг костра стояли вооруженные люди, подпоясанные пулеметными лентами.

— Ты кто? — спросил молодой парень у Никандра.

— Кто?! — зло передразнил Никандр. — Мужик! Привез сегодня картошку, а ваши отобрали.

— Не убивайся! У тебя небось этой картошки не одна мера, не обеднеешь, а нам — подмога. Зато белых прогнали. Иди, дурень, к огню!

Никандр подошел, присел на ящик из-под гранат и незаметно уснул.

События, происходившие в Омске, закружили Полтинина, черемушкинского плотника, и понесли его, как ветер былинку. Ему хотелось вернуться в Черемушки, но там, по рассказам партизан, невесть откуда появились английские стрелки. Они никого не выпускали из Черемушек и никого не впускали.

Лепетнева он позабыл, зато Лепетнев вспоминал простодушного плотника. Из писем он узнал, что Темирева вместе с адмиралом скоро приедут в Омск, и он, Лепетнев, может рассчитывать на должность адъютанта, а не играть роль учителя.

Город страдал от отсутствия муки, картофеля, мяса и молока. Партизаны голодали. Среди солдат восставшего гарнизонного полка оказались малодушные.

— На кой черт мы поверили бунтовщикам и пошли за ними? — говорили им переодетые в солдатские шинели офицеры. — Подохнем все с голоду.

А в Черемушках, в доме старого земского врача, сидели за круглым столом с плюшевой скатертью Темирева в синем платье и большой камеей на бархатном шнурке и адмирал Колчак, возвышавшийся над столом, как александровская колонна. Александру Васильевичу нравилось, когда у его приятельницы лицо сияло, а полные губы приятно пришептывали. Адмирал следил за ее пухлыми руками, ловко раскладывавшими карты, и сосредоточенно о чем-то думал. На столе потрескивала стеариновая свеча и рядом с ней дымилась папироса, положенная Темиревой в ложбинку фарфоровой пепельницы. Адмирала умиляло, когда она тихо произносила слова: «Казенный дом… червовая дама… бубновый валет…»

— А вот бубновый валет, милочка, ни к чему, — словно очнувшись, сказал сухим голосом Колчак.

— Сашенька, вы не правы, — ответила Темирева, выпустив несколько колец дыма и положив папиросу на край пепельницы, — бубновый валет ждет нас в Омске.

— Милочка, он ни к чему, — повторил Колчак и, зевнув, прикрыл рот холеной рукой.

— Вы знаете, мой друг, я устала и все перепутала, — оправдывалась Темирева. — Вы ведь тоже утомлены с дороги. Идемте лучше спать…

Кто, как не Темирева, знала, какой длинный путь проделал адмирал, чтобы попасть в Черемушки. В июле прошлого года он уехал по предложению Керенского в Соединенные Штаты во главе военно-морской миссии. Да и куда было пристроить адмирала, когда черноморские моряки изгнали его с позором, и он, сойдя на берег, с трудом уехал из Одессы? В Америке адмирал представился президенту, и тот без труда убедил его вернуться на родину для свершения великой миссии. Колчак направился в Шанхай, оттуда пробрался в Токио, а затем в Харбин. Здесь его радушно принял официальный представитель английского правительства при Уфимской директории генерал Нокс, усадил его в свой поезд и привез на станцию Омск, откуда он проследовал в карете в Черемушки.

— Я не знаю, о чем вы беседовали с президентом, — сказал ему, прощаясь, Нокс, — но в России вы будете пользоваться только моими советами. Сперва вы разгоните Омское правительство, потом Самарское и Уральское.

— А Уфимскую директорию? — почтительно спросил адмирал.

— Бесспорно разогнать! Всё и все будут подчинены вам: Юденич и Деникин, Семенов и Дутов, Каппель и Розанов. Вы один на всю Россию. Мы имеем дело только с вами, господин адмирал.

Нокс знал план Антанты. В темную ночь части мятежного чехословацкого корпуса с помощью английских стрелков и белогвардейских артиллерийских дивизионов подавили восстание омских рабочих и партизан. Власть перешла к адмиралу Колчаку, провозгласившему себя верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России.

Никандр Полтинин не сумел пробраться в Черемушки и остался в городе. Контрразведка ловила всех мужчин без разбору. Суд был короткий: либо в армию, либо расстрел. Так была создана трехсоттысячная белая армия в Сибири.

Никандра зачислили в Омский резервный полк, и теперь он часто стоял в карауле то в банке, то на телеграфе, то у главного штаба. Не раз он укорял себя за то, что, соблазнившись двумя золотыми пятерками, согласился отнести письмо учителю Лепетневу в Омск. «Сидел бы дома и плотничал, — думал он про себя, но тут же утешал себя тем, что и в Черемушках его бы мобилизовали. — Всех взяли, и меня не миловали бы». Узнав из газет, что колчаковская армия успешно продвигается на запад и на восток, он решил, что через год красных разгонят, в России воцарится порядок, и тогда он вернется в Черемушки.

Солдатскую лямку он покорно тянул, заслужив похвалу взводного. Ему казалось, что только послушание и покорность помогут сохранить себя в вихре страшных событий, разбушевавшихся на тысячи верст в стране. Он даже выработал для себя заповеди и свято выполнял их: «Кто бы ни ругал — молчи! Бьют — терпи! Ни в какие разговоры не суйся!» Но не все солдаты были похожи на Полтинина. Многие жаловались на то, что кормят впроголодь, что в армии снова мордобой. Ему даже как-то сказали: «У тебя-то и душа мелочная, по фамилии, видать». Никанор ничего не ответил.

Жизнь в Омске бурлила лишь в центре и на берегу Иртыша, заваленного ящиками и мешками под брезентом, а на окраинах все мертво. Население сбежало в Азово, Боголюбовку, Троицкий, в деревни и села.

Однажды Никандр стоял в наружном карауле у штаба. Это был час, когда зимнее солнце, краснея в морозной дымке, с каждой минутой быстро садится за дома и вот-вот скроется. Невеселые думки лезли в голову Никандру, а тут еще такой мороз, что все тело холодит, до костей добирается. Стал Никандр то притопывать в худых валенках, подаренных ему Лепетневым, то в сторону отворачиваться от ветра и не заметил, как к штабу подошел быстрой походкой офицер в новой шинели и серой папахе.

— Ты как стоишь на часах, сукин сын? — грозно спросил офицер.

— Виноват! — задрожал Никандр и, взглянув на офицера, застыл от удивления. «Побей меня бог, это учитель Лепетнев», — мелькнуло в сознании солдата. Он готов был доложить офицеру, но тот поспешно взбежал по ступенькам и скрылся за дверью.

На другой день взводный распек Никандра за нарушение устава несения караульной службы и отчислил его из взвода. Где было знать Никандру, что капитан Лепетнев именем верховного правителя приказал командиру резервного полка отправить солдата Полтинина на фронт.

Когда застрочили пулеметы, Никандр Полтинин, сидя в заснеженном окопе, прижал к себе винтовку и осмотрелся, не идут ли красные. Поблизости лег тяжелый снаряд, потом другой. Его бросило в дрожь. Он увидел ползущего по снегу солдата с оторванным рукавом шинели, из которого сочилась, оставляя след на снегу, кровь. Тошнота подступила к горлу, отяжелевшая голова закачалась.

— Господи, благослови и сохрани! — прошептал он и перекрестился. — Дай только добраться до Черемушек — вовек не уйду из дома, не соблазнюсь ни золотыми пятерками, ничем другим.

За солдатом с оторванной рукой бежали несколько человек, но Полтинину казалось, что бежит целый батальон.

— Скорей бы конец, — шептал он дрожащими губами. — Меня от сивухи так не муторило, как от крови. Вот она, война! Эх, капитан Лепетнев, тебя бы на мое место, а не щеголять в английской шинельке.

Полтинин без конца шептал и крестился и не заметил, как перед ним очутился поручик с налитыми кровью глазами.

— Молишься, сволочь? Пули боишься? Вылезай!

