Коммерсанты

Глава первая СТОРОЖ БРАТУ СВОЕМУ

В подъезде дома на улице Достоевского сквозь стены каменной кладки проникали гаммы. Звуки нот, строго соблюдая субординацию, торопились друг за другом, разбегались, вновь сливались в точной математической закономерности.

Чингиз остановился между лестничными маршами и коротким щелчком швырнул в шахту недокуренную «беломорину». Папироса падала, стреляя сухими искрами. Ударилась об пол подъезда и погасла. Пора объявить о своем приходе, он и так подзадержался, уславливались на семь, а уже восьмой час.

Поглаживая ладонью прохладные перила, Чингиз поднялся на площадку шестого этажа.

Гаммы звучали громче.

Глухую металлическую дверь без номера оживляли только кнопка звонка и два неприметных замочных отверстия. За годы своей жизни в Ленинграде Чингиз виделся с дадей Курбаном лет пять-шесть назад, еще до армии. Дядя жил в Ковенском переулке с русской женой и дочерью Наргиз. Дядя тогда работал на винзаводе «Самтрест». Потом крупно прокрлолся и уехал в Баку, но там не прижился — подросло новое поколение, со своими заботами, круговой порукой, крутыми делами. Дядя вернулся в Ленинград и пристроился в управление городских рынков инспектором. Чингиз не общался с дядей, Чингиза тяготил его характер — насмешливый, неврастеничный, а главное — коробило отношение дяди к родителям Чингиза… Из четырех братьев и сестер дядя Курбан был самым младшим, избалованным, хулиганистым — вечная головная боль всех родственников. Но долго он им не докучал, закончил торговый техникум и уехал в Тамбов, где и пропал, — несколько лет о нем ничего не было известно, — а потом оказался в Ленинграде. Там и жил последние лет пятнадцать. Родители Чингиза без энтузиазма относились к возможной дружбе племянника с дядей. Особенно после того, как узнали, что дядя пытался привадить племянника к каким-то своим шахерам-махерам на винном заводе, приглашая Чингиза поработать в отделе сбыта. Чингиз под давлением матери не принял приглашение, чем весьма разъярил дядю Курбана, и тот, в запале, не очень лестно отозвался о родителях Чингиза — отношения были прерваны. Ходили слухи, что дядя не последняя фигура в криминальных структурах, что создали горячие южные головы на холодных северных берегах. А еще был слух, что дядю Курбана пристрелили. Чингиз воспользовался номером телефона, который оставил дядя на поминках бабушки Лятифы. Позвонил. Услышав глуховатый знакомый голос дяди, повесил трубку. Не так прост дядя Курбан, чтобы его пристрелили…

Бабушка умерла весной прошлого года, и в Ленкорань на похороны съехались родственники. Приехал и дядя Курбан. Чингиз увидел дядю после стольких лет отчуждения. Среди многочисленной родни, запрудившей двор по улице имени Двадцати Шести Бакинских Комиссаров, дядя в строгом черном костюме выглядел как ворон в стае голубей. Внимание Чингиза привлекли два молодых человека, что неотступно следовали за дядей. «Телохранители, — пояснил кто-то из родственников с уважением. — Курбан-муаллим — очень важный человек». Затраты, связанные с похоронами и поминками, дядя взял на себя, как ни протестовали родственники. Те поерепенились, а потом дружно решили: «Хочет взять все на себя, пусть берет. Покойница так мало радости видела от своего шального младшего сына, что вправе получить от него сполна хотя бы после смерти». Поминки справляли с размахом — резали баранов, варили плов в огромных казанах, — половина Ленкорани побывала в те дни на улице имени Двадцати Шести Бакинских Комиссаров. Во время поминок дядя пригласил Чингиза в лимонник — у бабушки во дворе раскинулась целая роща лимонных деревьев — и сказал, что он в курсе того, как Чингиз делает бизнес, и рад этому. Если понадобится помощь, пусть Чингиз помнит, что у него есть дядя Курбан, младший брат матери, и дал телефон своей новой квартиры на улице Достоевского. Чингиз тогда примирительно кивнул — смерть бабушки как-то сгладила разлад. Честно говоря, он и забыл, из-за чего надулся на дядю Курбана, прошло столько лет…

Глухая металлическая дверь — словно перевернутая могильная плита, не хватало только надписи. Чингиз поднес палец к звонку, помедлил, опустил руку. Еще не поздно уйти… Что он имел в виду, когда предлагал в «сенате» рассчитаться с «Катраном»? Не сам же он будет выколачивать из Женьки Нефедова сибирские миллионы. Он полагал привлечь к этому шустрых ребят, о которых все чаще и чаще сквознячком погуливали слухи. Каким образом это сделать, он, тогда взбудораженный гневом, как-то не очень представлял. Возможно и другое: в Чингизе сидел дух строптивости, непокорности и гордыни, который с молоком матери впитывался его соплеменниками, и отмщение за обиду являлось почти физиологической необходимостью, как дыхание. Он был замешан на другом тесте, не то что безалаберные, прекраснодушные россияне, которые и в толпе считают себя одинокими. Чингиз чувствовал локти своих соплеменников всегда: союз по крови — один из наиболее цепких крючков, способных удержать на плаву в самый свирепый шторм. Чингиз в глазах друзей-компаньонов пометил себя обещанием крепко насолить наглецам из «Катрана», и надо любым способом оправдать обещанное. Образ всесильного дяди Курбана подсознательно хранился в памяти Чингиза, окруженный ореолом тайного могущества, и, несмотря на солидность бизнесмена, в Чингизе еще глубоко сидело мальчишество и лихость кавказского братства…

Дверной звонок, казалось, вспугнул гаммы. Они оборвали свой стремительный бег. После короткого лязга дверь отворилась. В проеме стоял молодой человек в черной шелковой полурукавке. Пухлый живот нависал над узким ремешком, который каким-то чудом удерживал брюки, в расстегнутом вороте вились колечки волос, словно грудь молодого человека покрывала каракулевая шкурка. Поодаль от него склонила набок голову девушка в пушистом домашнем халате. Белый шнур связывал на затылке ее светлые волосы в конский хвост.

— A-а… это Чингиз, — лицо девушки лучилось приветливостью. — Заходите, заходите… Мы вас ждем.

«Неужели это Наргиз, дочь дяди Курбана? — подумал Чингиз. — Моя двоюродная сестра. А это кто, ее муж?»

«Каракулевый» с непроницаемым лицом обошел Чингиза и запер дверь. В просторной прихожей, в углу, на низком табурете, сидел еще какой-то парень, по виду русский. Перед ним, на столике, пластались нарды, а в полусогнутой ладони нетерпеливо подрагивали белые кубики.

Чингиз снял пальто, повесил на крючок и последовал в комнату за девушкой.

— Вы меня не помните, я — Наргиз, дочь вашего дяди. — Голос девушки, низковатый и сильный, не очень вязался с ее нежной внешностью. — И, значит, я ваша двоюродная сестра, — Наргиз провела рукой по пышной спинке просторного кресла, казалось, кресло подманивало особым расположением и уютом.

Чингиз опустился в кресло, словно в упругую теплую пену. Огляделся. Он увидел пышные формы второго кресла, дивана и столика на резных узорных ножках. Сервант с множеством безделушек. В углу стоял небольшой рояль с ворохом нот…

Наргиз упала в кресло, закинула ногу на ногу и, запахнув на коленях халат, положила руки на подлокотники.

— А я вас помню. Много лет назад вы приходили к нам, еще в Ковенский переулок, — произнесла Наргиз. — И я долго потом допытывалась у родителей: где Чингиз, почему он перестал к нам ходить? Я была в вас немножечко влюблена.

— Ну? — засмеялся Чингиз. — Я и не знал, что у меня такая красивая сестра.

— А еще и талантливая, — подхватила Наргиз. — В Варшаве, на конкурсе имени Шопена, мне присвоили звание лауреата. Я учусь в консерватории, на третьем курсе. И подаю большие надежды, между прочим, — в карих глазах Наргиз мерцали огоньки веселья и любопытства, она была явно рада приходу Чингиза. — Я думала надеть какой-нибудь особый наряд, как-никак придет молодой человек, хоть и родственник, а потом решила остаться в домашнем, пусть родственник чувствует, что пришел к родным людям… А теперь расскажите о себе. Я знаю, вы занимаетесь бизнесом, это очень похвально, правда, я в этом ни фига не понимаю…

Наргиз озадачила Чингиза. Он все представлял по-другому — и этот дом, и обстановку…

— А кто эти люди? — Чингиз повел головой в сторону прихожей.

Наргиз закатила глаза к потолку и вздохнула:

— Папе кажется, что я кому-то нужна. И не только я, а все: я, мама, он сам. Такое, говорит, время, у меня серьезные дела, надо остерегаться. А чем он занимается, я понятия не имею. Целыми днями папа пропадает в своей компании.

— У папы своя компания? — перебил Чингиз.

— Да. Где-то на Лиговке. Акционерное общество «Градус». Что они там измеряют в этих градусах, я не знаю. Что-то покупают, что-то продают, куда-то уезжают-приезжают, иногда папы не бывает дома месяцами… А эти, — Наргиз покосилась в сторону прихожей, — эти как бы охрана… помощники.

— И пузатый?

— Пузатый, — засмеялась Наргиз. — Рашид? Он чемпион по карате был, пояс какой-то имеет.

— Я видел уже этот пояс, штаны держит еле-еле, — улыбнулся Чингиз.

— Нет-нет, что вы, — засмеялась Наргиз. — Особый пояс, знак большого мастерства. А Петя, тот, второй, так он вообще сквозь стену может пройти…

— И не заметить, — подхватил Чингиз. — А где дядя Курбан, где ваша мама?.. Марина, кажется?

— Мама куда-то ушла, а папа сейчас освободится, он просил меня вас занять. Хотите, я что-нибудь сыграю? — Наргиз поднялась из кресла и пошла к роялю.

Длинный халат, стянутый в талии, прятал ноги, проявляя резкий овал бедер. Волосы, с повязанным на затылке шнуром, падали на высокую спину, оттягивая назад маленькую голову. От всей ее ладной фигурки шли токи наивной и доверчивой нежности, что источает существо, которому незнакомы горести жизни.

Руки летали над клавиатурой, гоняя сильные и дерзкие звуки. Местами звуки стихали до шепота. И этот переход заманивал, заставляя Чингиза слушать музыку с любопытством и волнением. Почему он столько лет чувствовал себя в Ленинграде одиноким, какая кошка пробежала между ним и дядей, помешала ему быть своим в этом теплом, уютном доме?

…Чингиз и не заметил, как появился дядя Курбан.

А тот стоял уже несколько минут, не решаясь прервать игру дочери. Наргиз обернулась, убрала руки с клавиатуры.

— Теперь ты нам сделаешь чай. Настоящий, — мягко проговорил дядя Курбан и, склонившись над креслом, дружески обнял Чингиза за плечи. — Сиди, сиди… Что скажешь, дорогой племянник? — Он проводил взглядом Наргиз и добавил вслед: — Мы перейдем ко мне в кабинет, там и будем пить чай.

Дядя Курбан в светлом спортивном костюме «Пума» сейчас выглядел не намного старше племянника.

— В нашем роду старики умирали молодыми, — ответил он на восхищение Чингиза. — Я родился, когда твоему деду было около семидесяти лет, а бабушке почти сорок, пусть земля им будет пухом. Вообще ты мало знаешь о судьбах близких по материнской линии, жили в Дербенте, как на острове… Что ты знаешь о своем дяде Курбане? Ничего, кроме общих слов. Ты даже Наргизку увидел, можно сказать, впервые…

— Но… и вы обо мне знаете не много, — защитился Чингиз.

— Гораздо больше, чем ты думаешь, — усмехнулся дядя Курбан. — Я даже знаю имена и фамилии твоих компаньонов.

Чингиз удивленно вскинул брови.

— И знаю, что вы затеяли баловство, решили организовать у себя группу… защиты интересов. Ходят по двору сытые, здоровые индюки, чистят перья, думают, что их боятся. Боятся, не спорю, — пенсионеры, пацаны и алкоголики. Впустую тратите деньги. Случись завтра хороший «наезд», и ваши индюки разбегутся в стороны, теряя перья…

Чингиз слушал и удивлялся, как дядя хорошо разговаривает по-русски, без малейшего акцента, с каким-то удовольствием выговаривая слова.

Спрашивать дядю об источнике его информации о «Кроне» наивно, только ставить себя в глупое положение. Чингиз улавливал одно — и это четко прозвучало в тоне дяди Курбана — «спокойная» жизнь «Кроны» объяснялась тем, что один из лидеров теневых сил города — Курбан Курбан-оглы Мансуров, по кличке Казбек, являлся дядей Чингиза.

— Не все тебе можно знать, дорогой, — дядя широким жестом пригласил племянника на свою половину, в кабинет. — Не потому, что я не могу все рассказать, хотя и это есть. А потому, что так тебе будет спокойней…

Большой, исполненный маслом портрет в кабинете дяди Курбана пояснял, кто в доме дяди настоящий хозяин, — с портрета улыбалась Наргиз, в белом платье, в саду.

— Художник эмигрировал в Америку, — дядя проследил взгляд Чингиза. — Перед отъездом приходил, хотел откупить обратно. Сказал, портрет будет иметь мировую известность…

Портрет действительно был замечательный. Казалось, от него исходит не только дыхание Наргиз, но и слышится смех, тихий, добрый.

— Художник сказал: так кошку никто не нарисует, — продолжал дядя Курбан. — Видишь кошку? У ног. Ее сразу и не заметишь, так задумано.

Чингиз разглядел в траве кошку. С торчащими ушами, с мордочкой, похожей на хозяйку, только лукавой и бесстыдной.

— Я не люблю эту кошку, я сказал художнику: «Можешь взять в Америку кошку, а Наргизка останется здесь». Нет, говорит, кошка и Наргиз — одно целое. По-моему, он влюбился в Наргиз, этот художник. — И неожиданно добавил по-азербайджански: — Ит бела-сы! — что означало «собачий сын».

Чингиз рассмеялся. Весело, свободно, пожалуй, он впервые так свободно смеялся после joro, как переместился с дядей в кабинет и просидел в нем часа два, не меньше.

Легкий поначалу разговор, казалось, все более и более утяжелялся. Чингиз чувствовал, что происходит нечто важное в его жизни, в отношениях с друзьями-компаньонами. И обратно ему не повернуть. Не потому, что не может отказать дяде в его притязаниях, а потому, что предложения дяди захватывали своей дерзостью.

В конце концов Феликс сам развязал Чингизу руки. Кто, как не Феликс, предложил Чингизу подыскать фирму, которая бы вошла в долю по строительству сибирского лесозавода. Вот Чингиз и нашел фирму «Градус». А если Феликсу это не нравится, пусть сам финансирует строительство лесозавода! К тому же Чингиз может обойтись и без Феликса, у Чингиза есть свой, личный участок, закрепленный Лесобилетом. Молодец Вася Целлулоидов, далеко смотрел. Пусть этот участок не очень большой, но в качестве якоря вполне сгодится… Чингиз размышлял: стоит ли сказать дяде о своих угодьях, набирающих полезные кубометры на далекой таежной земле? Нет, пока он промолчит. Последняя карта может быть козырной…

— Почему ты куришь «Беломор»? — спросил дядя Курбан, отодвигая чашку с остывшим чаем.

— Привык. В армии из курева у нас ничего, кроме «Беломора», не было, — Чингиз потянулся к пачке.

— Я, когда сидел в тюрьме, курил «Мальборо», — усмехнулся дядя.

— Вы… сидели в тюрьме? — искренне удивился Чингиз.

— Было дело. Недолго. За драку, — ответил дядя Курбан. — А вышел на свободу, бросил курить. И пить, почти не пью. Обещал жене напиться только на свадьбе Наргиз.

— А что, готовитесь к свадьбе? — у Чингиза замлело в груди.

— Нет. Пока не видно. Но все может быть, — простодушно ответил дядя Курбан. — Между прочим, я сел за драку с ее отцом. Из-за Марины, матери Наргиз. Ведь она не родная мне дочь, звали ее Надя. Когда я женился, ей было несколько месяцев. Пришлось переписать документы.

— А Наргиз знает?

— Конечно. И про отца своего знает, алкоголика и гумарбаса, — тут впервые дядя Курбан проговорил с сильным азербайджанским акцентом, дал слабину. — Ты язык матери своей не понимаешь?

— Понимаю. Немного. Гумарбас — это, кажется, педераст.

— Именно так, — улыбнулся дядя Курбан. — Представитель сексуального меньшинства. Много мне крови попортил ее родной отец. И Марине тоже… Умер, собака.

— А я и не знал, — обескураженно проговорил Чингиз. — И про Наргиз…

— Откуда ж тебе знать? Но теперь, когда мы станем не только родственниками, но и компаньонами…

Чингиз пожал плечами. Он уже говорил дяде — еще ничего нет определенного, надо поставить в известность руководство «Кроны», прояснить их отношение к передаче контроля над сибирским лесозаводом — ведь «Крона» уже вложила в это предприятие средства, финансировала проектирование и закладку двух домов в Тюмени.

— Меня совершенно не интересует их отношение, — сухо проговорил дядя Курбан. — Я защищаю твои интересы. Твои личные интересы. А они могут не совпадать с интересами твоих компаньонов. Если у них не оказалось денег на вино, пусть пьют воду. А что касается кредита, то тебе, родному племяннику, не советую брать кредит у такой фирмы, как моя, запомни это. Ходи голодным, нищим, но не протягивай нам палец — всю руку откусим, — глаза дяди Курбана тускнели холодной глубиной колодца, пальцы рук со следами травленой наколки постукивали по вишневой поверхности стола.

Чингиз выпрямился, оглядел кабинет. Казалось, он все уже рассмотрел за время беседы, все запомнил. Нет, не все… Над письменным столом гирляндой висело множество фотографий. На одной из них трое полуголых мужчин — один с крупным крестом на цепочке, второй с каким-то медальоном, третьим был дядя Курбан…

— Это я в сауне, — пояснил дядя. — Эта фотография дорого стоит кое для кого. Тот, с крестом, был чемпион страны по боксу, а теперь, я думаю, не последний из богатых людей в России. Он лидер одной из крутых группировок…

— Он? — с некоторым разочарованием проговорил Чингиз. — Я думал, вы.

— Нет, не я. Хоть и имею некоторый вес. В России после Сталина еще долго не появится хозяин с нашей фамилией.

— А Хасбулатов? — не без гордости проговорил Чингиз.

— Временщик. Мужик способный, даже талантливый, но… впрочем, посмотрим, не знаю, может быть, я ошибаюсь, — дядя Курбан поднял глаза к фотографии. — А этот, с медальоном на пузе, — один из самых крупных милицейских тузов, полковник. Любитель воблы и толстых девочек. Для него специально подыскивали телок, у которых жопа с ушами. Многое бы он отдал за эту фотку… Вообще тут есть интересные снимки. Вот, посмотри. Не узнаешь?

Чингиз приподнялся и приблизил лицо к цветной фотографии. Рядом с дядей держал в руках пивную кружку знаменитый певец, лицо и голос которого так же постоянны в телеэфире, как прогноз погоды…

— Помог ему в одном дельце. Приехал сюда на гастроли из Москвы, его и грабанули в гостинице, — пояснил дядя Курбан. — Оставили в одном фраке… Ну, он вышел на меня. Теперь поет на каждом празднике Дня милиции… А этот, — дядя указал на фотографию лысоватого широколобого бородача с густыми черными усами. — Артист Аркаша. Я ходил на его спектакли в театр на Литейном. Он и в кино снимался. Был такой фильм «Остров погибших кораблей».

— Тоже ваш клиент? — обескураженно спросил Чингиз.

— Нет. Партнер. Аркаша под Коляном ходит, — и дядя ткнул пальцем в фотографию сауны. — А клиентов у нас хватает, не ты первый. И по расценкам другим, не те смешные проценты, что я сниму с вашего «Катрана», — дядя Курбан умолк и прислушался. — Кажется, Наргизка закончила играть… Так вот, Чингиз, с «Катрано, м» мы разберемся. Ты знаком с хозяином фирмы?

