Коммерсанты

Глава первая ПОЧЕТНЫЙ АКЦИОНЕР

Почетный акционер «Кроны» рыжий спаниель Тиша шнырял вдоль коридора, приветствуя задранной задней лапкой холмик еще не убранного строительного мусора. Тиша хоть и слыл воспитанной собакой, но нежно-салатовая окраска стен коридора, зеленые батареи отопления и аквамариновые плинтуса вводили в искушение, пробуждая в Тише «инстинкт Михайловского сада», где обычно Тиша вольготно справлял нужду.

В звание почетного акционера Тишу возвели торжественно, с вручением медали и колбаски в качестве премии. Именно Тиша одарил генерального директора «Кроны» Феликса Евгеньевича Чернова личным кабинетом. Дело обстояло так. Оставленный своим озабоченным хозяином Толиком Збарским на произвол судьбы Тиша бегал среди рабочих, что доводили до ума полуподвальное помещение на улице Гоголя. У стены, которая на плане граничила с внутренним двором, Тиша проявлял беспокойство, скулил и лаял, виновато глядя на работяг. «Может, пес вынюхал клад, — всерьез переговаривались между собой рабочие, — с чего это ему бузить у той стены?» Дом старинной кладки, купеческий. Владелец сдавал меблированные комнаты господам состоятельным. Может, кто и упрятал добро! Так что шанс был… Разворошили сложенные у стены доски и обнаружили в известковой мазне некоторую разницу в цвете. Вроде бы вся стена, как и положено быть забытой подвальной стене, — грязно-серая, в подтеках, заусенцах и трещинах, и вдруг широкое пятно пожелтее и глаже. Ткнули ломом — раз-другой, штукатурка обвалилась, а под ней — замурованная дверь. Вскрыли. Дверь прятала довольно просторное помещение, заваленное истлевшими плакатами, призывами, лозунгами, портретами членов Политбюро во главе с отцом всех народов до 1953 года. А также гипсовыми изображениями самого папаши, бурые тома его биографии и всякой лабудой времени, когда водка стоила три рубля пятнадцать копеек, о чем вспомнил один из работяг, человек хоть и в летах, но на такой продукт память имел цепкую. Правда, ему возразили другие аналитики, дескать, не могла водка стоить таких денег, если учесть, что Хрущев в 1961 году низвел рубль до десяти копеек! Тогда что ж, водка, выходит, стоила тридцать копеек?! Да быть этого не может, поди, не царские времена! Свара поднялась громкая. Дело дошло чуть ли не до рукоприкладства. Кто-то сгоряча наступил Тише на лапу, и визг собачки всех облагоразумил…

Открытие спаниеля Тиши позволило решить три проблемы: места дислокаций генерального директора, секретаря генерального — Зинаиды — и, если не жалиться, выделить закуток заместителю генерального по общим вопросам — Забелину Виталию Андроновичу, личности любопытной, некогда служившему в морском пароходстве инженером по снабжению, должности, вызывающей недоумение у знатоков. Забелин знал многие «входы и выходы» в лабиринте административно-общественной жизни города. К знакомству с Забелиным Феликса подвел Платов, райкомовский чин.

Вообще Платов не упускал из поля зрения затею Феликса и его приятелей. Звонил по телефону, интересовался нуждами. Именно с его помощью и удалось пробить в инстанциях этот полуподвальный отстойник в центре города, пройти все подводные и надводные рифы на пути к аренде помещения в исторической части города. Кстати, не без помощи Платова удалось добиться разрешения архитектурного управления пробить окна в глухом саркофаге, который обнаружил рыжий Тиша. В конце зимы строительные рабочие покинули объект, оставив кое-где неубранный мусор на радость Тише…

Отсалютовав у кучи, что высилась подле той самой заветной двери, Тиша принялся скулить, вскидывая голову. Дверь отворилась, и секретарша Зинаида — добрейшая душа — впустила почетного акционера в приемную, не дальше: в кабинете генерального директора проходило совещание, на которое Тишу не приглашали. Пришлось собачке покориться и лечь под вешалкой, так сладко пахнувшей шубой хозяина, Толика Збарского. И еще курткой на овчине принадлежащей человеку, который подсел в машину хозяина. Потом они втроем прохаживались по аллеям родного Михайловского сада, сменившего зеленую окраску на белый снежный наст. Если бы Тиша понимал, о чем разговаривали хозяин и владелец куртки на овчине, то перестал бы гоняться по снежным аллеям за голубями.

Семен Прокофьевич Гордый до прогулки в Михайловском саду с Толиком Збарским работал в системе государственной безопасности. Но с некоторых пор ушел в отставку, имея за плечами всего лишь сорок пять лет. Да и на здоровье не жаловался, хоть и приходилось работать в Уганде и на Ближнем Востоке, пока Анвар Садат, президент египетский, не турнул из страны всех советских советников. Афганистан тоже был отмечен в послужном списке. Причину, по которой Семен Гордый попал в немилость высокого начальства, он бы не выдал и на Страшном суде, да и Збарского причина та не интересовала. Збарского интересовал сам Семен Прокофьевич. Познакомились они в 1982 году в туристической поездке в Испанию за два года до того, как Толик загремел в колонию по статье 147, часть I (мошенничество). В туристической дружине Семен Гордый представлял глаза и уши Комитета госбезопасности, но вел себя скромно, не задавался и не привередничал. А с Толиком Збарским так вообще свел дружбу, время от времени перезванивались, поздравляя друг друга с праздниками и Новым годом. В период отсидки Збарского по статье телефонные перезвоны прекратились. И вот спустя много лет они вновь повстречались. Збарский не стал крутить вокруг да около. Семен Гордый был не из тех, кого можно водить за нос. Разговор велся конкретный: Збарский от имени генерального директора предлагал Семену Прокофьевичу Гордому работу в «Кроне» с окладом гораздо более высоким, чем тот получал в Комитете госбезопасности до ухода на пенсию. И профиль менять не надо — работа предлагалась по специальности.

В последнее время все чаще и чаще появлялись факты нарушения договоров о намерениях на значительные суммы как в рублях, так и в валюте, отчего «Крона» терпела убытки. Выяснялось, что заказчиков переманивали другие фирмы на более выгодных условиях. Каким образом им удавалось узнать секреты «Кроны», оставалось загадкой. Так вот, не хочет ли Семен Гордый организовать отдел безопасности и охраны производственных интересов с тем, чтобы выявлять и пересекать подобные действия. К примеру, существует в Ленинграде фирма «Катран» с генеральным директором Евгением Нефедовым во главе. «Катран» увел из-под носа «Кроны» жирный кусок — заказ барнаульцев на несколько миллионов рублей. Хорошо бы разнюхать, на какой стадии выполнения находится этот заказ. И разработать превентивные меры, которые могли бы в решающий момент заставить «Катран» принести не только извинения «Кроне» за нанесенный ущерб, но и компенсировать этот ущерб. Проще говоря — потаскать для «Кроны» из огня жареные каштаны, а заодно преподать урок для тех, кто нарушает договора о намерениях. Скажем, с тем же казеином. Завод в Самаре нежданно-негаданно отказался от поставок казеина и передоверился какой-то неизвестной компании. Почему? Кому? На каких условиях?.. Семен Гордый слушал Збарского внимательно, меланхолично отщипывая от батона вкусный мякиш и подкидывая Тише, чем вызывал у песика симпатию и расположение.

Вот и сейчас, лежа под вешалкой, вбирая запах шубы хозяина и тот, уже знакомый, от овечьей шкуры, Тиша дремал, полный радужных воспоминаний. И когда за дверью раздались шаги и голоса, Тиша вскочил и вытянул мордаху, подрагивая черными ноздрями, махая хвостом с обильной рыжей бахромой.

— Дождался, песина, дождался, — проговорил Феликс.

— Дождался, — согласился Збарский. — Тиша дождется.

— Тиша своего дождется, — уточнил Семен Гордый, высокий мужчина с головой, напоминающей просторной лысиной крупный бильярдный шар. Щеточки усов над короткими губами, чуть приподнятые вверх на уголках, придавали лицу веселое выражение.

Секретарша Зинаида проводила троицу глазами и юркнула в кабинет. Сноровисто смела на поднос пустые чашки, пепельницу, вазочку с конфетами «Каракум» и печеньем. Открыла форточку. Холодный воздух сквозняком дунул из тихого двора, наводя глянец на репродукцию картины Рериха, на двух бронзовых клодтовских лошадей, охраняющих письменный прибор, перекидной календарь с фотографией сына генерального директора Игорька на бронзовом вылете подставки…

Только сейчас Зинаида заметила садящую в нише комнаты юриста «Кроны» Ревунову.

— Ох, Галина Кузьминична, я о вас и забыла, — смутилась Зинаида и засмеялась. — Сидите в уголочке, как мыша. А здесь так накурено.

— Думаю, Зинаида, думаю, — низким надтреснутым голосом ответила Ревунова. — А курю я уже лет тридцать, так что нормальная моя атмосфера.

Неделя, как Ревунова приняла предложение Феликса Евгеньевича перейти на работу в «Крону». Служба в исполкоме Ревунову материально устраивала, если учесть еще и приработок в юридической консультации, но скука… невыносимая скука и однообразие. Холод, полумрак помещений исполкома, толпа разъяренных горожан, требующих свое, и полное равнодушие чиновников. Чашу переполнил ерундовый случай — кто-то спер ковровую дорожку в коридоре исполкома. Комендант ходил по отделам и допытывался, у кого на кого подозрения… Ревунова позвонила Феликру и сказала, что если обстоятельства не изменились, то она принимает предложение, сделанное еще в те времена, когда Ревунова помогала составить учредительную документацию и проводила ее через бюрократические препоны. Бьша еще одна причина перехода ее в «Крону». Галина Кузьминична надеялась пристроить в «Крону» сына-педагога, не век же ему маяться в школе на нищенском окладе.

— А что, Галина Кузьминична, — проговорила Зинаида, — этот наш новый сотрудник, с такой… шевелюрой…

— Не нравится? — усмехнулась Ревунова.

— Очень заметный. Все у нас кудрявые, а этот лысый. — Зинаида осеклась — в кабинет вернулся генеральный директор, следом, бочком, как бы пританцовывая, проник Забелин. Его детское лицо с круглыми глазами сияло удовлетворением и оптимизмом. Хохолок на затылке топорщился, точно рыбий плавничок. И вообще он был похож на окунька.

Забелин воротился из местной командировки на молокозавод, где вел переговоры по заданию Феликса.

Тот вспомнил о заместителе главного технолога молокозавода Николае Гавриловиче, с которым попал на выездную сессию суда.

— Встретил как родного брата, — Забелин раззявил в улыбке узкий рыбий рот, полный мелких зубов. — Как же, как же, говорит, помогу своему подельнику, найду казеинчик. Превосходное качество, Феликс Евгеньевич, по шкале Тернера тянет до трех десятых, жирность до одного процента. А Самара нам поставляла полпроцента, и мы радовались. И зольность в норме. Словом, обещал дать двадцать тонн, как в аптеке, в мешках с полиэтиленовой прокладкой. Экспорт! Куда будем посылать?

— Ну, это уж не моя компетенция, — радовался Феликс. — С этим вы в торговый отдел, к Рафаилу Наумовичу.

— Так ведь Дормана нет на работе второй день, — Забелин почему-то посмотрел на юриста. — Болеет, нет?

Феликс нахмурился. С Рафинадом что-то происходило. На работе он появлялся все реже и реже, замкнулся, избегал встреч наедине, а в последние два дня вообще исчез.

— Ладно, Виталий Андронович… там его заместители, они в курсе. Вероятно, казеин пойдет в Чехословакию, по бартеру. Чехи нам отгрузят бижутерию.

— Если опять таможня не начнет свои штуки. — Забелин выскользнул из кабинета, подобно маленькой рыбешке.

Отношения с таможней никак не обретали постоянства и надежности. Казеин не относился к лицензионному товару, а таможня все равно фордыбачила. Один Дорман с ними договаривался, и естественно, не без подарков. Но долго так продолжаться не могло, надо искать безотказные пути.

— А зачем искать? — заметила Ревунова. — Вспомните прецедент с компьютерами… Кстати, вы получили акции американской фирмы?

— Нет еще. Дорман ждет их. со дня на день, — мрачно отозвался Феликс; вновь это тихое исчезновение Рафинада. Или на сей раз он отправился через океан за акциями компании «Ай-Би-Эм»?!

— Может быть, он уехал в Выборг? — Ревунова догадалась, о чем размышлял генеральный директор.

— Не думаю. Мы недавно были в Выборге, осматривали цех, — ответил Феликс. — Кстати, вы оформили договор с Юханом Юлку?

Ревунова кивнула. Договор с директором рубероидного завода на аренду цеха был составлен и завизирован, Дорман должен был его отправить в Выборг.

— Пока договор в папке, на столе у Дормана. Я видела эту папку утром…

— Ладно, — резко оборвал Феликс. — Что вы имели в виду, вспомнив акции американской фирмы?

— У меня появилась идея, — Ревунова прикурила давно зажатую в пальцах сигарету. — Если вы получите право продавать изделия «своей» фирмы, те самые компьютеры, то почему бы не притянуть к этому и казеин? Чтобы не заглядывать в глаза таможенников с унижением и взяткой.

— Да… Но фирма «Ай-Би-Эм» не производит казеин, она производит компьютеры.

— Создайте другую фирму, — предложила Ревунова. — Фирма будет закупать в России казеин для собственных нужд, а не для перепродажи, как вы делаете сейчас. А это другой коленкор — и по налогам, и для таможни.

— Создать свою фирму за рубежом сложно, Галина Кузьминична. Существует секретное постановление правительства за номером четыреста двенадцать. О создании предприятий за рубежом. Я видел его в Москве, приятель показывал. Требуются разрешения и от КГБ, и от Минфина, и еще от десятка учреждений… Безнадега.

— Хорошо. Допустим, вы не в силах создать собственное предприятие за рубежом. Ну… а купить вы его можете? Не создать, а купить. Готовое. Есть такое понятие — лакуна, белое пятно. Когда о предмете ничего не сказано: ни да ни нет. Например, о создании собственного предприятия за рубежом есть постановление правительства, а о покупке — ни слова. Вот и пользуйтесь этим. Скажем, в той же Англии, купить предприятие… на бумаге — никаких проблем. Составляете устав, самый приблизительный, платите сто фунтов — и вы владелец предприятия.

— А гражданство?

— Не имеет значения. Сто фунтов! Все ваше гражданство.

Феликс с интересом смотрел на своего юрисконсульта.

— Не смотрите на меня так, — засмеялась Ревунова. Ее базедовые глаза под стеклами очков казались заплаканными. — Я вам подсказываю не как обойти закон, а как его не нарушить. Не в пример этой вашей затее, — и Ревунова повела головой в сторону двери, за которой среди помещений, занимаемых сотрудниками «Кроны», предусмотрена и комнатенка для нового начальника отдела безопасности — Семена Прокофьевича Гордого…

— А чем он вам не нравится? — буркнул Феликс.

— Я имею в виду не личность, а затею. Легализировать полукриминальный отдел.

Феликс откинулся на спинку кресла и, сцепив пальцы рук, уютно оперся на них затылком. Он заметил, что Ревунова старается сесть в стороне от прямого света, куда-то в угол, в затемненную сторону. То ли не выпячивает возраст, то ли какая-то осторожность, хотя и не скажешь — тетка рисковая и решительная…

— Знаете, что произошло не так давно у платформы Девяткино? — проговорил Феликс. — Большая разборка двух банд. С автоматами, гранатами, все, как в кино…

— Я слышала, — отозвалась Ревунова. — В курсе. Какая-то там тамбовская группировка… Что-то не поделили между собой…

— То была увертюра, с несколькими трупами. А первый акт нашей бандитской оперы начался со взрыва фирмы «Лепеко». Это был не взрыв, Галина Кузьминична, это был сигнал, и, кстати, не первый. Мне бы не хотелось, чтобы и у нас и для нас прозвучал последний. Не знаю, хорошо ли быть артиллеристом, но быть мишенью плохо, это однозначно, Галина Кузьминична. Или вы думаете иначе?

— Вы молоды, Феликс Евгеньевич. Это со временем проходит. Может быть, вам нужен юрист помоложе, который более радикально отличает артиллериста от мишени… Законы неизменчивы — меняются лишь толкователи.

— Мы, Галина Кузьминична, молоды, это верно. А юрист мне нужен опытный, а не радикальный. И должен сказать, пока вы меня вполне устраиваете, — Феликс чувствовал недовольство собой, своим высокомерным тоном. Вероятно, со стороны он и впрямь сейчас выглядел мальчишкой. Но так уж складывался разговор.

Ревунова поднялась тяжело и беспокойно.

— Заманчивая идея — приобрести фирму за границей, — Феликс пытался смягчить впечатление от своего тона, — решит многие проблемы…

Ревунова промолчала.

«Хоть и умная тетка, но все равно — баба, со своими обидами», — подумал Феликс и улыбнулся, подчеркивая расположение и словно извиняясь неизвестно за что…

— Вы не знаете, когда вернется из Тюмени Чингиз Григорьевич? — спросила с порога Ревунова.

— Понятия не имею. Хоть устраивай дворцовый переворот: Дорман куда-то сгинул, Джасоев в Тюмени почти неделю… Может быть, в отделе знают — Балашов или Савунц?

Ревунова вынесла свою громоздкую фигуру, оставляя в кабинете сложный запах духов и табака.

Феликс посмотрел на добротную, красивую обивку двери и благодарно помянул Толика Збарского — вся отделка помещения произведена качественно, без халтуры, правда, денег это стоило не малых. Но, слава Богу, деньги на счету «Кроны» пока были. Выборгский банк после первого пробного кредита через посредника — институт «Теплоконструкция» — предоставил «Кроне» льготный целевой кредит на развитие, благо залогом «Крона» уже располагала: цехом кремнезитовой плитки, в руководители которого сватали финна-директора Юхана Юлку. Следом, под залог помещения на улице Гоголя, раскошелились на кредит еще два банка. Главное сейчас — не упустить момент и с умом распорядиться деньгами. На одном из междусобойчиков в буфете «Кроны» во время общего трепа возникла идея проникнуть «за кулисы» городской торговли. Гена Власов — шеф отдела внешнеторговых связей и маркетинга — разнюхал, что часть товаров «гуманитарной помощи» оседала на складах морского порта и железной дороги, а затем отстегивалась некоторым предприимчивым кооперативам. Рафинад нашел лазейку, и на склад «Кроны» переправили трикотаж из Германии, итальянскую обувь, кофе и еще позиций десять. Кое-что уже было реализовано с выгодой для «Кроны» — вывезли в область, торговали с лотков. Тогда и возник вопрос о создании своего магазина. Збарский уже бросился в эту затею — арендовал помещение на Московском шоссе. Хоть и далеко, но пробовать надо, время не терпит. Если наладить хорошую рекламу, покупатель пойдет, главное, проторить дорожку. Конечно, хорошо бы в центре обосноваться. И помещение приглядели на Литейном проспекте, и Платов, из райкома партии, обещал помочь. Но неожиданно Платов куда-то исчез, на звонки не отвечал, даже его приятель Забелин потерял след. В самом райкоме стояла паника, как в кинофильмах, где изображали бегство белой армии из Новороссийска под ударами войск славного командира Фрунзе…

На создание фирменных магазинов «Кроны» Феликс в помощь Збарскому подключил Рафинада, руководителя торгового отдела. «Чем будем торговать, начальник? — вопрошал Збарский, шастая в резиновых сапогах по разворошенному магазину. — Мне надо определиться с интерьером: парфюмерией или электроникой?» — «Всем!» — коротко отвечал Рафинад, с тоской вспоминая друзей, которые никак не могли прислать акции американской компании «Ай-Би-Эм», дающие право легальной торговли техникой. Рафинад не падал духом — не сегодня, так завтра акции прибудут: деньги переданы, порученец человек свой, друг семьи Дорманов, почти родственник…

А пока надо искать выход в крупные универмаги — в Гостиный двор, в Пассаж, в другие универмаги.

В торговом отделе работало пять человек, подобранных Дорманом. Оплата — оклад плюс процент со сделки. Сотрудник торгового отдела в месяц получал столько, сколько в госструктурах он зарабатывает за полгода. С чем никак не мог свыкнуться Забелин — ведомость на оплату составлялась им по представлению руководителей отделов. И пятизначные цифры, что выставлялись к оплате, вгоняли Забелина в испуг. Феликс успокаивал «отца» — сорокасемилетний Забелин, пожалуй, был самым почтенным по возрасту в «Кроне», он да юрист Ревунова…

Забелин выискивал упущения сотрудников, чтобы как-то скостить выплату столь астрономических сумм. Что вызывало недовольство руководителей отделов. И Феликс нашел решение. Он предложил Забелину самому принять участие в торгово-закупочных операциях. Обладая широкими связями, Забелин в короткий срок побил все рекорды, начисляя себе — на вполне законных основаниях — столь же щедрую зарплату. Что касается отцов-учредителей, то их доход складывался из многих отчислений показателей рентабельности работы акционерного общества «Крона», выливаясь в весьма серьезные суммы. Значение которых — в обычном «вульгарном» денежном выражении, — как ни странно, их волновало все меньше и меньше. Работа из метода заработка постепенно принимала форму игры — азартной, страстной, отчаянной, где деньги служили лишь инструментом игры, показателем удачливости игры…

Феликс с головой ушел в дела фирмы, и другая жизнь его не увлекала. Да и крупных личных затрат не возникало — жизнь как шла до раскрутки фирмы, так и продолжалась. Впрочем, не последнюю роль тут играла и какая-то странность в его поведении, доселе не замечаемая и, как многие считали, несвойственная ему, — он стал не то что скареден, нет, но… бережлив. Бережлив! Пожалуй, это наиболее точное определение, хоть Лиза все чаще и чаще упрекала его именно в скаредности. Почему возникало подобное впечатление в глазах окружающих его людей, Феликс не анализировал.

Упреки жены поначалу угнетали Феликса своей несправедливостью — ведь он практически ни в чем ей не отказывал… если находил ее требования разумными. Возможно, с этого, с понятия о пороге разумности, и начинаются неприятности. Впоследствии Феликс решил не обращать внимания на подобные вещи. Но когда на ту же тему залопотала и бабка, Мария Александровна, — полярность в расстановке сил определилась с большей четкостью. Вот и сегодня, с утра, за завтраком, бабка заявила, что всю ночь не спала, все думала, думала… Феликс знал, куда клонит старая, и, не допив чай, встал из-за стола, вышел в прихожую одеваться. Но бабка не отступала, вышла следом и договорила-таки: «Уеду к себе, все! Пусть с Игорьком, с этим бандитом, панькается Лизка, хватит ей работать, горбатиться на семью да в семь утра вставать. Ты достаточно зарабатываешь, чтобы жена сидела дома. Где это видано, чтобы у мужа-миллионщика жена трубила на работе! А все из-за того, что на меня надежда. А мне только шестьдесят восемь лет, другие в моем возрасте только жизнь складывают. Вон сосед Журавский каждый вечер зазывает чаевничать. И далеко ехать не надо, только и спуститься на этаж вниз». Феликс понимал, откуда дует ветер, Мария Александровна вряд ли бы отважилась так выступать без благоволения своей внучки. Феликс оглядел разгоряченную старуху, его взгляд был весьма красноречив — бабка умолкла, пробормотав напоследок: «Ну стукни меня, стукни, старую. Подними руку». Феликс усмехнулся, достал кошелек и проговорил бесстрастно, по-деловому: «Зачем же вам, Мария Александровна, ходить к соседу Журавскому чай пить? Пусть старичок сюда поднимется, чаевничайте у нас. Вот вам четыре сорок на торт «Полено», гуляйте, — он положил на тумбочку десять рублей. — Сдачу возьмите себе».

Бабка так и осталась стоять на пороге комнаты с обомлевшим лицом, не понимая, как реагировать на явную издевку своего внучатого зятя. А Феликс торопился по лестнице к распахнутой двери подъезда и думал о том, что сегодня поедет ночевать к родителям, хватит, надо кончать волынку.

На пульте внутренней связи светился зеленый глазок. Зинаида оповестила, что на линии Москва, а в приемной дожидается посетительница, говорит — «по личному вопросу».

В трубке раздался голос Николеньки Кривошеина, помощника министра. После любезных приветствий и пустяковых вопросов Николенька поспешил уведомить, что обещанный подарок «большому боссу» сегодня прибыл по назначению и племянник «босса» поехал в ГАИ оформлять документы. Правда, цвет мудаку не нравится, он ждал «снежную королеву», а прислали цвет «мокрого асфальта». Но главное, «босс» согласился закупить штук сто компьютеров. На тех же условиях, но уже без нарушения правил торговли. Необходима гарантия, что министерство закупит партию компьютеров не у перекупщиков, а непосредственно у производителя. Феликс ответил, что Дорман работает над этим. Николенька за годы учебы в институте отлично знал Рафинада и выразил надежду, что дело «не соскочит». Что касается вознаграждения за посредничество лично Николеньке Кривошеину, то ему начислено три процента со сделки — что гораздо выше стоимости любого автомобиля. Николенька может приехать в удобное ему время и получить свой гонорар. Заикаясь от радости, Кривошеин обещал найти покупателей и в других министерствах.