Полтинин вылез из окопа и отшатнулся — поручик размахивал револьвером. Черемушкинский плотник понял, что с минуты на минуту может раздаться выстрел. Не долго думая он пнул поручика в грудь. Поручик упал, и тогда Полтинин в каком-то безумии ударил его со всего размаху прикладом по голове.

«Спасайся, Никандр! — сказал он самому себе. — Вот она, война! Господи, куда податься?»

Полтинин бежал. Он скитался, как затравленный зверь, потерял счет дням и часам. Винтовку свою он со злости разбил о дерево, погоны сорвал и бродил по сибирской земле в надежде найти пристанище в малолюдном городке. Он оброс бородой, выдавал себя за больного, просил подаяние. Если не давали — воровал и брел на восток. Сторонился всех, не знал, чего хочет. Брел нехожеными тропами, в стороне от железной дороги, боясь встречи с офицерами. С тех пор как он прикончил поручика, ему казалось, что его повсюду разыскивают и собираются повесить.

Так он дошел до Иркутска. С опаской Полтинин подкрался к станции. Мимо шли поезда. Прислонившись к столбу, он смотрел на набитые людьми теплушки, слушал лязг буферов, гудки паровозов. Перед ним проплывал мир, а он, Никандр Полтинин, бездомный и неприкаянный, не находил себе места. Помимо своей воли он бесцельно вышел на платформу и вместе со всеми ринулся к какой-то теплушке.

— Папаша, за меня держись, — крикнула ему шустрая бабенка с мешком на спине, увидя, как Полтинина сжали со всех сторон, — а то задавят. Вишь, какие бабы пошли!

Полтинин попал в конце концов в теплушку и пристроился с помощью той же шустрой бабенки на нарах.

— Озяб небось, папаша, в своей шинельке? — участливо спросила она, когда шум улегся. — Далеко тебе?

— Не знаю, дочка, — ответил Полтинин, несказанно обрадовавшись тому, что он очутился наконец в безопасном, как ему казалось, месте, — остался я один на белом свете.

— А жена, детки?

— Один, говорю. Никому я больше не нужен. — Полтинин распахнул шинель и подсунул ее край под спутницу. — Тебя как звать?

— Аксиньей.

— А меня Никандром. Ложись поудобней, Ксюша! Спасибо, что подсобила, один бы не влез. Ты что в Иркутске делала?

— К родственнице ехала за крупой.

Полтинин подумал: «Врет! Все теперь врут!» — и не стал допытываться.

Ночью Аксинья почувствовала сквозь сон, как Никандр, обняв ее далеко не старческой рукой, прижал к себе и жарко дышит в лицо, но она не отвернулась.

На третий день Аксинья предложила ему:

— Сойдем со мной в Спасске!

Полтинин прикинул в уме: «Куда мне ехать дальше? Лишь бы она приютила, а работы я не боюсь» — и кивнул в знак согласия.

Аксинья занимала небольшую комнату на втором этаже вместе с двоюродным дядей, прослужившим свыше тридцати лет тюремщиком. Он болел язвой желудка и ел одни каши. Аксинья не соврала, сказав Полтинину, что ехала за крупой.

Никандр, осмотревшись, сказал:

— Может, мне лучше пойти, Ксюша? Ты ведь не жениха привела, а старика-нахлебника. Мне бы работенку по плотничному делу — деньжата бы завелись, и я не только себя, но и тебя прокормлю. Придет твой дядя, еще дорогу покажет. Не хозяйка ты здесь.

Аксинья, сняв с головы платок, подправила слежавшиеся волосы. Никандр присмотрелся: на вид ей было лет тридцать, смуглая, малопривлекательная, но крепкая.

За три дня он свыкся с Аксиньей. «Дождусь ее дяди, не прогонит — останусь жить, а загадывать не стоит».

Вечером пришел Ксюшин дядя. Тощий, беззубый, с пожелтевшим лицом от тяжелого недуга, он выглядел недолговечным жильцом на этом свете.

— Слава тебе господи, что вернулась, — сказал он, обрадовавшись Аксинье. — Крупу привезла?

— Даже папашу по дороге прихватила, — кивнула она в сторону Полтинина. — Поздоровкайся, Никандр! Дядю звать Амосом Ермиловичем.

— Издалека? — спросил дядя.

— Омской.

— Бродишь?

— Брожу, Амос Ермилович, потому как семья сгинула и остался один.

За чаем Амос, оправившись от боли, сказал:

— Не могу, понимаешь, больше работать — болезнь одолела. Да и работа нынче не по моему нраву. Раньше в тюрьме воры да убийцы сидели, — вор-то ворует не для прибыли, а для гибели, — а теперь сажают кого попало, да еще пытают. Не могу смотреть… Пошел бы ты, Никандр, на мое место.

— Я ведь плотник, — отказывался Полтинин.

— Дело-то твое сейчас в загоне, — убеждал Амос. — Поработай вместо меня, бог даст, замирение придет — обратно плотничать будешь.

Аксинья в разговор не вмешивалась. Она принесла несколько досок, и Никандр быстро смастерил для себя лежак. Ночью, когда Амос уснул, Аксинья босая подошла к Никандру и тихо спросила:

— Не спишь?

Никандр догадывался, зачем она спрашивает, но не ответил. Аксинья постояла и вернулась на свое место.

Так и остался жить Полтинин у Амоса Ермиловича. Через неделю он сменил его и стал тюремщиком. Аксинье он не покорился.

«Господи, — шептал он про себя на дежурстве. — Не по мне эта жизнь. Бежать отсюда куда глаза глядят».

Ивашин вызвал в нем жалость. «За что его мучают? — думал он. — Разве он душегуб?»

Ночью он пошел домой. Амос и Аксинья спали. Никандр бесшумно взял шинель тюремщика, вернулся и зашел к Ивашину в камеру.

— Скоро конец, папаша? — спросил измученный Ивашин.

— Надевай шинельку и иди за мной… Нас ждут сани.

Ивашин накинул на себя шинель и побрел за Полтининым. Тот проводил его мимо часового на дорогу, где стояла тюремная лошадь, впряженная в сани.

Полтинин спас Ивашина и остался с ним в шевченковском отряде.

…Машков выслушал Ивана и сказал:

— Сиди и дожидайся командира, а если голоден — пойди на кухню.

После удачного захвата американского склада с продовольствием Гаврила Шевченко гулял третий день. Приехавшего к нему с утра представителя революционного штаба партизанских отрядов он принял только вечером и весело спросил:

— Знова бумажку привиз, бисова душа?

Представитель молча подал пакет.

— Бачишь, як Шевченке-то — в пакете… Больше уважать стали, знают, что без Шевченки белых не побьют. Выпей чарку, представитель!

— Не пью!

— Не пьешь? Брешешь, сукин сын! Ты в штабе скажи, что Шевченка скоро будет во Владивостоке и нехай вони со своими бумажками…

— Гаврила Иванович, — перебил начальник штаба Мелехин, намеренно желая остановить его буйную речь, — бумажки вещь тоже необходимая.

— Я не против, — засмеялся Шевченко, — но тильки партизану нужен добрый конь, гвинтовка, шашка та фляга. А все остальное ерунда. Слухай, представитель, где есть еще такой отряд, як мой?

— Такой, как твой, товарищ Шевченко, единственный на все Приморье.

— Ты шуткуешь чи правду говоришь? Шевченка шутки любит, но не всякие.

— Зачем же шутить, — с достоинством ответил представитель штаба. — Какой же это партизанский отряд, когда каждый в нем строит из себя атамана?

— Врешь! — крикнул зло Шевченко и ударил по столу с такой силой, что стаканы зазвенели. — Мои хлопцы просто храбрые и любят вольность.

— И потому не любят дисциплину. Все ходят по селу пьяные, народу тошно на них смотреть. Кончится тем, что местные партизаны сбегут из Цимухинского отряда.

— Не Цимухинского, а шевченковского. Это имеешь раз! — и загнул один палец на левой руке. — Никто от отряда не бежит и бегать не хочет. Это два! А дисциплина у меня по норме, в общем, как полагается. Имеешь три!

