Коммерсанты

Глава первая ОХОТА НА ЛЯГУШЕК

Первый снег выпал в ночь на семнадцатое ноября. Накануне, к сумеркам, город еще хранил привычный осенний вид — лакированный от дождя гранит, рябь поверхности студеной воды каналов, заплаканные стены зданий, цветные пятна зонтов, прибитые к асфальту листья, словно чешуя золотой рыбки, — а утром белизна законопатила все, к чему привык взгляд. Глухое низкое небо казалось зачехленным на всю предстоящую жизнь грязно-серой парусиной.

Вороны и галки ковыляли хмельной морской походкой, оставляя на рыхлом снежном насте шпионские следы. Людей они не боялись, высокомерно рассматривая их спесивыми глазами. Они привыкли к всевозможным козням со стороны людей, но чтобы так их подсечь, упрятать под белое пушистое покрывало жратву, разбросанную у мусорных контейнеров! Воробьи, голуби и прочие лишенные гордыни твари — кошки, бродячие собаки — забирались в вонючие контейнеры, забыв родовую вражду, а вороны и галки пока крепились, оставляя пунктирные знаки вокруг мусорных «универсамов», словно уговаривая совесть смириться, жить, как все…

Контейнеры стояли неподалеку от входа в юридическую консультацию, и когда приезжала мусороуборочная машина, то на какое-то время прекращалась работа по защите прав населения, — скрежет и грохот механизмов заглушали отеческие советы юристов и робкое, заискивающее бормотание клиентов, что сидели друг против друга в тесных кабинетах районной консультации.

Вот и сейчас во двор втиснулся простуженный грузовик, шуганув из контейнеров разномастную тварь.

— Зажрались, дармоеды, — плюгавый шоферишко натянул рукавицы и ловко продел крюк в ушки контейнера. Перевел рычаг. Рыжий контейнер, тяжело скрежеща по асфальту, нехотя втягивался на присевший грузовик.

Вся босолапая уличная рать провожала кормильца тоскливым взором. А аристократы — вороны и галки, упустившие свой шанс в бестолковых уговорах совести, — с досадой наблюдали за происходящим, сидя на голых ветках березы. Конечно, можно слетать и в соседний двор, но это место было особое — кроме юридической консультации, во дворе стоял вкусный дух подсобки диетической столовой…

— Ты что наскочил, Захар?! — прокричал из подсобки мужик в замызганном фартуке. — А где сменный бак?

— Привезу ешшо, — ответил шоферишко, стягивая рукавицы. — Послед обеда подкину.

— Интересное кино. А куда нам скидывать отход?

— Куда, куда, — недовольно передразнил шоферишко. — Куда хошь! Вали на асфальт, хищники все подметут, будет чисто, как в церкви, — и, хлопнув дверцей, шоферишко направил со двора хрипатый грузовик. В воротах он тормознул, высунулся из окна и просветил недоумка в грязном фартуке: — В другой раз я и вовсе не привезу контейнер. Пожадились вчера, менялу моего даже обедом не накормили. Так и передай шефу — стоит ли тарелка супа порожнего контейнера или нет?

— Ты что, Захар? — заволновался мужик вслед уходящему грузовику. — Недоразумение вышло, — и пропал в дверях подсобки.

— Побежал доносить начальству, — усмехнулся Чингиз.

Феликс кивнул и потер зябко руки.

— Вот где Клондайк — коммунальный бизнес, беспроигрышное дело.

— Беспроигрышное, пока чужое, — усмехнулся Чингиз. — Так же, как и твоя история с компьютерами.

— Что ты имеешь в виду? — болезненно отозвался Феликс. — С компьютерами все будет в порядке. Кто же знал, что тот Авторитет загремит в Большой дом? Будем искать выход.

— Две недели — очень маленький срок, — вздохнул Чингиз.

Да, с компьютерами произошла досадная накладка. «Авторитет», на помощь которого в получении лицензии и рассчитывал Феликс, оказывается, загремел в следственный изолятор Комитета, в Большой дом, как называют ленинградцы сооружение на Литейном проспекте, 4.

Николенька Кривошеин выцыганил у министра льготных две недели, с тем чтобы Феликс нашел выход из положения. Иначе выгодный заказ на куплю-продажу партии компьютеров Феликс упустит, да и труды Николеньки Кривошеина пропадут не вознагражденными.

— Ладно. Будем думать о предстоящих делах, — буркнул Феликс. — Не станем распыляться.

Полчаса, как они пришли в юридическую консультацию. Думали, будут первыми, но кое-кто оказался попроворней, пришлось занять очередь.

Тесное помещение консультации выдавило их на крыльцо, на морозный воздух. Портфель с документами оттягивал руку Чингиза, врезаясь швом в согнутые пальцы, пришлось поставить его на перила.

Три последних дня Феликс и Чингиз пытались изловить юриста райисполкома. Безуспешно. Словно юриста уволили. И телефон не отвечал. Стало известно, что юрист Ревунова Галина Кузьминична подрабатывает в консультации.

— Кстати, а как фамилия инспектора банка? — Феликс щелчком метнул сигарету в снег. — У которой брови широкие, как у… Брежнева?

— Не знаю. Банком занимается Рафаил, — ответил Чингиз. — Ты звонил ему?

— Второй день звоню, — ответил Феликс. — Мать говорит: он дома не ночует. Не удивлюсь, если узнаю, что он свалил куда-нибудь в Сочи. С этой Ингой.

— Предупредил бы.

— Кто? Рафинад?! Слишком много ты от него хочешь. Как-то он исчез. Еще в институте. Не появлялся недели две. Оказывается, рванул в какой-то дацан в Йошкар-Оле, изучать монахов-буддистов… Вообще я тебе скажу, товарищеские отношения с Дорманом требуют терпения, а дружба — так вообще нервов канатоходца. Вот куда он мог подеваться, куда?! Только что по моргам звонить.

— Ладно тебе, найдется. Наверно, и вправду с этой бабой…

— Тогда гнать его надо из «Кроны» к черту, — перебил Феликс. — Куда это годится?! Самое время охоты.

— Конечно, ничего хорошего, — угрюмо согласился Чингиз.

— Ничего хорошего, — в сердцах повторил Феликс. — Только все равно я смирюсь, — добавил он с детским простодушием. — Я к нему привык, как алкаш к стопарю. И он этим пользуется… Вообще, авантюра не последняя черта его характера. Если что задумал, через все перешагнет… Пока не трахнет эту Ингу, не успокоится, — Феликс нахмурился, говорил, что думал, но, казалось, его устами вещает Лиза. Просто наваждение какое-то. — С другой стороны, импульсивный характер часто ставит нестандартную проблему. Так что неизвестно, что ценнее — надежный и ровный характер или такой, как у Дормана. — Феликс повел головой, словно пытаясь избавиться от наваждения. И резко переменил тон. — Кстати, ты давал когда-нибудь взятки?

— Приходилось, — ответил Чингиз. — По мелочевке.

— По мелочевке не в счет. Честно говоря, чувствую себя неуютно.

— Могу зайти к ней в кабинет один.

— Нет, зайдем вместе. Чем было удобно работать под крылом института — не приходилось особенно ловчить. Случались игры, но в пределах нормы.

— А-а-а… Слушай, кто у нас не берет взятки? Кому не дают, тот не берет! — воскликнул Чингиз. — У кого есть руки — все берут. Боюсь, что мало даем.

— Три куска?! И к тому же мы пришли не на халяву. Серьезно поработали, составили документацию.

— Придраться всегда можно, — продолжил Чингиз. — Одних с уставом гоняли раз пять, приеживались к каждой запятой.

— И сколько дали?

— Не знаю. Думаю, не больше нас. Их пустили по большому кругу, вынудили заплатить.

— Не понял.

— Странно. Можно подумать, что Центр достался тебе по завещанию. Не проходил все это, когда учреждался Центр?

— Центр учреждался обкомом комсомола. И при старейшем институте. Как государственная структура. Поэтому я и покинул Центр.

— Большой круг — когда чиновники отфутболивают бумаги друг другу, — снисходительно пояснил Чингиз. — Люди бегают месяцами. — Чингиз локтем задел портфель, и тот шмякнулся с перил на цементный пол. Словно выстрел.

Кошка, что копошилась в куче мусора, скакнула в сторону и замерла, выгнув тощую спину, вороны и галки взлетели с возмущенным ором.

Портфель раскрылся, выпростав стопку исписанных страниц.

— Сядь! — Феликс потянул вниз рукав Чингиза.

— Куда?!

— На портфель. Примета есть. Не сядешь, будут неприятности.

— Раздавлю. Там бутерброд и помидор, зараза.

— Присядь аккуратно. Сам бы сел, из-за ноги неудобно.

Чингиз не верил ни в Бога, ни в черта, но в такой момент… Не стоит упрямиться из-за чепухи. Он согнул ноги и присел над портфелем.

— Долго мне так сидеть? — Чингиз глядел снизу на серьезную физию приятеля. — Там уже не помидор, а томат.

Феликс не успел ответить, за спиной послышался смех.

— Ну, молодые люди, вы точно чернокнижники, — женщина средних лет щелкнула зажигалкой, с силой втягивая сигаретный дым. Своей внешностью с выставленным вперед подбородком и базедовыми глазами она напоминала лягушку.

— Духов изгоняем, — Феликс сообразил: та самая юрист Ревунова, чье лицо всплыло в проеме двери кабинета, когда вышел очередной клиент.

Чингиз резво поднялся на ноги, прихватил портфель и заглянул вовнутрь, помидор оказался целехоньким. Острые черты лица Чингиза смягчила довольная улыбка.

— Примета такая, — Феликс украдкой подмигнул приятелю. — Тем более пришли по серьезному делу.

— И что вас сюда привело? — Ревунова смотрела в ясные глаза молодых людей, вспоминая долгие годы работы адвокатом, когда подобную ясность во взоре она нередко встречала у контингента, населяющего пенитенциарное учреждение ИС-20/1, прозванное в народе «Кресты». Странность человеческой натуры — нередко тягостные воспоминания со временем покрываются каким-то идиллическим флером, растапливая душу нежностью к тем, с кем связаны воспоминания…

— Надумали учредить свою акционерную компанию, — Феликс продолжал затею, чувствуя, что выбрал верный ход. Выражение его лица, казалось, задержалось в возрасте отрочества. Взглянула бы на него гражданка Ревунова чуть раньше. И на Чингиза тоже. Хорошо, из распахнутого портфеля не вывалился пистолет. А мог бы и вывалиться, пистолет лежал в боковом отделении. Сколько раз упрашивали Чингиза, особенно Татьяна, не таскать с собой пистолет, кавказская бравада когда-нибудь кончится неприятностями…

— Вы составили устав, уплатили пошлину? — спросила Ревунова.

— Все сделано, — кивнул Феликс. — Наш учредитель — Научно-технический центр при институте «Теплоконструкция».

— Центр самоликвидировался?

— Нет. Мы разделились. Часть сотрудников осталась в Центре, а часть решила создать новое предприятие под названием «Крона». С уставным фондом в сто тысяч рублей.

— Ого! Богатенькие, — Ревунова закашлялась, поперхнулась дымом. Феликс вновь подал знак Чингизу: все вроде пока нормально. — И где вы разместились? Или сохранили адрес института?

— У нас новое помещение, — вмешался Чингиз. — Правда, пока в бывшем бомбоубежище, но адрес есть. Не какой-то там абонентный ящик при райисполкоме… В «Кроне» двадцать шесть человек…

— Пошли. Очередь прозеваем, — озабоченно произнес Феликс.

— Ох, мальчики, — Ревунова улыбнулась.

Не так уж она и проста, как полагают эти молодые люди…

«Не так-то она и проста», — Феликс отвернулся к окну, следя боковым зрением, как Ревунова перелистывает бумаги. Хорошо, что Чингиз не сунулся с деньгами: слишком неприступно выглядит эта особа. А ведь так все славно начиналось…

— И вот еще, — Ревунова вскинула очки и принялась растирать переносицу, ее карминно-красные ногти казались сейчас капельками живой крови. — Вы должны перечислить в уставе все основные виды деятельности.

— Основные мы указали, — ответил Феликс, не скрывая раздражения, пошел уже второй час, как они разбираются с бумагами.

— Но на этом вы не остановились, Феликс Евгеньевич. Вы пишете еще, что намерены заниматься «и другими видами деятельности»…

— Не запрещенными законом, — вставил Феликс.

— Например?

— Ну… скажем, если мы займемся рекламным промыслом… — Феликс старался говорить ровно.

— Вот и впишите: «Услуги по рекламе», — терпеливо произнесла Ревунова.

— Но это не основная наша деятельность. Инструкция требует внести основные виды деятельности. У нас торгово-закупочный и производственный кооператив. Могут возникнуть самые непредвиденные идеи.

— Тогда не вносите. Но если вы займетесь рекламой, будете переписывать устав, — не меняла тон Ревунова.

— Переписывать устав?! — Чингиз хлопнул себя по бедрам. — И снова к вам?

— Да.

— Но почему нельзя написать обобщенно: «и другие виды деятельности, не запрещенные законом»? А?!

— Уберите, Феликс Евгеньевич. — терпеливо произнесла Ревунова. — Я не санкционирую расплывчатый документ. На то я и поставлена тут.

— Вы поставлены… в райисполкоме, а не в юридической консультации, — сорвался Чингиз. — Мы с трудом вас нашли…

— Перепишите, молодые люди. И не надо ловчить, — она точно не расслышала Чингиза, просматривая вновь бумаги. — Еще! Что значит: «осуществление внешнеторговых операций»? Каких? С кем? Или, скажем, «брокерские услуги»?

— Да, — встрепенулся Чингиз. — Разве запрещено законом?

— Вы регистрируете торгово-закупочное общество… или, там, товарищество. Направление вашего предприятия не предусматривает брокерскую деятельность.

— Почему?! В составе нашего общества учреждается отдельное подразделение — «Крона-Куртаж», — проговорил Чингиз. — Это мы отметили в Положении.

Феликс поддакнул. Не одну бутылку коньяку и банку кофе они приговорили, обсуждая стратегию «Кроны» — торгово-закупочная компания при брокерской фирме или наоборот…

Чингиз упрямился, но не активно. Была несомненная выгода начинать свое дело, затырясь в капустном кочане. Но кочерыжкой! Однако «кочерыжкой» ему стать не удастся, его практически никто не знал, кроме Феликса и Рафаила. А кочерыжкой станет Феликс. За ним контрольный пакет учредительного фонда — пятьдесят один процент. Дорман наскреб девять процентов, и то в счет невостребованных комиссионных за посредничество в продаже компьютеров. Геннадий Власов — десять процентов. Еще в отцах учредителях числился Толя Збарский, старый компаньон Феликса в прогулках по Броду. Они утюжили Невский много лет подряд. Потом жизнь распихала их по разным общественно-социальным полкам. В те времена, когда Феликс трудился в Центре, Толя Збарский тянул срок за малый пустячок, определенный статьей сто сорок семь — мошенничество. Но все проходит, прошло и наказание. Толя Збарский вышел из колонии и вскоре на том же Броде, у Елисеевского магазина повстречал Феликса Чернова. Толя внес десять процентов. И Чингиз владел десятью процентами. Но главное, ему передавался контроль над брокерской службой, с собственным расчетным счетом в банке.

— Не грусти, Чиня! — кричал на кухне Збарский, где и проходили совещания под лай спаниеля Тишки. — У тебя полный зоб козырей. Ну, как отдашь в котел свой вассальный налог? Зато, если погоришь, «Крона» тебя не оставит.

— Интересно! — горячил себя коньяком Чингиз. — Я первым предлагаю создать брокерскую фирму и взять их в пай. А мне кидают подлянку, предлагают самому стать пайщиком. И при десяти процентах доли.

— Вноси больше, пожалуйста, — искренне предложил тогда Феликс. — Я согласен сократиться, мне хватит и сорока процентов.

Чингиз оставил этот вопрос открытым, сказал, что постарается решить его в ближайшее время, и предложил назвать новое товарищество «Куртаж». Слово, означающее вознаграждение за маклерские услуги, определяло бы направление деятельности как чисто брокерской компании. Феликс был резко против. Он предложил назвать акционерное общество «Крона лимитед», что означало общество закрытого типа. Или товарищество с ограниченной ответственностью. Организация строгая, на все необходимо согласие большинства акционеров, особо если касается распределения акций. Не то что в междусобойчиках открытого типа, где все можно проводить втихаря, без свидетелей. На такой «открытой компании» настаивали Гена Власов и Збарский. Дорман после третьего стопаря принял сторону Феликса. Чингиз, не раздумывая, сразу занял позицию — он за «лимитед». Три голоса к двум; большинством проголосовали за «Крону лимитед». А брокерское отделение назвали «Крона-Куртаж»… Тогда же было решено назначить генеральным директором Феликса Чернова. И все были «за». Кроме опыта работы в Центре — и организационного, и по финансам, — за Черновым стояла половина учредительного фонда и хевра сотрудников Центра, что перешла с ним в новую компанию…

Первым циркуляром генерального директора, отданным на кухне Толи Збарского, Феликс присвоил брокерскому подразделению компании наименование «Крона-Куртаж»… Вот какие события предшествовали появлению в юридической консультации генерального директора АО «Крона лтд» Феликса Евгеньевича Чернова, директора брокерского подразделения «Крона-Куртаж» Чингиза Григорьевича Джасоева. И черного портфеля, в котором, кроме бутерброда с колбасой да одного помидора, лежало все наличие деловых бумаг: а) заявление; б) устав; в) договор учредителей; г) свидетельство об уплате госпошлины в размере двух тысяч рублей.

Документы, после утверждения их юридической чистоты, надлежало зарегистрировать в Минфине РСФСР для включения в Государственный реестр нового акционерного общества (закрытого типа) «Крона лтд».

Часы приема были на исходе.

— Извините, молодые люди, — Ревунова отодвинула папку на край стола. — Надо вам еще посидеть над уставом. Или найти опытного консультанта. Иначе их все равно завернет Минфин, а вы потеряете время.

Феликс поднялся. Следом оторвал себя от стула Чингиз.

— Чувствую, придется побегать, — проговорил Феликс.

Ревунова развела руками. Ее слегка сплюснутое лицо поплыло, узкие губы растянулись; улыбаясь, она удивительно становилась похожей на лягушку. Сходство довершал низкий лоб, прикрытый седеющей челкой.

— Найти бы опытного консультанта, — нерешительно тянул Феликс. — Мы заплатим…

— Даже сейчас, — Чингиз достал конверт. — Здесь три тысячи. Достаточно?

— Достаточно, — ответила Ревунова. — Оставьте телефон, вам позвонят. Человек, которого я направлю, поможет вам не только в составлении документации, он проведет вас по всем инстанциям, а это не просто.

— И что это мы так тушевались поначалу, — произнес Чингиз.

— Жизнь сложена из кубиков, от рождения и до конца, — рассуждал Феликс. Каждому кубику соответствуют свои правила. Мы сейчас перешагнули из одного кубика в другой. Это не значит, что до сих пор мы были листы, всякое бывало. Но формально мы, передав нашу первую в жизни крупную сумму денег другому лицу ради своих интересов, похерили определенные нравственные правила. И стали другими людьми. Лягушку, что нас совратила, тоже в. свое время кто-то совратил, она тоже перешла в другой кубик.

— Да ладно тебе, граф…

— Я — князь, — поправил Феликс.

— Отлично!

— Для кавказского человека князь важнее, — отмахнулся Чингиз. — Что случилось?! Мы наняли человека для определенной работы. И все! Какая взятка? Мы оплачиваем работу.

— Ты прав. Понимаешь, эта Ревунова так повернула ситуацию, что вполне легальные отношения — заказчик-исполнитель — обрели оттенок… одолжения. Заметь, она и пальцем не пошевелила, чтобы нам просто помочь. Она только запрещала. Принуждение к даче взятки — вещь тонкая. Мы вроде ее благодарим за честно проделанную работу. Не через кассу, не по квитанции, а так, на лапу. Притом суммой денег, не привязанной ни к каким сметам и расчетам. Это я тебе говорю, бывший командир стройотряда, что привык осмечивать работу по справочникам и циркулярам.

— По справочникам, — усмехнулся Чингиз. — Все эти справочники удобряют почву для взяток. Такое у нас законовзятельство — или ты нажариваешь, или тебя нажаривают с помощью налогов. Налог, в том виде, что у нас, — лихоимство со стороны государства, это я тебе говорю, студент финансового института. Поэтому у нас «нормальные герои всегда идут в обход».

— Все в один котел, — Феликс знал, куда клонит Чингиз. — Кто о чем, а сифилитик о презервативе…

— Именно. Что убедило твоих акционеров учредить «Крону-Куртаж»? Прибыль от брокерства? Отчасти. А главное — возможность утаить часть налога «Кроны» за счет «Кроны-Куртаж». Они это знают.

— И не только часть налога «Кроны», но часть налога «Кроны-Куртаж» за счет «Кроны». И ты это знаешь, — ровно произнес Феликс.

— Знаю. Так что мы свой кубик, князь, давно покинули, — не удержался Чингиз. — И нечего сокрушаться…

— И вот еще, — не менял тон Феликс. — Ты сказал «моих акционеров». Мне это не нравится. Они такие же мои, как и твои. Мне это не нравится. И хватит об этом!

Чингиз промолчал. Он не чувствовал себя задетым — хватит так хватит. Надо продумать другое — в три часа назначена встреча с инженером из СМУ, который занимался реконструкцией подвала под офис. Чингиз хотел отделить «Крону-Куртаж» от общего помещения, хотя бы отдельным входом. Все же самостоятельность…

На Лиговке автомобиль Феликса попал в затор. Борт стоящего впереди рефрижератора высился крепостной стеной. Справа, точно ферма моста, пофыркивал японский подъемный кран. Слева трендел трамвай, требуя от какого-то испуганного «жигуленка» убраться с пути.

— Поехали ко мне, — предложил Феликс. — Что-нибудь съедим.

— О, черт! — Чингиз извлек из портфеля бутерброд и помидор.

— Мне не надо, — упредил Феликс. — Дома поем. Можешь присоединиться.

— Нет, нет, — отказался Чингиз. — Надо успеть в подвал. Должен прийти инженер из СМУ.

— Мне тоже надо поехать в контору. Явились заказчики из Барнаула. Наш уход из Центра поверг их в панику, боятся, что мы провалим заказ. — Феликс помолчал и добавил: — Не упрямься. Дома никого нет.

Отношения, что сложились между друзьями-компаньонами и Лизой, тяготили Феликса… Надо с ней поговорить, в который раз подумывал Феликс. Подобная хреновина приносит неудобства.

— Нет. Мне хватит бутерброда, — Чингиз хотел встретиться со строителем наедине.

— Как знаешь, — Феликс тронул автомобиль, обогнал рефрижератор и выскочил на чистую полосу.

Описав круг по площади Восстания, они выехали на Невский. Слякотный и холодный, проспект пикой вонзался в далекое Адмиралтейство, приглашая увеличить скорость, втягивая асфальтовой воронкой послушную вереницу автомобилей. А встречный поток, казалось, сообщал Феликсову «жигуленку», что они уже отпятнали золоченый шпиль и возвращаются весьма довольные игрой.

Феликс опаздывал. Уговаривался с автомехаником на два часа, а уже около трех. В ровный гул двигателя иногда включался посторонний шум. Или крестовина полетела, или в заднем мосту нелады, решил Феликс, придется оставить автомобиль механику, не станет же он ждать, в гараже даже стоять негде. К тому же мастерская находится на Халтурина, в десяти минутах ходьбы от дома Феликса, можно будет успеть пообедать.

— Может, он и мою лайбу возьмет в ремонт? — проговорил Чингиз. — А то стоит на платной стоянке, как памятник социализму, забурел от ржавчины, коробку надо поменять. Без машины в брокерском деле — хана.

— Без машины в любом деле сейчас — хана, нигде не успеть. Ты обратил внимание, сколько появилось иномарок?

— Богатеют люди, — вздохнул Чингиз. — Хочу быть богатым. Хочу «мерседес». А свою «копейку» подарю, скажем, службе вневедомственной охраны при Монетном дворе, где я проработал вертухаем полгода, когда завалил вступительные экзамены на дневное отделение. Пришлось поступать на вечернее… Будем мы богаты, а, шеф?

— Надеюсь, — кивнул Феликс.

— В гробу я видел все, что помешает мне быть богатым, — произнес Чингиз. — Хочу стать миллионером через несколько лет. И все! Хочу стать богатым!

— Хочу стать богатым! — подхватил Феликс.

— Хочу стать богатым! — громко повторил Чингиз. — И все!

— И все! — Феликс нажал клаксон.

В окне идущего рядом «запорожца» метнулись испуганные глаза пожилого водителя.

— Хочу с блондинкой смотаться на уик-энд на Гавайские острова, — кричал Чингиз. — Хочу разговаривать по-английски с французским прононсом в Швейцарских Альпах на итальянской границе.

Феликс увеличил скорость, и «запорожец» отстал. Но красный фонарь светофора у Литейного унял прыть Феликса. Их нагнал «запорожец». Хозяин автомобиля, пристроившись по соседству, приспустил стекло и вытянул подбородок в собачьем внимании, что за сигнал, не ему ли?

И Чингиз приспустил стекло:

— Отец! Хочу смотаться с блондинкой на Гавайские острова.

Глаза соседа сузились до китайского подобия, а крючковатый цепкий палец, что он вздрючил над краем стекла, походил на песий гениталий.

— Чего ты?! — переспросил он, прядая ушами.

— На острова хочу. Гавайские. С блондинкой.

— А ху-ху не хо-хо?! — через изумленную паузу обронил хозяин «запорожца» и рванул с места, чадя мотоциклетным двигателем.

Динамик искажал голос, и слова громыхали кровельным железом на ветру. Толпа на Дворцовой издали казалась полоской цветной материи, что опоясывала цоколь Александровской колонны.

«Что там происходит?» — подумал Феликс и спросил идущую навстречу пожилую женщину.

— Демократы бузят, — ответила та. — Митингуют. Молотова с Риббентропом вспоминают. Их дело! Чуть и меня милиция не захватила, еле откричала, — женщина заспешила своей дорогой, советуя Феликсу не ходить на площадь, можно вляпаться в историю.