— Трудись, приятель, трудись! — попрощался Феликс, положил трубку и прикрыл глаза. Все чаще его охватывало чувство растерянности и даже испуга. Насколько спокоен он был в Центре, под крылышком старика — академика Криницына. Под «крышей» института он был точно в стальном сейфе, в институте он жил за спиной государства и закона в то время, как «Крона» казалась шлюпкой в штормовом океане. Такое же чувство испытывали почти все знакомые Феликсу молодые деловые люди. Через это надо пройти, уверяли они друг друга, если не утонем — доплывем. До чего доплывут? До закона, который оградит их от напасти, до разумных налогов, до уважения сограждан. Или до другого берега, скопив надежный капитал для безбедного существования на чужбине?!

Феликс потянулся к сигаретам и рукавом сместил лист бумаги, что прикрывал фотографию сына. Игорек смотрел на отца круглыми фамильными глазами, прижимал медвежонка. Трогательный подбородок малыша упирался в широкий бант. Феликс с раздражением накинул лист на фотографию, ему не хотелось сейчас отвлекаться, вновь уводить себя в тупик семейных отношений.

— К вам посетительница, Феликс Евгеньевич, — напомнила из дверного проема секретарша Зинаида и пропустила в кабинет молодую женщину в длинном кожаном пальто с широким регланом. На меховой воротник легли прямые светлые волосы.

Лицо женщины показалось Феликсу знакомым.

— Не напрягайтесь, Феликс Евгеньевич, — проговорила посетительница. — Я — Инга. Мы встречались в кафе, нас знакомил Рафаил.

— Ох ты, Господи, конечно! — Феликс приподнялся и, прихрамывая, обошел стол. — Конечно, Инга. Так сразу, я даже растерялся…

Зинаида вышла, со значением плотно припечатав дверь.

Ночь темным парашютом падала с неба, накрывая бахромой своего купола уходящие торосы скованного морозом залива. Ближе к берегу лед светлел, и если бы не валуны, чьи лежбища темнели вдоль кромки берега, казалось, что автомобиль скользит по студеной спине залива. Сосны и ели стояли вдоль правой обочины шоссе, широкр распустив бабьи подолы, полные снежных куличей.

Дорога завораживала, втягивала. Еще минут пятнадцать, и наступит полная ночь, ее уже поджидала вышедшая на дежурство луна. А в темноте можно и пропустить поворот, неброский, прорубленный в лесном заслоне. Обычно Феликс ориентировался на дом, где летом размещался детский сад. Дом стоял у самого поворота. Но осенью дом сгорел, а пепелище под снежным покровом сравнялось с окружающим пейзажем, так что надо ехать медленней, чтобы не пропустить проплешину поворота.

Они находились в пути без малого два часа. На последней заправочной станции бензин отсутствовал, как и на предпоследней, а лампочка датчика бензина подмигивала все чаще и чаще. До дачи автомобиль еще дотянет, а обратно? Феликс надеялся, что в летней кухне у него завалялась полная канистра. Надо было заправиться в городе, на Приморском шоссе, и машин там на заправку стояло немного, но Феликс тогда еще не отошел от внезапной и тревожной вести, которую принесла Инга. И гнал машину безоглядно, не соблюдая правил, что позволял себе чрезвычайно редко. После Сестрорецка, где одностороннее движение на шоссе сменилось двусторонним, при обгоне ленивого автобуса Феликса вынесло навстречу грузовичку. Он испуганно прижался к автобусу, чудом избежав лобового столкновения, — молодец водитель грузовика, не растерялся и провел свой автомобиль по самой кромке. После этого Феликс взял себя в руки и ехал более осмотрительно. Инга молчала. Даже в то мгновение, когда из плотного воздуха вдруг возникло тупое рыло грузовика, Инга не издала и звука… «Верите в наши с вами судьбы?» — усмехнулся Феликс, придя в себя. «Да, — ответила Инга и добавила через паузу, словно извиняясь за сухость: — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

За всю дорогу они обмолвились лишь несколькими фразами. Да и в кабинете с момента появления Инги Феликс только и успел помянуть, как Инга гадала им троим на кефире. «Не троим, а двоим, — поправила тогда Инга. — Вам и Чингизу. Рафаилу я не гадала, я с самого начала, еще в троллейбусе, при нашем первом знакомстве с Рафаилом почувствовала флюиды смерти. Он чудился живым покойником, я не могу гадать, когда меня охватывает черная аура. Я и телефон свой домашний ему не оставила, не хотела поддерживать с ним связь — помочь я не могла, нельзя изменить судьбу, над ней витает рок, это предостережение свыше. Но любопытство меня одолевало, и я позволила себе лишь взять его домашний телефон». — «Не понимаю, почему вы его не предупредили?» — пробормотал Феликс, невольно проникаясь каким-то мистическим единением с Ингой и… страхом. «Я же вам сказала: человек не может изменить перст Божий, это судьба. Зачем же мне омрачать те дни, которые еще ему отпущены? Несколько раз я звонила Рафаилу, меня неудержимо влекло к нему — не часто выпадают такие четкие знаки судьбы, хочется их проверить. В один из моих редких звонков Рафаил пригласил меня в ресторан, хотел познакомить с друзьями. Я согласилась. Мне было интересно — разделят ли его участь друзья. Ваши судьбы с Чингизом не определялись трагически. Обычно для контроля я гадаю на себя, так как знаю свое предопределение. У меня в тот вечер все складывалось привычно — все тот же казенный дом, что появился в моем знаке несколько лет назад. Так что астральное напряжение в тот вечер было подходящим. Поэтому я не стала гадать Рафаилу, нельзя при гадании говорить ложь, а правду сказать ему я не могла. Мне хотелось вычеркнуть его из своей жизни, я перестала ему звонить. И вдруг, неожиданно, он меня нашел. Сам. Каким образом, он не стал рассказывать. Да я и не расспрашивала. Я поняла, что на этом отрезке жизни нас связывает судьба. Хоть знаки и требовали от меня остерегаться. Но прежде чем в моей жизни не появится казенный дом, ничего иного со мной произойти не может. То ли тюрьма, то ли больница… Мы несколько раз ездили к вам на дачу. Пока Рафаил не сделал мне предложение. Я отказалась. Он исчез. И дома его не было. Я решила, что Рафаил уехал на дачу, в дом, где мы проводили с ним ночи… но боюсь, что уже поздно». — «Что вы хотите сказать?!» — спросил Феликс холодея. «Надо немедленно ехать на вашу дачу, — ответила Инга. — Я бы и сама отправилась, но не помню дорогу от электрички…» Тот разговор в кабинете вспоминался Феликсу во время всего пути, навевая угрюмость и ощущение тошноты в ожидании беды. Он боковым взглядом видел профиль Инги — мягкий, плавный, с глубокой ямочкой на щеке. Глаза теряли свой цвет, сливаясь с плотными сумерками, что уже оклеили стекла автомобиля…

Нередко, особенно зимой, когда поселок пустел, на даче Черновых загорался свет — приезжал кто-нибудь из друзей, и конечно, не один. Знали, что ключи находятся в скворечнике. Скромную просьбу Феликса не оставлять после себя свинарник друзья блюли истово, порой даже чересчур. Толик Збарский даже выкрасил лестницу, что вела на второй этаж. Краска попалась сволочная, сохла медленно, и внезапно заявившаяся на дачу Лиза испачкала дубленку. Поднялся страшный скандал — может быть, чтобы прикрыть собственный нелегальный приезд, как подсказал проницательный Дорман, всем существом невзлюбивший жену Феликса, — и ключи от дачи Лиза отвезла в город. Благо, предусмотрительный Збарский изготовил дубликат. Однако он зарекся что-либо раскрашивать в загородном краале. Приезды на дачу продолжались. Пользовались, как правило, средней комнатой, в которой стояла железная печка, чудом сохранившаяся с далеких блокадных дней. Дед Феликса, профессор математики, получил печку за особые заслуги во время войны. От трех-четырех пригоршней угля печка раскалялась, точно была зла на весь мир. Еще в комнате стояла широкая тахта с обшарпанной обивкой. Сплюснутая от чрезмерных нагрузок, тахта выпростала несколько крученых, ржавых пружин, словно заняла самооборону. Но мало кто обращал внимание на эти ухищрения, и тахта покорялась, тревожа дачную тишину скрипом, стоном и треском возмущенных пружин. Еще имелся стол под клеенкой с картинками из жизни Буратино, весь изрезанный приезжими папами Карло и Мальвинами. Высился торшер с абажуром из грубой дерюги, модной во времена Хрущева. Старый телевизор на больничной тумбе. Настолько старый, что можно было уснуть, прежде чем удастся раскочегарить экран блеклым искаженным изображением. Но звук появлялся сразу, при этом из-за каких-то неполадок звук не менялся, гремел мощно, точно на ипподроме, об «уснуть» не могло быть и речи. Впрочем, на дачу приезжали не для телевизионных вечеров. Подтверждением чему оставались порожние банки консервов, бутылки, коробки и рулоны оберточной бумаги, что пропадали в чреве мусорного бака, стоящего у летней кухни под рифленой крышей.

Все окна прикрывали ставни, лишь два из них отражали стеклами ночь. Тропинка — от калитки и до крыльца — слилась с участком ровным белым одеялом. Снег под ногами похрустывал крахмальным бельем, пахнул свежими огурцами, блестел серпантином, отражая звездный свет. И казался теплым, мягким, точно пена.

Продавливая глубокие следы, Феликс приблизился к скворечнику и запустил руку в оконце. Ключей не было. Хорошая новость — ни света в окнах, ни ключей…

Обернувшись на скрип, он увидел, как Инга вошла в сени — оказывается, дверь была не заперта, — и тотчас по крыльцу вытянулась дорожка электрического света.

Феликс заторопился к дому, поднялся по ступенькам. В стылой прихожей знакомый смоляной запах бревен. На крючке висели шуба и шапка Рафинада. Рядом — связка ключей. Под вешалкой стояло несколько порожних бутылок. Валялось на боку ведро, высунув плоский ледяной язык. Поодаль на полу лежала мыльница с розовым мылом и свернутый тюбик зубной пасты. В металлическом коробе, вперемешку с окурками, тускнел припорошенный снегом уголь с торчащим совком на гнутой железной ручке. И опять порожние бутылки из-под водяры и шампанского.

Феликс задел бутылку мыском сапога. Бутылка крутанулась волчком и, зацепив еще одну, покатилась вместе с ней, издавая звенящий морозный звук. Обитая войлоком дверь отворилась с липким шорохом, Инга высунула голову. В электрическом свете ее светлые волосы казались янтарными.

— Тише… Он спит, — улыбалась Инга. — Живой. Видно, наклюкался, дурачина.

Феликс обмяк. Он чувствовал себя круглым идиотом. Чтобы так попасться! Как он мог допустить такую мысль?! Чтобы Рафинад покончил с собой, или что-нибудь в этом роде… Обида захватила Феликса.

— Вы, Феликс, поезжайте, — продолжала Инга. — Я останусь, приведу его в божеский вид. Спит, дурачок… Как гора с плеч…

Обида и унижение, казалось, даже согнули Феликса. То есть как он должен уехать? Что за беспардонность такая?! Ради чего он как мальчишка гнал в мороз, накручивал опасные заснеженные километры… на собственную дачу?! Обида билась в его сознании, а женщина, что сидела рядом, на расстоянии вытянутой руки, такая желанная, словно стремительно отдаляется куда-то за стены лесного дома со счастливым мерцанием в глазах…

— Это что ж такое?! — прохрипел Феликс. — Отмотал чуть ли не сотню километров, чтобы… чтобы посмотреть, как он дрыхнет, мерзавец?! Да я ему башку отвинчу!

Феликс, не слушая увещеваний, грубо протиснулся в комнату, оттеснив Ингу. Припадая на больную ногу, пересек первую комнату, натыкаясь в темноте на случайные препятствия, и рванул дверь.

Рафинад лежал на животе, отвернувшись лицом к стене, слабый ночник освещал его затылок. Феликс шлепнул пятерней по выключателю, яркий свет окатил ветхую комнатную утварь.

Феликс бросился к тахте, оперся коленом о матрац и, ухватив обеими руками плечи спящего, рванул его на себя. Голова Рафинада запала, словно тряпочная, но в следующее мгновение напряглась, ожила, приподнялась, дрогнули и разлепились ресницы, показывая плывущие со сна глаза.

— Ты что же, так?! — проорал Феликс. — Ты что! Еду за сотню кэмэ… в свой собственный дом, понимаешь, чтобы… ну, не знаю… Безобразие! — вне себя выкрикивал Феликс.

Следом в комнату влетела Инга.

— Феликс, Феликс! — хохотала Инга, отмахиваясь ладонями, словно отгоняя от лица комаров. — Что вы, Феликс?! Радоваться надо, что все в порядке.

— Радоваться?! — онемел от возмущения Феликс, продолжая сжимать плечи Рафинада.

— Ты… ты что? — Глаза Рафинада приняли осмысленное выражение. — Феликс? Что ты меня трясешь? Ты что, офонарел?

— Я офонарел?! — взвыл Феликс. — Я… еду…

— Да слыхал уже, слыхал, — взгляд Рафинада переместился в сторону. — Инга? А ты как… Да перестань ты меня трясти, мудак! — Рафинад вывернул плечи и, выскользнув, шлепнулся на тахту.

— Где, где?! — вопрошал Феликс, совершенно потеряв от гнева нить своих претензий к приятелю.

— Что где, что где?! — Голос Рафинада тоже набирал обороты. — Вот Инга! Вот — я! А это — ты… Что где?

— Где… акции американской компании «Ай-Би-Эм», сукин ты сын?! — вдруг ляпнул Феликс неожиданно даже для себя. — Мне уже всю плешь проели с этими акциями, — и Феликс шлепнул ладонью по своей всамделишной проплешине, которую он старательно зачесывал. И впрямь гнев делает человека смешным.

— Ты что, идиот? — заорал Рафинад. — И с этим вопросом ты приканал в лесную чащобу? Инга, ты видела подобное? — Он взглянул на Ингу, что присела от хохота на табурет. — Где? У Левитанов, вот где! А они еще сидят в Москве, транзитом, у родственников, раздают подарки. На следующей неделе вернутся в Ленинград… Давай лучше выпьем. У меня есть что выпить и закусить… И как вы меня здесь ущучили?

Рафинад сел на тахту, свесив ноги в мятых трикотажных рейтузах и носках. Он старался говорить весело и беззаботно, а глаза тревожно перескакивали с Феликса на Ингу. Выглядел он уныло и потерянно. Как человек в стадии перехода от опьянения к нормальному состоянию. Худые мальчишеские плечи дыбились мослами под фланелевой рубашкой.

— Ну вот что, — проговорил Феликс. — Собирайся, поедем в город.

— Поехали, — кротко согласился Рафинад и посмотрел на Ингу.

Феликс шагнул к печи, тронул ладонью горячий лоснящийся бок, зарыл мысок сапога в уголь, что вывалился из жаровни на поддон.

— Устроите мне тут пожар, — буркнул он. — К чертовой матери! Заберу с собой ключи, хватит! Из-за бутылок уже дома не видно… Поехали, одевайся, — он запахнул низ куртки.

Инга оставила табурет и, приблизившись к Феликсу, положила руки ему на плечи.

— Простите меня, Феликс, я винюсь перед вами. — В синих глазах Инги не унимались смешинки. — Прошу вас, Феликс. Вы умный, хороший, благородный. Гораздо лучше этого типа, — она повела головой в сторону Рафинада. — Обещаю вам, я искуплю свою вину…

— Оставьте, Инга, — Феликс прижал ладонями горячие руки Инги, и было непонятно: то ли он хочет убрать их со своих плеч, то ли, наоборот, прижимает ее руки плотнее. — Куда это годится… Он пропадает целыми днями в напряженное для фирмы время, — Феликс вновь бормотал какую-то чепуху, осознавая, что это чепуха, но так уж его вело, просто напасть какая-то. — Опять же эти акции…

— Да ладно тебе! — вспылил Рафинад, поведение Инги его задело. — Заладил — акции, акции…

— Помолчи! — прикрикнула Инга на Рафинада, не сводя с Феликса глаз.

— Чингиз свалил в Тюмень, торчит там неделями, и ничего, — бухтел Рафинад. — А я не был в подвале день, так…

— Два дня. — Инга продолжала держать руки на плечах Феликса.

— Чингиз там делает деньги! — крикнул Феликс поверх рукава Ингиного пальто, как через забор.

— А я?! Я мало денег дал подвалу? — всерьез возмутился Рафинад.

— Детский сад, детский сад, — приговаривала Инга, не спуская глаз с лица Феликса. — Так вы простили меня, Феликс, простили?

— Простил, простил, — вздохнул Феликс. — Собирайтесь, поехали.

— Нет, нет… Вы езжайте один, Феликс, — проговорила Инга.

— То есть как? — растерялся Феликс. — Почему не вместе? Рафаил же согласен…

— Нет, Феликс, мы останемся. Ненадолго, — глаза Инги улыбались. — Мы вернемся электричкой. Извините, Феликс, так надо.

— Как знаете, — не скрывал обиды Феликс. Обида душила его, стягивала грудь, перехватывала спазмами горло, казалось, он сейчас заплачет. — Во всяком случае… я не могу больше оставлять здесь ключи… Это черт знает что…

— Как же мы запрем дверь? — Инга стянула руки с плеч Феликса, отошла и присела на край тахты.

— Не знаю, — ответил Феликс и добавил с порога: — Захлопните. Там английский замок.

— Не мелочись, Чернов. «Английский замок», — передразнил Рафинад. — Оставь ключи!

— Да пошел ты… — Феликс вывалился в сени, хлопнув дверью.

Инга сцепила пальцы рук и, опустив их вниз, сжала кисти коленями. Рафинад откинулся спиной к стене и смотрел в пространство. Скулы его тощего лица обтянула бледная кожа, сильнее проявляя острые черты. Волосы падали на лоб светлой взъерошенной прядью.

Из прихожей слышались сумбурные звуки, потом стихло, и возня уже доносилась со двора.

— Что он там делает? — обронил Рафинад.

— Вероятно, заливает бензин. У него кончился бензин…

— Бедняга, — проговорил Рафинад.

— Порядочный человек. И любит тебя.

— Меня многие любят, — как-то наискосок усмехнулся Рафинад. — Вот и ты меня любишь.

— Как это я догадалась, что ты здесь?

— Потому что ты меня любишь, — произнес Рафинад.

— Что у тебя в холодильнике? — помедлив, спросила Инга.

— Коньяк, колбаса. Есть кагор, еще тот, что ты покупала. Сыр.

— От тебя пахнет водкой.

— Водка кончилась вчера, а запах остался. И было-то всего Грамм сто пятьдесят.

Инга поднялась с тахты, шагнула холодильнику. Вспомнила, что так и не сняла пальто. Расстегнула пуговицы и, попрыгав на месте, сбросила пальто на пол, перешагнула через него, открыла холодильник, осмотрела, одобрительно кивнула. Подобрала пальто и швырнула в кресло, сиденье которого завалили старые газеты. Вернувшись к холодильнику, принялась выкладывать содержимое на его облупившуюся крышу.

— Долго ты собирался отсиживаться на даче?

— Ждал, когда ты приедешь. И скажешь, что согласна стать моей женой.

— Опять за старое?

— Тогда уезжай с Феликсом, — все тем же ровным тоном проговорил Рафинад.

— Ставишь ультиматум?

— Я тебя люблю. А после наших здесь ночей полюбил еще сильней. Я не могу без тебя. Со мной что-нибудь случится, я чувствую, я знаю.

Инга с вывертом через плечо окинула Рафинада долгим взглядом. И принялась хлопотать — переносить на стол пакеты, банки, тарелки, что лежали в плетеной корзине.

— Завтра мы вернемся в город, — взгляд Рафинада помечал, как при каждом шаге на плотной сиреневой ткани юбки появляются и пропадают контуры ее ноги. Чувствовал в ладонях уже знакомую их теплоту. Мысленно видел вытянутое родимое пятно на белом овале бедра, словно отметина судьбы…

— Ну и что? «Завтра вернемся в город»… Что ты умолк?

— А вечером я познакомлю тебя с родителями, — продолжал Рафинад. — С мамой и папой.

— Что ж ты им скажешь?

— Знакомьтесь, это моя жена. Если нужно, она вам сделает биохимический анализ крови. По знакомству.

— И все?

— А что я могу еще им сказать? Больше я о тебе ничего не знаю.

— Ой ли! Ты что-то скрываешь, я чувствую… Ну откуда ты узнал мой телефон? Откуда?

— Я тебе уже говорил: засек через станцию, когда ты звонила мне домой.

— Неправда. Поклянись.

— Чем?

— Моим здоровьем.

— Лучше поклянусь своим, так мне удобней.

— Своим не надо! — крикнула Инга резко и как-то надсадно. — Я эту клятву не приму.

— Думаешь, мое здоровье мне менее дорого, чем твое? — засмеялся Рафинад. — Ошибаешься. Я жуткий эгоист. Весь в отца, в Наума Соломоновича Дормана.

Инге не хотелось продолжать эту тему. Она выпрямилась и стояла под низкой потолочной лампой, закинув голову, точно под душем. Казалось, с ее волос стекает светлая вода…

— У тебя интересный отец? — спросила Инга.

— Если представить библейских персонажей реальными, мой папаша Наум, вероятно, похож на Яфета, одного из сыновей Ноя.

— А почему не на двух других?

— Именно на Яфета, таким я его представляю, — убежденно ответил Рафинад. — Мы живем среди библейских образов. Это удивительно. Такой рациональный мир, а приглядишься — сплошь библейские типы.

— О да, — засмеялась Инга. — Особенно в буфете на Варшавском вокзале, сплошь библейские персонажи…

— Ты, к примеру, напоминаешь мне благочестивую Веронику, — упрямо продолжал Рафинад, — что своими власами осушала Христовы раны.

— Вот как. Хорошо, что не Марию Магдалину.

В глазах Рафинада мелькнул азарт игрока — такая подходящая реплика! Рискнуть обо всем рассказать, открыть карты. И про Сулеймана, и про Ригу, и о том, что «прикид» на Инге вряд ли можно оплатить зарплатой лаборанта — он-то ее помнит в скромном красном куртеле цвета озябшей кожи. Все равно рано или поздно всплывет…

— На Марию Магдалину? — переспросил Рафинад, словно с жевательной резинкой во рту. — Нет, думаю, ты… более благочестива. Впрочем, и Мария была благочестива в грехе, ибо грех она творила из любви к ближнему, а не ради корысти и плотских утех. А это дает шанс, даст как бы лицензию на целомудрие.

— Вот оно как. Вполне в традициях классической школы гейш.

Рафинад подкрадывался к цели затеянного им разговора хитро и осторожно, словно охотник. Только когда выстрелить, он не знал и… боялся — промахнувшись, он многое потеряет, он по-настоящему любит Ингу, ее голос, ее походку, ее запах, ее тело. И здесь, за городом, он прятался, не думая, что Инга его найдет, да, впрочем, вообще без всякой надежды на то, что Инга помнит о нем: расстались они далеко не дружески. И теперь, когда он почувствовал, что Инга тянется к нему, вдруг одним неуклюжим вопросом все порушить? Да к черту! Зачем ставить ее в неловкое положение, ради чего? Что изменится?! Надо все забыть… А, собственно, что забыть? Что?! В конце концов, у каждого свой бизнес. Она только агент, да, агент. Она не принуждает своих клиентов заниматься этим трудом, она лишь посредник. Он не должен касаться этой стороны ее жизни. Никогда! Все равно долго таиться Инга не сможет, но пусть откровение исходит от нее самой. Нет ничего коварней чрезмерного любопытства, оно мстит жестоко и не вызывает сочувствия…

Голос Инги звучал издалека, словно за стенами деревянного дома, в заснеженном лесу:

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Только то, что я тебя люблю. Что мы будем жить у меня, в моей комнатенке. Потому как у тебя тесно и есть тараканы. — Рафинад сделал вид, что не заметил удивленно поднятых бровей Инги. — Я буду зарабатывать деньги, как можно больше. Мы будем тратить их на самые разные удовольствия — будем пить хорошие вина, есть вкусную еду, ходить в театры, в музеи, я вечность не был ни в каком музее. Ты родишь сына или дочь. Мама подарит тебе ожерелье, у нее есть ожерелье, предназначенное для матери моего первенца. А папа — мой красавец папа — будет следить за зубами нашего ребенка. Потом ты родишь еще одного славного бутуза с ямочкой на щеке, как у тебя…

Рафинад умолк и прислушался. В прихожей раздался топот и шум.

— Феликс! — крикнул Рафинад в глухую дверь. — На минуту, Феликс.

Дверь растворилась, и показалось насупленное лицо Чернова.