— А Ивашин почему ушел?

— Это какой Ивашин? — удивился Шевченко. — Который из Спасска утик? Так этот отовсюду бежит. Жаль, что белые его не разменяли.

— Из Цимухинского отряда Ивашин не бежал, а ушел. Но ушел не бродить, а записался в лучший отряд и уже отличился в боях.

— Нехай попадется мне в руки — я ему все ребра переломаю.

— Ты, товарищ Шевченко, никого не пугай. Мой тебе совет: возьмись за ум, иначе пожалеешь.

После ухода представителя штаба Шевченко долго сидел и молча смотрел в одну точку.

— Гаврила Иванович, что ты журишься? — успокоительно спросил Мелехин.

— Слухай, Мелехин, — Шевченко посмотрел на него мутными и тяжелыми глазами, — если не наведешь за три дня порядок в отряде, побей мене бог, что я с тебе зроблю сичку.

— Гаврила Иванович, сам знаешь, что сволочи много понабралось, а сволочь не слушается, и других мутит.

— Шо это за сволочь?

— Ванников — раз! Дружников — два! Твердохлебов — три! Пермяков — четыре!..

— Годи буде, — прервал Шевченко. — Вызови их сюда!

Только через полчаса Мелехин вернулся, ведя с собой Дружникова, остальных он не разыскал. Дружников был крепко пьян, но не настолько, чтобы затеять драку или стрельбу. Войдя в дом, он без приглашения сел за стол и весело спросил:

— Угощаешь?

В другое время Шевченко не придал бы этой развязности значения, но теперь, после колких упреков представителя центрального штаба, его всего передернуло, и он гневно приказал:

— Встать, когда с тобой говорит сам командир отряда!

Дружников опешил, но быстро пришел в себя и, продолжая сидеть, бесцеремонно сказал:

— Вожжа, что ли, под хвост попала?

— Ты как с командиром разговариваешь, сукин сын? — вскипел Шевченко.

Гаврила Иванович поднялся из-за стола, глаза его налились кровью, по лицу пробежали судороги. Сжав пальцы в кулак, он с такой силой ударил Дружникова в скулу, что тот выплюнул с кровью зуб и тут же схватился за кобуру, но Мелехин, следивший за Дружниковым, свалил его на пол и прижал грудь коленом.

История с Дружниковым быстро облетела отряд. Одни требовали навести порядок, другие угрожали Шевченко и Мелехину, требуя сдать командование другому командиру, которого они выберут.

Ивашин остался в отряде Безуглова и вскоре заслужил всеобщую любовь.

Машков вызвал его к себе и спросил:

— Окреп, Ваня?

Ивашин сделал несколько движений руками и улыбнулся.

— На слабость не жалуюсь, товарищ начальник штаба.

— Так вот тебе задание: получай сорок тысяч, проберись в Сучан и купи у купцов товаров для отряда. А в помощь возьми Акима Косницкого и Никандра Полтинина, который тебя спас. Подходят они?

— Чего ж не подходят.

— Ну так иди с ними. Ни пуха ни пера!

Переодевшись в крестьянскую одежду, Ивашин, Косницкий и Полтинин прошли на Базарную площадь вблизи шахты № 2, незаметно юркнули в лавку и, закрыв дверь с улицы на запор, сказали хозяину:

— Не бойся, голубчик, партизаны тебе плохого не сделают. Твой товар, наши деньги. Ты продаешь, мы покупаем. Платим сразу, и сполна, но с доставкой товара на место. Сами повезли бы, да вокруг американцы. Так вот грузи и езжай до села Ново-Веселого, а там тебя встретят. По рукам?

Купец подумал и ударил Ивашина по ладони. Не согласись он поехать, партизаны ему когда-нибудь припомнили бы это.

Впереди шел Косницкий, за ним в двухстах шагах двигалась телега, груженная товаром, а за ней на таком же расстоянии Ивашин и Полтинин.

— Не жалеешь, Никандр, что бежал от Ксюши?

— Наконец-то отдышался, а думал, что пропаду даром.

— Спасибо, что выручил, — сказал Ивашин.

— А тебе спасибо, что глаза открыл, а то я, как кутенок, тыкался мордой. Теперь никто попрекать не станет, что душа у меня не полная…

— А ну цыть, Никандр, — перебил Ивашин и прислушался. Обернувшись, он увидел скачущих всадников. Пригляделся и узнал — американцы. Подбежав с Полтининым к телеге, они сели на нее и крикнули купцу:

— Гони!

По дороге Ивашин подхватил Косницкого. К счастью, показалось Ново-Веселое. Купец по приказанию Ивашина свернул в первый попавшийся двор. Всадники проскакали мимо, не обратив внимания на телегу.

Смеркалось. Купец нервничал, а Ивашин успокаивал его:

— Сам видишь, какая зараза ходит по русской земле. Потерпи, помогай нам всегда, а мы тебя американцам в обиду не дадим.

— Когда надо будет, сами обидите, — сказал купец.

— Врешь, мы плохого никому не делаем.

Наконец Ивашин решил продолжить свой путь. Только доехали до Казанки — снова всадники, но уже впереди.

— Это наши! — безошибочно определил Ивашин. — Разве американец так будет сидеть на коне, как русский?

Ивашин не ошибся — то был партизанский дозор.

— Американцев не видели? — спросил он у командира дозора.

— Кони у нас, а американцы у Безуглова, он их агитирует…

Отряд Безуглова приблизился вечером к сопке, что неподалеку от Свиягина, где находились американцы. У подножья сопки лежал поселок, земля вокруг принадлежала священнику из села Зеньковичи, и потому крестьяне называли местность поповской округой.

Переход сказался на партизанах: они устали и легли спать, выставив дозоры. В селе оказался подкулачник, он донес о прибытии партизан священнику, а тот — американцам и канадцам.

В полночь неприятельский батальон окружил поселок. Безуглов, смекнув, в чем дело, сосредоточил силы на одном участке, прорвал кольцо и отошел в лес. При проверке недосчитались одного бойца.

— Мясникова нет! — доложил командир первой сотни.

Как выяснилось, Николай Мясников ночевал на самой окраине, не услышал сигнала и остался в поселке.

Под утро посланные разведчики привели американского солдата и рассказали со слов одного из жителей поселка, что Мясникова схватили и отрезали ему руки, ноги, уши и нос. Боец скончался в страшных муках.

— Что делать с пойманным американцем? — спросил Безуглов у партизан.

— Расстрелять! — предложил боец Шавков.

— Расстрелять! — ответили хором партизаны.

Один Кирилл Хлыст вышел из строя и обратился к Безуглову:

— Товарищ командир! Мы не людоеды. Этот американец не убивал Мясникова, он простой солдат, как и мы. Пустим его обратно, он расскажет своим, что мы не бандиты, а честные люди. Но передадим с ним письмо и напишем им: «Уходите подобру-поздорову, не то пеняйте на себя».

— Нет, — возразил Шавков, — око за око, зуб за зуб.

Американец стоял и слушал непонятные слова, но догадывался, что речь идет о нем, о его жизни.

— Отпустим его, — снова предложил Хлыст.

— Ладно, — согласился Безуглов, — отпустим.

И американца отпустили.

Прошла неделя. Машков вызвал охотников в разведку — разузнать силы американцев в Свиягине.

— Я пойду! — вызвался Хлыст.

Кирилл переоделся в крестьянского парня, обул лапти, напялил на голову измятую шапку и ушел.

К вечеру он не вернулся. Не вернулся и на другой день.

Кто-то в отряде сказал:

— Видно, американцы ему по душе, вот он и остался у них.

Так и исчез Кирилл Хлыст.

Месяц в зимовье незаметно пробежал. Книги, беседы с новыми друзьями преобразили Лазо. От Ольги Андреевны он получил письмо. Она сообщала, что живет на Русском острове, но еженедельно бывает в гостях у Нины Пригожиной.