Феликс миновал портик вечно заколоченного старого подъезда Эрмитажа с терпеливыми атлантами и вышел на площадь. Ропот толпы перекрывал динамик, слова которого уже вполне различались: «Граждане! Митинг Демократического союза запрещен руководством города Ленинграда. Нарушители будут оштрафованы на триста рублей. Злостные нарушители получат пятнадцать суток ареста. По указу», — кольцом повторял динамик…

Другая жизнь, выпавшая из круга забот Феликса, вызывала любопытство и непонимание. Происходящее в стране ему представлялось вспоротой периной, пух которой летал по воздуху вот уже который год. Временами пух редел, и взор выхватывал знакомые очертания предметов и лиц, временами пух густел, и мир погружался в толщу теплого снега. Чертовщина властвовала над людьми, над их поступками и помыслами. В чем конкретно проявлялась чертовщина, Феликс не знал, он это улавливал, как улавливал сейсмограф системы Голицына Пулковской обсерватории землетрясение в Чили. Подхваченный всеобщей чертовщиной, Феликс тоже бродил в облаках пуха, интуитивно сторонясь громких перебранок, что прорывались сквозь белую толщу. Пробужденные после лагерного молчания споры оставляли Феликса равнодушным. И это казалось странным — кто, как не он, с юности привыкший к активному существованию, должен был закружиться в хороводе пушинок, в хороводе пустословия и болтовни. Он, как и другие ему подобные молодые люди, что пронзали белую мглу пытливым взором, убеждались в одном: главное — дело, материальное дело. Когда осядет пух из вспоротых перин и станет различим окружающий мир, именно те, кто занялся делом, окажутся в выигрыше. И тем не менее любопытство к происходящему в пуховой круговерти нет-нет да и пробуждалось, как сейчас, когда он приближался к Александровской колонне.

Спины милиционеров из оцепления повязали толпу серым шарфом, над которым высился вялый триколор и роился возбужденный гул голосов. Неподалеку скучал милицейский автобус. На крыше автобуса серебрился раструб динамика, что предупреждал о каре, ожидающей ослушников.

Втискиваться в толпу Феликсу не хотелось, да и не было времени, и любопытства хватило лишь на то, чтобы оценить происходящее со стороны.

Над головами мелькнул плакат «Партия «Демократический союз». Мелькнул и исчез, словно кто-то рванул за руки человека, державшего плакат. Ропот усилился, возбужденный и злой, толпа заволновалась и выпростала из себя молодого человека в сопровождении трех милиционеров. Парень в вязаной синей шапчонке прижимал к груди древко со свернутым широким рулоном. Вся четверка, перебраниваясь, направилась к стоящему в отдалении автобусу. Взметнулся новый плакат: «Свободу Прибалтике! Долой коммунистическое самодержавие!» Плакат вел себя нестойко, покачивался то рывками, то плавно. И исчез. Вскоре вновь из толпы несколько милиционеров вытурили парочку «демсоюзовцев» — морского офицера и мужчину в темных очках. Еще один милиционер следом нес сложенный плакат, волоча древко. И тоже в автобус… Откуда-то из гущи толпы доносились слова выступления. То ли у мегафона село питание, то ли он вообще был неисправен, Феликс различал отдельные фразы: «Коммунисты попрали исконные права человека, — истерично выкрикивал женский голос. — Право на сомнение, на поиск, на несогласие с большинством, право на заблуждение», — потом слышалось совершенно невнятное словоизлияние, что-то щелкнуло, и вновь: «Никто не имеет права решать за народ, как ему жить, кроме самого народа. Мы не хотим жить догмами бумажных вождей, людей ограниченных, преследующих свои личные интересы, ставших вождями не по уму, а по воле партийно-номенклатурной машины…»

Толпа мстительно отозвалась аплодисментами.

Милиционеры оцепления, заложив руки за спины и расставив вольно ноги, переговаривались между собой.

Феликс посмотрел на часы. Если он хочет пообедать дома, надо поторапливаться. Феликс знал о намерении Чингиза отделить «Крону-Куртаж» от общей конторы. И Феликс был не против, но как бы и другие не принялись растаскивать помещение, вносить корректировки в план, умасливая инженера из СМУ. Сам он, как генеральный, решил занять угол в комнате с экономистом и бухгалтером, пока улягутся страсти…

Кроме всего, в пять намечено совещание учредителей, и Феликс надеялся, что наконец объявится Рафинад, нельзя же пропадать столько дней, да еще в такую горячую пору. Наверняка родители знают, где он ошивается, иначе сами бы подняли панику. Особенно его отец, Наум, тот весь город бы переполошил. А раз помалкивают — знают…

Феликс шел вдоль милицейского кордона, направляясь к Певческому мосту. Милицейский автобус с динамиком на крыше стоял у тротуара. «Интересно, многих они так повыдергивали из толпы?» Феликс решил пройти мимо автобуса.

Окна. автобуса были зашторены, разве что заглянуть в распахнутую дверь. Но едва Феликс поравнялся с дверью, как в проеме показался упитанный милиционер в расстегнутом офицерском кителе, через плечо которого глядел на Феликса другой милиционер, помоложе, на его лице пласталась плутовская улыбка.

— Ты откуда идешь такой сытый? — проговорил офицер.

— Я от бабушки иду, — с игривым мальчишеским распевом ответил Феликс и добавил: — И у вас вроде не голодный вид.

Офицер — а он оказался в лейтенантских чинах — соскочил на тротуар. Следом спрыгнул и сержант с плутовской улыбкой, точно заранее предвкушавший забаву.

— Хорошо, что мы с тобой сытые, — лейтенант преградил Феликсу путь. — Можно будет обойтись без обеда… Полезай в автобус!

— То есть Как? — обомлел Феликс. — Я живу тут, за углом, на Мойке, — Феликс не испугался, Феликс изумился, как изумился бы, увидя на Дворцовой слона или кенгуру.

— Полезай, говорю, — голос лейтенанта крепчал, он вовсе не шутит, черт возьми.

— Да вы что, лейтенант?! — Феликс почувствовал вялость. — Я… генеральный директор акционерного общества «Крона», — он понимал, что говорит не то, и более того, говорит глупость, но фраза вылетела как бы помимо его воли.

— Спекулянт, значит, — злорадно подбавил плутолицый сержант. — Полезай, говорят, пока силой не пихнули.

— Суд разберется — директор ты или нарушитель распоряжения о запрете митинга.

— Какого митинга, лейтенант! Я проходил мимо…

— Видели, как ты мимо проходил. Наблюдали, — милиционер животом поджимал Феликса к дверям автобуса. — Документы!

Сбоку, чтобы Феликс не сиганул, его подстраховывал плуторожий сержант. А из автобуса протянулась еще пара рук с ведомственными нашивками на обшлагах. Феликс извлек паспорт и старое удостоверение Центра. Лейтенант подхватил оба документа и не глядя сунул в карман кителя. Мгновение — и Феликс оказался в автобусе. Следом поднялись и менты.

— Трогай, Федор, — лейтенант упал в переднее кресло. — Ровно десяток. Полная обойма, под завязку.

Автобус кашлянул стартером и рывком снялся с места. Феликс по инерции завалился на жесткую кожу сиденья…

— Да что это за безобразие, на самом-то деле?! — Феликс чувствовал, как жаром заплывает лицо.

— Закрой рот! — не оборачиваясь, посоветовал лейтенант. — Иначе я тебе помогу, бунтарь сучий. Думаете, что мы с вами в шашки играем. Все уговариваем, уговариваем…

Феликс в растерянности оглянулся. Взгляд разом повязал несколько напряженных физиономий, выделяя морского офицера, парня в синей вязаной шапчонке и гражданина в темных очках. Остальных, видно, выловили до появления Феликса на площади…

— Курить можно, начальник? — спросил гражданин в темных очках.

Лейтенант молчал. Лишь розовый затылок свидетельствовал, что вопрос он слышит, не глухой.

— Молчание — знак согласия, — ответил сам себе очкарик и зашуршал пачкой «Беломора».

— Я те покурю! — незло прогундел плуторожий, ловя одобрительный взгляд лейтенанта. — Считай, прямое увеличение штрафа.

— Ого! — воскликнул очкарик и добавил после паузы: — Ладно, все равно платить — больше-меньше, — и чиркнул спичкой.

— Твоя воля, — компанейски произнес сержант. — В рапорте отразим, а там пусть суд решает.

— Знаем мы ваш суд… — незаконченная фраза точно повисла в воздухе сизым табачным дымом.

Автобус катил по улице Халтурина.

— По Халтурина едем, — отрешенно заметил парень в синей шапчонке.

— Какая там Халтурина, — буркнул очкарик. — Это для них она Халтурина, для власти хамской. А для нас она Миллионная.

Феликс встрепенулся, ухватил штакетник над спинкой переднего кресла и привстал, зависая над плечом лейтенанта.

— Послушайте. Притормозите на углу, прошу вас. Там мастерская, куда я отогнал в ремонт автомобиль. Механик подтвердит. Я шел от него, полчаса назад.

— Сядь, директор, — разлепил толстые губы лейтенант.

— Механик может стать свидетелем, — продолжал отчаянно Феликс. — Я требую, в конце концов… Что за произвол?!

— Сказано — сядь, значит — сядь! — Сержант стукнул Феликса под колени, и тот тяжело рухнул в кресло. Боль током взметнулась от лодыжки до паха, Феликс охнул.

— Фараоны! — раздалось в конце автобуса.

Грузный лейтенант живо обернулся всем телом и приподнялся.

— Кто сказал? — процедил он.

— Я сказал, — ответил морской офицер. — Могу повторить — фараоны! Человек шел мимо, не имея отношения к митингу. Вы его дернули для плана. Фараоны! — Его детские скулы заострились, а усики над губой встопорщились, как у котенка, морячку было года двадцать два, не больше.

Мент поднялся над креслом и сделал несколько шагов по проходу, преодолевая инерцию. Казалось, он несет свое сытое лицо впереди упакованного в китель тела.

— Ты скоко получаешь, боцман? А?! Небось до семи-ста в месяц? А я двести рэ, понял?! Кто из нас фараон? А, Тутанхамон, кто? У кого семьсот или двести при троих пацанах дома. Кто?

— Спокойно, шеф. Не в деньгах счастье, — неожиданно проговорил парень в синей шапчонке. — Все путем. В нашей стране нет правых, нет виноватых. Все в одном дерьме, что за семь сотен, что за две.

— Я и говорю, — вдруг согласился лейтенант. — А я должен за двести тявкать на холоде, понял? И еще оскорбления иметь. Так и запишу в протокол, понял. Фа-рао-о-он, понимаешь. Свободу Прибалтике, понимаешь, — лейтенант вытянул вперед противень-подбородок и обернулся: он услышал смех. Поначалу легкий всхлип, словно сдержанный плач, и в следующее мгновение громкий, безудержный смех человека, которому щекочут пятки.

— Ты чего-о? Чего ржешь?! — озадаченно проговорил милицейский чин. — Директор. Чего ржешь-то?

Феликс откинулся на спинку кресла и хохотал. Он хохотал, прижимая ладонь к паху, чтобы унять тупое нытье… Ну что они ему могут сделать?! Что? Вся эта возня с митингом, с задержанием, с обвинением каким-то смешным образом наложилась на вид этого кретина, лейтенанта милиции, на этот кусок сала в кителе, с бабьим лицом над погонами, который тявкал на холоде за двести рэ, люто ненавидя треклятую Прибалтику…

Смех Феликса переключил какой-то рычажок под жирной кожей белого лба лейтенанта милиции.

— Во дает! — скривился в улыбке мент. — Теперь ты мне нравишься, директор. Настоящий русский мужик, — лейтенант вернулся на свое место. — Его хоть под расстрел, а он смеется.

— А что, могут расстрелять? — подначил парень в синей шапочке.

— Не, не расстреляют, — солидно успокоил плуторожий сержант. — Штрафануть — штрафанут, а расстрелять — не расстреляют.

Теперь хохотал весь автобус, словно ехали на пикник… Лейтенант извлек из кармана пачку паспортов и принялся их сортировать, укладывая в папку.

Феликс прикрыл глаза. Сон, думал он, сон… Что же делать? К четырем должны явиться барнаульцы. Вопрос не пустяковый. Обидно, если ускользнут деньги за разработку поточной линии для монтажа плат. После распада Центра с уходом Феликса и группы единомышленников заказ барнаульцев предстоит разделить. Но все равно обидно, если деньги ускользнут. Особенно сейчас, когда дружина ломает голову, как разжиться серьезным банковским кредитом… Что же делать? Надо хотя бы позвонить, предупредить. Или позвонить Платову, в райком партии? Идея! Надо позвонить Платову, тот выручит. Не забыл же он мои угощения в ресторанчике, неподалеку от райкома… У Феликса поднялось настроение.

В конце автобуса завязался разговор. Раздраженный голос гражданина в темных очках помянул пакт Молотова — Риббентропа, по которому Прибалтика потеряла независимость. Тут же кто-то возразил. Еще в сороковом году, до войны, Советскую власть поддержал президент Ульманис, призывая латышей встречать Красную Армию как заступницу. А пакт Молотова — Риббентропа денонсировала Германия с началом войны. Спор в автобусе разгорался. Кто-то настойчиво предлагал дождаться выводов комиссии Верховного Совета по пакту, а потом и вякать. Миротворца обвинили в оппортунизме. Нечего ему было таскаться на митинг. С такими только и бороться за демократию, как же! Дождемся, когда Прибалтика сама возьмется за оружие, не хватает Ольстера на шестой части суши, мало нам Сумгаита, мало нам Ферганы…

— Хватит шуметь! — приструнил лейтенант. — Во, бля… Крикуны.

— Сталина на их нет, — поддакнул сержант. — Он был дал им Прибалтику, верно, товарищ лейтенант?

Лобовое стекло автобуса вбирало улицу Пестеля, расправляя бело-желтые пределы храма Преображения Господня, что замыкал перспективу. Перевалившись через раздолбанные трамвайные рельсы, автобус, отфыркиваясь, обогнул храм и остановился напротив дома № 2 по улице Рылеева.

— Выходи по одному! — скомандовал лейтенант. — Руки за спину. Ясно?! За спину, говорю, руки. Не по Невскому гуляете.

— Что здесь, куда привезли? — заполошили в автобусе. — Почему на Рылеева, а не в Сибирь? — шутили задержанные.

— Тиха! — крикнул лейтенант. — Сборный пункт. Составим протоколы и повезем судить. Вылезай, руки за спину.

«Ну и дела, — думал Феликс. — Какие там шутки, никаких шуток… Руки за спину, это ж надо, фантасмагория, дурной сон…»

Перепустив последнего арестантика, Феликс, прихрамывая, двинулся было к выходу, как его задержал в проходе лейтенант.

— Вот что, директор, совет тебе — особенно не возникай. Составлю протокол так, что тебе прочистят мозги и отпустят. А будешь качать права — получишь пятнадцать суток с метлой, попомни.

— Мне позвонить надо, на работу. Серьезное дело решается, — проговорил Феликс.

— Звонить нельзя. Инструкция. Нарушение порядка, — отрубил лейтенант. — После суда звони сколько угодно. Дело недолгое, директор, не возникай, не советую.

— Я и в райком могу позвонить, — со значением произнес Феликс.

— А ну, давай! Живей! Выходи из автобуса! — взъярился лейтенант. — Угрожает он мне. После суда позвонишь. Хоть в райком, хоть в Пека! Еще раз тебя предупреждаю: будешь качать права, получишь на всю катушку, попомни!

Феликс хмыкнул, демонстративно сунул руки в карманы и поспешил догонять задержанных.

Десять колотых мраморных ступеней в подъезде подвели к дверям с табличкой «Отдел охраны общественного порядка Дзержинского района».

— Живей, живей! — командовал дежурный, придерживая на весу деревянную перекладину, мимо которой протискивались задержанные. — Ты что ж, Степан? — попенял он лейтенанту. — Ждем тебя, понимаешь. Уже звонили из отделения, судья с прокурором приехали, ждут. А тебе еще протокол сочинять.

— Ждут, ждут, — проговорил лейтенант. — Всегда хватало, скоко получится, а тут им десяток подавай. А ты пойди полови, они ж ускользают, как рыбы.

Вытянутая темноватая комната собрала человек тридцать мужчин. Были и женщины, одна — так совсем пожилая тетка в пальто и спущенных чулках.

Расположились кто как — на подоконниках, на столах, на топчане под портретом Дзержинского, двое цыган развалились на полу. Феликс прильнул спиной к стене, в такой позе нога ныла меньше. К нему присоединился морской офицер, за ним и тот, в темных очках, волоча свой «вещдок», плакат с двумя палками-держалками. Подошел и парень в синей шапчонке, он тоже не расставался с плакатом.

— Что, капитан, вроде на «губе» сидим? — Феликс обернулся к моряку.

— Так точно, — ответил офицер понуро.

— Да, погорел ты из-за меня, — гражданин в темных очках торкнул локтем моряка и посмотрел на Феликса. — Я, понимаешь, развернул плакат, а у того две палки, держать неудобно, руки-то не вытянуть. Он мне и помог, принял вторую палку. Тут налетели коршуны, понимаешь…

— Ладно, будет, — вздохнул офицер. — Одно дело. Не хотел бы, так и не пришел бы на площадь. Жаль только, увольнение накрылось. Надень рождения матери отпросился. До ноля часов. Отпустят, нет?

— Отпустят, — вступил парень в шапчонке. — Напишут телегу в часть и отпустят. А вот как там посмотрят, не знаю. Армия все же, флот.

— Какой там флот, — отмахнулся офицер. — Полный развал. Зарплату третий месяц не платят, как тут не выйти на митинг… Только б эти судьи меня в комендатуру не сдали, там такие сидят гады задастые, утрут нос любому фараону.

— Расстреляют? — Парень вскинул к плечу рулон и пыхнул, изображая выстрел из винтовки.

— Не, — ответил офицер, подделываясь под голос плуторожего сержанта. — Расстрелять не расстреляют, а штрафануть — штрафанут.

И они расхохотались. Со всех сторон комнаты точно отклеились от стен пропитые физиономии всевозможной окраски. С ненавистью и презрением. А кто и с любопытством. Только цыгане продолжали свой бродячий треп, раскинувшись на полу, как в поле…

— Во, бомжатник! — воскликнул гражданин в темных очках. — Да, попали мы в историю с родным народцем.

И, точно специально подкарауливая, из ближнего угла комнаты донеслось:

— А ты поищи другой народец, демократ сраный. — Откуда стало известно, кого и за что привезли сюда, на Рылеева 2, непонятно. Казалось, из угла пахнуло сивушным перегаром…

— Будет драка, будет драка, — тетка в приспущенных чулках, переваливаясь уткой, бродила по комнате, перешагивая через цыган.

Феликс, не отрываясь от стены, перекатился на правое плечо и скрестил на груди руки. Он видел, как ссутулился гражданин в очках от шпанского окрика из угла. Нормальный, не искушенный в зуботычинах очкарик наверняка почувствовал себя неуютно…

— Простите, как ваше имя-отчество? — спросил Феликс.

— Николай Гаврилович, — упрятанные за темные стекла глаза косились в сторону ближнего угла. И, помолчав, Николай Гаврилович добавил, что он работает на молокозаводе заместителем главного технолога.

— Молокозавода?! — воскликнул Феликс. — О, у вас есть и казеин? Вы, Николай Гаврилович, посланы мне судьбой.

Обсуждая стратегию «Кроны», мозговой центр — а в него, кроме отцов учредителей, входило несколько консультантов — обратил внимание на предложение Збарского, биохимика без диплома, его турнули с четвертого курса в связи с временным пребыванием в Колпинском ИТЛ. После отсидки Анатолий решил не возвращаться в университет — встреча с Феликсом у Елисеевского магазина изменила его интерес к жизни. В порядке бреда Збарский поведал высокой компании об удивительных возможностях казеина — продукта, образованного под действием кислот на молоко. Информация запала в память, и Феликс поручил ее проработать отделу развития «Кроны». Руководитель отдела Саша Сухонин — он же единственный пока исполнитель — должен на следующей неделе представить Феликсу справку о всех технико-производственных возможностях казеина, о ценах на рынке — закупочных и продажных, об особенностях спроса и предложений. Отдел развития создали с подачи Дормана. Он и предложил кандидатуру Саши Сухонина, бывшего помощника укротителя в цирке, одного из напарников Рафинада по его саунно-любовным университетам…

— Нет, вы скажите, — парень в синей шапчонке толкнул под локоть Николая Гавриловича. — Почему «Демсоюз» не получил разрешение на митинг, а фашисты из «Патриота» получили на свое сборище у Дома радио, почему?

— А хрен его знает, — ответил заместитель главного технолога молокозавода. — Сам об этом думал. У судьи надо спросить.

— Чего там думать, чего спрашивать! — буркнул офицер. — Коммунизм и фашизм — две стороны медали. Считай, одна партия под разными знаменами.

В помещении стало тихо, даже цыгане примолкли. Лишь тетка в пальто продолжала каркать: «Будет драка, будет драка», чулки у нее совсем спустились, показывая дряблые мучнистые ноги в жутких венозных желваках.

Из ближнего угла вышагнул однобокий тип, то есть у него наличествовало оба бока, но с правого плеча свисал мятый плащ, придавая фигуре нелепую односторонность. На маленькие глазки налезал козырек вельветового кепаря с перепонками…

— Ну че, че? — прогундосил однобокий. — Чем вам партия подосрала? Коммунистическая наша партия, а? Чем, я спрашиваю, что вы ее об фашистов мараете? — однобокий смотрел на Николая Гавриловича из-под своего козырька, словно из щели.

— Вы поглядите на этого тореадора! — нервно выкрикнул парень в шапчонке. — Откуда он тут взялся?

И все, кто находился в помещении, посмотрели на Однобокого. С подозрением. Откуда он тут взялся, вроде его никто не примечал, и пожалуйста, выскочил, защитник коммунистов. Возможно, в другом бы месте они и побазарили, проявляя натуру чердачно-подвальных правокачателей, но сейчас, здесь, перед судебной разборкой, никто не хотел засвечиваться, надо вести себя осторожно. Да и непонятно — на кого и за кого кричать. У всех этих пропойц и ханыг, драчунов и проституток, жуликов и спекулянтов коммуняки считались первыми обидчиками. И принимать сторону однобокого было неловко, да еще прилюдно… Тетка в спущенных чулках прошкандыбала вплотную к работнику молокозавода и зашептала доброхотно: «Врежь ему в ухо, сукиному сыну, большевичку. Врежь, пусть знает! Аль боишься? Все вы поначалу ерепенитесь, а как за дело, так боитесь», — стыдила тетка.

Ну врежь мне, врежь, демократическая твоя морда! — пылил однобокий, вытягивая вперед круглую неумытую харю, покрытую вельветовой крышей.

Николай Гаврилович переминался с ноги на ногу, вдавливаясь спиной в стену и ознобливо озираясь. Ясное дело, провокация. Погрози он хоть пальцем однобокому, как тот затеет драку. Тут уж штрафом не отделаешься. И не только его, всех, кого прихватили за митинг на Дворцовой, заметут на срок. И тетка в спущенных чулках — провокаторша. Неспроста в помещении ни одного блюстителя порядка, все продумали.

Морской офицер вскинул подбородок на манер уличной мальчишеской бравады, он еще не успел позабыть эту дворовую приблатненную повадку.

— Ты что, паскудина, рвань подзаборная?! — проговорил он, протискивая слова сквозь сжатые сухие губы. — Я тебе таких фингалов сейчас подвешу, участковый не узнает. А он наверняка стукачка своего фото над кроватью держит, сука ты позорная!

Однобокий на мгновение растерялся, не ждал отпора со стороны.

— Фули ж ты, фули ж ты, — с нагловатой осторожностью однобокий оценивал обстановку.

И тут Феликс шагнул к однобокому, раскинул руки и выдохнул в радостном удивлении:

— Так это ж Санек, дяди Митрофана сын! То-то я вижу, знакомое лицо, столько лет не виделись. Санек! Голуба! Ведь мы с тобой в одном подъезде жили, друг ты мой проверенный, ласковая душа. И кепарь на тебе тот же, тот же, да?! Саня, да? Так и носишь столько лет, не снимая, кепарь? Я тебя по кепарю и признал, еще бы!

«Ласковая душа» с недоумением вглядывался в ликующее от радостной встречи холеное лицо незнакомца:

— Ты что, ты что… Какой Санек? Ты что? Протри глаза!

А Феликс гнул свое, дружески похлопывая однобокого по плечам, теребя холоднющие руки.

— Санька! Душа моя, ну и встреча. И где? За что тебя-то привлекли? — бульдозером накатывал Феликс. Он обернулся к своим «подельникам», приглашая и их порадоваться встрече. — Лет пятнадцать не виделись, а то и больше, считай, с горшка. Его отец, дядя Митрофан, служил в Тамбовском угрозыске, а мать… постой, кто ж у тебя была мать?

— Известная блядь! — бросили со стороны. Слишком уж заманчиво зазывала рифма, никакого удержу. В помещении раздался первый смешок…

— Да отстань ты! — завопил сбитый с толку однобокий. — Что пристал? Не Санька я… с Тамбовского угрозыска…

— Не Санька он, — важно подтвердила тетка со спущенными чулками. — Он — Василий, с Охты.

— А вы что, знакомы? — не терял напора Феликс. — То-то, я гляжу, что он не Санек — еловый пенек, а Вася с Охты, — Феликс широким жестом раскинул руки, приглашая в свидетели всех присутствующих. — Он — Вася! С Охты он. А это его родная тетя. Они работают на пару. Деловые партнеры, да, тетя?

Сборный пункт нарушителей общественного порядка на улице Рылеева, 2 не помнил такого дружного смеха. И сами задержанные сейчас казались не кучей обиженных судьбой фиолетовых рож, а карнавалом причудливых масок, владельцев которых не тревожат никакие заботы…

В комнату вошел озабоченный милицейский чин. Тот самый толстяк, что подловил Феликса на Дворцовой. Чин приказал собираться в дорогу и не мешкать, их давно заждались.

— Куда, начальник? — загудели в толпе, подтягиваясь к выходу.,

— В двадцать восьмое отделение, — охотно поделился чей-то голос. — Не впервой, там завсегда у них сессия выездная. На Марата, 79. Такие там упыри сидят.

— Не могли сюда приехать? — лениво досадовали в редеющей людской воронке у двери.

— Не царь, сам подгребешь, — ответил тот же голос бывалого человека. — Еще за дорогу деньги сшибут с нас. Да так, словно в карете возили, с тройкой гнедых…

Суд занял около четырех минут. Часы висели в комнате, где проходила выездная сессия, под портретом того же рыцаря революции в перетянутой портупеей гимнастерке. Рыцарь с подозрением щурился на своего тезку взглядом, отметающим всякое снисхождение.

Вначале всем, кого прихватили на Дворцовой, зачитали указ о запрещении несанкционированных митингов и собраний. Судья — длинная и плоская бабенка в мышином костюме и галстуке — читала указ, придерживая лист двумя пальчиками, брезгливо оттопыря мизинец с янтарным ногтем…

— Ты б ее шпокнул? — деловым шепотом поинтересовался морской офицер у Феликса.

Тот отрицательно повел головой и скрипнул стулом.

— И я бы не смог, — согласился моряк. — Лучше прокуроршу.

— Пожалуй, прокурорша получше, — шепотом ответил Феликс и вновь скрипнул стулом.

Прокурорша подобрала подбородок смуглой ладошкой, устремив голубые, резко подведенные глаза поверх голов арестантов.

— У меня похожая лахудра была, в Североморске. Насморком наградила, — нашептывал моряк. — Какой-то херней доктора кололи, дуршлаг из задницы сделали.

Судья прервала чтение указа и с обидой взглянула на шептунов.