— Феликс, — проговорил Рафинад. — Посиди с нами. Мы празднуем рождение второго ребенка.

— У вас уже был первый? — усмехнулся Феликс.

— Первый?! Ты что, спятил? Первый уже ходит в школу, — ответил Рафинад.

— Что ж, поздравляю, — Феликс бросил ключи на тахту. — Не забудьте залить печку водой, — и резко хлопнул дверью.

— Эй! — крикнул в дверь Рафинад. — Ты забыл сказать, что мы идиоты!

— Мы и так это знаем, — произнесла Инга. — По крайней мере я.

Рафинад не слышал слов Инги — он соскочил с тахты, опустился на четвереньки, пытаясь разглядеть, куда подевался второй ботинок. Один оказался под руками, а второй куда-то подевался…

— Уговорю Феликса вернуться, — бормотал он. — Глупость какая-то, куда его понесло на ночь глядя, еще в психованном состоянии.

— С ним ничего не случится. — Инга приблизилась к окну. — С ним еще долго ничего не случится. — Яркий свет автомобильных фар скользнул по ее лицу, протанцевал по стене.

Два красных габаритных фонарика, удаляясь, сближались друг с другом, пока не юркнули за поворот. Еще некоторое время деревья рубили бледнеющий луч света, потом и он исчез…

Феликс, не сводя глаз с белой накипи дороги, выбил из пачки сигарету, прикурил и глубоко втянул дымок с пряным привкусом ментола…

Злость проходила, злость вытекала из него, как вода из опрокинутого кувшина, казалось, он даже чувствовал это. Место злости заполнял голод. Какого черта он не остался «отпраздновать рождение второго ребенка»! Это ж надо, гнать машину в зимнюю ночь, клюнуть на какую-то бредовину, судьбу, прочитанную на кефире…

Феликс лукавил. С самого начала он сомневался, что с Рафинадом может что-то случиться, но искушение остаться с Ингой наедине толкало к лицедейству. Хотя, признаться, временами и овладевало волнение, ему казалось, что от Инги исходили упругие волны власти, что она и впрямь провидит судьбу. Теперь же, кроме досады за потерянное время и жалкое свое поведение на даче, ничего не оставалось.

Феликс включил радио. Энергичный баритон извещал население, что Председатель Верховного Совета России Борис Ельцин не считает возможным предоставить Президенту Союза Советских Республик Михаилу Горбачеву запрошенных им чрезвычайных полномочий. А в случае предоставления Верховным Советом СССР Горбачеву подобных полномочий Российский Верховный Совет будет вынужден принять необходимые меры по защите суверенитета и конституционного строя России…

«Особые полномочия»?! Какие, к хрену, особые полномочия?! Будто у Президента недостаточно власти, чтобы вершить радикальные дела, конечно, если знаешь, какие дела надо вершить. А если не знаешь, если в мандраже, но всласть охота пребывать во власти, то придумываешь всякую хреновину, пускаешь пыль в глаза, требуешь полномочий, которых заведомо знаешь, что не дадут, к твоей радости и к глупости тех, кто их тебе не дает. Такая вот игра получается! Или те, кто «не дает», просто тебе подыгрывают, зная, что все эти требования особых полномочий — мыльные пузыри…

Феликс в раздражении выключил радио. Доведут эти люди страну до крови, доведут. И пожары, что полыхают уже на окраинах страны, их ничему не учат. По какому праву эти люди должны решать его судьбу? Умники? Тогда какого черта страна живет так, как она живет. Выходит, они обычные люди, такие, как и большинство в стране, просто всплывшие на поверхность. Быть на поверхности им очень нравится, вот и стараются, ловчат, гонят воду, чтобы продержаться на плаву. А что характерно для такого состояния? Нерешительность и безволие… Непонятно и глупо: определив развитие частного предпринимательства как главное направление экономической политики, они, в сущности, делали все, чтобы это предпринимательство прихлопнуть. Пускали санки по дороге, посыпая снег песком. Особенно Феликса раздражал Горбачев. Феликс не мог слышать пустую болтовню Президента. «Хотя бы уж начали сажать, — как говорил Толик Збарский. — Была бы какая-нибудь определенность. Пиво дают, а отлить не велят, морды!» А ведь как начинали, с каким энтузиазмом народ внимал речам, с каким рвением рушил постылую блеклую полуголодную жизнь — за чертой нескольких крупных городов люди годами не видели самых необходимых продуктов. Рушили и наблюдали, как все четче прорисовываются контуры будущего в виде увесистой фига…

Квартира матери окнами выходила на улицу Савушкина. И на третьем этаже горел свет: кто-то дома — или мать, или ее муж — Дмитрий Лебедев, Митюша — скрипач филармонического оркестра, белобрысый, нескладный, с невыразительными, спящими глазами и влажными губами. После родного отца Феликса — стройного, высокого, с седыми висками, придающими особую элегантность, — Митюша никак не смотрелся. Отец влюбился в свою студентку и укатил с ней куда-то в Туву преподавать все ту же математику. Уход мужа не очень удручал Ксению Михайловну — им обоим совместная жизнь давно стала в тягость. Ксения Михайловна ушла бы первой, но культура, традиция рода не позволяли ей перешагнуть черту. Ее связь с Милошей тянется лет пять, что тоже вызывало злословие знакомых: «Все, угомонилась княгиня, поняла, что всех ошибок не переделать».

Митюша был скрипач слабый. А с годами играл, видимо, хуже, перемещаясь куда-то в глубь оркестра. Он хоть и был «с искрой в душе», но ленив, дома почти не репетировал. И Феликс подозревал, что он ненавидит скрипку. Единственным его увлечением — и серьезным подспорьем в заработках — служили карты. Вот где проявлялся талант. В картах ему определенно везло. Может быть, и сегодня свалил куда-нибудь играть, было бы очень кстати, Феликс не расположен был к трепу, на который его постоянно провоцировал словоохотливый Митюша.

Но Феликс ошибся.

— Кого мы увидим? Кого мы увидим?! — послышался голос Митюши, и, открыв дверь, он закончил: — Мы увидим Феликса, нашего господина Рябушинского! Добро пожаловать, господин капиталист, в наш социалистический шалаш!

На Митюше висел серый размочаленный халат, привезенный с гастролей оркестра по странам Латинской Америки много лет назад.

Феликс разделся, передал Митюше куртку, нагнулся, расправился с сапогами и продел ноги в домашние тапки. Ксения Михайловна вышла из комнаты и, прильнув к Феликсу, потерлась щекой о его щеку, с детства Феликс привык к такой ласке.

— А небритый-то какой, ужас, точно ежик. Есть будешь?

— Еще как! — Феликс обнял мать за плечи.

Он любил эту квартиру на Савушкина больше, чем свою, на Мойке. И мог определенно сказать почему: его тут всегда ждали. В сталинском доме, просторная, двухкомнатная, с высокими потолками и окнами на шумную трамвайную магистраль, квартира вносила умиротворение в душу Феликса. Мать и Митюша были людьми безалаберными, одержимыми страстями: Митюша картами, а мать, врач-кардиолог, своими пациентами. С Митюшей все понятно, а вот мать оставалась для Феликса загадкой — мать постоянно жила проблемами своих больных. На подобное подвижничество ее толкала азартная натура. Именно азарт натуры удерживал ее и Митюшу столько лет подле друг друга. Любопытна и проста история их знакомства. Митюша страдал какой-то редчайшей болезнью, и мать его выходила, казалось, все просто. Но азарт, с которым Ксения Михайловна вникала в сущность болезни, во все, что формировало недуг, азарт этот поразил Митюшино воображение. Он боготворил Ксению Михайловну, робел, замыкался, что, по мнению матери, усиливало болезнь. Митюше надо было создать другую обстановку. И мать предложила ему… жениться на ней. Конечно, если бы Митюша был ей безразличен, вряд ли она вступила на путь российских подвижников-миссионеров, которые ради науки ни в грош не ставили личные интересы. Мать полагала, что спасает талантливого музыканта, а оказалось, что Митюша скрипач весьма средний. Но ловушка захлопнулась. Мать об этом не жалела; что же касается Митюши, то со здоровьем к нему вернулся апломб, он возомнил себя человеком незаурядным, а перемещение к краю оркестра, считал он, не что иное, как результат интриг. Талант, дескать, во всем талант, пусть в исполнении вариаций на темы Паганини, пусть в покере, пусть в бридже. Есть круг людей, где на него смотрят с уважением…

— Вчера в переходе метро на Невском играли Гайдна на флейте, — сказал Митюша, шествуя следом за Феликсом и Ксенией Михайловной. — Народу никого, начало первого ночи. И этот музыкант. Чистый сюр.

— Вы ему подали? — спросил Феликс.

— Не в этом дело. Пастораль в метро, чистый сюр.

— Подал он, подал, — вмешалась Ксения Михайловна, — у Митюши мягкое сердце.

— Так подали или нет? — настаивал Феликс.

— Честно говоря, нет, не было мелочи, — застенчиво признался Митюша. — А вспомнил потому, что… сам не знаю. Мелодия запала в память, весь день мучает. Отличный концерт, почему мы его не играем? Паренек лет восемнадцати, наверно, студент… — Митюша не знал, как закончить свою неуклюжую попытку начать задушевный разговор с пасынком.

— Сейчас столько появилось несчастных людей, — Ксения Михайловна направила Феликса в ванную комнату помыть руки.

— Не более, чем раньше, — заметил Митюша. — Просто дали свободу, вот и повылезали. В России, в местах, где чуть теплее, чем на улице, всегда появляются несчастные люди…

Феликс, разминая пальцы после холодной воды, сел на свое место. В этой квартире у него было свое место, у окна, между холодильником и пеналом с посудой. Митюша пристроился напротив. В окружении лубочных деревянных поделок он со своими сонными глазами на бледном лице смотрелся великомучеником. Ксения Михайловна сняла с кастрюли крышку. Запах мяса и чеснока будоражил аппетит.

— У нас рождается новый класс нищих людей и бродяг, — продолжал нудеть Митюша, — нищенство становится незазорным, даже каким-то гусарским эпатажем.

— Ладно вам, Дмитрий Ильич, — отмахнулась мать. — Ну не подали тому флейтисту и не подали, что вы оправдываетесь?

— Нисколько не оправдываюсь, просто размышляю, — забеспокоился Митюша. — В чем мне оправдываться? Пусть лучше Феликс объяснит: почему наши новые Рябушинские не решают проблему нищих.

— Дался вам этот Рябушинский, — Феликс кольнул вилкой тушку сардельки, освобождая чесночный пар. — Ну, мать, где ты покупаешь такие? У меня дома сардельки пахнут туалетной бумагой.

— Надеюсь, до употребления, — Митюша хохотнул.

— Дмитрий Ильич, — поморщилась Ксения Михайловна. — Ты, право, какой-то сегодня неуклюжий.

— Почему?! — воскликнул Митюша. — Меня интересует, почему новые Рябушинские не решают проблему нищих. Они рубят сук, на котором сидят.

— Вы, Дмитрий Ильич, утопист, — ответил Феликс. — Вопрос встречный: почему вы не подали тому флейтисту? Мелочи не было? Или вас больше волнует судьба всего оркестра, а не одного отдельно взятого флейтиста?

— Я часто думаю над этим феноменом — российским новым коммерсантом, — Митюша ел вкусно: свирепо всаживал вилку, макал сардельку в горчицу, подносил к губам, держал паузу, словно решая в последний раз, есть ему или нет, и, отправив в рот, елозил влажными губами. — Я вот что думаю… Гермес, бог торговли, по пьяной лавочке принял уличную девку за богиню любви Афродиту и сотворил дите. Так появился современный российский бизнес. А какого меценатства ждать от бизнеса простолюдинов? Если нет культуры, есть чванство и спесь…

«И мать выносит поцелуй этих мокрых губ? — Феликс глядел на отчима со скрытой усмешкой. — Загадочная женская душа». Память выудила образ Рафинада, уныло сидящего на тахте в мятых рейтузах. Казалось, Митюшу с Рафинадом крепила незримая скоба, хоть и были они совершенно разными, более того — противоположными…

— Свежая горчица, — проговорила Ксения Михайловна, в ее нежно-кофейных глазах мелькнуло беспокойство, она настораживалась, когда муж и Феликс выходили «лоб в лоб». Столько прошло лет, а все тревожилась.

— Я не пользуюсь горчицей, когда вкусно, — ответил Феликс. — Ты ведь знаешь.

— Начинаю забывать твои привычки, — проговорила Ксения Михайловна. — Редко видимся.

— Человек делом занят, — прошамкал Митюша набитым ртом.

— С одной стороны, — перебил Феликс. — С другой — завидно наблюдать чужую счастливую семейную жизнь.

Митюша проглотил сардельку и уставился на Феликса с уморительной детской миной.

— Ксюша, поделись с сыном рецептом счастливой семейной жизни.

— Для этого надо нанять тебя, Митенька, консультантом.

Митюша засмеялся, а потом вдруг обиделся. Умолк, хмуро глядя в тарелку. Ксения Михайловна продолжала хлопотать, не замечая перемены настроения супруга, у нее выработался свой метод. А возможно, ее начинал занимать вопрос: не слишком ли затянулся эксперимент по лечению сердечно-сосудистой системы скрипача филармонического оркестра Дмитрия Лебедева? Может быть, прекратить клиническое наблюдение в домашних условиях и перейти к амбулаторной методике? Подобная перспектива не очень устраивала Митюшу. Он примирительно, искоса поглядывал на свою суровую супругу — право, он вовсе не обиделся, да, собственно, и не на что… Кисель Митюша хлебал с полным благодушием, похваливая кулинарные способности Ксении Михайловны.

— Ты, Ксюша, расскажи Феликсу о вчерашнем, расскажи, — лопотал Митюша в знак окончательной своей капитуляции.

Ксения Михайловна приводила стол в порядок.

— Вчера… я вот рассказывала Дмитрию… мы работали «по скорой». Так в хирургию привезли троих с пулевыми ранениями. Коммерсанты. Что-то не поделили.

— Вот! — торжественно заключил Митюша. — Где большие деньги, там и криминал.

— Ну а вы? Играете в карты на поцелуи? — бросил Феликс.

— Сравнил наши деньги. К тому же у нас дело тихое, под крышей, почти при свечах.

— Какая разница, когда свечи — во время или после, — из окаянства противоречил Феликс.

— Разница значительная, для меня, — встревожилась Ксения Михайловна. — Если касается моего сына.

— Все, все, все! — игриво всплеснул руками Митюша. — Доем и уйду… Феликс, ты на автомобиле? Довезешь до Невского, нам по пути.

— Вот еще, — встрепенулась Ксения Михайловна. — В кои веки раз сын приехал в гости…

— Хорошо, хорошо. Сам доберусь, — мгновенно согласился Митюша, поднимаясь из-за стола.

Он возился в комнате, что-то собирая, бухтел, жаловался, кряхтел, казалось, даже поскуливал по-песьи…

Мать сомкнула губы и смотрела поверх головы Феликса в окно, где перекатывались огни рекламы гастронома — синие, красные, желтые. Маленькие морщинки веером сходились в уголках ее глаз, а темные волосы прикрывали уши, выпуская изящные сережки с рубиновыми камешками. Ноздри резко обозначились — признак волнения и беспокойства.

Наконец Митюша вывалился из квартиры, осторожно прикрыв дверь, — он всегда уходил на картежные ристалища осторожно, будто на тайный сход масонской ложи…

Феликс налил еще полстакана гранатового киселя и принялся цедить, пропуская сквозь стиснутые зубы кисло-сладкое прохладное желе.

— А если он проиграет? — Феликс отнял стакан от губ. — Спустит все до нитки?

— Дмитрий заболеет, если оставит карты. И ничем ему не помочь, это наркотик. — Ксения Михайловна отвела взгляд от окна. — Если он все-все проиграет, мы переберемся к тебе.

— Ого! Я и сам не знаю, куда перебраться, — вырвалось у Феликса.

— А что так? — быстро спросила Ксения Михайловна. — Что-то стряслось?

— Стряслось шесть лет назад, а сейчас катятся волны, — усмехнулся Феликс.

— Я тебя предупреждала. Ты же меня считал ревнивой матерью.

Феликс отодвинул стакан, встал из-за стола, вытер руки кухонным полотенцем и ушел в комнату.

Синеватый блеклый свет улицы полосами лизал стены, помечая несколько портретов. Мать заказала портреты по картинкам, что раздобыл Феликс в архиве. Портреты Феликсовых пращуров, князей Шаховских, старинного рода, берущего начало от ярославского князя Константина Шаха из древнего колена Рюриковичей… В центре портретной гирлянды мать поместила родовой герб: щит, вобравший пушку с золотым лафетом, на котором сидит райская птичка, и ангела в серебряных одеждах. Особенно Феликсу нравился черный медведь с секирой на плече. Щит покрывала мантия с князьей шапкой на. венце. Род Шаховских славился особым чадолюбием и дал Руси несметное количество княжеских семейств, они-то и составляли восемь наиболее именитых ветвей. К своему огорчению, Феликсу так и не удалось определить, к какой ветви принадлежала его матушка, Ксения Михайловна. Найденные им портреты князей Якова Петровича, Валентина Михайловича, Александра Алексеевича и княгини Зинаиды Алексеевны — с равным успехом могли бы оспаривать право быть предками Ксении Михайловны. Внешне мать более всего походила на Всеволода Николаевича — последнего министра торговли царского правительства, гофмейстера высочайшего двора. Но фотография — ненадежный ориентир. Впоследствии, когда утихло поветрие восстановления родословных, Феликс махнул рукой, решив, что ему вполне достаточно своих, личных успехов, нечего примазываться к громким пращурам. Конечно, приятно сознавать, что в тебе бродит частица знатной крови, но жизнь в стране, где зависть и ненависть к любой чужой непохожести и успеху может обернуться самым печальным образом, отрезвляла Феликса. Память о прошлом подобна щели, сквозь которую можно подглядеть будущее…

А портреты и впрямь были хороши. Особенно впечатлял Яков Петрович — сенатор, обер-прокурор Святейшего. Синода — в парике и при орденах…

— Ты где? — Ксения Михайловна вошла в комнату и включила свет.

Комната точно ужалась в объеме, сблизив между собой тяжелую мебель «под старину». Феликс сам выискал в «комке» три стула с высокими неудобными спинками, отремонтировал их и подарил матери на день рождения… Он сел на стул, что стоял под портретами, и проговорил шутливо:

— Да, мама, не нашла ты мне княжну. Повязала с мещанкой.

— Скажи спасибо своим друзьям, — сорвалась Ксения Михайловна. — Что произошло? Игорек опять что-нибудь сотворил с Лизиной бабкой?

— Нет, ничего. Проезжал мимо, вот и заглянул к тебе, на сардельки.

— Не хитри. Вижу, ты чем-то удручен.

— Хочу уйти от Лизы, — резко проговорил Феликс.

Положа руку на сердце, он мог признаться, что мгновение назад и не собирался выразить происходящее с ним в столь конкретной форме. Он и не думал о Лизе. Язык как-то сам вытолкнул слова, суть которых неосознанно будоражила сознание в последнее время. Воистину — вначале произнес, а потом подумал. И, подумав, понял, что произнес именно то, чем был болен. Будто прорвался нарыв. И еще он подумал, что поступок его не совпадает с предсказанной ему Ингой гладкой и ровной семейной жизнью…

— Не пори горячку, Феликс, — проговорила Ксения Михайловна. — Что случилось?

— Ничего не случилось, мама. Все как всегда, а я задыхаюсь. Я не хочу возвращаться домой.

— Извини меня… Так не поступают порядочные люди. У вас сын. Может быть, я не имею права, но развод должен быть естествен, как и брак. Когда нельзя обойтись без него. Когда вы оба приходите к выводу, что лучше жить порознь. Тогда сохраняются человеческие отношения, тогда люди не превращаются в зверей. Я прошла это испытание, имею опыт… Мне кажется, я никогда так не уважала твоего отца, как после нашего расставания. Думаю, что и он хранит меня в сердце, даже уверена в этом. Счастливые браки редки, Феликс, а счастливые разводы еще более редки. Люди превращаются в жалких, злых и глупых, выплескивают все, что в них сидит. Условием брака, Феликс, должна быть любовь, условием развода — уважение…

— А если женятся без любви? — усмехнулся Феликс. — Тогда и развод не хранит уважение…

— Не знаю, не знаю, — пробормотала Ксения Михайловна. — У вас общий сын. И ты должен сделать все, чтобы он помнил отца, а это во многом зависит от матери.

— Может, не затевать мне всю эту бузу, жить как раньше? — язвительно произнес Феликс. — Согласно приговору на кефире… извини, я это так, про себя. — Он смотрел на мать и удивлялся, как в таком «почтенном возрасте» удалось сохранить изящество и стройность. Ведь матери было целых пятьдесят три года! И как девочка…

— Знаешь, ма, я думаю: ты рядом с Лизой… как ровесницы.

— Спасибо. Через два года выходить на пенсию.

— На пенсию?! — обескураженно переспросил Феликс.

— Да, родной. Взрослая у тебя мама, не замечаешь, привык… Я все хочу спросить: как поживает твой приятель, Рафаил, давно ничего не слышала о нем.

Феликс нахмурился, ему не хотелось сейчас вспоминать Рафинада, все осталось на даче, в лесу.

— Тебе не хочется говорить о Лизе? — произнес он.

— С Лизой все ясно, — помедлив, ответила Ксения Михайловна, — с первого дня нашего знакомства все ясно.

— А что, Рафаил… Живет, работает, — нехотя проговорил Феликс. — Что-то в последнее время у нас пошло наперекосяк.

— Из-за женщины?

— Вот еще, — Феликс пожал плечами. — С чего ты взяла?

— Интуиция.

— Отчасти, — смущенно кивнул Феликс и торопливо добавил: — Только ты не думай… Тут целый короб причин. Не знаю, кто из нас прав, но что-то разладилось.

Глава вторая ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ВАСЯ ЦЕЛЛУЛОИДОВ

Часы под сводом вокзала вызывали у Петра Игнатовича Балашова смятение. Не сразу и угадаешь, в какую цифру упирается световая дуга, заменяющая стрелку, придумали же системку. А свои часы остановились — сдохла батарейка. Вот и приходилось спрашивать время у хмурых, озабоченных людей, что волокли дорожную поклажу.

Балашов поджидал своего шефа — Чингиза Джасоева. Тот летел из Тюмени с пересадкой в Москве и приказал провернуть на бирже небольшое дельце: по возможности заполучить контракты на поставку пиломатериалов, паркета, пробки, а также крупных партий хозяйственных спичек. За два дня торгов Балашов выполнил задание и теперь, возвращаясь в Ленинград, должен был передать условия контрактов своему молодому начальнику.

Балашов был доволен службой. Чего еще желать в его возрасте? Не надо ломать голову над проблемами аренды, налогов, бухгалтерии, решением конфликтов между горластыми маклерами, да и отношения с бандитами не способствовали нормальному кровяному давлению. Что же касается денег, то сейчас, с учетом комиссионных, Балашов зарабатывал раза в три больше, чем выкраивал, сидя в кресле председателя кооператива «Маклер».

Чингиза он приметил, едва тот вступил под арку зала ожидания. Стремительный, еще более похудевший и повзрослевший, в модном расклешенном пальто с широкими плечами, Чингиз шел прямо на Балашова, улыбаясь и что-то договаривая через плечо своему спутнику. А спутник был не кто иной, как Вася Целлулоидов, ходок из Тюмени.

— Петр Игнатович?! — воскликнул Чингиз. — Смотри, Вася, Петр Игнатович, как на посту.

— Во, бля, дисциплина, — одобрил Вася Целлулоидов, мужик в бараньем тулупе и в шляпе. В одной руке он держал кейс начальника, в другой — свой фибровый чемоданчик с металлическими углами.

— Знакомьтесь, Петр Игнатович. Мой новый личный секретарь, господин Целлулоидов, человек-танк!

Целлулоидов улыбался, щеря металлические зубные коронки и виновато поводя руками, занятыми поклажей, — мол, извините, не могу поздороваться. Балашов ответил кивком и похлопал Чингиза по плечу.

— Начальник! Заматерел, заматерел на свежаке… Докладывать здесь или в Ленинграде?

— Здесь, здесь, Петр Игнатович, — посерьезнел Чингиз. — Я задержусь в Москве на день-другой, если что упущено — поправлю. Где контракты?

— Что, прямо здесь? — переспросил Балашов.

— А что? Впрочем, можно зайти в вагон, времени еще навалом, — решил Чингиз. — А ты, Вася, подожди меня здесь, провожу Петра Игнатовича, вернусь.

Целлулоидов с готовностью кивнул.

Чингиз и Балашов направились к перрону.

— Думал — не успеешь, продам билет. — Балашов пытался справиться с дыханием, поспевая за Чингизом. Он улавливал в тоне своего голоса подобострастность, сердился на себя за это, но ничего не мог поделать.

— Все рассчитано до минуты, Петр Игнатович, — поддержал Чингиз. — Что нового в «Кроне»?