Весной Лазо приехал во Владивосток на нелегальную партийную конференцию с участием представителей всего Приморья и Западной Сибири. Для делегатов было ясно, что партизанское движение, разросшееся в крае, может стать грозной силой против интервентов и помощью для Красной Армии, продвигавшейся с запада.

На конференции разгорелся спор: достаточно ли сил у партизан, чтобы, объединив их, выступить против белогвардейцев и интервентов.

— Не рано ли, товарищи, мы затеваем это дело? — спросил Чумаков, уравновешенный, но медлительный работник, любивший, как он выражался, рассматривать вопрос со всех точек зрения. — Может быть, людей найдется достаточно, но оружия не хватит. Нужны пушки, нужны патроны, снаряды, многое нужно. Проиграть бой — значит подвергнуть крестьян той местности, где мы схватимся с интервентами, смертельной опасности, противник сожжет деревню дотла, повесит или расстреляет всех жителей. Вот почему я думаю, что стоит повременить.

После Чумакова слово взял Лазо. В лицо его знали не многие, но среди делегатов не было ни одного, кто бы не читал в газетах о том, что его голова оценена японцами в большие деньги. Это невольно заставило всех выслушать его со вниманием. Уже с первых минут Лазо, бросив упрек Чумакову, перешел в наступление на маловеров и до конца своей речи держал в напряжении весь зал.

— Где и когда боялись большевики трудностей? Не напоминает ли нам товарищ Чумаков тех, кто накануне Октябрьского переворота отговаривал Ленина от решительного шага? Мне сказали, что Чумаков уже много лет в партии. Тем более удивительно, что он мало знает в военном деле. Вот мы создавали, например, Забайкальский фронт в трудных условиях. Мы не имели в своих рядах основного ядра — рабочих. На помощь нам пришли другие города. Против нас действовал сильный враг, атаман Семенов, получавший помощь от японцев. В его войсках служили хунхузы, богатое казачество, отъявленные головорезы, но это не помешало нам дважды разгромить Семенова. Три батальона на Прибайкальском фронте сдерживали чехословацких мятежников на подступах к Чите две недели.

Лазо посмотрел на притихших товарищей и продолжал:

— В наших победах на Забайкальском и Прибайкальском фронтах была не случайность, а закономерность. Если человек знает, за что он борется и во имя чего, то его сила в десять раз мощнее, чем у противника. Такой человек перенесет все тяжести походов, будет смелым в бою и победит.

Раздались аплодисменты, но Чумаков не унимался:

— Попробуйте заставить Шевченко так воевать.

Лазо улыбнулся и ответил:

— Товарищ Чумаков, не так страшен черт, как его малюют. Я Шевченко не знаю, но не сомневаюсь, что и его можно прибрать к рукам, заставить подчиниться. В Чите действовали анархисты Пережогин и Лавров, попросту говоря, уголовники и воры. Честные люди из их отряда перешли к нам и хорошо дрались на фронте, а хулиганье разбежалось при первом натиске врага. Сам Пережогин обокрал банк и скрылся. Какой же отсюда вывод? Надо тщательно ознакомиться со всем отрядом, поговорить с самим Шевченко и уж тогда решать, какие меры нужны для оздоровления отряда.

— Шевченко никого не признает, — крикнул Чумаков, — он считает себя чуть ли не командующим.

— Сейчас речь не о Шевченко. Мы решаем вопрос: подготовлены ли мы к объединению всех партизанских сил в мощный кулак? Можем ли мы оказать серьезное сопротивление интервентам и белогвардейцам? Я отвечаю: можем и должны! По нашей земле американцы, японцы, канадцы разгуливают, как у себя дома. Приморье горит. Больше терпеть нельзя. А товарищу Чумакову надо сказать прямо: если вы слабы и боитесь вступить в борьбу с врагом, то не мешайте другим.

Партийная конференция решила объединить все партизанские силы и рекомендовала Лазо командующим всеми отрядами.

Миша Попов отличался от своих сверстников острым умом, приятной внешностью и сильным характером. Он был одним из первых комсомольцев в Забайкалье, гордился этим и готовил себя в коммунисты. В детстве один политический ссыльный рассказал Мише о том, как тяжела и беспросветна жизнь крестьянина, как над рабочими издеваются фабриканты и заводчики, и мальчик дал себе клятву бороться за лучшую жизнь. Однажды он пришел к ссыльному и застал его мертвым. Он побежал к его друзьям и со слезами на глазах рассказал, что дядя Ваня умер. Как оказалось, дядя Ваня, потеряв веру в свое освобождение, вскрыл себе вены, оставив своим друзьям письмо, в котором просил их не рассказывать Мише истинную причину. Но один из товарищей дяди Вани зло сплюнул и сказал: «Таким не место в рядах революционеров. Бороться надо до последнего вздоха». Уже после революции Миша понял ошибку дяди Вани, и, хотя ему было жаль этого человека, он не оправдывал его слабовольного поступка.

С первой же встречи с Поповым Лазо почувствовал в юноше волевого, бескорыстного, пытливого и способного человека.

— На досуге больше читай, — говорил ему Сергей Георгиевич. — Вечно воевать не будем. Освободим Сибирь и Приморье от интервентов, пойдешь в институт.

Сергей Георгиевич, убедившись в аккуратности Миши, со спокойной душой доверял ему любое поручение, но был неумолим в своих требованиях, и это заставляло Попова быть всегда начеку.

Лазо с Поповым отправились верхом в Цимухинский отряд. Въехав в село, они повстречали на околице бойцов, разгуливавших на улице. Никто не остановил их, никто не поинтересовался, зачем они приехали, и только у колодца, над которым высился высокий журавль, показался молодой, развязный партизан.

— Кто будете? — спросил он, хватая за узду коня Лазо.

Попов, ловко соскочив с коня, мигом очутился рядом с партизаном и с такой силой стиснул ему кисть, что тот разжал пальцы и выпустил узду.

— Где штаб товарища Шевченко? — спросил строго Попов.

— Ты кто будешь? — поинтересовался боец.

— Адъютант командующего всеми партизанскими отрядами товарища Лазо.

Боец нагло усмехнулся, повернулся и поспешил обратно в избу.

Шевченко из окна увидел всадников.

— Мелехин! — крикнул он низким голосом начальнику штаба. — Нехай Федька дознается, що за люди.

Федька рванулся на улицу. Возвратившись, он с усмешкой сказал:

— Якись-то командующий.

— Чего брешешь? — закричал Шевченко.

— Побей меня бог.

Шевченко тотчас переменился.

— Мелехин! Выйди до этих людей и покличь их до мене.

Мелехин поднялся из-за стола, но в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появились Лазо и Попов.

— Кто из вас Гаврила Иванович? — спросил Лазо.

— А хоть бы и я, так що?

— Здравствуй, товарищ Шевченко! Я командующий всеми партизанскими отрядами Приморья, Лазо! — и протянул руку.

Шевченко привстал, пожал руку и пренебрежительно сказал:

— Вроде как главковерх.

Лазо пропустил мимо ушей шутку Шевченко, не спеша сел за стол, вынул из планшета карту, придвинул ее к Шевченко и сказал:

— Покажи мне, Гаврила Иванович, линию фронта. А зовут меня, между прочим, Сергей Георгиевич.

— Гм, — глухо промычал Шевченко. — Я на картах не учился воевать, а на местности. Вдарю раз — и противника нема. У каждого американца этих карт до чертовой матери, а толку мало. Как трохфеи наберем, так бабам раздаем эти карты на запалку.

— Ружья не раздаете?

— Какой же дурак отдаст военное снаряжение?

— Разве военная карта не снаряжение? Если противнику попадет твоя карта, — а ведь ты на ней нанесешь, где штаб, где какая часть, — то он будет знать, в кого целить в первую очередь. По моей карте, например, известно, где и какой отряд дислоцируется, то есть размещается, какие населенные пункты занимает противник.

— Может, командующему такая нужна карта, а мне — тьфу! — и сплюнул на пол.

— Силы противника ты знаешь?

— Бис его знает… Я его бью в ночи, коли вин спыть, так сказать, внезапно.

