Командующий фронтом

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Над Русским островом плыли туманы, окутывая юнкерское училище и старые казармы, где жили офицеры, — последний резерв владивостокского правителя генерала Розанова. По заливу Петра Великого и Восточному Босфору суда двигались медленно, словно ощупью.

Капитан Корнеев сбился с ног. Он устраивал облавы на целые улицы, арестовывал всякого, кто вызывал у него подозрение, но никак не мог напасть на след Козловского-Лазо.

«Ну и дурак генерал, — злился он в душе на Рождественского, — Лазо назвал первую пришедшую ему на ум фамилию, а тот повторил ее мне. Выпустил из рук такую добычу».

Больше всего Корнеева беспокоило то, что Лазо будет пойман кем-нибудь другим, и тогда все его планы на получение большой премии от Моррисона лопнут, как мыльный пузырь.

Не зевал и Лимонов, но тот действовал исподтишка, оставаясь равнодушным при встрече с Корнеевым, когда речь заходила о Лазо.

— Я-то напал на след, — задорно уверял его Корнеев.

— Завидую, вы один получите объявленную премию, а мне тягаться с вами трудно.

Корнеев действительно напал на след, но не Лазо, а Ольги Андреевны. Он долго выслеживал ее на Некрасовской у дома чиновника Назарова, потом на Ботанической, где жила Пригожина, и все напрасно. Но однажды он столкнулся с женщиной, выходившей из дома Пригожиной. Женщина держала в руках крошечного ребенка, завернутого в одеяльце, и направлялась к Русскому острову. Корнеев незаметно пошел за ней, но выдал себя тем, что то отставал от женщины, то опережал Ольгу Андреевну. Поведение Корнеева сразу стало подозрительным, и она, чтобы обмануть его и замести следы, зашла в здание юнкерского училища.

— Как пройти в канцелярию? — спросила она у дежурного.

Молодой юнкер с пушком пробивающихся усов, немного удивленный приходом женщины, растерялся и ответил:

— Направо, третья дверь.

Ольга Андреевна решительно вошла в канцелярию. За столом сидел высокий штабс-капитан с маленькой головой, посаженной на плечи так, словно на палке торчала тыква.

— Извините, пожалуйста, мне нужно повидать преподавателя училища капитана Яблонского.

— Разрешите осведомиться, с какой целью? — поинтересовался штабс-капитан.

— Это мой муж, — наигранно сказала Ольга Андреевна. — Он вторую неделю не является домой.

— Извините, мадам, у нас такого капитана нет.

— Позвольте, я хорошо знаю, что он именно здесь, — намеренно затягивала время Ольга Андреевна, стараясь подольше задержаться в канцелярии.

В этот момент ребенок проснулся. Ольга Андреевна уложила его на диван, развязала одеяльце и стала поправлять пеленки, приговаривая:

— Спи, Адочка! Спи, доченька!

Штабс-капитан озабоченно поднялся из-за стола, — Ольге Андреевне показалось, что он упрется головой в потолок, — и зашагал из угла в угол. По тому, как он нервничал, было видно, что он хочет как можно скорей ее выпроводить, но не знает, как это сделать. Наконец он сообразил и сказал:

— Вспомнил! Капитан Яблонский находится в офицерской казарме. Вот все, мадам, чем я могу вам помочь.

— Очень благодарна, — вежливо ответила Ольга Андреевна, перевязала одеяльце кушаком, подняла ребенка и попрощалась.

Когда она вышла на улицу, Корнеева уже не было.

Тяжело доставалось Ольге Андреевне. Иногда ей помогала Нина Пригожина. Она не раз справлялась о брате Ольги, подозревая в Анатолии Анатольевиче случайного спутника, которому Ольга бездумно доверилась, а он бесстыдно оставил ее на произвол судьбы. Ольга Андреевна уверяла Нину, что Анатолий уехал в Хабаровск на работу, а отец ее ребенка остался в Томске, и бог весть, что с ним стало.

Через несколько дней она издали узнала на улице Корнеева и поспешила скрыться. В тот же вечер она написала Сергею подробное письмо, завернула его в пеленки и вместе с Адой отправилась к Меркулову.

Николай Онуфриевич приветливо встретил ее и пообещал безотлагательно отправить письмо Сергею Георгиевичу.

— Миша! — крикнул Лазо.

— Я вас слушаю! — ответил Миша тотчас же, словно вырос из-под земли.

— Поезжай к Шевченко и скажи, чтобы завтра в ночь он ударил по станции и селу Романовка.

Оставшись один, командующий задумался. Владивостокский железнодорожный узел и вся дорога до Хабаровска из-за нехватки сучанского угля работали с перебоями, а надо было полностью отвоевать у белых Сучанский район и нависнуть над Владивостоком дамокловым мечом. Но силы были неравные. По данным разведки, на самом руднике находилось свыше тысячи японских и американских солдат и двести белогвардейцев, на станции Сица — пятьсот японцев, на Фанзе — сто японцев и двести пятьдесят американцев, на Бархатной — двести пятьдесят хунхузов, на Тахэ — двести пятьдесят японцев, на станции Кангауз — триста японцев и американцев, в Романовке и Ново-Нежино — по двести американцев и канадцев. «Куда ни кинь, — говорил Безуглов, — повсюду клин». Да и каждый день прибывали свежие войска. У врага пушки, пулеметы, ружья-автоматы, а у партизан винтовки да охотничьи берданки. У врага консервы и реквизированная мука, а партизаны должны все покупать у крестьян за наличные деньги. У врага военное обмундирование, а у партизан одежда и обувь поизносились, все в дырах. У самого командующего сапоги каши просят.

Лазо донесли, что на станции Романовка противник сосредоточил продовольствие. Ударить бы по американцам внезапно, захватить продовольствие и распределить его по всем отрядам. «Кому поручить эту операцию?» — думал Лазо и пришел к выводу, что лучше всего Шевченко.

К нему и поскакал Попов. В избу вошел связной из Владивостокского подпольного комитета партии, привез бумаги и письма. Лазо сразу узнал, на одном из помятых конвертов почерк Ольги и быстро прочитал письмо.

— Ответ будет? — спросил связной.

— Обязательно, — отозвался Лазо и тут же приготовился писать.

Теперь он писал не одной жене, а и дочери, которую еще не видел, но она для него была уже живым существом, к которому он мог обращаться:

Попов вернулся только через два дня и коротко рассказал:

— Шевченко обрадовался приказу. «Мне, говорит, Сергей Георгиевич доверяет, знает, что Гаврила Иванович не подведет». Напал он на Романовку ночью. Американцы перепугались насмерть. Человек пятьдесят партизаны убили, столько же сдались в плен, а остальные бежали.

— Ты тоже участвовал в операции? — спросил Лазо.

— Чем я хуже других? Я даже трофей вам привез от Машкова, — и протянул футляр, в котором лежал полевой бинокль.

— Вот это Виктор меня уважил, а то я без бинокля как без рук. Шевченко захватил продовольствие?

— Ничего в Романовке нет, товарищ главком.

— Как нет? — рассерженно спросил Лазо.

— Неверное донесение. Но получить кое-что можно. Перед моим отъездом командир американской роты прислал письмо Гавриле Ивановичу и предлагает ему обменяться пленными.

— Что?! — вскричал Лазо. — Партизаны в плен попали?

— Ни один.

— Про какой же обмен пишет американский командир?

— Пусть пишет, — рассмеялся Попов. — Шевченко позвал Мелехина и говорит ему: «Вот тебе американская просьба, если бумага подходящая — используй по назначению».

— Сколько американцев попало к нам?

— Пятьдесят человек, ведь я уже докладывал об этом.

— Их накормили?

— Не знаю.

— Плохо, товарищ Попов, что ты не знаешь. Ты не посыльный, а адъютант и должен знать почти столько, сколько я. — Поразмыслив немного, он неожиданно приказал: — Седлать коней, поедем к Шевченко!

Гаврила Иванович радостно встретил Лазо, но был сдержан.

— Накормил пленных? — первым делом спросил командующий.

— Ей-богу, не знаю, — сознался Шевченко.

В избу вошел Машков. Он поздоровался и сказал:

— Насчет пленных могу доложить: все накормлены.

Шевченко подумал: «Золотой человек комиссар, я такого крепко уважаю».

