Комментарии к жизни. Книга третья

Путешествие по морю, не отмеченному на карте

Солнце только что село за деревьями и облаками, и золотое сияние проникало через окно большой комнаты, которая была заполнена людьми, слушающими музыку восьмиструнного инструмента в сопровождении маленького барабана. Почти каждый в аудитории слушал музыку в полном отрешении от действительности, особенно девушка в ярком платье, которая сидела подобно статуе, а ее рука, поддерживая такт, мягко выстукивала ритм по бедру. Это было единственное движение, которое она делала. С поднятой головой и взглядом, не отрывавшимся от человека с инструментом, она забыла обо всем. Другие слушатели покачивали в такт руками или головами. Они были все в экстазе, и мир с войнами, политиками, заботами прекратил существовать.

Снаружи свет постепенно блек, и цветы, которые сияли яркими красками только несколько минут назад, исчезли в сгущающейся темноте. Птицы умолкли, и лишь одна сова начала кричать. Кто-то громко говорил в доме напротив. Сквозь деревья было видно одну или две звезды, и ящерица на белой стене сада была едва заметна, когда она украдкой ползла к какому-то насекомому. Музыка пленила аудиторию. Это была чистая и тонкая музыка, с большой глубиной красоты и чувства. Внезапно струнный инструмент остановился, и заиграл небольшой барабан. Он звучал с ясностью и точностью, что было по-настоящему восхитительно. Руки казались удивительно мягкими и быстрыми, когда ударяли по сторонам маленького барабана, чей звук рассказывал больше, чем бурная болтовня людей. Тот барабан, если попросить, мог бы посылать страстные сообщения с задором и выразительностью, но сейчас он спокойно повествовал о многих вещах, и ум качался на волнах его звучания.

Когда ум находится в полете открытия, воображение является опасным. Воображению нет места в понимании, оно уничтожает понимание так же уверенно, как и предположение. Предположение и воображение — это враги внимания. Но ум осознавал это, и поэтому не было полета, из которого его надо было отзывать. Ум был совершенно спокоен, и все же как быстр он был! Он передвигался на край земли и снова возвращался, даже до того, как начинал свое путешествие. Он был быстрее самого быстрого, и все же мог быть медленным, таким медленным, что никакая деталь не ускользала от него. Музыка, аудитория, ящерица были лишь кратким движением в его пределах. Он был совершенно спокоен, и оттого, что он был спокоен, он был уединенным. Его спокойствие не было спокойствием смерти, и при этом оно не было выдуманным мыслью, вынужденным и порожденным тщеславием человека. Это было движением вне человеческой меры, движением, которое не имело времени, которое не имело никакого прихода и ухода, но которое было спокойным из-за непознанных глубин творения.

Ему было далеко за сорок, был он довольно полным. Образование получил за границей, и спокойно, окольным путем, довел до моего сведения, что знал всех важных людей. Он зарабатывал на жизнь тем, что писал статьи для газет на серьезные темы и читал лекции по всей стране. У него был еще какой-то источник дохода. Он оказался начитанным и интересовался религией, как большинство людей.

«У меня есть собственный гуру, и я хожу к нему настолько регулярно, насколько возможно, но я не из тех слепых последователей. Поскольку я путешествую довольно много, я встречал много учителей, от далекого севера до крайнего юга страны. Некоторые явно фальшивки, с поверхностными книжными знаниями, умно замаскированными под собственный опыт. Есть и другие, которые годы проводили в медитациях, которые занимаются различными формами йоги и тому подобным. Из них мало кто очень продвинутый, и большинство их столь же поверхностны, как любая другая кучка специалистов. Они знают свой ограниченный предмет и удовлетворены этим. Есть ашрамы, чьи духовные учителя умелы, способны, напористы и полностью деспотичны, наполненные своим собственным возвышенным эго. Я рассказываю вам все это не как сплетню, а чтобы показать, что серьезно отношусь к поиску истины и что способен к проницательности. Я посетил некоторые из ваших бесед. И так как я должен писать, чтобы жить, я не могу посвятить все свое время религиозной жизни, но я совершенно серьезно отношусь к этому».

Если позволите спросить, какое значение вы придаете слову «серьезный»?