— Противник тоже может напасть внезапно.

Шевченко пожал плечами:

— Меня никто не перехитрит. Я знаю, когда его вдарить, когда хлопцам гулять.

— Значит, плана у тебя нет, Гаврила Иванович, а просто когда душа захочет. Сознайся, ведь это так?

— Ну, хоть бы и так, — признался Шевченко.

— Дисциплина в отряде крепкая? — спросил Лазо.

— Пожаловаться не могу.

— И порядок хороший?

— Дай бог каждому отряду.

Лазо усмехнулся и спросил:

— Знаешь старую пословицу: «Каков поп, таков и приход»?

— У тебя батько, часом, не поп?

— Нет, Гаврила Иванович, но только я не зря эту пословицу тебе напомнил. Каков полк, таков о нем и толк.

— Значит, я никуды не годный и отряд дерьмовый?

— Из тебя командир может получиться хороший, но пока этого нет, и я докажу.

— Докажь! — заволновался Шевченко.

— Вот ты со мной беседуешь, потому что я назвал себя командующим партизанскими отрядами Приморья. А может, я переодетый офицер и хочу все выведать?

Шевченко удивленными глазами уставился на Лазо. Никогда он простачком не был и в дураках не оставался, а сейчас этот бородатый сразил его одним ударом.

— Я проехал по деревне, — продолжал Лазо, — видел, как твои пьяненькие бойцы разгуливают, но ни один из них меня не остановил и не спросил, кто я. Разве у тебя есть сторожевое охранение? Кто хочет, тот и гуляет, как ветер. Начальник штаба у тебя для виду. Почему он на каждый день не устанавливает пропуск и пароль?

Шевченко сгорал от стыда. Он злился на Мелехина, на Федьку, на самого себя и не знал, что ответить Лазо. В пылу раздражения он закричал:

— Покажь документы!

— Теперь уже поздно, Гаврила Иванович, — невозмутимо ответил Лазо. — Деревня и весь Цимухинский отряд окружены, партизаны арестованы без единого выстрела, остались только трое: ты, твой начальник штаба да Федька.

Шевченко схватился рукой за кобуру, но в эту минуту услышал приказание Попова:

— Руки вверх!

Шевченко растерянно поднял руки.

— Отставить! — приказал Лазо Попову. — Убрать наган и не сметь угрожать честному партизанскому командиру. — И обратился к Шевченко: — Вот тебе, Гаврила Иванович, мои документы.

— Читай, Мелехин! — глухим голосом сказал Шевченко, устыженный хитростью Лазо.

Мелехин взял из рук Лазо бумажку и вполголоса стал медленно читать:

— «…Дан настоящий мандат командующему всеми партизанскими отрядами Приморья Лазо Сергею Георгиевичу в том, что ему…»

— Чего ж ты играешь со мной, товарищ командующий, як кошка с мышкой? — спросил Шевченко.

— Ты не дивчина, Гаврила Иванович, а командир Цимухинского отряда. Советская власть тебе доверила людей, твоя святая обязанность учить их военному делу, крепить революционную дисциплину, беспощадно расправляться с анархистами, которые смотрят на гражданскую войну как на наживу. Ты решил, что все знаешь и учиться уже нечему. Ведь мы с тобой завоевываем свободу для народа. Так, что ли?

— Так! — ответил Шевченко.

— Дисциплина нужна?

— Обязательно!

— А военные карты нужны? — спросил Лазо, прищурив один глаз.

— Нужны! — улыбнулся Шевченко.

— Учиться военному делу нужно?

— Нужно! — Шевченко уже не возражал.

— Вот и договорились! А теперь прикажи товарищу Мелехину выстроить весь отряд.

— Есть, товарищ Лазо! — охотно согласился Шевченко. Он встал из-за стола и, встретившись взглядом с Поповым, сердито сказал: — Геть с моих глаз!

— Ты не прав, Гаврила Иванович, — вмешался Лазо. — Попов мой адъютант, он хотел защитить меня, когда ты положил руку на кобуру.

Шевченко молча протянул Попову руку, и тот крепко пожал ее.

— Товарищ Мелехин, — подражая Лазо, сказал Шевченко, — построить отряд и объявить, що прибыл командующий Лазо.

В дом вбежал Федька, тот самый боец, которого Шевченко посылал разузнать, когда прибыл Лазо, и с усмешкой сказал:

— Еще один командующий приихав.

— Замолчи, бисова душа! — прикрикнул Шевченко. — Разболтались все, сукины сыны!

— Та ей-богу, что приихали якись партизанские командиры. Сюды идут…

Дверь растворилась, и на пороге показались Безуглов и Машков.

— Кто из вас командир Цимухинского отряда Шевченко? — спросил Машков, выступая вперед.

— Я, — ответил Гаврила Иванович. — А вы кто будете?

Лазо, сидевший спиной к дверям, не видел пришедших, но инстинктивно обернулся, услышав, как ему показалось, знакомый голос.

— Это командир Сергеевского отряда, даурский казак Степан Безуглов, а я — матрос Балтийского флота, начальник штаба.

— Дуже приятно! Вот цей — мий начальник штаба товарищ Мелехин, а цей — командующий усима партизанскими…

Шевченко не договорил — бородатый казак, растолкав всех, бросился к Лазо. Мелехин и Шевченко удивленно смотрели на них.

— Степан, — пробасил Машков, — дай и мне поздороваться с главкомом. Здравствуйте, Сергей Георгиевич!

— Здравствуй, Машков!

Безуглов не мог устоять на месте, он суетился, не знал, что делать от радости.

— Пойдем на улицу! — предложил Лазо. — Сейчас Гаврила Иванович построит Цимухинский отряд.

— Товарищ главком, разрешите отложить це дило на неделю, — неожиданно обратился к Лазо Шевченко. — Я за это время наведу порядок.

— Разрешаю! — ответил Лазо, обрадовавшись той перемене, которая произошла в Шевченко.

— И еще прошу, товарищ главком, вас и гостей остаться. Перекусим, а тоди и изжайте!

— Нет, — возразил Лазо. — Сначала приведи отряд в порядок. Я приеду и проверю. Если сдержишь слово, то останусь у тебя на два-три дня.

— А вы, товарищи? — обратился Шевченко к Безуглову и Машкову.

— И мы, как главком, — ответил Безуглов. — Приедем в другой раз.

До глубокой ночи просидели Лазо, Попов, Безуглов и Машков. Рассказ Степана сменялся рассказом Машкова, потом Сергей Георгиевич поведал им о своих приключениях по дороге во Владивосток. Особенно его обрадовало, что Машков вступил в партию. Под конец Степан, ударив себя по лбу, с досадой сказал:

— Какой же я дурак, Сергей Георгич, если за всю ночь не спросил про Олюшку.

Лазо улыбнулся:

— Ольга Андреевна на сносях, вот-вот ждет потомства.

— Благодать! — обрадовался Безуглов. — А кто об ней заботится?

— Товарищи из подпольного комитета партии. А как твои Маша и Мишутка?

Безуглов тяжело вздохнул:

— Когда воюю, то вроде забываю, а как вспомню об них, так хочется вскочить на коня и скакать до родной станицы.

— Не жалеешь, Степан, что пошел с большевиками?

— Почто так говоришь, Сергей Георгич? Вот ежели бы не пошел — гниль бы меня разъела.

— В каком часу назначить смотр отряда? — спросил Машков у Лазо.

— Дай поспать главкому, — остановил Безуглов Виктора.

В дверь постучались.

— Кто бы это мог быть? — удивился Машков и, подойдя к двери, толкнул ее.

На пороге стоял командир первой сотни Бражник.

— Разрешите, товарищ начальник штаба.

— Входи!

Бражник вошел и, держа руки по швам, четко произнес, обращаясь к Безуглову:

— Товарищ командир отряда, сторожевые дозоры задержали час назад человека. Привели его ко мне, а я сразу и не узнал. Присмотрелся — Кирилл Хлыст.

— Хлыст? — переспросил удивленно Безуглов. — Где же он пропадал, сукин сын? Ну и разведчик!

