Командующий фронтом

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мерно, лениво тянулась жизнь на хуторе, не суля никаких изменений, но революционные события 1905 года, охватившие Бессарабию, напугали помещиков, и они стали покидать насиженные места.

Семья Лазо никуда не уехала. Двенадцатилетнему Сереже трудно было разобраться в происходящих событиях, но, вспоминая рассказы учителя Кодряну о недовольстве крестьян, думал, что Богдан Раду, который когда-то так круто выпроводил его из своей избы, со дня на день заявит свои претензии на землю. Доктор Чорба со страхом рассказывал, что по Бессарабии гуляет неуловимый гайдук Антосяк со своими молодцами и поджигает барские усадьбы. Сережа тайком прислушивался к рассказам доктора, сожалея о том, что рядом нет Федора Ивановича, который объяснил бы, что происходит вокруг и внес бы ясность в его, Сережины, путаные мысли. Он даже собрался написать письмо Кодряну, но не знал его адреса.

Ни в Новых Езоренах, ни в Николаевке восстания не было. Антосяк даже до Оргеева не дошел. Крестьянского вожака арестовали в его родном селе Мокры, военно-полевой суд осудил на пожизненную каторгу в Сибирь. Помещики возвратились в свои имения, и жизнь потекла своим чередом.

Проходили зимы со снежными буранами, за ними солнечные весны с водами, стекавшими с холмов в овраги, летом зной иссушал землю, осенью пламенели багрянцем леса.

Старели взрослые, подрастали молодые, умерших хоронили на погостах, новорожденных пеленали и кормили грудью.

Подрос и Сергей Лазо, превратившись в паренька, а потом и в юношу с широкими плечами, правильным овалом лица, на котором светились умные черные глаза.

Однажды к Елене Степановне приехала сестра Чорбы с печальным известием о том, что доктор скоропостижно скончался.

— Теперь и посоветоваться не с кем, — пожаловалась Елена Степановна старшему сыну. — Не лучше ли будет продать дом и сад и переехать в город?

— Вот хорошо! — обрадовался Сергей. — В городе жизнь интересней, да и мне пора в гимназию.

С этого дня Елена Степановна стала серьезно помышлять о переезде. Она опасалась продешевить с продажей усадьбы, но и продать ее было не так легко — на дом без пахотной земли охотников не находилось. Каждое воскресенье она уезжала то к одному, то к другому помещику, но все безрезультатно.

— Не покупают? — спрашивал Сережа.

— Нет, сынок, — тревожно отвечала мать.

— Надо дать публикацию в кишиневскую газету, — неожиданно предложил Сергей, вспомнив, что в газете «Бессарабская жизнь» он читал о продаже и покупке домов и имений.

Елене Степановне даже в голову не приходила эта мысль.

— Поедем вместе в город, Сережа, — обрадованно предложила она, — там мы все обсудим и решим, а заодно посмотрим, как выглядит наш дом.

И по тому, как мать это сказала, Сережа почувствовал, что она считает его взрослым и намерена советоваться с ним в делах.

Окна, выходившие в сад, были занавешены кремовыми шторами, на стенах лежал мягкий свет.

Директор гимназии Иван Александрович Клоссовский, в черном сюртуке, из-под которого выглядывал белоснежный воротник с фулярным бантом, гостеприимным жестом предложил Елене Степановне кресло.

Елена Степановна достала из ридикюля письмо и задержала его в руках.

— Я вдова Георгия Ивановича Лазо.

— Имел честь быть знакомым с ним.

— Моему сыну пятнадцать лет, и я намерена определить его в гимназию.

— В пятнадцать лет? — удивился директор.

— Болезнь отца помешала ему… Но он исключительно способный юноша, впрочем, — и Елена Степановна, сочтя этот момент подходящим для передачи рекомендательного письма, протянула руку через стол, — это вам!

Директор, вскинув к переносице пенсне в золотой оправе, быстро прочитал письмо. Его писал председатель Кишиневского суда Степан Михайлович Лузгин.

— Рекомендация заслуживает внимания, но в этом году вряд ли удастся что-нибудь сделать, — развел руками директор.

Этот жест должен был убедить Елену Степановну в том, что ее надеждам не суждено оправдаться, но не так просто было уговорить эту женщину, преждевременно поседевшую от горя и в то же время возмужавшую за несколько лет самостоятельного ведения хозяйства.