— Нет, даже не знаю его в лицо. — Чингиз рассказал, как на вечере в бизнес-клубе Рафаил хотел показать ему генерального директора «Катрана», но Нефедова не оказалось на месте. Полчаса они кружили по Дому кино, разыскивая «генерала», но так и не нашли, видно, смылся Нефедов, увидел, что на вечер приехали и люди из «Кроны»…

— Хорошо, что вы незнакомы, — проговорил дядя Курбан. — Не стоит тебе засвечиваться в этой истории.

— Да, но я… обратился сам к вам за помощью, — промямлил Чингиз.

— Неважно. Есть способ. Например, ты остановил попутную машину, просил подвезти к вокзалу. В пути разговорились. Ты рассказал о «Катране», о том, как кинули вас эти наглецы на несколько миллионов. И все! Остальное ты знать не знаешь. Никаких у тебя нет родственников… Просто случайный разговор в машине со случайным попутчиком.

— С каким попутчиком? — Чингиз даже приподнялся с кресла. — У меня своя машина.

Дядя Курбан громко крикнул в дверь:

— Рашид!

Дверь распахнулась, на пороге стоял молодой человек в черной шелковой полурукавке, из-под которой кудрявилась «каракулевая» грудь.

— Да, Курбан-муаллим, — уважительно проговорил он.

— Отвезешь племянника домой. Потом заедешь за женой, — приказал дядя. — И еще! За руль машины племянника пусть сядет Петя. Одевайтесь.

— Баш уста! — по-азербайджански ответил «каракулевый» и скрылся.

Дядя смотрел печальным взглядом старой птицы. И весь он в своем спортивном костюме, пристроившись боком на подлокотнике кресла, казался хищной серой птицей. И прислушивался к звукам, что проникали в кабинет из глубины просторной квартиры.

— Наргизка идет, — улыбаясь, дядя становился похожим на мать Чингиза, лишь бугристые широкие десны, что выползали из-под тонкой верхней губы, мешали этому сходству…

Начиная с субботы сроки погашения кредита шли один за другим, словно погодки. В субботу банки не работали. И в воскресенье, естественно, тоже…

В распоряжении Феликса оставалось два дня. На счетах фирмы, как назло, ноль поступлений, даже обязательные чехи как в воду провалились. Несвоевременные платежи участились и портили настроение. Главный бухгалтер по нескольку раз в день справлялся — поступлений все не было, хоть тресни.

Главный бухгалтер — Остроумов Николай Иванович, мужичок ниже среднего росточка, в мальчиковом костюме с хлястиком на пиджаке — поглядывал на Феликса, точно провинившийся школьник, шумно втягивая воздух сухим птичьим носиком. Остроумов работает в фирме недавно, перехватив эстафету у тихой, болезненной дамы, которую приняли в «Крону» вместе с частью сотрудников бывшего Центра. Остроумова рекомендовал Гордый, ссылаясь на богатый опыт Николая Ивановича в системе госбезопасности, откуда Остроумова сократили в связи с общим сокращением кадров.

— Глядя на вас, Николай Иванович, трудно представить, что вы бывший сотрудник КГБ, — проговорил Феликс.

— Ну вы и даете, Феликс Евгеньевич, — усмехнулся Остроумов. — Не носить же мне черные очки, оружие, зонтики с ядовитым наконечником, секретные карты. С чем там еще связано ваше представление о Комитете? Лучше подумайте, как нам расплеваться с кредитом. С Промбанком я еще договорюсь, там в правлении есть наш человек, из бывших комитетских. А вот в Коммунальном банке… Не знаю. Может быть, Платов поможет? — Остроумов бросил взгляд на нового заведующего отделом внешнеторговых связей и маркетинга.

— Что, Виктор Степанович, — произнес Феликс, — поможете нам с Коммунальным банком? Тоже, вероятно, ваши бывшие вассалы по партийной линии.

Платов размежил веки, меланхолично провел взглядом по комнате, остановив его на генеральном директоре. Высвободил палец из уха и сложил руки на животе, сцепив их замком.

— Платов постарается, — сказал он о себе и добавил со смешливой интонацией: — Но за отдельную плату.

— Если утвердит Виталий Андронович, — бросил с места Рафинад. Он сидел на своем месте у двери и поглядывал на часы. В двенадцать назначена встреча с директором Гостиного двора — Рафинад пробивал торговую точку по Садовой линии, а директор ему сулил какой-то закуток на втором этаже Перинной линии, где только кошки бродят…

Заместитель генерального директора по общим вопросам Виталий Андронович Забелин тряхнул хохолком и округлил и без того круглые глаза:

— Я?! Если все будет по закону, конечно, выплачу.

— Если возьмете в долю самого Забелина, — вставил Чингиз.

Забелин потряс тощими руками, словно призывая всех в свидетели своей незаслуженной обиды.

— Что ж это такое, Феликс Евгеньевич! Что за намеки?

— Чингиз Григорьевич не в духе, — Феликс с укором посмотрел на Чингиза. В последнее время тот вел себя все более колюче и неуживчиво.

— Шучу, шучу, Виталий Андронович, — лениво проговорил Чингиз. — Вспомнил, что мы давно не получали премии за труды наши тяжкие.

— Вам ли жаловаться, Чингиз Григорьевич, — вставил Остроумов, кто, как не он, главный бухгалтер, знал картотеку «Кроны-Куртаж».

Чингиз поморщился. Он подумал, что прав Вася Целлулоидов, который подзуживал заиметь своего бухгалтера, с отдельной от «Кроны» бухгалтерией.

— Кстати, Феликс Евгеньевич, — заметил настырный Остроумов, — можно позаимствовать часть средств для погашения банковского кредита у «Кроны-Куртаж», если согласится Чингиз Григорьевич…

— Это отдельный разговор! — резко отрезал Феликс.

Чингиз холодно взглянул на главбуха.

— Вам так хорошо знаком мой карман, Николай Иванович? — произнес Чингиз. — Или вам мало неприятностей «Кроны»? Хотите, чтобы и «Крона-Куртаж» пускала пузыри?

— Ну знаете, Чингиз Григорьевич, — взбрыкнул Остроумов. — У «Кроны» неприятности не по своей вине. Насколько мне известно, идея с сибирским лесокомбинатом исходила от вас.

— Кто же мог предвидеть, что так резко подорожает сырье, что упадет курс рубля, — вставила юрисконсульт Ревунова. — И это, вероятно, еще цветики, ягодки впереди, — Ревунова обычно старалась сгладить углы, когда начинали горячиться молодые люди. А горячились они все чаще и чаще…

— Закурите, Галина Кузьминична? — Рафинад подмигнул Ревуновой и протянул пачку.

Общительно улыбнувшись, Ревунова вытянула из пачки призывно торчащую сигарету с золотым ободком фильтра.

— Богато живете, Рафаил Наумович. Небось долларами платите?

— А то! — Рафинад поднес зажигалку. — Вы тоже не очень бедствуете, надеюсь.

— Не очень, — согласилась Ревунова, втягивая теплый дымок, настоенный на ментоле. — Как там мой сын, не подводит фирму?

— Пока нет, — ответил Рафинад.

Сын Ревуновой — Фима — был принят в торговый отдел продавцом нового магазина на Московском шоссе…

Феликс постучал карандашом о стол, призывая к тишине.

— Два направления мы наметили. С Промбанком и Коммунбанком, — произнес он.

— Ну а с третьим-то вы управитесь, — намекнул Остроумов на отношения Феликса с управляющим Выборгским банком Неглядой. — Небось держите их на поводке.

Остроумов верно определил: Феликс держал Негляду на поводке, не давая определенного ответа об учреждении «Кроны-банка», но долго так продолжаться не могло — Негляда найдет заинтересованную организацию, свет клином на «Кроне» не сошелся. Надо торопиться с ответом.

— На следующей неделе я отправлюсь в Выборг, — проговорил Феликс и встал. — Пока все! Прошу Джасоева и Дормана задержаться.

— У меня важная встреча в Гостином дворе, — встрепенулся Рафинад.

— Успеешь! — властно отрезал Феликс.

Рафинад удивленно вскинул брови, уязвленный тоном генерального директора. Но сдержался.

Феликс не терзался виной перед Рафинадом за то, что случилось в злополучный воскресный вечер. Ночной разговор по телефону с Ингой словно отсек угрызения совести. О чем говорила Инга? Ничего нового она не сказала, лишь сожалела о происшедшем и, кстати, без малейшего намека на извинение за свой порыв — да и в чем ей извиняться? Виниться должен был Феликс. Своим телефонным звонком Инга как бы сняла с Феликса томящее чувство проступка. Он даже забыл, что предал Рафинада в тот вечер. И вспомнил об этом лишь сейчас, в кабинете, мимолетно, с раздражением. А ведь в другой жизни, в той, что закончилась с рождением фирмы, он наверняка бы изнурял свою душу чувством вины. Но та жизнь ушла безвозвратно, ушла, оставив лишь фотографии: от благодушного карапуза в бархатных штанишках до начинающего полнеть застенчивого молодого человека, который сидел в чахлом скверике перед входом в институт, с дипломом в руках…

Феликс ждал, когда секретарша соберет на поднос порожние кофейные чашки, вытряхнет пепел.

— Нельзя ли это сделать позже? — не удержался он.

Зинаида юркнула в приемную и захлопнула дверь.

Феликс вышел из-за стола и, подтягивая ногу тяжелее обычного, пересел на диван — известная его привычка, предваряющая значительность разговора.

— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — хмуро проговорил Феликс.

— К нам едет ревизор, — в тон произнес Рафинад.

— Я получил служебную записку из отдела безопасности, — продолжал Феликс.

— Что еще там разнюхал наш Гордый? — буркнул Рафинад.

Феликс потянулся к бутылке с минеральной водой и придвинул массивный стакан.

— Отдел безопасности известил, что фирма «Градус» — подставная организация. Официально — торгово-закупочный кооператив, на деле — контора по отмыву криминальных денег или что-то в этом роде. — Феликс налил полстакана воды. Пузырьки газа стремительно выносили себя на поверхность и лопались, оставляя влажную пыльцу в хрустальной глубине стакана.

— Не понял, — проговорил Рафинад. — Что за фирма «Градус»?

Феликс посмотрел на Чингиза — может быть, тот введет Дормана в суть разговора? Чингиз продолжал хранить молчание, лицо его напряженно заострилось.

— Знаю лишь то, что нам пришлось прекратить финансирование строительства лесозавода, — Рафинад прервал тягостную паузу. — Ну а дальше что?

— А дальше я предложил Джасоеву найти крепкую фирму на корпоративных началах. С тем, чтобы за нами сохранялся контрольный пакет акций…

— И он нашел кооператив «Градус»? — подталкивал Рафинад.

— И он нашел кооператив «Градус», — Феликс исподлобья смотрел на Чингиза.

Тот продолжал сидеть истуканом, поигрывая желваками.

Сквозь стены донесся приглушенный телефонный звонок, и вскоре в селекторе раздался голос Зинаиды, оповещающий, что на проводе управляющий Выборгским банком Негляда. Феликс разговаривать не стал, попросив передать, что сам позвонит в Выборг минут через пятнадцать.

Чингиз закинул руки на затылок и расправил плечи.

— Выходит, на фирме уже ни шагу не ступить без стукачей, — проговорил он в пространство. — Выходит, Мы в своей фирме все под колпаком. Дожили. ГБ на дому.

— Перестань, — поморщился Феликс. — При чем тут Гордый?! Наоборот, благодаря этому ГБ мы… Ты ведь не знал, что «Градус» теневая контора.

— Знал.

— Вот как? — помолчав, хмыкнул Феликс. — И неужели ты думаешь, что я буду вступать в союз с бандитами? Чтобы завтра они… Мне это не нравится.

— А мне не нравится твое недоверие, — жестко проговорил Чингиз.

— Слишком многое ставится на карту, Чингиз Григорьевич, — сухо продолжал Феликс. — Поэтому я и обратился к Гордому. Мне надо было точно представлять, с кем будем иметь дело.

— Мне тоже дороги интересы «Кроны», Феликс Евгеньевич, — прервал Чингиз. — И у меня есть основания доверять «Градусу». — Не обо всем я могу сейчас говорить. Но поверь мне, что есть.

— Извини меня, Чингиз… я не могу себе этого позволить.

— Обладая контрольным пакетом акций «Кроны», — ехидно подхватил Чингиз.

— Хотя бы! — в сердцах ответил Феликс. — Но не в этом дело. Я не хочу пачкаться в дерьме, Чингиз Григорьевич.

— Интересно, а как ты полагал взять реванш у «Катрана»? — вздрагивающим голосом произнес Чингиз.

— Не знаю, я пока не думал. Пока я только экспонировал проблему, обозначал в общих чертах, — Феликс рассердился на себя, он слышал в своем тоне растерянность.

— Как бы не так! — взвился Чингиз. — Ты надеялся, что кто-нибудь из нас вступит в это дерьмо. А потом его, перепачканного и меченого, можно будет согнуть в бараний рог. Убить сразу двух зайцев — и деньги получить от «Катрана», и, шантажируя, усмирить претензии, скажем, той же «Кроны-Куртаж», чтобы покорно пахала на фирму и не требовала большего, чем ей выделят.

— Шантажируя? — усмехнулся Феликс. — Чем шантажируя?

— Не уговорами же «Катран» вернет нам свои миллионы. Так или иначе придется мараться, и ежу понятно.

— Чингиз! — укоряюще бросил Рафинад.

— А ты молчи! — Чингиз, казалось, ждал реакции Дормана. — Бегаешь, как пес, по городу выколачивать для фирмы заказы… А тут собирают охрану, окапываются под защитой бритоголовых амбалов службы безопасности, создают свою империю. И думают, что никто этого не видит.

— Чингиз, Чингиз… тебе будет стыдно, — качнул головой Рафинад. — У тебя плохое настроение… И, кстати, служба безопасности не такой уж оказалась никчемной.

— Да, — проговорил Феликс тихим голосом, словно он сдерживал себя. — Особенно если учесть, что она выяснила, как Чингиз Джасоев ведет… двойную игру.

Рафинад и Чингиз разом повернули к Феликсу вытянутые лица.

— Не понял, — проговорил Чингиз. — Почему затея с «Градусом» двойная игра?

— Я имею в виду твою затею с покупкой лесобилетов в Тюмени!

«Целлулоидов — сука, трепанулся где-нибудь», — мелькнуло в голове Чингиза, он покраснел. Даже кончик носа, казалось, запылал жаром.

— А что? Не имею права? Может быть, я хочу выставить лес на биржу, поиграть сырым лесом, — спасительно добавил Чингиз.

— Конечно, можешь. Твое право. Но об этом надо было самому заявить, — Феликс барабанил пальцами по подлокотнику дивана. — Тем более что получил ты эти лесобилеты под залог домов, которые обязалась соорудить «Крона», а не «Крона-Куртаж».

Чингиз пытался собраться. Он понимал уязвимость и двусмысленность своего положения. Он чувствовал тяжесть, точно взоры его компаньонов каким-то образом материализуются в упругую массу…

— Когда тебе выгодно, Феликс Евгеньевич, — «Крона» единая и неделимая фирма. Когда не выгодно, «Крона-Куртаж» — дочернее предприятие, со своим балансом.

— Опять ты меня выставляешь жучком, — устало произнес Феликс.

— Не жучком, Феликс. Извини, — Чингиз встал, шагнул к Феликсу и положил ему руку на плечо. — Извини… Мы становимся собственниками, капиталистами. Может, это не совсем красиво выглядит со стороны, но ничего не поделаешь. Каждый из нас по-своему становится на ноги. Нас пока разносят центробежные силы. Это потом, с опытом, мы, наверно, придем к выводу, что центростремительные силы надежней. А пока инстинкт самосохранения ввергает нас в авантюры…

— Красиво говоришь, сукин сын, — как-то отстраненно обронил Рафинад.

— И я не удивлюсь, если завтра твой лысый стукач Гордый обнаружит и у Рафаила какой-нибудь стратегический план, — продолжал Чингиз.

— Так можно оправдать любую подлость, Чингиз Григорьевич, — усмехнулся Феликс. — И Женьку Нефедова тоже. И Генку Власова…

— Ну, с Власовым это не так… А с «Катраном» посложнее, — ответил Чингиз. — Мы ведем игру, и ставки наши крутые и рисковые. С Женькой Нефедовым, надеюсь, я разберусь. Только не надо мне мешать, не надо ко мне подсылать филеров.

Чингиз умолк. Вздохнул и направился к выходу из кабинета.

— И все же, Джасоев, — Феликс поднялся с дивана и сунул руки в карманы просторного пиджака, — я постараюсь многое забыть из нашего разговора. Но при условии, что ты найдешь более приличного компаньона для строительства лесозавода… Не знаю, как остальные отцы учредители, но я категорически против привлечения бандитов как холдинговых партнеров в наш сибирский бизнес.

Чингиз задержался в дверях, обернулся, хотел было что-то произнести, но передумал…

Феликс вернулся к столу, тяжело сел, раскинув полы пиджака, словно серые ласты, и хмуро обронил:

— Ну? Что скажешь?

— Насчет чего? — благодушно произнес Рафинад. — Так много тем для разговора.

Феликс напрягся — мелькнула мысль, что Рафинад имеет в виду ту, уже давнюю историю в Доме кино. Неужели Инга не сдержала обещание и все рассказала? К чему тогда был ее ночной телефонный звонок в тихую мамину квартиру на улице Савушкина?

— Много тем для разговора? — через силу повторил Феликс. — Тогда давай поговорим об Инге.

— Об Инге? — удивился Рафинад. — А что говорить об Инге? Работает… с нашего с тобой благословения. Дело для нее новое — магазин еще сырой, службы не отлажены. Но не жалуется, наоборот, меня загоняла: то ей надо, это ей надо. Сложности на старой работе, в больнице. Ее не хотят увольнять. Предложили взять месяца три за свой счет в надежде, что она вернется обратно, в лабораторию.

Глаза Феликса посветлели. Он улыбнулся, выпрямил спину. Он чувствовал сейчас нежность к Рафинаду, к своему старому доброму приятелю. Нежность за то, что все, видимо, сохранилось в их отношениях, что удалось провести за нос коварного змея-искусителя. Сейчас он не думал, надолго ли это. Сейчас он успокоился. Да, признаться, и само происшествие в Доме кино как-то стерлось, казалось туманным и незначительным.

Перемена настроения Феликса обескуражила Рафинада своей неожиданностью.

— Кстати, ты все у матери живешь? Или вернулся на Мойку? — спросил Рафинад.

— Вернулся, — кротко улыбнулся Феликс. — Скучал по Игорьку, понимаешь…

Помолчали. Рафинад взглянул на часы. До встречи в Гостином дворе оставалось минут пятнадцать, пора ехать.

— А как Гордый узнал о лесобилетах Чингиза? — Рафинад поднялся.

— Позвонил какому-то бывшему своему коллеге, в Тюмень. У этих гэбистов всюду свои люди…

— Сам позвонил? По своей инициативе? — спросил Рафинад.

— Почему сам? Я попросил. Меня интересовала обстановка в Тюмени, на что можно рассчитывать, — ответил Феликс и добавил не без досады: — Вы уж, ребята, совсем перепуганы этим Гордым… Лучше скажи, каков Чингиз, а?

Рафинад склонился над столом, уперся локтями в его полированную поверхность и, спрятав подбородок в сложенные тюльпаном ладони, проговорил:

— Не будь так строг с Чингизом. Он Прав: мы становимся капиталистами. Думаю, что и ты, и я не упустили бы возможность поиметь собственную концессию в Сибири. Другое дело, что сделал он это без большого звона. Ну так и ты не очень посвящаешь в свои игры с Неглядой. И я не очень удивлюсь, когда в один прекрасный день ты объявишь, что вырос из коротких штанишек… Но хочу заметить, Негляда был моей креатурой. Это я открыл его для «Кроны» с помощью своего папаши Наума Соломоновича. Так что твои претензии к Чингизу за лесобилеты, князь, не очень корректны. И я тебя уверяю — представься мне случай ухватить что-нибудь погорячей, я бы не стал искать перчатки, схватил бы голой рукой.