— Умолкни. Еще и впрямь расстреляют, — Феликс скрипнул стулом. Стул достался скрипучий, реагировал даже на дыхание, чертов стул. Судья уже успела сделать Феликсу замечание. Но что он мог поделать, все стулья были заняты. На некоторых сидели по двое. Хорошо еще, основная масса задержанных ждала в другой комнате, судья решила начать сессию с «политических», бытовики подождут, не баре.

— Всем ясен смысл указа? — спросила судья.

Арестанты угрюмо молчали. Руку потянул зам. главного технолога молокозавода.

— Хочу заявить. Морской офицер не виноват, это я попросил его подержать плакат, — объявил он. — Прошу учесть при вынесении приговора.

Судья заметила, что задержанный выступает не по делу. Ее интересует, все ли поняли суть указа по разделу наказания за содеянное. Если все поняли, то приступим к слушанию. И представила состав суда. Слушания ведет судья Никишкина — то есть она сама — и прокурор Симоненко-Грант. Прокурорша не шевельнулась, видимо, под тяжестью двойной фамилии. Секретарь суда — Зуева… Со своего места важно приподнялась пухлая девчушка с розовым личиком, словно только вернулась с катка. Судья поинтересовалась, нет ли отводов или замечаний по составу суда? Отводов и замечаний не было.

И вновь под Феликсом скрипнул стул — тяжко и противно.

— Кто так скрипит стулом? — нервно воскликнула судья. — Фамилия?

— Чернов.

— Начнем с вас, — решила судья. — А то скрипите, как…

— Серпом по яйцам, — не удержался морской офицер и поджал колени, пропуская Феликса.

У стола судьи Феликс вскинул глаза на портрет своего сурового тезки, над которым пауком пластались часы. Было пять минут шестого.

Судья пробежала взглядом какие-то бумаги, перелистала паспорт Феликса и протянула паспорт секретарше.

— Чернов Феликс Евгеньевич. Согласно указу вы приговариваетесь к штрафу в четыреста рублей. Плюс транспортные издержки. Всего четыреста пятнадцать рублей шестьдесят копеек, — проговорила судья.

— Ого! — воскликнул Феликс и умолк, вспомнив рекомендации толстого лейтенанта милиции. Впрочем, сукин сын этот мент, сказал, что только пожурят и отпустят. Может, напомнить об этом судье?

— Есть претензии?

— Нет, гражданин судья. Все нормально, — улыбнулся Феликс. — Правда, я рассчитывал на триста рублей, согласно обещанию информатора на Дворцовой площади, но…

— Катя, ты уже вписала сумму штрафа? — спросила судья.

— Нет, Валентина Кузьминична, собираюсь, — ответила секретарь.

— Запиши триста рублей.

Секретарша кивнула.

— Большое спасибо, Валентина Кузьминична. Все как в сказке, — Феликс направился к столу секретаря за своими документами. Проходя мимо прокурора, он подумал — не умерла ли та; нет, вроде дышит.

— Следующий, — судья подобрала бумаги, лежащие сверху стопки. — Жаров Никодим Харитонович.

Морской офицер устремился к судейскому столу. С Феликсом он повстречался в тесном коридорчике между рядами.

— Пожалуй, я бы ее шпокнул, — шепнул Феликс и, подмигнув, добавил: — Поклон матери, адмирал. С днем рождения. Надеюсь, вы еще успеете.

Мент, что сидел у выхода, закрыл журнал «Огонек» и спросил судью, выпускать гражданина или нет. Та кивнула. Мент повернул ключ и толкнул коленом дверь.

Феликс обернулся, помахал своим подельникам и взглянул на часы. Большая стрелка чуть не дотягивалась до девяти минут.

Глава вторая ОХОТА НА ЛЯГУШЕК ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В тот же вечер, часом позже, в начале седьмого, к перрону Финляндского вокзала подползла выборгская электричка. Из раздолбанного холодного вагона вышел Рафаил Наумович Дорман. Тощий рюкзак горбатил фигуру…

Рафинад остановился у мусорной тумбы, вытряхнул из рюкзака пустую консервную банку, пакет с объедками.

— Все! — сказал он себе и опустил пакет в тумбу. — Приехал, — и кинул в рот сигарету.

Спичек не было. Он знал, что спичек нет, еще в Выборге на вокзале обнаружил. Хотел купить, ни в одном киоске их не оказалось, словно все разом сгорели. В электричке Рафинад курил на площадке, заимствуя огонек у попутчиков. А тут, на перроне, привычно похлопывая по обшлагам куртки и прицеливаясь, у кого прикурить, он вдруг почувствовал под ладонью характерный потрясок. Черт, неужели спички, как же он искал всю дорогу? Невнимателен, мысли занимали иные заботы, а вступил на знакомую осклизлую платформу, вдохнул горклый воздух-патоку, и все вроде бы возвращалось на круги своя, даже вот спички нашлись — угораздило же сунуть в потайной карманчик. От этого пустяка настроение Рафинада поднялось. Он закурил, поправил рюкзак и устремился в метро.

После безлюдных снежных улочек Выборга, промозглой электрички, сырой враждебности платформы Финляндского вокзала эскалатор и пассажирский зал метрополитена оглушили базарной суетой, ярким светом, теплом и нахальством. Люди поджидали поезд, словно охотники зверя, и когда тот ошалело выскакивал из тоннеля-западни и останавливался, толпа, дробясь наподобие шаров, разогнанных первым ударом кия, заполняла все пространство вагона. Каждый торопливо высматривал свою лузу.

Рафинад был из тех, кто редко оставался в метро без места. Везенье и расчет! Он точно намечал участок, где всплывет дверь вагона. Несколько торопливых шагов, и он юркал в свою лузу, на этот раз у самой торцовой двери.

Вагон набирал скорость, гул колес успокаивал. И поездка в Выборг, отдаляясь, представлялась Рафинаду не столь уж безнадежной, как она казалась несколько часов назад. Поражение не бывает окончательным для побежденного, если не завершается смертью. Всегда остается лазейка…

Рюкзак на коленях Рафинада напоминал грелку, из которой выпустили воздух. Жаль, отдал туфли этому типу, Негляде. Какой-то нелепый ясак — туфли. А все отец Наум, дуралей старый. «Отвези ему те туфли. Он крупный мужчина, наверняка носит сорок четвертый размер». Никто в семействе Дорманов не дотягивал до такого размера. Туфли оказались в квартире на площади Труда каким-то странным образом и несли в себе тайну. Год назад их обнаружил на антресолях папа Дорман и поднял жуткий скандал, вплоть до развода. Он обвинял бывшую актрису Ленконцерта Галину Пястную в неверности. Кричал, что давно подозревал о ее связях с тенором Беризовским. Галина билась в истерике — столь существенный довод: не босиком же Беризовский уходил от нее, на Дормана-старшего не действовал — и в порыве отчаяния заявила, что Беризовский носит сорок первый размер обуви, что придало стоматологу новую порцию ярости и стало неопровержимым доказательством неверности супруги. Волынка тянулась довольно долго, пока Рафинад не вспомнил, что принес от Левитанов чемодан барахла — Левитаны уезжали в Америку, и все, что не удалось впихнуть в контейнер, раздали друзьям и знакомым: не оставлять же добро сучьей власти. Левитан, мужчина-бульдозер, разгибал на эстраде железные цепи и выдерживал на груди половину взрослого состава зрительного зала, сорок четвертый размер обуви ему только-только. Папа Дорман успокоился спокойствием вулкана Кракатау, то есть изредка, когда лазил на антресоли, тень сомнения в нем оживала, и квартира на площади Труда вновь оглашалась обвинением в неверности жены и оправдательным стенанием последней. От туфель надо избавляться, это ясно и ежу. Но рука не поднималась — больно хороши туфли, итальянские, застежки-«молнии», мягкая подкладка. Галина Пястная решила снести их в комиссионку, когда истончает наплыв пациентов к мужу Науму и нечего будет есть. Но пациенты шли. Люди, несмотря на значительные трудности с продуктами, как-то еще пытались сохранить зубы, в надежде на лучшие времена. И когда встал вопрос о поездке в Выборг к пациенту Наума Дормана — к бывшему инженеру отдела изыскательских работ областной конторы Стройбанка Павлу Зосимовичу Негляде, — тема злополучных итальянских туфель вновь проявилась в конкретном решении этого затянувшегося конфликта, грозившего развалить почтенное семейство. Павла Зосимовича перевели в Выборг на должность управляющего специализированной конторы отделения Жилсоцбанка. Наум Дорман вспомнил об этом случайно, за ужином, в ответ на заданный невзначай вопрос сына: нет ли среди пациентов папаши людей, имеющих отношение к банковскому делу? И не сможет ли папаша составить единственному сыну протекцию. Протекция протекцией, но с пустыми руками ехать в Выборг по важному делу как-то неприлично. Хотя Негляда утверждал, что он души не чает в Науме Соломоновиче, полюбил его, как брата, такой бугельный протез за такие деньги — кому сказать, не поверят! И если что надо — Негляда всегда готов помочь! Но помощь помощью, а… Тогда и встал вопрос: чем отблагодарить банкира, если тот все устроит. Предлагать деньги человеку, сидящему на деньгах, пусть не на своих, на государственных, как-то не тонко. Надо подарить вещь, сказал папа Дорман и вспомнил о туфлях. И добавил, что деньги, которые были предназначены «для смазки дела», можно оставить в доме в обмен на туфли. Все-таки с туфлями в семье связаны особые воспоминания и расставаться с ними ради непонятной затеи — а Рафинад не любил открывать свои тайны, особенно родителям, — так вот, расставаться с туфлями ему лично, Науму Дорману, тяжело. На том и порешили. Оставив дома сто рублей — сумма, в которую Галина Пястная оценила туфли, — Рафинад, прихватив ясак для управляющего отраслевым отделением банка, отбыл в Выборг, наказав родителям хранить в тайне его отъезд, человек он суеверный, а дело весьма серьезное…

Конечно, вариант с Выборгом возник не сразу, предварительно Рафинад развил деятельность в самом Ленинграде, пытаясь заполучить кредит под небольшой процент для «Кроны». Но ничего не получалось — надежных связей не было, а добиться кредита без связей, не имея существенного залога, не представлялось возможным. Был в запасе метод, и даже цель выбрана — главный бухгалтер одного районного банка — перезрелая девица с мятым пухлым лицом и густыми «брежневскими» бровями. Рафинад собрал о ней сведения: дамочка жила скромно, с сыном-восьмиклассником. Прикинуться по уши влюбленным, потратить на рестораны, на билеты в театр, на цветы определенную сумму подотчетных «представительских» — и вопрос с кредитом, возможно, и был бы улажен, метод испытанный. Многие новые коммерсанты бросались в любовный омут с сотрудницами банков, женщинами, как правило, тоскующими, одинокими, и, добившись своего, уходили в тень. Но, несмотря на простоту, игра таила в себе стратегический риск. Не одноразовым кредитом держится предприятие. Отношения с банком — дело долгое, можно сказать — вечное, и раз подпортив репутацию, можно навек перекрыть себе кислород. Или тянуть любовную лямку через все пороги нелегкой предпринимательской судьбины, пока все само собой не образуется. Но кто думает о последствиях, когда предстоит затевать дело?!

Затею с «брежнебровой» бухгалтершей Рафинад обдумывал без пылкости; с деловым расчетом и неохотой. И на то были причины…

Так что информацию Дормана-старшего о существовании в Выборге управляющего специализированной конторой Дорман-младший воспринял с энтузиазмом. И теперь, сидя в метро, он в который раз прокручивал в памяти выборгскую командировку…

Встреча с Павлом Зосимовичем Неглядой произошла без особой радости со стороны банкира. Поначалу он промурыжил гостя в приемной часа три в обществе подслеповатой седой секретарши в валенках — видно, на такую зарплату охотников не было. Секретарша, под стать своему шефу, казалось, в упор не видит приехавшего из Ленинграда, несмотря на свои толстенные очки с диоптриями. Рафинад, отчаявшись, уже намеревался было уйти, как его пригласили в кабинет.

Павел Зосимович оказался громоздким мужчиной с красным лицом, влажными на вид, седеющими волосами и пеликаньим подбородком. С самого начала он делал вид, что не помнит, о каком Науме Соломоновиче идет речь…

— Вы так себя ведете… может, у вас нет и зубного протеза? — не выдержал Рафинад.

— Ах, вон оно что! — вспомнил управляющий конторой Жилсоцбанка. — Есть! Вот он! — и мгновенно вынул изо рта мост, сработанный папашей Дорманом.

Рафинада чуть не стошнило. Обычно он отводил взгляд, когда проходил мимо стеклянного шкафа с челюстно-полостными моделями. И вдруг так, натурально, вывалить на ладонь бело-розовую подковку из своей пасти.

— Да, вшпомнил, — прошамкал управляющий без особого подъема. — Это ваш отец? Ну и што?

— Он прислал вам в подарок туфли, — заявил Рафинад и достал из рюкзака коробку. — Сорок четвертый размер.

— Шорок четвертый?! Это ш надо, шамый мой, — удивился управляющий. В глазах его что-то сместилось. — Ш чего бы? Штранно как-то, — все шамкал Павел Зосимович.

— Прекрасные туфли. Итальянские. На «молнии», — шел в лобовую атаку Рафинад. — В подарок.

Управляющий с испугом смотрел на пару сверкающих туфель, поставленных Рафинадом на стол. Но и не без интереса.

Туфли походили на двух щенков коричневого пуделя, с темным мыском и кофейными боками.

— Ш чего бы он? Такие подарки, — в голосе управляющего крепло сомнение, забытый бело-розовый протез все сох на ладони.

— Это еще не все. Я вам привез водочки. «Столичная». Подарочная. Говорят, в Выборге сухой закон, граница близко, боятся, финны полезут через проволоку за водкой, они в этом деле понимают не меньше нашего брата.

— Да как-то, понимаешь… — мямлил Павел Зосимович, явно обрадованный водке больше, чем туфлям, которые его смущали новогодним блеском и загадкой. — Ну, што ешшо?

— А что, мало? — чуть растерялся Рафинад.

— Нет, я не о том. В шмышле, што ешшо надо? Не привык я к подаркам.

«Это ты врешь, — подумал Рафинад. — В «шмышле», кто в наше время ходит в банк без подарков?» И проговорил:

— В смысле уважения к вам и в расчете на помощь в делах его сына, то бишь моих… Да вы челюсть-то отправьте на место. Я не все понимаю, вроде вы разговариваете по-польски.

— Ижвините. — Павел Зосимович закинул в рот протез и по-коровьи заелозил подбородком, устанавливая бугель в нужное положение.

Вы… как-то це похожи на Наума Соломоновича, — осторожно проговорил Павел Зосимович.

— Я похож на мать. Не сомневайтесь, вот мой паспорт. — Рафинад протянул управляющему паспорт — пусть не думает, что подставка.

Тот взял, внимательно просмотрел, вроде без подвоха, документ настоящий.

— Чем могу быть полезен? — Управляющий откинул себя к спинке кресла и улыбнулся, глядя на гостя поверх подарков. — Кстати, надо бы убрать их. Войдет кто, неудобно.

Он подался вперед и ловко смел со стола дары. Туфли отправил на пол, под стол, а водку спрятал в тумбу. И все время, пока излагалась суть просьбы, бросал взгляд то к основанию стола, то на тумбу…

— Ну, — проговорил он, когда Рафинад умолк.

— Что ну? — переспросил Рафинад. — Нам нужен нестыдный кредит под божеский процент.

Павел Зосимович сказал:

— Послушайте, Рафаил Наумович, а почему бы вам не наладить производство кремнезитовых плиток на базе рубероидного завода здесь, в Выборге?

Рафинад онемел. Он с изумлением уставился на Павла Зосимовича. Он что, спятил от подарков? При чем тут какие-то плитки? Речь идет о банковском кредите.

— Мой приятель — директор рубероидного завода. Он может сдать вам в аренду или даже продать цех. Если вы наладите там выпуск кремнезитовой плитки, ваши дела пойдут неплохо. Почему бы вам не купить этот цех? Я позабочусь, цех вам уступят по остаточной стоимости, сущие копейки. Правда, он не совсем в техническом состоянии. Но… посмотрите сами, а я бегу на совещание, извини, — Негляда вырвал из блокнота листок, взял ручку. — Вот тебе адрес завода, фамилия директора Юлку. Юхан Юлку. Он финн. Я ему звякну. Поверь, дело хорошее. Тем более за остаточную стоимость, сущие гроши… Что касается кредита, мы еще с тобой поговорим.

«Ноздрев, сущий Ноздрев, — с тоской подумал Рафинад, вспоминая исчезнувшие туфли и водку. — Так меня облапошить, это ж надо?! Ехал в Выборг, чтобы подарить ни за что водку с туфлями. И еще этот паскудный город, в который, кажется, бросили нейтронную бомбу, — где люди?! Дома, похожие на волдыри», — мрачно размышлял Рафинад, вышагивая по улицам Выборга с одним желанием поскорее вернуться домой. В столовке, в ожидании заказанного обеда, чуть поостыл. В общем-то этот «шкаф с глазами» в просьбе не отказал, разговор продолжится. И будет неловко, если Рафинад до повторной встречи не побывает на дурацком рубероидном заводе. Повод, чтобы отвергнуть предложение банкира, можно будет найти, но побывать надо. И, кстати, не мешает подумать о ночлеге…

Директор завода — Юхан Сергеевич Юлку — высокий, тощий, с вислым носом и покатым лбом, напоминал генерала де Голля из альбома папы Дормана, тот собирал фотографии мировых знаменитостей. Директор встретил Рафинада радушно. Предложил кофе, сушки и ночлег в заводском общежитии. «Люди разбегаются, работать некому, вот и общежитие пустует. Конечно, в таких условиях, при такой зарплате только безногий не убежит. Я бы тоже убежал, да некуда, граница, — делился директор с Рафинадом. — Вы — другое дело, вы — не государственная компания. Дадите приличную зарплату — люди вернутся. Вот и приходится распродавать завод, чтобы продержаться до лучших времен. Дадите денег, мы поможем вам восстановить цех».

Рафинад уставился на «де Голля». Второй прощелыга?! Не слишком ли много для одного дня?

— То есть как… дадите денег? — спросил Рафинад. — Я приехал с тем, чтобы взять кредит, получить деньги, а не давать их вам.

— Как я понял Павла Зосимовича, вы их получите, если согласитесь взять в аренду цех. Негляда — человек с головой, он знает, что делает. Он придумал ход. Цех — если возьмете его в аренду — и будет вашим залогом при оформлении кредита. Поняли? Это называется коммерция времен перестройки, поняли?

— Но это… дом на песке, — озадаченно проговорил Рафинад.

— Я еще раз вам повторяю: это коммерция времен перестройки. Выжимаете белье, воду пьете, потом идете в туалет, писаете. И снова в этом стираете белье. И снова выжимаете. Поняли?

— Понял, — кивнул Рафинад. — А откуда прибыль?

— Прибыли нет. Есть удовольствие, когда писаете. Поняли, нет?

— О, это я понял, это мне знакомо, — Рафинад с интересом смотрел на «де Голля». — Но этого мало.

— Начнете выпускать кремнеземные плитки, появится прибыль. Расплатитесь со мной, с банком… Но пока только одно удовольствие… У нас, в Выборге, есть женская тюрьма. Женская, понимаете? То есть тюрьма и удовольствие в одном месте. Символ! За удовольствие надо платить несвободой. А точнее — риском, поняли? Коммерция — всегда риск, а в наше время сумасшедших идей — риск вдвойне. И если вы вступили на этот путь, риск должен быть вашей средой обитания. И, стало быть, вы должны быть готовы ходить на грани закона, на грани несвободы. Если вы не смиритесь с этой мыслью, вам никогда не добиться успеха в коммерции. По крайней мере в наше время, в конце восьмидесятых годов. Вам никогда не приходилось спать с женщиной, которая сидит в тюрьме? Это, вероятно, особо острое ощущение, особое извращение…

— Да. Пока не приходилось, — пробормотал Рафинад и вновь подумал, что «де Голль» — псих. Впрочем, в его рассуждениях было что-то привлекательное.

— А почему бы вам самому не переспать с женщиной в тюрьме? — усмехнулся Рафинад. — Не заняться коммерцией, не купить свой же цех?

— Ну, во-первых, я в основном теоретик, — вздохнул Юхан Юлку. — Я — финн, понимаете. У меня уже в крови добропорядочный, честный бизнес. Хоть я и живу в большевистской стране, сам член партии. Но родился я в Финляндии, за пять лет до исторического момента, когда во имя справедливости и порядка в лесу большой медведь придавил муравья. Так что я хоть и жил в стране большого медведя, но родился в стране муравьев и генетически такой же и остался, трудяга муравей. Когда издадут законы, по которым муравей может не рисковать, я, возможно, и сложу себе новый муравейник, займусь цивилизованной коммерцией.

— Но… сдача в аренду — тоже риск, — возразил Рафинад.

— Нет. Закон, хоть он и бумажный, но сегодня разрешает сдать цех под аренду.

Потом они ходили по заводу, и директор объяснял Дорману, как он видит реконструкцию и сколько это будет стоить.

Переночевав в общежитии, Рафинад вновь отправился в банк. На этот раз секретарша, несмотря на свои диоптрии, сразу признала Дормана и пригласила к управляющему, что Рафинад расценил как добрый признак. Павел Зосимович Негляда вышел из-за стола навстречу посетителю, с особой лихостью выпрыгивая ногами, демонстрируя новые туфли.

— В самую пору. Точно на меня, — он широко улыбался, показывая чуть ли не весь протез папаши Дормана, словно уверяя в полной лояльности к отпрыску своего благодетеля. И что он, Павел Зосимович Негляда, друг, от которого никакой каверзы ждать не надо, а только расположение и услугу. И все, что он предлагает, будет во благо гостю… Поведав, что он в курсе событий, что Юхан Юлку обо всем рассказал и дело вроде решено, управляющий банком предложил Рафинаду план действий. Банк выделит ссуду под смехотворно малый процент, льготный, правительственный. Так как у «Кроны» пока нет серьезной залоговой стоимости под ссуду, банк выделит этот кредит другому, но почтенному партнеру. А тот партнер передаст деньги «Кроне», пусть под двойной процент. Он даже может передать «Кроне» половину полученного от банка кредита.

— В чем же заключается интерес этого «почтенного партнера»? — не понял Рафинад.

— Как в чем? Он передает вам, скажем, половину полученного кредита, но за двойной процент. И, таким образом, фактически сам получит беспроцентную ссуду… Вы же, получив кредит, часть расходуете на свои нужды, а часть идет на аренду или покупку цеха по выпуску кремнезитовой плитки. В дальнейшем, оборачиваясь, вы погашаете кредит, данный вам «почтенным партнером», и берете у меня новый кредит. Но уже честно, под залоговую стоимость, которой и является арендуемый вами цех. А может, уже и купленный. Ну?! Доходит? — Павел Зосимович смотрел на Рафинада ясным, ликующим, взором подростка.

«Черт бы тебя подрал, — думал Рафинад. — Где мы возьмем «надежного партнера» под кредит?»

И сейчас, сидя в вагоне метро, он думал о задаче, заданной Павлом Зосимовичем Неглядой. Тупиковая ситуация. Считай, впустую одарил этого типа туфлями. Туфли еще куда ни шло, но дернуло ж присовокупить бутылку водки. Совершеннейшее легкомыслие. И вообще, надо было выкладывать на стол дары после переговоров, а не до. Опыт доказывал — никогда не расплачивайся до. Гарантия, что работа или затянется, или не будет сделана вовсе…

Обычно на «Техноложке» вагон заметно освобождается, даже чуть привстает на рессорах — многие пассажиры пересаживаются на Московско-Петроградскую линию. И тут же встречный поток устремляется на теплые еще сиденья, на вытоптанные места с тем, чтобы прокатиться на Кировско-Выборгском участке. Рафинад смотрел в спины тех, кто замыкал толпу на выходе. Подняться и выйти?! Еще можно успеть. Перейти на другой маршрут, до Невского проспекта. Еще мгновение, и будет поздно — встречная толпа не даст покинуть вагон. Он уже пропустил станцию «площадь Восстания», где мог пересесть на свой, «пятый» троллейбус. А до этого он упустил самый простой вариант — станцию «Удельная», от нее на метро прямая линия до Невского. Тогда Рафинад чуть ли не силой удержал себя в электричке. Нет, он поступит, как задумал: доберется до Нарвских ворот, от них любой транспорт шустрит к улице Трефолева, к одному из двухэтажных коттеджей в чащобе больших домов, где и проживал Сулейман.

Рафинад уже побывал на той улице за неделю до поездки в Выборг. В дверях квартиры № 7 торчала записка: «Ушел в баню. Приду чистым в пять часов. Целую. С.». До возвращения «С.» оставалось минут сорок, и Рафинад решил не терять время, толку мало — Сулейман кого-то ждет, ему будет не до разговора. На обратном пути, в метро, у Рафинада мелькнула мысль: а не ждет ли он… Ингу?! И Рафинад вернулся. Записка все торчала в дверях. Выбрав укромное местечко в сиротливом дворе, Рафинад принялся наблюдать за подъездом. Прошло более часа. За все время в подъезд вошел один мужчина и две пожилые женщины. Рафинад вновь поднялся к квартире № 7. Записки не было. Озадаченный Рафинад решил постучать — звонок отсутствовал, торчали лишь два голых проводка. Дверь отворил тип в трикотажных рейтузах и черной майке. Узкие бретельки майки резко оттеняли нездоровую белую кожу, засиженную прыщами. На явно припудренном лице краснели подведенные помадой губы. Увидев Рафинада, мужчина выгнул в удивлении щипаные бровки и сообщил, что Сулейманчик куда-то свалил, когда вернется, неизвестно, а может, и вообще не вернется. И захлопнул дверь, пробурчав, что ждешь одних, а приходят другие. Что он «укусит этого, противного. Заставляет себя ждать, ждать и ждать. Это невыносимо».

Рафинад уже спустился на первый этаж, как дверь квартиры № 7 отворилась и с площадки его окликнули: «Мужчина! Не хотите выпить со мной? Одному не хочется». Рафинад вежливо отказался и вышел из подъезда…

И теперь, подъезжая к улице Трефолева, он больше думал о встрече с тем геем, чем с Сулейманом.

В слабом свете ночного фонаря автомобиль казался грязной льдиной, поставленной на колеса. И занимал чуть ли не половину двора. Рафинад облегченно вздохнул — Сулейман дома. Каким образом он втянул свою лайбу меж двух стылых деревьев, непонятно. Видно, умелый водила. Рафинада охватило сомнение в разумности своих действий. Как он объяснит сутенеру причину, заставившую его просить у Чингиза адрес. Надо было взять с собой Чингиза. Тот-то знает, как разговаривать со своими земляками. От ребят с Кавказа можно всего ожидать, горячая кровь. Но и он, Рафинад, не пальцем сделан.