— Где письмо американского командира? — спросил Лазо. — На каком оно языке?

— На нашем. Хиба у американьцив мало билых?

Лазо внимательно прочитал письмо. Командир просил прислать в деревню Веприно уполномоченного.

— Кого предлагаешь? — поинтересовался Лазо.

— Нехай едет комиссар, он в политике як рыба в воде.

В тот же день Машков в сопровождении двух партизан отправился в Веприно. У деревни его встретили два американских офицера, один из которых владел русским языком.

— Врет, собака, — улыбнулся, рассказывая, Машков. — Это переодетая гидра.

— Ты ему так и сказал? — спросил Лазо.

— Я ведь ехал как дипломат, товарищ главком. Поздоровались, пожали руки, и началась форменная торговля. «У вас, говорит, в плену пятьдесят американцев». — «Правильная бухгалтерия, отвечаю, а у вас партизан — ни одного». — «Давайте будем обмениваться». — «На что? На воздух?» Американец поморщился и говорит: «Какие у вас будут предложения?» — «Давайте, говорю, муку, молоко в консервах, бинты, медикаменты, сто винтовок, десять тысяч патронов». — «Оружие не дадим». — «Белым даете, так и нам дайте». — «Мы им не даем, а продаем».

— Не вмер Данило, так болячка задавила, — вставил Шевченко.

Машков рассмеялся и продолжал:

— «Раз такое дело, говорю, продайте и нам». — «За наличные». — «Пожалуйста! За каждого пленного американца платите нам наличными, а мы эти же деньги вернем вам за оружие». Покрутил американец носом и сказал: «На все согласен, но только не на оружие». Черт с вами, думаю, мы и так все оружие у пленных отобрали.

На другой день в Веприно прибыли четыре груженые подводы с консервами, медикаментами и мукой. Пленные были возвращены командиру американской роты.

Прощаясь, американец пожал руку Машкову и сказал:

— Ол райт!

— Езжай скорей до дому, — ответил комиссар, — потому в другой раз как сами попадете, господин переводчик, не обменяю, а разменяю, — и процедил сквозь зубы слюну.

Николай Онуфриевич передал Ольге Андреевне письмо Лазо. Она жадно прочитала и убедилась, что даже на расстоянии от нее Сергей в курсе всех дел. В письме он рекомендовал ей покинуть Русский остров и переехать в деревню учительницей. Предстояло выбрать спокойный и тихий угол невдалеке от какого-нибудь партизанского отряда.

— Что вы задумали? — спросила Пригожина, узнав о сборах Ольги.

— Мне здесь прожить очень трудно, а в деревне я буду учительствовать, да и девушку, которая присматривала бы за Адочкой, можно подыскать.

— Толя деньги шлет?

— Он сам едва сводит концы с концами.

— Езжайте, но если у вас ничего не выйдет, возвращайтесь ко мне.

Они трогательно обнялись и простились.

По рекомендации подпольного комитета партии Ольга Андреевна поехала в Гордеевку, а рядом с этой деревней, в Серебряной, находился штаб Глазкова. Перед отъездом Николай Онуфриевич сказал ей:

— Обязательно устройтесь учительницей и завоюйте популярность среди крестьян, а подпольный комитет поручает вам быть связной между комитетом и штабом отряда.

От станции железной дороги до Гордеевки пришлось ехать на попутной подводе. Хозяин лошадей, согласившийся довезти «женщину с дитем», пожалел ее и не взял с нее ни копейки, несмотря на дальнюю, в сорок верст, дорогу.

— И чего тебе надобно в Гордеевке? — пожал плечами крестьянин, обернувшись к Ольге.

— Учительницей туда еду.

— Даром едешь. Людей-то в деревне нет. Каратели одних стариков помиловали, а молодых всех расстреляли.

— Кто же это сделал?

— Кто? Белые атаманы.

— Дети-то остались в живых?

— Убегли в лес.

— Кто же в деревне?

— То-то и дело, что никого.

— Много дворов в Гордеевке?

— Тридцать.

Невеселые мысли охватили Ольгу, но выхода не было — в деревне можно было скрыться, переждать суровое время.

— До Серебряной далеко? — спросила она.

— От Гордеевки верст двадцать.

— А там жители есть?

— Серебряная лесом закрыта, а дорогу партизаны оседлали. Сунулись туда атаманы, но не вышло у них.

Под вечер Ольга Андреевна подъехала к Гордеевке. На улице было пустынно, ни живой души, казалось, что вся деревня вымерла.

— Теперь веришь? — спросил крестьянин, глядя на озабоченную Ольгу.

Она могла поехать в Серебряную, но не хотела выдать себя, а жизнь в Гордеевке без хлеба и молока обрекала ее и ребенка на голодную смерть. Что делать? Она осторожно сползла с подводы, не выпуская девочки из рук, положила ее на траву, потом сняла узел, села на него и, пригорюнившись, стала кормить ребенка грудью.

При виде этой картины крестьянин сжалился:

— Ты не печалься! Я сейчас распрягу лошадей, пойду в лес и скажу бабам, чтобы вернулись… Думают, что я атамана привез, вот и убегли.

Только к ночи показались три женщины с детьми, потом еще две, за ними пришли и остальные. Они окружили Ольгу, сочувственно глядя на нее и спящую малютку.

— Пойдем ко мне, — предложила одна из женщин со слезами на глазах, — сына расстреляли, мужа повесили… Будем жить вместе.

— Может, мне в школе поселиться, чтобы никого не стеснять?

— В школе все стекла побиты, грязь.

Ольга Андреевна поднялась, а женщина, взвалив узел на свои плечи, повела ее в дом.

— Вот тебе кровать, милая, ты на ней спи, а девочку рядом положи. Зовут меня Меланья Сидоровна, а по фамилии Сухорукова. Только поскорее разберись, а то, как свечереет, будем сидеть в потемках, керосина ни у кого нет.

Так началась новая жизнь Ольги Андреевны. В Гордеевке она избавилась от встреч с контрразведчиком Корнеевым, но и здесь она не была гарантирована от всяких неожиданностей, тем более что ей предстояло бывать по секрету от гордеевских жителей в Серебряной, ездить во Владивосток и возвращаться в дом Меланьи Сидоровны, которая после гибели мужа и сына боялась и атаманов и партизан.

Весело пели птицы в тайге. Дни стояли ясные, в голубом небе пылало огненное солнце, и к нему тянулись сопки Сихотэ-Алиня. Казалось, стоит взобраться на самую макушку — и достанешь рукой светило.

В Сергеевке на улице невообразимый шум. В каждом дворе тачанки. Лошади, отмахиваясь от назойливых мух, медленно жуют сено. Где-то заливается гармошка, и тоненький тенорок выводит слова частушки:

За десятки верст съехались в таежную деревню делегаты на съезд трудящихся Ольгинского уезда. Здесь были хлеборобы и рыболовы, шахтеры и грузчики, казаки и солдаты бывшей царской армии, охотники и учителя. Одни прибыли на тачанках, другие верхом, третьи по звериным тропам и пересохшим горным речкам прошли пешком. Здесь были семнадцатилетние юноши, уже понюхавшие пороха, и отцы семейств, уважаемые люди на шахтах и в селах. Здесь были русские и украинцы, латыши и орочи, корейцы и китайцы, монголы и эстонцы.

Шевченко с Машковым приехали верхами. С ними Мелехин, Клименко и еще два командира, Олейник и Сивуха.

Гаврила Иванович, поглаживая усы, упрямо спадавшие вниз, спросил у Машкова:

— Балакать будешь, комиссар, чи як?

— Без меня найдется кому говорить.

— Ты хоть скажи за Цимухинский отряд, его же последним считают. Що, не так?

— Мало ли кто что считает.

— Ни, — упрямился Шевченко, — не хочу, щоб про мене казали: пьяница, шайтан…

— Ладно, Гаврила Иванович, скажу.

В школе набилось столько народу, что нечем дышать. Решили перенести заседание под открытое небо. За столом президиума члены Владивостокского подпольного комитета партии. Прозвенел колокольчик, разговоры смолкли. Раздался голос Лазо, которого еще не все знали в лицо:

— Предлагаю избрать в президиум представителей партизанских отрядов: командира и комиссара Цимухинского отряда Гаврилу Ивановича Шевченко и Виктора Ивановича Машкова, командира Сергеевского отряда Степана Агафоновича Безуглова, командира Тетюхинского отряда Степана Листратовича Глазкова, командиров Владивостокова, Петрова-Тетерина, Сосиновича и Аврелина, а также прославившихся партизан Клименко, Ивашина и Кирилла Хлыста.