В Соловьевском магазине, что разместился на пересечении двух проспектов — Владимирского и Невского, — колобродила толпа: молочный отдел выбросил в продажу немецкое пиво в темных приземистых бутылках с яркой наклейкой.

Прошел слух, что пиво прислали как гуманитарную помощь, бесплатно, а ловкие люди греют на нем руки, взимая плату. Убогие старики и старухи испуганно прижимали свои щипаные фигурки к витринным окнам магазина, проклиная крепких мужиков-нахалов, перестройку, немцев, которые никак не угомонятся, все норовят внести смуту в российскую жизнь своими подарками. И еще латышей да литовцев. Те, подобно коварным немцам, хотят продать наших взашей из Прибалтики, о чем кочегарил по телевизору любимец пенсионеров и босяков телевизионный комментатор с рысьими глазами правдолюбца-хитрована…

Старики, кто побойчее, горласто ввинчивались в очередь и, набив кошелки немецким пивом, покидали магазин с тем, чтобы тут же, у входа, открыто реализовывать свою добычу с некоторой наценкой.

Чингиз Джасоев пиво любил, но в очереди стоять ему не хотелось. Ближе всех из кротких спекулянтов расположился мятый мужичок. Из торбы плетеной кожи, что притулилась на подоконнике, торчало множество пивных бутылок в золотистых шляпках.

— Покупаю все, оптом, — объявил Чингиз, окидывая взглядом торбу. — Только не во что мне взять. Я живу рядом, на Рубинштейна. Плата за доставку отдельная.

Продавец согласно крякнул, подобрал смуглой рукой плетеные ручки торбы. Опасливо тренькнули бутылки.

— Черт, еще раскокаю, — озадаченно произнес продавец и зашагал следом за покупателем-оптовиком. — Да не спеши, ты! И впрямь раскокаю товар! — крикнул он в спину покупателя через головы прохожих.

Чингиз остановился, обернулся, вгляделся в прикрытое широким козырьком лицо мужичка.

— Хирург?! — изумленно воскликнул Чингиз. — Вы ли это?

Мужичок откинул со лба фуражку и уставился на своего покупателя. Блеклые глазки в красных утомленных ободочках сузились, собирая в уголках маленькие морщинки.

— Конечно, Хирург! Господин Саенков, — признал Чингиз в затруханном мужичке отставного врача «скорой помощи», известного фарц-мажора Саенкова.

— Чингиз, что ли? — Саенков крутил сплющенной башкой. — Ну и ну… Топай, топай! Тяжело ведь мне, — он поравнялся со своим покупателем.

Чингиз протянул свободную руку и перенял у Саенкова одну из двух плетеных ручек.

Дальше они пошли рядом, перегородив наполовину тротуар, — Чингиз с кейсом, в ярком роскошном пальто и Саенков, тертый мужичок, в плаще, точно из помойного отстойника. Прохожие обтекали их, посылая вслед змеиные «матки» — кто про себя, а кто и вслух. Свернув на тихую улицу Рубинштейна, можно было замедлить шаг, перекинуться словом, здесь Чингиз себя чувствовал уютно, как дома.

— Закурим, Хирург? — предложил он. — Правда, у меня «Беломор».

— Сойдет, — великодушно согласился Саенков. — Я давно употребляю «Памир». Неплохой сорт, только гаснет, паскуда, все время надо спичками его подбодрять. Гони свой «Беломор».

Они поставили торбу на асфальт и закурили.

Щеки Саенкова ощетинились своей колючкой и, втягиваясь, казалось, соединяются где-то в глубине щербатого рта. А ведь каким молодцом был Хирург. Чингиз по ранним своим фарцовым тропинкам водил к нему домой серьезных клиентов. И те покидали Хирурга довольные, прихватив с собой нестыдные и дорогие вещи. Широко фарцевал Хирург, крутую имел копейку. И вдруг эта встреча, с пивными бутылками…

— Прокололи меня, Чингиз, подкосили, — проговорил Саенков. — Каким был я орлом, помнишь? — И в ответ на утвердительный кивок Чингиза добавил: — Под танк меня бросили бабы… Три раза я переженивался, на четвертый прокололся. Раскусил ее, да поздно. Обокрала меня начисто. И еще с дружками своими все мои сбережения выбили. Ничего укрыть не удалось — полная информация под ее контролем была… Старость — это бочка с тухлой водой. А я решил туда запустить живую рыбку. Ей было тридцать лет, Чингиз. А тебе сколько?

— Мне пока меньше.

— Вот-вот… Ее дружки выбили мне зубы. Привязали к батарее в каком-то подвале и обливали водой, как генерала Карбышева. Пока не вытянули все деньги, думал, вообще прикончат… Может, я еще поднимусь, только уже не на ноги, на карачки. А пока вот подрабатываю чем Бог пошлет.

— Ну, хоть пенсия-то есть? — Чингизу было жаль старика Саенкова.

— Пенсия? Откуда? Сколько нам, медикам, платили тогда? Да и работал я всего ничего… Верно говорят: если бы молодость знала, а старость могла… Ладно, пошли. Хочу еще по второму кругу прокрутить динамо с пивом. — Саенков отбросил «беломорину», подобрал ручку торбы. — Ну, а ты как? Вижу, в порядке.

— Помните, мы с вами сидели в КПЗ, в ментовке, что в переулке Крылова?

— Когда? Я столько за свою жизнь проинспектировал ментовок.

— Было дело. Года полтора назад, два. С вашей легкой руки все и началось. Вы посоветовали обратить внимание на брокерскую деятельность. Вот я и раскрутился.

— Ишь ты, — уважительно отреагировал Саенков. — Взял бы и меня в дело, раз я тебе явился такой Кассандрой.

— У меня уже толкаются в отделе два деда. Но кто знает, может, и понадобится подкрепление, — Чингиз засмеялся. — Стариков брать на работу выгодно: за место боятся, денег особых не требуют, а добросовестности больше…

— Вижу, ты стал совсем эксплуататором, — вставил Саенков. — Так что имей меня в виду. — Он резко остановился и хлопнул себя по бедру тощей рукой. — Вспомнил! Ей-Богу, вспомнил, будто было вчера. Предлагал я тебе еще политическую партию организовать, фарцовщиков, — Саенков захохотал сиплым болезненным смехом. — Партию фарцы! Я — председатель, ты — генсек! Помнишь?

И Чингиз засмеялся:

— Политика не для меня. Хватит! Уже был бит раз, в Москве.

— А напрасно, — заметил Саенков. — Политика — самый крутой бизнес. Всегда так было — грязный, но крутой и не рисковый, потому как за спиной система. Может, мне создать партию обворованных мужей, а? Тоже ничего, контингент гарантирован. Я — председатель, а ты… Кстати, ты женат?

— Нет еще.

— Потяни с этим делом, — благодушно советовал Саенков. — Семья — это атавизм, это ячейка несвободы, это первый тюремный университет.

— Семья — это Божий промысел, — ерничал Чингиз.

— Хрена с два! Хитрит Боженька. Сам-то был холостым, все норовил на халяву порезвиться. Эта понтяра с Девой Марией, с непорочным зачатием, никакие алименты не пришьешь.

— Не богохульничайте, Хирург, — смеялся Чингиз. — Вам еще предстоит повидаться с Отцом нашим, Господом.

— Так меня к нему и пустили. Там бюрократии не меньше, чем у наших сраных демократов. Посмотришь, эти демократы еще дадут нам прикурить. Ты вот подумай, — Саенков показал рукой на металлический защитный козырек, что крылом торчал в стене дома, рядом с подъездом. — Телефон-автомат… При коммунистах его прятали в будку. Разговаривай, о чем хочешь, тебя не слышно, не видно. А при демократах?

Любой прохожий знает, о чем ты болтаешь и как выглядишь. Вот тебе и демократия! Круговой сыск. Тогда хоть система тебя на крючке держала, а теперь друг друга на крючке держим. Самые мерзкие стороны человеческой натуры разбудили, демократы хреновы, ослы троянские.

С лязгом и грохотом, оберегая бутылки от удара железной двери лифта, они покинули клеть. Чингиз поставил кейс на пол. Поначалу он хотел достать ключи, но потом решил позвонить — вдруг Целлулоидов уже дома?

И не ошибся. Вася Целлулоидов, в драном домашнем одеянии, переводил взгляд от хозяина к незнакомому потертому мужичку, задержался на золотистых бутылочных нашлепках.

— Во, бля! Я тоже купил такое пиво, — радостно объявил Целлулоидов. — На углу брали, да?

Чингиз вошел в прихожую, втягивая за собой Саенкова.

— Рассчитайся с гражданином, как скажет, — приказал Чингиз. — И сверху кинь половину за услуги. — Он снял пальто, повесил на крючок и, обернувшись к Саенкову, проговорил суховато: — Я с вами прощаюсь. Позвоню, если что. Телефон у меня есть, — Чингиз подхватил кейс и ушел в комнату.

Саенков, озадаченный столь стремительной концовкой, лишь пожал плечами…

Комната выглядела опрятно, даже пол блестел натертой мастикой. Вася Целлулоидов оказался большим чистюлей и прилежным поваром, даже жаль, что собирается съехать, надыбал себе где-то на Васильевском острове крышу. Чингиз подозревал, что дело не обошлось без женщины, — Вася каждый вечер исчезал, нагладив до бритвенной остроты свои единственные серые шкары. И в деле Целлулоидов оказался на редкость исполнительным и работоспособным. Изучив по карте город, он без шума и лишней болтовни выполнял поручения Чингиза — контрагенты были Васей довольны… Как он проболтался с этими лесобилетами, непонятно.

Стукнула наружная дверь, и вскоре Целлулоидов вернулся в комнату.

— Тебя каринец этот на уши поставил, вполбумаги, не меньше, — с порога объявил он.

— А по-русски? — раздраженно переспросил Чингиз. — Здесь тебе не зона.

— Старик тебя нагрел рублей на пятьдесят, не меньше, — терпеливо перевел Целлулоидов.

— Почему меня? — Чингиз снял пиджак и принялся за брюки. — Ты ведь с ним расплачивался. Значит, тебя и нагрел.

Целлулоидов удивленно вскинул глаза. Подобного бывший уголовник Вася Целлулоидов от своего хозяина не ожидал. Конечно, деньги не большие, расстраиваться причин не было, но сам факт, какое-то детское вероломство…

— Красиво, — улыбнулся Целлулоидов. — Давно я собирался тебя пивком угостить. Теперь пива у нас хоть залейся, — ловко отбился Вася Целлулоидов и добавил: — Я могу тебе и за постой уплатить, и за науку.

— Успеешь, — отрезал Чингиз, пряча костюм в шкаф. — За все уплатишь… Был у Ашота?

Утром Чингиз направил Целлулоидова на Фаянсовую, там, на складе, ему обещали импортную сапожную фурнитуру. Надо было нанять такси и подбросить фурнитуру на Охту, в обувной цех Савунца.

— Ашот хочет купить дозатор для склейки подошвы, — Целлулоидов шел следом за Чингизом на кухню. — За три тысячи.

— Пусть покупает, его производство, — буркнул Чингиз.

Целлулоидов искоса взглянул на Чингиза, — пожалуй, впервые он видел хозяина под такой бузой. Но промолчал. Кича приучила — не возникай по ненужности с вопросами. Возник с вопросом, и глядишь, сам уже ступил в бузу.

— Вот. Селедочку приканал, атлантическую. Люблю с помидорами и огурчиками, — промолвил Целлулоидов. — Садись. Я супец сварганил, пальчики оближешь. И мясо с картошкой. Самая еда под пиво.

Чингиз отодвинул стул, сел. Очень уж аппетитно смотрелось блюдо с помидорами и огурцами. И селедочка жирно тускнела широкой спинкой… Чингиз сорвал с бутылки золотистую нашлепку и плеснул пиво в тяжелый литой стакан.

Целлулоидов жевал, слепо глядя в угол кухни. И запивал пивом. Пил Целлулоидов солидно, с пониманием, по-женски оттопырив мизинец. Не в пример хозяину. Чингиз пил короткими торопливыми глотками, возвращал стакан на стол, доливал золотистой, рассеченной пузырьками упругой струей и вновь принимался пить, отдуваясь и чего-то выжидая.

— Ну? Что молчишь? — проговорил наконец Чингиз.

— Спрашивай — отвечу, — мирно произнес Целлулоидов.

— Как же ты умудрился проболтаться о лесобилетах? — Чингиз крутанул стакан, завивая в пиве глубокую воронку. — Пьян был, что ли? — Чингиз сдерживал ярость.

Глаза Целлулоидова всплыли над краем стакана из-под вскинутых век, чуть задержались и медленно, не мигая, сместились к Чингизу.

— Неужели ты не понимал, какую кидаешь мне подлянку? — продолжал Чингиз. — Допускаю, ты человек новый, ты не полностью врубился в ситуацию на фирме. Не знал, что кругом стукачи, люди Гордого. Сболтнул где-нибудь в буфете, за чашкой кофе. Но… но… — ярость смешала слова, Чингиз умолк.

Целлулоидов поставил стакан на стол. Стер согнутым пальцем белесую пивную изморозь у рта.

— Тебе что, босс, пиво в голову ударило? — спросил он ровно.

— Да ладно! — небрежно отмахнулся Чингиз.

Никакие слова не могли так колупнуть нервную душу бывшего зека Васи Целлулоидова, как эта небрежная отмашка. Не было в его суровом, волчьем мире большего греха, чем измена…

— А как они могли об этом узнать, как? За тысячи километров отсюда. Как?! — вновь запалился Чингиз.

Обида подобна состоянию астматика, который пытается вогнать в себя хотя бы малость воздуха. Целлулоидов привык к обидам сызмальства, окостенело его сердце. Но сейчас родней Чингиза у него никого не было, оттаял он в этом доме, разнежился, вкусил другую жизнь, заманчивую и уважительную. И вдруг так хлобыстнуть…

— Не говорил я никому о лесобилетах, — вялыми губами выговорил Целлулоидов.

Чингиз молчал, всем своим видом показывая, что ни в грош не ставит оправдания Целлулоидова, что он презирает его и брезгует им. Целлулоидов поднялся. Прядь темных волос легла на бледный, в испарине лоб. Он приблизился к балконной двери, взялся за ручку задвижки, повернул. Задвижка ржаво заскрежетала.

Чингиз обернулся. Догадка пронзила его. Он метнулся к балконной двери.

— Ты что, офонарел?! — Чингиз сорвал с задвижки холодные пальцы Целлулоидова. — Пятый этаж… Ты что?! Пятый этаж! — Почему-то он видел сейчас только зубы Цейлулоидова — крупные, грубые, точно свинцовые бляшки.

— Не предавал я тебя, — каким-то прозрачным голосом выговаривал Целлулоидов, руки его подрагивали в жаркой ладони Чингиза.

— Конечно, конечно, — торопился Чингиз. — Глупости какие-то… Часть заказника ведь твоя, мы уговорились. Не враг же ты себе, — Чингиз понимал, что лепечет не то, что надо.

— Не веришь ты мне, не веришь, — с безучастной тоской произносил Целлулоидов. — Не веришь.

— Верю. Но как они об этом узнали, ума не приложу, — Чингиз повернул лицо к прихожей. — Звонят, что ли? — В его разгоряченное сознание проник настойчивый сигнал дверного звонка. — Кого там принесло? — обрадовался Чингиз неожиданному, но так кстати возникшему звонку. — Пойди, Вася, открой, остынь.

Целлулоидов вяло отошел от балконной двери и направился в прихожую.

То, что сейчас могло произойти, настолько владело Чингизом, что звонок в прихожей казался абстракцией, туманным сном. И возникшее в проеме лицо Целлулоидова, его тревожный шепот: «Милиция!» в какое-то мгновение казались Чингизу ирреальностью.

— Милиция? — равнодушно удивился Чингиз. — Так открой же! — и сам направился к прихожей…

Гостей было двое — один в милицейской форме, второй в обычном плаще. Оба среднего роста, серолицые, похожие между собой каким-то общим обликом. В глубине площадки, у клети лифта, стоял еще какой-то тип, видимо, третий.

— Кто из вас гражданин Джасоев? — спросил тот, в плаще.

— Я. — Чингиз подошел ближе.

— Мы из районного следственного отдела милиции. — Мужчина, в плаще вытащил удостоверение. — Оперуполномоченный Киселев.

Милиционер тоже показал удостоверение и невнятно пробурчал фамилию. Его лицо показалось Чингизу знакомым. Где-то он уже встречал это серое лицо с глубокими продольными морщинами на лбу.

— Пройдемте в комнату, гражданин Джасоев, — скомандовал опер Киселев. — И вы, гражданин… Кстати, кто вы такой?

— Мой сотрудник. Из Тюмени. Василий Целлулоидов. — Чингиз повернулся, пропуская бригаду в глубину квартиры.

— Попрошу ваши паспорта. — Опер выбрал место, сел и выложил на стол плоскую кожаную сумку-планшет.

Милиционер расположился напротив, закинул ногу на ногу.

Чингиз уловил на себе недоуменный взгляд Целлулоидова. И ответил ему тем же, отметив про себя бледность своего помощника и постояльца. Причин для волнения у Васи было предостаточно, Чингиза до сих пор лихорадило — кстати, он закрыл балконную дверь или нет? — подумал Чингиз, извлекая паспорт из внутреннего кармана висящего в шкафу пиджака.

Достал свой паспорт и Целлулоидов. Положил на стол.

— Так, та-а-ак, — пропел опер Киселев, перелистывая страницы. — Верно. Джасоев. Чингиз Григорьевич. Где прописка? Есть прописка… Канал Грибоедова, 32. Общежитие Финансово-экономического института. А мы вроде сидим в доме по улице Рубинштейна?

— Я здесь снимаю квартиру, — Чингиз не скрывал раздражения.

— Оформили наем? Ну да ладно, разберемся, — опер распахнул кожаные щеки планшета и упрятал паспорт.

— Не понял, — растерялся Чингиз.

— Сейчас объясню, — небрежно ответил опер Киселев, подбирая второй паспорт. — Гражданин Целлулоидов… Так, та-а-ак… Василий Васильевич… Тюмень. Все верно. Далекая земля. И веселая… Кстати, почему дата прописки свежая? И воинской отметки не вижу…

— Сидел я, — буркнул Целлулоидов. — Два года, как паспорт получил.

— Так я и понял. По какой статье?

— Букет был, — хрипло произнес Целлулоидов.

— Букет, это хорошо, — вставил милиционер. — Стало быть, запах крепкий.

— Не без этого, — согласно кивнул опер Киселев, но паспорт в планшет не упрятал, положил в блюдо, что пласталось в центре стола, откинул спину к стене, посмотрел на Чингиза, потом на Целлулоидова, приподнял блеклую правую бровь.

— Я уполномочен произвести у вас обыск, гражданин Джасоев… Вот постановление, ознакомьтесь, Дюка ребята найдут понятых, — опер вновь раскинул планшет, нашел сложенный вдвое лист бумаги и протянул Чингизу. — Если вы проявите благоразумие, дело ограничится простой выемкой, а не обыском. И суд это учтет, смягчит наказание.

Чингиз расправил лист, начал читать… Что такое?! Буквы уползали с бумаги, словно живые, разбегались, надо было произвести над собой усилие, сосредоточиться. Тревога, что овладела им при виде бригады, густела, проявляясь неподвластной дрожью пальцев, — чувство опасности душило его, мешая вчитываться в слова.

— Сколько там впаивают по двести восемнадцатой? — с умыслом проговорил мент, не меняя ленивой позы.

— До пяти лет строгача, — ответил опер.

— Ничего еще. Освободится, будет ему немногим за тридцать лет — вся жизнь впереди, — рассуждал мент, щелчком сбивая пылинку с согнутого колена.

— Не пойму что-то, — пробормотал Чингиз.

— Чего не поймешь? — Опер взял листок из слабых пальцев Чингиза, разгладил на столе и, пробегая глазами текст, принялся пересказывать: — Я! Следователь такой-то… Рассмотрел материал о незаконном хранении оружия… и тэдэ и тэпэ… постановил произвести обыск на квартире гражданина Джасоева… Чего там не понятно?