— Я его уложил спать, а говорить с ним трудно. У него не лицо, а кусок мяса.

— Кто же его изувечил?

— Чего спрашивать, когда человек еле на ногах держится.

— Ладно, иди, Бражник, спать, завтра погуторим.

После ухода Бражника Степан рассказал Лазо историю с пленным американцем, и все улеглись спать.

Сергей Георгиевич проснулся рано, оглянулся и приятно удивился: Безуглова и Машкова уже не было. Миша сладко спал на полу, раскинув ноги. Лазо оделся и вышел на улицу.

Занималось солнечное утро. Небольшая деревня лежала в долине, окруженной старым лесом, и оттуда веяло прохладой.

На душе у Лазо было легко: «Шевченко не так плох, как его рисовали. Вознесли человека до небес, а потом обругали. Надо к нему Машкова послать на неделю, он поможет навести порядок в отряде. Степан с Виктором нашлись. И Олюшка, вероятно, уже разрешилась…»

На улице тишина и безлюдье, даже опытный глаз Лазо не смог бы определить, есть ли в деревне партизанский отряд. Довольный, он возвратился, застав Попова уже одетым.

Вскоре пришел Безуглов.

— Здравия желаю, товарищ главком!

— Здравствуй!

— Сперва покушаете или начнете смотр?

— Бойцы завтракали? — поинтересовался Лазо.

— Уже.

— Тогда и мы позавтракаем. Был в старой русской армии замечательный полководец Александр Суворов…

— Слышал про такого, — перебил Безуглов.

— Походы делал за тысячи верст от России, а солдаты у него всегда были одеты и накормлены.

— А мы чем хуже?

— Советские бойцы лучше, но не всякий командир умеет заботиться о них.

— Этого в Сергеевском отряде нет.

Лазо понравился ответ Безуглова.

— Ты вот называешь отряд Сергеевским, а Шевченко по-своему: «Мой отряд, мои хлопцы».

— Ко мне один его партизан перешел — Иван Ивашин. Такое рассказывал, что я этому Шевченко всыпал бы двадцать плетей по стыдному месту.

— Учить надо Шевченко, а не бить, — не согласился Лазо.

— Горбатого могила исправит.

— Не прав ты, Степан. Пошлем к нему Машкова, он ему поможет. Забыл ты, каким был Машков? А теперь? Он даже согласился при тебе начальником штаба быть, а ведь раньше кичился: дескать, мы, матросы, все знаем; учиться нам нечему.

— Про Машкова это верно, а из Шевченко ничего не выйдет.

— Поживем — увидим, — ответил Лазо, — а теперь идем завтракать.

В двух верстах от деревни Машков выстроил Сергеевский отряд.

Лазо и Попов крупной рысью приближались к отряду, но в двухстах саженях от первой линии перешли на тихий шаг.

— Смирно-о-о! — раздалась команда Безуглова. — Равнение напра-во! — И, выхватив из ножен засверкавший на солнце клинок, Степан поднял его над головой и пришпорил коня в сторону Лазо. Остановившись в пяти шагах от него, Безуглов громко отрапортовал: — Товарищ главком! Сергеевский партизанский отряд по вашему приказанию построен. Командир отряда Безуглов!

Повернув коня, он поехал рядом с командующим.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Лазо, подъехав к отряду.

— Здравия желаем, товарищ главком!

— Вольно! — приказал Лазо.

— Вольно! — повторил Безуглов отряду.

Лазо радовался. Бойцы были одеты по-разному, но по всему в отряде чувствовалась крепкая рука командира.

— Товарищи партизаны! — громко крикнул Лазо, приподнявшись на стременах. — Все вы покинули свои дома и семьи, чтобы взяться за оружие и уничтожить врага. С одними белогвардейцами мы бы уже давно справились, но на помощь им пришли японцы, американцы, англичане, канадцы. Все они боятся советской власти, которая считает, что фабрики, заводы, земля и леса принадлежат народу. Мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть. Но в революционной армии должна быть железная дисциплина. Ваш командир отряда и начальник штаба — боевые солдаты революции. Своими делами на Даурском и Прибайкальском фронтах они доказали, что для них нет высшего блага, чем служить народу и быть верными сынами своей родины. В таком духе они воспитывают и вас. От имени подпольного комитета Коммунистической партии и командования партизанскими отрядами Приморья объявляю вам благодарность.

— Ура! Ур-а-а! — раскатисто прогремело по рядам.

— Партизаны! — крикнул Безуглов. — Возвратился из разведки наш товарищ Кирилл Хлыст. Сейчас вы его увидите.

Стоявший позади конников Хлыст вышел в сопровождении Машкова к отряду. Трудно было узнать в нем того Кирилла, которого партизаны знали крепышом, любили за доброту, рассудительность и аккуратность.

Лазо и Безуглов спешились и подошли к нему.

— Можешь говорить, Хлыст? — спросил Безуглов.

— Могу!

— Садись на моего коня и расскажи партизанам, где пропадал две недели и почему. — И, повернувшись к отряду, приказал: — Спешиться, коней отдать коноводам, а самим стать в круг.

Хлыст говорил негромко, но все слышали его рассказ:

— Гуляю я, товарищи, по платформе на станции Свиягино, будто поезда ожидаю. Вдруг выходят два американских офицера. Один из них, очкастый, пальцем поманил меня. Подошел. Стал он болтать по-ихнему, а переводчик по-нашему. «Ты откуда явился?» — спрашивает меня. «Еду в Спасск к родным». — «Иди с нами, мы тебя туда отправим». Пришли мы в штаб, а очкастый как развернется и кулаком мне в зубы. «Не узнаешь?» — спрашивает. Присмотрелся, а это тот самый, за которого я просил. Стал он меня допрашивать: «Где сейчас отряд?» — «Не могу знать, потому я из отряда ушел». — «Врешь, говорит, сейчас выплюнешь второй зуб. Где Лазо?» — «Ей-богу, не знаю такого. Что это за птица?»

По рядам прошел легкий шепот и смех, но Хлыст не обратил внимания.

— «Это не птица, а ваш большевистский комиссар». — «Я его в глаза никогда не видел и не слыхал про такого». — «Не бойся, скажи, где Лазо, я тебе дам консервов и помогу добраться до Спасска». — «Сказал, что не знаю». — «Тогда я тебя расстреляю». — «Можете расстреливать, но я про Лазо ничего не слыхал и в отряде такого не было». Подумал очкастый и говорит: «Я тебя не расстреляю, а отправлю в Спасск, к самому атаману Калмыкову. Ему ты все расскажешь». Продержали меня до вечера в карцере, а потом отправили с двумя американскими солдатами в Спасск. Еду я в вагоне и думаю: «Как же мне удрать?» А солдаты не спят, стерегут. Приехали мы ночью. Повели меня на гарнизонную гауптвахту и стали бить чем попало и куда попало. Потом бросили меня и ушли. Когда очнулся, вспомнил про отряд и чуть не заплакал от злости. «Зачем, думаю, просил я за американца? Не человек, а зверь. Что же ты, Кирилл, даром пропадешь?» И сразу силы прибавились. Вынул я из-за голенища свой нож, подкрался к часовому и заколол его. Снял с него винтовку и пошел…

Хлыст закончил.

Отряд молчал.

— Как тебя зовут? — громко спросил Лазо.

— Кирилл Хлыст.

Лазо поднял руку:

— Давай знакомиться. Я Лазо, командующий партизанскими отрядами.

— Так это они тебя ищут? — спросил он удивленно и покачал головой.

— Меня, товарищ Хлыст. А ты, значит, побыл в гостях у американцев?

— Побыл. Сыт по горло.

— Ничего, злее драться будешь.

— Я до очкастого еще доберусь, товарищ Лазо, ей-богу, доберусь. Не видать ему больше Америки, своими руками могилу себе выроет в Приморье.

Спустя неделю Лазо с Поповым и Машковым поехали снова в Цимухинский отряд.

За три версты от села всадников задержали.