Делегаты дружно зааплодировали.

Проходя к столу президиума, Гаврила Иванович услышал шепот:

— Шевченко с комиссаром живут как кошка с собакой.

С большой речью выступил Лазо. Он говорил о дисциплине, о формах партизанской борьбы, о стройной организации отрядов и закончил так:

— Пусть выступят сами делегаты, а мы их послушаем.

Когда председатель назвал фамилию Шевченко, кто-то из делегатов громко сказал:

— Надели на него смирительную рубаху.

Гаврила Иванович побагровел, лицо перекосилось, хотелось бросить крепкое слово обидчику, но сдержался. Раньше чем начать говорить, выждал, покрутил усы, долго откашливался.

— Смелей, Гаврила Иванович! — услышал он голос Лазо и сразу приободрился.

— Я не дуже привычный до речей, — заговорил он наконец, — но тут мени треба ответить тим делегатам, шо смеются в кулачки. Гаврилу Шевченку знае все Приморье, що правда, то правда. И знае як атамана, як самостийного батьку. Сам пан — сам ярмарок. Того Шевченки вже нема. Той здох!

Делегаты рассмеялись, а Гаврила Иванович, повеселев, снова подкрутил усы, но на этот раз уже важно, и продолжал:

— Теперь есть другий Шевченка. Цей, другий, вже не брикается, як дурна коняка, не дае бабам военные карты на запалку, а день и ночь учит своих бойцов военной тактике и дисциплине. Но знайте, что один Шевченка без комиссара, як дитина без маты. Комиссар его первый помощник, первый советчик, первый друг.

Теперь ему аплодировали президиум и все делегаты, но голос Шевченко перекрыл шум:

— Нема мени за що хлопать руками. Як сам главком скаже, что Цимухинский отряд достоин того, тоди я выпью чарку, а до того пить не буду.

Раздался взрыв смеха, и послышались отдельные голоса:

— Врешь!

— Побей мене бог, що не брешу.

— Разве коммунист верит в бога? — повторил тот же задорный голос.

— Та якого черта?! То я по-старому кажу, як вси люди кажуть. Но, дорогие делегаты, як хочете знать, чому Шевченка так зменився, то скажу. Казав мени один товарищ: «Який поп, такий приход». Який командир — такий отряд. Над нами, командирами, не було старшего командира, не було главкома. И от до мене приихав такий чоловик. Здается мени, что вин з украинских казакив. Россказав про партию, про советскую власть, россказав, як надо командовать, дав мени комиссара, матроса Балтийского флота Виктора Ивановича Машкова. За такого комиссара низко кланяюсь партии! А той чоловик, шо до мене приихав, — Ла-зо!

Лазо в этот момент, отвернувшись в сторону, возбужденно говорил со своим адъютантом Поповым. Потом он обернулся и резко поднял руку. Людской гул стал смолкать.

— Внимание! — раздался его громкий возглас. — Только что мне доложили, что у Казанки партизаны ведут бой с американцами и канадцами. Решением президиума съезд временно прекращает свою работу, а вас мобилизует на борьбу с интервентами. Все делегаты в течение пяти минут разбиваются на четыре отряда. Командирами отрядов назначаю: Безуглова, Шевченко, Петрова-Тетерина и Глазкова. Кто приехал с пулеметами — поставить их на тачанки. Пулеметчиками командует Машков. Наблюдение за срочным формированием отрядов возлагаю на Попова. Командиров отрядов прошу остаться здесь!

Лазо развернул карту, быстро стал изучать местность. По рассказу Попова, услыхавшего перестрелку и умчавшегося в разведку в сторону Казанки, Лазо сделал вывод, что патрульные партизанского отряда, разморенные жарким днем, беззаботно отдыхали, и этим воспользовался противник, внезапно напавший на отряд. По замыслу Лазо, отряд Глазкова должен был приблизиться к Казанке и, приняв на себя огонь противника, начать его завлекать вглубь, а остальные отряды тем временем должны окружить интервентов и сомкнутым полукольцом начать их сжимать. Затем отряду Глазкова предстояло перейти в контратаку и замкнуть полностью кольцо.

Бой длился полтора часа. Противник увлекся преследованием отряда Глазкова и не заметил, что его окружают. Задуманный Лазо план полностью удался. Особенно отличился Безуглов. Степан несся впереди своего маленького отряда. Из-под конских копыт летели ошметки засохшей земли. Блестело лезвие казацкой шашки, а сам казак, согнувшись в дугу, рубал без пощады. Конь под Безугловым храпел, поводя налитыми кровью глазами. Американцы в ужасе падали на землю, прося пощады, другие притворялись мертвыми…

В бою был убит Ивашин и тяжело ранен Шевченко. Обоих привезли на тачанках в Сергеевку.

Гаврилу Ивановича уложили в хате на постель. Партизанский врач Сенкевич извлек у него из плеча пулю и сделал перевязку. Поздно вечером, по окончании съезда, к Шевченко пришли Лазо и командиры отрядов.

— Я не здохну, Сергей Георгиевич, — усмехнулся Шевченко, — хочь дуже пече мени рана.

— Мы пришли передать тебе привет всего съезда, Гаврила Иванович, и заверить тебя, что уход за тобой будет установлен самый тщательный.

— Дьякую, товарищ главком! Дьякую дорогой нашей Коммунистической партии! — с трудом произнес Шевченко. — Кого назначишь командиром заместо меня?

— Никого! — ответил Лазо. — Временно командовать Цимухинским отрядом буду сам.

На глазах у Шевченко выступили слезы.

— Дай старому казаку тебе поциловати…

Лазо наклонился и бережно прижался к Гавриле Ивановичу.

На другой день от имени съезда во Владивосток была послана декларация консульскому корпусу:

Тысяча девятьсот девятнадцатый год был для молодой Советской республики самым тяжелым. С юга двигалась с помощью англичан и французов «Добровольческая армия» Деникина. Захватив Украину, она продвинулась севернее Харькова. Колыбели революции — Петрограду — угрожал Юденич. В Архангельске англичане душили советских патриотов руками генерала Миллера. Из Сибири наступал адмирал Колчак, он даже дошел до Волги. Тогда Ленин дал телеграмму Реввоенсовету Восточного фронта: «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной». Красная Армия в конце апреля перешла в решительное контрнаступление и нанесла поражение Колчаку. На Дальнем Востоке американцы, японцы, англичане и французы помогали Семенову, Калмыкову, Розанову и Покровскому.

Из всех портов Европы и США шли во Владивосток транспорты с оружием, боеприпасами и обмундированием.

По всей стране боевым призывом проносились слова: «Социалистическое отечество в опасности!» Со стен домов красноармеец на плакате обращался к тыловику с вопросом: «Что ты сделал сегодня для фронта?»

Десятки тысяч молодых коммунистов уходили на фронт.

Героическое сопротивление народа, руководимого Коммунистической партией, вскоре резко изменило обстановку. Фронты дрогнули, враг стал откатываться.

Раскаты орудийных залпов уже гремели в Забайкалье. Отважные воины Красной Армии подходили к Иркутску, готовясь захватить Колчака живьем.

Весть о продвижении Красной Армии вызвала буйную радость в сердцах партизан. Но сколько ни подсчитывал Лазо свои силы и силы врага, он все еще приходил к неутешительному выводу: противник был во много раз сильнее.

— Надо помножить оружие партизан на их боевой дух, на преданность советской власти, — говорил Лазо на заседании подпольного комитета партии, — и тогда мы превзойдем силы противника.

— Готовьте главный удар по Сучану! Взорвите подъемники на перевалах! — советовал Всеволод Сибирцев Лазо. Они уже успели трижды встретиться, вспомнить институт, Федора Кодряну, Тихона и даже белые петербургские ночи.