В этот вечерний час вокзал, казалось, примеряется к ночлегу — люди слонялись по гигантскому вместилищу, точно сонные мухи, то и дело прилипая от нечего делать к витринным стеклам закрытых ларьков. Без особого азарта тащили свои чемоданы и тюки. Наступило время отправления поездов-аристократов, билеты на которые достают по знакомству или через гостиничные службы «Интуриста». Так что основная «беспорточная» толпа притихла в ожидании своего часа — отправки «веселых» обшарпанных составов, что начнется глухой ночью и растянется на весь день, будоража людской муравейник…

— Что нового? Отдел организовали новый. Безопасности и шпионажа! — засмеялся Балашов. — Теперь все под колпаком. Шеф отдела, говорят, из бывших разведчиков. По фамилии Гордый.

— Вот как? — Чингиз взглянул на Балашова косым острым взглядом. Чингиз знал об идее Феликса наладить службу безопасности, но чтобы так оперативно, в отсутствие основных учредителей. — А что, Рафаил Наумович работает?

— Давно не видел. Говорят, запил, с какой-то девахой снюхался.

— Как? И Дормана не было… когда утверждали отдел безопасности?

Балашов пожал плечами. Он учуял перемену в настроении Чингиза. Видно, новость пришлась не по вкусу. Ну их к бесу, в самом-то деле, еще окажешься в сплетниках, досадовал на себя Петр Игнатович.

— Так что же… отдел безопасности? — продолжал настаивать Чингиз.

— Не знаю, — бормотал Балашов. — Какие-то битюги зачастили в подвал. Все один к одному, на шкаф похожи, с гляделками. Говорят, вербует Гордый свою команду.

— Видно, разбогател очень наш Феликс Евгеньевич, — буркнул Чингиз. — Армию собрался содержать. Из своего кармана платить будет? Что-то мы так не уславливались.

— Не знаю, не знаю, — отмахнулся Балашов. — Только как вспомню бандитов Ангела, так, думаю, пора вооружаться.

— Кстати, Ангел больше не пытался вас достать?

— Сжег тир и успокоился, нахалюга. Не хочу и вспоминать. Все! Пережил и забыл.

Они вошли в вагон. Теплый уютный свет падал из плоских плафонов на кофейный пластик стен, голубую дорожку, стекал по капроновым занавескам, по зелени каких-то вьющихся растений. Тишина и покой возвращали в прошлые, забытые времена. Посадка только началась, и респектабельный пассажир двухместного купе не торопился — Чингиз и Балашов шли словно по коридору персонального вагона.

— Послушаем, послушаем, — произнес Чингиз, едва очутившись в купе.

Балашов бросил шапку на полку и принялся разматывать шарф, свободной рукой извлекая из папки контракты на фьючерные поставки.

Чингиз внимательно просматривал их, помечая что-то твердым ногтем. В целом контракты его устраивали, хоть завтра отгружай товар, даже спички. Он полагал, что спички будет трудно реализовать, но, оказывается, именно спички затребовали пять городов, три из которых гарантировали предоплату.

— А это что? — спросил Чингиз, возвращаясь к помеченным пунктам.

— Протокол о намерениях, — живо ответил Балашов. — Рискнул заключить на всякий случай. Они занимаются трелевкой леса, какграз в Тюменском крае. Мало ли?! Подвернулся мужичок. Недорого запросил, можно и по бартеру, они там сидят, как на острове, ни черта нет — ни продуктов, ни барахла. А парк первоклассный, вся техника японская.

— Молодец, Петр Игнатович! — Чингиз оставил бумаги и горячо потер руки. — Молодец! Именно то, что нужно.

Балашов зарделся, как школьник. Окончательно разделался со змейкой полушубка, высвободил свой просторный живот и облегченно вздохнул.

— Так, может, отметим? По сто грамм. У меня с собой, — предложил он. — И шоколадку припас.

— Отметим, отметим, Петр Игнатович. — Чингиз забарабанил ладонями по коленям. — Как у вас с деньгами?

— На постель в вагоне хватит, — чистосердечно признался Балашов. — А в Ленинграде возьму такси, дома расплачусь.

Чингиз сунул руку во внутренний карман пальто, извлек оттуда, точно фокусник, пачку двадцатипятирублевых купюр в банковской бандероли.

— Вот вам. Две с половиной тысячи. Сдачи не надо, Считайте, премия от отдела… Кстати, как там разворачивается Савунц?

— Ашот?! Прыгает козлом. Выцыганил в мастерской какую-то клетушку, организовал себе кабинет. Сидит в нем как царь. Я заезжал, смотрел. Через недели две собирается выпускать первую обувь по собственной модели. Люди его хвалят, говорят, деловой мужик.

— Иначе бы я не брал в аренду мастерскую, — степенно проговорил Чингиз, наблюдая, как стакан заполняет коричневая жидкость, донося терпкий коньячный запах. — А на фирму он работает?

— Как же! Говорю — прыгает козлом. Нашел каких-то ребят, из своих армян, те занимаются гуманитарной помощью для пострадавших от землетрясения. Какая-то парфюмерия. Это ж надо, шлют людям после землетрясения духи «Шанель» и помаду.

— Ничего. Дорман превратит все это в хлеб с маслом, а крошки отсыплет в «Крону», — засмеялся Чингиз. — Тоже будет неплохо.

— Или наоборот: хлеб с маслом оставит в «Кроне», а крошки отправит в Армению, — поправил Балашов. — Ну, выпьем?

В проеме двери возникла упитанная крашеная блондинка лет пятидесяти. Руки ее оттягивали два огромных баула.

— Ну вот еще, — перевела дух толстуха. — И тут пьют, не страна, а кабак, — женщина хозяйски втиснулась в купе.

— Пардон, мадам! — галантно отсалютовал Чингиз. — Ухожу, ухожу. Оставляю вам своего друга на безумную ночь. — Он осушил стакан и поставил на столик.

Толстуха презрительно оглядела Чингиза.

— Сопляк, — процедила она, повернувшись покатой спиной, обтянутой кожей пальто.

Чингиз подмигнул Балашову.

Они вышли в коридор.

— Какая царица, Петр Игнатович. Ночь в купе. Вдвоем. Фантастика. Вам определенно везет, — хохотал Чингиз.

— О, да, — подыгрывал Балашов, обтирая боками стены узкого вагонного коридора. — Позабавлюсь. Представляю эту ночь. Своим храпом могу снести электровоз с рельсов. Кстати, о дамах. Тебе названивала какая-то женщина, интересовалась, когда вернешься. Нервный такой голосок. Я дал ей твой домашний телефон, чтобы отстала.

«Татьяна», — подумал Чингиз и проговорил:

— А вот телефон давать не надо было. Да ладно уж, — и, попрощавшись, Чингиз покинул вагон.

Он шел, обходя пассажиров танцующей походкой джигита, пронося, словно бурку, пальто с широкими ватными плечами. Пальто он купил случайно в каком-то сельмаге, куда добрался на вертолете по своим делам. Там же отоварился новой шляпой и Вася Целлулоидов, его верный оруженосец…

Да, встреча с Целлулоидовым явилась для Чингиза событием номер один, это точно. Так они и ездили по леспромхозам вдвоем — Чингиз в новом пальто, а Целлулоидов в тулупе вертухая с поднятым воротом и в шляпе. В двадцатиградусный мороз. Заключая договора на поставки изделий из древесины и… спичек, которыми было забито множество складов. Спички сырели, требовалась срочная реализация, поэтому и скупались Чингизом по бросовой цене.

И тут, в одном из районов, на таежном застолье, родилась идея: создать собственную лесопромышленную базу «Кроны». Разрешение на коммерческое использование обширной делянки леспромхоз имел и хотел избавиться от обузы. К тому же Чингиз предложил построить два кирпичных дома, по шестнадцать квартир в каждом, если леспромхоз зарегистрирует базу как дочернее предприятие «Кроны» в Тюменской области с последующим возведением комбината по обработке древесины. Феликс, по телефону, горячо одобрил идею, выслал подтверждение-телеграмму и незамедлительно перевел первые деньги на строительство домов в одно из домостроительных предприятий Тюмени. Колесо завертелось…

На гребне делового успеха смекалистый Вася Целлулоидов подкинул Чингизу крамольную мысль. «Не век же тебе пылить на «Крону», — сказал бывший блатарь Вася Целлулоидов, — надо подумать и о личной выгоде. Пользуйся ситуацией! За те кирпичные дома и небольшие «хрусты» для нужд серьезных людей тебе могут выправить лесобилеты с правом вырубки и вывоза. Это значит, что ты поимеешь свои живые деревья на день подписания договора. Но деревья растут, бля, сам понимаешь. Через год-два-три те же деревья заматереют, кубов станет больше, а тут и ты с топором, понял? Как идея?»

Чингизу дважды объяснять не надо. В конце концов имеет он право на личную жизнь, без общей упряжки! Будет на что опереться, если через пару лет «Крона-Куртаж» отделится от «Кроны». Только звонить об этом никому не надо. Вася Целлулоидов так и сказал: «Только не звони никому. «Крона» тут же выставит претензии, скажет: «Раскольник ты, бля, экономический диверсант! Мы в тайге строим кирпичные дома, а ты на этом свои личные интересы блюдешь. Нехорошо. Могут и побить».

Долго не спал в ту ночь Чингиз Джасоев, все думал, прикидывал. Внешне все выглядело гладко, но душа томилась. А тут еще свидетель — блатарь на вольняшке Вася Целлулоидов. «Знаешь, Вася, — сказал Чингиз утром. — Поедем к нотариусу, в райцентр, составим купчую. Я тебе от своего права на лес пятую часть отстегну. Пусть растет, жирует, набирает твои кубометры». Подарок был царский. Васю даже слеза прошибла, что бывало не часто. Сказал, что отныне Чингиз ему дороже отца родного, которого, кстати, Вася никогда и не знал. Его подкинули в семью железнодорожника на разъезде Молодежный с целлулоидным браслетом, на котором было нацарапано «Вася». Так и определилась его фамилия — Целлулоидов…

Чингиз протянул два паспорта. В одном пряталась зеленоватая купюра с ликом покойного президента Америки Авраама Линкольна. В затемненном оконце администратора гостиницы всплыли сонные глаза. Взгляд оценивающе прихватил Чингиза и Васю Целлулоидова.

— Вы вместе? — Администратор небрежно сбросил пятидолларовую купюру в ящик стола.

— Вместе. Но в разных номерах, — кивнул Чингиз. — На два дня.

— Заполняйте анкеты, — вздохнул администратор и, протянув два бланка, добавил: — Горячую воду отключили, ремонт.

— Москва, бля, — фыркнул Целлулоидов. — В тайге у меня горячей воды хоть вплавь… Мечтал, понимаешь, — он брезгливо подобрал бланк двумя пальцами и отошел к столу, точно на расправу.

Чингиз не любил Москву, Москва его унижала; приезжая в Москву, он, как правило, был ограничен в деньгах. На этот раз деньги у него водились, он своего не упустит… Но главное, надо засветиться на бирже хорошо одетым, преуспевающим коммерсантом, на это обращают внимание, правда, основной костяк маклеров походил на свору драных псов. Но Чингиз чуял тенденцию. Внешний вид коммерсанта — составная часть маркетинга. Красочные буклеты с фирменным знаком «Кроны-Куртаж» с перечислением услуг для своих партнеров, еще кое-что по мелочам…

— Воды горячей у них нет, — бухтел Целлулоидов, нагруженный кейсом шефа и своим «ридикюлем», как он называл чемодан. — Так хотел попариться.

— Умолкни, Вася, — лениво советовал Чингиз. — Сунь голову под кран, вообрази, что на Черном море. Все дело, Вася, в воображении. Сейчас мы с тобой оставим багаж и мотнемся в город. Приглашаю тебя, Вася, как своего верного секретаря, поштефкать в модном ресторане. А там и до веселья недалеко.

— Спать хочу, — неожиданно ответил Вася. — Завтра поштефкаю. Старые раны болят. — Васю два раза резали в лагере и раз на поселении. — Устал Вася, хочет в койку, — сказал он себе.

— Ну, смотри, — тихо обрадовался Чингиз: куда он двинет с таким Васей Целлулоидовым, от милиции отбоя не будет. Вася — дитя тайги, в тулупе и шляпе, хоть и башковитый, надо отдать должное. И хватка железная. Пусть Вася поработает на фирме полгода-год, притрется, войдет в курс основных забот, познакомится с коллективом, словом, «заразится «Кроной». А потом вернется в тайгу заведовать сибирским отделением. Там Вася как рыба в воде. А со своими связями — вообще человек незаменимый. За что Целлулоидов отбывал наказание, Чингиз не спрашивает — сам расскажет, придет время…

Чингиз поменял деловой темный галстук на светло-кофейный, освежил волосы итальянским одеколоном и, прихватив визитку, надел свое роскошное пальто.

Швейцар в неопрятной униформе оценивал его фигуру хмурым взглядом, раздумывая, стоит ли суетиться или нет? Но так и не решил — Чингиз стремительно покинул гостиницу.

Площадь у западного вестибюля — некогда самого шебутного — сейчас выглядела малолюдной и корявой. Еще минуту назад Чингиза обуревало множество дерзких планов, и вот, оказавшись на улице, он стоял, не зная куда податься…

К тротуару подъехало замызганное такси. Из салона, резво егозя тощим задом в блестящих лосинах, вывинтилась белесая девица в короткой шубке, лет шестнадцати. Следом важно вылупился солидный «мэн» кавказских кровей в кепке-«аэродроме» и хлопнул дверцей такси, словно закрыл холодильник. Девица метнула в Чингиза взгляд круглых гляделок, точно оброненных в тушь. Чингиз высокомерно отвел глаза. Вообще-то ему нравились женщины старше себя, понимающие в этом деле толк, неторопливые и внимательные. А от этих, словно бройлерных, шлюх с мальчиковыми задами, белобрысых, с тощими шеями и раскрашенной кукольной башкой под мочальными патлами, кроме идиотской важности и пошлятины, ничего ждать не приходилось. К тому же почти каждая из них могла преподнести сюрприз, работай после нее на одни лекарства…

Чингиз поднял ворот пальто и сунул руки за спину. Он шел мимо палаток, спальных мешков, тлеющих костров, огромных коробок, из которых торчали головы в тюрбанах из накрученных шарфов; Чингиз вспомнил Апраксин двор в дни записи на автомобили. Если бы не здание гостиницы «Россия» и громада Кремля, то палаточный городок горемык, жалобщиков и беженцев напоминал скопище поверженных воинов. Почти у каждой палатки, у каждого спального мешка и коробки торчали плакаты. Жеванная дождем и ветром бумага едва удерживала заплаканные слова: «Горбачев — верни мне сына!», «Мой дом сгорел в Молдавии. Требую крова и работы. Русский, 35 лет», «Во что ты превратил страну, Верховный Совет?! Я — инвалид войны, где твои социальные гарантии. Бывший житель проклятой Богом Ферганы», «Господин Президент! Процесс пошел или еще нет?!»

Несколько иностранцев, зябко поеживаясь, бродили вдоль бивака, с изумлением разглядывая этот «человеческий фарш» из горя, голода, заброшенности и проклятий. Вспыхивал блиц фотокамер. К фотографам относились доброжелательно — многие из них дарили сувениры, еду, давали денег. А главное — была надежда привлечь внимание к своей разнесчастной судьбине…

Чингиз вобрал голову в плечи. Остановился на самом излете бульвара, у последней палатки, из которой торчали детские ботинки. Чингиз наклонился, приподнял полог. Мальчишка лет десяти, лежа на животе, читал книгу при свете фонарика. Заслышав шум, мальчик резко обернулся, с испугом метнулись черные глаза.

— Ты откуда? — спросил Чингиз.

— А что? — ответил мальчик через плечо.

— Есть хочешь? — спросил Чингиз.

— Не, — под тонкой кожицей мальчика заходили желваки. — Идите, дядя. Сейчас мамка подойдет, будет вас ругать. Она за водой пошла, к военным.

Свет фонарика стекал по обложке книги «Маугли».

Чингиз сунул руку в карман пальто, вытащил деньги и, не считая, швырнул в палатку. Штук пять или шесть сиреневых четвертаков, падая серпантином, плескались овалом, из которого, как из норы, выглядывал профиль вождя мировой революции…

В короткой улочке, идущей к ГУМу, тесно стояли воинские машины. В некоторых из них сидели солдаты в обнимку с девицами, и Чингиз вновь вспомнил мальчишку в палатке, читающего книжку в ожидании матери, что пошла за водой…

ГУМ… Гостиница «Москва»… Подземный переход и улица Горького.

Чингиз двигался в тесном коридоре, по обе стороны которого сплошняком, плечом к плечу, стояли люди. Многие из них были хорошо одеты: в шубах, пальто, дубленках… Каждый держал в руках свой товар: кто статуэтку, кто пачку сигарет, кто детскую куклу… Книги, коробки конфет, пакеты с колготками, сгущенное молоко, крупа, консервы, галстуки, обувь, носки, лекарства, книги, книги, книги… Коридор из продавцов. Одни стыдливо прятали глаза, другие, наоборот, — с вызовом и дерзостью смотрели в лица прохожих: видите, до чего мы докатились…

Женщина лет пятидесяти, в шляпке с вуалью, замлевшая от холода, продает ноты, старинные, с вензелями. Рядом приплясывает парнишка с кассетами и мохеровым шарфом, возможно, снятым со своей шеи.

Чингиз участил шаг. Но коридор продолжал раскручивать свой рукав, казалось, не будет ему конца. Нырнув в подземный переход, Чингиз вышел у Главтелеграфа. Здесь, как обычно, скучали молодые люди и девицы, подпирая спинами стены и оценивая взглядами друг друга.

Чингиз вспомнил Татьяну, ее голос в телефонной трубке с мольбой и угрозами. С обещанием в чем-то разобраться, и вряд ли этот разговор будет ему приятен. На что она намекала? После ухода из квартиры на Большой Пушкарской он Татьяну не видел. Были минуты, когда Чингиз хотел вернуться, но, припомнив коммуналку с вечно сырым сортиром и теснотой, алкаша Федорова с его просьбой «пульнуть из пистоля, чтобы закончить эту паскудную жизнь», желание вернуться на Пушкарскую отпадало. К тому же Чингиз оставил общагу и снял отличную квартиру на улице Рубинштейна с окнами в тихий двор, телефоном и ванной комнатой…

Чингиз уже жалел, что задержался в Москва. Балашов отлично сработал, и никаких поправок не требовалось. Что касается визита на биржу, то можно повременить — главное, уехать, удрать из Москвы, от этих грязных, разбитых улиц, от этих несчастных людей — там, в Ленинграде, как-то светлее, чище, во всяком случае, там дом…

Вниз, от Пушкинской площади, навстречу Чингизу спускались две тетки в замызганных рабочих куртках и штанах. Тетки несли заляпанные известью ведра и о чем-то живо переговаривались, сдабривая речь отборным матом. «Неужели еще кто-то работает?» — подумалось Чингизу. Угол Пушкинской площади и Тверского бульвара дыбился деревянной перегородкой, за которой копошились строители, доносился гул каких-то механизмов. Сооружался подземный переход… «Работают, работают, — сладко, словно о чем-то сокровенном и приятном, подумал Чингиз. — Что-то все же делают в этом бардаке…»

Через мостовую со стороны бульвара доносился глухой гомон толпы. Чугунные уличные фонари растворяли свой свет в белесой сутеми вечера, высвечивая разноцветные полотнища знамен. «И кино снимают?» — подумал Чингиз, перепуская поток автомобилей.

— Что там происходит? — спросил он у стоящего рядом мужчины.

— Нар тюремных домогаются, — буркнул тот и, шагнув на мостовую, бросил через плечо: — Охренели от свободы, сукины дети.

Сквер Тверского бульвара запрудила толпа. Люди стояли, сидели на каменной балюстраде, прохаживались группами, пели, выкрикивали лозунги, доказывали что-то друг другу. В одном месте вдруг вспыхивала потасовка, и туда неохотно продирались сквозь толпу несколько ментов с постными лицами, выводили драчунов, перепачканных кровью, без шапок с бледными, истомленными лицами… И вновь упрямо взбрыкивали плакаты и лозунги: «Свободу Прибалтике!», «Долой армян», а напротив — «Долой азербайджанцев!». Между ними юлил парнишка с замусоленной сигаретой в губах, придерживая локтем плакат «Сионисты — захребетники России!». Поодаль бродил мужик в папахе, таская на плече лозунг: «Ще не вмерла Вкрайина!»… «Мы из Кронштадта!»… «Ленинград? — Санкт-Петербург!»…

Чингиз присел на холодный гранит цветника со скрюченными от мороза ветками растений. Рядом расположился штаб какой-то организации. Полная женщина в очках напоминала обрюзгшую Крупскую. Кутая горло шарфом, женщина вопрошала у худосочного парня в джинсовой куртке, подъехал ли Сережа. Сейчас самый раз разогреть толпу его призывами, люди теряют интерес. Парень в джинсовой куртке ответил, что Сережи еще нет, видно, задержался на работе, а вот батарейки в мегафоне скоро сдохнут, и нечем будет держать этот митинг.

Женщина хмуро что-то выговорила парню, тот нервно хлопнул себя по тощим ягодицам и отступил в сторону. Женщина с неожиданной легкостью поднялась с места и, шагнув к оратору, переняла у него мегафон. Вероятно, многие на площадке знали эту даму, толпа у цветника начала заметно плотнеть.

— Господа! — Женщина откинула голову и подняла мегафон, точно горн. — Вы сейчас озлоблены, вам нечего есть. В ваших домах холодно, ваши дети воспитываются в мерзости. Вас грабят и убивают, физически и морально. И Неужели нет виноватых?! Есть! — Женщина вскинула белый тугой кулачок. — Это банда, узурпировавшая власть. Это они в силу своей некомпетентности насаждают в России нравы Дикого Запада! Это они растаскивают Россию на куски, насаждают класс богатеев, отдают вас в рабство новым капиталистам. Нам не нужны ни капиталисты, ни коммунисты. У России, у настоящей демократии свой путь, господа. И за этот путь можно отдать всего себя, до последней капли крови!

Толпа колыхнулась, как огромное цветное полотнище. Раздался свист.

— Вот свою кровь и отдавай! — крикнул кто-то.

Казалось, «Крупская» только и ждала эту реплику.

— Да, господа, вопрос платы за истинную демократию для россиян, за их гражданские права с некоторых пор для меня однозначен. Если великому делу нужна моя кровь, я отдам ее с радостью, до последней капли. Я человек, а не дрожащая тварь за свое маленькое мещанское благополучие. Грядет великая борьба! И в этой борьбе нельзя победить за так, отсидеться в своей конуре. Очиститься от общей исторической вины перед поколением замученных можно только ценой собственной жизни. Меньшей цены не бывает! Рано мы собираемся жить, господа, нам еще умирать и умирать.

Толпа вновь колыхнулась, на этот раз глубоко и тревожно.

Крики восторга переплелись с гулом возмущения. «Крупская» утерла губы желтым платком, поправила очки, что сползли на кончик короткого пухлого носа. Рядом с Чингизом на каменный цветник вскочил мужчина в лиловой куртке.

— Куда вы нас зовете, гражданка! — натуженно воскликнул мужчина, напрягая жилы на тощей в пупырышках шее. — К большому террору?! Я хочу спросить уважаемую Жанну д’Арк! Как же вы при вашем горячем желании отдать кровь за демократию не то чтобы на эшафот, вы и на каторгу не сподобились попасть в то гнусное время, как нормальные диссиденты. Как вам удалось так долго отделываться пятнадцатью сутками да штрафами за уличное хулиганство! А говорят, что вы и чаи гоняли с начальством в Лефортовской тюряге! Где же ваша революционная жертвенность? А?! Вы, извините, с вашими призывами напоминаете мне небезызвестного Гапона…

«Крупская» с презрением смотрела на гражданина в лиловой куртке, вертя в руках мегафон.

— Граждане, у кого есть случайно с собой батарейки? — крикнул в толпу парень в джинсовых штанах.

Просьба его потонула в ропоте толпы — одни требовали ответа «Крупской» на инсинуации гражданина в лиловой куртке, другие подбодряли его, призывали ответить этой дамочке, что толкает народ на штыки своих же братьев…

— Дайте сказать Валентине Никодимовне! — кричал парень в джинсах, потеряв надежду раздобыть батарейку для мегафона.

Толпа чуть притихла.

— Я давно вас знаю, гражданин, — проговорила «Крупская» со всем презрением, на которое был способен ее хрипловатый голос, — я знаю вас всю свою сознательную жизнь революционера.

— Меня?! — удивился гражданин.

— Да, вас! Вы — равнодушный обыватель! И таких, как вы, здесь, на этой площади, сотни… Вы равнодушны к свободе!

— Ах вот что, — в голосе гражданина в лиловой куртке послышалось искреннее облегчение.