Ему ли бояться какого-то сутенера, прощелыгу, базарного афериста?! Ему, человеку, соплеменники которого, пройдя в своей истории через многие страхи, нашли свое место в этом мире, заставили — и умом, и силой — уважать себя тех, кто в течение тысяч лет их презирал. И он, Рафаил Дорман, малая частица этих поднявшихся с колен, будет бояться какого-то сукиного сына, волноваться перед встречей, обдумывать свои действия, подбирать необидные слова?! Да в гробу он видел этого Сулеймана с его бандитской черноглазой харей. Пусть только, потрох вонючий, утаит что-нибудь. Рафинад найдет способ его расколоть. И его, и того педика, если понадобится… Безрассудство овладело Рафинадом, то безрассудство, что толкало на самые неожиданные поступки.

Накачивая себя гневом, Рафинад поправил рюкзак и, перескакивая ступени полутемного подъезда, взметнулся на второй этаж к знакомой уже двери с оборванным звонком. Отдышался и стукнул кулаком о косяк. Коротко переждал и пнул дверь мыском сапога.

— Счас, счас, — послышался голос. — Пожар?! Счас, не стучи.

«Он!» — подумал Рафинад, уловив акцент. И еще подумал — хорошо, что не гей, лишние объяснения с педиком могли смягчить решительность, убавить безрассудство.

Дверь приоткрылась.

— Сколько раз говорил хозяину: поставь замок. Не ставит, зараза, — Сулейман сунулся в дверной проем и осекся. — Вы к кому? К Саше? Счас позову.

— К вам, дорогой, — подлаживаясь под тон Сулеймана, ответил Рафинад и, шагнув в прихожую, протянул руку. В нос ударил запах алкоголя.

Сулейман ответил с некоторой задержкой. Он смотрел на гостя и соображал, кто это. Пальцы Рафинада больно прижали массивный перстень на волосатой руке. И Рафинад смотрел на Сулеймана с недоумением. Перед ним стоял… другой человек. Вернее, тот же самый: носатый, черноглазый, с толстыми, слегка вывернутыми губами и в то же время другой. Куда подевался его крепкий торс, широкие плечи? Обычный молодой человек, невысокого роста, полноватый, в джинсовых штанах и клетчатой рубашке с расстегнутым воротом, из которого проглядывала упрямая растительность. В домашних тапочках с протертым мыском…

— Не узнаю, дорогой, — настороженно произнес Сулейман. — Извини.

— Я тоже что-то вас не узнаю, — ответил Рафинад. — Вы показались мне у Чингиза немного другим.

— У Джасоева? — В глазах Сулеймана мелькнуло успокоение. — Да, да, вспомнил. Вы его друг. Вспомнил. У меня память хорошая. Вас зовут Рафик, — Сулейман оживился. Помог снять рюкзак, куртку. Отыскал в ворохе барахла, что висело на стене прихожей, свободный гвоздь. При этом он сетовал на хозяина квартиры, человека больного, — Сулейман лукаво подмигнул, мол, мы, мужчины, знаем эту веселую болезнь, но что поделаешь — я здесь квартирант, не мне диктовать, мое дело платить за комнату. Между тем нахрапистым делягой, сутенером, промышляющим поставкой за границу живого товара, с кем познакомился Рафинад в общаге финансового института, и этим улыбчивым коечником с улицы Трефолева пролегла граница. Только зубы — крупные, плоские, с широкой щелью между передними резцами, — словно белой цепью, сковывали того Сулеймана и этого.

Пригласив Рафинада в свою снятую на время у пидора комнату, Сулейман скрылся в кухне.

В комнате все выглядело весьма пристойно. Старый телевизор, кушетка, стол, стулья. На стене календарь с красоткой в летной пилотке и кителе, призывающей летать самолетами Аэрофлота. На тумбочке — несколько пачек папирос. На стене пластался ковер с видом Кавказа, на ковре три фотографии: женщина в шапчонке, расшитой стеклышками или камнями, явно кавказская мама. Вторая фотография — усатого мужчины в высокой каракулевой папахе, ровной, как тумба. Мужчина был похож на танцора Эсамбаева. На третьей — все вместе: мужчина в папахе, женщина в шапчонке и глазастый паренек в пионерском галстуке на тоненькой шее…

«Интересно, чем он меня намерен угощать? — подумал Рафинад, слушая шум воды на кухне, стук посуды. Наверно, опять притаранит чурчхелу и сыр. Хорошо бы еще «Изабеллу»…»

В прихожей скрипнула дверь, послышались мягкие шаги. На мгновение шаги затихли, и Рафинаду привиделось, что в дверном проеме мелькнуло белое лицо. Шум воды с наполнением посуды менялся в тональности и стих. Из проема падали в комнату слова.

— Пришел мужчина? — произнес ломкий голос. — Я слышал, к тебе пришел мужчина.

— Ну, пришел, твое какое дело? — грубо ответил голос Сулеймана.

— Перспективный?

— Я тебе, пидор, дам сейчас… перспективный.

— Ах, ты только обещаешь.

— Тебе все мало.

«Ну и соседство, — подумал Рафинад, — если гей заглянет сюда, могут быть эксцессы».

— Можно я с вами посижу? — домогался голос.

— Слушай, Саша. Я к тебе под одеяло не лезу. Если придешь, дам в рожу.

— Ах, ты такой садист, Сулейман.

— Хоть садист, хоть стоист. А в рожу схлопочешь, я давно тебе обещал. Куда дел ключи от моей комнаты? Опять мне шкаф придвигать?

— Мучитель мой, мучитель, — захныкал Саша. — Я тоже хочу фейхоа. Все другим, все другим…

За стеной невнятно загоношили. Рафинад подумал — не выйти ли ему на кухню? Разбирало любопытство. Не так уж часто приходилось видеть живого гомосека, гея, педика, голубого…

Раздались шаги, и в комнату вошел Сулейман. Придерживая поднос, он, изловчившись, ногой захлопнул за собой дверь.

— Слушай, Рафик, ты местный, найди мне крышу без педиков. — Он подошел к столу и опустил поднос. — У меня хозяин — педик.

— Без педиков сложно, — ответил Рафинад.

Содержимое подноса поднимало настроение. Яблоки, фейхоа, сыр, чурчхела, колбаса, плоские лепешки. Вина что-то не видно.

— Впрочем, думается, в вашем бизнесе педики тоже не последние люди, — обронил Рафинад.

— Не понял, дорогой, — Сулейман мазнул гостя косым взглядом.

— Мне Чингиз рассказывал о вашем бизнесе. И у меня есть интерес.

Сулейман нахмурился. Услышанное, видно, не очень пришлось ему по душе. Он распахнул узкую створку шкафа и наклонился, что-то разыскивая на дне. Джинсовая ткань, казалось, с трудом сдерживает напор широковатого зада. Сулейман выпрямился, держа в руках бутылку вина.

— Извини; дорогой, кроме «Изабеллы» ничего нет. Была водка, но я выпил с дороги, — его лицо хранило раздражение. — Интересно, кто просил Чингиза болтать о моих делах?

— Вы предлагали ему участвовать, он отказался. И предложил мне. Возможно, в шутку, — Рафинад подумал, что и вправду ляпнул лишнее, не продумал. С другой стороны, он приехал на улицу какого-то Трефолева не для того, чтобы распить бутылку вина с этим Сулейманом, черт побери… Не так-то просто перейти к разговору об Инге, чтобы не спугнуть, не испортить всю затею.

Сулейман молчал, наливаясь злостью. И все более становился похожим на того бандюгу, которого Рафинад увидел в общаге института. Просто удивительное перевоплощение, какая-то метафизика. Лишь кавказское гостеприимство, впитавшееся в кровь, не позволяло ему проявиться в полной мере…

— Я чем-то вас расстроил? — с вызывающим спокойствием проговорил Рафинад.

— Нет-нет, дорогой, — подхватил Сулейман. — Сиди, ешь, пей. Скажи тост, скажи о своих делах, чем я обязан такой чести — видеть тебя за своим столом. И не обращай внимания. Мне не понравилось поведение Чингиза.

— Оставьте, Сулейман! — воскликнул Рафинад. — Не преувеличивайте. Все было сказано без…

— Ладно, ладно, дорогой. У нас свои отношения, — оборвал Сулейман. — С детства. Мы даже ходили в один садик. Только он ходил в группу для богатых детей, а я для остальных.

— Ну? Так бывает? — воскликнул Рафинад.

— На Кавказе все бывает. Неофициально, — усмехнулся Сулейман. — Кавказ — это страна в стране. Ну, выпьем, закусим. Извини, дорогой, но я не ждал гостей. Как еще ты меня дома застал, я был в Риге, по делам. Утром вернулся.

— А что там, в Риге?

— Знакомился с тремя телками, договор заключал. Ничего товар. Одна медсестра, две училки. Могу показать фотографию…

Сулейман придвинул граненый стакан и плеснул вина. Рафинад наблюдал, как за стеклом стакана густеет и поднимается рубиновый поршень. Они чокнулись и обменялись взаимными пожеланиями удач и успехов, а главное, здоровья.

Сулейман несколькими глотками осушил стакан, а Рафинад пил медленно, смакуя каждый глоток, вкушая пряность и дух жаркого напитка, с каждым глотком чувствуя озорное опьянение.

Оставив стакан, он наблюдал, как Сулейман разрезает сыр на ровные квадратики, как укладывает сыр на тарелку, украшая стебельками зелени…

— Отец Чингиза — большой человек, известный врач. Мать тоже доктор, хотя не из наших мусульман-суннитов, она из азербайджанцев-шиитов. А я что? Отец — тракторист, мать работала уборщицей в больнице. Сам понимаешь: главный доктор и уборщица, разве дети могут дружить? Но все равно, жили на одной улице, играли в джай, в лапту, в цикорий, в здравствуй-осел… Дети, да.

— Что такое джай? — меланхолично спросил Рафинад, наливая вина.

— Бараньи кости. Игра такая, азартная. Подкидываешь, бросаешь, должны встать, как надо. Чингизу часто везло, он вообще везучий. А потом мы узнали, что он в кости свинец забивал, они и вставали. Чингиз в школе был отличник, хотя так же хулиганил, как все. Конечно, еще родители. Какой учитель не поможет доктору? Но, если честно, Чингиз сам молодец. А я учился плохо. Не так, чтобы совсем плохо, — Сулейман встал и полез в шкаф.

— Средне учился, — подсказал ему в спину Рафинад.

— Да, средне, — Сулейман вернулся к столу с новой бутылкой. — И всегда был голодный, откуда деньги?! — Сулейман откупорил бутылку и наполнил стакан. — Я почему сейчас разозлился на Чингиза? Не потому, что он тебе стукнул, чем я занимаюсь, нет. У каждого свой бизнес. Ты так не подумай… Я в этом почувствовал наши старые отношения. Понимаешь, он думает, что может распоряжаться моими делами. Как в детстве. Что я не человек, я занимаюсь блядьми, а он, понимаешь, сын большого доктора, понимаешь… В армии он тоже всегда командовал мной, хотя служили в разных взводах… Как-то он ушел в самоволку, к бабам в общежитие, на танцы. Он и еще несколько ребят из его взвода. А мой взвод был в патруле. Командир повел нас в общежитие. И начал прочесывать комнаты, зараза. Ну и замели всех бегунов, понимаешь. В одной комнате нашли Чингиза с бабой. А он думал, что я его заложил. Это баба — Света ее звали — жопастая такая… мы еще из-за нее как-то подрались с Чингизом. А потом дали слово — ни мне, ни ему. И вдруг у нее сидит Чингиз, в одной майке. У нее на дверях крючок был хитрый. Говорит, ты, сучара, подсказал командиру, как крючок снять… Клянусь, командир сам знал. Наверно, и он к этой Свете лазил… С тех пор у меня с Чингизом отношения испортились. Он и не вспомнил, что нарушил уговор — не ходить к этой Свете. Наоборот, начал права качать, такой человек, да… Я ему говорю: не мог я на тебя стучать, ты мне почти кровный. Да еще из-за бабы… Вот ты скажи — мог бы ты стукнуть на русского?

— Из-за бабы? — уточнил Рафинад, отхлебывая вино.

— Да. Из-за бабы. На своего, русского.

— Не мог.

— Вот! Потому что сам русский, — Сулейман разом осушил стакан.

— Я еврей, — поправил Рафинад. — Правда, мать русская. Так что я не смог бы стукнуть ни на русского, ни на еврея. А на якута смог бы.

— Да, — согласился Сулейман. — На якута смог бы… Слушай, ты и вправду еврей? Наш, горский?

— Нет, европейский.

— Не верю. Такие евреи не бывают.

— Показать? — спросил Рафинад и тоже осушил стакан. — Впрочем, я не обрезан. Там я русский.

— Я мусульманин и тоже не обрезан. Мать говорит, денег не было. Чингиз обрезан, хоть отец у него был член партии. У этой партии на Кавказе все члены обрезаны, — теперь Сулейман старательно разрезал яблоко, раскладывая дольки на блюдце.

Рафинад надкусил фейхоа. Дивный, необычный вкус нежно ласкал небо, нектаром проникая в горло…

«Зачем я пришел сюда, — думал Рафинад, — что я тут сижу с этим Сулейманом-баши?! Неужели так и просижу весь вечер, не сделав и попытки к тому, ради чего явился на эту улицу Трефолева?»

В коридоре осторожно возился педик Саша. Или звякнет посудой, или что-то переставит… Мучился в одиночестве Саша, боясь своего сурового квартиранта.

Выпитое вино пробуждалось в организме Рафинада сонной истомой. Поначалу откуда-то изнутри накатывалась теплая волна, ударяла в голову и разливалась розовыми сполохами в прикрытых глазах. Сказывалась усталость, что скопилась за сегодняшний сумбурный день, беспокойный и длинный, что тянулся от Выборга до Ленинграда. И еще эта улица Трефолева…

— Говорят, якуты оленей шворят, — проговорил Сулейман. — Это правда?

— Нет, — Рафинад встряхнул головой. — Тогда бы рождались рогатые якуты.

Сулейман что-то проворчал на своем языке и метнул гневный взгляд в стену, что отделяла комнату от прихожей.

— У нас в роте один старшина, вепс… есть такие люди? Рафинад кивнул.

— Этот старшина лошадь шворил. Говорят, вепсы это любят, у них в деревнях…

— Слушай, хватит! — вскипел Рафинад. — Кончай свой профессиональный разговор, ты не на работе. Лучше покажи фотографии, ты обещал.

— Ах, да! — Задевая углы, Сулейман направился к шкафу. — Понимаешь, я с дороги выпил водки. Немного. Еще вино с тобой добавил. Теперь выходит.

В настежь распахнутом шкафу среди одноцветной одежды висел пышноплечий клетчатый пиджак. Тот самый, в котором Сулейман сидел у Чингиза в комнате.

— Счас, счас, дорогой, — Сулейман снял с вешалки пиджак и набросил, как бурку. Видимо, ему было удобней шуровать по карманам, прижимая подбородком ускользающую ткань.

— Теперь поищем, — он сунул в карман кисть руки с травленой наколкой, и материя шевелилась, словно пряча попавшее в силок живое существо.

В клетчатом пиджаке Сулейман вновь стал узнаваемым — плотным, коротконогим, с широким сильным торсом. Черные глаза хитровато маслились то ли от выпивки, то ли от сутенерских дум.

— Вот, нашел, — черты лица расправились, и Сулейман вытянул пакет с фотографиями. — Где они, мои девочки? Мои сотрудницы, понимаешь. Вот! Такой товар — Бог давал, — он протянул пакет гостю.

Рафинад положил пакет на стол и щелчком выбил из него несколько фотографий. Подобрал лежащую сверху.

На узкой улочке, ведущей к собору, обнявшись, смотрели в объектив аппарата четыре девушки. Ветер разметал светлые волосы, открывая лица.

Три девушки были похожи между собой, будто близнецы. Четвертая — в красной куртке — стояла несколько отстранясь, словно попала в кадр случайно.

— Не пойму, — пробормотал Рафинад и взял другую фотографию, с более крупным изображением.

— Ну как? В гарем султану не стыдно предложить, — Сулейман заглядывал через плечо и цокал языком. — Первый сорт. Что молчишь?

Рафинад чувствовал покалывание в кончиках пальцев. Он положил фотографию и сжал пальцы в кулак. Бред какой-то. Но разве этого не могло быть? Разве к этому он не был готов?

— Перешлю фотографии в Батуми. Сведения-медения, год рождения. Там выпишут документы, — проговорил Сулейман.

— Почему в Батуми? — промямлил Рафинад.

— Конечно, можно и так попасть в Турцию, есть дорога, — пояснил Сулейман. — Но лучше оформить документы. Я ведь не хозяин, а помощник. Хозяина я и в глаза не видел… Думаешь, автомобиль, валюта, комната, где мы сидим, чурчхела, вино… все это не мое, за все я должен отчитаться, как за командировку. Я деньги не считаю, трачу сколько хочу, но они не мои. Мои идут на книжку.

— Пиджак тоже не твой?

— Пиджак мой. В Измире покупал, в Турции. Техника, кожа, пиджак-миджак, это мое. За таких девочек, думаю, мне хозяин хороший подарок сделает. В прошлый раз тоже товар был отличный, хорошие деньги заработал…

Рафинад вновь подобрал фотографии и принялся разглядывать.

— Ты сказал их три, а тут четыре.

— Которая в куртке — мой агент, — пояснил Сулейман. — Она и нашла телок. Вот кого бы привезти в Турцию, товар — высший сорт.

— Привези, — проговорил Рафинад, трезвея.

— Не хочет. Она не из Риги, она живет в Ленинграде. Ее подруга работала в Турции, вышла замуж и свалила в Афины с мужем-греком. Я, когда собирался в командировку, взял у нее наколку. И не прогадал. Повезло мне, честно тебе скажу. С моей мордой хорошую бабу трудно завербовать, боятся, думают, бандит. А я в жизни муху не обидел… Так что с агентом мне повезло. Ей тоже повезло. За каждую телку ей свой процент отстегнут. С выработки. Но не меньше, чем двести баксов в месяц с каждой телки.

— Как во Внешторге.

— Ну! Все должно быть честно, без обмана. Риск большой, дорогой. Риск! Правда, закона нет, чтобы за живой товар на кичу сажать. За наркотики сажают, за валюту сажают, а за баб нет. Хоть жопой ешь… Но неприятности быть могут, под другую статью подведут. Выпьем? — Сулейман налил вина и стал медленно процеживать сквозь приоткрытые губы.

— Ну… а сам ты ее нарисовал? — поддался под тон сутенера Рафинад, удерживая волнение.

— Кого? Агента? — Сулейман поставил стакан. — Хотел с ней в Ленинград на машине вернуться. Сам понимаешь: гостиницы-мастиницы, обеды в ресторанах, туда-сюда, любая согласится. Отказала! И в Ригу поехала поездом и обратно поездом. То ли целка, то ли… Сказала: будешь приставать — заложу. Так сказала, я поверил. Ну ее! И без нее хватает, но она баба — первый сорт. И деловая. В Ленинграде мы уже две посылки надыбали. Этих, из Риги, весной отправлять будем, пока подготовить надо. В Турции тоже проблемы, конкуренты появились, стреляют-режут. И в Иране с этим делом трудно, сложная страна. Хозяин, говорят, намылился в Грецию… Так ты хочешь поработать со мной?

— Пришел поговорить пока.

— Ребят с Галеры знаешь?

— С Гостиного двора? Не очень, я как-то по другой части.

— А чем ты занимаешься?

— Всем и ничем, — помедлив, ответил Рафинад. — Долго рассказывать, — и, уловив недовольство Сулеймана, добавил: — Компьютеры перепродаю. Сейчас вот в кооператив вошел.

— Хочешь круто заработать, телки-то что надо. Если знать людей, можно красиво жить, дорогой. Пока я тебе ничего обещать не могу, сам под «крышей» сижу. Да и агент мой справляется хорошо, сам видел. А дальше?! Хочу стать хозяином. Тогда и поговорим. А пока ты думай, приглядывайся. С ребятами, кто на Галере, с мажорами разными занюхайся, базу готовь, мало ли. Главное, не болтай лишнего. Слушай, давай с тобой потянем барана.

Рафинад удивленно вскинул брови.

— Не знаешь? Ну, кто кого к столу прижмет, — Сулейман согнул руку и уперся локтем о стол, вытянув в ожидании ладонь. — Давай, а то скучно, одна болтовня у нас с тобой.

— Нет чтобы в футбол погонять, — усмехнулся Рафинад и тоже принял бойцовскую позицию. — Давай, абрек. Кто кого. Потянем твоего барана. Сколько на кон?

— Четвертак, — предложил Сулейман. — Западло?

— Согласен! — Рафинад чувствовал тяжесть горячей ладони соперника. — Четвертак так четвертак.

Дверь комнаты отошла, и в проеме появилась голова соседа. Длинные, аккуратно расчесанные волосы падали на плечо конским хвостом с белым шнуром на конце.

— А я буду судить, — робко предложил Саша. — Можно, Сулейманчик?

— Вот сука, вот сука, — вспыхнул гневом Сулейман.

— Пусть судит, — произнес Рафинад. — Жалко, что ли?

— Ладно, слово гостя — закон, — смирился Сулейман. — Заходи, гражданка. Наливай вино, можешь взять яблоко. Только не приставай к мужчинам. Иначе в рожу схлопочешь.

— Спасибо, ах, какие вы милые, — заверещал Саша и влетел в комнату легкой балетной походкой, разгоняя по комнате плотный запах каких-то духов. Радость светилась на припудренном лице с подведенными губами.

— Начнем, Рафик, — Сулейман выбирал устойчивое положение: приноравливался к стулу, елозил, разогнал крошки сыра; — Начнем международный матч по перетягиванию барана. Исторический! Между евреем и мусульманином. Главный судья — русский. Точно ближневосточный вариант!

— А вы еврей? — кокетливо спросил Саша. — Как мило. Они такие ласковые. У меня был один дружок вашей национальности. Мне так хотелось от него детей. Мы даже договорились пойти в приют, подобрать.

— Заткнись, зараза! — обрубил Сулейман. — Опять начинаешь свою агитацию? Выгоню! Еще надушился каким-то дерьмом. Чем надушился?

— Ты же сам мне подарил, а теперь ругаешь, — испугался Саша.

«О, у них отношения не простые, — усмехнулся про себя Рафинад, — он и квартиру подобрал по вкусу, только признаться неловко. Тогда зачем шкафом от педика охраняется, дверь баррикадирует, непонятно. Или мне информацию подкинул громким голосом, чтобы чего не заподозрил?»

Безрассудство, с которым Рафинад взметнул себя на второй этаж к квартире № 7, обрело второе дыхание. И если он сейчас не сцепится с этим сутенером, безрассудство может сыграть злую шутку, как это бывало не раз.

— Ох, сложны твои помыслы, Господи, — произнес Рафинад и добавил с азартом: — Начнем, абрек, искуситель женщин.

Ладони молодых людей переплелись в упрямом рукопожатии.

— Как я волнуюсь, как я волнуюсь, — загомонил гей Саша. — Приготовились! Раз! Два! Три!

Стол скрипнул. Скрипом отозвался стул, скрипнул и табурет. Кисть одной руки — бледно-серой, в розовых капиллярах — и кисть другой руки — смуглой, со следами травленой наколки — набухли, собирая нарастающую силу, выгибая над столом напряженную треугольную ферму. Головы соперников — светловолосая и черноволосая, словно магнитные шары под воздействием противоположных сил, — склонялись лбами друг к другу, в то время как руки застыли в азарте противоборства.

— Ну! Ну! — повизгивал Саша. — Как это возбуждает… Ой, мальчики, не могу, невыносимо, — гей растопырил пальцы, прикрывая переплетенные ладони соперников. — Какое удовольствие… Я не могу, ох…

— Заткнись! — выдавил Сулейман. — Убери руки, мешаешь.

Гей постанывал. Он выглядел невменяемым. Боковым зрением Рафинад видел его запавшие напудренные щеки, остренький носик хорька и меленькие уплывающие глазки. Рафинад чувствовал: еще мгновение — и рука Сулеймана подастся, еще чуть-чуть…

— Убери грабки, паразит, — прохрипел Сулейман, бросая на гея жуткий взгляд.

Гей, взбудораженный от застывшей мужской силы, медленно опускал руки с растопыренными пальцами, словно перепончатыми лапками летучей мыши.

— Убери руки, пидор! — Сулейман чувствовал: еще мгновение — и прощай четвертак, он уже не чувствовал свою кисть и сопротивлялся позвоночником, крепким, замешанным на южных овощах и фруктах.

Гей Саша его не слышал, продолжая опускать ладони. Его пальцы лизнули холодом жаркие переплетенные ладони соперников. Брезгливость и омерзение пронзили Рафинада. Он вырвал руку и убрал ее под стол.

Сулейман вскочил с места и всей пятерней влепил гею пощечину. Голова бедняги дернулась, точно резиновая груша. Он распахнул меленькие туманные глазенки. Волчком повернулся вокруг тощего тела и бросился к двери. Сулейман, словно борзая, преследующая жертву, забегал то справа, то слева, отвешивая затрещины хозяину квартиры, оглашая комнату гортанными кавказскими матюками…

Они скрылись в коридоре, и сквозь стену еще продолжали доноситься ругань Сулеймана и вопли несчастного гея Саши, у которого отняли столь редкие минуты полного кайфа.

Рафинад достал двадцать пять рублей и положил на стол. Сулейман все не возвращался. А с фотографии глядели на потолочный светильник и улыбались четыре девочки с растрепанными волосами…

— Ничья! — проговорил Сулейман, возвратясь в комнату. — Пидор испортил игру. Ничья, дорогой! — И, заметив на столе деньги, подобрал их и вернул в оттопыренный карман пиджака Рафинада. — Выпьем?

— Нет, пойду, — Рафинад взял одну фотокарточку. — Подари на память. У тебя тут много.

— Бери! — Разгоряченный расправой с геем, Сулейман не вдавался в подробности. — Я с тобой спущусь. Позвонить надо. Агенту. Узнать, как доехала из Риги. Извиниться, что не встретил. Проспал с дороги, понимаешь, почти сутки был за рулем.

Они вышли в коридор. Сквозь стену проникали всхлипы и бормотания гея. Сулейман вернулся в комнату и вынес несколько пачек «Беломора», попросил передать Чингизу: в Ленинграде с папиросами сейчас перебои, очередь растягивалась на несколько кварталов, а в Риге — сколько угодно, любой табак, и никого нет, как за границей. При тусклом свете коридорного плафона Сулейман достал кошелек, отсчитал пятьсот рублей, попросил и их передать Чингизу, долг… Встряхнул кошелек, сыпанул на ладонь мелочь в поисках монеты для телефона.

— Сулейманчик, не уходи, я больше не буду, — донеслось вдруг непонятно откуда. — Не мог удержаться, такая сила… Прошу тебя, Сулейманчик, я умру без тебя, — откуда молил гей, непонятно, словно с потолка, с пола, со стен.

— Сейчас вернусь, — буркнул Сулейман, натягивая куртку. — Позвоню и вернусь. Лучше найди мне монету.

«Да, тут совсем не просто», — вновь подумал Рафинад, закидывая за спину рюкзак, и проговорил:

— У меня есть монета. Пойдем. Пора уже, — и еще он подумал, что очень уж надо любить «это дело», если снимаешь квартиру без телефона, да еще занимаясь каким-то бизнесом.