Лазо выслушал все советы и наставления и дал обязательство комитету партии представить через два дня план нападения на Сучан. Долго он беседовал у Глазкова с горняками, расспрашивая, что именно надо разрушить на шахтах, чтобы прекратить добычу угля. Много времени он уделил железнодорожникам, знавшим устройство подъемников на перевалах. Каждому отряду было определено место в боевом порядке и поставлены боевые задачи.

Когда на сопки спустилась ночь и в темном небе зажглись звезды, Лазо вызвал своего помощника по Цимухинскому отряду Аврелина и сказал:

— Езжай в отряд и выводи его на исходные позиции.

Накануне, будучи у цимухинцев, Лазо выступил с речью, которую закончил словами: «Как для обильного урожая требуется влага, так для победы пролетарской революции требуется кровь революционеров, и мы всегда должны быть готовы отдать эту кровь». Уезжая из отряда, командующий увидел, как у коновязи боец чистил лошадь. Почистив, он выбил щетку о зубчатую насечку скребницы и со свистом сдул пыль. Это очень понравилось Лазо: было видно, что Шевченко и Мелехин с помощью Машкова навели дисциплину, а партизаны подтянулись и стали серьезными, требовательными к себе. «Жаль, что нет Гаврилы Ивановича», — подумал он и сказал Попову:

— Напомни мне написать письмо Шевченко.

Аврелин тоже слушал речь Лазо у цимухинцев. И вот сейчас, получив приказ вывести отряд на исходные позиции, он вспомнил заключительные слова командующего и сказал:

— Товарищ главком, сотенные и взводные просили передать, что они готовы отдать свою кровь, но только дорогой ценой.

Лазо одобрительно кивнул.

Наступление началось одновременно в нескольких пунктах Сучанской долины. В один и тот же час партизаны, подкравшись к вражеским лагерям, подняли их гранатами и ружейной стрельбой.

В каждом отряде были подготовлены свежие кони для Лазо. Вихрем мчался он из отряда в отряд и, мгновенно оценивая обстановку, появлялся в цепи бойцов. Воодушевленные его присутствием, партизаны смелее бросались в бой.

От Лазо ни на шаг не отставал Миша Попов, но если надо было, то он мчался один, унося в кубанке или за пазухой приказ командующего.

На станции Сица раздался оглушительный взрыв, и раскаты его волнами разнеслись по Сучанской долине — это взлетели в воздух подъемники. Взлетели подъемники и на перевалах Бархатной, Тахэ и Сихотэ-Алиня.

Вражеские войска отступали в беспорядке. Безуглов с полусотней конных партизан смело врезался в их ряды и рубил без устали. Шевченковские бойцы не уступали безугловским.

В полдень Лазо получил первые донесения. Сосинович занял Кангауз и Моленный Мыс. Петров-Тетерин ворвался на станцию Фанза. Аврелин захватил Ново-Нежино. Сучанская ветка была выведена из строя, интервенты остались без угля.

Задание подпольного комитета партии было выполнено.

Над Владивостоком опустилась ночь. На улицах горели яркие фонари, в море мерцали огоньки, но генералы Калмыков, Розанов и Рождественский уже знали, что завтра город не получит из Сучана ни одного пуда угля, что паровозные топки погаснут, что улицы погрузятся в темноту. Какой толк был в насмешках над партизанскими берданками? Ведь этими берданками голь перекатная побила американцев и японцев, вооруженных первоклассной техникой! И уж главный виновник взрывов на станциях и рудниках, бесспорно, неуловимый Лазо. И премия за его голову не соблазнила никого среди партизан — у них не оказалось ни одного предателя.

В самом Владивостоке произошли необычайные события. Сначала забастовали железнодорожники службы тяги, за ними служащие военного и торгового порта, Добровольного флота и наконец рабочие железнодорожных мастерских.

Рождественский не находил себе места. Корнеев больше не приходил к нему, но генерал не раз вспоминал своего спутника, с которым ему пришлось играть в шахматы, и никак не мог поверить в то, что под видом скромного и вежливого инженера Анатолия Анатольевича, блестяще говорившего по-французски, скрывался большевистский комиссар Лазо. «Не могут быть у большевиков такие культурные люди, — думал он, — но если они действительно есть, то что это за большевистская доктрина, к которой тяготеет так много интеллигентных людей?» Он готов был серьезно размечтаться, но помешал телефонный звонок. Генерал услышал в трубке голос Хорвата, к которому он питал неприязнь. Рождественский владел документами, уличавшими Хорвата, управляющего Китайско-Восточной железной дорогой еще с царских времен, в крупных взятках.

Адъютант Рождественского, не выпуская отводной трубки, прислушался к разговору:

— Генерал, это правда, что вы ехали в одном купе с Лазо и играли с ним в шахматы?

Рождественский вскипел:

— Эту провокацию распространяет какой-то капитан, которому я лично отрежу кончик языка.

— Слухами земля полнится, — захихикал Хорват.

— А я слышал, что вы решили породниться с Рокфеллером, — резко сказал Рождественский.

Хорват ничего не ответил и повесил трубку.

«Началась грызня, — подумал адъютант, — этак может все печально кончиться».

В ту же ночь Хорват, узнав о продвижении Красной Армии, отправил Колчаку телеграмму:

Хорват знал планы командования, ибо никто иной, как он, настойчиво требовал от генерала Розанова послать большие силы против партизан в Сучанскую и Анучинскую долины. Он доказывал, убеждал, писал докладные записки, уверяя, что партизаны могут в любой день перерезать Уссурийскую дорогу или незаметно пробраться через леса и Уссурийский залив к фортам Владивостока.

Против партизанских отрядов была брошена десятитысячная армия и мощная артиллерия. Лазо считал, что при большом напряжении сил он сможет нанести чувствительный удар противнику, но дорогой ценой.

— Это будет пиррова победа, — сказал он на совещании командиров. — Нам нужно медленно отходить в тайгу, но при благоприятных для нас условиях тревожить интервентов.

Посланный во Владивосток гонец привез согласие подпольного комитета партии на этот маневр.

В бухтах Ченьювай и Тетюхе высадились крупные десанты японцев. В Кангауз прибыли американские войска. Противник повел наступление на Владимиро-Александровское, Унаши и Перятино, вверх по Цимухинской долине. Шла кавалерия, пехота, артиллерия.

Партизаны медленно отходили. Безуглов, переведя свой отряд через речку, укрыл его в кустарнике и выставил на сопках дозорных. Прошел час, другой, третий… Вдруг дозорные донесли, что по долине движутся большие силы противника, а впереди них пешая разведка. Партизаны насторожились: к реке подошли несколько белых солдат. Вскоре к ним присоединились десять всадников. Офицер разрешил всем разуться и перейти речку.

Спешившиеся безугловские бойцы зорко следили за вражескими разведчиками, а те, перейдя речку, беспечно уселись на траву и стали обуваться.

— Огонь! — скомандовал Безуглов.

Все разведчики были убиты. Захватив лошадей и оружие, партизаны ускакали.

Изучив по карте местность, Лазо решил при переходе интервентов из Бровничей в Хмельницкую дать им бой в ущелье Щеки. Ущелье простиралось на пять верст, справа нависала отвесная скала, слева — бурная речка. Втянув врага в ущелье, можно было закупорить оба выхода и методично сжимать неприятеля с обеих сторон.

— В этих «Дарданеллах» мы их перебьем, как в мышеловке, — обрадованно сказал Машков.

Никто не сомневался в успехе, но неведомо каким образом противнику стало известно об этом плане, и партизанам пришлось оставить Щеки. Лазо с досадой вызвал Попова и приказал:

— Скачи в штаб, там находятся члены подпольного комитета, и передай им мое донесение. В нем я сообщаю, что в Щеках боя, очевидно, не будет.

— Почему, товарищ главком?

— Я сейчас допрашивал вражеского перебежчика, он уверяет, что японское командование намерено обойти ущелье стороной.

— Может быть, это ловкий маневр? — спросил Попов.

— Может быть, — согласился Лазо. — Однако не медли, но езжай не один, а вдвоем.

— С шахтером Байбородовым можно?

— Можно.

И Попов с Байбородовым умчались в штаб. А наутро прискакал на взмыленном коне Машков.

— Товарищ главком! — запыхавшись, сказал он. — Контра обходит «Дарданеллы». Сам видел, как колонны движутся восточнее ущелья и заходят нам в тыл.