— Если бы мой сын был помоложе, — проговорила она, — я не прибегла бы к рекомендательным письмам. Не так ли, Иван Александрович?

В этих простых, но убедительных словах директор почувствовал правоту матери, которая так настойчиво добивалась приема ее сына в гимназию, и тем не менее он возразил:

— Ему придется держать экзамены по всем предметам. Скажу прямо — это сложно, очень сложно.

— Я спокойна за него, — с подчеркнутой уверенностью сказала Елена Степановна, — экзамены ему не страшны.

— Хорошо, я поставлю вопрос на педагогическом совете. Прошу за ответом недели через две.

Иван Александрович встал, давая понять, что прием окончен, но Елена Степановна не спешила уходить. Казалось, она хотела сказать что-то очень важное, но смутилась, слегка кивнула головой и вышла из кабинета.

Учебный год длился уже четыре месяца. Не будь у Елены Степановны рекомендательного письма, Сережу не допустили бы к экзаменам. На педагогическом совете прошение сочли чуть ли не дерзостью, но Иван Александрович, явившись в этот день с Анной на шее, что он делал только по большим праздникам, сумел убедить членов совета, и те приняли решение, подобного которому никто не мог припомнить за всю историю существования гимназии — допустить в январе к испытательным экзаменам Сергея Лазо.

Новый, 1910 год Елена Степановна встретила с детьми в Кишиневе. Посреди столовой стояла елка, на которой теплились маленькие восковые свечи среди золотой и серебряной мишуры. В этот день мать подарила Сереже книгу. Незнакомый автор и малоувлекательное название: «К. Тимирязев. Жизнь растения. Цикл лекций». Несомненно, произошла ошибка… Мать в последнее время щурила глаза, жаловалась на головные боли и, бесспорно, перепутала в магазине книгу. Куда интереснее было бы почитать Конан-Дойля. Обидеть мать Сережа не посмел. Он поблагодарил за подарок и собрался поставить книгу на отцовскую этажерку рядом с устаревшими сельскохозяйственными календарями-ежегодниками, но, перелистав несколько страниц и прочитав полемику автора с баснописцем Крыловым, раскрыл книгу с первой страницы и погрузился в чтение.

Автор, обращаясь к читателю, писал в предисловии:

Какие интересные мысли!

Разве можно сравнивать эту книгу с книгой о приключениях лилипутов на таинственном острове или книгой о бегстве преступника из подземной тюрьмы!

С этого дня Сергей не расставался с лекциями Тимирязева, перечитывая их по многу раз.

Первый экзамен был назначен на восьмое января. Мать хотела идти с сыном, но он отговорил ее:

— В твоем присутствии я буду волноваться.

Елена Степановна послушно осталась дома, а Сережа, надев перешитое на него отцовское пальто, ушел в гимназию.

Ночью ударил морозец, и к утру деревья заиндевели. Хотелось потрясти их и, отбежав в сторону, полюбоваться, как невесомые снежинки разлетятся и бесшумно упадут на землю. На улицах тишина, редко пронесется бричка или двуколка, громыхая колесами о булыжную мостовую, — и снова все стихнет.

Сереже предстояло идти по длинной Киевской улице, мимо каменных особняков с железными воротами, палисадниками, сейчас запорошенными снегом, мимо покривившихся домиков с перекошенными оконцами, мимо пяти серебристых тополей, неведомо как очутившихся в городе среди акаций. Он старался не думать об экзамене, тем более что ему отказались даже сказать, по какому предмету предстоит первое испытание. Против Сережи негласно ополчились экзаменаторы, которые были удивлены тем, что он только на шестнадцатом году вздумал поступать в гимназию и добился, чтобы его экзаменовали в середине учебного года.

Обрюзгший, с мешками под глазами от постоянных почечных колик, слывший либералом среди местной интеллигенции преподаватель словесности Орлов говорил латинисту Филиппову, смотревшему во время беседы поверх очков, отчего казалось, что он за кем-то подглядывает:

— Не знаю, батенька, как вы с ним побеседуете насчет перфектум и плюсквамперфектум, но у меня этот мальчишка потеряет голову. Пушкина он, вероятно, зубрил, а я его заставлю говорить про Державина и Хераскова.