— Я, как поборник свободы, после нашей победы потребую лишения гражданских прав людей, подобных вам, для тех, кто равнодушен к свободе, для тех, кто думает только о своем благополучии. Гражданские права должны быть для тех, кто за них борется, кто жертвует ради них жизнью…

— Да ладно тебе! — взвизгнул гражданин в лиловой куртке. — Свобода, свобода… Ты на себя посмотри, тумба! Тебе бы хорошего мужика. Свобода, свобода… Тебя ж, наверно, никто никогда еще не трахал…

Все, что произошло в дальнейшем, слилось для Чингиза в одно короткое мгновение. Он видел, как парень в джинсах, разбежавшись, козлом боднул в живот гражданина в лиловой куртке. Тот завалился в сторону «Крупской», и революционерка в полном соответствии с законом уличных революционных сражений долбанула мегафоном по башке гражданина в лиловой куртке.

Толпа, взревев, полезла на цветник, дробясь соответственно на сторонников и противников ораторши.

Чингиз вскочил на ноги, в своем ярком пальто он был заметен на общем довольно сером фоне. Он попытался прорваться через толпу и вдруг почувствовал сильный толчок в грудь. Не удержавшись, Чингиз опрокинулся на спину и ударился затылком об угол каменного поребрика…

Он разлепил веки. Взгляд вобрал высокое окно. Подержав немного белые занавески, взгляд сполз вниз, переместился в сторону, на сидящего у кровати Васю Целлулоидова.

Чингиз слабо улыбнулся и повел головой. Боль секанула плечо и ухнула куда-то под лопатку, в спину. Чингиз поморщился и слабо застонал.

— От суки, от расписались на тебе, — прошептал Целлулоидов. — Ты помолчи, я говорить буду.

Чингиз сомкнул глаза в знак согласия.

— Утром позвонили, говорят, напарника вашего тормознули в больницу на Страстном бульваре. По визитке, дескать, определили, из какой гостиницы. Ну, я в штаны и в такси. Еще таксист, бля, попался из новичков, час крутил, не мог тот бульвар разыскать. Я чуть было его не порвал, суку… Ну вот он я, тут. Все, что надо, доставлю в лучшем виде… Доктор сказал, что могло быть хуже, могли тебе основание черепухи шибануть, если бы ниже приложился. А так ничего, оклемаешься. — Вася Целлулоидов сокрушенно хлопал себя по худым коленям. — И почему я тебя одного бросил, все утро казнюсь… За что ж они тебя так, гады? Ладно, ладно, молчу, потом расскажешь… Доктор сказал, что за недельку тебя соберет.

Целлулоидов жалостно глядел на бинты, между которыми мутнели глаза Чингиза, рот и кончик носа.

— Утку дать тебе? — Целлулоидов покосился на соседей по палате, застеснялся. — А то гляди, я могу подсунуть, сестричка проинструктировала. Если что — дай знак.

Целлулоидов умолк, не зная, что еще предложить своему шефу и благодетелю.

— А насчет «дипломата» не бойся. Сберегу пуще своего «ридикюля», — вспомнил Целлулоидов и по выражению глаз Чингиза понял, что попал в самую точку.

Глава третья Сукин сын

Весть о том, что старик Левитан вернулся из Америки, разнеслась мгновенно. Старик гостил за океаном три месяца и точно в срок, оговоренный датой обратного билета, вернулся в свою квартиру на Петроградской стороне.

— Ноги моей там больше не будет, — сообщал он с порога всем, кто приходил за письмами, пересланными с оказией. — Я видел Америку, как вы ее видели. Я видел зады своих внуков, чтоб они были живы-здоровы. С утра и до вечера. И общался с ними на пальцах, дети не желают говорить по-русски. А сын? Что сын, бегает, ищет работу вместе с женой. Если в цирке он гнул подковы и люди были довольны, то там этот фокус не проходит…

Меньше всего Рафинада интересовало мнение старика Левитана об Америке, его интересовал пакет, который должен был прислать Левитан-сын.

— Как раз этот пакет я забыл на столе! — объявил старик. — Вы себе не представляете, что творилось в день моего отъезда. Люди шли ко мне, как на Главпочту, — с письмами, посылками. Один поц хотел мне всучить костыли для своей тети. Вам это нравится? Как я не забыл свою голову, удивляюсь.

— Лучше бы вы забыли свою голову, мистер Левитан, — не удержался Рафинад.

— Грубиян! — всплеснул руками старик. — И таким людям я должен был что-то везти!

— Я ждал вас, как манну небесную. Что вы делали в Москве так долго?

— То, что и здесь, — насупился Левитан. — Раздавал письма и посылки, как Дед Мороз, будь я неладен. И болел от переживаний.

Щеки Рафинада запали от гнева и отчаяния. Чтобы так его подвести! Выходит, впустую все его долгие переговоры по телефону, что он вел через океан с Левитаном-младшим, бывшим силовым циркачом, другом семьи Дорманов. Тот никак не мог взять в толк, где ему купить две акции компании «Ай-Би-Эм». И о чем подумают люди, с которыми он общается, если узнают, что эмигрант, живущий на пособие «вэлфер», скупает акции крупнейшей компьютерной компании! Честно говоря, Рафинад и сам не знал, где можно купить акции, но чутье ему подсказывало, что это дело несложное. И потом, можно навести справки в самой компании, которая, если судить по документации, размещается на Манхэттене… «Хорошенькое дело! — кричал циркач из-за океана. — Я ведь стою на этом Манхэттене сейчас. А где тут эта компания, никто не знает!» Или придуривается, или хочет зажать посланные ему доллары, сомневался Феликс Чернов. «Левитан-младший человек порядочный, но тупой. Его дело разгибать подковы», — отвечал Рафинад не без сомнения в душе…

И наконец, когда дело, казалось бы, сделано, этот склеротик старик забывает пакет в Америке!

— Понимаю, вы мной недовольны, — сокрушался Левитан-старший.

— О, я очень вами доволен, Моисей Семенович, — в голосе Рафинада звучал сарказм убийцы. — Я вас приглашаю на свои похороны, которые могут произойти из-за вашей забывчивости. Вы кинули под хвост кобылы, чьи подковы разгибал ваш сынок, сделку на несколько миллионов рублей.

— Ах, какое несчастье, какое несчастье, — старик взволнованно ходил по комнате, сопровождая каждый шаг щелчками и скрипом. Кроме того, старик сопел и сморкался в большой оранжевый платок. — Извините, это все от нервов. Я же просил Цезаря Абрамовича; не посылай ко мне сына, будет несчастье.

— Какого Цезаря Абрамовича?! — осененно выкрикнул Рафинад.

— Вашего отца. Я просил его по телефону — будет несчастье, я начну чихать на нервной почве.

— Моего отца зовут Наум. Наум Соломонович Дорман.

Старик остановился, точно ткнулся лбом в бетонную стену. Он посмотрел на Рафинада красными простуженными глазами.

— Вы сын Дормана с площади Труда, зубного доктора?! — чихнул старик и утерся оранжевым платком. — Так что же вы сразу не сказали?

— Не успел. Вы кинулись рассказывать о своей поездке. Я не мог вставить двух слов.

Рафинад чувствовал, что он сейчас оторвется от пола, покрытого остатками паркета, и воспарит под высоким грязным потолком, засиженным мухами.

Старик Левитан метнулся к огромному чемодану, что лежал на диване, подобно дрессированному морскому льву, откинул крышку и достал плоский пакет.

— Вот! — Голос его звенел.

Рафинад схватил конверт и поцеловал старика в колючую щеку.

— Ах, — смущенно сказал старик. — А кому-то плохо.

Кому-то плохо?! Старик явно имел в виду невезучего Цезаря Абрамовича.

— Не берите в голову! — прокричал с порога Рафинад. — Так оно прибудет в другой раз.

— Ах, босяк! Ах, эгоист, — покачал головой Левитан-старший. — И что им здесь не жилось, среди таких людей? Нет, уехали в Америку. Зачем? — он захлопнул дверь и накинул цепочку.

На улице Рафинад не удержался, вскрыл пакет. Все на месте. Два одинаковых листа под длинным порядковым номером. Серовато-коричневая плотная бумага с каким-то знаком уведомляла, что обладатель является акционером компании «Ай-Би-Эм» с долей участия, соответствующей первому взносу в пятнадцать долларов.

Рафинад спрятал конверт и заспешил к трамваю. В который раз он посетовал, что нет своего автомобиля. Для совладельца такой престижной компании «мерседес» в самый раз. Был уговор с Толиком Збарским, что тот займется этим вопросом. Конечно, Рафинад давно бы мог себе позволить приличную иномарку, но серьезные люди советовали поездить немного на отечественной тачке, приобрести навык, набить руку и «приучить глаз». Автомобиль перестал быть проблемой, проблема, как всегда, — деньги, а деньги у Рафинада завелись. Вообще автомобильной проблемой в семействе Дорманов занимались давно. Отец после аварии продал то, что осталось от их «москвича», и панически боялся покупать другую машину, хоть и обсуждал часто эту тему. Куда ездить? Живут в центре, все рядом. Дачи своей нет, и не надо — из-за двух приличных летних месяцев держать дом, держать машину? При таких дорогах, при таком движении? Отец и гараж продал, что находился в районе Синявинских болот…

Трамвай тащился с Петроградской стороны, громыхая на разводных стрелках. Сейчас переберется через мост, а там и слезать.

По периметру вагона, под потолком, среди рекламных фантиков Рафинад узрел зеленый дубовый лист «Кроны». Реклама призывала горожан закупать компьютеры и прочую электронную технику. «Деньги выбрасываем на ветер, — думал Рафинад. — В трамваях едут те, для которых арифмометр-шарманка техника завтрашнего дня. Надо сказать Васину, пусть тряхнет своих социологов или кто там занимается рекламой — не выгодней ли добавить денег и заказать рекламу по телевидению…»

У ворот двора, в глубине которого разместилась «Крона», Рафинад увидел гостя из Выборга — Юхана Юлку с каким-то мужчиной. Юхан сразу узнал Рафинада — было время, когда они виделись часто — то в Выборге, то в Ленинграде, на совещаниях, куда вызывали заведующего выборгским кремнезитовым цехом, обязанность которого по совместительству исполнял директор рубероидного завода Юхан Юлку, один в двух лицах.

— Рафаилу Наумовичу наш привет! — бодро произнес Юхан. — Вызвал на ковер генеральный, с образцами плиток, — и пытливо добавил; — Не знаете, почему так срочно?

Рафинад пожал плечами. Вообще-то он знал, что пришли рекламации из Польши на качество экспортной плитки, но комментировать не хотел, вызывал Юлку генеральный директор, он и объяснит все, что надо.

— Вы знакомы? — Юхан кивнул на своего спутника.

Рафинад всмотрелся в мужчину с тяжелым пеликаньим зобом, что накатом лежал на голубом шарфе. Так ведь это Негляда, управляющий банком.

— Как же, как же, — встрепенулся Рафинад. — Наш благодетель!

Негляда угрюмо пожал ладонь Дормана и вновь спрятал руку в карман.

— Что-то вы не веселы, Павел Зосимович.

— Веселиться не с чего, — буркнул Негляда. — Туфли жмут.

Рафинад невольно бросил взгляд на обувь банкира. Высокие сапоги с пушистым отворотом прятали обшлага брюк.

— Ах, да! — Рафинад засмеялся, он вспомнил свой подарок, тогда, при их встрече. — Вот как. А я решил, что зубной протез вас донимает.

— Кстати, и это есть, — так же мрачно пробухтел Негляда. — Отец-то работает? Надо бы заскочить к нему, показаться.

— Павел Зосимович так шутит, — вступил Юхан Юлку. — Павел Зосимович хочет повидаться с генеральным директором, есть разговор.

— Ну и что? — спросил Рафинад.

— Не принимает, — вздохнул Юхан, — и меня не принимает, хоть и вызвал. А у нас электричка в час. Потом перерыв до шести вечера, пути ремонтируют… Может быть, секретарша воду мутит?

Зинаида сидела за столом, накручивая диск телефона. Увидев Дормана, она радостно всплеснула руками:

— Ах, Рафаил Наумович! Вас генеральный разыскивает.

— Вот мы и войдем все к нему, — Рафинад подталкивал гостей из Выборга. — У людей электричка в час.

— Нет, нет! — метнулась из-за стола Зинаида. — «Генерал» приказал никого не впускать, кроме лично вас и Чингиза Григорьевича… Вот и Забелин его ждет, — она повела рукой в сторону мирно сидящего помощника генерального по общим вопросам.

— Люди приехали из Выборга, — не отступал Рафинад.

— В назначенное им же время, — подсказал Юхан. Зинаида пожала плечами: ничего не могу поделать — приказ.

— А кто у Феликса Евгеньевича? — спросил Рафинад.

— Зайдете, увидите, — уклончиво ответила Зинаида.

«Значит, Гордый», — подумал Рафинад, толкая вторую Дверь. Так и есть — взгляд Рафинада прихватил Семена Прокофьевича Гордого, руководителя отдела безопасности и охраны производственных интересов, рядом с которым, вобрав голову в плечи, сидел один из отцов учредителей, Толик Збарский.

Феликс расположился в углу дивана. Он обычно пересаживался от письменного стола, когда был чем-то встревожен.

— Я искал тебя все утро, Рафаил Наумович, — с некоторых пор Феликс на людях перешел к более официальному обращению со своими старыми приятелями.

— Дела, Феликс Евгеньевич, — и приятели «на людях» платили Феликсу тем же.

Удивительно — при таком уважительном официозе отношения обретали особую деловитость и дисциплину, и это им нравилось…

Зинаида властно прикрыла обе двери и вернулась к телефону.

— Ничего себе, — процедил Негляда. — Приглашают людей на утро, а в полдень даже не хотят извиниться.

Юхан Юлку хмуро промолчал, ему было неловко, в глазах Негляды он считался тут не последним человеком, и на тебе, даже в кабинет не пускают.

— Что же они там так долго решают? — кинул Забелин в сторону и, поднявшись, проговорил через плечо: — Я буду у себя… Кстати, если ты дозвонишься до Джасоева, скажи, что я достал ему лекарство, а то звоню-звоню, все у него занято.

— Еще бы, столько времени его не было в Ленинграде, скопились дела, — ответила Зинаида вслед Забелину. — Я передам ему вашу просьбу, если дозвонюсь.

— Вообще-то приглашали только меня, — шепнул Юхан толстяку Негляде. — Генеральный и понятия не имеет, что его ждет и управляющий банком.

— Так скажите ему, — колыхнул Негляда просторным животом.

Юхан Юлку посмотрел на секретаршу, вздохнул и произнес:

— Дорман скажет.

Забавно было смотреть на этих двоих из Выборга. Жилистый, тощий и длинноносый финн с покатым лбом и громоздкий, краснолицый, с пеликаньим подбородком управляющий банком…

— Хотите кофе? Или чаю, — смилостивилась Зинаида, искоса взглянув на робко шептавшихся выборжцев.

Узкое лицо финна оживилось, он локтем торкнул приятеля и выразил согласие на кофе.

Зинаида сняла с полки шкафа чайник и вышла в коридор. А воротилась не одна — ее сопровождал рыжий Тишка.

— Бобик, — проговорил Юхан и потянулся ладонями к спаниелю.

— Он далеко не Бобик, — ревниво заметила Зинаида, подключая в сеть шнур от чайника. — Он — Тишка.

— Тишка, Тишка… Хорошая собака, — подхватил со скуки Негляда.

Тишка, отвернув в сторону свою «шерстяную» мордаху, посмотрел на банкира одним глазом, коротко тявкнул и строго заклекотал, точно прополаскивал горло перед главным своим лаем.

— Ты что?! — упредила Зинаида. — Нехорошая собака. А еще почетным акционером считается.

Тишка взглянул на Зинаиду и кротко улегся под вешалкой, положив лапы на валик.

— Павел Зосимович, может, ему расскажете о своей затее? — засмеялся Юхан. — Раз он тут почетный акционер. Что сидеть без толку?

Негляда улыбался. Его хмурое, с красноватым оттенком лицо при улыбке становилось привлекательным, обнажая доброту и мягкость.

— Понимаешь, Тиша, — проговорил он, лукаво поглядывая на Зинаиду, — хочу я предложить твоему «генералу» выгодное дельце. Ты ведь знаешь по опыту, что мои предложения оказываются не так уж и плохи.

Песик шлепнул по полу размочаленным своим хвостом.

— Вот, соображаешь, значит… Так бы ты и лежал тут, сукин ты сын, если бы не первый мой кредит вашей конторе.

Тишка приподнял морду и тихо вздохнул.

— Вот, и это ты понимаешь, — одобрил Негляда.

Юхан и Зинаида засмеялись.

— Допустим, конечно, что у твоего «генерала» сейчас забот полон рот при такой инфляции…

Песик вновь хлопнул хвостом.

— Цены-то как подскочили? А? То-то… Вот я и хочу предложить ему новую идею. А он меня не принимает. И хозяйка твоя держит нас в строгости…

— Хоть и угощает кофе, — подхватил Юхан Юлку.

Зинаида достала из тумбочки печенье, конфеты и два яблока…

Идея казалась Негляде заманчивой. События, что разворачивались в стране, бухнули первым ударом колокола. А Негляда обладал тонким слухом, он давно уже слышал скрип колоколова языка и продумывал линию своего поведения. Еще в восемьдесят седьмом, когда начали создавать кооперативы и совместные предприятия, банковскому делу нанесли первую зуботычину — новые структуры переманивали опытных банковских сотрудников косяками, обескровили банки, а кадры, по твердому убеждению Негляды, единственное, что трудно восполнить. Сколько бумаги извел Негляда, доказывая высшему руководству, что те рубят сук, на котором сидят, что надо хоть как-то уравнять оплату… Было очевидно, что банковские начальники в Москве совершенно не владеют ситуацией в регионах. Они понимали, что надо как-то ограничить количество денег, улизнувших от контроля банка. За счет этих денег новые бизнесмены и могли платить такую высокую зарплату легионерам. Но как отсечь эти бешеные деньги, нажитые спекуляцией и другими фокусами?!

И прозвучал первый удар колокола — в январе девяностого года — павловская реформа.

Идея была прекрасная — отсечь за три часа все левые деньги, но только не в той ситуации, что сложилась в России. За три часа можно провернуть эту гигантскую операцию в случае, если бы остатки денег в кассах четко согласовывались с банковскими структурами. Тогда всем этим новоявленным бизнесменам пришлось бы обосновывать происхождение всех излишних денег. Но при той четкости взаимодействия, что возникла между кассами клиентов с банками, павловская реформа по изъятию в течение трех часов сто- и пятидесятирублевых банкнот выглядела как фантазия кабинетного теоретика, а то и просто авантюра…

Когда Негляда получил правительственную телеграмму продлить операцию по изъятию банкнот до двух часов дня вместо полудня, а потом и до ноля часов семнадцатого января, он понял, что ад продлится не одни сутки. И не ошибся! Вместо трех часов операция длилась четверо суток! Вполне достаточное время, чтобы перевести подлежащие изъятию банкноты в другие легальные купюры, не потеряв при этом ни копейки. Дуэль между частником и государством закончилась полным разгромом государства. Вот что значит не владеть ситуацией…

И тогда Негляда понял: пора вязать узлы, искать новую «крышу». И не он один оказался таким умным — многие банковские зубры бросились искать себе надежное место в коммерческих структурах, против течения не попрешь… Появление в Выборге сына дантиста Дормана как раз и совпало с расслышанным ушастым банкиром тихим, предупредительным скрипом на колокольне. А к тому времени, когда ударил первый звон — павловская реформа, — Негляда уже определенно знал, что с «Кроной» можно рискнуть. Он замыслил учредить на базе своего государственного банка новый коммерческий банк, который входил бы в систему «Кроны», — «Крона-банк»…

Негляда составил технико-экономическое обоснование. Новый банк ему виделся как акционерное общество открытого типа. Именно здесь Негляда предвидел главное противление отцов учредителей «Кроны» как общества закрытого типа. Они просто не очень, вероятно, разбирались в специфике банковского дела. Их предстояло убедить. Конечно, Негляда их убедит — слишком уж грозно выглядела грядущая инфляция. И это, по мнению Негляды, лишь первые ласточки, то-то еще будет…

А пока вот он должен торчать в приемной и болтать с рыжим спаниелем Тишкой…

Сквозь сон вкрадчиво проникал сигнал дверного звонка. Опять Вася Целлулоидов забыл прихватить ключи? Нет, дважды свои промахи Вася не совершает — вчера он час ждал на улице, пока Чингиз вернется из поликлиники…

Звонок повторился. Нет, это не Целлулоидов.

Чингиз вылез из постели, сунул ноги в шдепанцы и, подойдя к двери, откинул щеколду — он считал ниже своего достоинства спрашивать, кто стоит за дверью, кавказский человек рад гостю…

— Ушел в подполье? — проговорила Татьяна, едва открылась дверь. — И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, колобок ты мой.

Чингиз угрюмо молчал. Сколько раз он мысленно подбирал подходящие к такому случаю слова. И, как назло, все вылетели из головы, точно вспугнутые птицы.

— Почему в подполье, — бормотал он, следуя за Татьяной в глубину квартиры. — Снял крышу на год. Живу.

— У меня тебе было плохо.

Татьяна оглядела просторную комнату, решая, куда поставить сумку с продуктами.

— Ты бы сняла пальто, — нехотя предложил Чингиз.

— Ах, да… Не на вокзале ведь, — Татьяна, не выпуская сумку из рук, вернулась в прихожую, она сердилась на себя, ей не хотелось выказывать волнение.

Освобождаясь от верхней одежды, Татьяна мельком взглянула на Чингиза, но промолчала. Лицо Чингиза с впалыми, плохо выбритыми щеками казалось изнуренным.

— Лежал в травме десять дней, в Москве. За науку платил — нечего лезть в политику. Наше дело тихое, коммерческое, — произнес Чингиз.

— Тихое, тихое… Такое тихое, что тебя не видно и не слышно, — усмехнулась Татьяна и поведала, как, разузнав в «Кроне» телефон, позвонила, разговаривала с какой-то женщиной, судя по голосу, немолодой. Женщина дала адрес этой квартиры…

— Разыскиваешь, значит. Ну, проходи в комнату, раз нашла, — посторонился Чингиз, пропуская гостью.

Дневной свет окна упал на ее лицо, проявляя непривычно припухлые губы, бледные пятна на лбу и щеках. Да и в облике ее что-то изменилось, отяжелело, казалось, что Татьяна собирается присесть и выпрямляется, борясь с этим желанием.

— Где у тебя тарелки? Я принесла миноги и копченую рыбу. Ты ведь любишь миноги. Под пиво, — Татьяна извлекла из сумки бутылку пива, оглянулась, разыскивая шкаф с посудой. У стены стояли мужские ботинки. Чингиз не носил ботинки и не любил их. — Ты здесь живешь не один?

— Да. Со мной сотрудник. Временно, пока найдет себе угол.

«Что ей надо от меня? — думал Чингиз, волнение отражалось на лице скованной улыбкой. — Черт бы побрал Балашова с этим телефоном, черт бы побрал хозяйку с этим адресом, черт бы побрал меня с этим знакомством». Чингиз улизнул из комнаты, надо привести себя в порядок, хотя бы умыться. Еще он думал о том, что не испытывает к Татьяне влечения, даже следа тех былых томлений он не испытывал. Возможно, теперешний вид Татьяны не пробуждал желаний, возможно, боязнь предстоящего разговора…

За минуты его отсутствия комната преобразилась. Казалось бы, ничего не изменилось и вместе с тем все стало иначе. И не только от тарелок с едой, маняще расставленных на столе, — такое впечатление, что Татьяна успела перетряхнуть всю его обитель и чуть ли не натереть пол.

— Ох, мы сейчас и поедим с тобой, — Чингиз подсел к столу, решив не торопить события, не «выходить на тропу войны», пусть все идет, как пойдет. В конце концов он никому ничем не обязан. — Как дочка? — Чингиз присел на трехногий дачный табурет.

— Вспоминает тебя, ждет, — ответила Татьяна.

Чингиз поморщился — угораздило его задать вопрос, ответ на который не мог быть иным.

— Некогда. Дела, — промямлил Чингиз. — В Сибирь летал, в командировку. Да и приболел немного.

— Ну позвонить-то можно было. За столько времени, — оборвала Татьяна. — Только не врать!

В зрачках светлых глаз Чингиза мелькнули холодные блестки — что ж, он не будет врать. Татьяна подала вперед плечи и ссутулила спину, сейчас она казалась старше своих лет.

— Где ты раздобыла миноги? — Чингиз переложил на свою тарелку темно-сизую тушку в скользкой кашице соуса, он обожал миноги, особенно маринованные.

— Сосед принес, Федоров. На Неве у каких-то алкашей купил, — Татьяна и себе положила несколько кусочков. — Кстати, Федоров тебя вспоминает, все спрашивает, когда явишься. Должок, говорит, за тобой есть. Обещал ты ему что-то, а что, не рассказывает, тайна, говорит.

— Верно, обещал, — усмехнулся Чингиз. — Он просил пульнуть в него из пистолета.

Татьяна придержала вилку у рта.