Они спустились во двор.

Сулейман обошел свое «корыто» по кругу, не приложился ли кто к автомобилю, райончик-то считался в Ленинграде весьма забуренным…

— Музыкант он, понимаешь. Скрипач, — Сулейман повел головой в сторону оставленной квартиры. — Консерваторию закончил с медалью. А сел за валюту. В лагере его опустили. С тех пор вот… Ребята дали адрес, я заехал, понимаешь, и вот застрял. Один раз я собрал вещи, ушел — его в больницу отвезли: какими-то таблетками наелся. Теперь я как заложник, понимаешь. Что делать, не знаю. Вообще-то он работает. Учит детей скрипке где-то. И ученики есть, на жизнь хватает. А иногда срывается, выходит на плешку, в Екатерининский сад, где голубые тусуются. Я его оттуда раза три таскал за шиворот. Заразу подхватит, понимаешь, а мы вместе живем.

Сулейман оставил свой автомобиль, приблизился к Рафинаду, взял его под руку и направился к воротам.

— А если мне в командировку ехать, в Турцию? Это не Рига, там полгода надо ошиваться, не меньше. С кем его оставить? В Турции такие не нужны, там знаешь какие педики? У них и клубы, и профсоюзы. Нормальные телки завидуют, понимаешь.

В просветленной темноте двора профиль носатого лица Сулеймана казался совсем подростковым. И голос изменился — звучал как-то по-детски и совсем без акцента. Рафинад пожал плечами. Что он мог посоветовать, и вправду, положение не из простых…

Они вышли на улицу. Телефонная будка тускло отражала оранжевый свет фонаря. Рафинад достал кошелек и выудил пятнадцать копеек.

— Э-э… Тут пока по-старинному работает, — заметил Сулейман, — пятнашка и у меня есть.

Рафинад напрягся. Неужели у него не найдется несчастной двушки, неужели из-за двух копеек сорвется его маленькая надежда? Он принялся шарить по карманам и наконец обнаружил две копейки по копейке.

— Давай я закину, — предложил Рафинад. — Мне удобней, руки свободные, а то проглотит… Брошу и уйду.

Сулейман согласно кивнул.

Рафинад стянул рюкзак и проник в будку. Следом протиснулся Сулейман и снял трубку. Радостно, словно вырвавшись на свободу, заверещал зуммер.

Сулейман сунул смуглый палец в диск и принялся накручивать.

Первые три цифры в точности повторяли номер домашнего телефона Рафинада, что он без напряжения отметил и отстранил. Зато следующие четыре цифры Рафинад загонял в свою память исступленно, в единственной и неукоснительной последовательности, и пропасть они теперь могли только что вместе с головой…

Аппарат громыхнул механизмом. Рафинад торопливо опустил копейки в щель, вывалился из будки, поправил рюкзак и махнул на прощание рукой. В мутном стекле рисовалось лицо Сулеймана. Он смеялся в телефонную трубку. И белые хищные зубы, словно звенья белой цепи, связывали того Сулеймана и этого.

Рафинад повернулся и зашагал вдоль улицы Трефолева.

Бывшая солистка Ленконцерта Галина Пястная стояла на лестничной площадке и губкой затирала меловые штрихи с дерматина двери.

— Хулиганье, — ворчала она. — Им мало заборов. Не дети, а неизвестно что… — И, повернувшись на шум лифта, проговорила навстречу сыну так, словно Рафинад вернулся из булочной, а не отсутствовал дома несколько дней: — Как тебе это нравится? Нарисовали серп и молот. И еще звезду.

— Шестиконечную? — У Рафинада было превосходное настроение.

— До этого пока не дошло, — ответила Галина Олеговна. — Проходи. Я пожарила сырники, — и в ответ на кислое выражение лица сына добавила: — Как ты любишь, со сгущенкой. И не кривись. Ты становишься похожим на своего отца. Где он ходит? Человек ушел за письмом в шесть вечера и до сих пор его нет.

— От кого письмо, мама? — Рафинад проник в прихожую. Яркий свет и тепло. Ковровая дорожка. У вешалки два бронзовых рыцаря с канделябрами. На стене репродукция знаменитой картины «Гибель Помпеи» с надписью: «Они погибли оттого, что не лечили зубы у доктора Дормана». Картину подарил на юбилей отца какой-то пациент. Ниже стрелка с четким приказом: «К доктору — вторая дверь». Мать в минуты раздора непременно жаловалась, что люди живут в квартирах, а она — в поликлинике.

— Так от кого письмо? — Рафинад снял рюкзак, стянул куртку и присел на белый больничный табурет, разыскивая глазами шлепанцы.

— Из Америки. От Левитанов, — мать вошла в прихожую и захлопнула дверь. — Люди уезжают за границу. Люди не боятся ни Бога, ни черта. А твой отец боится получать письма на дом, как будто он важная персона, за которой охотится КГБ. Кому он нужен?! На дворе не те годы. Он ходит за своими письмами к знакомым и не стесняется смотреть им в глаза… Мой руки, иди к столу! Как ты съездил в этот Выборг? Как тебя принял папин больной? Ты что, выпил?

— С чего ты взяла? Ну, принял немного. — Рафинад просунул ноги в тапочки и направился в туалет.

— Когда Смелянские приходили прощаться перед отъездом, я думала, с твоим отцом будет инфаркт. Он был белым как бумага и не отходил от окна. И это в наше время! А главное, сам мечтает свалить, боится и прячется за тебя. Говорит: раз мальчик не хочет, мы тоже никуда не поедем.

— Хватит, не порть настроение, — подал голос Рафинад из туалета. — Я из-за тебя писаю без аппетита.

— Весь в отца, весь в отца, — бухтела мать, продолжая возиться в прихожей. — Тебе звонили люди. Я уже устала врать. Сто раз звонил Феликс Чернов. Звонил этот… Чингиз-хан. Что ты его прячешь? Он звонит сюда, как на работу, а мы его в глаза не видели. Я понимаю, Феликс — он князь, это красиво. Но какие у тебя дела с человеком из Кавказа?

— Чингиз тоже князь. На Кавказе все князья.

— Князья. Составили бы мне протекцию на рынок. Картошка уже стоит три рубля килограмм. Я вчера…

Клекот воды сливного бачка заглушил слова матери. Рафинад вышел из туалета, юркнул в ванную и тотчас пустил воду, продолжая шумовую блокаду… На столике в уютном изяществе дремали всевозможные лосьоны, баночки с кремом, духи, какие-то тампончики, затирки, тушь. Мамино царство! Никто не давал Галине Олеговне ее лет. Прохожие скручивали шеи, глядя ей вслед, и мужчины, и женщины. Рафаил этим гордился. Но стоило ей вернуться домой, как…

Она могла вывести из себя даже бронзовых рыцарей, что стояли в прихожей. У папаши Дормана были стальные нервы, хоть и он был далеко не подарок, имел характер «еще тот». И никого не боялся, никакого КГБ, даже в прошлое время. Скольких людей выручал в куда более опасные годы, строчил письма, выступал свидетелем на суде. Еще в шестьдесят пятом году — Рафаилу было тогда три года — судили писателя-диссидента. Кто-то донес, что запрещенная литература передавалась в поликлинике отца, в часы приема. Отцу надо было это подтвердить. Он согласился, а на суде, в присутствии зарубежных журналистов, приглашенных прокурором, уверенным в «железном» деле, отец заявил, что не только не знает о компромате, но и вообще в то время поликлиника была закрыта на ремонт, а он находился в отпуске, в Сочи, о чем представил письменное доказательство. Дело отправили на доследование, и все радиостанции мира поминали поступок Дормана-старшего. Отца, правда, после этого не трогали, а мать уволили из Ленконцерта, и она работала в школе два года, преподавала пение в младших классах. С тех пор мать и стала пудрить мозги отцу с отъездом из страны, вставляя каждое лыко в строку. И это письмо, будто бы присланное для отца на чужой адрес. Чепуха! Людям было удобней посылать письма по одному адресу для всех друзей и знакомых, так дешевле.

В дверь постучали. Рафинад прикрутил кран.

— Устроил тут глушение зарубежных радиостанций, давно не слышала, — прокричала из коридора мать. — Звонит Феликс Чернов. Ты приехал или не приехал?

— Приехал, — Рафинад откинул защелку.

Галина Олеговна внесла в ванную комнату свой царственный бюст, свои роскошные бедра, несколько сглаженные возрастом, и золотистую копну волос, иссеченную седыми прядями.

— Не стой босиком на кафеле! — Она протянула трубку телефона, прикованную к длинному кольчатому шнуру. — Что ты жалеешь коврик!

Рафинад мокрыми руками принял трубку, взглядом выпихивая мать в коридор.

— Ты приехал или еще не приехал? — с напором проговорил Феликс. — А если приехал — встань на коврик, что ты его жалеешь.

— Подслушиваешь? — засмеялся Рафинад.

Потом они долго хохотали, повторяя на разные лады «крылатые изречения» бывшей солистки Ленконцерта Галины Пястной, скопленные за годы знакомства далекого отпрыска князей Шаховских с семейством стоматолога Наума Соломоновича Дормана…

— Откуда ты говоришь? — спросил Рафинад.

— Из конторы, — ответил Феликс. — А мог бы говорить из тюряги, подвернулся случай, — и он поведал о приключениях, связанных с митингом на Дворцовой.

Рафинад ошарашенно молчал.

В глубине квартиры бушевала мать, недовольная каким-то беспорядком. Рафинад хотел плотнее прикрыть дверь, но мешал телефонный шнур.

— Что скажешь, старик? — проговорил Феликс.

— Что сказать? Надо стать богатым. И как можно быстрей, — ответил Рафинад. — Тогда в гробу бы ты видел и ментов, и судью, и прочую шоблу.

— Чингиз тоже так считает, — засмеялся Феликс и спросил в сторону: — Верно, Чингиз?

— Приезжайте ко мне. Сейчас. Есть новости, надо обсудить. Не поздно, сейчас лишь около десяти. Все! Жду…

Персональная комната Дормана-младшего — в одно окно, дверь и две глухие стены, на которых висело несколько работ художников, друзей Рафинада, — вмещала письменный стол, три стула, кресло, журнальный столик, тумбу с телевизором «Горизонт», шкаф, узкую тахту и кое-какую обязательную утварь.

Галина Олеговна вкатила в комнату тележку, заставленную снедью.

— Ох и накурили, — проворчала она. — Фортку бы открыли, самоубийцы. — Она подогнала тележку к столу и принялась расставлять тарелки, бросая многозначительный взгляд на-две бутылки коньяку, из которых одна опустела.

Быть такого не могло, чтобы гость пришел в дом Дорманов и нечем было угостить, даже в более худшие времена, хотя Галина Олеговна Пястная таких времен не помнила, чтобы картофель на рынке стоил три рубля, а то и четыре…

Разложив на столе банку шпрот, селедочку в маринаде, грибы собственного посола, квашеную капусту, соленые огурчики и картошечку в мундире, Галина Олеговна пожелала гостям приятного аппетита.

— Мама, вот человек, которого зовут Чингиз, — проговорил Рафинад.

Чингиз улыбнулся и приподнялся с кушетки. Чингиз производил приятное впечатление. И выглядел совершенно трезвым, как и Феликс. Не в пример сыну, который не столько выпьет, сколько придуривается. Впрочем, он уже пришел навеселе…

— Мама, — продолжал Рафинад, — Чингиз очень нужный человек. Он с Кавказа. Он может дать тебе рекомендательное письмо на Владимирский рынок.

— Я хожу на Некрасовский, — строго поправила Галина Олеговна. — А ты что-то перебрал, мой милый.

— Так надо было сразу дать закусить. А не мурыжить нас чуть ли не час.

— Женишься, потом командуй! — Галина Олеговна толкнула тележку к выходу из комнаты.

— И женюсь! — весело выкрикнул Рафинад в высокую белую дверь с завиточками по периметру.

— У тебя красивая мать, — заметил Чингиз.

— О, ты еще не видел моего отца, — Рафинад жестом пригласил приятелей к столу.

— Ты еще не видел его отца, — поддержал Феликс.

Он стоял у окна, на подоконнике которого грудились книги, убранные со стола по случаю прихода гостей. Английские словари, учебники по экономике, какие-то нормативные справочники, руководства по маркетингу, бухучет…

Феликс попытался взбодриться. Он и коньяк выпил, желая взбодриться. Но что-то не очень получалось. Все было бы ничего — только вот заказчики из Барнаула, не дождавшись Феликса, ушли, не оставив и названия гостиницы. А главное, как рассказывают ребята, они явились на встречу с Феликсом не одни, а с людьми из «Катрана», учреждения, единопрофильного с Центром. «Катран» тоже охотился за жирным заказом сибиряков. Барнаульцы их пригласили с собой, хотели оговорить окончательные условия заказа в присутствии конкурентов. Будь Феликс на месте, он бы убедил сибиряков в прямой выгоде их сотрудничества с «Кроной». Это у Феликса отлично бы получилось, проверено на опыте, и не раз. Поэтому ребята из «Катрана» — а приехал Женька Нефедов, генеральный директор — были весьма рады непонятному отсутствию Феликса, который не только не приехал на встречу с людьми, специально прилетевшими из Барнаула, но даже и не позвонил. И соперники из «Катрана» воспользовались ситуацией. «Точно так же, спустя рукава, «Крона» отнесется и к вашему заказу. Никакой ответственности», — открыто наушничали люди из «Катрана», сидя в коридоре подвала «Кроны» на строительном оборудовании, завезенном Толей Збарским. Сибиряки угрюмо озирались — непрезентабельный вид подвала, в котором разместился будущий исполнитель их миллионного заказа, весьма настораживал. И это дерзкое отсутствие генерального директора…

Что и говорить — поведение людей из «Катрана» было, мягко говоря, не джентльменским. И Чингиз прав — надо было их проучить. Будь на месте «Катрана» хотя бы представители НИИ «Теплоконструкция», из-под носа которых Феликс и увел в свое время заказ на изготовление поточной линии, еще куда бы ни шло. Но «Катран»?! Совершенно чужая организация. Как гиены, дожидались своего часа в расчете на малейший промах «Кроны». И вот дождались…

— Ладно, приятель! Ты тоже хорош! — Рафинад вернулся к прерванному с появлением матери разговору. Он обнял Феликса за плечи и направился к столу. — Вспомни, как ты увел заказ сибиряков из-под носа академика Криницына. Себе прощаешь — другим нет?

— Сравнил! Тогда была открытая состязательность. Мы предложили лучшие условия. Даже Криницын это признал… Кстати, в присутствии Женьки Нефедова из «Катрана», тот молчал в тряпочку. Видно, тогда и сунул камень за пазуху, сучара.

— Ах, ах… Открытая состязательность, оказывается?! А кто предварительно обрабатывал сибиряков в гостинице «Октябрьская»? С девочками из лаборатории и с коньяком?

— И что? — Феликс отодвинул стул и сел. — Нормальная стадия работы. По-европейски. Решение-то принималось в кабинете у Криницына, без балды.

— Вот и «Катран» так же. Скинет с заказа тысяч пятьсот и перетянет барнаульцев, — Рафинад сел рядом с Феликсом. — А пока мы даже не знаем, где они сейчас обмывают свою неожиданную удачу.

— Катран. Так называется черноморская акула, — проговорил Чингиз, устраиваясь за столом. — Вот и надо ее за жабры…

— Тебе бы только пострелять, — проговорил Феликс. — Меня удивляет одно — как Женька Нефедов осмелился приехать в «Крону»? Так засветиться.

Молодые люди дружно оглядывали стол, решая, с чего начать трапезу…

— Очень просто, — Рафинад решил начать с картошки и селедочки. — Женька приехал на предмет «открытой состязательности». На прямой разговор с тобой по существу проекта. Точно, как это было у тебя со стариком Криницыным. А ты не явился. Ты качал права с ментами и судьями. Вот Женька Нефедов и воспользовался удачей. В прошлые годы мы бежали жаловаться в обком, горком. Конечно, и сейчас можно сигануть в обком, но толку не будет никакого. Надежда только на себя. Надо все начинать с начала, как начинал Запад. Если хотим жить по-западному, а не барахтаться в дерьме…

— Слушай! — перебил Феликс. — А может, это ребята из «Катрана» подстроили мне ту «козу» на Дворцовой? А?! А что? Красивая работа! За деньги сибиряков можно было купить весь Большой дом, — Феликс рассмеялся и закурил, разгоняя рукою дым.

— Наказать надо «Катран», — Чингиз шутку Феликса не принял. Он сидел угрюмый, серьезный. — Наказать надо, — повторил Чингиз. — И не только из-за денег. Надо показать, что «Крона» организация серьезная, блефовать с ней не стоит. Если мы сегодня спустим «Катрану», завтра нас будут кидать все, кому не лень.

— Ладно, хватит, — нахмурился Феликс. — Я виноват, я и разберусь.

— Жираф большой, ему видней, — пропел Рафинад. — А пока надо думать о зарплате сотрудникам и строителям.

— Как?! Разве ты не привез денег из Выборга? Мы почти час тебя слушали разинув рты, — Феликс хлопнул Рафинада по плечу. — Льготный кредит на год. И в придачу цех по выпуску кремнезитовой плитки…

— Если найти надежного посредника! — вставил Рафинад и поднял вверх палец в знак особой важности условия.

— А что, Криницын умер? Наш замечательный академик и директор института дал дуба?! — воскликнул Феликс. — Носом будет толкать электричку до Выборга, если узнает про кредит.

— А если Криницын оставит нас с носом? — проговорил Чингиз. — Весь кредит подомнет под себя?

— Чиня, Чиня, тебе ли этого бояться? Пистолет же при тебе. Вооружен и опасен, — не удержался Феликс. — Кузьма Михайлович Криницын… Человек учился в Германии и Франции.

— Где и научился науськивать ищеек из КРУ, — вставил Чингиз. — Забыл?

— Заключим строгое соглашение, никуда он не денется, — всерьез проговорил Феликс.

— Жираф большой, ему видней, — пропел Рафинад и поднял рюмку. — Выпьем за нашего генерала. Чтобы он обходил Дворцовую площадь вдоль Петропавловской крепости, с одной стороны, а с другой — по Садовой улице, не ближе. Иначе мы вылетим в трубу, — Рафинад умолк и напрягся: никто из приятелей не слышал — они смеялись над тостом, — а он слышал, что пришел отец. Рафинад даже различал слова. «Какие гости? — возмущался Дорман-старший. — Двенадцать часов ночи, какие гости?!»

— Что, вернулся Наум Соломонович? — Теперь и Феликс обратил внимание на возню в коридоре.

— Вроде бы, — кисло ответил Рафинад и приподнялся с недопитой рюмкой. — Так выпьем за нашего кормчего, нашего генерального! — Он пригубил коньяк, вернул рюмку на стол и потянулся к колбасе.

— Отец у тебя такой же красивый, как мать? — спросил Чингиз. О, это кавказское застольное дружелюбие.

Общий смех Феликса и Рафинада заставил улыбнуться и Чингиза.

— О да! — проговорил Феликс. — Наум Соломонович похож на киногероя.

— Фернанделя, — подхватил Рафинад. — Лицом на Фернанделя, а фигурой на де Фюнеса. Видал кинофильм «Полицейские и воры»? Оба героя в одном человеке, в моем отце.

— Да ладно тебе, — махнул рукой Феликс. — Нормальный мужчина. И прекрасный врач. Кстати, именно ему мы обязаны цехом кремнезитовой плитки…

— Папа! — позвал в голос Рафинад, — Папа! Иди сюда, Наум Соломонович!

Дверь приоткрылась, в проеме показалось лицо Дормана-старшего. Красные морозные разводья рисовали на лбу и щеках стоматолога какие-то тайные знаки. Взъерошенные волосы от снятой шапки, ночная небритость узкого подбородка с дряблым под ним кадыком, покрытым гусиной пупырчатой кожей, и крупные уши-оладьи придавали Науму Соломоновичу уморительный вид.

— Что такое? Что ты кричишь в час ночи, как ненормальный? — громким шепотом проговорил папаша Дорман. — Весь дом спит, людям завтра на работу, а он раскричался.

— Охты, мой красавчик, — произнес Рафинад. — Посмотри на него, Чингиз!

— Намек поняли, Наум Соломонович, — мирно проговорил Феликс. — Сейчас уйдем.

— Люди хотят выпить с тобой! — задиристо воскликнул Рафинад. — Поблагодарить за рекомендацию…

— А?! Спасибо, Феликс, — стоматолог перевел взгляд своих желтоватых глаз, спрятанных в тяжелые веки, на Феликса, потом на Чингиза. — А вы кто? Что-то я не видел этого молодого человека!

— Меня зовут Чингиз, — расположительно ответил Чингиз. — Я с Кавказа. Могу дать рекомендательное письмо вашей супруге на Кузнечный рынок.

— Она ходит на Некрасовский, — всерьез ответил папа Дорман и вдруг неожиданно подмигнул Чингизу, отчего его узкое лицо стало симпатичным, смешным и добрым.

Феликс наполнил рюмку, отодвинул стул и шагнул к папаше Дорману, искренне и мягко приглашая присоединиться к их компании. Мол, они будут только рады его обществу…

— Посиди с детьми, — подала голос из коридора Галина Олеговна. — Нет, он же упрямый как осел.

Папаша Дорман задом толкнул дверь и вновь подмигнул. Принял у Феликса рюмку, посмотрел сквозь коньяк на лампу, пробормотал: «Будем здоровы!» — и махом отправил в рот содержимое рюмки.

— Папаша, это не водка. Это французский коньяк, — прокричал Рафинад. — Его не пьют, его нюхают.

— Не учи отца, — без злости ответил стоматолог. — Лучше расскажи, как ты съездил. Что сказал Негляда?

— Он сказал, что такого папашу надо носить на руках.

— И все?

— Еще он сказал, что туфли на сто рублей не тянут. Красная цена им — четвертак!

— Двадцать пять рублей?! От нахал, от босяк!

Поставив рюмку на край стола и церемонно попрощавшись с молодыми людьми за руки, Наум Соломонович вышел.

— У тебя славный отец, — произнес Чингиз.

— Чтобы узнать вкус яблока, надо его съесть, — сухо ответил Рафинад. — Кстати, хотел тебя спросить, — Рафинад взглянул на Феликса. — Что с компьютерами?

— Ничего утешительного, — помрачнел Феликс. — «Авторитета» держат в кутузке, видно, дело крутое. Компьютеры повисли… Есть, правда, идейка. Но не знаю, не знаю… Надо посоветоваться с юристом.

— Продавать компьютеры поштучно? — спросил Чингиз. — Это не идея, это побег. Обидно упускать оптовиков, мы могли бы создать целое направление в фирме по оптовой купле-продаже компьютеров. Хотя бы через биржу.

Феликс, подтягивая ногу, вернулся к столу, запахнул полу просторного пиджака и сел. За годы общения Рафинад изучил своего приятеля. Поблескивающий взгляд карих глаз, движение пухлой ладони по гладкой густокоричневой шевелюре — точные предвестники каких-то «забав ума», еще с институтских годов…

— Ну, какая у тебя идея? — подталкивал Рафинад.

— Не гони картину, — осадил Феликс. — Предвкушение праздника нередко приятней самого праздника. К тому же все может обернуться блефом.

— Что ж, подождем, пока ты созреешь, — Рафинад вышел в коридор.

Отец сидел на кухне и что-то жевал. Заметив сына, он замахал руками, точно большой ощипанный петух, и указал пальцем на часы.

— Что?! — громко спросил Рафинад. — Первый час ночи? Ну и что?!

Отец замолотил руками по воздуху, выражая свое отношение к безнадежной тупости сына, вскочил с места, громким шепотом выбуркнул: «Идиот!» и захлопнул кухонную дверь. Рафинад извлек из рюкзака пачки «Беломора», воротился в свою комнату, положил папиросы на стол перед Чингизом. И, упреждая удивленный вопрос, присовокупил к папиросам пять сотенных купюр.

— Не понял, — проговорил Чингиз.

— Подарок и долг Сулеймана. Но вопросы в рабочем порядке, вначале послушаем генерала. Его идеи по спасению компьютерного бизнеса, в котором, как известно, я был не последним человеком.

Феликс отодвинулся от стола, вытянул ноги, разглядывая мыски своих черных штиблет.

— Вот что я думаю, мои ласковые… По существующим правилам, правда, я их не читал, но… короче! Мы не можем без лицензии заниматься оптовым отстрелом компьютеров. Так. Поштучно. Лавируя и рискуя, как это делают многие… Но это не бизнес в том виде, как я его понимаю. Легальный бизнес! Согласно правилам легального бизнеса, мы, не имея особой лицензии, можем продавать изделие, если сами принимаем участие в его изготовлении. Отсюда следует, что…

— Завтра в подвале, на развальчике Толика Збарского, мы начнем выпускать компьютеры системы «Пи-Си-Эй-Ти», что в нашей модификации получит шифр «По-сцы — Уйди», — перебил Рафинад и умолк. Кажется, зазвонил телефон. Или ему показалось? Впрочем, родители еще не спят, они снимут трубку…

— Совершенно верно, — продолжал Феликс. — Мы не можем наладить производство компьютеров, но мы можем купить часть производства, что выпускает эти компьютеры…

— Да. В Америке. Давайте купим компанию «Ай-Би-Эм», или как она там называется, — не успокаивался Рафинад. — Но после того, как Толя Збарский купит наконец унитаз для нашего подвального сортира. Или до того? Чтобы сколотить побольше денег?

— Хватит, дай послушать, — нетерпеливо произнес Чингиз.

Рафинад отлично понимал, что Феликс неспроста так обстоятельно пробирается к сути своей идеи, — проговаривая, он как бы перепроверяет составляющие ее звенья, ее жизнеспособность. А Феликсу, в свою очередь, была хорошо известна манера Рафинада выслушивать его очередное «сумасбродство»…

— Покупка унитаза — это проблема Толика Збарского, — переждав, продолжал Феликс. — Моя проблема — подобрать идею выхода на широкий рынок компьютерной техники. Ваша проблема, Рафаил Наумович, — воплотить эту идею в реальность. Проблема Чингиза Григорьевича Джасоева — наладить куплю-продажу идеи, воплощенной в реальность.

— Не пудри мозги, Феля, — произнес Рафинад. — Мы уже тепленькие, бери нас. Я уже изнемогаю от желания. И Чингиз тоже… Да и папаша мой рвет и мечет, боюсь, сейчас кухня загорится от его температуры.

Феликс лукаво улыбнулся, поднял рюмку и лизнул кончиком языка коньяк.

— Хочу выпить за свою идею, — проговорил он и одним глотком осушил рюмку. Передернул плечами, куснул половину соленого огурчика и захрумкал, хитро поглядывая на Рафинада и Чингиза.

— Так вот. Мы пока не можем сами производить компьютеры. Но мы можем стать совладельцами, скажем, той же американской могущественной корпорации «Ай-Би-Эм»… И таким образом, получить право на продажу своей собственной продукции, — слова Феликса перемежались с вкусным хрустом огурца. — Спросите меня: каким таким образом?

— Каким таким образом? — прилежно спросил Рафинад.