Орлов залился мелким смехом.

— Напрасно, Сергей Сергеевич! Вы экзаменуйте его так, как экзаменовали всех в начале года.

— Не выйдет, батенька…

— Чем он провинился?

— Дерзостью! Держать экзамен в январе. Неслыханно!

— Какая вам разница, в сентябре или в январе?

— Правила, батенька. Без них классическая гимназия, — Орлов, щелкая пальцами, старался подыскать слово для сравнения и наконец самодовольно отчеканил, — буль-вар! Вот оно что!

— А если он отлично подготовлен?

— Не может быть, — упрямился Орлов, — я все равно больше тройки никому не ставлю.

Сережа не мог знать об этих разговорах. Вот почему, направляясь в гимназию, он старался не думать о предстоящем экзамене и с любопытством смотрел на заиндевевшие деревья.

Сергей сидел на стуле спиной к доске и смотрел на своих сверстников, одетых в серые из диагонали куртки с высокими воротниками, из-под которых выглядывали белые крахмальные воротнички. Тридцать пар глаз были устремлены на него, но поди узнай, что в них скрыто: любопытство, сочувствие или насмешка? Быть может, и то и другое. Кто-то с задней парты крикнул:

— Как тебя зовут? Антон или Парамон?

Взрыв смеха прокатился по классу.

Сережа встал, чтобы ответить крикуну, но в класс вошел Сергей Сергеевич Орлов и направился к кафедре. Он положил классный журнал и строже обычного произнес:

— Садитесь! И вы, молодой человек, садитесь!

Орлов прошелся по классу, поглядывая исподлобья на новичка, и молчал; ему хотелось усилить и без того напряженное состояние у Лазо.

— Начнем! — сказал он наконец.

Сергей держал себя с достоинством, отвечал медленно, четко. Он читал наизусть оды Державина, письмо Татьяны к Онегину, отвечал на все вопросы. При каждом ответе Орлов останавливался, смотрел в лицо Сергею. Если бы ему не было неловко перед учениками, он пожал бы руку этому красивому юноше, который так блестяще знает словесность и сам подготовился к экзамену.

— Сергей Сергеевич, — раздалось с задней скамьи, и Сережа узнал по голосу крикуна, — а басни Крылова он знает?

— Медынцев, — вспылил преподаватель, — еще одно слово, и вы очутитесь за дверью. Здесь не буль-вар! — Он взошел на кафедру и спросил, стараясь не смотреть на учеников: — Лазо, вы басни Крылова знаете?

— Знаю!

— Какие?

Сережа перечислил, но Орлов остановил его и коварно предложил:

— Прочитайте «Листы и Корни».

Сережа прочитал без запинки.

— Мораль сей басни вам ясна?

— Ясна, но она ошибочно выражена.

Орлов от изумления раскрыл рот.

— Я ослышался, батенька, или вы серьезно сказали, что мораль у нашего великого баснописца ошибочна?

— Да, я так сказал.

— Может быть, вы разъясните? — Орлов был убежден, что на этом он поймает самоуверенного юношу.

— По мнению ученого-натуралиста Тимирязева, деятельность листа снабжает необходимым веществом и силой весь органический мир, не исключая и человека. Однако человек упорно отказывается признать за листом роль необходимого и полезного органа…

— Мне лекция не нужна, — перебил Орлов, — вы мне скажите об ошибочной морали баснописца.

Сережа умолк. Он смотрел на тихий, присмиревший класс, и глаза учеников казались ему уже не такими насмешливыми. Напротив, все смотрели на него с сосредоточенным любопытством, ожидая ответа.

— Итак, — поторопил Орлов.

— Итак, — повторил за ним Сережа, — я отвечу словами самого Тимирязева. Басня «Листы и Корни» основана на ошибочном понимании естественного значения листа. Крылов унизил в ней листья, и потому в качестве ботаника, говорит Тимирязев, значит, адвоката растения, я возьму на себя их защиту. Признавая за корнями трудовую, производительную силу, Крылов видел в листьях один блестящий, но бесполезный наряд и требовал от них, чтобы они хоть были благодарны своим корням.