— Просил, чтобы я помог ему уйти из жизни этой паскудной. Комнату свою обещал оставить за это, — продолжал Чингиз.

— А ты что… все носишь с собой пистолет? И хвастаешь этим?

— Не в этом дело. Он слышал выстрел, когда твой муженек собирался меня побить… Да ладно тебе, вспомнила.

— Кстати, в последнее время Федоров почти не пьет.

— Вот как? — удивился Чингиз. — Скажи ему, что комната у меня уже есть, пусть другое пообещает…

Телефон прозвонил вероломно и зло, точно пес из подворотни. От неожиданности Чингиз нервно сорвал трубку. Черты его лица напряглись. Он выслушал, бросил трубку на рычаги и взглянул на часы.

— Поболеть не дадут, — буркнул он. — Требуют срочно приехать на фирму. Выслали машину.

— Ого. За вами уже высылают машину? — ехидно бросила Татьяна. — Что ж, я подожду тебя. Надо поговорить.

— Но… сюда придет посторонний мужчина, мой сотрудник.

— Ты еще ревнуешь меня? — И, переждав угрюмое молчание Чингиза, добавила с усмешкой: — Очень ему нужна беременная женщина.

Чингиз отстранил табурет и поднялся. Он метался по комнате, подобно меченосцу, увиливающему в аквариуме от сачка, — лицо заострилось, скулы в напряжении, казалось, прорвут тонкую кожу…

— Многое изменилось, Таня, многое изменилось, — бормотал он. — Дела, понимаешь. Совсем нет времени.

— Ладно, ладно. Не звони, я сама буду звонить, сама буду приходить, — мирно проговорила Татьяна.

Чингиз подбирал разбросанные по комнате вещи, бормоча под нос о том, что надо успеть одеться, машина скоро приедет, а он не готов. Внезапно остановился, не в силах бороться с искушением покончить с изнурительными недомолвками.

— Хочешь сказать, что у тебя будет ребенок? — проговорил он.

— Не у меня, у нас.

Чингиз ждал эту фразу и принял ее как вызов. Зачем ему такое испытание? Да, когда-то он хотел жениться на Татьяне, хотел. Но время прошло. А если бы и поженились, то наверняка бы уже разошлись. Возможно, тогда, в тесной кухне коммунальной квартиры на Пушкарской, алкаш Федоров, сам того не ведая, подвел Чингиза к решению плюнуть на все и растереть. Ведь Федоров знал Татьяну по другой жизни, по той самой повседневной, когда настоящее не упрятано под макияж. Впрочем, дело не в Федорове, просто Чингизу надоело все, что связано было с Пушкарской улицей… Он смотрел в ее глаза, формой похожие на косточки от слив, и голубизна их уже не пронимала Чингиза.

— Что с тобой? — проговорила Татьяна. — Разве я дала тебе повод так вести себя?

— Я не люблю тебя, — выдохнул Чингиз. — Я не люблю тебя, — повторял он, будто спасаясь. — И наверно, никогда не любил…

Татьяна растерялась, сникла, плечи под блузкой проступили, словно две твердые головки от кеглей.

— Но у нас будет ребенок. Я ничего не могу уже сделать.

— Что значит не могу сделать? — перевел дух Чингиз. Главное он уже сказал, перешел черту, взобрался на гору, теперь предстоял спуск. — Нужны деньги, я дам.

— Дашь деньги? А хватит у тебя?

— Сколько надо — дам. — Чингизу не верилось, что так легко все обходится. — Сколько надо — дам, — повторил он со значением. — И даже больше…

— Ну и дурень ты, Чингиз. Натолкал мне своих ублюдков и хотел, блин, откупиться? — Татьяна неуловимой паузой делила слова. — Ты сломал мне жизнь, — Татьяна ребром вилки разрезала миногу пополам и проговорила: — Ты сломал мне жизнь, — она вновь разделила половинки пополам. — Ты сломал мне жизнь, и я не знаю, как жить дальше, я тебя любила. Первый раз в жизни любила… Понимаешь, если бы ты полюбил другую, но так, без причин…

— Ну… а если я полюбил другую?

— Другую полюбил? — Татьяна прильнула спиной к боковине шкафа. — Врешь ведь. По тону, глазам вижу — врешь!

Чингиз вышел на кухню, прихватив брюки. С чего это вдруг он срочно понадобился Феликсу? Еще утром по телефону они условились, что Чингиз пробудет дома день-два, а неотложные вопросы постарается решить по телефону. И кстати, в два часа он ждал Балашова с пресс-релизом последних двух торгов на бирже…

Чингиз стянул рейтузы и приготовился было надеть брюки, как дверь кухни распахнулась.

— Врешь ведь все! — Татьяна подбоченилась, словно поддерживала себя за талию. — Врешь!

— Ну вру, вру, — отмахнулся Чингиз. — Дай одеться, сейчас машина придет.

— Врешь ведь, да?! Почему?

— Слушай, отвяжись, дай одеться. Стою в трусах, как дурак, мерзну.

— Что у тебя там мерзнет? А?! — Татьяна игриво, но цепко потянула резинку трусов к себе и вниз. — Что там у тебя мерзнет? Может, согреем?

Чингиз ударил Татьяну по руке. Сильно, зло. Татьяна скривилась — то ли от боли, то ли от неожиданности.

— Не лезь, я не шучу, — буркнул Чингиз.

— Спятил, блин, по самой косточке стукнул. — Татьяна в гневе вырвала у Чингиза брюки и отшвырнула прочь. — Ударь, ударь меня еще, подлец!

— Слушай, кто тебя звал? Уходи! — Чингиз выхватил брюки из мойки. Но не успел — одна штанина попала в воду, что скопилась в засоренной чаше. — Что ты сделала? Что ты хулиганишь?

— Где твой наган?! Стрельни в меня! Где он? — Татьяна метнулась в комнату.

Чингиз догнал ее, схватил за плечи и толкнул в прихожую.

— Убирайся. Надоела! Ненавижу тебя, дура старая.

Татьяна вывернулась и влепила Чингизу пятерней по щеке. Чингиз распахнул дверь, подхватил Татьяну за руки и задом, точно тягач, вытянул ее на лестничную площадку.

— Я тебе покажу! Я тебе покажу, абрек! — визжала Татьяна, белая от бессильной злобы. — Плечо мне вывернул, овчарка кавказская.

Чингиз прыжком метнулся в прихожую, сорвал с вешалки пальто Татьяны и швырнул на площадку. Захлопнул дверь.

Татьяна колотила руками в черный дерматин обивки.

— Ах ты… ах, гад ползучий. Ты мне сломал жизнь, и я тебе ее поломаю. Попомнишь еще меня!

— Правду соседи говорят, что ты дрянь, бежать от тебя надо! — исступленно орал Чингиз в глухую дверь. — Уходи! Шлюха гостиничная.

У Татьяны заледенело в груди от обиды. И Чингиз знал, что это ложь, но злость колобродила в нем, роняя рваные несправедливые слова.

Юхан Юлку мрачно сидел в приемной, дожидаясь своего приятеля, управляющего банком.

Хотелось отнести нелицеприятный разговор с генеральным директором «Кроны» на дурное настроение Феликса Евгеньевича Чернова. Но если честно, генеральный был прав. Поляки прислали рекламацию на крупную партию кремнезитовой плитки…

Давно Юлку не испытывал такого унижения, правда, и продукцию давно не выпускал его несчастный рубероидный завод в Выборге. Только и ожил с вводом цеха, что арендовала «Крона». Пользуясь тем, что он, будучи директором завода, был еще по совместительству и начальником арендованного цеха, Юлку часть сырья, предназначенного для выпуска качественной плитки, переадресовывал своему заводу. И вот результат — первая рекламация. Значит, надо ждать еще, ведь плитки ушли не только в Польшу.

«Генерал» выставил Юлку ультиматум — или он оставит должность директора завода и целиком займется делами цеха, или подготовит завод к поэтапной аренде «Кроной».

Было над чем поломать голову Юхану Юлку. Заработок начальника цеха был в несколько раз выше оклада директора завода. А рабочие, так те вообще ни в грош не ставили государственную службу, все пытались примазаться к цеху. Появилась возможность избавиться от лодырей и пьяниц. Конечно, разве мог завод тягаться с цехом?! Оставалось лишь сожалеть, что не принят пока закон о полной аренде, надо искать обходные пути.

Юлку уже успел встретиться и поговорить с юристом «Кроны», а Негляда все не выходил из кабинета генерального директора. Юрист Ревунова оказалась толковым специалистом. «Надо уметь пользоваться теми законами, какие есть, — сказала юрист. — Идите по пути частичной аренды, раз такой дурацкий закон. Ешьте пирог по кусочкам, тогда не подавитесь». Сопоставив разговор с «генералом», Юлку пришел к выводу, что «генерал» заранее продумал с юристом ход, чтобы прижать Юлку к стене, а рекламация из Польши явилась подходящим поводом для крутого разговора, ультиматумом, поставленным перед Юлкой. Умен этот Феликс Евгеньевич и хитер…

Спаниель Тишка с обидой смотрел на угрюмого финна. Сидит уже с полчаса и ни разу не погладил Тишку по шелковой рыжей шубке. Тишка ткнулся холодным носом в свисающую с кресла ладонь. Юлку что-то пробормотал по-фински и запустил пальцы в глубокую шерсть. собачки. Тишка прикрыл от наслаждения глаза, но в следующее мгновение поднял свою мордаху и коротко тявкнул в сторону кабинета генерального директора. Дверь распахнулась. В приемную вышел генеральный директор «Кроны» и управляющий Выборгским отделением Госбанка.

Юхан Юлку поднялся с кресла и расправил свою тощую, длинную фигуру, словно раскрыл опасную бритву.

— Что, Юхан Сергеевич, — проговорил Феликс, — вы встречались с юристом?

— Есть о чем подумать, — ответил Юлку.

— Не тяните с решением, Юхан Сергеевич… Вот и ваш земляк, Павел Зосимович, нам отличное предложение сделал. Думаю, что мы вернемся к нему в ближайшее время, не напрасно он приехал из Выборга.

Негляда посмотрел на Феликса в некотором замешательстве. Только что в стенах кабинета закончился разговор об организации «Кроны-банка» под эгидой Выборгского отделения Госбанка. И отцы учредители, а их, кроме Чернова, было двое — Дорман и Збарский, — ни на чем определенном не остановились. Напротив, казалось, слушали банкира без всякого интереса. И вдруг здесь, в приемной, Феликс Евгеньевич говорит о предложении Негляды как о деле решенном.

— Не понял, — проговорил Негляда. — Кажется, ваши компаньоны не разделяют… — Он недоговорил: приемная взорвалась оглушительным лаем Тишки. Песик приветствовал появление своего любимца Чингиза Григорьевича Джасоева.

— Закрой пасть, нехорошая собака! — с ласковой строгостью посоветовал Чингиз обалдевшему от счастья Тишке. Чингиз был для собачины самым любимым человеком на фирме после хозяина и секретаря Зинаиды. — Что случилось, Феликс Евгеньевич? Почему меня вызвали в «сенат»? Я еще на бюллетене! — Чингиз топнул ногой. — Замолчи! Нехорошая собака!

— Сумасшедший дом! — воскликнул Феликс и, цыкнув на Тишку, кивнул Чингизу на дверь своего кабинета, а сам, обняв за плечи людей из Выборга, направился во двор.

— Извините, Павел Зосимович, — проговорил Феликс. — Сегодня у нас небольшой прецедент. Поэтому вас невнимательно слушали. Убежден, что мы вернемся к вашему предложению и воспользуемся им.

— Сейчас, когда начинает раскручиваться инфляция, мое предложение бесценно, — бухтел Негляда, двигаясь среди машин, что запрудили двор. — Имея свой банк, вы обретете устойчивость почище, чем от ваших хитроумных филиалов вроде «Кроны-Куртаж», ваших уловок от налоговых служб.

Феликс слушал, вежливо склонив голову в сторону гостя. Такое подчеркнутое внимание говорило о том, что мысли его сейчас не здесь. У одного из автомобилей Феликс задержал шаг.

— Федор, свези наших компаньонов на Финляндский вокзал.

— Слушаюсь, Феликс Евгеньевич! — шустро ответил шофер и открыл дверцу «волги».

Отцы учредители вместе собирались не часто, и у каждого из пятерых в кабинете было свое место. Рафинад, как правило, сидел у самой двери, Феликс — за своим столом, на «подиуме Цезаря», остальные «сенаторы» занимали среднее пространство. Следом за Рафинадом усаживался Чингиз. Этой традиции положил начало Рафинад и по весьма простой причине — он оказывался у двери из-за хронического опаздывания, а нередко и от желания улизнуть раньше всех. Кресло между Чингизом и Толиком Збарским занимал Гена Власов, руководитель отдела внешнеторговых отношений и маркетинга. Власова сейчас в «сенате» не было. Его кресло — не по чину — занимал Семен Прокофьевич Гордый, шеф БОПИ — отдела безопасности и охраны производственных интересов. «Сенаторы» обменивались фразами о состоянии текущих дел, в основном о строительстве магазина на Московском шоссе. Строительство уже заканчивалось, а до сих пор не определили, чем он будет торговать — компьютерами или бижутерией из Чехословакии, полученной по бартеру за казеин. И все разом посмотрели на Дормана. Тот сидел у двери, прикрыв глаза и откинув затылок к стене.

— Делает вид, что это его не касается, — буркнул Феликс.

Рафинад приподнял веки. Его взгляд проплыл по кабинету и остановился на генеральном директоре.

— Да, да, — повысил голос Феликс. — Ночами надо спать, Рафаил Наумович, а не отсыпаться в «сенате». Чем вы занимаетесь ночами?

— А вы не знаете? — улыбнулся Рафинад.

Так, пожалуй, улыбался только он — улыбка тянулась наискосок, от уголка губ к глазам, как бы разделяя лицо на две половины — веселую и печальную.

Феликс отвел взгляд к чисто вымытым стеклам, забранным в узорную решетку. Только что была приличная погода, ласкалось солнце, и вот, пожалуйста, в стекло горстями метало снежную крупу.

— Да, развезло, — произнес Толик Збарский. — А на Московском у меня цемент открытый.

— Так чем же вы занимаетесь ночами, Рафаил Наумович? — проговорил Чингиз.

— Всем, только не тем, чем надо, — не выдержал Феликс.

— Ночью я занимаюсь чем хочу, ночью у меня полный плюрализм, — ответил Рафинад.

— Анатолий Борисович заканчивает строительство магазина, а мы до сих пор не знаем, чем торговать, — продолжал Феликс.

— Как так? — поднял голову от газетной страницы Гордый.

— А так. Дорман связал нам руки, — пожал плечами Феликс. — Как бы ему не пришлось выплачивать неустойку из своего кармана.

— Хоть сейчас! — воскликнул Рафинад.

Он встал, сделал несколько шагов и положил перед Феликсом пакет, из которого выскользнули акции американской компании «Ай-Би-Эм».

Оставив свои стулья, все столпились вокруг генерального директора, рассматривая долгожданные бумаги, которые давали формальное право заниматься продажей компьютеров как изделиями собственного производства.

— Ну, молодец, — радовался Феликс. — Надо позвать нашего юриста, пусть и она полюбуется, — он потянулся к селектору.

— Не надо сейчас… посторонних, — вмешался Гордый.

— Ах, да, — нахмурился Феликс. — Что ж это он запаздывает, наш Геночка Власов.

— Значит, с профилем торговли на Московском шоссе все ясно, — вернулся к разговору Збарский. — Надо заказывать интерьеры.

— Е-мое! — всплеснул руками Рафинад. — Выходит, все дело упиралось в меня? В эти два несчастных листа бумаги!

— Представь себе! — произнес Феликс. — И ты отлично это знал. — Он полоснул Рафинада взглядом суженных глаз.

Рафинад перехватил этот взгляд и вновь усмехнулся, как бы давая понять, что знает тайну взгляда своего старого приятеля. Коротко и громко засмеялся и вернулся на свое место у двери.

— А что, этот Платов, райкомовский чин, еще не всплыл? — Збарского тяготили свои заботы. — Хорошо бы перекинуть строителей в магазин на Литейном.

— Как в воду канул Платов. Говорят, он сдал партбилет и постригся в монахи. — Феликс посмотрел на часы.

Тот, кого ждали «сенаторы», утром вел переговоры с представителем Лужского молокозавода и должен был к часу дня представить протокол о намерениях по долгосрочным поставкам крупной партии казеина…

Во избежание накладок «объект» негласно контролировали люди Гордого из БОПИ, а эти парни знают свое дело, — если бы произошло непредвиденное и «объект» ускользнул, они бы немедленно сообщили своему шефу, чья покатая лысина склонилась сейчас над газетой. Так что надо немного подождать, не торопить события. Лучше поговорить о чем-нибудь другом, например, о предложении банкира из Выборга. Но Феликсу не хотелось комкать такой важный вопрос, он должен провести предварительный анализ, просмотреть документацию, которую оставил ему Павел Зосимович Негляда. И разговор перешел на другую тему. Устойчивая тенденция к повышению цен в течение последней недели требовала изменить подход к тому, что затеял Чингиз в Сибири. Если цены будут расти и дальше, то «Кроне» не вытянуть строительство лесопромышленного комбината на таком далеком объекте, он будет отсасывать деньги, как губка. Придется законсервировать и ждать лучших времен. Да и строительство обещанных сибирякам двух пятиэтажек придется тормознуть. Новость Чингиза ошарашила, но он промолчал, он вернется к ней позже, слишком щекотливый вопрос предстояло решать сейчас. И неприятный…

В селекторе щелкнул контакт, и секретарь оповестила, что пришел Власов, его Феликс Евгеньевич вызывал к часу.

Геннадий Валерьянович Власов — пятый из отцов учредителей — среди сотрудников фирмы был известен как «мистер Успех». В клетчатых штанах, в пиджаке цвета жженого кирпича, худощавый, с модной стрижкой под американского солдата из состава войск «Джи Ай», в квадратных очках, он впорхнул в кабинет генерального директора, словно яркая бабочка. Захлопнув дверь, Власов привалился спиной к двери.

— Какие люди?! — Длинный и крепкий нос Власова, точно указкой, переместился от Рафинада до Феликса, чуть задержавшись на том месте, где обычно заседал в «сенате», — над его креслом сиял просторной лысиной шеф БОПИ Семен Прокофьевич Гордый.

Власов замешкался, ожидая, что Феликс разъяснит сыщику традиции «сената», но генеральный молчал, насупленно глядя в стол тяжелым взглядом.

— Садись, где стоишь, — проговорил Рафинад. — Сегодня мы не на параде.

Власов пожал плечами и придвинул стоящий в стороне стул. Сел, по-птичьи расправив полы пиджака, вытянул тощие ноги в желтых итальянских туфлях на рифленой подошве.

— Геннадий Валерьянович, — Гордый складывал по линии газетный лист, — в моем распоряжении имеются прямые улики, подтверждающие вашу связь с фирмой «Катран», — Гордый умолк, кончики его усов, направленные вверх, рисовали на лице добродушную улыбку.

Власов побледнел, уперся руками о сиденье стула и приподнялся, вытянув голову на тонкой шее.

— Фотографии. — Гордый извлек из бокового кармана пакет и бросил на стол.

Власов с подчеркнутым недоумением подобрал пакет, выудил несколько цветных фотографий, посмотрел и криво усмехнулся.

— Ну и что? — слегка заикаясь, проговорил он. — Мы с Женькой Нефедовым знакомы мно-о-ого лет, ну и что? Что тут особенного?

— Ничего, — ответил Гордый, — если бы вы не передавали «Катрану» коммерческие секреты фирмы «Крона», — уголки его усов все тянулись вверх.

— Я?! Передавал коммерческие секреты? — с ужасом на лице воскликнул Власов.

— Ну, не передавали, продавали. Я не так выразился.

— Да ка-а-ак вы смеете?! Мы просто старые товарищи. И Феликс Евгеньевич знает Женьку Нефедова, и Дорман. Они что, тоже ему… передавали секреты? Смешно даже.

— Они — нет, а вы — да, — спокойно продолжал Гордый. — Думаю, вы должны прямо рассказать о своих связях с «Катраном», о вознаграждениях, которые вы получали от «Катрана» за передачу целого ряда документов, связанных с закупками и продажей казеина в некоторые страны, условиями контракта. Что помогало «Катрану» перехватывать заказы «Кроны» на более выгодных условиях для заказчиков.

Власов вскочил со стула и замахал руками, словно барахтался в воде.

— Ложь! Клевета! Докажите! Я требую, наконец! — закричал он Феликсу.

— Заткнись — осадил Чингиз. — Есть записи твоих разговоров, бумаги. Что визжишь? Говори, как мужчина.

— Какие записи? Какие разговоры? — Власов бегал вдоль стола, трогая ладонью плечи сидящих, словно играл в пятнашки.

Гордый достал из кейса кассету и плейер с наушниками. Уголки его усов вновь поползли вверх, придавая и без того улыбчивому лицу совершенно ликующее выражение. Он вставил кассету в плейер и протянул наушники Власову. Теперь Власов походил на конягу под дугой, не хватало только колокольчиков…

По мере прослушивания лицо Власова вытягивалось, щеки западали, и даже петушиный гребень волос как-то сник, пригладился, ну точно лошадиная морда. Наконец, он стянул наушники… Гордый положил на стол перед Власовым несколько страниц расшифровки переговоров, достал сигареты, зажигалку, прикурил и, разгоняя ладонью дым, проговорил, прищурив одни глаз:

— В случае нормальной реализации контрактов только по казеину ваш личный доход в «Кроне» составил бы около шестидесяти тысяч рублей. Фирма «Катран» за полученную информацию по тому же казеину перечислила на ваш счет порядка ста десяти тысяч рублей.

— Сколько потеряла «Крона» на его афере? — бросил Рафинад.

— Ущерб «Кроны» от лопнувших сделок с Первым молокозаводом, а также с заводами Самары и Тулы — около шести миллионов рублей, — ответил Гордый.

Воздух кабинета густел, насыщаясь тревогой. Власов рванул с места и бросился к двери. Чингиз подставил ногу, и начальник отдела маркетинга, споткнувшись, упал, выпятив зад в клетчатых ярких штанах.

— Напрасно вы так, Геннадий Валерьянович, ведь и убиться можно, — проговорил Гордый. — За дверью стоит мой человек, он бы вас все равно не упустил.

— Вы, вы… шпион и стукач, — Власов жалко смотрел через плечо, и щеки его влажно блестели.

— Зачем же так, Геннадий Валерьянович, я выполняю свою работу. — Гордый продолжал щуриться от табачного дыма. — Еще у меня открыт материал по партии алюминия, что вы перепродали тому же «Катрану», любопытное дельце. Есть запись вашего телефонного разговора с Евгением Нефедовым…

— Во курва! — воскликнул Толик Збарский. — Так он нас всех по миру пустит.

Власов сидел на полу, подтянув колени к подбородку, и с вывертом, умоляюще смотрел в сторону генерального директора, но видел только ноги и угол стола.

— Спасибо, Семен Прокофьевич, — кивнул Феликс. — Вы свободны.

Гордый захлопнул кейс, отодвинул тяжелое кресло и, обойдя Власова, понес свою ликующую улыбку к двери кабинета.

— На ноги поднимись, сучара, не пачкай пол, — прохрипел Чингиз. — Сам у себя крадет.

— Отсюда вывод, — усмехнулся Рафинад. — Следует выплачивать большее вознаграждение. Я тут за копейки сражаюсь с Забелиным, вместо того чтобы снюхаться с ФБР и продать им план родного, бля, завода, как подсказывал в своей песне Высоцкий, — Рафинад умолк и добавил, изменив тон: — А что касается подсудимого — как он был гнида на институтской скамье, так гнидой и остался.

Феликс уперся локтями о поверхность стола.

— Ну так что решим? — глухо произнес он в стол. — Что скажете, Анатолий Борисович?

— Что скажу? — Збарский выбросил вперед стиснутые сильные пальцы. — Вывести из состава учредителей, вернуть паевой взнос и пусть катится ко всем чертям. Что там говорить еще?

Власов откинул на пятки зад, обтянутый цветастой материей брюк, и взвыл:

— Про-о-остите, ей-Богу. Попутали меня. Женька Нефедов все подзуживал, собака, все деньгами подманивал…

— Да встань ты с колен, не позорься окончательно, — Феликс отвел глаза.

Власов неуклюже, по-старушечьи подтянул одно колено, крякнул и, точно преодолевая тяжесть, оторвался от пола и бухнулся на стул, словно куль.

— А ты что скажешь, Рафаил Наумович? — Феликс мазнул Рафинада каким-то уклончивым взором.

— Пусть возместит убытки «Кроны», а остальное дело его совести, — проговорил Рафинад.

— Убытки?! Шесть миллионов? — воскликнул Збарский. — Да он весь не стоит десяти рублей, с дерьмом в придачу.

— Ну, последнее я отбрасываю, — произнес Рафинад. — Пусть платит частями.

— Это нереально, — всерьез заметил Феликс.