— И ежу понятно, — согласился милиционер. — Тянет резину.

Чингиз встретился взглядом с насмешливым взором милиционера. И тут, как огниво, высекшее искру, сознание пронзила ясность — вот откуда он знает этого мента — гостиница «Мир», ресторан при гостинице, где администратором работала Татьяна. Этот мент служил начальником охраны. Да, да! Все замкнулось… Татьяна навела сюда бригаду. К тому же она знала, что Чингиз проживает сейчас на улице Рубинштейна. Конечно, Татьяна… С четкостью кинопроекции на экране он видел перед собой белые от ярости глаза Татьяны в этой квартире, в этой комнате. Ее крик с угрозой поломать Чингизу жизнь…

— Если добровольно сдадите свое оружие, — произнес милиционер, — оформим протокол выемки. Советуем вам так поступить.

— Откуда я вас знаю? — невольно вырвалось у Чингиза.

— Откуда? Из гостиницы «Мир» небось, — с готовностью ответил милиционер. — Заходили в гостиницу?

— Никакой гостиницы я не знаю! — вырвалось у Чингиза, и в следующее мгновение он понял, что будет все отрицать, он часто слышал, что в такой ситуации самый правильный ход — отрицаловка, пусть сами обо всем дознаются.

— И пистолета у вас нет? — настороженно спросил опер Киселев.

— И пистолета у меня нет, — жестко отрезал Чингиз.

— Подумайте, Джасоев, пока я не внес это в протокол.

— Нет у меня никакого пистолета!

— А если мы его обнаружим? — напирал опер. — Пятерика вам не миновать, Джасоев. Подумайте. Не спешите с ответом. А мы подождем, все равно пока нет понятых… Сядьте, подумайте.

Чингиз присел на табурет и прикрыл глаза… Ах ты, стерва, Татьяна, ах. ты, курва. Ее работа! Специально постаралась, чтобы в бригаду вошел этот мент, чтобы Чингиз знал, откуда ветер дуст. Для услады своей души. Договорилась в своем ресторане с каким-нибудь чином, мало ли к ней ходит всяких… Ах ты, стерва! Не напрасно сосед Федоров остерегал Чингиза, предупреждал! А может быть, это Федоров стукнул? Нет, нет… Неспроста здесь сидит этот мент, из бывших гостиничных вертухаев… Мысли эти до боли колотились в голове, перемежаясь с мыслями об отце и матери, — что будет с ними?! Так подзалететь! И за что? Какая-то глупость… Нет, нет, надо все отрицать. Все!

— Этот, что ли? — донесся до сознания Чингиза голос Целлулоидова.

Чингиз размежил веки и обвел взглядом комнату. Казалось, комната опустела. Лишь рука Васи Целлулоидова — длинная, вялая, плетью свисала к полу, сжимая пальцами рукоятку пистолета.

— Может, и этот, — проговорил опер Киселев, поднимаясь навстречу Целлулоидову. — Ваше оружие, Джасоев?

Чингиз не успел ответить, как Целлулоидов выкрикнул громко и шпанисто:

— Хрена с два это его сучок! — выкрикнул Целлулоидов. — Мой кнут, понял? Моя собственность.

— Ну, ты! — заревел опер Киселев, под серой кожей его лба напряглась толстая жилка. — Ты мне театр не представляй на своей фартовой фене. Сучок, кнут… Не на киче сидишь.

— Что же ты за следователь, бля, если по фене не понимаешь, — криво усмехнулся Целлулоидов. — Мой это пистоль, ясно? Мой! И другого тут пистолета нет, начальник, ясно? Хоть пол с потолком поменяй местами…

Милиционер резво вскочил с места и дернулся к Целлулоидову.

— Не его эта машинка, Киселев!’— Милиционер ухватил Целлулоидова за плечо и затряс. — Ты что, дурак, делаешь?! Подумай!

— Не пыли, мент, — Целлулоидов вывернулся и шагнул в сторону. Обернулся к оперу, проговорил: — Но учти, я на выем пошел, сам пошел, без всякого шмона. Добровольно. Так и в протокол внеси.

Опер Киселев взял в руки сизый пистолет со скошенной затертой рукояткой, умелым движением выгнал на ладонь бурые патроны, похожие на порубленных дождевых червей.

— Н-да, — проговорил он раздумчиво. — Интересно, за какое большое спасибо ты, Вася, потянул на себя срока Джасоева? А?

— Мой пистолет, начальник. В Тюмени купил, у охотников. Все! Так и вноси в протокол! — истерично, как бывалый многоопытный зек, прокричал Целлулоидов. — Мой! Где там, суки, понятые? Ловишь их, как вошь арканом.

Опер Киселев постучал ребром планшета по столу. Задание у него было конкретное — изъять оружие и доставить владельца незарегистрированного оружия куда следует. Что ж, так он и поступит… Опер раскрыл планшет, вытащил из него паспорт Джасоева, положил его на блюдо, взял паспорт Целлулоидова, достал чистый лист бумаги, ручку и принялся составлять протокол по добровольному выему оружия.

Чингиз ходил по безлюдной квартире. Было так тихо, словно квартира опустилась на дно океана. В углу комнаты лежал кейс. Как его сумел раскрыть Целлулоидов и достать оттуда цистолет? Чингиз и йам с трудом справлялся со своенравным замком, что-то в нем заедало.

В распахнутой пасти кейса валялась записная книжка.

Чингиз подобрал ее, сунул в карман и вернулся на кухню. Кастрюли на плите — кроткие свидетели кулинарных фантазий Васи Целлулоидова — совершенно остыли, отражая начищенными боками свет уходящего дня, что падал от балконной двери… «Надо было дать ему с собой пиво», — подумал Чингиз.

Телефонный аппарат на стене чем-то напоминал ползущего черного жука под тяжелым панцирем.

Чингиз раскрыл записную книжку, отыскал нужную страницу и, придерживая плечом трубку, набрал номер…

Голос Наргиз заставил его улыбнуться. Конечно, он хочет ее видеть, все зависит только от нее самой — Чингиз шутил коряво, через силу. И Наргиз это почувствовала. Тон ее стал суше, официальней. Прервав Чингиза на полуслове, Наргиз позвала отца…

— У меня неприятности, дядя Курбан, — Чингиз принялся рассказывать о том, что произошло, подробно, без утайки.

— Он что, нужный тебе человек этот Вася? — спросил дядя.

— Иначе я бы вам не звонил. Я готов заплатить сколько угодно, чтобы замять это дело.

— Говоришь, опера фамилия Киселев? Подожди, я возьму ручку, — в трубке слышался шорох. — Ладно. Думаю, мы тебе поможем, спустим на тормозах… Тебе, Чингиз, вообще повезло с дядей. Приходи. У Наргизки скоро концерт. Хочу тебя видеть.

Глава вторая ЗАПАХ ДЕНЕГ

Окна магазина были забраны узорными решетками. Толик Збарский заказывал решетки у приятеля на заводе художественного литья. Подобных решеток в городе больше не было: стальные листья венком складывали слово «Крона».

В распахнутую форточку порыв весеннего ветра вогнал гнилостно-сладкий дух мясокомбината.

— Ну и место выбрали, — проговорил крепыш в пятнистом «афгане» с широким командирским поясом. Он шагнул и прикрыл форточку. — Сюда не только рэкетиры, сюда и покупатель нос не сунет.

Продавец по имени Фима, сын юрисконсульта Ревуновой, — высокий детина с круглой физиономией любителя и выпить, и закусить — сверял с накладной количество упаковок в коробке. Товар пришел из Праги, по бартеру: бижутерия, краска для волос, шампуни и лосьоны. В трех коробках Фима обнаружил недовложение, надо составить акт. Он уже составлял акт на недокомплект дискеток для компьютеров, знал, как это делается, но все равно маета, Фима не любил писанину, Фима любил футбол и езду на автомобиле.

— Подпишешь акт? — проговорил Фима. — Не хватает комплекта в трех коробках.

— Как мое дежурство, так у вас не хватает, — проворчал крепыш из службы охраны. — Мое дело следить, чтобы в магазин не залетела бандитская пуля. Гордый запретил нам вмешиваться в торговлю.

— Как жрать, вы тут как тут, — Фима знал, чем попенять охране: в обеденный перерыв те садились за общак в подсобке, с аппетитом уплетая все, что приготовляла тетя Варя, уборщица и повариха. Ха! Ну и работенка — сиди и жди бандитскую пулю.

— Ладно, ладно, — отмахнулся крепыш. — На Черной речке взорвали коммерческий магазин. Да нам только за страх надо молоко давать.

— Это нам надо за страх молоко выдавать, — Фима готовил к осмотру следующую коробку. — Вам за страх и так платят, а для нас, продавцов, страх вроде издержек производства, — Фима поднял глаза на бархатный звон колокольчика: в магазин вошел молодой мужчина. Невысокая фигура, укутанная в кожаный плащ, казалась подрубленной. В руках посетитель держал яркую пластиковую сумку. Толстые, слегка навыворот губы разлепились, показывая крепкие широкие зубы, — казалось, он с удивлением оглядывает размещенные на стеллажах образцы компьютеров, электронную технику вперемешку с ширпотребом.

— Компьютеры сегодня не продаются, консультант заболел, — упредил покупателя крепыш из охраны. — Завтра приходите.

— Инга тут работает? — спросил посетитель с сильным кавказским акцентом.

Фима оглядел посетителя с выражением какой-то обиды и недоумения.

— Инга Михайловна? — спросил Фима. — Заведующая?

— Инга… ну такая… блондинка, — ответил посетитель. — Сказала, что здесь работает, адрес дала. Заведующая?

— Занята сейчас. У нее начальство из фирмы.

— Скажи, Сулейман пришел. Как договорились.

Фима исчез в подсобке, а вернувшись, молча поднял деревянную перекладину, что отделяла торговый зал…

Низкий потолок коридора полосовали трубы. Лампочки в железных сетках тускло освещали ящики с импортной маркировкой. Пахло сырой известью и кошками. Местами пол коридора нырял в стоячую воду, поверх которой пластался деревянный настил. Вода хлюпала, чавкала и плескалась в стены под тяжелыми шагами Сулеймана. Он приподнял сумку, чтобы не заляпать.

Кабинет заведующей оказался за поворотом.

Сулейман узнал Ингу не сразу. Та сидела за столом, а по другую сторону стола, спиной к двери, в кресле расположился какой-то тип — над спинкой кресла высился лишь светловолосый затылок.

— А… Сулейманчик! — Инга шагнула к порогу.

Ямочка на левой щеке, казалось, запала еще глубже, придавая чертам особую женственность и доброту. А лицо пылало жаром. Приход Сулеймана поверг Ингу в смятение, словно Фима, продавец, ее и не предупредил…

Сулейман протянул руки и упрятал в смуглых жестких ладонях ее маленькую мягкую кисть. Он рад Инге, это было написано на его широком лице с выбритыми до синевы щеками.

— Слушай… какая заведующая? Какой магазин? — бормотал Сулейман. — Думал, он шутит, — Сулейман повел головой в сторону, где за стеной угадывался торговый зал с продавцом Фимой.

— Видишь, сколько перемен произошло, Сулейманчик, — натужно смеялась Инга. — И это еще не все. Познакомься, мой муж.

Сулейман от неожиданности опустил руки и приоткрыл пухлый рот. В своем кожаном пальто он сейчас напоминал большую обезьяну.

— Амы знакомы, — обернулся тот, кто сидел в кресле.

Сулейман сразу и не сообразил — так все казалось неожиданно и неправдоподобно.

— Рафик?! — произнес он через изумленную паузу. — Клянусь мамой, это Рафик! — Сулейман переводил растерянный взгляд с Рафинада на Ингу и обратно. — Рафик, да?

— Да, это Рафаил, — Инга уже овладела собой. — Мой муж… И в этом больше всех виноват ты, Сулейманчик.

— Почему я, почему я? — еще пуще терялся Сулейман.

Последний раз он так растерялся в Турции, на таможне, когда вместо «схваченного» лейтенанта появился незнакомый майор с твердым намерением препроводить в тюрьму сутенера, подрывающего своим товаром нравственные устои страны Золотого полумесяца. Конфликт «хозяин» погасил, но бедолаге Сулейману пришлось провести в измирской каталажке почти двое суток на лепешках, финиках и воде.

— Как поживает Саша? — не удержался Рафинад. — Все учит детей играть на скрипке? Или вы распрощались с тем беднягой гомосеком?

— Не понимаю, — бунтовал Сулейман. — Приходил ко мне, просил взять в дело… Ты что, знал Ингу?

— Долго объяснять, дорогой, — Рафинад распахнул шкаф, достал бутылку коньяку. — Выпьем за мою жену.

— Я за рулем. Но немного можно, — понуро проговорил Сулейман. — Ну и новость… Слушай, Инга, ты ведь работала в больнице.

— Ушла, — ответила Инга. На самом деле она ушла в очередной отпуск. В больнице надеялись, что Инга одумается и вернется в свою биохимическую лабораторию. — С чем пожаловал, Сулейманчик? Так ты мне и не сказал по телефону.

Сулейман поставил сумку на соседний стул, зыркнул на Рафинада и расстегнул пальто. Вытащил платок, вытер взмокший лоб, еще раз огляделся и притих, точно уснул.

— Ты пришел показать свой носовой платок? — не удержалась Инга.

— Я пришел отдать тебе деньги, — вымолвил Сулейман и положил конверт на край стола, затем протянул Инге пластиковую сумку. — Еще привез подарок от девочек.

— Тем более есть повод выпить, — Рафинад откупорил бутылку. Он вспомнил фотографии трех девиц-легионерок, завербованных Ингой на работу в Турцию. Он выстроил в ряд рюмки. Коньяк вкусно плескался, наполняя стеклянное лоно.

Инга вытянула из сумки роскошный голубой свитер с узорными блестками. На стены комнаты выпорхнули бабочки.

— Какая прелесть! — восторженно воскликнула Инга. — Просто мечта. А это что? — Дно сумки оттягивал тяжелый сверток.

— Подарок, — потупился Сулейман. — От меня.

Из развернутого свертка на стол посыпались яркие украшения и парфюмерная мелочевка: тушь, лаки, помада.

Инга бросила на Рафинада смешливый взгляд, наклонилась и поцеловала Сулеймана в щеку.

Приход Сулеймана не был для нее сюрпризом, наоборот, Инга ждала его, договаривалась по телефону, а вот появление Рафинада в магазине оказалось совершенно неожиданным — у Рафинада планировались сегодня деловые переговоры, и вдруг явился — непривычно мрачный и молчаливый.

Сулейман никак не мог прийти в себя. Он переводил взгляд своих словно обугленных глаз с Инги и Рафинада на стены кабинета, увешанные яркими плакатами, и вздохнул, словно усталый ослик под кожаной попоной.

— Слушай, а контракт? — пересилил себя Сулейман.

Инга прикладывала к синему рабочему халату бижутерию. Броши сверкали, как ордена.

— Свободу рабам! — Инга разглядывала в стекле окна свое отражение.

— С нами не шутят, дорогая, — произнес Сулейман и бросил косой взгляд на Рафинада.

Рыжая кошка вышла из-под стола, вытянула передние лапы, потянулась, широко зевнула, показывая всем рисовые зубы, и, приблизившись к Сулейману, принялась тереться о подол его кожаного плаща;

— Ах, Сулейман, ты такой чумазый, а кошка не знает, — Инга погладила гостя по жестким прямым волосам. — И давно голову не мыл. Все дела, дела…

Сулейман резким движением подался в сторону, и рука Инги упала ему на плечо.

Сулейман прикрыл ее широкой смуглой ладонью и проговорил:

— Не надо шутить с нами, Инга. Контракт есть контракт. Не от меня это зависит. Ты получила, деньги и должна отработать.

— А что иначе? — произнес Рафинад.

— Я не с тобой разговариваю, — казалось, Сулейман обрадовался вмешательству Рафинада.

— Она моя жена.

— Поэтому ты и ответишь за нее, — голос Сулеймана звучал со значением.

Рафинад резво поднялся с кресла и, отодвинув ногой кошку, наклонился к Сулейману, приблизив лицо к его носатой физиономии.

— Сулейман, голубчик, давайте потянем барана. Как тогда, у вас дома, под судейством голубого гея Саши-пидора. Перетянете — Инга и дальше будет вербовать питерских блядей для турецких хорьков. Не перетянете — смотаетесь отсюда без прощального банкета. Хотя видит Бог, я к вам настроен дружески. И были вы мне милы тогда, на улице Трефолева. — Манера говорить — барская, вальяжная — звучала в голосе Рафинада устало, без привычной дерзкой интонации.

Инга подобрала тугой конверт, что принес Сулейман, покачала на ладони, проникаясь значительностью содержимого.

— Не переплатили? — Она подмигнула Сулейману озорным синим глазом. — Люблю деньги… А что это вы, Рафаил Наумович, так легко решаете мою судьбу? Какого-то барана собираетесь тянуть… Может быть, этот конверт мне милей вашего магазина с его дурацкими компьютерами.

Сулейман поддакнул, кивнул черноволосой башкой и лукаво посмотрел на Рафинада — не слишком ли тот поспешил, женившись на Инге.

— Конечно, конечно, — залопотал Сулейман, радуясь поддержке. — Живое дело, большие деньги, новые друзья, красивая жизнь, — торопился он, подобно своим землякам, зазывающим покупателей на рынке. — А тут я чуть не утонул, пока искал кабинет… Ты сам, Рафик, интересовался этим делом, вспомни!

Рафинад оттолкнулся от спинки стула, на котором сидел Сулейман, и прошелся по кабинету легкой походкой, сунув руки в карманы.

— Я и сейчас интересуюсь, — проговорил он.

— Не понял, — обернулся Сулейман.

— Вы хотели заняться своим бизнесом сами, без посредников.

— Не пришло время, дорогой, — вздохнул Сулейман. — В Турции из-за наших девочек мечети уже не видно — кругом блондинки. Турчанки демонстрации устраивают, во всех газетах пишут.

— При чем здесь берег турецкий? — проговорил Рафинад. — Я имею в виду родные северные берега.

— Оставь, Рафаил! — воскликнула Инга. — Я думала об этом. В твоих руках сейчас нормальный законопослушный бизнес. Он имеет перспективу, а эта… «Крона-интим» не российский бизнес, не привьется он в России, хоть тресни. А если как-то и проявится — не твой это бизнес.

— Почему? — уязвленно произнес Рафинад.

— Ты слишком сентиментален, а это жесткий бизнес. Он не для твоей нации.

— Что?! — Рафинад набычился и посмотрел на Ингу, словно поверх очков.

— Не для твоей нации, говорю, — спокойно повторила Инга. — Не для евреев.

— Ха! — воскликнул Сулейман. — А кто мой хозяин, интересно? Половину Турции в постель уложил. Еврей. Правда, грузинский.

— Видишь! — победнсг подхватил Рафинад. — И наши на что-то способны. Не только заниматься скрипкой, шахматами и чужими зубами.

— И еще скандалом на всю площадь Труда, — не выдержала Инга.

— Простите! Ты имеешь в виду мою маму? — с подковыром вопросил Рафинад. — Так она, как тебе известно, как раз православная. Из Вологодской области, между прочим. И отец у нее был секретарем райкома и антисемит, только меня из всего отцовского рода и признавал. Так что мать у меня из чистых.

— Значит, объевреилась. Набралась от мужа своего, стоматолога, — Инга засмеялась. — И не смотри на меня, как баран на новые ворота. Ты еще не такое от меня услышишь, так что права Галина Олеговна — тебе еще надо крепко подумать.

— А если я тебя вздую пару раз — все станет на место, — с лукавой серьезностью произнес Рафинад.

— Что?! — Инга изумленно округлила глаза.

— Говорю: вздую тебя пару раз, и все станет на место… Мой папаша-стоматолог долгие годы смотрел в раскрытые рты своих пациентов и вовремя не обратил внимание на раскрытый рот дражайшей половины, — все так же ухмылялся Рафинад. — Теперь он стар и равнодушен. И наверняка о многом жалеет. Не хочу повторять его ошибок.

Инга молчала. Слова Рафинада, а главное, тон, каким они были сказаны, казалось, вдруг обесточили энергичную ее натуру: что еще может ляпнуть Рафаил, никак ей не привыкнуть к его поведению.