Орлов внимательно слушал, не пытаясь даже остановить или прервать Сережу, и это не ускользнуло от учеников, бросавших взгляды то на преподавателя, то на новичка.

— Справедливо ли такое мнение, спрашивает Тимирязев, — продолжал Сережа, — точно ли листья, настоящие зеленые листья существуют для того только, чтобы шептаться с зефирами, давать приют пастушкам и пастушкам? Это неверно. Листья, которым корни откажут в железе, добываемом с большим трудом из земли, погибнут, как и все растение погибнет. Но если листья откажут корням в той воздушной, неосязаемой пище, которую они добывают с помощью света, то и в этом случае растение тоже погибнет. Если же изменить басню — то изменится и ее мораль. Она может быть лишь одна: мы должны, как листья, служить для наших корней источниками силы — силы знания, той силы, без которой порою беспомощно опускаются самые могучие руки. Как листья, мы должны служить для наших корней проводниками света, света науки, того света, без которого нередко погибают во мраке самые честные усилия.

Сережа умолк. Молчал класс. Молчал Орлов, погруженный в мысли. Никогда он не встречал подобного ученика.

За дверью раздался звонок. Время незаметно пробежало.

Орлов, взяв под мышку журнал, сошел с кафедры, остановился перед Сережей, удивленно посмотрел ему в глаза и сказал:

— Да вы, юноша, страстный натуралист.

Елена Степановна вошла к Клоссовскому в кабинет той же бесшумной походкой, как и в первый раз, и директор тем же гостеприимным жестом предложил ей мягкое кресло.

— Иван Александрович, я пришла узнать результат.

Казалось, директор будет долго молчать, потом разведет руками и вежливо откажет. Но Клоссовский не заставил Елену Степановну ждать. Он действительно развел по привычке руками, но заговорил с той мягкостью, которая сразу видна в человеке, желающем сказать что-то приятное:

— Сергей Лазо принят. Скажу вам прямо — экзаменаторы утверждают, что таких способных учеников в гимназии не бывало. Вам остается заказать сыну форму, без которой в гимназию нельзя являться.

Елена Степановна, заметно оживившись, подала Клоссовскому руку и ушла.

Клоссовский не выдумывал. Еще до педагогического совета Орлов, разыскав латиниста, увлек его в сторону и признался:

— Батенька, я такого юношу еще не видывал.

— Про кого вы толкуете, Сергей Сергеевич?

— Про Сергея Лазо. Годами юн, а умом и знаниями — зрелый муж.

Сережа пришел в класс в новой гимназической форме. Серая куртка с пятью блестящими пуговицами плотно облегала его фигуру. Талию обхватывал пояс с широкой, почти в ладонь, металлической пряжкой.

— Здравствуй, Лазо! Здравствуй, Сережа! — раздались голоса со всех сторон.

К нему подошел такой же смуглый, как и он сам, гимназист со светло-зелеными глазами.

— Юрий Булат. На моей парте свободное место. Садись рядом!

— Согласен! — ответил Сережа.

Булат считался лучшим учеником в классе. С приходом Сергея у него не возникла зависть к новому товарищу, наоборот, он решил, что дружба между ними поможет и ему приобрести новые знания. Сергей, однако, не предложил ему совместно готовить уроки, а самому напрашиваться не хотелось.

— Заходи ко мне в воскресенье, — сказал как-то Сергей.

— С удовольствием!

Через месяц Юра уже знал все подробности семейной жизни Лазо: про смерть отца Лазо, Чорбу, про Кодряну.

Сережа прочитал ему всю книгу Тимирязева.

— Чем чаще я ее читаю, — говорил он, — тем больше познаю жизнь.

Как-то раз Юра принес шахматы и стал учить Сергея игре. Первое время у него слон шел ходом коня, а когда Юра делал ему замечание, то он бил себя ладонью по лбу и восклицал:

— Полупочтеннейший, вы теряете память в юном возрасте. Что же ждет вас впереди?

Юра смеялся.

— Почему ты говоришь полупочтеннейший?

— Вспомнил пушкинские строки про полумилорда.

— Значит, ты намерен стать в конце концов почтеннейшим?

— Избави бог.

— Кем же ты хочешь быть?

— Ученым и слесарем.

Юноши никогда не спорили между собой — Юра любил Сергея и прислушивался к его словам и советам. Сергей чувствовал, что приобрел в Юре настоящего друга.