— Прав был перебежчик, — заметил Лазо, — кто-то выдал мой план. Поезжай в отряд и вместе с Аврелиным тщательно проверь людей, не затесался ли среди них лазутчик и провокатор.

Приказав оставить Щеки, командующий отправил верховых к Хмельницкой встретить Попова и Байбородова, указав им путь отхода в тайгу, но Хмельницкая была уже занята противником, и верховые решили ее объехать.

Медленно потянулись партизанские отряды по Цимухинской долине. Посланная разведка донесла, что на развилке, у конца долины, стоит гора, обращенная острым мысом на юг. Это обрадовало Лазо. Он тут же ускакал с разведчиками к горе и, осмотрев ее, приказал отрядам стянуться к ней.

— Бодрей, бодрей! — шутили опытные охотники в отрядах, помогая товарищам взбираться вверх.

Неприятельские солдаты, намереваясь выйти из Цимухинской долины, подошли к горе, и тут на них покатился град камней.

— Экономь патроны! — кричали командиры.

С грохотом летели огромные каменные глыбы, нанося вред противнику, стремившемуся взобраться на гору. Вражеское командование нервничало, суетилось, подгоняло солдат, но те прятались в кусты, не рискуя взбираться. С утра до ночи шла стрельба.

На другой день партизаны отошли. Предстояло взойти на перевал. Многие выбились из сил, томила жажда, мучил голод, износилась обувь, распухли ноги, но партизаны все шли и шли.

Кто-то из партизан предложил создать таежный лазарет. Лазо, узнав об этом, посоветовался с врачом Сенкевичем, и тот, приложив много усилий, оборудовал лазарет. Нужны были сестры, медикаменты, спирт, инструменты, лежаки, посуда, продовольствие. Сенкевич не спал ни днем, ни ночью, он носился по тайге, охотники приносили ему мясо диких коз, кто-то притащил мешок соли. По ночам больные партизаны стонали, в бреду рвались в бой. Сенкевич отобрал у них оружие. Своим трудолюбием он заразил тех бойцов, которых прикомандировали к нему санитарами.

Когда отряды поднялись на перевал, Лазо направил их по разным дорогам: на Яковлевку, Яблоновку, в Иманскую долину.

Рассветало. Над цепью горных вершин Сихотэ-Алиня поднималось солнце.

Лазо простился с Безугловым, Машковым, Аврелиным и ушел с десятью бойцами на Анучино, куда должен был прибыть революционный штаб.

Спит тайга. В белесой дымке, поднявшейся над заснувшей землей, потонули бескрайние леса. Теплится одинокий костер, тоненькие языки пламени вяло трепещут.

У костра сидят Лазо и немолодой маньчжур, которого партизаны прозвали Пеко. Он, по обыкновению, молчалив, но сейчас у костра ему хочется поговорить с Лазо. Пеко всех командиров называет капитанами, считая их образованными и опытными в военном деле. Он долго смотрит на уставшего Лазо, видит, что веки у него смыкаются.

— Усни, капитан, на земле ночь…

Лазо раскрывает свои большие темные глаза и, протянув руку, гладит Пеко по голове.

— Любишь тайгу!

Как может Пеко не любить тайги? За много лет он узнал ее от Хингана до Амура, от океана до песчаных пустынь Гоби. Еще мальчиком он пришел сюда со своим бродячим отцом с верховьев Сунгари. На том месте, где отцу удалось найти золотой песок, они построили крепкую фанзу. За несколько лет старик собрал шесть мешков золотого песка и схоронил их под фанзой. Он уже собирался возвратиться в Маньчжурию и заняться торговлей, но завистливый товарищ убил отца и сделал нищим Пеко. Вместо золота ему осталась в наследство одна лишь фанза. Привыкший с детства жить в тайге и бить зверя, Пеко сделался опытным охотником и следопытом.

— Значит, если бы твоего отца не убили, то ты уехал бы с ним в Маньчжурию и теперь торговал бы?

— Да, капитан, — признался Пеко.

— Какой же ты партизан? — подзадорил Лазо.

— Капитан сам видел, как я воюю. Не деньги мне нужны, а человеческая любовь.

— Жаловаться грешно, Пеко, тебя все партизаны любят.

— Потому мне и хорошо.

Пеко был мечтательным человеком. Тайга манила его своей дикой природой, мрачным величием, неповторимой красотой. Тайга казалась ему тем миром, в котором царит зверь, а не человек, где слабому телом и духом нет места, где для того, чтобы сжиться с природой, надо сначала ее почувствовать, познать ее законы, а уж потом подчинять себе. Он знал, что в тайге человек человеку волк. Только с тех пор, как в Уссурийском крае зажглись костры партизан, суровых, но сердечных людей, Пеко потянуло к ним всей душой. А капитан Лазо, как он называл командующего, вовсе покорил его своей прямотой и смелостью. Какой человек! За него Пеко готов отдать двадцать мешков с золотым песком, потому что нет цены такому человеку. Вот и сейчас капитан устал, болен, тяжело болен, ноги распухли, но не хочет спать, все думает про своих людей, которых надо накормить, одеть, обуть. Но где же взять хлеб, крупу, сало, сапоги, ватники?

Раньше Пеко легко смотрел на жизнь, он знал, что умрет, в лучшем случае, как все таежники, в тайге, а может случиться, что его убьют, как отца. И не все ли равно, есть ли у него жена, дети или нет? После убийства отца он бежал от людей, но никогда не бежал от уссурийского тигра, напротив, он вызывал его на поединок, шел навстречу зверю, потому что верил, что зверь назначен судьбой, чтобы пресечь его долгую жизнь.

Спит тайга…

И вдруг Пеко уловил легкий шелест сухой листвы. Он мгновенно поднялся и стал на колени. Снова послышался хруст валежника.

Лазо напряженно следил за Пеко. На минуту показалось, что вот-вот из темноты выглянет страшная голова хищника. Не лучше ли выстрелить, поднять весь лагерь на ноги, и тогда зверь испугается и убежит? Но Лазо верил Пеко, верил в его силу.

Пеко, стоя на коленях, замер. Он заметил, что Лазо, вынув из кобуры револьвер, положил указательный палец на спусковой крючок. «Как бы капитан не выстрелил», — подумал он и в ту же минуту, перепрыгнув через дотлевающий костер, исчез в темноте.

Лазо ждал. «Нельзя больше рисковать», — решил он и выстрелил. Эхо замерло в тайге. Потом до его слуха донесся страшный рык. Лагерь всполошился. Люди, проснувшись, стали стрелять в воздух. Все бросились к костру, окружив Лазо.

Через полчаса из темноты вышел шатаясь, Пеко с взлохмаченными волосами. В руках он держал окровавленный нож.

Подойдя к Лазо, с трудом проговорил:

— Капитан, прикажи партизанам притащить сюда тигра. А стрелять не надо было, мог меня погубить.

И опустился без сил на землю.

Доставив донесение в штаб, Попов с Байбородовым возвращались обратно. Лошади шли шагом.

— Покушать охота, — сказал Байбородов. — Свернем с дороги, заедем в деревню.

— Главком ждет, — отказался наотрез Попов. — В Хмельницкой у ребят подзакусим и узнаем, где Лазо.

Миновав погост, а за ним поскотину, они въехали в Хмельницкую, разминувшись с верховыми, которых послал им навстречу командующий. Неожиданно раздался выстрел, и Байбородов безжизненно выпал из седла. Попов тотчас сообразил, что деревня занята белыми. Он успел бы ускакать, но не захотел оставить Байбородова. Спешившись, Миша бросился к шахтеру и склонился над ним — товарищ был мертв. Собрав все силы, Попов поднял его, перебросил через коня у верхней луки, вскочил в седло и дал шенкеля. Вдогонку засвистели пули. Раненный в живот и ноги, конь рухнул на землю и придавил всадника. Попов пытался вытащить ноги из-под седла, но не удавалось. К нему подбежали несколько солдат, обезоружили его и, высвободив ногу, связали.

Попова допрашивал высокий капитан в присутствии японского офицера. У капитана было запыленное лицо, красные веки и влажные глаза. Японец, наоборот, был низкорослый, с обрюзгшими щеками, в роговых очках.

— Фамилия? — спросил капитан. Попов не ответил.

— Куда ушли партизаны?

Попов продолжал молчать.