Он и сам уже мог изложить идею Феликса, все было понятно. Но не хотел лишать удовольствия своего товарища, в конце концов это идея Феликса, и только его… Мысли Рафинада теперь приняли иное направление — как эту идею воплотить в реальность? Не отправляться же ему в командировку за океан? Он еще от Выборга не пришел в себя…

— Каким таким образом? — повторял Чингиз.

— А таким. Мы покупаем акцию корпорации «Ай-Би-Эм». Одну-единственную акцию. Я проследил курс, сегодня он равен где-то около восьми долларов… Таким образом, «Крона» становится акционером американской корпорации и, стало быть, совладельцем. Ну?! Хороша идея?

За стеной что-то с шумом упало. И через секунду вновь упало и покатилось, длинно дребезжа…

— Кажется, это знак свыше — нам пора собираться, — усмехнулся Феликс. — Черт, испортили мне финал.

— Отличная идея, босс, — Чингиз махнул рукой в сторону стены, словно отгонял муху.

— Остается только спросить у барона Ротшильда: хочет ли он отдать свою дочь за местечкового портняжку Абрамовича, — проговорил Рафинад.

— А если спросить? — засмеялся Феликс. — Щупальцы сионизма, как известно каждому простому советскому человеку, от пионера до пенсионера, расползлись по всему миру. Может, и найдется у портняжки Абрамовича какой-нибудь знакомый сионист, который купит в Америке одну-единственную акцию компании «Ай-Би-Эм» для нашей «Кроны»?

— Если ты ему простишь кровь христианских младенцев — найдется! — в голос засмеялся Рафинад.

— Все, мальчики, пора! — Чингиз поднялся и с хрустом потянулся всем телом. — По домам. Заседание окончено.

Кабина лифта дрогнула и пошла вниз… Рафинад вернулся в прихожую, запер входную дверь и ушел в свою комнату. Не мешало бы открыть форточку, проветрить. Аккуратно, чтобы не наступить на книжный развал, он взобрался на подоконник.

Клочья сырого воздуха белесым туманом вползали в комнату.

Взору представилась привычная с детства часть набережной с далекими усталыми сфинксами. Над кровлей Академии художеств висела курносая луна и улыбалась…

Рафинад обернулся, соображая, как половчее спрыгнуть на пол. Вошла мать, толкая перед собой пустую тележку. Прежде чем она не приведет комнату в надлежащий вид, ей все равно не уснуть. Рафинад это знал, уговаривать бесполезно.

— Ну? Как тебе нравится?! — Галина Олеговна запахнула халат и откинула назад распущенные ко сну волосы. — Этот человек весит тонну. Как я с ним прожила тридцать лет! Его коробило, что мальчики сидят и о чем-то болтают, а?! Теперь он лег спать. Так не мог он лечь спать сразу?

Изловчившись, Рафинад спрыгнул на пол.

— Что у вас там упало на кухне? С таким грохотом.

— Упало? Он специально уронил железный поднос, чтобы вы посмотрели на часы. Он какой-то малахольный стал, все ему действует на нервы, — мать складывала тарелки на лакированную спину тележки. — Вы совсем ничего не ели… Что, невкусно?

— У тебя невкусно? — Рафинад обнял мать за плечи. — Спасибо. Ты молодец.

— Ему будет спокойней, если ты прошляешься всю ночь там, где ты обычно шляешься. С какими-то девками, — мать вновь оседлала своего конька. — Да! Вспомнила. Тебе звонила какая-то женщина. Инга. Или Инна. Было плохо слышно… Спросила, как ты себя чувствуешь? Не болеешь ли? Я ответила — слава Богу, пьет коньяк с друзьями. Она повесила трубку… Манера! Звонить ночью в приличный дом и вешать трубку. Ни тебе — до свидания, ни тебе — позовите, пожалуйста. А! Я даже не успела и рта раскрыть, — мать резко умолкла, словно споткнулась. — Почему ее так интересует твое здоровье? Ах, Рафа, Рафа… Доведут тебя эти беспорядочные связи до… ты сам знаешь до чего. Жениться будет нечем.

Мать развернула нагруженную тележку и направила ее в коридор.

Глава третья СЧЕТ К ОПЛАТЕ

Бывший санитар спецвытрезвителя Егор Краюхин разглядывал в зеркало свою физиономию. Казалось бы, что в его физиономии было особое, доселе невиданное? Все та же полубабья харя с маленькими глазенками, точно выложенными изнутри оберточной бумагой, ан нет… Правый глаз Краюхина утоп в фиолетовом фингале размером с кофейное блюдечко, пухлую нижнюю тубу вздул мясокрасный рубец, словно залипла кровяная слюна… Как же удалось садануть, чтобы одним ударом оставить такой след на лице, раздумывал Краюхин третий день. За сорок шесть годков Краюхина били редко. Он бил, бывало. Кто же, прослужив в милиции столько лет, не лупил кого-нибудь, в том же медвытрезвителе всякое случалось. Но его лично бивали редко, обходилось как-то. Даже в промысле его, последнем, до серьезных драк с мордобоем дело не доходило, так, по пустякам, с взаимными тычками и криком, но это не в счет. Краюхин понимал — не всякий добровольно отстегнет налог за безобразничанье на стенах домов в историческом центре бывшей Российской империи. И он не обижался, издержки производства, можно сказать, не то что последний случай…

Обида душила Краюхина, особенно в первый день, когда вообще все лицо походило на круглое блюдо сырого мяса, что нарубали для продажи населению в прошлые годы. Сейчас с мясом туго, в магазинах оно бывало редко, отпускали по талонам. И такая толпа осаждала прилавок, что не разглядишь, какого цвета то мясо после арктической морози…

Обида душила Егора Краюхина. За что?! Нашла к кому ревновать, дура. Честно говоря, в душе Краюхин даже гордился. Не просто так ему двинули в морду, по пьяной лавочке или из хулиганских побуждений. Ему двинули из-за любви, а точнее — из-за ревности. Не всякий мужчина может хвастануть, что его, ревнуя, отметили табуреткой по вывеске.

А дело складывалось так. Вернулся он домой из местной командировки — второй раз ездил по поручению Вероники на Гражданку. Там, за универсамом на улице Руставели, на рабочем дворе, в порожнем ящике у стены он оставлял пакет килограмма в два-три, пакет вручила ему Вероника, воротясь из южного рейса. Что в пакете, Егор не знал, и Вероника строго наказала — никаких вопросов, поступай, как велено, хорошие деньги за это поимеем. И верно, после первого исполнения Вероника показала ему — страшно подумать — две тысячи! За одну ездку к универсаму. Правда, оговорила при этом, что деньги общие, к отпуску. Краюхин давно мечтал поехать к теплому морю, вот и будет на что им ехать…

Плотно обернутый пакет выглядел неприступно, лишь похрустывал, точно был набит крупой или вермишелью.

Второй раз Егор Краюхин летел на улицу Руставели, можно сказать, на крыльях. Надо было поспеть к условленному часу закинуть пакет в ящик. Что он и сделал. На обратном пути на остановке автобуса Краюхин засомневался, вдруг что не так, вдруг пакет пропадет и такие деньги ускользнут. Краюхин вернулся к универсаму, сунул руку в ящик — пакета на месте не оказалось. Краюхин похолодел, но тут же сообразил: вероятно, за ним следили, неспроста обусловили время. Беспокоиться нечего, вернется с оборота Вероника, все прояснится…

В благостном настроении Краюхин возвращался домой, если бы не червячок тревоги, который нет-нет да шевельнется в душе бывшего сержанта милиции. Обычно Егор звонил на «ВЧ-8» диспетчеру пассажирской службы, узнавал, на какое направление поставили проводника Веронику Гуськову. Сообразно с полученной информацией Краюхин и рассчитывал свои вольные денечки. А в тот раз он допустил промашку, не позвонил: слишком его заботила предстоящая выгода от местной командировки. Поэтому в комнате не прибрал. Конечно, дело мужское — не прибрал так не прибрал. Только вот если нагрянет Вероника, это может обернуться неожиданным осложнением. Вероника имела привычку устраивать у него уборку, мало ей возни в своем вагоне. С некоторых пор Егору Краюхину не очень-то хотелось, чтобы Вероника ползала по его комнате… И как в воду глядел. Едва он вошел в комнату, как все понял: Вероника похозяйничала и чем-то очень озабочена. Грубо ходит по комнате, двигает с шумом стулья, хлопает дверьми — вызывает Егора на нервный разговор. Краюхин не поддавался. Вежливо поздоровался, осведомился, как прошел рейс, оповестил, что задание выполнил, пакет доставил. Но как в пустое ведро, только гулом отзывались свои же слова. Егор переждал немного и выразил беспокойствие, что пакет как-то быстро исчез, он и автобуса не дождался, как пакет прибрали к рукам, видимо, дело поставлено с дисциплиной, это ему нравится. Только бы оплачивали с такой же дисциплиной. Тут Веронику прорвало. Она вышла в коридор, прогремела там тазом и, вернувшись в комнату, швырнула на стол сумку, из которой вывалилась гуттаперчевая голова с распатланными волосами. «Машка» таращила голубые глазенапы и щерила красно-красный похотливый рот.

Краюхин изобразил удивление при виде гуттаперчевой башки с розовой резиновой тряпицей, что шлейфом тянулась следом. И выразил предположение, что кукла — собственность Агафьи Львовны, соседки-училки. Вероятно, она отобрала у своих учеников, известное дело, какие сейчас в школах ученички. Подождем, вернется Агафья Львовна, выясним. Возможно, соседка по ошибке куклу в его таз упрятала.

Вероника объявила, чтобы Краюхин не делал из нее дуру. Она запах его песий чует за версту. Что вся кукла его паскудным запахом пропахла. Теперь Вероника понимает, почему Краюхин ее ночами не теребит, всю свою силу кукле отдает, онанист несчастный… Слово за слово, завела его Вероника. Самый раз воспользоваться скандалом и порвать с надоевшей зазнобой, пятый год тянется бодяга. Но, вспомнив невиданные заработки на таинственных пакетах, Егор присмирел. А нервы-то не железные, и Краюхин перешел в наступление, решил оторать свое. Дескать, что она разбушевалась? Да, кукла! Что из этого следует?! Дело прошлое, перепало ему от алкаша депутата в оплату за услуги в вытрезвителе, что тут особенного. Можно подумать, что у них с этой куклой всерьез! Тут Вероника взвилась; Всерьез?! И, схватив нож, исступленно располосовала нежное резиновое тельце куклы. Краюхин онемел. Вне себя от несчастья, он попытался упрятать гуттаперчевую голову в полу пиджака. «Что ты наделала, дура?! — сокрушался Краюкин. — Ты бы видела, дура, какая у нее грудь!»

Вероника расценила подобное как прямой намек. У нее и впрямь с грудью дело обстояло неважно. Но чтобы так сопоставить ее с какой-то резинкой, с каким-то манекеном… Вне себя от гнева, Вероника подняла легкий дачный табурет за обе ножки и с силой шандарахнула своего возлюбленного по башке. Удар скользнул по лицу. То ли ребро табурета оказалось не гладким, то ли еще по какой причине, только глаза бывшего сержанта залило кровью. Вероника испугалась. Прикладывая к заплывшей физиономии Егора мокрые тряпки, она долдонила, что роднее Егора у нее никого нет, что надо снести новый пакет к универсаму на Гражданку, но как он это сделает с такой физиономией? Она бы сама снесла, но уже получила разнарядку в Баку, через полчаса надо явиться в резерв на «ВЧ-8», а это на Обводный канал, за Киевской, ей никак не успеть. Может, Егор обмотает лицо шарфом, возьмет такси и туда-обратно, а? Краюхин поначалу так и хотел сделать. Но лицо оплыло настолько, что глаз спрятался. Ни один таксист не возьмет такого пассажира. Ладно, решила Вероника, сиди дома, жди звонка. Позвонят, скажи — приболел, перенеси встречу. И верно, к вечеру позвонил мужчина, поинтересовался. Краюхин ответил, что разбился, но дня через два-три все образуется, хотите, сами приезжайте за пакетом, нет — подождите. Условились в пятницу, к двенадцати часам…

Вот Краюхин и готовил себя, разглядывая в зеркало физиономию.

Хорошо еще Агафья Львовна, соседка-училка, божий одуванчик, старание проявила, посочувствовала бедолаге, который расшибся на лестнице, оступясь, как заверял Краюхин. Агафья Львовна сварила какие-то примочки, заклепала-забинтовала, вроде помогло… Вообще Егор Краюхин со своей соседкой-училкой уживался, видя выгоду в мирном сосуществовании. Агафья Львовна же соседа своего жалела, хоть и укоряла в отсутствии высшего образования. И в эти дни вынужденной отсидки снабжала Краюхина необходимым — хлебом, молоком. Что себе покупала, то и ему. Так что выходила Краюхина, подготовила к поездке да Гражданку, последним штрихом припудрила фингал и на губу наклеила пластырь.

Рабочий двор универсама, огороженный с трех сторон бетонным забором, был завален ящиками, бочками, картонными коробами и прочим хламом. У самой стены, в скрытом от посторонних глаз месте, Егор опустил пакет в ящик и отправился назад, к остановке автобуса, пряча куцую бороденку в шарф, заправленный в защитный милицейский куртель. Вместо фуражки с вохровским околышком голову прикрывал короткошерстный серый служебный треух, повязанный на кумполе черными шнурками. Спрятав руки в карманы, Краюхин зябко приподнял плечи и своей круглой физиономией с пластырем на губе напоминал выгнувшего спину кота с белой косточкой во рту. Жизнь, так радостно светившая Егору Краюхину, в последние три дня повернулась темной стороной. Останки «Машки» он связал в узел и сжег в ведре. Резина горела нехотя, чадя и воняя, пришлось выволочь ведро на балкон и в конце концов затушить водой да выбросить в мусоропровод. «Эх, Маша, Маша, — приговаривал Краюхин. — Чего нам с тобой не хватало?» Но зла на Веронику Егор не держал, отошел. А тосковал он о какой-то другой жизни, иллюзорной, проходящей за горизонтом, о которой Егор толком ничего не знал, но догадывался. Вот придумали же люди себе красивую сказку — бабу в виде резиновой куклы. Одни посмеются, скажут — чепуха, стыдоба; другие скажут — извращение и разврат, третьи — необходимая забава, если рядом нет живой бабы. А Егор Краюхин видел в кукле другую жизнь, не имеющую ничего общего с пустыми полками государственных лабазов, мрачными харями прохожих, задристанными подъездами. Бывало, он просто так «оживлял» тряпичное тело «Машки», усаживал за стол, разговаривал. Безо всякой койки. Просто болтал, рассказывал о своих делах, откровенно, честно. Подобным образом он не мог болтать с Вероникой, та непременно что-нибудь ляпнет. «Маше» он рассказывал о своем детском доме, куда попал в шесть лет, после смерти матери. Говорят, таких детских домов не бывает, но ведь был, был… Была дружная семья, можно сказать. Хорошо текли денечки, в тепле, сытости, добре. Походы в театры, кино. Какие-то конкурсы, чистая постель. И старшие не очень лютовали. Вот какой он прошел детский дом. Позже, взрослым человеком, Егор как-то приехал по известному адресу. Дом стал другим, обшарпанным, холодным, со злыми, голодными детьми — словом, таким, каким его рисовала Вероника в спорах с Егором… Как-то в вытрезвитель попал мужчина, ведущий инженер с «Электросилы». И Краюхин признал в нем своего товарища по детскому дому, да тот и сам орал, хвастал безотцовщиной, плакал навзрыд, словом, обычная пьянь. Когда мужчина очухался, Краюхин скрылся с глаз, чтобы товарищ детства его не приметил, не узнал, что Егор работает санитаром вытрезвителя. Может, и нет позора, да не хотел — и все… Конечно, Егор не дал хода фискальным бумагам на того бедолагу, все подчистую ликвидировал, была у Егора такая рисковая возможность затерять в общей почте чье-нибудь извещение по месту службы и квитанцию на оплату штрафа…

А теперь что? Нет «Машки», и домой возвращаться неохота. Вероятно, дети испытывают подобное чувство пустоты, когда у них отнимают игрушку. Не пустяки это, не пустяки…

Не добрав шагов десять до остановки автобуса, Егор остановился. Путь ему преградили два парня. Погруженный в свои думы, Краюхин попытался обойти парней, но те проворно повторили его движения, перегородив дорогу. Два здоровенных лба в одинаковых синих дутиках и вязаных «сачках» с помпонами.

— Ты положил посылку в ящик во дворе? — спросил парень, что внешне казался чуть пожиже своего приятеля.

— Ну, — насторожился Краюхин. — А что?

— Поехали с нами. Разговор есть, — вступил второй.

— Куда это? — запетушился Краюхин.

— Увидишь. Недалеко. — В голосе парня Краюхин не улавливал угрозы. — Курить будешь?

— Не курю, — отозвался Егор, сам не зная почему. Не хотел одалживаться.

Петр Игнатович Балашов ждал своего компаньона по брокерскому месту на Московской бирже Чингиза Джасоева. Звонил несколько раз какой-то Татьяне — телефон для быстрой связи оставил Чингиз. Но не был убежден, что Татьяна передала поручение, отвечала Татьяна нехотя, даже грубовато, сказала, что сама давно не видела Чингиза…

Дела на Московской бирже хромали — после сделки с лесом ничего интересного не возникало. Полученные от сделки стиральные машины «Вятка-автомат» дожидались на заводе, их надо было срочно вывозить и пустить в оборот, а лучше продать.

Но все это частности, в главном Петр Игнатович не испытывал удовлетворения: маклерские дела кооператива на проспекте Художников оставляли желать лучшего. Люди расползлись кто куда, надоело вкручивать друг другу несуществующий товар, гонять воздух в надежде, когда что-нибудь вдруг выпадет в осадок. А если и заключались сделки, от которых кооперативу шел процент, то худосочные, порой и до десяти тысяч не дотягивали, какой с них навар?! Особенно при тех налогах, которыми государство обложило кооператоров. В какой еще стране можно сотворить такое? Чтобы за несчастные восемь месяцев после вступления в силу закона о кооперативах все начисто переменилось! Было-то по-людски: в первый год платили до трех процентов, во второй — пять и далее — до десяти. Жить можно. Тем и соблазнился Петр Игнатович. И вдруг новый указ — плати тридцать пять процентов налога! И это для Балашова, с его маклерским кооперативом. А торгашам, тем вообще хоть головой в петлю — шестьдесят процентов налога выкладывают. Потом возмущаются, почему цены растут, полки в магазинах пустые. Что делать, если родился в стране дураков…

Но не только эти думы изнуряли Петра Игнатовича Балашова. Его дни кривило несправедливостью и унижением. Возможно, если бы не Ашот-армянин, Балашов бы и не так терзался. Но Ашот приходил в контору чаще других — один из немногих, кто бегал по. городу с пользой, — и торчал в конторе, выуживая нужных партнеров: кого с шифером, кого с цементом, кого с сахаром.

Едва Ашот появлялся в конторе, Балашов острее вспоминал Мордоворотов, что обложили его данью. Раз Ангел уже присылал своего порученца. Зашел увалень в спортивном синем балахоне, что делал его и без того рубленую фигуру еще более тяжелой и дурной, — бывает такая фигура, к которой более точного слова, как «дурья», и не подберешь. Подсел к Балашову и говорит: «Что, отец, никто не докучает из конкурентов? Дорогу не перебегает? А то скажи, мы ведь деньги свои не даром получаем». А сам глаза в сторону отводит, видно, совесть еще копошилась в его стриженой башке. Отстегнул Балашов, согласно уговору, конверт с деньгами, а самого трясет от унижения, да и денег жалко. Расстались не попрощавшись…

Балашов собирался бунтовать, строил планы избавления от упырей, да все оказывались в итоге тупиковыми. Сосед по даче — недавно вышел из заключения — намекнул Балашову, что есть ребята, которые смогут укоротить на голову не только Ангела, но и черта. Плата аккордная… Жена отговорила его брать грех на душу. К тому же уйдешь от Ангела — попадешь в зависимость от тех душегубов, неизвестно еще, где выгодней. Да и наказание может явиться следом, кровь подманит. Балашов и сам понимал, что это не выход. Несколько раз он топтался у Большого дома, как-то даже в приемную проник, собрался с духом, снял трубку, позвонил по означенному телефону. Голос в трубке поинтересовался заботами Балашова. Вымогательство?! Так с этим в районное отделение милиции! И повесил трубку… Может, и к лучшему — начнут с бандюг, а закончат им, Балашовым, тоже ведь не все у него в соответствии, как и в каждом кооперативе при таких налогах. Потому и не очень обращаются к власти братья кооператоры, и бандиты об этом знают.

— Ашот, — Балашов положил тяжелую руку на плечо маленького маклера, — Ашот, скажи, дружок, зачем мне все это, а?

— Что, хозяин? — услужливо обернулся маклер и присел на кушетку, словно под тяжестью руки.

Рядом примостился Балашов.

— Вся эта свистопляска: контора, аренда, оплата по счетам, налоги, бандиты, дрязги маклеров, жалобы жильцов… Я рано полысел, Ашот. И всегда был толстым, всю жизнь. Мои товарищи в детстве были худыми и с годами толстели. Я же всегда был толстый и неуклюжий. Я неважно учился и два раза оставался на второй год, в четвертом и в шестом классе…

— Если бы вы даже были стройным, как чинара, и умным, как католикос Вазген I, все равно бы ничего не сделали с бандитами. У вас от них такое настроение, — отозвался Ашот, вздохнул и добавил: — Есть сто тысяч бутылок сухого вина, марочного.

— Почем? — и Балашов вздохнул.

— Полтора рубля за бутылку. Вагон стоит на Фарфоровской. Два месяца стоит, завод платит штраф. Никто не хочет брать, все боятся — людей за рюмку вина выгоняют с работы. Через немного завод вылетит в трубу.

— «Через немного», — передразнил Балашов. — Только я тебя могу понять.

— Вы — хозяин, вы должны понимать, — смиренно ответил Ашот и спросил осторожно: — Не приходили эти? Сегодня их день.

— Придут, сукины дети, — буркнул Балашов. — Как у брата дела, в тире, в Кавголово?

— Идут дела, — ответил Ашот. — На Арама тоже «наехали», на брата моего.

— Идут дела, — усмехнулся Балашов. — Пошли в столовую, расскажешь.

Балашов поднялся, подошел к вешалке, обмотал шею шарфом, накинул на плечи потертый тулуп на бараньем меху, продел руки в мятые рукава и нахлобучил шапку. Ашот собрался в минуту, чуть помедлил, вырвал из блокнота листик, накорябал: «Вина марачная. 1 руль 50 копеек за один бутылка. Есть 100 000 бутылка. Есть доска обрезной. Цемент еще есть многа. Спроси Ашота Савунца. Он столовой. Ашота номер 28». Листок он прикнопил к доске объявлений поверх какого-то циркуляра, шагнул к Кате, что дежурила у входа в контору, наклонился и что-то прошептал. Доброе лицо Кати улыбалось, она симпатизировала Ашоту, тот всегда дарил племяннице хозяина какую-нибудь безделицу. Катя взглянула на доску объявлений и кивнула, мол, поняла, всех буду нацеливать, пусть прочтут, может быть, и наскочит нужный покупатель…

Балашов ждал Ашота на площадке.

Сырой день вяло льнул к стеклу цветом серой марли. На подоконнике в порожней консервной банке червячками сгрудились окурки и горелые спички, следы тусовок маклеров. На раме висело несколько самодельных объявлений. Сколько раз Балашов выговаривал своим клиентам, чтобы не мусорили на лестничной площадке, жильцы строчили доносы во все инстанции, требуя принять меры против кровососов-кооператоров. Надо отдать должное, что-то в последнее время Балашову не очень докучало жэковское начальство, видно, и впрямь бандюги Ангела прижали к ногтю наиболее писучих. Балашов обратил внимание, что и в кабине лифта жильцы как-то поджимали животы при виде его, главного кровососа. И помалкивают, потупя взор в угол кабины. Не то что раньше, всякий раз выговаривали то за одно упущение, то за другое…

Балашов скосил глаза на человечка в просторной меховой шапке, что вышел на площадку, и вновь уставился в бумажки, прикнопленные к раме окна, раздумывая — сорвать их сейчас или по возвращении из столовой.

— Пошли, хозяин, — произнес голос из-под пушистой лисьей шапки.

— Ашот? — удивился Балашов. — Я тебя и не узнал.

— Маскировка, — ответил Ашот. — Как шапку надену, никто не узнает, даже собака соседа. Такой тарарам поднимает… Самое главное у меня — голова. У нас в семье у всех большая голова, от отца, да. Когда шапку надеваю, голова прячется, никто не узнает.

— Ты искал покупателя на вино. Вот. Требуется пятьдесят тысяч, — Балашов решил не ждать лифта и пошел вниз.

— Где?! — Ашот метнулся к окну и зашевелил толстыми губами, считывая «дикое» объявление. — А кто подписал? Сорок семь? Аферист. Я его знаю. — Ашот поспешил догонять Балашова. — Сорок семь, это — Миша, в очках ходит, в черных. Он Чингиза обманул с глауберовой солью. Давно уже. Чингиз бегал, искал покупателя, а Миша его обманул, зараза. Сам продал соль покупателю, которого нашел Чингиз.

— Наказывать надо таких маклеров, — бросил Балашов через плечо. — Почему мне не сказали?

— Не знаю. Это сделка Чингиза. Он мне рассказал, как кавказский человек своему земляку.

Они вышли на улицу.

Снежная вата метнулась в лицо и, освоившись, натекала за ворот щекочущими пальчиками. Балашов упрятал подбородок в шарф и сомкнул ресницы, оставляя самую малость, чтобы не угодить ненароком в какую-нибудь дорожную подлянку. Маленький Ашот пристроился в кильватер хозяина — идти до столовки всего ничего, метров пятьдесят, не более…

— Люди говорят, Чингиз свое дело открывает, — кричал Ашот в спину Балашова. — Вы слышали?

Балашов отводил лицо, прикрываясь от снежных прядей, — откуда сорвалась такая каша, казалось, и намека не было на перемену погоды, стоял день как день в ноябре — сырой, однотонный, безветренный. И вот поди же ты… «Надо будет такси вызывать с работы», — размышлял Балашов.

У самых дверей столовки Балашов замешкался, пытаясь обойти прохожего, что столбом вдруг вырос перед ним. Тот топтался, словно слепец перед мостовой.

— Это ж Чингиз! — вынырнул сбоку Ашот, придерживая свою шапку-куст студеной ладонью. — Привет, дорогой…

Они втроем ввалились в столовую, топая ногами, сбивая цепкие снежные сопли, приговаривая: «Ну и погодка, откуда такой снег…»

Гардероб не работал. Отодвинув стул, скинули на него верхнюю одежду, водрузив поверх лисью шапку Ашота. В столовой было темновато и пусто и ничем не пахло, словно и не столовая вовсе. Кассирша, укутав плечи пушистым платком, читала толстую книгу, чуть шевеля стертыми губами. И чеки она пробивала, не отводя взгляда от книги, да и выбора особого не было: суп крестьянский, пельмени и компот. Ну, еще квашеная капуста на закус.