— Стой! — властно приказал молодой паренек, легко сидевший в казацком седле. — Вы кто будете?

Попов подъехал к пареньку и сказал:

— Командующий партизанскими войсками едет в Цимухинский отряд.

— Документы есть?

Лазо, слышавший разговор, подъехал и протянул бумажку. Паренек развернул ее, бойко прочитал и сказал:

— Разрешаю! — И, обернувшись к другому партизану, приказал: — Котов, проводи к командиру! Держись сзади на дистанции двадцати пяти шагов.

Перед самой деревней на земле сидели партизаны. Один подшивал заплату на выцветшем пиджаке, другой, подобрав под себя ноги, смотрел запавшими глазами на огонь костра, третий сушил над огнем портянки.

Лазо понравилось, что у него проверили документы, и то, что партизаны занимались своими бытовыми нуждами, и то, что до самой избы, в которой жил Шевченко, он не встретил шатающихся бойцов.

Гаврила Иванович, как и в первый раз, увидел в окно всадников.

— Лазо приехал! — крикнул он Мелехину и бросился на улицу.

— Здравия желаю, товарищ главком! — приветствовал он Лазо.

— Здравствуй, Гаврила Иванович! — ответил Лазо, протягивая руку.

— Ты чего приплелся? — спросил Шевченко у Котова.

— Мигунов приказал сопровождать.

— А-а! — растяжно протянул Шевченко. — Вертайсь назад и скажи Мигунову, что объявляю ему благодарность за дисциплину. — Он исподлобья посмотрел на Лазо, намереваясь прочесть на его лице, какое впечатление произвели его слова, но ничего не смог уловить.

— Как здоровье, Гаврила Иванович? — спросил командующий.

— Не жалуюсь, хоть трохи болить в груди. — Помолчав с минуту, он, скосив глаза на Машкова, добавил: — Може, ты нового командира привиз?

— Разве ты плох? Нет, Гаврила Иванович, побольше бы таких командиров, как ты. Захочешь — горы своротишь.

Шевченко нарочито сделал смущенный вид:

— Тоби лучше видать, Сергей Георгиевич, на то ты и главком.

— То ты кричал, что Шевченко бог и царь, то ты ударился в другую крайность, — пожурил его Лазо.

— Трохи помилився, сам мозги себе вправил, подкрутил гайки и стал человеком. Теперь не стыдно и весь отряд показать.

Беседуя, Шевченко неотрывно следил за Машковым, пытаясь догадаться, зачем тот приехал. В бескозырке, тельняшке и бушлате, он вызвал в командире Цимухинского отряда недоверие с первой же минуты, и, хотя Лазо похвалил Машкова, это недоверие никак не рассеялось. Оно еще больше возросло, когда матрос с каменным выражением на лице предложил командующему:

— Может, мне заняться делом?

Шевченко насторожился. Какие дела могут быть у этого человека в Цимухинском отряде? Не желая, однако, высказывать свое недовольство, он скривил губы.

— Которые хочут заниматься дилом, нехай занимаются, а тебя, товарищ главком, и Попова прошу со мной повечерять.

— Ты прав, Гаврила Иванович, сперва поужинаем, а уж потом за дела.

За ужином Лазо рассказал Шевченко и Мелехину об отряде Безуглова и в заключение сказал:

— Я привез тебе комиссара. Зовут его Виктор Иванович Машков. Он мастер на все руки: Мелехину покажет, как надо по-настоящему организовать штаб, осмотрит все оружие у бойцов, проверит их знания, а ты, Гаврила Иванович, поезжай на неделю в Сергеевку к Степану Агафоновичу и посмотри, как там поставлено дело. Если что понравится — примени у себя.

Шевченко сразу повеселел: так вот зачем главком привез матроса! На такое дело он согласен, но надо присмотреться к комиссару.

Вошел дежурный и доложил:

— Товарищ командир, задержан партизан Курочкин в пьяном виде.

— Заведи этого гада сюда! — приказал он, не спросив разрешения у командующего. Ему хотелось при Лазо показать свою непримиримость к нарушителям дисциплины.

Дежурный привел Курочкина. Это был парень лет двадцати пяти, маленький, сутулый, смешной. На голове у него торчала шляпа, на плечах — американский мундир.

— Где нализался? — спросил строго Шевченко.

— Не помню, батька, — ответил Курочкин заплетающимся языком.

— Я тебе не батька, а командир отряда. И стой как полагается, а не шатайся, як гирька на ходиках. Що це за шляпа на голови? Где взяв мундир?

Курочкин не успевал отвечать, потому что Шевченко, свирепея с каждой минутой, бросал один вопрос за другим, не дожидаясь ответа.

— Напивься, як свинья. Не партизан, а американский попугай. — Подойдя к нему вплотную, он смахнул рукой шляпу с головы. — Щастье твое, что гости сидят, а то я бы тебе зараз показал. Дежурный! Уведи его, посади в холодную, завяжи ему руки и ноги, а завтра эту пакость будем судить при всем отряде.

Наутро разведчики сообщили Шевченко, что американцы собираются перебросить свои войска.

— Як быть, товарищ главком? — спросил Гаврила Иванович.

Лазо, развернув карту, углубился в нее. Шевченко неотрывно следил за тем, как командующий рассматривает карту. Наконец Лазо взглянул на Гаврилу Ивановича и сказал:

— В десяти верстах от перевала подъем. Значит, поезд в этом месте идет тихим ходом. Вот туда надо направить человек пятьдесят с расторопным и волевым командиром. Кого предлагаешь?

— Клименко! — не задумываясь, ответил Шевченко.

— Вызови его сюда!

Клименко ничем не выделялся: и рост невзрачный, и лицо неприметное, глаза маленькие, губы тонкие, только нос с горбинкой. Когда он пришел, Шевченко строго сказал:

— Пойдешь на серьезное задание. Не вдарь лицом в грязь, не подведи отряд. Зараз сам главком тоби все расскажет. Чуешь?

— Чую! — равнодушно ответил Клименко.

Сергею Георгиевичу командир не понравился — не было в нем огонька.

Шевченко уловил недоверие Лазо к Клименко и шутливо сказал:

— Жених из него, як из щеня волк, а командир золотой. Що скажу, то зробит.

— Садись, товарищ Клименко, и слушай внимательно. Ты тут все места знаешь?

— Как свой родной дом.

— За перевалом идет подъем по железной дороге.

— Так точно!

— И местность такая, что партизанам есть где укрыться.

— Хоть всему Цимухинскому отряду.

Лазо продолжал:

— Отряд останется здесь, а ты с комиссаром отряда и пятьюдесятью бойцами проберетесь туда и устроите засаду. Американцы собираются перевезти в углярках свои войска.

— Не перевезут! — решительно заявил Клименко.

— Не кажи гоп, пока не перескочишь, — вмешался Шевченко.

— Каких людей брать? — торопливо обратился к нему Клименко.

— Выбирай сам.

— Разрешите идти? — спросил Клименко у Лазо.

— Иди!

— С богом! — напутствовал вслед Шевченко.

— Пусть с ним Машков пойдет, — сказал Лазо.

— Ладно, — усмехнулся Шевченко. — Посмотрим, какой комиссар стрелок.

Отряд сидел в засаде вторые сутки. Изредка проходили порожние составы углярок. Весь день шел дождь. Все небо обложило тучами, но тучи были по-весеннему высоки и легки, за ними угадывалось солнце. Неясными очертаниями стояли деревья на сопках, а к утру радужное солнце осветило полнеба. Вокруг неслись запахи цветов.

— Даром торчим здесь, — сказал Петр Сиволоб, односельчанин Клименко. — Промокли до нитки.

Машков слушал, но молчал, выжидая, что ответит Клименко, а тот не заставил себя долго ждать.

— Брось дурить, иначе отошлю обратно в отряд.

— Не пугай, Володя, не первый день тебя знаю.

— Жалею, что отобрал такого болтуна.

— А ты горбач, — огрызнулся Сиволоб.