— Капитан Корнееф, — процедил японец, не выпуская сигары из зубов, — меньше слоф, больше дела.

За спиной Попова стояли два дюжих карателя, ожидая приказаний капитана.

— Десять! — произнес Корнеев и посмотрел на японца, но тот отвернулся.

Каратели повалили связанного Попова на пол. На его тело посыпались удары шомполов. От боли Миша прикусил губы, и кровь струйкой потекла на подбородок. Потом его подняли, и капитан, как ни в чем не бывало, спросил:

— Скажешь, где Лазо с партизанами?

Попов молчал. Тело горело от ударов, но в сердце бурлила радость. «Значит, они Лазо не поймали, значит, партизаны ушли».

— Капитан Корнееф, — невозмутимо повторил японец, — меньше слоф.

— Иголки, — произнес Корнеев.

Каратели вновь уложили Попова на пол, сели ему на ноги и голову и принялись загонять иголки под ногти. В третий раз капитан спросил:

— Будешь говорить?

И тогда Попов, теряя сознание, с трудом выговорил:

— Советы живут и никогда не умрут… Да здравствует Коммунистическая партия!..

— Капитан Корнееф, — повысил голос японец, — меньше слоф.

С Попова содрали рубаху и к голой спине приложили раскаленные шомпола…

Миша Попов умер от жестоких пыток, не произнеся ни слова.

Для Ольги Андреевны наступили черные дни. Партизанский отряд, расположенный в Серебряной, передал в последний раз сводку для подпольного комитета и снялся. Ольга завернула донесение в пеленки и вместе с Адой отправилась во Владивосток. По дороге ее обыскали, но распеленать ребенка никто из контрразведчиков не догадался, и донесение было доставлено Николаю Онуфриевичу Меркулову.

— Дядя Митя, где же Лазо? — спросила Ольга со слезами на глазах.

— В тайге.

— Связь с ним есть?

— Нет, голубушка, но скоро наладим.

— А мне что делать?

— Возвращайтесь в Гордеевку. В городе будете маяться с ребенком, да и каждую ночь здесь повальные обыски.

Ольга Андреевна вернулась в деревню.

— И зачем ты тащилась в город? — спросила ее с укором Меланья Сидоровна. — Время-то, сама видишь, беспокойное.

— Я у доктора была, немного продуктов привезла.

— Герасим на тебя в обиде.

— Это кто ж такой? — удивилась Ольга.

— Тот, что со станции тебя привез. Решил он школу убрать, комнату для тебя приготовил, девчонки его пол помыли, а ты уехала. Герасим хочет, чтобы ты его детей учила.

Под вечер, отдохнув с дороги, Ольга Андреевна накормила дочку и уложила ее рядом с собой на кровать. Неожиданно в комнату вошла хозяйка и взволнованно произнесла:

— К нам человек зашел без спросу, видать, не нашенский, а «колчак».

Ольга Андреевна, не выдавая своего волнения, осторожно, чтобы не разбудить ребенка, сползла с кровати и вышла на кухню. За столом сидел с поникшей головой истощенный и обросший человек. В руках он держал палку. Но вот незнакомец поднял голову, и по одним его глазам Ольга Андреевна узнала в нем Сергея. Мгновенье — и она вскрикнула бы от радости и бросилась бы к нему на шею, ей стоило больших усилий, чтобы не выдать себя перед Меланьей Сидоровной.

— Что вам нужно? — ласково спросила она.

— Дайте почитать газетку, — попросил он, и Ольга по голосу еще раз убедилась в том, что это Сергей. Но с каким трудом он говорил! «Не рассказать ли хозяйке, кто этот «колчак»? — подумала она. — Ведь он обессилел, просто болен, и ему надо сейчас же помочь». Но внутренняя сдержанность, воспитанная в ней с первых дней пребывания в партии, заставила Ольгу Андреевну взять себя в руки и подавить возникшее волнение. Она ушла в комнату и вынесла газету.

Лазо с грустным видом взял газету, развернул, и вдруг из нее выпала фотография Адочки. На глазах у Лазо блеснули слезы, он быстро поднял фотографию и завернул в газету.

— Быть может, вы голодны? — спросила Ольга.

— Спасибо, кушать не хочу, а вот от кружки воды не откажусь.

Меланья Сидоровна проворно сняла с полки чашку и зачерпнула ею в ведре воду, но Ольга Андреевна перехватила у нее чашку и сама поднесла Сергею. Он с жадностью пил, и капли воды текли по бороде. Напившись, он поставил чашку на стол и сказал:

— Спасибо! Пора идти!

Ольга Андреевна настолько привыкла к тому, что Сергей грассировал, что ей это даже нравилось, и сейчас, когда он произнес: «пора идти», она готова была броситься к нему на грудь и зарыдать. Ей хотелось показать ему их дочку, которую он не видел со дня рождения, но сдержанность подпольщицы заставила ее отказаться от этого шага. Чуткому Лазо передались переживания жены, и он, повернувшись к двери, направился к выходу, но твердо решил, что должен сегодня же еще раз повидать Ольгу.

Когда дверь за ним закрылась, Ольга ушла в комнату и легла на постель. Дождавшись прихода с кухни Меланьи Сидоровны, она снова встала, накинула на плечи платок и вышла на улицу. Небо было усеяно желтыми звездами. Вокруг — темнота. Ольга отошла от дома. Ветер трепал ее волосы. Ей хотелось тихонько позвать: «Сережа, Сережа дорогой», и она была почему-то уверена, что ветер донесет до него ее слова. И вдруг невдалеке, там, где на деревенской улице стояла старая липа, вспыхнул огонек и тотчас погас. Ольга смело направилась к дереву. Подойдя к липе, она увидела, как Сергей, сидя под деревом, пытается зажечь спичку, чтобы разглядеть фотографию, но безуспешно — ветер гасил огонь.

— Оленька! — вскрикнул он и с трудом поднялся с земли.

Они долго стояли обнявшись и молчали, понимая друг друга без слов. Наконец Ольга спросила:

— Разглядел?

— Она такая маленькая, что трудно разобрать, но мне кажется, что Адочка похожа на меня.

— Ты прав.

— Почему ты не живешь в школе?

— Только вчера закончили уборку, завтра я перееду. Куда ты сейчас идешь? Может быть, ты переночуешь на кухне?

— Будь спокойна, Оленька, ночевать я буду в тайге. Я ведь стал настоящим таежником, даже топорик всегда со мной. А к тебе я приду послезавтра в школу. Иди, родная, домой…

Сергей простился и исчез в темноте.

Казимир Станиславович Сенкевич принадлежал к числу тех обрусевших поляков, для которых не существовал «польский вопрос». «Надо свергнуть царское правительство, — говорил он, — и тогда поляки, наравне с русскими, получат свободу». До войны он жил во Владивостоке, и его хорошо знали первореченские железнодорожники, рабочие Эгершельда и мельниц, где его считали желанным гостем, ибо слыл бессребреником и был беден, как и его пациенты. Доктор Сенкевич не искал популярности, она сама пришла. Когда в Приморье началась революция, Сенкевич возглавил отдел здравоохранения, а с переходом коммунистов на нелегальное положение ушел с сучанскими партизанами в сопки.

Лазо впервые встретил Сенкевича в отряде Глазкова. Доктор сидел в избе, в которой он устроил медицинский пункт, и выслушивал раздетого до пояса бойца. Боец кашлял, дышал и делал все то, что обычно требует врач от больного. Закончив осмотр, Сенкевич стал записывать что-то в тетрадь и тут же сказал:

— Одевайся, Синцов! — и, повернув голову в сторону вошедшего человека, предложил: — А ты раздевайся!

Лазо стоял молча.

— Тебе, голубчик, отдельное приглашение? — доброжелательно спросил Сенкевич. — Или стыдно раздеться?

— Я здоров, доктор!

Казимир Станиславович с любопытством посмотрел на Лазо.

— Зачем пришел?

— Посмотреть.

— Доктором хочешь стать? Ты где учился до войны? Поди-ка сюда поближе! — предложил Сенкевич. — Голубчик, да ведь у тебя под глазами все опухло. Почки болят? Ты какой роты?

— Я не из этого отряда, — ответил Лазо.

— А как попал сюда?

— Дела заставили приехать. Вот и решил посмотреть, как работает отрядный врач.