«Я не шучу с религиозными делами и действительно хочу вести религиозную жизнь. Я регулярно выделяю час в день для медитации и уделяю как можно больше времени для моей внутренней жизни. Я очень серьезно отношусь к этому».

Большинство людей серьезно относится к чему-нибудь, не так ли? Они серьезно относятся к своим проблемам, выполнению желаний, положению в обществе, внешности, развлечениям, деньгам и так далее.

«Почему вы сравниваете меня с другими?» — спросил он довольно обиженно.

Я не умаляю вашу серьезность, но каждый из нас серьезен, когда дело касается личных интересов. Тщеславный человек серьезен в его чувстве собственного достоинства, могущественные серьезно относятся к их важности и влиянию.

«Но я умерен в своих действиях и очень серьезен в моем намерении вести религиозную жизнь».

Желание чего-либо приводит к серьезности? Если это так, то фактически каждый серьезен, от хитрого политика до самого возвеличенного святого. Объект желания может быть светским или каким-то другим, но каждый серьезен, кто стремится к чему-то, получается так?

«Конечно же, есть различие, — ответил он с некоторым раздражением, — между серьезностью политика или стяжателя, и религиозным человеком. Серьезность религиозного человека имеет качество, которое полностью отличается».

Имеет ли она в действительности? Что вы подразумеваете под религиозным человеком?

«Человека, который ищет Бога. Отшельника или саньясина, который отказался от мира, чтобы найти Бога, я бы назвал по-настоящему серьезным. Серьезность других, включая художника и реформатора, относится к совершенно другой категории».

Является ли человек, ищущий Бога, действительно религиозным? Как он может искать Бога, если он не знает Его? А если он знает Бога, которого ищет, то он знает лишь то, что ему сказали или что он прочитал. Или же он основан на его персональном опыте, который опять же сформирован традицией и его собственным желанием найти безопасность в другом мире.

«Не слишком ли вы не логичны?»

Конечно, нужно понять механизм создания мифа умом прежде, чем может произойти переживание того, что является вне меры ума. Должна быть свобода от известного для того, чтобы возникло неизвестное. Неизвестное нельзя преследовать или искать. Серьезен ли тот, кто преследует проекцию его собственного ума, даже когда эта проекция называется Богом?

«Если вы выставляете это в таком свете, то ни один из нас не серьезен».

Мы серьезны в преследовании того, что является приятным, удовлетворяющим.

«Что в этом плохого?»

Это не является ни хорошим, ни плохим, но просто дело в факте. Разве не это фактически происходит с каждым нас?

«Я могу только говорить за себя, и не считаю, что я ищу Бога ради моего собственного удовлетворения. Я отказываю себе во многом, что не совсем приятно».

Вы отказываете себе в определенных вещах ради большего удовлетворения, не так ли?

«Но поиск Бога — не вопрос удовлетворения», — настаивал он.

Можно видеть глупость преследования мирских вещей, или быть расстроенным при усилии достичь их, или питать отвращение к боли и борьбе, которых такое достижение требует. И таким образом, ум поворачивается к другой приземленности, к преследованию радости или счастья, которые называют Богом. В самом процессе самоотречения заложено удовлетворение от него. В конце концов, вы стремитесь к некой форме постоянства, не так ли?

«Все мы стремимся, такова природа человека».

Так что вы не ищете Бога или неизвестное, то, что вне и над преходящим, вне борьбы и горя. Что вы на самом деле ищете, так это постоянного состояния безмятежного удовлетворения.

«Так открыто заявлять об этом ужасно».

Но это реальный факт, верно? Именно в надежде полного удовлетворения мы идем от одного учителя к другому, от одной религии к другой, от одной системы к другой. И мы очень серьезны в этом.

«Допустим», — сказал он.

Сэр, это не вопрос уступки или соглашения на словах. Это факт, что мы очень серьезны в нашем поиске довольства, глубокого удовлетворения, хотя во многом способ достижения этого может варьироваться. Вы можете дисциплинировать себя с целью приобретения власти и положения в этом мире, в то время как я могу строго заниматься определенными методиками в надежде достижения так называемого духовного состояния, но мотивация в каждом случае по существу та же самая. Одно побуждение может не быть так социально вредно, как другое, но мы оба ищем удовлетворения, продолжения того центра, который вечно желает преуспевать, быть или стать чем-то.