— У Рафика плохое настроение, — сказала Инга.

— Тебе Чингиз подножку подставил? — вдруг проговорил Сулейман, в упор взглянув на Рафинада. — Я тебе тогда сказал: Чингиз на что угодно пойдет. Я егб с детского сада знаю.

— Да, я помню, — кивнул Рафинад. — Ты ходил в группу для бедных детей, он для богатых…

— Не в этом дело, — отмахнулся Сулейман. — Когда мы играли во дворе, он забивал в альчики свинец, чтобы вставал, как у солдата. И замазывал свинец мелом для маскировки. Альчики, знаешь? Бараньи кости.

Рафинад нетерпеливо передернул плечами — не обсуждать же ему с Сулейманом свои заботы. Да и приехал он сюда, в магазин на Московском шоссе, в бодром расположении духа, без уныния. Настроение испортилось с появлением сутенера с крупными ослиными зубами…

После встречи на улице Трефолева, в квартире ласкового педика Саши, прошло много времени, и горечь от полученной тогда информации как-то растворилась в памяти Рафинада. И вдруг он появляется — живой свидетель, этот носатый сутенер — с подарками, с правами, закрепленными контрактом. Было от чего испортиться настроению. В конце концов Инга являлась для Сулеймана не статисткой-надомницей. Инга, можно сказать, исполняла обязанности инспектора отдела кадров — должность штучная, вполне достойная. А судя по голубой кофте с блестками, девочки-статистки были вполне довольны судьбой, которую определила для них кадровичка. Но все равно Рафинад ощущал сейчас сплошную мерзопакостность. Душа его не парила, как обычно в присутствии Инги, а кувыркалась и падала. О чем нельзя было сказать еще два часа назад, когда он затевал «деловую интрижку» с директором универсама в Купчине, выставленного на аукцион…

Все началось со старика Левитана, того самого, который привез из-за океана акции американской компьютерной компании. Дело складывалось так. В записке, приложенной к конверту, Левитан-младший, бывший силовой циркач, сообщал, что посылает с отцом маленький сувенир — косметичку для любимой своей певицы, исполнительницы русских романсов Галины Олеговны. Что, естественно, весьма заинтриговало Галину Олеговну… Рафинаду ничего не оставалось, как позвонить тертому старику Левитану. «Вы будете смеяться, — ответил старик, поняв наконец о чем речь, — но эту чепуху я отдал одной даме. Хотите знать, как это произошло? Когда я раздал все подарки, чтобы они провалились, так осталась та ничтожная косметичка. И в тот момент пришла дама за последней посылкой. Я пожаловался ей на головную боль с ничейной косметичкой. Тогда она сказала: чтобы у вас, Моисей Семенович, не болела голова, я возьму косметичку себе, и дело с концом. Значит, это был подарок для вашей мамаши?» — «Да, — железно ответил Рафинад. — Почему у вас не разболелась голова, когда я был у вас?» — «Вы шутите, — серьезно ответил старик Левитан. — Голова не болит по заказу. Но я вам сообщу телефон этой особы, чтобы ей было пусто. Звоните, требуйте вещь. Хотите, я вам дам рекомендательное письмо? Или сам ей позвоню…» Нередко случайность оборачивается совершенно неожиданным образом. Особа, которая помогла старику Левитану избавиться от головной боли, ведала крупным продовольственным универсамом в Купчине. Грязным, запущенным, с хмурыми продавцами в застиранных халатах, с пустыми полками. В довершение ко всему, в двух из пяти огромных витринных окнах вместо стекол наждачно зияла толстая фанера. Рафинад явился в магазин к часу. Оплывшая тетка в тренировочных рейтузах и майке, опираясь на швабру, крикнула: «Обед!» — чем вызвала некоторое удивление у Рафинада — судя по ассортименту магазина, обедать персоналу было решительно нечем. Рафинад не стал спорить, обогнул магазин и через служебный вход поднялся на второй этаж. Заведующая сидела в кабинете и ела яйцо. Маленькой ложечкой она шкрябала в скорлупе, придерживая ее пальцами, взятыми в золотые кольца. Толстая цепь из какого-то белого сплава выпячивала крупные малиновые камни, цепь свисала с ее шеи на пышную грудь в розовом свитере с глухим воротом. От мочек ушей падали на плечи длинные серьги, похожие на восклицательные знаки. Не женщина — живая выставка ювелирных изделий. На вид заведующей было лет тридцать. Но только издали, от двери… С каждым шагом Рафинада возраст ее непостижимым образом прибавлялся. И когда Рафинад сел на табурет у стола, он уже отвалил дамочке годков полета, не меньше.

— Приятного аппетита, — проговорил Рафинад. — Я от Левитана. Он должен был вам позвонить.

— Мне чужого добра не нужно, — в лоб ответила заведующая. — Своего девать некуда. — Она положила яйцо на блюдце и достала из ящика косметичку.

— Понимаю, — согласился Рафинад, со значением оглядывая ювелирную выкладку. — Вы просто ослепительны.

Женщина приняла комплимент, как кондуктор плату за проезд.

— Клиент заходит, приходится выглядеть прилично, — ответила заведующая.

— Конечно, вы на виду, — Рафинад представил ее клиентов — экспедиторов, шоферов, алкашей из ближайшего пункта приема стеклотары и прочую торговую знать.

— А что, у вас тоже кто-то уехал туда? — Заведующая повела головой в сторону, где угадывался благополучный Запад.

— Нет, у меня все здесь, — сообщил Рафинад. — И здесь хватает забот.

— Вот-вот. И я так думаю, — оживилась заведующая. — Зачем туда ехать? Когда здесь можно неплохо крутиться.

— По вашему магазину не скажешь, — не удержался Рафинад. — Если только что мухами торговать. Понимаю, у государства нет товаров.

— Нет? Товаров навалом, стены ломятся… Саботаж! Сукины дети, народ хотят раскипятить.

— Против самих себя? — прикинулся Рафинад. Ему, шефу торгового отдела, было интересно, как держится на плаву большой универсам, если такая хилая торговля. Загадка!

— А вы что думали? — Бусы на шее заведующей высокомерно забренчали. — Сидел в обкоме один тип, торговлю контролировал. Теперь он в мэрию перебрался, тоже печется о торговле. Только никто ему в ноги не падает, никто от него не зависит из серьезных людей. Разве такое можно стерпеть? Он и есть первый саботажник. Звоню на склад — шлите товар! Отвечают: Петваныч не велит распылять ресурсы… С кем он воевать собирается? С прибалтами? Или с Кавказом? Дзержинского на них нет, с чекистами…

О том, что происходит в торговой жизни города, Рафинад знал не меньше заведующей. А вот почему она не тонет, не вешает замок на свой пустой катафалк?

Не придется ли ему, шефу торгового отдела «Кроны», когда-нибудь обратиться к опыту непотопляемых монстров старой школы. Этот вопрос нет-нет да и занимал энергичного Рафаила Наумовича Дормана.

Рафинад смотрел на заведующую. Оказывается, у нее умные серые глаза, ровный решительный нос и подбородок козырьком — признак настойчивости в достижении цели.

— Универсам выставляется на аукцион, — проговорила она. — Собираемся его откупить коллективом, делом заняться.

Быстрый ум Рафинада мгновенно прокрутил выгоды, которые сулил хотя бы частичный контроль над таким универсамом в многолюдном «спальном» районе города.

— В Ленинграде существует фирма «Крона лтд», слышали?

Заведующая кивнула. Более того, она слышала о «Кроне» самые благоприятные отзывы.

— Почему нам не объединиться на аукционе?

Заведующей идея не показалась случайной, понимала, что аукцион надо готовить…

Рафинад видел себя охотником на тропе. И все это происходило два часа назад.

А сейчас он видел рядом с собой Сулеймана и жил уже другой жизнью. Он злился. Он не знал, как поступить в ситуации, которую выстроило неожиданное появление Сулеймана. И Сулейман был не в своей тарелке. Мысль о том, что его так ловко провели, вгоняла в злое томление. Обида выворачивала Сулеймана наизнанку. Самое разумное сейчас встать и уйти, поостыть, обдумать…

Сулейман поднялся, шагнул к Инге, потрогал рассыпанные по столу сувениры.

— Сильна нэрвничаю, — проговорил Сулейман. — Что-нибудь сделаю, потом жалеть буду. Как он меня обманул?!

— Не обманывал он тебя. — Инга обняла горячей рукой кожаную спину Сулеймана. — Когда ты с ним познакомился, мы еще не знали друг друга. Почти не знали.

— Как он меня обманул, — горестно бубнил Сулейман.

— Заткнись! — крикнул Рафинад. — Я тоже «нэрвничаю». Давай тянуть барана.

Желваки обозначились на синих скулах Сулеймана. Черные брови слетелись к переносице, сдавливая глубокую ложбинку. Инга уже видела таким Сулеймана в Риге, в ресторане «Дзинтарс», когда к ней пытался приклеиться какой-то лейтенант. Вышибала — здоровенный латыш с холкой на загривке, похожий на вепря, — вырвал у Сулеймана из рук вилку, опередив на мгновение беду. Лейтенант побежал за подмогой, но так и пропал…

— Давай тянуть барана, — повышал обороты Рафинад. — Или я тебя выкину отсюда к бениной маме. Беню знаешь?

— Ты?! Меня? — И Сулейман напрягал голос.

— Садчиков! — крикнула в дверь Инга.

Послышался топот, и в дверях выросла крепкая фигура в пятнистом комбинезоне.

— Побудь здесь, Садчиков, — приказала Инга. — Посмотри на этих двух психов.

Садчиков переступил порог кабинета, привалился спиной к стене, сунув руки в карманы.

— Ну? — проговорил он с ленцой, оценивая обстановку. — Кому из них переломать ноги? — Садчиков славился своим юмором в отделе безопасности.

— Один из них вроде мой муж, — Инга театрально раскинула руки. — Второй мой защитник, мой товарищ, хороший человек.

— На выбор, что ли? — мялся Садчиков. — Вы уж сами решайте, Инга Михайловна. Мне все равно.

— Ну точно рассерженные коты! Ну точно, — засмеялась Инга. — Кис-кис-кис!

Из-под стола выскочила кошка, подбежала к Инге и беззвучно мяукнула, что привело Ингу в восторг.

Крепыш Садчиков загоготал, словно получил команду. Засмеялся и Рафинад. Развалистой некрепкой походкой он приблизился к Сулейману. Тот стоял, окаменев, буравя Рафинада черным слепым взором.

— Брось, дорогой. Я не боюсь тебя. И этого гуманоида не боюсь. — Рафинад небрежно кивнул на бравого Садчикова. — Боюсь я только своего папашу Наума, и то не очень, детская привычка, — Рафинад пропустил между спрямленными ладонями бутылку коньяку и покрутил ее, как в приключенческих фильмах добывали трением огонь. — Что, Сулейман, хлобыстнем еще по рюмашке? За дружбу народов.

Инга продолжала громко смеяться. Она придвинула и свою рюмку из кофейного стекла, тоненькую, высокую, похожую на эскимо.

— А Садчикову не дадим, — смеялась Инга. — Напьется и впрямь всем ноги переломает.

— Садчикову не дадим, — согласился Рафинад. — Вооружен и очень опасен.

— А мне и не надо, в натуре. Я и за свои могу выпить, — Садчиков радовался, что все обошлось мирно, не пришлось вступать в конфликт с начальником — Дорман был для него хоть и не прямым, но все-таки начальством.

Рафинад наполнил рюмку, отставил бутылку и приподнял рюмку над столом.

Подняла рюмку и Инга, взглянув призывно на Сулеймана.

Плотно сомкнув четыре пальца, Сулейман обхватил ими рюмку, оттопырив большой палец с крепким мореным ногтем. Приподнял над столом вытянутую руку. Черная слепота глаз сменилась усмешкой. Плотно сжатые губы дрожали в уголках, как это нередко бывает в момент физического напряжения… Раздался хряст лопнувшего стекла, и из сомкнутой ладони выплеснулся коньяк.

Сулейман стряхнул на пол обломки, разбрызгивая полоски крови. Несколько осколков вонзились в мякоть ладони.

— Что ты сделал?! — с изумлением воскликнула Инга, не успев испугаться.

Поочередно, без боязни, даже с какой-то показной медлительностью он вырвал осколки из ладони, выпуская обильную кровь.

— Мы еще повстречаемся с тобой, Рафик-джан, — Сулейман устремился к выходу, держа на весу порезанную ладонь. Капли крови плющились о линолеум, рисуя бурые стрельчатые звезды.

— Там раковина… вода в коридоре, — Инга бросилась следом за Сулейманом. — Господи, какой идиот… Сулейман, ты кретин!

— Я тебя не трогал, — бормотал Сулейман, — я тебя любил… Я хотел с тобой говорить, а ты взяла замуж этого человека, да? Смеялись надо мной. И он смеялся, да.

— Харакири себе сделал, ничего себе, японский кавказец. — Инга втянула ладонь Сулеймана в струю воды, что падала из крана в раковину.

— Убью его, убью, — Сулейман морщился, поворачивая ладонь под ледяной струей.

Садчиков шустро принес йод и бинт из автомобильной аптечки.

— Я тебе «убью», — Инга принялась обрабатывать ладонь йодом. — Хочешь меня вдовой сделать?

— Клянусь мамой… жгет, — пританцовывал Сулейман, шурша кожаной шкурой пальто. — Ай, не надо, горит, как огонь.

— Терпи, паразит… Попробуй тронь его. Всю вашу контору разнесу! Кстати, о каком контракте ты там болтал? Разве у нас был контракт? Ты предложил работу, я — согласилась. На словах. И все!

— Контракт-мантракт… Я его прикончу. Смеялся надо мной. Или пусть меня прикончит, скажи ему.

— Ладно, я передам. Пусть тебя прикончит — и дело с концом, — ответила Инга.

— Вот так, — Сулейман поносил Рафинада на своем языке — грубом, словно кора дерева, и выразительном, как гром…

Инга вернулась в кабинет.

Рафинад свдел за столом, сжав кулаками виски и опустив голову. Казалось, он дремлет. Кошка макала розовый язычок в пятно крови, поводя кончиком хвоста.

Инга топнула. Кошка скакнула под стол. Рафинад поднял голову. Его мальчишеское лицо улыбалось, отчего уши казались растопыренными и смешными.

— Он обещад тебя убить, — проговорила Инга.

— Обещанного три года ждут, — улыбался Рафинад.

— Он фанатик, он свое слово сдержит. Еще он сказал: если ты его не прикончишь, то за ним не задержится.

— И об этом вы там разговаривали? — спросил Рафинад.

— Это не пустяк. У Сулеймана под рукой много всякой шантрапы, может науськать, заплатить. Ты не в курсе их дел. Я повидала этих людей. Мы живем в Северной Сицилии, поверь.

— Ну и в компанию я попал, — усмехнулся Рафинад. — Мальчик из порядочной семьи…

— Настолько порядочной, что грозился вздуть женщину, — прервала Инга и села за свой стол.

— Вздуть женщину — истинно мужское занятие, определенное самой природой, — пытался пошутить Рафинад.

— Спасибо, присутствовал Сулейман, — не поддалась на шутку Инга. — Я бы вернула тебе это слово с лихвой. Не хотелось заводиться при посторонних. Ишь ты! Он собирается меня вздуть… Может быть, матери твоей это бы и не помешало, но мы с ней люди разные. Я эта самая… как по-вашему? Шикса! А она порядочная женщина… И вообще, ты мне мешаешь, у меня много работы, полдня ушло неизвестно на что.

Рафинад лениво поднялся. Казалось, он не торопится покинуть укромный кабинет, движения его были размеренные, неспешные, с ленцой… Снял с вешалки куртку, высматривая что-то в мудреном крое со множеством рифленых замочков на многочисленных карманах. Куртку ему подарила Инга.

— Куда ты поедешь после работы? К себе или ко мне? — спросил Рафинад.

— К тебе. У меня отключили горячую воду, ремонт. Хочу помыть голову… Зачем ты приехал на шоссе, так и не сказал.

Рафинад присел, накрыл курткой колени. Он смотрел, как Инга жестким веником сметает осколки рюмки в совок, разгоняя в плотном воздухе коньячный дух. Инга с вывертом, через плечо, оглядела Рафинада.

— Я получил сертификат новой партии товаров из Германии, — проговорил Рафинад. — Два контейнера с дамской верхней одеждой.

— И с этой вестью ты спешил сюда, на шоссе?

— Нет. Меня беспокоит поведение Чингиза. Да и Феликса… Каждый из них, мне кажется, приступает к какой-то своей игре. Феликса я еще как-то понимаю, затея с «Кроной-банком» смутила его покой. А вот с Чингизом…

— Что с Чингизом? — Инга оставила веник и выпрямилась.

— Понимаешь… Вольно или невольно он вяжет «Крону» с какой-то теневой фирмой. Или он имеет свой интерес, или не понимает, куда это может привести. И я очень обеспокоен, — Рафинад бросил куртку на соседний стул с намерением обстоятельно обсудить с Ингой ситуацию…

Из ванной комнаты пробивался ровный рокот — сильные водяные стрелы колошматили клеенку.

Бывшая солистка Ленконцерта Галина Пястная топталась по паркету коридора перед глухой дверью.

— Человек стоит под душем битый час. Кого можно мыть целый час? Слона?! Или она там стирает? — задыхалась от гнева Галина Олеговна.

Признаться, Галина Олеговна хотела наладить отношения со снохой. Но если раньше при виде Инги в памяти звучал кавказский акцент, зовущий к телефону Ингу «для дэла», то сейчас, по истечении времени, какой-то бес вселялся в Галину Олеговну. Успокаивало лишь то, что Рафик и Инга еще не записаны. А может быть, записались, но скрывают? Начать с того, что Галина Олеговна не находила в своей снохе особых качеств — ну славная, ну неглупая, но чтобы так, сразу в жены?! Такой Рафаил, такой мальчик… и такой вкус! Какая-то лаборантка биохимической лаборатории. Что она там делает? Крутит чужую мочу! Муж — стоматолог Дорман — пытался просветить бывшую исполнительницу народных песен и романсов: «Какая моча? Она работает с мочевиной. А это не одно и то же. Она занимается холестерином и протромбином. Это высший пилотаж лабораторных исследований!» Стоматолог пытался поднять сноху в глазах свекрови, если уж этот балбес выбрал себе такую жену. Но пустое, Галина Олеговна зверела. Она подозревала, что и ее муж Наум такой же сластолюбец, — ему просто приглянулась молодая и свежая девица. Никакие уверения и клятвы не помогали — Наум Соломонович оказался под колпаком…

Временами Галина Олеговна прекращала свои метания по коридору. Тогда к гулу воды присоединялся высокий посвист ротора бормашины — стоматолог принимал в кабинете пациента.

«И этот еще мужлан! Будто пришел не к врачу, а в кабак!» Галина Олеговна сняла с бронзового рыцаря шляпу пациента, перенесла на вешалку. Ее часто раздражали пациенты мужа — приходят с улицы чужие люди, ведут себя, как находят нужным, считая, что за все платят. Но что делать, без приватных заработков не прожить — цены дикие, на картошку подняли до восьми рублей, правда, на рынках, а в магазинах на продукты страшно смотреть, одно гнилье, словно решили вывести народ на язву желудка или на что-нибудь похуже…

Скворчанье ключа в замке отвлекло Галину Олеговну от гневных мыслей, она смотрела на входную дверь в ожидании сына.

— Инга дома? — спросил Рафинад, едва переступив порог, а взгляд уже отметил на вешалке вишневый плащ Инги.

— Дома, дома, — пробурчала Галина Олеговна. — Нет чтобы подойти к матери, поцеловать.

— Руки грязные, извини. Колесо пришлось менять, на гвоздь напоролся, — Рафинад тронул губами вялую, как поролон, шею матери. — Сейчас помоюсь…

— Помоешься?! — злорадно перебила Галина Олеговна. — Попробуй. Ванная комната в руках фараона.

— Не понимаю.

— Она купает слона. Или стирает. Час я не могу проникнуть в свою же ванную.