— Кто ты?

— Лазо.

Сенкевич засмеялся:

— Бородатый, а баловник.

— Зачем же баловаться, Казимир Станиславович? Вы спросили, кто я, — я и ответил.

— Извините, товарищ главком, я вас принял за бойца. Как ваше имя и отчество?

— Сергей Георгиевич.

— Садитесь, пожалуйста! — И, словно позабыв о разговоре, снова предложил: — Разденьтесь!

— Зачем?

— Выслушаю вас.

После осмотра Лазо спросил:

— В отряде есть больные?

— Органических пороков ни у кого нет.

— Тайная наука эта медицина, — заметил Лазо. — Другое дело физика или механика.

— Нельзя сравнивать человеческий организм с машиной.

— Изучите досконально человека, и тогда вы будете знать, как его лечить.

— Я не считаю медицину наукой, — признался Сенкевич.

— А что же это?

— Искусство.

— Это вы уже перегнули, Казимир Станиславович.

— Честное слово, я искренне говорю. Организм каждого человека по-своему воспринимает болезнь, по-своему борется с болезнью. Врач с неподдельной доброжелательностью хочет помочь больному, но бессилен. Почему? Да потому, что врач часто подходит ко всем больным с одной меркой, а у каждого человека одна и та же болезнь протекает различно. Значит, сначала надо изучить человека, его состояние, а потом уж давать ему микстуру. Иногда внушение может повлиять сильнее микстуры и порошков. Другое дело хирургия. В руках скальпель, в глазах точность. Лишнее отрежь, рану зашей — и баста.

Лазо не собирался спорить, но Сенкевич понравился ему своими смелыми суждениями.

— Вы не жалеете, что избрали себе такую профессию?

— Теперь уже поздно жалеть. Если бы это зависело от меня, то я пошел бы на математический.

С того дня командующий и доктор подружились.

— И какого черта я вас потащил? — злился на самого себя Лазо.

— Глупости говорите, — сердился в свою очередь Сенкевич. — Мне вовсе не трудно ходить, я только отдохну немного.

Второй день пробирались с мешками на плечах Лазо и Сенкевич к Гордеевке, чтобы привить Адочке оспу. Сенкевичу искренне хотелось помочь Лазо, которого он полюбил как сына.

В Гордеевку они пришли уже затемно и направились к школе. В окнах — ни огонька. Лазо постучал, и тут же услышал голос Ольги.

— Я не один, — предупредил Сергей, — со мной мой друг, доктор Сенкевич, Казимир Станиславович.

— Заходите! — пригласила Ольга Андреевна. — Но огня у меня нет: ни свечи, ни керосина.

— Я хочу спать, — пробормотал утомленный Сенкевич. — Пол чистый? — И, не дожидаясь ответа, бросил шинель, лег и тут же уснул крепким сном.

— Давай поговорим, Оленька, — предложил Лазо, — ведь нам и ночи не хватит на разговор. — Но спустя несколько минут он, свалившись возле Сенкевича, тоже уснул.

Проснулись на рассвете. Сергей достал из мешка большой кусок мяса дикой козы.

— Свари ужин! — предложил он Ольге.

— Легко сказать, а где взять посуду? Пойду к Меланье Сидоровне и попрошу чугунок.

— Мы сейчас уйдем в тайгу, а ночью вернемся и принесем мяса на завтра, — пояснил Лазо.

Сенкевич выслушал Адочку и, хлопая ее по ножкам, сказал родителям:

— Не девка, а чудо! Чудесный сплав! А теперь я тебе привью оспу…

Четыре ночи прожил Лазо вблизи жены и дочурки, четыре ночи он спал под крышей. Признаться, он редко вспоминал мать и Степу, но сейчас, смотря на маленькое, живое существо, ему хотелось сказать: «Теперь, мама, ты уже бабушка, а ты, Степушка, самый настоящий дядя».

Наступило утро. Сенкевич, оставив Ольге Андреевне несколько бинтов и лекарства, попрощался и вышел в коридор. Лазо, обняв жену, гладил ее плечи и голову. Целуя его, она сказала:

— Не беспокойся обо мне и девочке, а лучше пожелай нам встретиться с тобой скорей во Владивостоке.

Сенкевич вернулся в лазарет, а Лазо ушел в Анучино. Он знал, что в тайгу должны еще прийти небольшие отряды, и ему хотелось встретить их и дать им маршрут следования.

— Рискованно, — предупредил его Сенкевич. — Вы можете попасть в лапы японцев.

— А если целый отряд попадет к ним?

— Вы не дойдете, — уверял его доктор. — С почечной болезнью опасно шутить. — Зная, что ему не переубедить Лазо, он, злясь, буркнул: — Пока! — и на развилке пошел один туда, где его ждали больные партизаны.

За четыре ночевки в Гордеевке Лазо немного отдохнул, но уже после первого десятка верст почувствовал недомогание. Поясница болела так, словно ее переломили надвое, ноги распухли, покрылись волдырями. Соблазн лечь и отдохнуть был настолько велик, что Лазо бросил мешок на землю и уже решил расположиться, но сознание, что отряды могут сбиться с пути и попасть во вражескую ловушку, заставило пойти дальше. Это был тяжелый, невыносимый путь, и одна физическая сила не спасла бы человека. Нужна была сила воли и сознания, нужна была искренняя вера в то, что делаешь, нужна была неподдельная преданность партии, которой служишь, нужна была беспредельная любовь к народу. «Если я не пойду навстречу отрядам, — говорил он самому себе, — то возненавижу себя потом». И он шел дальше. Царапая до крови руки о колючки, он падал в изнеможении, но поднимался и брел дальше, мучился от жажды, с трудом выплевывая сгустки слюны. Он скитался по тайге, ночевал на деревьях, привязывая себя ремнем к стволу. Он был близок к голодной смерти.

И вдруг до его чуткого уха донесся треск валежника. Он не мог, как Пеко, отличить вороватую походку тигра от осторожного шага таежника-охотника и потому притаился. Прислушавшись к шорохам, Лазо решил, что то крадется не тигр, и смелее выглянул из-за деревьев. Невдалеке мелькнул человечек в поношенном треухе, потом другой, третий. «Это не японцы и не беляки», — обрадовался Лазо и, выйдя из своего укрытия, приблизился к людям, пробиравшимся цепочкой по зарослям. Сомнений не могло быть — это шли партизаны. На рубашках защитного цвета проступали белые пятна от соленого пота. Лазо видел их измученные лица, и на сердце у него щемило, глядя на них, он забыл о своем недомогании, о своей болезни. Он радовался тому, что бойцы спасены.

— Товарищи! — крикнул он и упал, потеряв сознание.

Неожиданный крик всполошил партизан. Они решили, что кто-то из бойцов выбился из сил. К месту, где раздался возглас, обернулось сразу несколько человек. Кто-то подбежал, наклонился, всматриваясь в лицо упавшего человека.

— Стой! — раздалось по цепи. — Главком умирает…

Лазо уложили на шинель. Он лежал с расстегнутым воротом рубахи и смотрел воспаленными глазами на кусок синего неба, нависшего над деревьями. Над Лазо склонился командир отряда Владивостоков.

Когда Лазо пришел в себя, Владивостоков спросил:

— Как чувствуете себя, товарищ главком?

— Лучше, — ответил с трудом Лазо и приподнялся. — В отряде есть больные?

— Двое.

— Их надо направить в лазарет.

— В какой? — удивился Владивостоков.

— В таежный, он тут неподалеку.

Командир отряда слушал командующего и не верил своим ушам. «О каком лазарете говорит Лазо?» — недоумевал он.

— Тогда мы и вас туда отнесем.

— Сам дойду… А ты, Владивостоков, веди отряд на Муравьевку, Чугуевку, Самарку, а дальше на хутор Аркадное. В Иманской долине повстречай Безуглова, узнай у него, связался ли он с подпольной организацией, и дай мне знать.

— Как вы сюда попали? — спросил Владивостоков.

— Шел вам навстречу, чтобы сообщить маршрут.

— Вы ведь могли поручить вашему адъютанту.

— Адъютант и ординарец пропали. Я иду из Гордеевки. Проведал жену и дочку.

— Небось взрослая? — спросил из уважения к командующему Владивостоков.