Так в детстве ребята дразнили Володю за горбинку на носу. Клименко взорвала бестактность Сиволоба, и он решил его отослать в отряд, но в эту минуту по цепи сообщили, что приближается состав со шпалами. Удивительно было, что шпалы торчали из углярок и в каждой углярке было не более десяти шпал. Клименко догадался, что за шпалами укрылись солдаты.

— Приготовиться! — приказал он.

Паровоз тяжело тянул состав в гору. Когда углярки поравнялись с линией, по которой растянулись партизаны, Клименко скомандовал:

— Огонь!

Случилось так, что пулей был ранен машинист. Сообразив, что на поезд напали партизаны, он затормозил, чтобы помочь им обстрелять оккупантов. Из углярок стали выскакивать американские солдаты. Ни один из них не спасся бегством — все нашли себе смерть в чужом краю. Партизаны собрали все оружие, сделали машинисту перевязку и вместе с ним возвратились в отряд.

— Казав я тоби, товарищ главком, що Клименко золотой командир, — не без хвастовства заметил Шевченко.

Клименко, смущенный похвалой, признался:

— Ох и рубака комиссар, другого такого не найти.

— Ты не меня хвали, а бойцов. Лучших надо в партию привлечь, и тебя, Клименко, первого. — Повернувшись в сторону Мелехина, Машков добавил: — Прикажи сдать в штаб трофейное оружие.

— Отбери один револьвер, — приказал Лазо Машкову, — я его лично подарю Клименко.

Этот жест командующего понравился Шевченко.

— Учись, Мелехин, як треба обращаться с трохфейным оружием. А ты, Виктор Иванович, сидай за стол, подкрепись трохи.

Степан Глазков числился на плохом счету в конторе Сучанских рудников. Бухгалтер называл его смутьяном, по которому тюрьма давно плачет. «Как придет за получкой, так и шумит на всю контору. То в прошлый раз недодали, то в этот раз недоплатили, и других шахтеров подбивает». Когда революционная волна докатилась до Сучана, Глазков пришел в контору и сказал бухгалтеру:

— Если обсчитаешь хоть одного шахтера на копеечку — не жить тебе в Приморье.

Глазков, как и следовало ожидать, стал активным деятелем рудничного комитета, вступил в Коммунистическую партию, призывая всех рабочих последовать его примеру. В черные дни, когда Приморье захватили белогвардейцы и интервенты, Глазков сформировал партизанский отряд из шахтеров и ушел с ним в сопки, а потом обосновался в Тетюхе, объявив ее Тетюхинской республикой. Узнав о действиях других отрядов, Глазков двинулся к ним на соединение из Тетюхи на Ольгу вдоль побережья Японского моря, чтобы совместными усилиями захватить Сучан, вывести шахты из строя и прекратить снабжение Владивостока углем.

Отряд шел незаметными тропками, делая привалы лишь по ночам. Весна в тот год выдалась ранняя, и сопки, обращенные склонами к морю, розовели под багульником. На высоких хребтах кудрявился сибирский кедр, яркими пятнами выделялись осокори и тополя. По кустам воровато шарил ветер, от багульника разносился нежный запах. Чем ближе отряд приближался к морю, тем сильнее чувствовался ветер, развевая у берегов космы морской капусты. По воде катались колючие шарики морских ежей, иногда воду прошивала игла-рыба.

Неожиданно Глазков заметил на горизонте два дымка.

— Никак, к нам гости едут, — сказал он командиру второй роты Толкачеву.

— Подождем их, Степан Листратович, встретим свинцовой солью.

— Дельно говоришь, — согласился Глазков и приказал всему отряду скрыться в сопках.

Дымки постепенно приближались, потом прояснились контуры двух кораблей с двумя звезднополосатыми флагами.

— Японцы, — сказал Толкачев.

— У тех солнце на флагах, а у этих звезды, — возразил Глазков, — американцы.

С кораблей, бросивших якоря, спустили три шлюпки. Покачиваясь на зыбкой волне, они поплыли к берегу. И только «гости» стали высаживаться, как партизаны открыли по ним беглый огонь. Весельные бросились отчаливать лодки, пули свистели и жужжали вокруг них. Потеряв убитыми десять матросов, американцы еле добрались до кораблей.

Глазков не сомневался в том, что «гости» ответят на встречу партизан, и приказал отряду как можно скорей перейти на другое место и укрыться за сопками. Так и случилось: американские корабли открыли ожесточенный артиллерийский огонь.

— Пойдем дальше? — спросил командир первой роты Губкин.

— Нет, — решительно ответил Глазков, — не дам им ступить на русскую землю.

Три раза американцы пытались высадиться и один раз даже ночью, но партизаны уничтожали матросов и сами бесследно исчезали. Тогда корабли снялись с якорей и ушли в море, а спустя два дня подошли к Перятину и все же высадили десант, который прошел во Владимиро-Александровское и соединился с частями генералов Волкова и Смирнова.

Много ли сил у противника? Как проникнуть во Владимиро-Александровское и разведать планы белых? Сколько разведчики ни пытались, но пробраться из них никому не удалось.

— Скоро ли пасха? — спросил Глазков у своих командиров.

— Куличи собираешься святить, Степан Листратович? — рассмеялся Толкачев.

— Ей-богу, угадал, но только не я, а перятинские и унашские крестьяне поедут во Владимиро-Александровское, они завсегда туда едут святить, а нам бы присоединиться.

— Здорово придумано, — заметил Губкин, — но ребята говорили, что крестьяне в этом году не поедут, боятся, как бы у них не отобрали куличи.

— Уговорим их, а с ними поедет наш Папуша, он для этого дела самый подходящий.

И уговорили.

Стали крестьяне готовиться к отъезду. Поехали в субботу вечером, чтобы поспеть к заутрене. Взяли с собой Папушу, шестидесятилетнего партизана, который с двумя сынами пришел в отряд к Глазкову. Пока попы святили крестьянам куличи, Папуша потолкался кругом, прислушиваясь к разговорам, и разузнал, что белые готовятся к наступлению.

На третий день пасхи под Перятином показался разъезд в двадцать конников. Лежавшие в засаде партизаны сняли метким огнем всех до единого. Тогда белые выслали орудия с прислугой.

В разгар боя Толкачев заметил трех всадников, приближавшихся со стороны Сучана.

— Не трожь! — приказал он бойцам своей роты.

Всадники подъехали. Это были американцы на мулах. Они держали в зубах сигары и улыбались, делая вид, что путешествуют. Один из них на ломаном русском языке спросил:

— Нам можно понаблюдать за ходом боя?

Толкачев растерялся и послал за Глазковым. Степан Листратович пришел, хитро улыбнулся и сказал:

— Белые вас еще убьют, а мне за вас отвечать.

В эту минуту прожужжала пуля и раздробила одному американцу палец.

— Позвать профессора! — приказал Глазков.

Пришел фельдшер. По тому, как он раскрыл свой деревянный баул, доставая спирт, бинт, йод и ланцет, американцы решили, что им действительно оказывает медицинскую помощь профессор, тем более что фельдшер был в очках, правда вместо дужек к ним были приделаны проволочки, обмотанные марлей.

— Спасибо! — поблагодарил американец. — За оказанную мне помощь мы вам подарим медикаменты. Пусть ночью на реку Сучан приедет на паром ваш профессор.

И уехали.

Ночью на паром вышел Папуша и вместе с ним десять бойцов. До рассвета прождали они без толку, а возвращаться с пустыми руками не хотели, думали, вот-вот подъедут.

Вдруг прибежал старший сын Папуши, и запыхавшись, сказал:

— Папаня, бегите назад в отряд! Наши уже ушли из Новицкого и Краснополья. Обманули нас американцы, они высмотрели, что им надо, и на Сенькиной шапке установили пулеметы. Степан Листратович волосы на себе рвет, что поверил им.

— Да-а, — промолвил обескураженный Папуша, — маху мы дали.

— И еще новость, папаня. Сказывают, к нам сам командующий Лазо едет, будет нас соединять с цимухинцами.

— На кой черт нам Шевченко? Сам пьет и людей тому же научил. Я на это не согласен.