— В свою же ванную, — раздраженно повторил Рафинад и посмотрел на перепачканные руки.

Где он подхватил этот несчастный гвоздь, не понятно, только обнаружил на Исаакиевской площади. Пришлось менять колесо среди потока автомобилей. С непривычки делал это неловко, долго, сам себе был противен.

— Ополосни руки на кухне, — сжалилась мать. — Нужен тебе этот автомобиль, — но в душе она была довольна: автомобиль реально доказывал, что сын занимается не пустыми делами. Подозревала, что и деньги водились у него немалые, судя по продуктам, которые Рафаил каждую неделю забрасывал в дом: парное мясо, фрукты, рыбу, деликатесы, что появились на рынках по бешеным ценам. А французские духи? Из магазина «Ланком», на Невском? К магазину тому и подойти страшно, толпа, милиция. А вот подарил к Новому году полный набор: духи, одеколон, крем, лосьон. В дивной упаковке.

Представить только, какие подарки он делает своей «красотке-кабаре», от нее за версту несет «Шанелью № 5»…

Рафинад смыл колесную грязь и вернулся в прихожую переодеться.

Дверь кабинета отца отворилась и выпустила пациента — управляющего Выборгским банком Негляду.

— Кого я вижу?! Павел Зосимович! — Рафинад вскинул влажные руки. — Извините, руки не подам, сохну.

— Что, полотенца нет? — буркнул папаша Дорман, выглянувший из-за могучей запорожской спины своего пациента.

— Он мыл руки на кухне, — вставила Галина Олеговна, улыбаясь пациенту одной из самых обворожительных улыбок, разработанных в недрах Ленконцерта.

— Пустяки, — пробормотал Негляда. — Добрый вечер, Рафаил Наумович.

Казалось, высокий потолок прихожей сник, а стены сдвинулись от громоздкой фигуры управляющего банком. Появление Рафинада чем-то смутило Негляду.

— Вот! — кивнул он на репродукцию картины художника Брюллова «Гибель Помпеи». — Я тоже чуть не погиб, специально приехал из Выборга. Вы волшебник, Наум Соломонович.

Дорман-старший хихикнул и пожал плечами, мол, что есть, то есть, я и впрямь прекрасный врач.

Негляда посадил шляпу на сивый затылок, снял с крючка плащ, изловчившись, продел руку в рукав. Того и гляди, заденет рыцарей с канделябрами, которые охраняли покой квартиры дантиста.

— Позвольте, Павел Зосимович, — пропел Рафинад. — Вы гость… — он подхватил второй рукав и поднес к руке банкира, что вслепую елозила за спиной.

— Хорошо иметь детей, а хороших детей — еще лучше, — благодарно проговорил Негляда.

Папаша Дорман неопределенно вскинул глаза к потолку, а Галина Олеговна заметила, что для посторонних все дети хороши, или что-то в этом духе.

— Я подвезу вас, Павел Зосимович, — вдохновенно предложил Рафинад. — Зачем вам делать крюк в метро, с пересадкой! Я доставлю вас на Финляндский вокзал напрямую.

— Что вы, Рафаил Наумович, такие заморочки, — Негляда продевал пуговицы в растянутые петли. — Такой сервис… Конечно, на машине по набережной до вокзала рукой подать, но…

— Решено и подписано, Павел Зосимович! — отрезал Рафинад, нашаривая в кармане куртки ключ от зажигания…

Едва зажегся желтый свет, Рафинад тронул автомобиль, сворачивая к набережной Красного Флота.

— Подумать только, еще минута, и мы могли с вами разминуться, — боковым зрением Рафинад видел пеликаний подбородок банкира, выползший на лацканы плаща, и большой унылый нос.

— Сломался протез, понимаешь. И зуб ныл, молодец твой папахен, большой мастер.

— Ну дак! — Рафинад подрулил в хвост какой-то иномарки, пугливо плеснувшей гранатовые тормозные огни.

Это был довольно паскудный перекресток — надо перепустить поток автомобилей, идущих на левый поворот от площади Декабристов, и встречную колонну, что сворачивала с Адмиралтейской набережной. Светофор тут был нужен позарез, а все не поставят, скапливая вереницу машин, обдающих свинцовым перегаром здание Сената и прильнувший к нему бывший дом Лаваля. Каменные львы у подъезда Главного исторического архива брезгливо отворачивали брыластые хари, бессильно уложив брюхо на постамент.

— Что, Павел Зосимович, строим банк? — напрямую спросил Рафинад.

— Пытаемся, — нехотя ответил Негляда.

Обычно говорливый, он как-то не очень сейчас шел на беседу. Рафинад чувствовал упругость воздуха в кабине «жигуленка», отчего испытывал томление под ложечкой.

— Что вам мешает быть со мной откровенным? — не отступал Рафинад. — У вас обязательства перед Черновым?

— Видите ли, Рафаил Наумович, — мялся Негляда, — жизнь учит не ввязываться в чужую игру. Коммерция — дама капризная и своенравная. Она может наставить рога неожиданно и жестоко. — Негляда достал сигарету и, приспустив стекло, закурил. Дым невесомым рулоном разматывался в ночную прохладу набережной. Гранатовые тормозные огни погасли, иномарка снялась с места. Следом снялся и «жигуленок» Рафинада. Теперь до Дворцового моста можно гнать с ветерком. — Учредительные документы готовим. Надо получить лицензию, — неожиданно произнес Негляда. — Лицензию выдает Центральный банк. А там, на. Неглинной, сейчас большой толчок. По всей России банковский бизнес набухает, словно почки весной.

— У Феликса Евгеньевича есть рука в Москве, — сухо ответил Рафинад. — Наш бывший сокурсник. За хороший ясак горы перевернет.

— Чернов мне говорил. Но надо спешить. Тем более что уставной фонд «Кроны-банка» пока не очень внушительный…

Рафинад, как ни странно, ловил себя на равнодушии к самому предмету разговора, будто речь идет о чем-то чужом. В глубине души он не верил в реальность идеи. Не укладывалось это в голове. Торговое посредничество — да, столько лет в стране спекуляция являлась непременным звеном жизни. Промышленное производство — да, там тоже все ясно и понятно. Но — банк?! Рафинад и удивлялся Феликсу, и даже восхищался им за такое рисковое чудачество… Главное, что бесило Рафинада во всей этой суматохе вокруг банка, — томящая обида: почему Феликс тихарит?! Все равно уставной фонд нового банка не обойдется без вливаний «Кроны». Не выложит же Феликс из своего кармана такую сумму. Стало быть, вопрос будет обсуждаться в «сенате». Зачем же тихарить, ставить себя и отцов учредителей в неловкое положение…

На Литейном мосту проводили один из неожиданных ремонтов — на этот раз латали асфальт, и машины тыкали тупые морды чуть ли не в зады друг другу, объезжая спесивый каток с гордым седоком в стеклянной кабине.

Рафинад собрался. Опыт вождения у него был невеликий. В отличие от многих подобных водил Рафинад сознавал это и не выставлялся перед своим пассажиром.

— А за границей заведомо видишь, где производят ремонт: горят на высоте огромные световые знаки, предупреждают. И сигналы подают звуковые, — проговорил Негляда.

— Заграница нам не указ, — ответил Рафинад, внимательно глядя на соседей, что подпирали «жигуленка». — У советских собственная гордость. Опять же загадочная русская душа. Вон, сидит на своей стальной кобыле, и не знаешь, куда поведет ее — вперед или назад. А еще если и глаза косеют, так вообще.

— Это верно, — вздохнул Негляда. — Много у нас мудаков. Можно государство построить.

— Уже построили, — ответил Рафинад.

— А чего ты не уезжаешь?

— Господи! И вы туда же… Да потому, что я мудак. Я даже среди мудаков считаюсь мудаком. Почему? Потому что мудак!

Негляда мрачно молчал. И внимательно пялился в боковое стекло, чтобы предупредить, если вдруг возникнет угроза со стороны. Затор густел, как тяжелый туман. Справа решетка и вода Невы, слева автомобильное стадо — капкан! Ничего не оставалось, как ждать.

Рафинад выключил двигатель.

— Минутой раньше мы бы проскочили, — вздохнул Негляда. — Напрасно я не поехал в метро, — он погрозил кулаком в стекло водителю «волги», что полыхнул от нетерпения полным светом. — Вот негодяй! Хочется выйти из машины и дать в морду.

— Не думал, что попадем в такой затор, — проговорил Рафинад. — Может, поговорим о любви, Павел Зосимович? О ее превратностях и уловках.

— Молодец твой папа, ловко работает, — Негляда посмотрел на часы и вздохнул.

— Папаша не тема любви, папаша — тема долга. Он человек, измученный зубами, ему даже сны снятся стоматологические.

— Вот кому надо ехать за границу. С такой профессией.

— Там своих хватает зубодеров, — ответил Рафинад.

— Что верно, то верно, — вздохнул Негляда. — Везде полно людей. Был такой Абрам Яковлевич, кредитами ведал в Госбанке, на Фонтанке. Звоню как-то ему по делу, а он узлы вяжет, сваливать собрался. Говорит: пока демократы с партократами дерутся, надо драпать. Когда кто-нибудь из них на гору влезет, поздно будет, снова люки задраят; Вот и хочу поглядеть, что не только у нас здесь хреново. А то буду есть себя, что не вкусил кисельных берегов за горизонтом…

Рафинад включил стартер, кажется, впереди что-то сдвинулось.

— Спокойно, командир, прорвемся, — Рафинад газанул и юркнул в неожиданно возникшую дыру. — Все! Вроде прорвались без потерь.

— Молодец! — одобрил Негляда. — Я бы не смог, нервы, брат. Удачливым бизнесменом будешь, предрекаю.

— А я уже удачлив, — как-то серьезно засмеялся Рафинад. — Скажем, вас повстречал когда-то.

— Сердишься на меня? — вяло произнес Негляда. — Не сердись. Я предложил создать банк всей фирме, сам знаешь, при тебе было. А Чернов повел свою игру. И знаешь, он прав. Думаю, на этом этапе нужна твердая воля и единая рука. Меньше советчиков и претендентов на трон. Многие затеи проваливаются из-за толкотни у корыта. Он сообразил, что разумней иметь дело с одним опытным специалистом в банковском деле, со мной. А когда наладится — других подключит. Как ты сейчас на мосту — раз, и в дамках.

— Вот. Оказывается, и я мастак на решительные поступки. Что же вы тогда на Феликсе зациклились? Вроде бы вы были моей креатурой, а к Феликсу переметнулись.

Негляда растерялся. Понял, что колупнул больную ранку Дормана. Умолк. В собственные силки попал, бедолага.

— Понимаешь… он все-таки генеральный директор. Всему голова, — промямлил Негляда.

Рафинад притормозил на мрачно суетливой привокзальной площади.

— Все, Павел Зосимович, приехали, — ответил Рафинад. — Должен заметить: профессия банкира мне кажется одним из самых загадочных извращений человеческого общества. Ничего не производят, всегда в почете, всеми повелевают, делают деньги из денег. Абсурд! Общество посадило на плечи оборотистых проходимцев.

— Вы не правы, Рафаил Наумович. Банкир — санитар хозяйственной жизни общества, как волк санитар леса. Банки поднимают полезное и хоронят вредное…

Рафинад прижал акселератор, двигатель взревел.

— Намек понял. Спасибо, что подвезли, — Негляда открыл дверцу автомобиля и выпростал ноги на тротуар. — Извините, если что не так.

— Не переживайте, Павел Зосимович, — Рафинад приложил ладонь к тюленьей спине Негляды, помогая выбраться из низкого салона автомобиля. — Какой я банкир? Я — специалист тратить деньги, а не копить.

Едва пересек порог прихожей, Рафинад почувствовал холодок в груди — что-то стряслось.

Бронзовые рыцари у зеркала обескураженно разводили руки с канделябрами и таращили немые глаза, упрекая за долгое отсутствие.

Плаща Инги на вешалке не было.

Из комнаты выглянул отец. Его узкое лицо казалось еще уже и темнее обычного.

— Ах, это ты? — произнес Наум Соломонович с каким-то удовлетворением. — Ты один, надеюсь.

— А где Инга? — спросил Рафинад.

И тут же донесся голос матери:

— Он не спросит: как мама, где мама?! Его интересует только эта дамочка.

— Думал, ты ее воротил назад. Только что она выскочила из дому, — проговорил отец. — Куда ты подевался?

— Попал в затор. На Литейном мосту перекрыли дорогу… Она что, побежала меня искать?

Отец с силой захлопнул дверь комнаты, разгоняя слабый запах валерьянки…

«Теперь всегда будет так, — подумал Рафинад, — как задержусь — истерика. После аварии, в которую попали когда-то родители, их, конечно, понять можно. Но Инга?!» Рафинаду было приятно Ингино беспокойство. Может быть, спуститься, поискать ее вокруг дома?

— Вы всегда будете паниковать, если я где-нибудь задержусь на полчаса?

— Можешь вообще не появляться дома, — прохныкала из глубины комнаты Галина Олеговна. — Вместе со своей женой.

Рафинад насторожился. Интонация голоса матери не очень его взбадривала.

— Ты зайди, зайди, не торчи на пороге, — проворчал Наум Соломонович.

— Я не переобулся.

— Ничего. После того как мне наследили в душу, можешь зайти в чем есть, — продолжала хныкать Галина Олеговна.

Рафинад вошел. Мать лежала на диване, положив голову на высокую подушку. Крашеные волосы оперно рассыпались по белой наволочке. Так, вероятно, умирала Дездемона. О чем Рафинад незамедлительно сообщил.

— Босяк! — осадил Наум Соломонович. — Хороший ты нам устроил театр на старости лет.

— Нюма! — приструнила мать, изменив тон, — у нее всегда менялся тон, когда обращалась к мужу. — Не торопись, Нюма. Отмерь лучше еще немного капель из того желтого флакончика… А что я ей сказала? Я сказала всего два-три слова. Я сказала, что кроме нее в этом доме еще живут люди, которым, вероятно, тоже нужна ванна под вечер. И все! Два-три слова. Так она открыла такой рот…

— Галя… не надо прибавлять, — Наум Соломонович отважно посмотрел на жену и развел в стороны руки — в одной руке он держал желтый флакончик, в другой рюмку. — В начале она ничем особо грубым не ответила. Даже наоборот, извинилась…

— Да, но каким тоном?! Таким тоном извиняются в прокуратуре… А ты, Нюма, как всегда! — вспыхнула Галина Олеговна. — Правдист! Что можно ждать от человека, который всю жизнь выписывает газету «Правда»?

— О! — воскликнул Наум Соломонович, продолжая отсчитывать капли.

— Пусть так! Да! В начале она извинилась. Но потом?! Когда я пригласила ее к столу…

Наум Соломонович вновь тяжело вздохнул. Видно, в изложении Галины Олеговны он опять уловил неточность. Но сдержался. Бывшая солистка Ленконцерта бросила на стоматолога жуткий взгляд.

— Что она сказала? — не выдержал Наум Соломонович. — Она только и сказала, что не любит суп с клецками.

— Она сказала, что клецки у нее выскальзывают изо рта, — строго поправила мать. — С явно антисемитским намеком. Что клецки — это еврейская еда…

— Хватит! — взвизгнул Рафинад резко и неожиданно. — Хватит! Ты стала святее римского папы, Галина Олеговна Пястная. Надоело! Одно и то же. Хватит!

— Правда, Галя. Не жми на мозоль, — хмуро вступил стоматолог. — Она только сказала, что не любит суп с клецками. И будет ждать с обедом Рафаила. Что она купила курицу и пельмени. И сама приготовит обед.

Галина Олеговна взметнула свои все еще роскошные плечи и села, спустив стройные, словно девичьи, ноги на пол.

— Пусть будет так, — ее глаза горели жаром справедливости. — Но если тебя уже пригласили к столу?! Так отвечают культурные люди? В какой помойке мой сын подобрал себе жену? А ты, Наум? — Галина Олеговна перевела яростный взгляд на поникшего мужа. — Что ты вдруг закипел?

— Я не закипел. Я люблю справедливость, — залопотал стоматолог и протянул склянку с каплями. — Пей! И успокойся.

Галина Олеговна резко отвела его руку и поднялась с дивана.

— Хватит с меня! Справедливость он любит… Думаешь, я не видела, как ты топтался в коридоре, ждал, когда эта дамочка выйдет из ванной в халатике на голом тельце. А? И слюни пускал.

У Наума Соломоновича поднялись брови. Маленький, жилистый, узкоплечий, в мятых домашних брюках и клетчатой рубашке, папаша Дорман выглядел сейчас детдомовцем.

— Галя, Галя, — лепетал он. — Что ты говоришь? Побойся Бога.

— Какого Бога, какого Бога?! — закричала Галина Олеговна. — К вашему вы меня не пускаете, а свой, из-за вашего, от меня уже отвернулся. — Галина Олеговна зарыдала длинно и громко, словно пароходный гудок перед отплытием. — Сирота я! Сирота в своем доме, со своим сыном, со своим мужем.

Папаша Дорман бегал вокруг жены и что-то лепетал. Мятые брюки падали с его тощих бедер, он подхватывал их на лету, втягивал на место и перекручивал у пупа.

— Что я имею в этом доме? — ярился папаша Дорман. — Работаю, как ишак, и не имею даже пары приличных домашних штанов. А жена, вместо того чтобы взять иголку и ушить где надо, наблюдает за мной, как шпион, — куда я смотрю и где стою. Это жизнь?!

Рафинад хохотал, прильнув плечом к стене, оклеенной голубыми обоями с райскими птичками в золоте.

— Что ты ржешь, босяк?! — Наум Соломонович остановился перед сыном. — Привел в дом какую-то шлюху и поставил семейство с ног на голову. Ты видишь, что делается с матерью? Ему смешно! — Он смотрел на сына как-то снизу вверх, как воробей на кошку, — остро и зло. И был сейчас особо похож на щипцы, которыми тягал зубы изо рта своих пациентов.

Рафинад чувствовал нервную дрожь, словно кожа насыщалась электричеством. Он ухватил влажную фланель клетчатой рубашки отца, скомкал ее сильными и цепкими пальцами, приблизил к своей выпуклой, напряженной груди.

— Я не босяк, Наум Соломонович, — произнес он внятно, с особым своим вальяжно-ленивым выговором. — И жена моя не шлюха. Пора бы тебе, старому хрену, это понять. Тебе и твоей жене, которая является моей матерью. До тех пор, пока вы этого не поймете, ноги моей в этом доме не будет.

Глава третья БАНДА

Евгений Борисович Нефедов — генеральный директор научно-производственной фирмы «Катран» — чувствовал, как из-под ног его уходит пол. Словно в штормовую погоду палуба корабля. Наваждение его охватывало внезапно, вдруг. Последний раз подобное произошло в коридоре своего небольшого офиса на Карповке. Нога не ощутила твердой основы, провалилась в пустоту. Нефедов судорожно ухватился за край подоконника, пытаясь подавить головокружение.

Слух о нездоровье Нефедова пополз по тесным комнатенкам, в которых размещалась фирма. О существовании «Катрана» в городе знали немногие. Фирма себя не афишировала, аншлагов на фасаде дома не вывешивала, жила тихой сапой. Даже переписка шла через абонентный ящик в райисполкоме. Но дела проворачивала серьезные и денежные. Структура «Катрана» задумана была хитро: в штате числилось человек двадцать молодых людей, включая расчетный стол и администрацию, — энергичные, деловые, хорошие специалисты. Основная задача «мозгового центра» — получение коммерческих заказов самого широкого профиля: от разработок пищевых технологических цепочек до проектирования строительных объектов. Заказы передавались в отраслевые институты и конструкторские бюро, а «Катран» за посредничество получал свой процент. И немалый.

Женя Нефедов — двадцатисемилетний гуманитарий с университетским образованием — чувствовал себя достаточно уверенно в той смуте, что охватила страну. Чем больше рушились некогда устойчивые связи между различными производствами, тем нужнее оказывалась маленькая контора на пятом этаже в доме на Карповке. Женя Нефедов, несмотря на все свои старания оставаться в тени, превращался в значительную фигуру нового бизнеса. Это пугало. Наслышался о напастях, которым все чаще и чаще стали подвергаться деловые люди.