Елене Степановне нравилась их дружба, она была довольна влиянием Сережи на Степу, лишь средний сын, Боря, оставался своенравным и непокорным. И тот и другой учились в гимназии, но Степа с грехом пополам, а Боря совсем плохо. От услуг старшего брата он решительно отказался. А на мать как-то огрызнулся:

— Ты мне не указ!

Сергей вспылил.

— Прикуси язык! — крикнул он. — Ты грубишь мне, обижаешь Степку, — это еще полбеды, но грубить матери не позволю. Заруби себе на носу!

Чего греха таить, Сергей не любил Бориса.

В седьмой и восьмой класс Сергей перешел с похвальным листом. Его ставили в пример другим по успеваемости и по поведению. Его действительно ни в чем нельзя было упрекнуть, он никогда не отказывался помочь товарищу, но ни с кем не панибратствовал, а внимательно приглядывался к каждому из своих сверстников. Он помнил слова Кодряну, что большинство из них считают себя избранными по крови. Он недолюбливал словесника, в котором уживались желчь и либерализм, терпеть не мог лицемерного законоучителя протоиерея Лашкова и готов был при случае задеть его за ханжеские проповеди.

Сергей все чаще вступал в споры с богатыми дворянскими сынками. Они старались обидеть его на каждом шагу, вывести из терпения, но Сергей сдерживал себя. Только один раз он навел порядок кулаком и не жалел об этом. На прогулке по гимназическому саду он услышал, как Медынцев бросил вслед ему и Булату:

— Юра — это его барышня!

Сергей обернулся и нахмурил брови.

Медынцев замолчал, но кто-то из его компании шепнул ему на ухо, и тогда он крикнул:

— Весь в папеньку…

Сережа направился к Медынцеву. Булат успел крикнуть:

— Плюнь на эту пигалицу!

Поздно. Сергей строго спросил Медынцева:

— Кто тебе позволил чернить память моего отца?

— Подумаешь… — нагло улыбнулся Медынцев.

Сергей со всей силой закатил Медынцеву оплеуху. Гимназисты разбежались.

— Трусы! — закричал Сергей. — Дворянские оболтусы!

Прозвенел звонок. Все поспешили в класс. Предстоял урок латыни. Медынцева на месте не оказалось. Латинист вошел в класс, посмотрел на Сергея и сказал:

— Лазо, к директору!

Сергей догадался, что Медынцев успел пожаловаться Ивану Александровичу, но страха не испытывал.

— Кто дал вам право буянить? — спросил строго Клоссовский.

— Прошу извинить меня, Иван Александрович, но иначе я не мог поступить.

Директор сделал вид, что слушает небрежно, но это было далеко не так. Со слов преподавателей он знал, что Лазо ведет себя спокойно, наделен большими способностями и его ожидает в будущем ученая карьера. И вдруг такая нелепость.

— Медынцев сказал вам грубость?

— Ему вообще не место в классической гимназии.

— Не вам судить…

— Виноват, — ответил Сергей и опустил голову.

— Идите в класс, я потом разберусь.

С того дня Медынцев присмирел. Да и как было не присмиреть — директор не удалил Лазо из гимназии.

Июнь стоял невыносимо знойный. В гимназии заканчивались экзамены.

— Что ты думаешь делать дальше? — спросила Елена Степановна у Сергея.

— Поеду в Петербург.

Мать хотела дать сыну высшее образование, но из денег, вырученных за продажу усадьбы, за три года ушло больше половины. С переездом Сергея в другой город придется там платить за комнату, обед, прачке, портному, сапожнику.

— Я буду давать уроки, — сказал Сергей. — Затяну пояс потуже, помучаюсь четыре года, зато потом начну зарабатывать и содержать всю семью.

Так думала и Елена Степановна — других надежд у нее не было.

…В актовом зале, в присутствии всех преподавателей Иван Александрович Клоссовский вручал абитуриентам аттестаты. Вызывали по алфавиту, и первым был Булат. Юрий закончил с хорошими отметками, и Клоссовский пожелал ему успеха.

— Я надеюсь, — сказал он, — что вы продолжите свои занятия в университете.