— Водку хотите? — неожиданно спросила кассирша, когда Чингиз собрался отойти от кассы. Он платил за всех широким кавказским жестом.

— Водку? — удивился Чингиз. — Давайте. Три по сто пятьдесят.

— Бутылку целиком, — нисколько не таясь, кассирша подняла из-под своего высокого стула бутылку, словно котенка за шкирятник, и передала поверх стеклянной загородки. — Пятнадцать рублей.

— Клава! Эх, Клава, — промолвила раздатчица. — Ни стыда ни совести, Клава.

— Все равно увольняюсь, — ответила кассирша. — С такой зарплатой и на панель выйдешь.

— Кому ты нужна там? — беззлобно проговорила раздатчица, принимая от Чингиза чеки и услужливо протягивая три мутных тяжелых стакана под водку. — Только вы не очень там. Под столом разливайте, мало ли…

Ашот поднял вверх толстый палец — не учи ученых, люди свои, не подведем, и, подобно танцору из знаменитого ансамбля «Лезгинка», заспешил к столу со стаканами и хлебом, выкидывая вверх голени коротких ног.

Согласно уговору, водку разливали, скрываясь от посторонних глаз, отвернувшись к стене, хоть посторонних и не было.

— Что, Чингиз, хочешь тост произнести? — Балашов радовался приходу Чингиза, надо решить кое-какие вопросы, да и просто вид молодого человека с дерзким узким лицом и умными светлыми глазами был приятен. — Костюмчик на тебе новый, деньги неводом вытаскиваешь?

Чингиз и впрямь смотрелся нарядно в новом костюме с широкими модными лацканами, в кремовой рубашке, из ворота которой виднелась рифленая горловина нежно-серой водолазки.

— По одежде встречают, Петр Игнатович, приходится. — Чингиз поднял стакан и обронил коротко: — За исполнение желаний! — Водка была горькой и теплой, Чингиз сделал два глотка и поставил стакан на стол.

Балашов пил широко, жадно, привычно. Ашот подмигнул Чингизу и повел взглядом на Балашова, мол, вот как хозяин пьет, молодец, русский, да — мы с тобой кавказцы, мы пьем иначе, тонко, интеллигентно, — и тоже сделал короткий птичий глоток. Скривился, передернул плечами, торопливо закусил капустой.

Вот капуста оказалась отменной — сочной, пряной, с морозным хрустом.

— Как думаешь распорядиться стиральными машинами, Чингиз? — Балашов вкусно хрумкал капустой.

— Кушать не просят, Петр Игнатович, — ответил Чингиз набитым ртом. — На склад перевезу, пусть стоят, дешевле не будут. Могу и вашу долю разместить, под расписку. И аренду оплатите.

— У тебя склады есть? — удивился Балашов.

— Арендуем. Два подвала на Бадаевских. Сухие, чистые, там раньше Аптечное управление арендовало.

— А с меня, значит, за хранение сдерешь.

— Непременно, Петр Игнатович. Склады не мои, компании.

— Как же вам удалось на Бадаевские склады протыриться?

— Кадры решают все. — Чингиз придвинул тарелку с супом. — У нас есть директор по строительству, Толя Збарский. Когда-то он сццел за мошенничество. С ним сидел чин из исполкома, он помог.

— Да, крепкие у вас кадры, — и Балашов придвинул тарелку. — Мошенники есть. А воры, бандиты?

— В рабочем порядке всплывут, — всерьез ответил Чингиз. — Понадобится — будут. Я к вам шел не кадровые вопросы решать, дело есть.

— Ашот мешает? — спросил Балашов.

— Ашот свой человек. Скоро уйдет он от вас, ко мне уйдет, да, Ашот?

Ашот заметался взглядом по столу. Неловкое положение, что он ответит на этот дерзкий вопрос? Еще и вправду Балашов подумает, что Ашот за его спиной интриги плетет…

— Один анекдот знаю, — проговорил Ашот. — Жена думает, что муж у любовницы. Любовница думает, что муж у своей жены. А муж сидит на бульваре, морским воздухом дышит.

— Никуда Ашот не уйдет, — мрачно проговорил Балашов. — У меня останется.

— Он с вами уйдет, Петр Игнатович. С вами вместе, ко мне. — Чингиз зачерпнул суп. — Кстати, Ашот, я заезжал на Охту, обувную мастерскую смотрел…

Ашота точно ударило током. Он вздрогнул, выпрямился и вытянул широкую шею, похожую на кору дерева, задрал подбородок в великом внимании. О мастерской на Охте Ашот обмолвился случайно, в каком-то незначительном разговоре, где-то в кафе на Невском… У Ашота была золотая мечта — вновь заняться привычным обувным промыслом. Он и сам бы арендовал какое-нибудь затруханное обувное предприятие, но не мог, он — беженец, он проклятый человек, без прав, без прописки, живет с семьей в летней даче, за городом. Он не человек, он — птица. Даже своих, русских беженцев в России за людей не считают, что говорить о нем, Ашоте, армянине, для которого участковый — Бог и царь! Но Ашот готов все перетерпеть, лишь бы вновь Шить обувь, спокойно, в тепле. Не дело в его годы бегать по чужому городу, покупать-продавать то сахар, то муку, то кирпич, то цемент. Правда, заработок неплохой. И Балашов снимает небольшой процент за посредничество, вполне божеский процент, но не Ашота это дело. Его дело — туфли, сапоги, босоножки… А какие он шил дубянды — мужские туфли с мягким задником. Ах, какие он шил дубянды! Заказы присылали из Красноводска, из Улан-Удэ, из Москвы. А однажды — неудобно перед людьми, подумают, что Ашот хвастает, — пришло письмо из штата Калифорния, один армянин-эмигрант просил прислать дубянды мастера Ашота Савунца. Он и сообщил, что мэр в каком-то городе, кажется в Лос-Анджелесе, — армянин. И армяне там живут не хуже, чем евреи…

Ашот придержал дыхание, слушал, о чем говорил Чингиз. Надежда была, идея интересная. Только надо подождать три-четыре месяца, не больше, они сейчас займутся каким-то цехом в городе Выборге, если там все сложится удачно, можно будет подумать и о мастерской на Охте.

Балашов не скрывал раздражения. Он стучал ложкой по донышку тарелки и отщипывал мякоть от хлебного ломтя. Налил себе еще водки и, не чокаясь, опорожнил полстакана. Поставил на стол и выкрикнул куда-то за спину Чингиза:

— Ну, что стоишь? — Толстый живот Балашова тестом вывалился на край стола.

— Ничего, — ответил надтреснутый женский голос. — Жду. Или с собой заберете? Так и скажи. А то стою, жду.

Балашов приподнял бутылку, взболтнул, водки-то осталось всего ничего, на дне плескалась. Придвинул свой стакан, запрокинул бутылку и, полностью опорожнив, протянул поверх плеча Чингиза. Уборщица подхватила бутылку, сунула под сальный фартук и отошла, сгоняя тряпкой крошки с соседних столов.

— Когда я приехал в Ленинград, тоже ходил по дворам, собирал бутылки, — проговорил Ашот. — Всей семьей ходили. В день собирали на двадцать рублей, иногда больше.

— Ты что ж, приехал голый? — перебил Балашов. — Брат у меня тир откупил, а ты бутылки собирал?

— У брата одна история, у меня другая, — ответил Ашот. — Он из Баку убегал, я из Сумгаита.

Балашов слушал невнимательно, не терпелось узнать, с чем пожаловал Чингиз, а тут Ашот со своей жалостливой историей. Конечно, печально, но сколько можно? Пока не выдавит слезу, не успокоится.

— Ашот, — проговорил Балашов. — С тобой как на похоронах. И анекдот ты рассказал веселый, аж плакать охота: какой-то кретин вместо того, чтобы приласкать жену и любовницу, прячется на каком-то бульваре. Хватит, Ашот, сколько можно.

Ашот скис, брезгливо переворачивал вилкой пельмени, приглядываясь, с какой начать. Поднял свой стакан с водкой, понюхал и выпил, словно нырнул. Скривился. Что-то буркнул по-армянски.

— Не обижайся, Ашот, — проговорил Балашов. — Лучше послушаем Чингиза, а то он молчит — не ест, не пьет, только нас угощает. Что, Чингиз, меня к себе на работу взять решил? Сторожем?

Чингиз щелчком сбил с края стола несколько крошек, зачем-то поднял вилку, посмотрел сквозь гнутые алюминиевые пальцы на окно, залепленное снежной мутью.

— Хочу откупить у вас брокерское место на Московской бирже, Петр Игнатович, целиком, — произнес он. — Фифти-фифти меня не устраивает: я проворачиваю сделку, выкладываюсь, а получаю половину. Раньше это меня устраивало, теперь нет. Ну, как?

— Надо подумать, Чингиз. — Балашова и впрямь предложение застало врасплох.

— Подумайте, Петр Игнатович, только недолго. Я ведь могу купить место и сам по себе. Все равно вы место продадите. Не ваше это дело — болтаться на бирже, горланить, уводить из-под носа выгодные заказы. Дело это для молодых, с крепкими ногами и луженым горлом. Я вам хорошо заплачу. Могу деньгами, могу бартером. Скажем, за мою часть стиральных машин «Вятка-автомат». С правом льготного хранения на Бадаевском складе в течение шести месяцев. Устраивает?

Балашову, как известно, два раза повторять не надо, хоть Чингиз и намекнул на его возраст. Предложение выгодное. На таких условиях можно купить если не два места на Московской бирже, то полтора уж точно…

— А чем же я займусь? — с любопытством проговорил Балашов.

— Перейдете на работу ко мне, в «Крону-Куртаж».

— Ты забыл, Чингиз Григорьевич, я уже работаю в своем кооперативе.

— Кооператив вы распустите, Петр Игнатович, рано или поздно. И вы это знаете. Он и сейчас еле дышит, мелкие маклерские конторы обречены при таких налогах…

— Ну, уж так, — проворчал Балашов.

— И более крупные тоже, кстати. Я, может быть, еще побарахтаюсь года два-три, успею сколотить капиталец, — серьезно продолжал Чингиз. — Но тоже пропаду, если не вольюсь в какую-нибудь семью, в биржевой картель. В мире не так уж и много таких картелей. По одной-две биржи в Лондоне, Амстердаме, Нью-Йорке, Токио… Пожалуй, и все.

— А в Москве? — искренне удивился Балашов мальчишескому азарту Чингиза. — В одной Москве их, как тараканов в коммуналке.

— Верно. Но только сейчас, пока образовался вакуум после ликвидации Госснаба. Потом процентов девяносто пять отомрут, а кто выдержит, сольются в картель…

— И ты выдержишь в «Куртаже»? — съязвил Балашов.

— Не думаю, Петр Игнатович, — всерьез продолжал Чингиз. — Но на несколько лет меня хватит. И то, если займусь фьючерными сделками.

— Чем, чем? — Ашот уже отошел от своих обид и с вниманием слушал разговор.

— Фьючерными сделками, — повторил Чингиз. — Сделки по контрактам на будущую продукцию. Сделки под обязательства, а не под уже готовую продукцию, от которых болит голова, — то ли ее разворуют, прежде чем найдешь покупателя, то ли она протухнет, превратится в некондицию. Весь мир работает с фьючерами.

— Молодец. А что ты будешь кушать, пока получишь навар от своих будущих контрактов? — проговорил Балашов.

— А для чего мне моя «Крона»? — ответил Чингиз. — Акционерное общество. Поначалу я думал организовать чисто брокерскую контору, свою контору. А потом крепко подумал и сказал себе: «Чингиз, твое время не пришло, не торопись. Пока не сколотишь серьезный капитал, не рыпайся»… Реальные деньги сейчас дает только спекуляция: купил-продал. Что будет завтра — посмотрим, надо дожить.

В том, что говорил сейчас Чингиз, не было тайны, каких-нибудь личных, сокровенных помыслов, все обсуждалось не раз на кухонных междусобойчиках и у Толи Збарского, и у Феликса. Более того, это входило в общий стратегический план «Кроны» — дать встать на ноги «Кроне-Куртаж» с тем, чтобы в дальнейшем происходила взаимная подпитка.

— Курить будем? — важно спросил Ашот.

Он вытащил пачку, вытянул сигарету, протянул каждому — вначале Балашову, потом Чингизу, — те отказались. Ашот оглянулся на кассиршу, раздатчицу и, отвернувшись к стене, прикурил, разгоняя ладонью предательский дымок. Слова, которые горячо и щедро, точно птиц из клетки, отпускал Чингиз, возбуждали Ашота. Цепкий его ум лихорадило. В своих мотаниях по городу в поисках товара, общениях с людьми Ашот чувствовал — что-то происходит вокруг, что-то вызревает. Между ним, человеком без корней в этом городе, и городом простиралась преграда, пробиться сквозь которую у Ашота не было возможности. Он чувствовал враждебность к нему, «чернозадому», — иногда в прищуре глаз, в необязательных обещаниях, в бесчисленных унизительных телефонных звонках высокомерным глупым людям, договора с которыми, как правило, лопались мыльным пузырем. Трудно доставалась копейка Ашоту, ох как трудно. Она и раньше доставалась нелегко, но раньше у него был свой мир, сколоченный, казалось, стальными гвоздями, прочно и надолго. И мир тот в одночасье превратился в отхожую смердящую яму, в виварий, полный змей и крокодилов, в кровавую пропасть… Затея Ашота с обувной мастерской была попыткой хотя бы чуть-чуть раздвинуть преграду. И вдруг Чингиз его поманил, приподнял полог, предлагая Ашоту вдохнуть свежий воздух. И то, что Чингиз был таким же «чернозадым», связывало их крепчайшими нитями. Конечно, Балашов — славный человек, но ему никогда не познать восточную душу. Попав в мир других народов, восточные люди проявляют определенную кастовость. В то же время, если восточный человек провел среди других народов долгие годы, кастовость эта слабеет, как, вероятно, и случилось с Чингизом Джасоевым, но еще не успело коснуться недавнего беженца Ашота Савунца. Жажда причастности к другой жизни опаляла сейчас Ашота. Он сделал несколько глубоких затяжек, поперхнулся и, боясь, что его перебьют, заговорил, обволакивая каждое слово табачным дымом.

— Есть вино… Ках-ках… Сто тысяч бутылок по рубель пятьдесят… Ках-ках-ках… Тебе не нужно? Ках! — выкашливал Ашот, поглядывая на Чингиза залубеневшими глазами. — Но тебе уступлю по рубль сорок. Ках! Еще есть доска обрезная. Сорок кубов по триста. Надо?

Чингиз извлек из внутреннего кармана серо-голубого пиджака блокнот и ручку. Нашел нужную страницу и вписал: «вино в бутылках, 1 р. 40 коп.; доска обрезная 40 по 300», обвел кружочком и сбоку пометил — «от Ашота», перелистал несколько страниц и проговорил:

— Доску обрезную беру по двести восемьдесят. Есть покупатель. По безналу. На все сорок кубов… А вино пока свободно. Распоряжайся.

Ашот забеспокоился:

— Пойду звонить, вдруг уже продали, надо закрепить… Ках-ках! Вот зараза, когда серьезный разговор… Ках!

— Вот, Петр Игнатович, — проговорил Чингиз. — А при фьючере никаких забот. Контракт в кармане, хоть кашляй до утра.

Ашот отодвинул несведенные пельмени и засуетился возле стула со сваленной одеждой. Повязал шею шарфом, влез в свой полушубок, смешно подпрыгивая на месте, чтобы все утряслось как надо.

— Шапку не забудь, — буркнул Балашов.

— Как можно, как можно! — Ашот нахлобучил шапку и, прихлопнув макушку, превратился в забавный живой гриб.

От дверей столовой донесся шум и вопли.

Разметав в сторону руки, точно собираясь изловить курицу, навстречу Ашоту спешил мужчина в темных очках.

— Ашот, — прокричал мужчина. — Прочел твою записку. Позарез нужно вино. Пятьдесят тысяч бутылок. Оплата наличными.

— А… Миша, — Ашот обернулся на сидящих за оставленным столиком и вздохнул: — Вина уже нет, Миша. Я продал Чингизу, — Ашоту не очень хотелось при Чингизе оказывать Мише благоволение.

— Ашот, дорогой, без ножа режешь… Хорошо, пятьдесят тысяч мне, пятьдесят тысяч отдай Чингизу, — заблеял Миша, глядя поверх шапки Ашота на дальний столик. — А… Чингиз?! И Петр Игнатович здесь? Добрый день всем! — и вновь затормошил Ашота: — Прошу тебя, Ашот…

— Говорю, Чингизу продал, — огрызнулся Ашот, пытаясь обойти Мишу.

— Даю рубль шестьдесят, — Миша ухватил Ашота за рукав. — Даже рубль шестьдесят пять за бутылку. Пятьдесят тысяч бутылок, Ашот, ну!

— Миша! — крикнул с места Чингиз. — Где моя глауберова соль?

Миша вытянул и без того свое длинное лицо, похожее на подошву в черных очках.

— Клянусь честью, Чингиз, — прокричал он, — как тебе не стыдно меня подозревать…

Чингиз вышел из-за стола. В серо-голубом костюме и светлой водолазке. Спрятанные, на манер кавказских хулиганов, в карманы руки придавали его мальчишеской фигуре задиристый шик…

— Петр Игнатович! — Миша широко повел руками, точно дирижер, приглашая оркестр на поклон. — Я честный человек, Петр Игнатович. Какая глауберова соль?! И вообще, это было сто лет назад…

— Миша, я давно мечтал дать вам в морду, — Чингиз приближался без спешки. — Но можете не снимать очки, Миша, я сегодня в хорошем настроении… Хоть я торгую у Ашота только обрезную доску, но вы меня крепко зацепили, Миша, — я преподам вам урок, Миша, а за урок надо платить. Поэтому я беру у Ашота всю партию вина в сто тысяч бутылок, а вам, Миша, уступлю пятьдесят тысяч по рубль семьдесят. И ни копейки меньше, вы меня знаете, Миша.

— Рубль шестьдесят пять, Чингиз, — захныкал Миша. — Клянусь памятью матери, я поимею пять копеек с бутылки. Я бы плюнул и растер, но дело престижа. Взять пять копеек на бутылке — люди будут смеяться.

— Это две с половиной тысячи рублей, Миша. Годовая зарплата инженера! — осадил Чингиз. — Рубль семьдесят! Или пусть это вино пьют рыбки в Неве. — Чингиз приподнимался с носков на пятки, не вынимая рук из карманов и не сводя светлых в крапинку зрачков с черных очков Миши.

— Ладно, согласен, хороните, — вздохнул Миша. — Но вино необходимо иметь завтра.

— Вы будете иметь его сегодня, Миша, — проговорил Чингиз. — Верно, Ашот?

Ашот важно качнул шапкой и подмигнул Чингизу.

— Я беру у тебя, Ашот, всю партию вина по твоей цене, — произнес Чингиз. — А Мише отстегнем пятьдесят тысяч бутылок по рубль семьдесят.

В наступившей паузе было слышно, как что-то скрипнуло внутри Миши — так проколоться: выходит, Чингиз не имел никаких прав на это вино. И на душе самого Ашота было кисло — нет чтобы Миша попался ему не на глазах Чингиза, где-нибудь за дверьми столовой. Не везет так не везет… Обратного хода нет, железные правила брокерских отношений, не терять же Ашоту дружбу с Чингизом! Но все же Чингиз молодец, ничего не скажешь, чистая работа. Двадцать копеек с бутылки за счет разницы в цене означали, что свои пятьдесят тысяч бутылок Чингиз купил по рубль тридцать, считай — даром. Теперь Чингиз отправит вино к себе на склад и придержит недели на три. Перед Новым годом бутылка пойдет за шесть-семь рублей. Конечно, когда есть склад… Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове Ашота. Ладно, все равно неплохой навар он поимеет со сделки, даже после того, как отблагодарит знакомого армянина из Кировокана, который работает экспедитором на заводе «Самтрест».

Проводив взглядом Ашота и Мишу, Чингиз вернулся к столу.

— Так что… уступите место на Московской бирже, Петр Игнатович? — Чингиз вернулся к остывшим пельменям.

— Надо подумать, надо подумать, — ответил Балашов.

— Сегодня я вам предлагаю всю партию своих стиральных машин, Петр Игнатович. Завтра к вечеру я вам предложу семьдесят пять процентов, а послезавтра — пятьдесят. Соглашайтесь сегодня.

— Не бери за горло, Чингиз. А через неделю что ты мне предложишь за место на Московской бирже?

— Ломаный грош, Петр Игнатович. За ту цену, что я вам предлагаю сегодня, можно купить место, и не одно. Но надо ехать в Москву, терять время… Соглашайтесь, Петр Игнатович.

На обратном пути Балашов лишь переставлял ноги, метель сама несла его к заветному подъезду. Подняв ворот тулупа, он чувствовал себя младенцем в люльке. Приятное тепло от принятой водки довершало состояние уюта, и все заботы — вчерашние и завтрашние — перемешались и сгинули. Балашов знал себя: едва он переступит порог конторы, как ни один человек не признает в нем выпившего. А выпил он неслабо. Уходя из столовой, Балашов хотел прихватить еще бутылку у кассирши, Чингиз не дал, сказал: «В стране почти сухой закон, партия требует от граждан трезвости, а вы?! Ай-яй, Петр Игнатович, а еще руководитель малого звена зарождающегося в стране бизнеса». Он, значит, малого звена, а этот пострел — большого… Балашов остановился и, преодолевая снежный заряд, обернулся — стоянка такси пустовала. «Уехал мальчик, уехал», — подумал Балашов и удивился сам себе, с чего это он так размяк…

Балашов добрался до своего подъезда, вяло размышляя о жизненной суете, а больше о погоде, что совсем от рук отбилась, где это слыхано, чтобы в конце ноября напустилось такое ненастье, видно, зима будет злая. А может, выдохнется и в законные свои денечки начнет халтурить, как это нередко бывало в последние годы. Никак, Боженька запил и к обязанностям своим относится спустя рукава…

«Ну вот еще!» — воскликнул вполголоса Балашов, приняв спиной тычок двери подъезда. Видно, Боженька мстит за богохульство.

Свежий запах снежной улицы сменил стойкий дух теплой сырости и кошачьего дерьма. Со стороны ступенек слышался постук чьих-то торопливых подошв, и в темнеющей глотке лестничного марша появился Ашот.

— Все в порядке, — проговорил Ашот. — Обрезная доска ждет, можно брать. А где Чингиз?

— Уехал, — Балашов прижал кнопку вызова лифта и, задрав голову, вглядывался в решетчатую клеть шахты, откуда доносился невнятный шум. — Просил через час ему позвонить. Так что возвращайся обратно.

— Лифт не работает, там вещи грузят. Пошли пешком.

— Пешком так пешком, — покорно согласился Балашов. — Как будто на мне нет груза, сто десять кило таскаю.

Он поднимался следом за Ашотом, примечая взглядом замызганную бахрому на штанинах своего проворного маклера.

— В конторе тихо? — Балашов остановился, справляясь с дыханием.

— Вас ждет какой-то человек. — Ашот не торопился, стараясь приноравливаться к хозяину. — Похожий на мою задницу.

— Кто?

— Тот мужчина.

— А… Я думал, пришли те, за оброком. Сегодня их день.

— Может, их уже посадили.

— Дай-то Бог, — подхватил Балашов. — Да, кстати… Ты собирался рассказать о брате.

— Араме? А что рассказывать? Приехали они к Араму, сказали, будешь платить десять процентов дневной выручки. Арам согласился. Сказал: пусть ваш человек сидит, следит, чтобы я не утаил деньги. Пришел какой-то шакал, сел в углу, ждет… Забежал пионер, пострелял на рубль. Арам снял десять копеек. Забежал другой пионер, пострелял, зашел комсомолец, пострелял… В конце дня шакал скопил три рубля. Встал, бросил Араму на стол те три рубля, ушел. Теперь не знаю, что будет… Слушай, такой холод какой тир-мир может быть?!

Балашов остановился и начал хохотать, придерживая живот руками.

— Они что-нибудь придумают, падлы, — Балашов достал платок и вытер нос. — Возьмут твоего Арама за яйца, пусть не думает, что такой умный… гривенники бросал.

— Придумают, — вздохнул Ашот. — Арам тоже нервничает, выход ищет.

— Найдет?

— Арам найдет. Хочет дискотеку сделать из тира. А в охрану возьмет бандитов у этого Ангела, на процент, — Ашот переступил порог конторы.

— Потом твой Арам сам станет Ангелом, — проворчал Балашов в спину Ашота, следом вступая в контору.

— Может быть, — Ашот снял тулуп и шапку, повесил на вешалку. — Такая страна, да. Люди хотят жить честно, из них делают бандитов, — Ашот направился к телефону, надо воспользоваться, что телефон свободен, позвонить поставщикам.

И Балашов снял полушубок, размотал шарф, огляделся.

В дальнем углу, на кушетке, что стояла подле его стола, нахохлившись, сидел человек в потрепанном милицейском малахае, из-под которого виднелись обычные цивильные штаны. Серая шапка с черными тесемками на башке пришельца как бы подсказывала, что человек заскочил ненадолго, ему некогда. Или просто ему чихать на всех, кто его здесь окружает… Иной раз человек еще и рта не успеет раскрыть, как уже вызывает неприязнь, и все, что бы он ни сказал, заранее принимается в штыки, а тем более, если о чем-то попросит…

Балашов приблизился к племяннице, просмотрел запись регистрации маклеров, потом переместился к бухгалтеру, перелистал счета, поступившие на неделе, с утра собирался. Только проницательный взгляд мог определить, что Петр Игнатович в некоторой степени пьян.

Сидящий на кушетке продолжал ждать, отвернув лицо к окну.

Балашов наконец добрался до своего места, шумно сел, одновременно скрипя стулом, шурша бумагами, выдвигая поочередно ящики стола, высматривая что-то внутри.

— Слушаю вас, — проговорил Балашов, не глядя на посетителя. — С чем пожаловали?

— Я от Ангела, — со значением ответил посетитель. — Поручение исполняю. Жду тебя, понимаешь… Хорошо, погода такая, спешить неохота.

Балашов скосил глаза. Круглое белесое лицо мужчины украшал фингал, пряча правый глаз, на губе лущился шрам, едва прикрытый пластырем…

— Как же тебя величать-то? — в недоумении пожал плечами Балашов.

— Не имеет значения, — отозвался посетитель. — Выполняй уговор, Петр Игнатыч, я уже отогрелся.

— Ты бы маску-то снял, неудобно как-то, — пьяный кураж колобродил в голове Балашова. Не удержался и добавил: — Не цирк тут, не маскарад.

— Какую маску?

— На морде. Или у тебя вывеска такая? Что, у Ангела других бойцов нет? Куда подевались его орлы? Или гэпэу их перехватило?

— Какое гепеу, дед?! — Незнакомец явно нервничал.

Инструкция была предельно проста — являешься по адресу, берешь конверт и уходишь.

— Будет болтать, Петр Игнатович. Выполняй договор!