Успокаивало лишь то, что «Катран» избегал заводить отношения с частными предпринимателями, не дразнил гусей, как говорится. Старался работать чисто, без разборок в арбитражах и банках. Только так и можно будет пережить смутное время.

С другой стороны, оставаться на месте, не пытаться пробовать себя в иных формах предпринимательства означало неминуемую гибель. Все началось с пустякового разговора с Геной Власовым, одним из отцов учредителей известной в городе фирмы «Крона». Ребят из «Кроны» Нефедов знал еще со времен работы молодежных научно-производственных центров при обкоме комсомола. И еще раньше, со студенческих развеселых шабашек. Так вот, Гена Власов как-то поведал о сделках «Кроны» по казеину с некоторыми зарубежными странами. Признаться, до этого Нефедов имел о казеине такое же представление, как о черных дырах во Вселенной. Но поговорил со сведущими людьми, навел справки и понял, что на казеине можно неплохо заработать. Ненавязчиво, исподволь он подвел своего закадычного приятеля Гену Власова к мысли, что получать наличными от «Катрана» в шестизначных цифрах куда выгодней, чем иметь свой паевой процент от «Кроны». После недолгих колебаний Гена Власов сломался и передал Нефедову все, что знал об условиях поставок казеина в Польшу и Финляндию. Остальное было уже делом техники, дорогие подарки, ужин со «съемными» девочками в ресторане «Турку» — ребятам с молокозаводов Самары и Тулы было все равно кому продавать казеин: «Катрану» так «Катрану».

В свое время «Катран» отлично заработал на перехвате у «Кроны» заказа барнаульцев. Память о той операции вселяла в Нефедова уверенность в удачливости своей планиды в играх с «Кроной», фактор для впечатлительного и слабонервного бывшего гуманитария немаловажный. А тут еще замерцало на горизонте новое искушение, и тоже по наколке опьяненного большими. деньгами Гены Власова, — дело касалось перехвата у «Кроны» крупной партии алюминия.

Перспектива расширения фирмы, казалось, ломилась в обшарпанные двери бывшей коммунальной квартиры, что арендовал «Катран». При таком развороте событий долго таиться нельзя. Нефедов это понимал и тяготился.

В тот злополучный день он отвез дочку в детский сад и ехал на фирму по обычному своему маршруту. Вскоре после поворота на проспект Непокоренных его перегнала светло-коричневая БМВ с затемненными окнами. Нефедову показалось, что этот автомобиль стоял неподалеку от входа в детский сад. Впрочем, можно и ошибиться, в последнее время появлялось все больше и больше иномарок. Нефедов и сам намеревался пересесть в какой-нибудь «мерседес» или в тот же БМВ, но не хотел засвечиваться.

Они шли по одной полосе — БМВ и нефедовский красный «жигуленок». Нефедов решил разменяться и свернул ближе к поребрику. Тотчас туда переместилась иномарка. Нефедову это не понравилось, до перекрестка оставалось метров сто пятьдесят… Дальнейшее происходило в сжатые неосмысленные мгновения — Нефедов увидел высоко поднятый зад иномарки, что возник перед самым радиатором «жигуленка», слепые стоп-сигнальные фонари. Нефедов ударил по тормозам… Тут же двери иномарки распахнулись, и к «жигуленку» подбежали двое парняг: один, с вислым животом под широкими полами пиджака, — явный кавказец, второй — светлый, высокий, в водолазке и спортивной кепи на голове.

— Ты что, козел?! Пьян, что ли? — проорал кавказец и пнул ногой в двери «жигуленка».

— Извините… но у вас не горел стоп-сигнал, — залепетал Нефедов, приспуская стекло. — Честное слово… не горел сигнал.

— Почему же он должен гореть, если я не тормозил?! — продолжал орать кавказец. — Ты просто гнался за мной как бешеный и налетел на меня, сука постыдная. Вылезай!

— Пожалуйста, я выйду, — выбираясь из машины, Нефедов уже видел, что никакого вреда иномарке столкновение не причинило. Все цело — и бампер, и фонари. Да и свой «жигуль» не пострадал… Да было ли столкновение? Коснулись, и только.

Это приободрило Нефедова.

— Извините, конечно, но у вас не работает стоп-сигнал, — произнес более твердым голосом Нефедов. — Я держал расстояние…

— Рашид, нажми, пожалуйста, на тормоз, покажи молодому человеку, работает стоп-сигнал или нет, — проговорил русоголовый с интеллигентной интонацией.

Это еще больше успокоило Нефедова, он уже не поглядывал с надеждой на проносящиеся мимо автомобили.

Ругаясь на своем тарабарском языке и придерживая подол пиджака жирной рукой, водитель вернулся к лимузину. Ядовито-яркий красный свет обильно залил фонари.

Нефедов сконфуженно присмирел. Как он мог не заметить такое броское зарево.

— Уму непостижимо, — пробормотал он. — Извините, у меня просто какое-то затемнение…

— Плати за ущерб, — прокричал кавказец, возвращаясь к Нефедову.

— Да… но ничего не случилось! — возроптал Нефедов.

— Как не случилось, козел? Ты перепугал пассажира. Он даже боится выйти из машины! — разорялся кавказец.

Нефедов недоуменно посмотрел на русоголового. Тот развел руками и улыбнулся.

— Подойдите к профессору, извинитесь. Действительно, он перепуган, бедняга, — доброжелательно произнес русоголовый. — Вы его знаете, он нередко выступает по телевизору. Извинитесь, и разъедемся.

— Пожалуйста, я извинюсь, — снисходительно произнес Нефедов. — Как я мог не заметить такой стоп-сигнал, — он бодро шагал к иномарке.

Чрево автомобиля пахнуло теплой кожей, полумраком и уютом. В углу салона сидел полный моложавый мужчина в светлом пиджаке. Черная борода и усы делали его похожим на карточного короля. Действительно, широкое лицо «короля» показалось Нефедову знакомым, где-то он уже видел этого человека, может, и правда по телевизору…

— Извините, профессор, — произнес Нефедов. — Виноват, не заметил стоп-сигнала вашего автомобиля.

— Не слышу! — внятно ответили из салона.

— Профессор неважно слышит. И перепуган, — подсказал русоголовый. — Наклонитесь ближе.

Нефедов испытывал неловкость — какая-то искусственная ситуация, ему хотелось поскорей убраться отсюда. Он согнулся и, поддав вперед плечи, проник туловищем в салон.

— Извините, профессор, — проговорил было Нефедов и тут почувствовал, как его схватили за ноги и в следующую секунду втолкнули в салон автомобиля. Следом влез русоголовый.

— Спокойно, Евгений Борисович, — профессор приставил к щеке Нефедова холодное дуло пистолета. — Веди себя благоразумно. Руки!

Мертвея от страха, Нефедов протянул руки. Русоголовый ловко накинул на запястья челюсти наручников.

— Водительские права, техталон! — произнес профессор, пряча пистолет.

Нефедов промычал, с трудом двигая пересохшими губами. Русоголовый залез во внутренний карман пиджака Нефедова, извлек пачку документов, отобрал техталон и права, остальное сунул обратно.

— Отгонишь его «жигуль» к зеленому дому. Позвони оттуда Курбану, предупреди, что мы едем, — и, дождавшись, когда русоголовый покинет салон, приказал: — Трогай, Рашид.

Мысли Нефедова словно обрели физическую плоть. Мысли бились в туманном сознании. Свет лобового стекла разбивался на радужные кольца… Куда они едут? Что готовит эта поездка? Ясно только одно — его специально подловили, они знают его имя и отчество. И стоп-сигнал — это фокус… Но за что?! И кто эти люди? Холодная влага клейко текла вдоль позвоночника, ноги не слушались… Спрашивать о чем-нибудь бесполезно, ясное дело, да и язык тяжелый, шершавый… Нефедов прикрыл глаза. Так он просидел, покачиваясь на мягких рессорах, довольно долго. Но потом сообразил, что надо было следить за дорогой! Он поднял веки. Однако не мог сообразить, где они едут…

Егор Краюхин толкнул задом железную калитку клетки лифта, изловчился, ухватил кожух нагревателя и потащил волоком на площадку. «Тяжелая, зараза, — думал бывший санитар спецмедвытрезвителя. — Если старая не отдаст четыре поллитры, оставлю грелку себе. А что? Любой дачник за такую печь озолотит».

А дело обстояло таким образом. Знакомый Краюхина — вожатый из трампарка имени Егорова — выполнил давнее обещание: вывез с территории парка снятую с какого-то трамвая электропечь. Вещь грубая, громоздкая, контуром похожая на кривоногую таксу, но пассажирам зимой весьма необходимая, конечно если стекла в вагоне целые и в щели не дует. Вожатый был давним клиентом Краюхина, еще когда он служил санитаром в вытрезвителе. И в знак особой благодарности за покровительство — Краюхин как-то увел из канцелярии его бумаги, направленные в трампарк для привлечения к ответственности за пьянку, — вожатый обещал раздобыть электропечь. И не просто раздобыть, а еще и перемотать под нормальное напряжение у паркового умельца. О чем и позвонил вчера, обрадовал. Честно говоря, Краюхин позабыл о своей просьбе, слишком много навалилось забот, да и из вытрезвителя он давно уволился. Долго вспоминал и вспомнил: электропечь он обещал соседке, Агафье Львовне, домовитой старушенции, школьной учительнице по литературе. Соседка не раз выручала Краюхина в его полухолостяцком жилье. Взять хотя бы историю с Вероникой, когда из ревности к резиновой кукле та отметила своего возлюбленного Егорушку табуретом по вывеске. Агафья Львовна выходила Егора. Да и по мелочам выручала. Так что Краюхин оказался у соседки в моральном долгу. Комната у Агафьи Львовны угловая, всем ветрам подвластная, и зимой иной раз можно было не прятать продукты в холодильник. Агафья Львовна не жаловалась, наоборот, говорила, что, по теории Иванова, холод и закаливание — ключ к долголетию. Но тетрадки свои проверяла на кухне, у плиты, напрягая Краюхина, особенно в последнее время. Все люди честно бедуют в этой сучьей перестройке, режут, как говорится, себе пальцы, чтобы раздобыть мало-мальски съедобную пищу, а у Егора и мясо отличное водилось, и рыба нестыдная. Заработок шел у Краюхина крутой, хоть и беспокойный… Словом, нечего торчать старой на кухне, травить душу укоризненным взглядом — откуда, мол, у бывшего мента такие деньжищи?! Вот Краюхин и предложил Агафье Львовне согревать комнату трамвайным отопителем. Жар выдает такой, что тараканы разбегутся. Последний довод смирил гордыню Агафьи Львовны, она дала «добро»…

Соседка оказалась дбма. Вышла на шум из своей комнаты и смотрела сквозь очки на пыхтящего Егора Краюхина.

— Вот, Агафья Львовна, приволок тепло. Как договорились.

— Куда же я его поставлю? — зачастила старая. — Навязал ты мне свою заботу, Егорка.

Краюхин втянул «таксу» через порог аккуратной комнаты. Самое место у радиатора, под окнами. Краюхин и асбестовый коврик предусмотрел, чтобы пол не прожечь.

— Я же за нее страшные деньги платить буду, — беспокоилась старая учительница. — На одном электричестве разорюсь.

— Ничего, — великодушно успокоил Краюхин. — Счетчик общий, справимся.

Агафья Львовна смирилась, лишь поинтересовалась, чем она заслужила такое внимание и во сколько ей обойдется услуга? Краюхин поколебался и, ругая себя за мягкотелость, предложил выставить два пол-литровых бутыля, цена вообще несерьезная за такой домашний комфорт. Он всадил вилку в сеть. Тотчас дырявый кожух печки изнутри занялся розовым сполохом. Жар на глазах матерел, казалось, печка наливается злобой.

— Выключи, лето на дворе… Ладно, куплю водки, принесу, — укорялась Агафья Львовна. — А пока угощу тебя котлетами с макаронами.

Краюхин не стал упираться. Как он ни ловчил со своими продуктами, у соседки всегда получалось вкуснее. Краюхин даже подумывал как-то скооперироваться с Агафьей Львовной: он будет поставлять продукты, а соседка готовить. Сколько она съест из общего котла, не более кошки. А ему выгода…

Расположились они по-семейному, на кухне. У Агафьи Львовны кроме котлет со вчерашнего дня остался и суп вегетарианский. Сама она уже обедала. Пока Краюхин суетился, руки мыл да приводил себя в порядок, соседка и стол убрала, застелила клеенку, нарезала хлеб. Краюхина тронула ее сердечность, и скрепя сердце он объявил соседке, что амнистировал ее, не надо ему платы за трамвайную душегрейку, к тому же досталась ему печь за так, на халяву. Пусть Агафья Львовна считает печь вкладом в их дружескую коммунальную жизнь. Более того, Краюхин принес бутылку красного. Он знал, что Агафья Львовна уважает кагор. Правда, бутылка была початая, еще с Вероникой, перед ее последним рейсом раскупорили, но какая разница — старая все равно больше наперстка не одолеет.

Краюхин ел суп и усердно нахваливал. Обычно большая охотница до всяких разговоров, Агафья Львовна откликалась сейчас на треп соседа скуповато, а то и вообще отмалчивалась, занятая мелкой кухонной суетой. Да и макароны требовали внимания, Краюхин это понимал, у него макароны всегда подгорали, сколько бы масла он ни вбухивал…

Тяжкие думы тревожили Агафью Львовну, она даже выронила в раковину стакан, хорошо не разбился.

— Что это я сегодня такая неловкая, — вполголоса произнесла Агафья Львовна, прополаскивая заново стакан.

— Бывает, — компанейски подхватил Краюхин. — Иной раз, как назло, весь день не ладится, а причин никаких вроде нет.

— Чаю будешь? — спросила Агафья Львовна.

— Ну вы сегодня, соседушка, совсем как мать, — разомлел Краюхин. — А кагор-то и не пригубили.

— В сладкий чай плесну немного, — проговорила Агафья Львовна. — Глинтвейн называется. И не слыхал, наверно?

Краюхин видел ее быстрые худые пальцы, закатанные рукава ветхого домашнего халата, подпоясанного какой-то лентой. Коротко остриженные легкие седые волосы пухом прикрывали розовбе темечко. И подумал, что когда соседка помрет, то гроб ее будет не тяжелым, вес только за счет досок и потянет…

— Милиция, — вдруг произнесла Агафья Львовна. — Вот ты, Егор, работал в милиции, а проку от нее?!

— Потому и ушел. — Краюхин не ожидал такого вопроса. — А что вам за прок нужен? Вроде живем в квартире спокойно, не буяним. Случаев нарушения социалистического общежития не наблюдается…

— Что верно, то верно, — быстро согласилась Агафья Львовна и вдруг, осененно, боком плеснула на Краюхина стеклами своих опрятных круглых очков. — А что, Егор, небось связи у тебя с той милицией сохранились? Знакомства, отношения?

— Не понял? — настороженно ответил Краюхин.

— Ну, если человек попал в беду, нельзя помочь его из беды той вызволить? — Агафья Львовна оставила свое копошение у плиты, вернулась к столу, села, оперлась локтем о клеенку, поддерживая ладонью щеку. Дужка очков сползла к кончику остренького носа.

— Мой племянник, сын младшей сестры, в беду попал, — пояснила Агафья Львовна. — Одолели его какие-то типы, требуют денег, грозят.

Лицо Краюхина как-то стянулось, подобралось. Даже усы и бородка словно встопорщились.

— Это какой же племянник? — солидно спросил Краюхин.

— Ты его не знаешь, он ко мне забыла когда и приходил, — ответила Агафья Львовна. — Забежала я к сестре сегодня, она мне и поведала историю. Прямо тебе скажу, Егор, итальянское кино — и все тут. Словно никакой власти у нас нет, а полная махновщина.

— А чем он занимается, племянник?

— Делами какими-то. Контора у него. Богато живет. Дачу купил в Тоене… Знаешь, как сейчас молодежь. И жить торопятся, и чувствовать спешат. А теперь что? Вцепились в него какие-то кавказцы, разнюхали о деньгах, угрожают, требуют. Тот и не знает, что делать. Заявлять боится, говорит, хуже будет, везде у бандитов свои люди. Я вот и думаю — есть у нас власть или нет?

— Есть, есть, — раздумчиво промямлил Краюхин. — На всякую силу сила найдется.

— Я тоже так полагаю. Так и сказала сестре, мол, посоветуюсь со своим соседом. Как-никак он эту систему знает, хоть и в чинах ходил небольших. Может быть, и даст совет.

Дворник шуровал метлой в тесном пространстве между тяжелыми скамейками Марсова поля, где обычно алкаши оставляли с ночи порожние бутылки.

Урожай сегодня оказался небогатый, что приводило дворника в дурное настроение. Он стянул брезентовые рукавицы и огляделся. Как назло, в это прохладное летнее утро не видно ни одного собачника. Спят, что ли? Или успели уже выгулять своих паршивых псов. Один, правда, притащился. Стоит у гранитного могильника съежившись, сунув руки в карман брюк. Но дворник его не тронул бы и за отдельную плату, правда, дружков его что-то сегодня не видно. Обычно, когда тот выгуливал своего эрделя, похожего на моложавого старичка, дружки — один или двое — сидели поодаль. Дворник хорошо помнил утро в начале июня, когда он сдуру прицепился к собачнику, который впервые появился у цветника, выгуливая дымчатого эрделя. И надо так случиться, что пес оставил на убранной аллее свою тугую колбаску. Дворник, раззявя хайло, полное металлических зубов, стал наступать на собачника, размахивая метлой. Тогда и поднялся со скамейки один из корешей собачника. Лапчатым дубовым листом он подобрал с аллеи еще окутанную парком колбаску, шагнул к дворнику, оттянул свободной рукой карман брезентового фартука, что нежданно-негаданно выдали в жэке, и опустил колбаску в карман передника, спокойно, словно письмо в почтовый ящик. «А в дальнейшем, батя, будешь самолично убирать драгоценное говно нашего Рекса», — процедил двухметрового роста кореш, усмехаясь всей своей красной рожей. «Как?» — испуганно произнес дворник, смекнув, что не на того он раскрыл свое металлическое хайло. «А так. Я тебе уже показал, — ответил бандюга. — Или сунуть носом? Я могу», — и отошел к своей скамье, где его поджидал такой же дуболом в синем спортивном балахоне. Собачник же стоял, глядя в сторону, где за Невой в утренней летней дымке занимался золотом шпиль Петропавловской крепости. «Шишка», — решил дворник.

И сегодня, в субботнее августовское утро, погрустив, что нельзя ни с кем затеять бузу, дворник, смиренно сторонясь эрделя, направился вдоль аллеи к Садовой улице, где нередко останавливаются свадебные автомобили. Новобрачные по традиции съезжались сюда, чтобы начать свою новую жизнь с посещения гранитных надгробий Марсова поля. Правда, время еще не урочное, в такую рань совершают паломничество в основном женатики из курсантов военных училищ, а от них проку мало, если и одарят дворника за приветствие, то цветком или простым спасибо. Солидный клиент пойдет позже, к полудню…

В выходные дни улицы заметно редели — автолюбители еще в пятницу выметались из города. Даже такую ходкую магистраль, как Садовая, в основном оживляли трамваи, бренчащие всеми своими железными суставами, да еще автобусы с интуристами. Поэтому красный «жигуленок», что остановился у поребрика, привлек внимание дворника.

Из автомобиля вышли двое. Молодой человек — высокий, сутулый, белобрысый и широколобый — был за водителя. Второй, пассажир, круглолицый, с неопрятной мятой бороденкой и широким носом, двигался как-то оседая на вялый, не мужской свой зад…

Егор Краюхин — а пассажиром «жигуленка» был он — поглядывал на дворника, дожидался, когда Женя Нефедов снимет щетки и запрет автомобиль.

— Что, служивый, не там остановились? — спросил Краюхин. — Или еще не подмел здесь?

— Подмел, подмел, — угрюмо ответил дворник, смекнув, что это не интуристы-ротозеи, а свои земляки, нечего с ними балясы разводить, себе дороже. И пошел вдоль поребрика, поправляя метлой всякий встречный непорядок.