Когда очередь дошла до Сергея, по залу пробежал легкий шорох. Все знали: стоит ему заговорить — каждый позавидует стройности его речи.

Ивану Александровичу ни разу не пришлось слушать Сергея, и ему неожиданно пришла в голову мысль:

— Лазо, быть может, вы выступите от имени учащихся?

— Слушаюсь, Иван Александрович.

Раздав аттестаты, директор обратился к абитуриентам с краткой речью. Он произносил ее ежегодно, и преподавателям она изрядно надоела. Словесник Орлов, широко расставив локти на столе, рисовал какие-то фигурки на клочке бумаги, а природовед Пантелеев, держа за крылышки пойманную муху, смотрел сквозь лупу на ее брюшко, вызывая улыбки на лицах абитуриентов.

Потом вышел Сергей. По традиции он должен был стоять лицом к преподавателям и спиной к товарищам, но Сергей отошел к боковой стене, чтобы иметь возможность поворачивать голову и к преподавателям, и к товарищам. Ни у Клоссовского, ни у педантичного и строгого инспектора гимназии Маланецкого не хватило смелости сказать Лазо, что он нарушил традицию и ему надо занять определенное место.

В зале наступила тишина. Пантелеев выпустил муху, и она, жужжа, полетела. Орлов, отбросив карандаш, нахохлившись смотрел на Сергея. С Лазо можно было спорить, не соглашаться, но ему нельзя было отказать в знаниях, в манере держать себя с достоинством.

— Я прошу прощения у педагогического совета, — начал Сергей, — что нарушаю традицию. Мне кажется, что юношам, которые завтра выйдут на распутье, надо подсказать, какую именно дорогу избрать. Мое слово будет больше относиться к моим вчерашним соученикам. Объяснить явления природы и законы жизни может и должен каждый мыслящий человек, желающий понять то, что совершается вокруг него. Почему органические существа так совершенны, так целесообразно организованы? Этот вопрос возникает у многих из нас, но не многие умеют правильно ответить. Даже ученые-мыслители обычно говорят: «Они созданы таковыми». Неумение объяснить эту загадку природы побудило многих ученых броситься в иную крайность. Указание на целесообразность и гармонию природы они встречают насмешкой и преследуют глумлением. Немецкий поэт Гейне чутко относился к науке и философии. В своем «Путешествии на Гарц» он рассказывает, как встретился с одним простоватым бюргером и тот стал ему надоедать своими измышлениями о целесообразности природы. Поэт, выведенный из терпения, постарался подладиться под тон бюргера и сказал: «Вы правы, в природе все целесообразно. Вот она создала быка, чтобы из него можно было сделать вкусный бульон; она создала осла, чтобы человек имел перед собой вечный предмет для сравнения; она создала наконец человека, чтобы он кушал бульон и не походил на осла».

Кроме инспектора и законоучителя, все заулыбались, и это не ускользнуло от внимания Сергея.

— Я не собираюсь давать готовых рецептов своим товарищам, но тем из них, кто намерен посвятить себя науке, мне хотелось бы напомнить слова русского ученого Тимирязева. Он говорит, что наука не вправе уходить в свое святилище, таиться от народа, требуя, чтобы на слово верили в ее полезность. Если представители науки желают, чтобы она пользовалась сочувствием и поддержкой общества, то надо помнить, что они слуги этого общества и время от времени должны выступать перед обществом, как перед доверителем, которому они обязаны отчетом.

Сергей отошел от стены, приблизился к столу, за которым сидели члены педагогического совета, и закончил:

— Это все! Теперь от имени гимназистов выпуска тысяча девятьсот двенадцатого года я приношу благодарность Ивану Александровичу и всем преподавателям за приложенные ими усилия и переданные нам знания.

Обернувшись вполоборота к товарищам, он добавил:

— Вы же сейте разумное, доброе, вечное!..

Речь Лазо растрогала словесника Орлова, он захлопал в ладоши, многие в зале последовали его примеру.

Когда шум улегся и все стали покидать места, чтобы выйти из душного зала, Клоссовский окликнул Лазо.

Сергей подошел.

— Зайдите ко мне завтра в это время.

Сергей почтительно склонил голову, и тут Иван Александрович протянул ему руку. Сергей пожал ее, потом повернулся и медленной походкой вышел из актового зала.