— А где гарантии, что ты от Ангела? Деньги-то серьезные.

Незнакомец потеребил куцую бородку — довод логичный, к тому же предусмотрен инструкцией — Ангел звонил в контору, хотел предупредить, ему сказали, что Балашов на обеде…

Посетитель поднялся с кушетки, подошел к телефону и прижал ладонью рычаг. Ашот с удивлением посмотрел на посетителя, перевел возмущенный взгляд на хозяина — что за наглость? Он разговаривает с клиентом, еле дозвонился до порта…

— Кончай болтать, Карапет, — развязно проговорил посетитель и вьщернул из рук Ашота трубку. Дождался зумера и, прикрывая аппарат спиной, набрал номер.

— Краюхин это, Егор, — проговорил он в трубку. — Надо личность мою идентифицировать, — козырнул Краюхин профессиональным милицейским словцом, передал трубку Балашову и надменно поджал пухлую нижнюю губу, вздутую от рубца.

Давно Егор Краюхин не чувствовал себя персоной с серьезным заданием. Пожалуй, с тех пор, как ушел из милиции в вытрезвитель, соблазнившись халявой. А ему нравилось ощущать себя персоной, имеющей задание. Это главное, что прельстило его в предложении Ангела. Поначалу Егор покочевряжился. А что кочевряжиться, когда Ангел к стене его припер, говорит, не знал, что стал гонцом, так знай — лахудру твою, Веронику, зарядили ребята на перевоз маковой соломки и наркоты. И ты, стало быть, повязан, никуда не денешься, тем более ты мент, как ни крути, значит, дважды виноват. Но не кручинься, все путем. У нас группа небольшая, но крепкая, правда, одни костоломы, а нужен солидный человек, для деликатных поручений. Тем более с милицейским прошлым. Если что и дельных людей, старых своих дружков по службе, вербанешь. И оружие знаешь, и всякие милицейские секреты. Ничего, что выше сержанта не поднялся, даже хорошо, что выше сержанта не поднялся — меньше гонору, больше толку…

Ангел порешил направить Егора получить должок с маклерской конторы. Егор уже побывал вчера на объекте, в кафе у Политехнического института, прошел крещение. Именно там, в кафе, при виде волнения бармена Краюхин и почувствовал свою удачу, почувствовал, как в нем поднимается злое довольство собой, ощутил себя персоной, имеющей задание. Он тогда без всякого разрешения, на глазах бармена, налил себе бокал какой-то фиговины, да еще обронил нагловато: «Что ж ты, сука, законов не соблюдаешь, торгуешь спиртным, когда вся страна на трезвый путь становится по приказу Горбачева? Или тебе наш Генеральный не указ?!» Бармен и не пикнул, перебздел, клоп пивной. Не выставлялся, jchk этот толстяк Балашов. Но ничего, Краюхин не таких перемалывал в вытрезвителе. А то, что Балашов поддавши, Егор смекнул сразу, по шагам, сказывалась практика.

Как алкаши ни хитрят, ни выеживаются, Краюхина не проведешь…

Краюхин снисходительно поглядывал на Балашова круглыми безресничными глазами, пережидая, когда этот закончит переговоры.

— Что ж ты в игры играешь, — бухтел Балашов в трубку. — Прошлый раз приходил порученец, так сразу было ясно, что за персона. А этот? В какой канаве ты его подобрал?! — Балашов бросил трубку на аппарат и сцепил толстые пальцы рук. Лицо его забурело, налилось тяжестью.

— Кончай кино, Петр Игнатыч, гони должок и гуляй месяц, — Краюхин поднял телефонный аппарат, перенес на стол, за которым сидел Ашот, и проговорил с улыбкой: — Звони, Карапет.

— Я не Карапет, я Ашот, — произнес Ашот. — Ашот Савунц.

— Ты Карапет, — Краюхин повернулся спиной.

— Я — Ашот, — голос маклера деревенел.

— Ты — Карапет. И будешь Карапетом, — Краюхин застегивал пуговицы малахая. — И дети твои будут Карапетами, — он еще что-то хотел добавить, но не успел.

Маленький Ашот вскочил с места, словно катапультировал. Подпрыгнул и сильным ударом сбил шапку с башки Краюхина. Шапка серым ядром скользнула по столу Балашова, сметая бумаги, подставку для карандашей, какие-то листы. Все это с шорохом и стуком попадало на пол. Краюхин в изумлении обернулся. Яростные черные глаза горели перед блеклыми гляделками Краюхина, один из которых, казалось, предусмотрительно спрягался в фиолетовую щель.

— Ты что, ты что?! — испуганно бормотнул Краюхин и оттолкнул от себя маленького человечка.

Ашот, отпрянув, успел поддать Краюхина кулаком в живот. Краюхин чуть согнулся и стоял, дрожа, не зная, куда садануть юлой вертящегося вокруг него маклера.

— Ты чего, ты чего?! — продолжал выкрикивать Краюхин и наконец, выбрав момент, пнул ногой Ашота, профессионально, по-милицейски, в низ живота.

Ашот взвыл, прижал ладони к паху и закатил глаза. Балашов вылез из-за стола, подошел сзади к Краюхину, обхватил его тяжелыми руками и, притянув к своему объемистому брюху брыкающегося порученца, неудержимо, точно бульдозер, мелкими и быстрыми шажками попёр его к выходной двери, плечом распахнул обе половинки и вышвырнул Краюхина на площадку, успев напоследок еще поддать коленом, отчего бедняга ухнул куда-то в темнеющую горловину лестницы. «А деньги?!» — успел проорать Краюхин.

— Хрен вам в ухо! — поставил точку Балашов.

Племянница Катя подскочила к двери и метнула на площадку шапку с черными тесемками, захлопнула дверь и щелкнула замком.

Ашот сидел в углу кушетки и тихонечко подвывал, растирая промежность. Балашов сел рядом, тронул ладонью колено маленького маклера.

— Ашот, Ашот… Почему обиделся? Ну, Карапет, подумаешь. У меня в армии был лейтенант, его звали Карапет, что особенного?

— Я Ашот, я Ашот, — пыхтел маклер, продолжая массаж.

— Ладно, Ашот так Ашот, — согласился Балашов. — Теперь, по крайней мере, я знаю, как выглядит твоя задница, — и, отдуваясь, тяжело поднялся с неудобной кушетки. Прихватил со стола телефонный аппарат.

Вернулся к себе, немного посидел в неподвижности, придвинул телефон, достал записную книжку, перелистал…

— Что-то не найду, — процедил Балашов. — Катерина, где номер Чингиза Джасоева?

— В общежитии?

— Нет… Он еще оставлял какой-то Татьяны… Вот, нашел! — и, считывая со страницы блокнота цифры, Балашов принялся медленно накручивать диск, словно раздумывая — звонить, нет?

Телефонная трубка хранила тепло Татьяниной ладони. Еще бы! Татьяна сжимала трубку не менее получаса. И едва закончился разговор, как телефон вновь затрендел. Татьяна подняла трубку, выслушала и молча протянула Чингизу.

— Алло, — Чингиз прижал плечом трубку. — Петр Игнатович?! Я ждал вашего звонка. Согласны? Завтра я постараюсь уладить формальности в нотариальной конторе у Фрунзенского метро… Да, да, я вас хорошо слышу. — Чингиз выбил из пачки «беломорину», прикурил и, сдвинув удобней низкую скамеечку на кривых узорных ножках, присел. Он слушал, изредка вставляя короткие, ничего не значащие слова-отметины, знак того, что слушает внимательно, не дремлет.

Татьяна входила-выходила из комнаты, занимала себя какими-то пустяковыми заботами: то чайником, то кастрюлей, то тряпкой, то еще чем-то. Чингиз натыкался на нее взглядом случайно, поглощенный телефонным разговором. Прихватив банное полотенце, мешочек с мылом и шампунем, Татьяна покинула комнату, с силой хлопнув дверью. «Что она злится?» — спросил сам себя Чингиз, продолжая слушать Петра Игнатовича… В конце разговора он еще раз подтвердил, что приглашает Балашова на работу в «Крону-Куртаж», и попросил передать Ашоту, что завтра с утра оформит документы на сделку с вином и обрезными досками.

Чингиз оставил телефонную трубку и вновь разжег потухшую папиросу. Люстра перевернутой елкой отдавала просторной комнате яркие к ночи огни своих шести ламп. Свет проникал повсюду, как воздух, казалось, свет пронзал даже ковер, за которым пряталась дырка от пули, пущенной в устрашение бывшего мужа Татьяны. Чингиз выменял пистолет в части, где когда-то служил, у знакомого сверхсрочника на джинсы и ношеные кроссовки. Тогда же он увез из Кингисеппа полевой бинокль и еще кое-какую военную мелочевку, с чего, и началась его фарцовая мутня. А мог бы увести танк или пушку, жаль, не было на них охотников, пристрелки на просторах страны тогда только начинались и ничего, кроме испуганного недоумения, не вызывали. Это сейчас, в конце 1989 года, можно было бы подумать о перепродаже оружия в расчете на нестыдный профит. Все чаще и чаще Чингиза занимала мысль, что нет преград для серьезного и богатого бизнеса. Что кажется на первый взгляд несбыточным и наивным, на поверку оказывалось не таким уж и несбыточным и наивным — надо только не терять уверенность и не бояться молвы, меньше задаваться мыслью, что думают окружающие. Они всегда — по мере твоего успеха — будут думать о тебе брезгливо вслух и со жгучей завистью про себя, такое уж человеческое гнильцо. Не надо их дразнить своим благополучием, кроме коротких минут утоления собственного тщеславия, никакого толку не будет. Вот и сегодня, при встрече с этим Мишей… Конечно, Миша сукин сын, но все можно было проделать тоньше, умнее. И Ашоту надо было оставить больший процент. Конечно, обратного хода нет, самое опасное выглядеть в бизнесе сентиментальным, но впредь надо думать. А главное — пожалуй, самое главное — не бросать слов на ветер, не болтать впустую. Мысль Чингиза вновь откатилась к хитрецам из «Катрана», к генеральному директору Женьке Нефедову. Наказать этих прощелыг примитивным мордобоем неинтересно, только что потешишь самолюбие. Надо наказание провернуть с пользой для «Кроны», а лучше с пользой для «Кроны-Куртаж», если Феликс согласится передать решение конфликта ему, Чингизу…

Из коридора послышался шорох, словно разворачивали рулон пергаментной бумаги, и через паузу донесся размеренный бой часов славного мастера Винтера. Один удар, второй, третий… Шесть часов! К семи Татьяна уйдет на работу в ресторан при гостинице «Мир», и можно будет посидеть, добить «банковский учет». Чингиз уже сдал зачет по этому предмету профессору Гулю, теперь предстоит экзамен. Интересно, выздоровеет ли профессор — на кафедре поговаривают, что он ложится на операцию и экзамен будет принимать доцент Суворов, полный мудак, фамилию позорит…

Последнее время Чингиз все увлеченней вникал в премудрости финансовой науки. Его ставили в пример на факультете, предлагали перевести на дневное отделение. Одно время он решил, наоборот, уйти в заочники, постараться как можно быстрей разделаться с институтом, сдать большинство экзаменов экстерном. Но с некоторых пор почувствовал почти физический кайф от занятий. Токи, что будоражили его каждодневными заботами, широко и свободно находили ответ в книгах, набранных в библиотеке института. Это увлечение как азартная шра. Феликс и Рафаил Дорман относились к его теоретизированию снисходительно. Их, закончивших холодильный институт, заботы Чингиза оставляли равнодушными. Если возникали проблемы, они заглядывали в книгу. Или звонили специалистам, консультировались. Может быть, и Чингиз так же поступал бы, имея навык, но он жил своими законами. И еще — родители! Мать в каждом письме требовала, чтобы Чингиз не бросал институт, не позорил семью, в которой все имели высшее образование. Что она скажет соседям?! Не получишь диплом — домой не возвращайся, на порог не пустим. Поначалу Чингиз смеялся над слабостями родителей, но постепенно их настойчивость «достала» Чингиза. Послушание родителям — краеугольный камень кавказского воспитания — генетически закладывалось детям на протяжении веков и было столь же непреложным, как законы мироздания. Законы эти ослабевали, когда дети покидали родину, а иной раз вроде бы и начисто исчезали. Но все равно след их оставался, вызывая у одних цинизм, как ответную реакцию, а у других — сентиментальную нежность и чувство вины. Были и третьи — к ним относился Чингиз — те, которые совмещали в себе и цинизм, и сентиментальную нежность…

Татьяна вернулась в комнату так же шумно и стремительно, в халате, застегнутом на все пуговицы.

Лицо ее без макияжа, распаренное душем, выглядело простым и бабьим.

— Мне тоже принять душ? — игриво проговорил Чингиз, преграждая дорогу.

— Как хочешь, — сухо ответила Татьяна и, увернувшись, прошла к шкафу, разгоняя волну свежести и мыла. — Мне некогда, я опаздываю.

— Сразу и некогда. Нам много времени и не надо, для настроения.

— Раньше бы думал. Теперь мне некогда.

— Раньше звонил Балашов, помнишь, я у него работал в кооперативе. Тот, на которого «наехали» бандиты, я тебе рассказывал. Балашов вообще хочет закрыть контору, перейти ко мне, в «Куртаж».

— И привести с собой тех бандюг, — проговорила Татьяна.

Чингиза кольнула эта фраза, он и сам подумал, но…

— С нами им будет трудней. Во-первых, мы и сами с усами, во-вторых, у нас нет наличных денег и, думаю, не будет. Все в контрактах, все на счету…

— Надо будет — найдете, — перебила Татьяна. — Вас по одному сушить будут. — Татьяна вытянула из шкафа костюм и скрылась в соседней комнате, защелкнув замок…

Честно говоря, поводов для негодования у Татьяны было более чем достаточно. Три недели Чингиз не являлся, только позванивал, ссылаясь на занятость. Наконец сообщил, что сегодня обязательно придет, соскучился. Татьяна отправила дочь к матери, наготовила всякой вкуснятины, прождала весь день. К вечеру Чингиз явился навеселе и с учебниками…

— Сама виновата, — крикнул Чингиз в глухую дверь. — Зачем сказала, что звонил Балашов? Вот я и поехал. Немного посидели. Я и не пил совсем, только понюхал.

— Пьян был в стельку, — ответила из-за двери Татьяна. — Попрошу соседа Федорова тебя усыновить, будете на пару кирять. Я еще и ту пятницу, блин, не забыла.

В ту пятницу Татьяне достали билеты на какой-то концерт в Октябрьский зал. Ажиотаж вокруг концерта был большой, люди стояли в кассу с ночи, а Татьяне принесли билеты в гостиницу. Чингиз не любил этих дрыгунов, электронных певцов, в последнее время их развелось, как тараканов. Но не в этом дело, он пошел бы посмотреть на полный зал кретинов, что дергались в такт какофонии, но увлекся междусобойчиком на кухне у Толика Збарского. Что стало с билетом, Чингиз до сих пор не знает, кажется, Татьяна все же пошла на концерт, Чингиз звонил, ее дома не было, сосед Федоров донес, что Татьяна расфуфырилась и куда-то дунула…

— Хочешь, я куплю билеты, — проговорил Чингиз в дверь. — Поет этот, забыл фамилию. С женской прической и напудренным лицом, чистый педераст. Открой дверь, дело есть.

— Все твои дела не здесь, — Татьяна вышла из комнаты в строгом служебном костюме, с искусственным цветком в петлице. — И вообще, нам надо поговорить. Ты останешься или уйдешь?

— Останусь, — улыбался Чингиз. — Слушай, почему ты считаешь, что я переменился? Почему тебе не нравится, что я купил себе костюм?

Татьяна вскинула лицо. Ее странной формы глаза — суженные к переносице и овальные у висков, точно косточки от слив, — холодно смотрели на Чингиза.

— Потому что ты купил костюм без меня, это первое. Я сейчас разговаривала по телефону почти полчаса. О чем я говорила? Скажи?

Чингиз развел руками, не понимая, куда Татьяна клонит.

— Ты понятия не имеешь, хоть я и громко говорила. Не знаешь, да? Потому что тебе стало безразлично — есть я рядом или меня нет. Было бы не безразлично, ты бы подслушал, о чем я говорю так долго.

— Подслушивать нехорошо, — с досадой ответил Чингиз.

— Нехорошо, когда человек для тебя чужой. Все! Жареная картошка с котлетой на плите. Ляжешь спать, выдерни шнур телевизора из розетки, у одного нашего официанта ночью телевизор вспыхнул, весь дом сгорел.

Татьяна вышла, хлопнув дверью, — как из автомобиля. Чингиз сделал в сторону двери непотребный жест и вернулся к столу, на котором скучал учебник по банковскому учету. Перелистал несколько страниц, но мысли перескакивали от Татьяны к заботам «Куртажа» и вновь к Татьяне. Когда-то его занимал вопрос — как отнесутся родители, если он приедет к ним с русской женой, да еще старше его на несколько лет, да еще с ребенком. Теперь эти мысли его не посещали. Признаться, он почти не вспоминал Татьяну, когда покидал дом на Большой Пушкарской. Все его существо занимали дела. Безоглядно, как наркомана, озабоченного только наркотиками. Вероятно, он такой человек, если страсть, то одна — или к женщинам, или к делам. Конечно, глупо. Наоборот, страсть к женщинам обостряет страсть к делам, хочется в ее глазах предстать более удачливым, а у него — наоборот. Ему на это ровным счетом начхать, страсть к делам вмещала всю остальную жизнь. Возможно, в дальнейшем, когда он насытится этой страстью, когда она станет привычной, как пресная вода, он вернется к другим прелестям жизни… Или просто Татьяна ему надоела? Что в ней особенного? Баба как баба. И в постели так же привычна, словно одеяло или подушка. А может быть, его больше заботят отношения… Рафаила с Ингой, чем свои отношения с Татьяной? Рафаил и не рассказывает, чем закончилась встреча с этим стукачком Сулейманом. Судя по присланным в подарок папиросам «Беломор» и возвращенному долгу, встреча окончилась мирно. И даже дружелюбно. Но не может быть, чтобы Рафаил не довел дело до конца, как задумал. Хотелось бы повидать эту Ингу…

Чингиз отодвинул учебник, встал и вышел в коридор. Извилистый, в три поворота, коридор был уставлен всяким добром — велосипеды, лыжи, какие-то трубы, чемоданы у дверей, выставленные туфли, коробки с тряпьем, на гвоздях висела одежда, головные уборы…

Кухня торцом замыкала коридор. Просторная, с газовыми плитами вдоль стен, шкафчиками, полками с посудой, табуретами у каждого столика… Посреди кухни, опустив голые ноги в таз с водой, сидел сосед Федоров и перевязывал колено бинтом. Второе колено, буро-синее от спекшейся крови, выпятило утлые свои кости, обтянутые серой кожей, в ожидании очереди на перевязку. На полу стояла бутыль с какой-то жидкостью. Рядом валялась алюминиевая столовая ложка.

Чингиз подошел к плите. Поднял крышку сковороды. Крупная котлета лениво расположилась в обрамлении розовых картофельных пятачков, нарезанных, как любил Чингиз, кружочками. Чингиз взял с полки спички, чиркнул и поднес к конфорке. Под решеткой плиты расцвела голубая ромашка веселого огонька…

— Как дела, Федоров? — проговорил Чингиз.

— Хреново.

— А что так?

— Хреново. Помереть хочу, не знаю как.

— Поживи еще. — Чингиз передвинул сковороду и пошуровал ножом, разгоняя картошку по дну.

— Разве это жизнь? — Федоров отмерил из бутылки столовую ложку снадобья и, полив колено, принялся размазывать донышком ложки, морщась от боли. — В поликлинике был, не принимают, падлы, говорят, вначале проспись.

— Помереть хочешь, а сам в поликлинику бегаешь? Федоров помолчал: действительно, неувязочка происходит. Положил ложку и принялся хлопотать с бинтом…

— Слушай, скажи честно. А то я ночами не сплю, все думаю. — Федоров оставил бинт и смотрел на Чингиза васильковыми детскими глазами. — Скажешь? Только честно.

— Скажу, — беззаботно ответил Чингиз.

— Это ты тогда пальнул из пистоля в Пашку, Танькиного мужа в отставке, ты? Только честно, между нами.

— Ну… я.

— Во! Так я и знал. А то все «на улице, на улице»… Будто я совсем уже… А в меня сможешь пальнуть? Незаметно так, когда я в крутом подпитии пребываю. Незаметно. А я тебе комнату завещаю, со всем барахлом.

— Маловато.

— Ну… часы еще отдам, что в прихожей стоят. Антикварные. Винтеровские. Сам собирал, ремонтировал. Я ведь таким мастером был, на весь Питер. В Бурэ работал, на Невском.

— Так ты же часы продал соседям.

— Ну и что? Пусть мне на тот свет жалобы шлют, — Федоров засмеялся, щеря несколько желтых зубов из-под плоских белесых губ, немногое, что у него осталось от этой его окаянной жизни.

— Нет. Не согласен, — Чингиз еще раз перемешал картошку, перевернул котлету.

— Почему?

— Поживи еще, посмотри.

— На что смотреть? Ничего нет вокруг, одни подлецы, — и, помолчав, проговорил: — Не пульнешь — заложу. Скажу, пистоль хранишь.

Чингиз обернулся, посмотрел в детские глаза алкаша.

— Ну и… хорек ты, Федоров.

— Хорек не хорек, а заложу. Один у тебя выход — пульнуть в меня.

— Ладно. Согласен. Когда тебя устраивает?

— Да хоть сейчас, — оживился Федоров. — Чтобы второе колено, сучье, не перевязывать.

— Так ты трезвый.

— Ну, трезвый, — согласился Федоров и хитро подмигнул: — А я вот эту бутылку выпью. Уже пробовал на язык, вроде на спирту замешана, — он поднял бутылку с зельем и встряхнул. — Мне много не надо, я от ложки могу окосеть. А?

Чингиз набрал в чайник воду и зажег вторую конфорку.

— Нет, не пойдет, — сказал он. — Ты и завещание не составил. Хочешь, чтобы я тебя на халяву пульнул?

— Какая халява, какая халява! — Федоров дернулся на табурете и, завалив таз, пролил воду на пол. — Вот… Из-за тебя. Теперь соседи начнут мне счет выставлять к оплате, едри их в сосиску. Хорошо, Танька ушла, самая горластая. И дочка ее, гнида, все норовит меня опозорить, маленькая, а вся в мать.

Чингиз хотел осадить сплетника, но удержался. Не потому, что глупо заводиться с алкашом, а просто чувствовал в себе равнодушие ко всему, что его окружало здесь, на этой кухне, в коммуналке по улице Большая Пушкарская. Что ему этот Федоров, эта квартира, эти сплетни… эта Татьяна?!

— Беги от нее, беги. Я тебе добра желаю, — пыхтел Федоров, выжимая подмокшую марлю. — У меня в Бурэ работал мастер, богатейший мужик. Дочка у него, вот такая жопа, — Федоров развел руки. — И без детей. Могу познакомить. Услуга!

— Вот за эту услугу я, пожалуй, в тебя и пульну при случае. Так на так. Будем квиты, как говорил мой приятель в армии, украинец.

Чингиз погасил обе конфорки. В комнате он собрал книги, сложил их в кейс, надел новый серо-голубой костюм, пальто. Вытащил из розетки шнур от телевизора, погасил свет. Вышел в коридор, захлопнул дверь, наклонился и сунул ключ под перевернутый детский горшок.

Озябший троллейбус, спотыкаясь на остановках, нес Чингиза по Большой Пушкарской, переполз со своей ношей мост Строителей, бывший Биржевой, обогнул стрелку Васильевского острова, перевалил Дворцовый мост, миновал Дворцовую площадь, громыхал контактными перемычками, свернул на Невский проспект, перевел дух и понесся к заветной остановке у Казанского собора. Здесь он выпустил Чингиза и, довольный своей работой, понесся дальше, поводя усами-штангами…

Ветер жуликовато шнырял по пустым аллейкам сквера, легкомысленно путаясь в колоннах собора с липкими мокрыми снежинками. Иногда, при сильном порыве, ветер швырял снежинки в свидетелей своего распутства — славных полководцев Барклая-де-Толли и Кутузова, но те, отвернувшись, не обращали внимания на его проделки.

При небольшом подпитии или просто в хорошем настроении Чингиз здоровался с полководцами. И сейчас у него было вполне хорошее настроение. Отсалютовав генералам, он втянул голову в плечи и заспешил в общагу…

Дежурная бабка, как обычно, вязала свой бесконечный чулок, не обращая никакого внимания на тех, кто приходил-выходил. Елозила себе спицами, точно за ней гнались.

Чингиз поднялся на пятый этаж. В коридоре было непривычно тихо, чувствовалось приближение сессии, и к тому же сегодня по телику хоккей… У окна, за которым начинался «изолятор», стоял мужчина в плаще и шляпе. К ногам мужчины жался небольшой чемоданчик. Заметив Чингиза, мужчина подхватил чемоданчик и двинулся навстречу расхристанной танцующей походкой, подтягивая подошвы.

— Не узнаешь, бля?! — проговорил мужчина, как-то по-особенному растягивая фразу. — А если я сыму? Гоп! — Он сдернул с головы шляпу. — А я тебя сразу признал, как только ты на свет вышел. У меня глаз — ватерпас, я ж тебе говорил.

Что-то было знакомое в этой худой физиономии с круглыми птичьими глазами и длинноватым носом, перебитым на горбу.

— Тебе опять паспорт показать? — В голосе мужчины прозвучала обида. — Пожалуйста. Могу. Не жалко, — он полез во внутренний карман плаща. — Когда нужен был лес из Тюмени, так признавал…

— Целлулоидов, что ли? — осенило Чингиза.

— Ну?! Он самый, — обрадовался мужчина. — Вася Целлулоидов, бля. Собственной персоной.

— Что ж ты тут делаешь, на этаже? Заблудился, что ли?

— Заблудился. Целлулоидов и на луне не заблудится. Тебя искал, бляха. Телефон общаги сохранился, если в свою книжку внес — считай, как в швейцарском банке, навсегда. Ну! Словом, забросили меня к тебе умные ребята с поручением. Говорят, лети, Целлулоидов, вези предложение, а то у нас пока крепких связей нет с башковитыми людьми, материковыми, а ты вес имеешь — во, мотоциклы для всего поселка раздобыл. Не с пустяками я к тебе прилетел, Чингиз Батькович… Только ты меня ночевать к себе пусти, без крыши я оказался, пока ждал тебя. А завтра я обратно.

Да, наверняка не по пустякам свалился сюда этот Вася Целлулоидов из своей тайги. Еще тогда, на почте, отбивая телеграмму в Тюмень, Чингиз удивился хватке этого полууголовного типа, одна записная книжка с телефонами о многом говорила…

— Прошу, Целлулоидов, — гостеприимно проговорил Чингиз, направляя за плечи гостя к своей комнате. — И ночлег обеспечу, и чаем напою…

— Ну, этого чая у меня навалом с собой. Не обижу, — Целлулоидов тряхнул чемоданчик.

В ответ раздался короткий и четкий стеклянный звон.