— Почему не реально? — вставил Чингиз. — Вполне реально. Забыли, какую подлянку нам подстроил «Катран» с заказом из Барнаула? Именно это и имел в виду Рафаил Наумович.

Рафинад кивнул. Да, именно это он и имел в виду. Пора наказать «Катран» за вероломство. Жди другого подходящего случая. К тому же, если «Катран» заканчивает разработку для барнаульцев, сдает работу и закрывает финансирование…

— Раз он друг-приятель с Нефедовым, — закончил Чингиз.

— Что вы-и… задумали? — Власов еще более побледнел.

Феликс постукивал карандашом по столу, обдумывая ситуацию.

— Вот что, Гена наш разлюбезный, — сухо произнес он наконец, — «сенаторы» правы. Ты слишком жирно размазал нас по стене, чтобы отделаться легким испугом.

— Феликс, прости, я клянусь тебе, — хныкал Власов. — Вспомни, сколько доброго я сделал и тебе, и Центру, и фирме.

— Заткнись, сучара! — вновь вставил Чингиз. — Хозяин говорит. А то в глаз дам, за мной не застоится.

Власов притих.

— Так вот, мистер Удача, — произнес Феликс. — Ты должен известить нас, в какой стадии разработок сейчас заказ барнаульцев. Какой институт зарядил «Катран» на этот заказ. Через какой банк идет финансирование и сумма заказа.

— Но… Феликс, — взмолился Власов. — Если Гордый вычислил меня, то ему раз плюнуть все это узнать.

Феликс промолчал. Не станет же он рассказывать, что именно это задание и получил Семен Прокофьевич Гордый. Но в «Катране» оказались не такие уж простаки, они глухо законспирировали все, что было связано с заказом барнаульцев. Слишком серьезные деньги под ним ходили. Единственно, что удалось людям из БОПИ, так это вычислить Генку Власова. И грех было этим сейчас не воспользоваться…

— Так что вот, Геннадий. Если не хочешь вселенского позора и увольнения с волчьим билетом… ты теперь поработай на свою бывшую фирму «Крону». Мы вернем тебе твой учредительный пай и отпустим на все четыре стороны. Без огласки. В противном случае… я уже сказал. Ни один деловой человек тебе не подаст руки. И это в лучшем случае.

— Мне надо п-п-подумать, — проговорил Власов.

— Иди думай. Час! Через час ждем тебя в этом кабинете, — закончил Феликс. — Убирайся!

Власов покинул кабинет.

— Он все знает, — произнес Збарский.

— Не удивлюсь, если мистер Удача является одним из теневых учредителей «Катрана», — добавил Рафинад. — Откуда там проведали о приезде барнаульцев?

Феликс включил селектор и попросил Зинаиду принести чай и что-нибудь пожевать.

Глава четвертая «КРОНА-ИНТИМ»

— Рафик, — шептала Инга. — Они не спят, они ходят за дверьми и шлют проклятия, я, слышу каждое слово.

— Спи, они уже успокоились, — сонно проговорил Рафинад.

— Я не могу так, я завтра соберу вещи и уйду.

— Завтра будет завтра, а сейчас спи. Или тебе не спится? — Рафинад протянул руку и коснулся горячего плеча Инги.

— Не надо, я хочу спать, — произнесла Инга.

— Боишься, будет скрипеть диван? — Рафинад приподнялся на локте и посмотрел на Ингу.

Бледный свет луны падал на тахту. Тень переплета рамы полосовала лицо Инги широким рубцом. Рафинад провел пальцем по этому следу и, наклонившись, прильнул губами к ее приоткрытому рту, к студеным, цепким зубам.

— Завтра я уйду к себе, — шептала Инга, — хочешь, уйдем вместе.

— Завтра будет завтра, — Рафинад медленными кругами водил ладонью по мягкому, теплому животу. Он не торопился, он знал, что торопливость все испортит.

— Они не спят, они все слышат, — шептала Инга, но Рафинад был глух.

Инга резко сбросила его руку, рывком подняла себя с тахты и отошла к окну.

Рафинад отвалился на подушку. Ему и самому не очень хотелось, только что ради мужского упрямства и самоутверждения. Очень уж он наорался минувшим вечером. Скандал был, пожалуй, самым злым за последнюю неделю. Мать разошлась, не сдержать. Даже папаша-стоматолог убежал в свой кабинет, прядая на бегу ушами.

Рафинад не мог понять, что стряслось с его родителями. Пол месяца было хорошо, спокойно. Порой возникали какие-то недоговоренности, но в целом жить можно. Да и дома они с Ингой не очень задерживались, только что приходили ночевать. Возможно, это и выводило мать из себя, она мечтала обрести в невестке дочь. Но все как-то улаживалось. А в последнюю неделю мать точно с цепи сорвалась — каждое движение, каждое слово Инги встречалось с жутким скандалом.

— Черт знает, с чего она вдруг понеслась? — Рафинад нащупал на столике сигареты, зажигалку и закурил.

— В красивом месте живете, — вздохнула Инга. — Сфинксы… Академия художеств. Набережная… А мое окно упирается в мокрую стену какой-то фабрики.

— Не повезло тебе.

— Как сказать, — ответила Инга. — До этого я жила у тети, в шикарной квартире, на канале Грибоедова, в отдельной комнате с альковом. И хотела бежать куда глаза глядят. Тетка чем-то напоминала Галину Олеговну.

— Мать неплохой человек… Попала вожжа под хвост. Ведь все так хорошо складывалось.

Инга повернулась, ухватила руками подоконник и села боком, словно обнаженная амазонка.

— Нам, вероятно, надо расстаться.

— Вот еще. Нам надо зарегистрироваться, устроить свадьбу. Чтобы все было, как у людей, — проговорил Рафинад, следя за кольцами табачного дыма. — Мать, по-моему, бесится оттого, что мы живем без загса.

— Это раньше она об этом переживала. Теперь наоборот, она даже рада этому. — И через паузу Инга спросила: — Что такое… шикса?

— Вроде бы… проститутка. А что? — Рафинад приподнял голову от подушки, не вынимая сигареты изо рта. — Ты слышала это слово?

— Мать разговаривала с кем-то по телефону…

— А почему ты думаешь, что…

— Обо мне? — засмеялась Инга. — Ладно, забудем, — Инга скользнула с подоконника. Тяжелая грудь подрагивала, словно хвастая тугими наперстками сосков нерожавшей молодой женщины…

Рафинад чувствовал жар от желания ощутить шершавую припухлость этих наперстков. Сигарета истлела до бумажного фильтра. Рафинад положил ее в пепельницу и резко повернулся.

— Я сказала: никаких движений! Или переедем ко мне, или снимем наконец квартиру, первую попавшуюся. — Рафинад знал по тону, что Инга не шутит. — Денег, слава Богу, хватит.

Они давно поговаривали о том, что надо снять квартиру. Даже ходили несколько раз по адресам, но все не то. Одна, правда, была весьма приличная, но далеко. Инге, чтобы добраться в больницу, где она работала в биохимической лаборатории, надо будет тратить на дорогу около двух часов в один конец. Кому повезло с квартирой в центре города, так это Чингизу. Правда, Рафинад у него еще не был. Что-то треснуло в их отношениях, надломилось. Чингиз с головой ушел в заботы «Кроны-Куртаж» и как-то отделил себя от «Кроны». Но и не в этом деле — просто что-то произошло. И с Феликсом отношения стали иными с тех пор, как он ввалился с Ингой на дачу, а вернее, с тех пор, как занялся организацией «Кроны-банка»…

— Давай ляжем на пол, — предложил Рафинад, — будет тихо, без скрипа.

— Не хочу сейчас, нет настроения. Успокойся. Покури еще и успокойся. Завтра я не приду сюда.

Рафинад волчком крутанулся на своем ложе, возмущенно взвизгнули пружины.

— В чем дело?! Что за сумасбродство! То придешь, то не придешь. Ты жена мне или нет?

— Нет. Я женщина, которая проводит с тобой время, запомни. И скажи своим родителям. Пусть успокоятся, я тебя не увожу. И я им не эта… шикса, я денег с тебя не беру…

— Не знаю, что она там сболтнула, — перебил Рафинад.

— А я знаю. Звонил мой знакомый, ему дали телефон на старой квартире. И нарвался на Галину Олеговну.

— Сулейман? — уронил Рафинад с каким-то удовлетворением в голосе.

— Наконец-то! — усмехнулась Инга. — Сулейман. Наконец-то ты произнес это имя. Он все время стоял между нами. Я ждала, когда же ты признаешься, что кое-что знаешь обо мне, а ты все отмалчивался…

Все произошло легко до удивления. Не надо больше таиться, играть в простоту, притворяться, что ничего не знаешь о женщине, которая ворвалась в твою жизнь, как пламя в сухостой. С тех пор как Рафинад познакомил Ингу с Чингизом, он ждал эту минуту с нетерпением. Не может быть, чтобы Сулейман не поведал Инге о своих товарищах-земляках, живущих в Ленинграде, это исключено. А раз так, значит, Инга могла допустить, что Рафинад не только нашел ее в огромном городе через товарища своего приятеля, но и знает о ней то, в чем бы ей не очень хотелось раскрываться.

— Ну… и как ты к этому относишься? — Инга опустила голос до шепота.

— Не могу просто так ответить, — и Рафинад снизил голос.

— И все же…

— Ну… Бизнес есть бизнес. У каждого свой. Ты ведь не собой торгуешь.

— Значит, одобряешь?

Рафинад не видел ее лица, Инга лежала, повернувшись спиной.

— Я вот думаю… Зачем тебе работать на какого-то Сулеймана с его компанией? Почему самой не организовать бизнес?

— Под «крышей» твоей «Кроны»? — Несмотря на шутейный тон, Инга вовсе не шутила. — А что? «Крона-Куртаж», «Крона-банк», «Крона-пароль»… так, кажется, хотят назвать вашу службу безопасности? Будет еще и «Крона-бардак» или помягче — «Крона-интим». Отличный венок! Дело это у нас почти легализировано. На каждом углу продают журнальчики, газеты. Говорят, собираются открыть секс-шоп, не опоздать бы… Я серьезно тебе говорю. Предложи своим учредителям. Доход будет куда больше, чем от всех ваших служб, вместе взятых. Служба интимных услуг! В Прибалтике уже взялись за это дело. Торопитесь, пока вас не опередили.

— А репутация? — Рафинад засмеялся. — Чтобы князь пошел на это дело?! И он — прав. Репутация — это капитал. И еще! Бизнес на интимных услугах притянет криминал, как ни крути. Чистого бизнеса на проституции не бывает.

— А для чего вам полк головорезов из «Кроны-пароль»?

— Гордый на это не пойдет. Он даже «Катран» отказался брать на абордаж. Его забота — безопасность фирмы и охрана производственных интересов. А «Катран» взял на себя Чингиз как частное лицо. На что он рассчитывает, не знаю. Впрочем, тебе лучше знать этих ребят.

— Напрасно ты меня подкалываешь. Я занимаюсь узким делом и, кстати, весьма гуманным — помогаю заработать девчонкам. Многие из них всю жизнь штопали колготки…

— Кстати, раз пошел разговор, — перебил Рафинад. — Каким образом ты подзалетела в этот бизнес с Сулейманом?

— Подруга навела. Училась в медучилище с одной шалуньей. Так, здрасьте — до свидания, и она почему-то решила, что я смогу с этим справиться.

— И не ошиблась.

— И не ошиблась. А потом пошло-поехало. Теперь не знаю, как и отвязаться, слишком хорошо себя зарекомендовала.

— Хочешь отвязаться? — мельком спросил Рафинад.

— Сама не знаю. Давно не видела Сулеймана, — и, помолчав, Инга добавила: — Очень уж хорошо платят. Да и наследила уже — столько девчонок завербовала. Если что — на меня укажут. А там казенный дом, статья есть за сводничество.

Ночь бродила за окном, словно большой черный кот на мягких лапах. Изредка прошумит припозднившийся автомобиль, и вновь тишина.

Родители не спали. Когда они спят, то слышно во всей квартире. Особенно папаша-стоматолог, тот даже разговаривает во сне…

— Я бы тоже на ее месте переживала, — вдруг произнесла Инга. — Единственный сын и связался со шлюхой.

— Со шлюхой бы не связался, — криво усмехнулся Рафинад. — Сулейман рассказывал… о строгостях твоих.

— Вот как? Трепло… Долго бы я не продержалась. Соблазна много. Подарки, деньги. И вообще, что охраняю, то и имею.

— Я тебе поимею, — буркнул Рафинад. — Убил бы к чертовой матери.

Инга оборвала смех, словно в темноте ткнулась о преграду.

— Убил бы? — проговорила она. — За собой пригляди, — и, перегнувшись, обвила руками шею Рафинада, нашла его губы, прижалась, приникая всем телом. — Милый мой, любимый… И я не железная. К черту эти пружины! Пусть скрипят, если им так хочется… А завтра вставать в шесть, бежать в больницу, — ее горячий шепот бестолково вбирал и слова любви, и какие-то свои, далекие от любви заботы. И в этом проявлялась не только любовь, но и доверие, единение с тем, кого она сейчас тормошила своими ласками, своим желанием.

Рафинад проснулся от стука наружной двери — Инга ушла на работу. И тотчас в комнату проник голос матери, высокий, почти до визга:

— Чтобы ноги ее больше в моем доме не было! А если он хочет с ней кувыркаться, пусть снимает себе квартиру. Я не потерплю в доме блядь, — мать явно рассчитывала на то, что Рафинад ее услышит.

— Она ему жена, — урезонивал отец. — Дай спать, всю ночь ты меня доставала со своим олухом.

— Жена?! Они, слава Богу, не расписались.

Рафинад приподнял подушку, пахнувшую волосами Инги, и натянул на голову. После ухода Инги на работу он обычно спал еще часа два, а то и больше.

Голос матери проникал под толщу подушки, разбивая остатки сна.

Его отношения с родителями, с приятелями и личная суета непостижимым образом замыкались на Инге. И теперь, когда исчезла последняя преграда — недомолвка, связанная с Сулейманом, — Рафинад чувствовал себя легко и просветленно, а их ночная нежность друг к другу была уже иной, чем прежде. Мысль о том, что и впредь она будет столь же упоительной, наполняла Рафинада тихой радостью ожидания. Он любил Ингу, любил ее голос, ее запах, ее тело, ему нравились ее вещи. Идея «Кроны-интим», что возникла в ночном трепе, запала в память Рафинада. Да, пока они все вместе — отцы учредители, слиты общим делом, делом «Кроны». А дальше? Чингиз со своей структурой набирал силу и самостоятельность, скоро ему с его честолюбием будет тесно в рамках «Кроны». Феликс? И Феликс всерьез изучает предложение создать свой банк. Если это произойдет, то зависимость «Кроны» от «Кроны-банка» будет очевидной, и как поведет себя Феликс при таких обстоятельствах, предугадать сложно. Он и сейчас, обладая контрольным пакетом акций, все больше и больше определяет политику «Кроны»… Или взять этого Гордого, который все выше и выше поднимает свою лысую голову, особенно после успеха операции с Власовым. Гордый хочет стать отцом учредителем вместо этой суки — Генки Власова, стать совладельцем «Кроны». Он и отдел свой хочет перевести на коммерческие отношения вместо чисто административных, создать «Крону-пароль». Феликс этому пока сопротивляется, он понимает роль «силовой структуры». Но надолго ли его хватит, плюнет на все и уйдет целиком в дела банка. А Гордый не прост, весьма не прост. Долго ходить в исполнителях он не будет, материально не выгодно, да и парней своих ему не удержать без коммерческих подпиток. Неспроста он отказался выходить силовым методом на «Катран», хочет показать, что без его коротковолосых профи «Крона» не справится. Вероятно, и Чингиз понимает угрозу, что таит в себе Гордый для его, Чингиза, самостоятельности. Неспроста он взялся решить проблемы с «Катраном», утереть нос Гордому… Надо будет покалякать с Чингизом о возникшей ситуации. Не с Толиком же Збарским это обсуждать, когда Гордый его креатура, они всегда найдут общий язык. А может быть, Збарский специально пристегнул Гордого к стае, с прицелом на стратегические задачи…

Так что обрести независимость в этой ситуации нелегко. Обрести ее можно, только создав особо могучую и непотопляемую структуру. И такой, как ни странно, может оказаться «Крона-интим». Недаром же теневой бизнес ворочает крупнейшим капиталом по всему миру, хоть и строят брезгливую мину при одном упоминании о нем. А что касается криминальной стороны, то можно и это обмозговать — если не с Гордым, то с Чингизом… А собственно говоря, почему не с Гордым? Если тот хочет закрепить свою структуру, ему нужен размах и вес. Опять Гордый?! Что за напасть, все пути идут к созданию «Кроны-пароль» с отцом учредителем во главе Семеном Прокофьевичем Гордым, совладельцем «Кроны»… Кажется, и впрямь деловые отношения с Гордым перетягивают все прочие отношения в «Кроне»! Забавно…

Запах подушки трансформировался в сознании Рафинада в образ Инги. Казалось, вот она, рядом, мягкая, теплая, своя… Рафинад вновь испытывал изнуряющее неутоленное возбуждение. Он зажмурил глаза, пытаясь отогнать наваждение. Надо думать о другом…

Мысленно представил новый магазин на Московском шоссе, куда уже завозили товары. Пять комплектов компьютеров последней, триста восемьдесят шестой модели. Великолепную бижутерию из Чехословакии по бартеру за казеин…

«А что, если предложить Инге заведовать этим магазином? — сонно подумал Рафинад. — Отличная идея! И куда реальней, чем эта «Крона-интим»…»

Сознание Рафинада расплывалось. Голос матери проникал сквозь подушку, подобно упрямому шороху мышей за стеной, сливаясь в общий малоразборчивый фон.

Глава пятая БИЗНЕС-УТЕХИ

По воскресеньям Дом кино оживал.

Обычно чопорно строгий, элитарный, долгие годы впускающий в свои стены на просмотр зарубежных фильмов избранную публику, Дом кино оказался в самой стремнине сумасшествия, охватившего страну.

Старики, живущие на улице Толмачева в сырых, захламленных коммуналках, с укором и страхом поглядывали на стадо сверкающих лимузинов, что, опустив тупые бычьи морды, казалось, жуют поребрик сквера в ожидании своих хозяев.

По воскресеньям в Доме кино заправлял бизнес-клуб, и высокие викторианские окна сверкали огнями, сытостью и весельем.

Феликс сидел один за овальным столиком, что разместился в фойе. Из распахнутых дверей зрительного зала доносились возбужденные голоса, смех, аплодисменты. Именитый московский артист рассказывал байки из своей птичьей жизни, покрытой для большинства из присутствующих в зале ореолом таинственности.

«Может быть, и Рафинад с Ингой в зале? — думал Феликс. — Нет, вряд ли. Они наверняка вначале задержались бы у стола». Феликс хмуро оглядел нетронутые опрятные тарелки, рядом с которыми, точно усердные солдаты на ученьях, лежали хромированные вилки и ножи…

Вот с Чингизом все было ясно. Место, которое тот занимал, помечали раскиданные салфетки, остатки еды, бокал с темной винной пометиной на дне. Чингиз, к досаде Феликса, вдруг затеял разговор о строительстве комбината в Сибири — он узнал о том, что «Крона» прекратила финансирование сибирского филиала, и был совершенно взбешен этим фактом. Хлопнул бокал вина и улизнул куда-то с плакатно-свежей актрисулей, что снималась в последнем нашумевшем фильме «Такси-блюз». Кого она там изображала, Феликс не понял, видно, роль была не из первых. Впрочем, какая разница, Феликс все равно не видел фильма. Каким образом актрисуля оказалась за их столом, Феликс не уследил, занятый лангустами. Вероятно, ее забыл кто-то со стороны, знакомых было предостаточно…

Отодвинув стул, Феликс поднялся и, прихрамывая, направился в бар с тайной надеждой, что Рафинад затесался в его полутемной распутной утробе.

После яркого фойе полумрак бара слепил, лишь кладбищенские огоньки светильников тускло помечали столы, у которых заговорщически сидели хипповатые личности. Тоже, видно, из приглашенных, чтобы разбавить чопорную клубную атмосферу.

Патлатая девица боком сидела на подлокотнике ближайшего кресла, обхватив шею мужчины, который, отвернувшись, разговаривал с кем-то через стол.

— Молодой человек, — проговорила патлатая, глядя на Феликса, — вы из богатеньких Буратино? Или из толпы? Поднесите коньячок. Можно и кофе, можно и пепси.

— И она ваша на всю оставшуюся жизнь! — бросил кто-то из-за стола.

Феликс неопределенно улыбнулся, хотел пройти мимо общительной девицы, но та вытянула длинную ногу в верных узорных колготках. Нога скульптурно перегородила путь.

— Настя, не дури! — прикрикнул тот же голос. — Совсем уже. «Поднесите ей коньячок»… Самой уже взять лень. Сейчас попрут нас отсюда из-за тебя.

Девица молчала, испытующе глядя на Феликса.

— А не пойти ли нам в зал? — произнесла она с кошачьей интонацией, словно приглашая Феликса в постель. — Идемте в зал, послушаем умных людей.

Феликс нагнулся, просунул ладони под холодный шелк колготок, ощутив упругую плоть, и, приподняв, сдвинул ногу в сторону, освобождая дорогу.

Девица мгновенно сжалась, точно испугавшись собственной храбрости. Мужчина, которого она держала за шею, обернулся.

— Феликс Евгеньевич?! — вскричал он, отталкиваясь от своей подружки. — Кого я вижу? Феликс Чернов, принц «Кроны». — Тяжело ворочаясь, мужчина вытянул из кресла крупную фигуру с покатыми широкими плечами. — Не узнаете, Феликс Евгеньевич, а сколько шашлыков вместе откушали в кабаке, рядом с райкомом, а?

— Господи, Виктор Степанович? — воскликнул Феликс. — Ну и встреча… Сидите, облепленный мухами, понимаете…

— На чужой свадьбе, Феликс, — в тон подхватил Виктор Степанович Платов, заведующий отделом промышленности и науки райкома партии. — Бывший завотделом, Феликс Евгеньевич, бывший… А насчет мух ты напрасно, девочка из хорошей семьи.

— О, да! — захохотала патлатая девица. — Из отличной семьи. Я — графиня!

— А он, между прочим, князь. Самый настоящий. Смотри на него и запоминай, — серьезно объявил Платов. — По линии матери он из рода князей Шаховских, — торжественно заключил бывший райкомовский чин.

— Ой, умру! — прокричали за столиком. — И откуда у нас столько князей объявилось вдруг? И куда смотрело Чека?!

— Идемте, Феликс Евгеньевич, им лишь бы поржать! — Платов подхватил Феликса под руку и направился к стойке бара.

Рядом они походили друг на друга, оба были не мелкой фасовки.

Ухтойки бара Платов вытащил кошелек.

— Угощу вас, Феликс Евгеньевич, не век же вам меня угощать. До сих пор помню вкус тех шашлыков. Ну и времечко было, а?

— Вы, Виктор Степанович, и охотничий домик на Оредеже не забыли. У вас отличная память, — Феликс кивнул в сторону оставленной компании в глубине полутемного бара. — Девочки, вино…

— Так ведь комсомольская закваска, любезный, — засмеялся Платов. — Куда от нее деться… А домик и вправду охо-хо. Такая обслуга. У девочек были пальчики хирургов, так, бывало, заберутся в душу со своим массажем. Столько почтенных семейств развалили, шалуньи… Я, признаться, вас давно приметил в фойе, за столиком. И почему-то одного.

— Разбежались сотрудники, — ответил Феликс. — Направился искать, а нашел вас… Не суетитесь, Виктор Степанович, все уже оплачено, — Феликс прикрыл ладонью задрипанный кошелек бывшего партийца.

Устроители вечера в бизнес-клубе предусмотрели для гостей не только нестыдную дармовую закуску с горячим, но и обилие вино-водочных изделий. Наверняка Платов об этом знал…

— Разве уплачено? — сделал он удивленный вид и засмеялся: — А я сижу с теми, благодушествую, думаю, какие щедрые люди…

Они «заложили за галстук» по рюмашке коньяку, закусили ломтиком лимона. Платова лимон пронял, широкое его лицо искривилось, точно Платов собирался чихнуть, а Феликс, молодец, удержался. Без долгой раскачки они повторили еще по одной и, вконец удовлетворенные, направились к выходу из прокуренного бара к шумному многоголосью фойе.

— Как же ваша компания? — заметил Феликс.

— Какая? Ах та? Да я их знать не знаю, впервые вижу. Вошел в бар, смотрю — сидят, я и подсел. Никаких обязательств.

— Вы ли это, Виктор Степанович? Учитель жизни, — хмельно куражился Феликс. — Честь, совесть, ум эпохи.

— А Оредеж с охотничьим домиком? — самокритично подначил Платов. — Забыли?

— Ну, это не в счет. Не белой же вороной вам было выглядеть в вашей стае… Но сегодня, здесь, сейчас? — подтрунивал Феликс.