— Трехмесячная.

Владивостоков понял командующего: в суровом воине жила нежная любовь к своему первому ребенку.

— Ну и как, здорова доченька?

— Да!

— А лазарет далеко?

— За рекой Табхезой, — ответил Лазо и закрыл глаза.

Владивостокову все стало ясно: главком обессилел от недоедания и болезни, заблудился и не мог добраться даже до таежного лазарета, а до Табхезы всего три-четыре версты.

Его бережно подняли и понесли на руках.

Партизаны смастерили для командующего лежак, насушили травы и набили ею большой мешок.

Сенкевич лечил экзему на руках и отеки на ногах Лазо травами. Он давал ему пить ежедневно какую-то настойку, которая успокаивала боль. Командующий хотя медленно, но с каждым днем поправлялся.

Незаметно подкралась осень с холодными ночами.

— Казимир Станиславович, надо построить несколько бараков, — предложил Лазо. — Глубже в тайгу мы не пойдем, а вот ближе к Владивостоку — наверняка. Зимовать все же придется здесь.

— Я сам об этом подумал, но нужны пилы, топоры, нужны строители.

— Напишу об этом Безуглову, Машкову, Глазкову, чтобы прислали.

Через месяц в тайге выросло несколько бараков, тщательно замаскированных срубленными деревьями.

Как-то вечером к Сенкевичу подошел Полтинин и сказал:

— Доктор, из нашего барака ушел Ерема.

— Это какой Ерема? — всполошился Сенкевич. — Не тот ли, что всегда жаловался на шум в голове?

— Тот!

— Куда же он ушел?

— Не знаю, доктор, но сдается мне, что он из тех, что с лица красный, а в середке белый.

Сенкевич, расстроенный, пришел к Лазо, присел на лежак и закрыл лицо руками.

— Устали? — сочувственно спросил командующий.

Сенкевич не ответил, и это озадачило Лазо. «Неужели разуверился во всем? — подумал он. — Или сам, быть может, заболел?»

— Что с вами, Казимир Станиславович?

Сенкевич отнял руки. Глаза его выражали беспокойство.

— Вы скажете наконец? — настойчиво произнес Лазо.

— Я обязан сказать… Исчез один больной.

— Как это исчез? Человек — не иголка.

— Очень просто — вышел из барака и не вернулся.

— Кто он?

— Из отряда Петрова-Тетерина. Тихий, молчаливый, порою жаловался на шум в голове. Я стараюсь припомнить черты его лица и никак не могу. Боюсь, не лазутчик ли он? Звали его Еремой.

Лазо подумал и сказал:

— Надо предупредить дозорных и часовых, чтобы они были начеку днем и ночью.

Спустя неделю после исчезновения Еремы дозорные задержали под вечер неизвестного человека. Задержанный заявил, что он из отряда Глазкова. Оружия при нем не нашли. Его привели к Сенкевичу, и тот проводил неизвестного к Лазо.

Командующий внимательно присмотрелся к неизвестному. Он был густобровый, высокого роста, с грязными, давно не мытыми руками.

— Так ты из отряда Глазкова? — спросил Лазо.

— У Степана Листратовича служил.

— Где же ты пропадал?

— Когда отступали через Мишкино, Степан Листратович просил достать ему кружку молока. Пошел я по хатам, а тут наскочили японцы. Услышал я перестрелку, думаю, пришел мне конец, и попросил хозяйку: «Не дай пропасть, дома остались жена и детишки».

— Откуда ты родом? — прервал его Лазо.

— Из Имана.

— Давно в отряде Глазкова?

— Два года.

Лазо насторожился. Со слов Глазкова он знал, что отряд сформировался только девять месяцев назад.

— Дать тебе провожатого к Степану Листратовичу?

— Дюже ноги болят, товарищ, отдохнуть бы в лазарете денька два.

— Пожалуйста! — И, обратившись к Сенкевичу, приказал: — Накормите товарища, уложите его спать.

— Как тебя звать? — спросил его перед уходом Лазо.

— Лопатин.

— А по имени?

— Тимофей.

— Отдохни, Тимофей Лопатин, хотя бы с недельку, спешить некуда.

Долго не мог уснуть Лазо. Бессонница мучила его каждую ночь, не спасал и бром, который ему давал Сенкевич. А сегодня он отказался принять микстуру — мысли его были заняты пришедшим в лазарет больным. Лазо вызвал к себе дозорных, задержавших партизана, долго расспрашивал их, как вел себя боец, когда его вели в лазарет, но ничего подозрительного в их рассказе не обнаружил.

— Выпейте бром, Сергей Георгиевич. Бросьте думать о задержанном. Завтра снова поговорите с ним.

Сенкевич налил в чашечку микстуру и поднес ее командующему, но тот неожиданно резко отстранил руку врача.

— Вот и пролили, — недовольно произнес Сенкевич.

— Где этот подозрительный больной? — спросил Лазо, спустив ноги с лежака.

— Спит уже.

— Казимир Станиславович, его надо немедленно связать и привести ко мне.

Сенкевич знал Лазо не первый день. Уж если командующий пошел на такую меру, то, очевидно, неспроста. Поставив на самодельный столик, врытый ножками в землю, незакупоренную бутылку с бромом, он бросился из барака за санитарами.

После ухода Сенкевича Лазо вышел следом за ним на улицу и притаился у двери. Ежась на ночном холодке, он еще раз попытался восстановить в своей памяти встречи с высоким незнакомцем. До его слуха донеслись слова: «Давай его сюда, к главкому». Сенкевич и санитары несли задержанного. Лазо, открыв сам дверь, спросил:

— Руки у него связаны?

— Моим ремнем, — ответил Сенкевич.

Связанного внесли и посадили на табурет. При свете каганца глаза его казались похожими на угольки. Он дрожал, пряча голову в плечи.

— Это за что же, товарищ, меня связали?

— За старые встречи, — сурово ответил Лазо.

— Даром губишь партизана. Сам сказал: «Отдохни с недельку», а потом приказал связать. Чего доброго, еще расстреляешь? Ну и расстреливай коммуниста!

Сенкевичу хотелось сказать Лазо, что, быть может, произошла ошибка, но грозный вид командующего смутил его.

— Не стройте из себя казанскую сироту, капитан. В первый раз вы меня встретили на вокзале во Владивостоке, когда я вышел из вагона с генералом Рождественским.

— Ты путаешь меня с кем-то, товарищ главком.

— Капитан, держите себя так, как полагается на допросе, — пригрозил Лазо. — Итак, вы вспомнили нашу первую встречу?

— Ошибаетесь.

— Тогда я напомню вам вторую. Вы преследовали меня от гостиницы «Версаль» до Ботанической улицы и пытались арестовать. Если вы позабыли мой удар в живот, то я могу повторить его.

Арестованный вздрогнул и съежился, словно испугавшись того, что последует удар.

— Казимир Станиславович, — воскликнул Лазо, — разве это не рефлекс? Этот тип прячет живот, он боится удара, ибо испытал его уже один раз. — И снова обратился к арестованному: — Как ваша настоящая фамилия?

— Лопатин.

— Врете! — крикнул Лазо и подошел вплотную к арестованному.

Сенкевич и санитары, связавшие лазутчика, безмолвно стояли. Наконец Сенкевич взволнованно произнес:

— Сергей Георгиевич, я врач, но прежде всего я партизан. Позвольте мне уничтожить этого негодяя.

— Зачем же? — спокойно ответил Лазо. — Мы сохраним ему жизнь, если он нам скажет, где тот Ерема, который навел его на след лазарета.

— Так я и поверю вам, — неожиданно отозвался лазутчик.

— Вы нам вреда еще не успели нанести, а тот, Ерема, змея подколодная. Как видите, капитан, бороться с партизанами очень трудно и опасно. Уж лучше смиритесь и сознайтесь во всем.

Лазутчик молчал, но в этом молчании было признание.

— Уведите его и тщательно обыщите, — приказал Лазо.

Наутро Сенкевич, дождавшись, когда проснулся командующий, поспешно доложил:

— Мы нашли у капитана в кармашке от часов цианистый калий.

— Он выдал Ерему? — перебил Лазо.

— Я уже послал двух человек в деревню, где, по словам капитана, его дожидается Ерема в доме у кулака Богоявленского.