«Я стремлюсь быть чем-то?»

А что, нет?

«Меня не волнует то, буду ли я известен как автор, но я действительно хочу, чтобы идеи или принципы, о которых я пишу, были одобрены важными людьми».

Разве вы не отождествляете себя с теми идеями?

«Думаю, что да. Каждый имеет тенденцию, несмотря на самого себя, использовать идеи как средство для известности».

Вот именно, сэр. Если мы сможем думать просто и непосредственно об этом, ситуация прояснится. Большинство из нас озабочено, и внешне, и внутренне, нашим собственным продвижением. Но воспринимать факты о себе такими, какие они есть, а не такими, какими их хотелось бы видеть, весьма трудно. Это требует непредубежденного восприятия, без памяти, которая распознает правильное и неправильное.

«Вы, конечно же, полностью не осуждаете амбицию, не так ли?»

Исследовать то, что есть, означает ни осуждать, ни оправдывать. Самоудовлетворение в любой форме — это очевидно увековечивание этого центра, который стремится быть или стать чем-то. Вы можете хотеть стать известным благодаря вашей писательской деятельности, а я могу хотеть достичь того, что я называю Богом или действительностью, что имеет собственные сознательные или неосознанные выгоды. Ваше стремление называется мирским, а мое называется религиозным или духовным, но кроме ярлыков есть ли между ними такое уж очень большое различие? Цель желания может меняться, но ведущий мотив — тот же самый. Амбиция добиться или стать кем-то имеет всегда в пределах себя семя расстройства, страха и печали. Такая эгоцентричная деятельность — это сама природа самомнения, не так ли?

«О боже, вы лишаете меня всего: моего тщеславия, моего желания быть знаменитым, даже моего побуждения довести до дела некоторые заслуживающие внимания идеи. Что я буду делать, когда все это исчезнет?»

Ваш вопрос указывает на то, что ничто не исчезло, не так ли? Никто не сможет отнять у вас внутренне то, от чего вы не хотите отказаться. Вы продолжите дальше ваш путь к известности, который является путем печали, расстройства, страха.

«Иногда я и вправду хочу бросить все это гнилое дело, но тяга велика, — его тон стал беспокойным и искренним. — Что мешает мне идти тем путем?»

Вы задаете этот вопрос серьезно?

«Я думаю, да. Скорбь, предполагаю?»

Является ли скорбь способом понимания? Или скорбь существует, потому что нет понимания? Если бы вы исследовали в целом побуждение стать кем-то и способ его удовлетворения не только разумом, но и глубже, тогда возникнет рассудительность, понимание и уничтожит корень скорби. Но скорбь не привносит понимание.

«Как это, сэр?»

Скорбь — это результат удара, это временная встряска ума, который успокоился, который принял рутину жизни. Что-то случается: смерть, потеря работы, сомнение в лелеемой вере, — и ум встревожен. Но что потревоженный ум делает? Он находит способ снова быть безмятежным, находит убежище в другой вере, в более надежной работе, в новых взаимоотношениях. И снова волна жизни накрывает и разрушает все, что спасало, но ум вскоре находит еще одну защиту, и так продолжается. Это не способ рассудительности, верно?

«Тогда что есть способ рассудительности?»

Почему вы спрашиваете об этом другого? Разве вы не хотите сами выяснить? Если бы я дал вам ответ, вы либо опровергли бы его, либо приняли его, что снова препятствовало бы рассудительности, пониманию.

«Я понимаю, что то, что вы сказали относительно скорби, совершенно верно. Это в точности то, что все мы делаем. Но как выбраться из этой западни?»

Никакая форма внешнего или внутреннего принуждения не поможет, не так ли?

Всякое принуждение, даже тонкое, является результатом невежества. Оно из-за желания поощрения или страха наказания. Понять природу западни полностью — значит освободиться из нее. Ни один человек, ни одна система, ни одна вера не сможет освободить вас. Истинность этого — вот единственный фактор освобождения, но вы должны понять это сами, и не просто быть убежденным. Вы должны отправиться в плаванье по не отмеченному на карте морю.