— Пригласите к своему столу, Чернов, — предложил Платов. — Не болтаться же мне Золушкой на вашем балу.

— Извольте-с, — кивнул Феликс. — Будьте моим гостем по старой памяти. Тем более у нас не полный сбор, одного всадника нет с кобылой, — сорвался Феликс в злость, коря себя за мелочность.

Старые тарелки были со стола убраны, на их месте мерцали металлические ковшики-кокотницы с жульеном из кур…

То, что Платов оставил свою, райкомовскую службу, для Феликса не было новостью, он об этом узнал от старого платовского дружка Забелина, своего помощника по общим вопросам. Знал и то, что Платов не то порвал, не то сжег партбилет. Подобное поведение становилось модным и никого не удивляло.

Феликс с интересом поглядывал на курносый профиль бывшего ответработника. И многие из тех, кто фланировал у столика, с любопытством приглядывались к Платову, не обознались ли они, слишком уж этот человек похож на бывшего туза Платова Виктора Степановича. А кое-кто и здоровался. Платов отвечал важно, не роняя достоинства.

— Сколько же здесь моих проворных бегунков, — говорил он. — Выставил ты меня, Чернов, напоказ.

— Терпите, Виктор Степанович, пусть люди форму не теряют. Вдруг снова придется кланяться, кто знает.

— Не придется, Чернов, не придется, — хмельно бормотал Платов. — Хорошо, не надо мне глаза опускать, многим добро сделал.

«Что верно, то верно, — думал Феликс. — Не был стервецом…» И спросил:

— А почему у вас такая фамилия?

— Платов? Из казаков я. Дед мой был из станицы Верхнеречинской, с Урала, — Платов придвинул кокотницу и понюхал жульен. — Вкусно пахнет еда ваша, товарищи капиталисты… Говорят, один билет сюда стоит сто тысяч?

Феликс кивнул.

— Еще говорят, что клубовские заправилы самолет зафрахтовали — стоит в Пулково, моторы греет, чтобы артистов сегодня же вернуть в Москву. Если билет в Москву на сегодня стоит восемнадцать рублей, тогда сколько же стоит самолет?

— Миллиона хватит на все про все. И на пиво, и на самолет с артистами, — пояснил Феликс. — Ерунда, не деньги. Всего-то десять билетов и надо продать.

— И ты покупал? — с какой-то почтительной боязливостью спросил Платов.

— Я — нет, я приглашенный, как и большинство из тех, кто здесь. Другие нашлись покупатели — кто за счет фирмы, кто из своего кармана. Моя очередь впереди, не последний раз собрались.

— Заплатишь? Сто тысяч за один билет?!

— Куда ж я денусь, — усмехнулся Феликс. — Престиж! Фирма веников не вяжет… Ну, я понятно. И девица, которая томится в баре, понятно. А вы как тут оказались?

Платов приподнял кокотницу и запрокинул, как кружку с водой, чтобы всласть насладиться остатками куриного желе. Один глаз Платова скрывала кокотница, второй уставился на Феликса и подмигивал.

— Я-то? — Платов провел по губам кончиком розового языка. — Меня, Чернов, у входа в Дом кино годами встречали с поклоном. Годами! Те же менты и охрана. И память эта в крови у них. Как же можно меня не пропустить? — Платов пьяно захохотал.

Феликс обернулся и тут, за далеким столиком, что размещался на возвышении остекленного эркера «зимнего сада», увидел Женьку Нефедова, генерального директора «Катрана». Женька смотрел на Феликса. Всего какая-нибудь секунда или две.

Феликс отвел глаза… Сколько времени они не виделись? Больше года. Последний раз в кабинете Платова, на разборке контрольно-ревизорской службой деятельности молодежных научно-производственных центров…

А Свела его судьба с директором «Катрана» давно, еще в пору студенческих стройотрядов. Уже тогда, встречаясь с Женькой Нефедовым в обкоме комсомола, Феликс чувствовал со стороны его неприязнь и соперничество. Нефедов учился в Институте железнодорожного транспорта, и отряд, который он возглавлял в каникулы, ремонтировал железную дорогу под Самаркандом, где отряд Феликса возводил кошары. Внешне невзрачный, узкоплечий и болезненный, Нефедов проявлял упрямую энергию и решительность. Раздоры между их стройотрядами шли из-за снабжения, и, надо сказать, даже такой проныра, как Дорман, не раз отступал перед хитроумием и хваткой Жени Нефедова, перед блатом, котором Нефедов повязал местных самаркандских начальников. Иногда соперничество проявлялось из-за девиц на танцплощадках, куда являлись парни из «железки», А Женя Нефедов, так тот даже ухлестывал за Лизкой-связисткой, будущей женой Феликса… Потом пути их пересеклись в другой жизни — оба бегали по одним и тем же инстанциям, учреждая свои компании, — вначале молодежные центры, а потом и акционерные общества. И теперь, когда возникла между ними криминально-конфликтная ситуация, Феликс испытывал душевное смятение. Интересно, о чем думал Женя Нефедов, когда «подрезал» «Крону», уводя заказ барнаульцев?

Феликс подпер кулаком подбородок и посмотрел в сторону «зимнего сада». Нефедова не было. Возможно, Феликсу почудилось, возможно, у Женьки хватило совести не прийти на вечеринку, где он мог встретить Феликса…

— А что показывают расчеты? — бухтел под боком Платов. — Что в будущем, девяносто первом году доход городского бюджета составит пять миллиардов, а расход — одиннадцать. Каково?

— Вы о чем? — встрепенулся Феликс.

— Как о чем? Ты меня не слушаешь? Я говорю об этой безумной программе «500 дней». Авантюра чистой воды. Ты-то сам как к ней относишься?

— Никак, — коротко ответил Феликс.

— А напрасно. План за пятьсот дней наладить новую экономику, на мой взгляд, всего лишь символическая цифра, что отсчитывает, сколько дней нам осталось до полного краха и развала.

— Сегодня уже меньше, — проговорил Феликс. — Уже прошло дней двадцать.

— Двадцать пять! — рубанул рукой Платов. — Я слежу. Мне интересно. И кстати, сами закоперщики уже готовят себе отмазку, пишут: «Потери времени не восполнимы, и ситуация продолжает ухудшаться». А правительство продолжает гнуть свою линию. Не хотят зрить в корень. А корень в несоответствии цен на потребляемые ресурсы и продукцию, которая выпускается с помощью этих ресурсов. Между резким возрастанием закупочных цен и по-прежнему низкими розничными. Хлеб стоит двадцать копеек, а его себестоимость в сотни раз выше.

— Надо уравнивать, — Феликс налил себе еще коньяку и поднял рюмку, вопросительно глядя на соседа.

— Уравнивать? — воскликнул Платов. — Тогда инфляция захлестнет страну. Повальное обнищание населения.

— Ну, не очень повальное, — поправил Феликс.

— Подожди. И до тебя доберутся, — Платов поднял короткий палец, помеченный обручальным кольцом. — Все впереди. Еще вспомним Госплан, подождите.

— Мне ждать некогда, Виктор Степанович, — Феликс чокнулся с Платовым и хлебнул по-хмельному из рюмки. «Надо закусывать, а то опьянею», — подумал он, отодвигая порожнюю кокотницу, решая, какой из трех салатов положить в тарелку. — А что, Виктор Степанович, не хотите у меня поработать? С вашим опытом, знакомствами. И должность есть подходящая, освободилась недавно — отдел внешнеэкономических связей маркетинга.

Лицо Платова, обычно важное, от хмельного состояния распарилось, казалось простецким, а нос, короткий нос, что обычно придавал выражение уверенности, сейчас выглядел случайной плюхой. Не хотелось Платову признаваться этому преуспевающему молодому человеку, что пришел он на посиделки бизнес-клуба, на тусовку видных городских деловых людей с тайной надеждой, что кому-нибудь он понадобится. Что подберут его с панели, куда швырнула слепая судьбина. Что устал он бороться со своей гордыней, еще неделька-другая, и он поплетется по конторам новых бизнесменов, предлагая себя, точно уличная девка. Многие из бывших друзей-однопартийцев, людей номенклатуры, привыкших к большим окладам, почестям, харчам и бабам, смирившись с судьбой, пошли в услужение к хватким молодым людям. Одна из самых крутых фигур в милицейской администрации сейчас значится начальником охраны частного банка на Невском, а что делать — жизнь штука грубая…

— Помнится, я вас давно к себе приглашал, — хмельно продолжал Феликс. — Еще когда угощались шашлыками в забегаловке у райкома. А вы посмеивались.

Платов вздохнул и покачал головой. Сразу клевать на блесну ему вроде бы не по чину, человек он солидный, и подобное предложение «треба разжуваты» без суеты и лебезения…

А вокруг колобродила толпа хорошо одетых молодых людей и их спутниц. Сбивались группами, о чем-то оживленно переговаривались. Милостиво принимали от официантов бокалы с шампанским, оценивали взглядами друг друга, кто на сколько тянет и стоит ли разговаривать, ведь каждая минута их жизни сейчас имела котировку — у одних в сотни рублей, у других в тысячу, а у третьих…

— Ты оглянись, оглянись, — произнес Платов. — Наши люди, когда обретают какой-нибудь вес… Ну, чем они внешне отличаются от тех, кого столкнули? — И сам себе ответил: — Ничем! Наш человек, добившись успеха, тотчас обретает спесь, чванство и нахальство. Словно их внешний облик складывает и множит компьютер. Те, бывшие, хотя бы запахом отличались, а эти и пахнут одинаково, духами из парфюмерного магазина «Ланком», что открыли на Невском. И женщины их, точно манекены, со злыми лицами студенток, лишенных стипендии. Вот надомницы еще у них ничего, а с женами плохо, полный атас… Поглядите, тот молодой человек, что идет в нашу сторону… Угадайте, кто с ним рядом — жена или надомница?

Феликс всем корпусом развернулся в сторону, в которую указывал Платов.

— Надомница, — уверенно проговорил он и добавил навстречу Чингизу: — Познакомьтесь, Виктор Степанович, один из отцов учредителей «Кроны» — Чингиз Григорьевич Джасоев.

Платов засмеялся, смущенный таким оборотом, и протянул широкую мягкую ладонь.

— Наш новый руководитель внешнеэкономического отдела, — Феликс представил Платова. — Вместо заживо забытого Геннадия Власова.

— Не понял, — проговорят Платов.

— Отдельная история, — бросил Феликс. — Расскажу потом.

Актриса из массовки шумного фильма «Такси-блюз», поджав губы, стояла позади Чингиза Джасоева. Привыкшая к вниманию со стороны мужчин, она сейчас стояла забытая, и высокомерно-жалкое выражение кукольного лица сменилось обидой. Она повернулась и пошла прочь, по-балетному выворачивая ступни длинных ног, сглаженных в бедра.

— Эй! — крикнул ей вслед Чингиз. — Ты куда? Оставайся, я дам гарантии, — и, ругнувшись, махнул рукой и пробормотал: — Иди куда хочешь!

— Какие гарантии? — спросил Феликс.

— Хотел увезти ее к себе домой. Упиралась. Требовала гарантии. Давал ей честное осетинское слово. Говорит, это не гарантия.

— А какая на сегодня котировка этих гарантий, товарищ биржевик? — ехидно спросил Феликс.

— Думаю, такой контрагент, как та девица, принимает гарантии не меньше, чем за треху, — вмешался Платов.

Чингиз обиделся, он расценил замечание нового шефа отдела зарубежных связей как укор своему вкусу, а люди острее чувствуют обиду, когда ставится под сомнение их вкус. Что угодно, только не вкус… Он хотел достойно ответить Платову, но ничего не знал об этом человеке с широким лицом и плоским вздорным йосиком.

— Придется смазать маслом стены кабинета в отделе маркетинга, — проговорил Чингиз, глядя во влажные глаза Платова. — Иначе вам в кабинет не протиснуться, — Чингиз был раздосадован и недоволен собой, говорил глупости.

На то были причины. Он и ушел из-за стола, пользуясь тем, что вдруг появилась эта артистка из массовки. Чингиз понимал, что дальнейший разговор с Феликсом положения не изменит, денег на развитие сибирского филиала пока нет. Кто знал, что так возрастут в цене стройматериалы? Буквально за последний месяц. Хорошо, успели достроить магазин на Московском шоссе, можно начинать продажу товаров, что скопились на складе, надо быстрее освобождать деньги, пускать их в оборот…

— Чего ты злишься? — Феликс подсел к Чингизу. — Есть идея. Давай поищем партнера. В пай. Процентов на сорок. Может, совместно и потянем твой сибирский комбинат, — Феликс снизил голос и проговорил: — Здесь Женька Нефедов. Ты просил показать, если Женька появится. Так он здесь.

Чингиз вскинул голову и посмотрел в сторону, куда повел глазами Феликс. Однако он увидел, как из зала выходят зрители. И среди них шли Рафинад и Инга. И Феликс тоже заметил Рафинада. Тот шел, вглядываясь в нумерацию столиков. Инга в зеленом костюме с крупными пуговицами выглядела обворожительно. Многие провожали ее взглядами.

Феликс чувствовал, как колотится сердце, отдаваясь в горле глухими толчками. И еще он почувствовал, что сейчас должно произойти нечто такое, что разведет его и близких ему людей по разным углам. И он ничего не может поделать, как ничего не поделаешь с морской воронкой, надо лишь собраться с духом и нырнуть в ее манящую ужасом глубину в надежде на центробежные силы, которые, Бог даст, отшвырнут тебя с той же мощью, как и втягивают.

Пробормотав невнятное, Платов поплелся в сторону бара, стараясь контролировать свои неверные шаги. Да и не до Платова было сейчас Феликсу — к нему приближалась Инга… и Рафинад. Отличный костюм, светлый в крапинку, сидел на Рафинаде изящно и точно, подчеркивая фигуру, а черный свитер тонкой вязки оттенял бледность лица. Рафинад сейчас был красив и, казалось, более высок, чем обычно.

Приметив издали своих, Рафинад улыбнулся, что-то сказал Инге и пропустил ее вперед, явно гордясь своей спутницей, в то же время подразнивая ею приятелей. Хвастовство женщиной не менее острое чувство, чем обладание, придающее мужчине сознание собственной неординарности. И Рафинад не был исключением, о чем свидетельствовал сейчас его рот, растянутый до ушей…

Отсалютовав победно сжатым кулаком, он выдвинул стул и усадил Ингу. Нагнулся к Чингизу и проговорил, приглушив голос:

— Между прочим, я заметил здесь человека, которым ты весьма интересовался.

— Я Чингиза уже предупредил, — буркнул Феликс.

— Да, да, — встрепенулся Чингиз. — Хочу знать, как он выглядит, — и, встав из-за стола, направился следом за Рафинадом.

— Куда они? — спросила Инга.

— На охоту. Или на разведку. — Феликс и впрямь понятия не имел о том, что задумал Чингиз. Да и не очень стремился узнать: ему не хотелось влезать в эту историю с «Катраном», не по рангу. — Сейчас они вернутся. — Феликс смотрел на Ингу медленным взглядом хмельных, уплывающих глаз. — Вы сегодня необыкновенно хороши.

— Пожалуй, — дерзко ответила Инга, она была сегодня в том состоянии, когда костюм на тебе точно собственная кожа, когда руки источают тепло, а каждая черточка лица лучится приветливо и умиротворенно…

— Я рад вас видеть. — Феликс прятался за свое хмельное состояние, словно ребенок за юбку матери.

Он сейчас казался беззащитным и робким. В то же время его не покидала обида, зароненная тогда, на даче. И. сейчас обида в нем состязалась с благодушием.

— Я тоже вам рада, — Инга улыбалась, показывая восхитительные зубы. Вот зубы у нее были красивые, не придерешься. — Очень рада, — повторила она.

— Какое нежное признание, — Феликс игриво погрозил пальцем. — Таким признанием когда-то вы увлекли меня в ночное путешествие. Я поверил в неотвратимость мистических предсказаний на кефире… Но все это чушь! Вы еще предсказывали мне тихое семейное счастье. Черта с два! Вот уже сколько времени я не появляюсь дома, живу у матери.

— Живете у мамы? Значит, вернетесь, — улыбнулась Инга. — Те, кто уходит от жены к маме, обычно возвращаются обратно.

— Вот еще! — Феликс вновь подумал, что Инга играет с ним, точно с мальчишкой, влюбленным в нее и бессильным. Как тогда, на даче. Обида сгущала хмель. И контуры лица Инги — нежного, влекущего — на мгновение заколебались, словно язычок горящей свечи…

— Послушайте, — лихорадочно прошептал Феликс. — Вы обещали мне свою благосклонность. Тогда, на даче. Я помню, я хорошо помню. За то, что я доверился вам, поехал в зимнюю ночь, вы винились тогда. И обещали благосклонность.

Инга не мигая смотрела на Феликса, она растерялась.

— Так что же вы хотите?

— Уйдем отсюда. Сейчас же… Прошу вас… Он не для вас, поверьте. Он все равно вас не оценит, он перешагнет через вас, как это делал не однажды, — казалось, слова не подчинились разуму, слова Феликса мелькали и сгорали, точно искры от круга точильщика, что поднес к кремню металлический предмет. — Прошу вас, идемте. Прямо сейчас! — Феликс поднялся и протянул обе руки.

— Вы… вы пьяны, Феликс, — все более терялась Инга. Их некоторая отдаленность заставляла Феликса усилить голос. Инге этого не хотелось, и так уже обращают внимание. — Вы не понимаете, что говорите! — Инга поднялась.

— Вы не любите его, — Феликс сжал ее плечи.

— Вот еще, — нахмурилась Инга. — Ошибаетесь. Я полюбила его. Не здесь и не вам об этом говорить.

— Почему не мне? — оскорбленно вопросил Феликс. — Я хорошо его знаю. Он видит в вас только…

— Говорите, говорите. Что вы умолкли? — нервно произнесла Инга. — Кого он во мне видит?

Феликс боролся с искушением сказать открыто все, что думал.

— Я вам дам больше, клянусь вам, гораздо больше, — уклонялся он от ответа, приблизив лицо к белому открытому лбу Инги.

Влечение к женщине, доступной другому, нередко толкает на самое изощренное безрассудство, которое долго потом изнуряет душу искренним сожалением. Но в этот момент безрассудство владело Феликсом, распаляя и без того хмельное сознание… Он произносил еще какие-то слова, не обращая внимания на любопытные взгляды близстоящих людей…

Инга оглядывалась. Ее удивляло и злило отсутствие Рафаила. Искушенная в коварстве со стороны мужчин, Инга вдруг прониклась мыслью — а не сыграл ли с ней шутку Рафаил?! Какого черта он пропал в толпе, не возвращается так долго. Казалось, прошла вечность с тех пор, как Рафаил исчез с Чингизом…

— Что вы говорите, Феликс? — Глаза Инги больше не мерцали умиротворением, в них проснулись синие искры гнева. — Я жена ему, Феликс, жена.

Феликс сбросил вниз руки и опустил плечи.

— Жена?! Ты? — с каким-то трезвым и гадливым изумлением проговорил Феликс. — Ты? И жена!

Инга схватила со стола бокал с вином и, чуть отступив, плеснула в Феликса.

Швырнула бокал на пол. Звон разбитого стекла заставил Ингу броситься прочь из фойе и дальше вниз по лестнице…

Фабричная стена перед окном заслоняла комнату от остального мира. Инга привыкла к этой каменной занавеси, в ее постоянной тени она чувствовала себя спокойно и торжественно, как перед спектаклем. Даже в самую злую метель снег за окном падал ровно, как в театре. Когда Инга покидала свою комнату, вливалась в суету города, ей казалось, что поднялся занавес и начинается спектакль, в котором она и зритель и актриса одновременно…

Инга настороженно поглядывала на телефон. Можно было его отключить, но тогда Рафаил наверняка прикатит сюда сам. Впрочем, не исключено, что он и так прикатит, хоть Инга и заставила дать слово, что он угомонится и ляжет спать. А в ушах ее продолжал звучать просящий покорный голос. Как Инга могла подумать, что рн покинул ее в Доме кино, желая пошутить?! Они с Чингизом искали одного человека, но так и не нашли… Инга спросила о Феликсе. Как бы невзначай. Рафаил о нем ничего не знал — Феликс не то уехал домой, не то свалил в какую-то компанию…

Нет, отключать телефон нельзя: вдруг кто-нибудь из соседей вздумает позвонить? Поднимется скандал, телефон-то общий, один на всю квартиру. Соседи и так на нее злы: которое дежурство пропускает, не убирает квартиру: то уезжала в Ригу, то вообще съехала, жила на площади Труда, у Рафаила.

Инга сняла зеленый пиджак, повесила на распялку. Прихватила зажимами юбку и повесила отдельно, пусть подсохнет, немного отсырел подол… Хорошо, что она не отвезла на площадь Труда старый плюшевый халат, будет в чем убирать квартиру. Уборка обычно ее успокаивала, отвлекала от неприятных мыслей. С тех пор как она выбежала из Дома кино, ей мерещились глаза Феликса, их презрительный прищур, слышались злые слова…

Инга обернулась и увидела свое отражение в старинном зеркале, которое досталось ей вместе с комнатой от бывшей хозяйки. Когда Инга пристально, не мигая смотрела в свое отражение, она чувствовала, как ею овладевает невесомость, тело становится легким и каким-то пустым. В такие минуты она казалась себе призраком. Именно в подобном состоянии, сидя у зеркала, она обычно и гадала себе… Инга подошла к столу. Круглый, неудобный стол занимал почти треть комнаты. И весь был завален книгами. Ближе всех лежала одна из самых ее любимых книг, американский роман «Что-то случилось», именно эта книга и была в руках Инги в троллейбусе, когда она впервые увидела Рафаила… Какое-то неудобное имя — Рафаил, — это ж надо, дать такое неуклюжее имя сыну. Инга качнула головой, отгоняя, как наваждение, образы родителей Рафаила: вздорной, взбалмошной матери и колючего, настороженного отца. Пройдут годы, и характер Рафаила станет таким же, как у Наума Соломоновича, удел сыновей быть похожими на своих отцов. Но Рафаил не доживет до этой поры, Инга знала так же твердо, как и то, что ей предстоит в скором времени казенный дом: то ли тюрьма, то ли больница…

Инге расхотелось заниматься уборкой квартиры. Подобрав с полки колоду карт, она присела у свободной от книг части стола. Короткий пасьянс действовал на Ингу точно холодный душ в жаркую погоду. Тем не менее Инга не очень доверяла картам. Карты иногда ее направляли, но не диктовали. И, честно говоря, ни одно из оккультных увлечений не подчиняло Ингу безоглядно. Просто иной раз результат этих увлечений совпадал с ее собственной интуицией. И тогда предсказание становилось для нее неотвратимым, точно рок… Раскладывая пасьянс, Инга чаще вглядывалась и свое зеркальное отражение, чем в карты. Неяркий свет лампы искажал черты лица, отбрасывая тень на слегка выпуклый лоб, сглаживал округлость щек. Сейчас она и без карт знала, как ей поступить, а гадала так, ради какой-то проверки, не обязательной, но успокоительной для души.

Карты советовали ей оставить заботы, не торопить события, все само собой образуется. А интуиция подсказывала иное — то, что произошло в Доме кино, так просто не разрешится. И может обернуться бедой как для Феликса, так и для Рафаила…

Инга смешала карты. Встала из-за стола, подобрала с тахты сумку, нашла записную книжку и придвинула телефон. Она должна позвонить Феликсу. Немедленно. Она должна сказать, что не хочет с ним ссориться, что происшедшее в Доме кино должно быть забыто, что придет время, когда Феликс на все посмотрит другими глазами. Что она знает — будь у Феликса ее номер телефона, он бы и сам позвонил. Он — благородный, умный. Инга его понимает, но что поделать, если так все сложилось. Он и Рафаил заняты серьезным большим делом. И ей не хочется быть для них яблоком раздора…

Длинные телефонные гудки вызова представлялись Инге трассирующим следом, что соединял убежище за каменной фабричной стеной с уютной квартирой на берегу Мойки, в самом центре города. Каждая секунда ожидания охватывала Ингу все большим нетерпением. Ей хотелось услышать голос Феликса, его мягкий и теплый тембр, застенчивый и растерянный, как у неуверенного в себе мальчика, познавшего первое настоящее влечение. Как она могла обидеться на его дерзость?! Ведь то был порыв отчаяния, а она это восприняла как заносчивая девчонка. И унизила его… Сырые разводья на фабричной стене представились ей сейчас рыжим винным следом на лице Феликса.

Инга слушала, как зуммер продолжал плести в телефонной трубке свой пунктирный зов. Дольше ждать становилось неприлично. Инга собралась было положить трубку на рычаг, как раздался ответный женский голос, раздраженный и сонный.

— Вы с ума сошли, сейчас почти полночь, — проговорила женщина, выслушав просьбу Инги.

— Это очень важно, — настаивала Инга. — Завтра может быть поздно.

— Феликса Евгеньевича нет дома. Попробуйте позвонить по другому телефону, — и женский голос продиктовал номер, вероятно, там уже привыкли к поздним звонкам.