— Здесь Ангел стоит, я его приметил, — проговорил Краюхин, приноравливаясь к шагу Нефедова. — У плиты, что справа.

Нефедов и сам видел далекую фигуру у гранитного надгробья Павших борцов за дело революции, кроме нее в этот утренний час на Марсовом поле никого не было. «Может, смириться, не ввязываться, делать, что заставляют?!» — в который раз за последние дни думалось Нефедову. Думы эти изнуряли своей роковой безысходностью. Так, вероятно, чувствует себя животное, идущее на закланье. Он понимал, что от каждого шага сейчас зависит многое — даже вся жизнь… В то же время в Нефедове просыпался азарт, тот самый, без которого, вероятно, не случилось бы то, что случилось, без этого азарта он не смог бы уверти из-под носа «Кроны» заказ барнаульцев, за который его и тащили к ответу бандюги. Нефедов видел себя сейчас подло обманутым — как «Крона» могла обратиться к бандитам за помощью? Существовал арбитраж, суд, да просто переговоры. Они — деловые люди, и отношения должны быть деловыми. Нефедов поступал как деловой человек, преследующий свои интересы, как нормальный конкурент, а не вражина…

Вскинув заросшую пепельной шерстью мордаху, эрдель устремился навстречу паре.

— Ну, ну, свои, не балуй, — боязливо упреждал Краюхин, поджимаясь к Нефедову. — Фу! Фу, говорят, — частил Краюхин.

Легкий свист сбил с эрделя боевую прыть, собака остановилась, присела на задние лапы, поглядывая то на хозяина, то на незнакомцев.

— Свои, свои, — произнес Краюхин навстречу Ангелу. — Своих не признает, песий сын.

Ангел молчал, внимательно и цепко разглядывая Нефедова. Протянул руку. Пожатие у него было сильное и какое-то дерганое. Пальцы горячие и сухие.

— Что, приятель, обижают вас?

Вот зубы у Ангела были красивые, крупные, чистые. С нависшими над губой усами они придавали лицу фатоватый, мушкетерский вид.

Нефедов пробормотал в ответ что-то невнятное.

Волнение, еще минуту назад холодившее грудь, исчезло вместе с изнурительной проблемой выбора. Чувство определенности успокаивает. «Неужели этот тип один из самых отъявленных питерских бандюг?» — с удивлением думал Нефедов. Тонкое, интеллигентное лицо. Правда, глаза у него какие-то необычные. Поначалу казапись большими, темными, а вблизи — обыкновенные глаза, только что зрачки крупные, словно не человечьи, да и желтизна какая-то.

— Разглядываешь меня так, словно собираешься снять мерку для гроба, — буркнул Ангел.

— Ну вот еще, — смутился Нефедов.

— Скажешь тоже, — фыркнул Краюхин. — Ты нас всех переживешь.

— Аминь! — коротко обрубил Ангел. — Какие проблемы, Евгений?

— «Наехали» на меня, — Нефедов огляделся. Как-то неуютно было приступать к серьезному разговору так, на ходу, словно в очереди за пивом.

— Рассказал мне Егор, поведал, — Ангел обернулся и свистнул псу. Желтые его глаза медленно смещались вслед за бегом собаки. — Профессор, говоришь? Знакомая фигура. Артист он, драматического театра. И в кино снимается…

Ангел умолк. Больше сказанного он не скажет. Да и зачем знать этому терпиле о делах его веселых. О том, что не в первый раз пути его пересекаются с «профессором» и с теми, кто стоит за ним из группировки Колидылды и Курбана, по кликухе Казбек. Попортили они кровушки Ангелу и еще кое-каким ребяткам, законы забывали, вели себя по-наглому. Но до мокроты дело не доходило, хотя и пытались втянуть Ангела в разборку на платформе Девяткино. Ни в грош не ставили решение, принятое на сходняке. Всему закоперщиком был Курбан-оглы, вообще черномазые стали топтать мужиков. Половину главной ментовки в карман сложили, в прокуратуре своих людей завели. Если их в ближайшее время не приструнить, белому мужику в своем доме угла не будет, это точно…

— Сколько же вам предложили отпускного? — спросил Ангел официальным тоном.

— Девять миллионов. — Нефедов запнулся. Вновь с рельефной четкостью в его воображении возникла сумма, предъявленная бандитами к выплате. Все подсчитали. И куш, который сорвал Нефедов у барнаульцев, и последние акции с казеином. Словно стояли за спиной и записывали, подлецы. — Девять миллионов! — повторил Нефедов дрогнувшим голосом. — Пять из них я должен перечислить на счет той же «Кроны».

— Которую вы когда-то поймали на крючок, — перебил Ангел, вспомнив обстоятельный доклад Егора Краюхина.

— Скажем, так, — кивнул Нефедов. — А четыре перечислить на счет фирмы «Градус».

Ангел молчал. Он знал о существовании фирмы, которую учредил Курбан-оглы для отмыва денег. Даже заезжал как-то в гости. Посидели с Казбеком, выпили пивка, покалякали о пустяках, было дело.

Эрдель поджал короткий хвост и, выгнув дымчатую спину, ластился к ногам хозяина. Ангел вытащил из кармана ошейник, наклонился и сомкнул вокруг жесткой шеи пса…

Ангел знал, что ввязываться в эту историю дело рискованное, авторитеты его осудят: как же, чечены обложили терпилу, включили счетчик, а Ангел им подставит ножку, перетянет терпилу на себя? По всем законам такое не прощается. А с другой стороны, кто, как не Курбан-оглы, «наехал» на гостиницу в Курорте, которую контролировал Ангел? Тогда Ангел отступил, сделал вид, что принял доводы чеченов убедительными. На самом деле это был чистый понт, в расчете на свою силу. И Ангел ждал своего часа. Без жаркого толковища с чеченами ему не обойтись. И случай, кажется, подворачивается.

— Когда вы должны отдать им деньги? — спросил Ангел.

— На неделе обещал показать обе платежки, — вздохнул Нефедов. — Не успею, они включат счетчик.

— Понятно, — хмыкнул Ангел. — Так вот, мужик. Я влезу в эхо дело. Но у меня условия. Принесешь мне пять «лимонов» из тех девяти — четыре оставишь себе. Так что тебе прямая выгода.

Нефедов притих. Он понимал, что Ангел не за так возьмется уладить конфликт, но на таких условиях?! Он слышал, что люди платят двадцать процентов от сделки. Это куда еще ни шло…

— Особый случай, мужик, — обронил Ангел, направляясь к Троицкому мосту. — Дело грубое. По закону мне туда соваться не след. Но у меня свои счеты с чеченами, мужик. Надо им урок преподать, да так, чтобы авторитеты признали — урок был даден правильно, без подлянки, понял, мужик? А это стоит денег.

Нефедов шел на мягких ногах. Нефедов чувствовал пустоту в груди, легкую тошноту, отдающую в горло. Туфли шкрябали подошвами по плотному насту аллеи, вяло преодолевая неровности, словно босиком брел по песчаному пляжу… Ужас вновь затягивал Нефедова. Зачем он ввязался в игру с этим Ангелом? И дело уже не в деньгах, Нефедов чувствовал, что встревает между двумя жерновами…

Они остановились у края Марсова поля. От Садовой слышался нарастающий гул. Вскоре со стороны Летнего сада показался грязно-зеленый воинский транспортер с брезентовым чехлом. Следом второй, третий… Колонна направлялась к Троицкому мосту и дальше, на Петроградскую сторону. Далекие белые статуи Летнего сада, казалось, поочередно заглатывает пасть транспортера с тем, чтобы, пропустив сквозь брезентовое чрево, передать следующему чудовищу…

— Куда это их понесло? — произнес Ангел. — Начинается, что ли?

— Против чеченов поднялись, — Егор Краюхин как-то снизу, по-собачьи заглянул в лицо хозяина.

— Если бы, — благосклонно ответил на шутку Ангел. — Так что, Евгений? Утром — стулья, вечером — деньги. Вечером — деньги, утром — стулья. Переговоры с чеченами начну после выплаты аванса, пятьдесят процентов от суммы. Жду в среду аванс, наличными, утром, в девять, здесь же. Не принесете — в четверг включу счетчик на два процента от общей суммы за каждый просроченный день. Кстати, вам после выплаты мне аванса советую уехать из города на недельку-другую. Я сообщу, когда возвращаться. Своих клиентов я не оставляю на произвол судьбы. Фирма!

Нефедов и не уследил, каким образом у поребрика притормозила серая «вольво» с темными стеклами, слишком был Нефедов занят своими мыслями.

Из машины проворно выскочил рыжеволосый парень в джинсовой рубахе. Ангел бросил поводок. Эрдель привычно юркнул в салон автомобиля. Следом полез и Ангел…

— Послушайте! — рванулся к проему двери Нефедов. — Я передумал. Ну их к бесу! Пусть их…

Рыжеголовый сильным толчком плеча откинул Нефедова от машины, влез в салон и хлопнул дверцей. «Вольво», мощно прокрутив колесами по свежеполитому асфальту, рванулась с места и исчезла за поворотом на Садовую улицу…

— Не хочу я, не хочу, — проговорил Нефедов серыми губами.

— Все будет нормально, Женя, — Краюхин похлопал Нефедова по плечу. — Ангел свое дело знает, профессионал.

— А все вы, вы! — Нефедов с ненавистью посмотрел в лицо бывшего мента, по-бабьи выглядывающее из неопрятных усов и бороды.

— Что я, что я? Сдурел?! — закричал Краюхин. — Сам приехал к тетке. Не на аркане же я тебя тянул. Но не дрейфь. Делай, как сказал Ангел, порядок будет.

— Позвони ему, скажи, что я передумал, — истерично повторял Нефедов.

— Вот еще! Да он голову мне оторвет. И тебя тоже не оставит. Да не трусь, Женька. Все будет нормально. Бывай здоров! — Краюхин побежал через мостовую к автобусной остановке.

Нефедов поплелся к своему «жигуленку», крыша которого, казалось, пластается поверх стриженых кустов накинутым рядном.

Тут впервые Нефедов и почувствовал, как из-под ног уходит земля, словно палуба корабля в штормовую погоду.

Глава четвертая ЗВУКИ МУЗЫКИ

Свадьбу назначили на девятнадцатое августа, в день рождения Наргиз. Решение оказалось неожиданным даже для самого Чингиза. Но дядя Курбан не хотел обсуждать — сказал и отрезал. Вероятно, настаивала его жена, тетя Марина. Или сама Наргиз…

Казалось, разговор возник случайно. В начале состоялся концерт в Малом зале филармонии, на котором Наргиз исполняла Рахманинова в первом отделении. Во втором отделении она собиралась играть Шопена, так значилось в программке.

Дядя Курбан в светлом костюме с муаровой бордовой «кисой», подпирающей смуглую шею, напоминал киногероя. Под стать ему выглядела и его жена, Марина Петровна, в длинном серебристом платье. В антракте они с Чингизом прохаживались кругами по фойе, а позади, на расстоянии вытянутой руки, вышагивали два крепких молодых человека…

Чингиз держал букет роз в конверте из фольги. Он почему-то стеснялся букета. И вообще, вся обстановка зала его смущала. Смущал и новый темно-синий костюм с короткими модными рукавами, из-под которых по-дирижерски выглядывали крахмальные манжеты с крупными белыми запонками.

— Ты тоже похож на артиста, — заметила добрая Марина Петровна.

— Мы все похожи на артистов, — согласился дядя Курбан. — Сегодня особый день. После концерта приглашаю в ресторан «Тройка». Можешь позвать своих друзей, угощаю.

Чингиз посмотрел в угол фойе, где о чем-то оживленно разговаривали Феликс и Рафинад, одни, без жен, хотя Чингиз приглашал их всех вместе.

— Мои друзья в состоянии сами вас повести в «Тройку», — брякнул Чингиз.

— Э… ты совсем стал русским парнем, — проговорил дядя Курбан, срываясь на кавказский акцент. — Я приглашаю не того, кто может сам заплатить, я приглашаю твоих друзей. Правда, они не спешат со мной познакомиться. Но я не тороплюсь. Все не спешат со мной познакомиться, поначалу.

— Извините, — улыбнулся Чингиз. — Лучше мы пойдем в ресторан узким семейным кругом, такое событие не надо расплескивать.

Дядя Курбан взглянул на жену и чему-то подмигнул.

На самом деле Чингиз не надеялся, что Феликс и Рафинад примут его приглашение отправиться после концерта в ресторан. Он вообще удивился, когда увидел их здесь. А то, что они остались, не ушли после первого отделения, было заслугой Наргиз? Или не хотели обидеть Чингиза, хотя отношения их заметно разладились. У Чингиза на этот счет были свои соображения. Ему казалось, что в отделе безопасности вычислили, кем на самом деле является Чингизу хозяин фирмы «Градус», и Феликс с Рафинадом решили не слишком мелькать, им такая засветка была ни к чему. Возможно, Чингиз ошибался, возможно, они явились без жен, чтобы не сталкивать Ингу с этой стервой Лизой.

Было еще третье соображение. Но тогда Феликс должен был бы вообще не являться в филармонию. И Рафинад тоже.

Вчера состоялся резкий разговор между Чингизом и остальными отцами акционерами. Чингиз предлагал перевести строительство двух гарантийных домов для сибиряков в Тюмени с баланса «Кроны» на баланс «Кроны-Куртаж». Все равно строительство домов задержано, а Чингиз может его продолжить с помощью той же самой фирмы «Градус». Феликс понимал, откуда ветер дует. «Градус» хочет контролировать возведение сибирского лесного комбината, захватить плацдарм. Справедливости ради затея с лесным комбинатом исходила от Чингиза, и он имел в этом вопросе решающий голос, но все-таки «Крона» уже увязла в этом деле, вложила деньги. Не век же будет длиться консервация, появятся свободные средства, строительство разморозят. Но Чингиз настаивал на своем — время уходит. Он обратился за помощью к «Градусу» на условии концессии года на два-три, не более, после начала работы комбината. Впоследствии все останется за «Кроной». Прекрасные, выгодные условия…

«Ты вязнешь в болоте, парень! — кричал, ему Феликс. — И вообще, суешься не в свое дело. Твое дело — брокерство. И все!»

Чингиз ушел, хлопнув дверью…

И все-таки они пришли на концерт — Феликс и Рафинад. С кислым выражением на лицах, поздоровались издали. Да так и держались на расстоянии… Зачем пришли? Не хотят ссориться? Но Чингиз всей душой желал мира и прежних добрых отношений. Что плохого в том, что он думает о собственном деле?! Тем более что у «Кроны» нет сейчас возможности поддержать строительство лесного комбината…

Раздался звонок, пора идти в зал на свои места в третьем ряду. Вокруг сдержанно переговаривались, беседовали профессионалы о каких-то тонкостях в исполнении, о каких-то консерваторских проблемах…

Пожилой господин, лысеющий, с коротким, припухшим на конце носом продирался к стулу рядом с Мариной Петровной — в первом отделении стул был свободен. Многие его знали, тепло приветствовали, шутили, поздравляли. Господин улыбался, принимал поздравления, отвечая обрубленным словом: «Сибо… сибо…» Продираясь мимо Марины Петровны, он особенно расцвел, наклонился и что-то прошептал, косясь на дядю Курбана. Марина Петровна прижала руки к груди и благодарно кивала, потом наклонилась к дяде Курбану и передала услышанное.

— Скажи начальнику: если Наргизка поедет на конкурс в Мадрид, я ему подарю автомобиль, — ответил негромко дядя Курбан.

Педагог признательно вскинул тощие длинные руки и, перегнувшись, прошептал, едва приоткрывая губы:

— Ваша дочь редкий талант. Моя задача не испортить этот талант, — педагог засмеялся скачущим мелким смехом.

Дядя Курбан пожал плечами — что есть, то есть. И пригласил педагога поужинать.

— Что вы?! В подпитии я грозен и неуправляем, — ответил педагог.

— Ничего. Управимся, — дядя Курбан засмеялся.

— Спасибо. Но не могу. Прослушаю Наргиз и уйду, жена болеет, — снизив толос, педагог добавил: — Вы и так меня одарили, даже неловко, — он выпрямился и уставился на сцену навстречу ведущему концерт, высокому красавцу.

— Что вы ему подарили? — полюбопытствовал Чингиз.

— Пустяки. Холодильник завезли, французский. Наргизка сказала, что у начальника холодильник сломался, — ответил дядя Курбан.

А на сцену уже вышла Наргиз. В белом длинном платье с большим розовым бантом. Такой же бант, но поменьше, венчал на затылке пышные светлые волосы. В одной руке она держала платочек, в другой крупную красную розу. Приблизилась к роялю, поклонилась неумело, по-детски резко. Выпрямилась. Поискала глазами родителей, Чингиза, улыбнулась. Подошла к роялю. Оставила платочек и розу. Села. Чему-то вновь улыбнулась. Положила руки на клавиши…

Звуки музыки тронули тишину. Робко, нежно, словно тишина зала исподволь, незаметно, с какого-то своего края, занималась музыкой, как небо утренней зарей. После водопада звуков концерта Рахманинова баллада Шопена оглушала нежностью и лаской, предвосхищая не менее мощную бурю.

Чингиз шевельнул пальцами, и фольга неуклюже хрустнула, Чингиз замер, испуганно скосил глаза, но, кажется, никто не обратил внимания. Он сидел как бы в пустом зале, в другой жизни. Он чувствовал, что Наргиз играет для него. Наргиз так и сказала перед концертом: «Сегодня играю для вас». Чингиз только сейчас понял значение тех слов…

Музыка закончилась. Зал притих и, через паузу, разразился аплодисментами, выкриками «браво». Кое-кто устремился к сцене с цветами в руках. Сутулый молодой человек в куцем пиджачке держал перед собой букет великолепных гвоздик, как олимпийский факел…

Наргиз стояла у рояля, улыбаясь и кланяясь. Потом смущенно приблизилась к краю рампы, наклонилась, принимая цветы. Молодой человек бросил гвоздики ей под ноги и лихорадочно зааплодировал.

— Чингиз, у тебя появляются соперники, — проговорила Марина Петровна. — Не проспи.

Чингиз выбрался из ряда, высоко подняв букет над головой. Наргиз протянула руки навстречу. Она приняла розы и свободной рукой благодарно коснулась головы Чингиза.

Боковым зрением Чингиз заметил, как Феликс и Рафинад направляются к выходу.

Улыбаясь Наргиз, он постоял, повернулся и поспешил к выходу. За спиной ведущий объявлял о выступлении следующего исполнителя-скрипача, студента четвертого курса консерватории. Поговаривали, что скрипач необычайно талантлив.

Чингиз нагнал друзей на широкой лестнице.

— Уходите? Напрасно. Говорят, этот скрипач второй Паганини.

— Хватит с нас и Листа, — Рафинад протянул руку Чингизу. — Нет, я не шучу. Наргиз весьма и весьма… Ты что, женишься на ней?

Чингиз пожал плечами. В такой законченной и ясной форме, в лоб, мог задать вопрос только Рафаил, но с чего бы?

— У тебя на лице все написано, — дружелюбно подхватил Феликс. — Мы так решили независимо друг от друга. Как изобретатели радио — Попов и Маркони.

— Кто же из вас Попов? — Чингиз пробовал отшутиться от неловкого для него разговора.

— Во всяком случае, я, как всегда, Маркони, — съязвил Рафинад. — Кстати, о птичках… Завтра, в двенадцать, совещание, собираем «сенат». Феликс Евгеньевич подаёт в отставку.

— Что?! — ошалело воскликнул Чингиз.

— И для меня это новость, — добавил Рафинад. — Видно, Феликсу музыка навеяла эти мысли.

С этажа, поверх балюстрады, перегнулась служительница и прошипела с укором, что не рынок здесь, нечего базарить.

Молодые люди спустились в вестибюль.

— Решил целиком заняться банком, — Феликс говорил холодным тоном, как о деле отрезанном. — Приходи, обсудим. Только не хлопай дверью, как вчера, слишком дорого обходятся такие хлопки фирме.

Феликс и Рафинад вышли на улицу.

Мутные стекла наружного подъезда застили расплывчатые контуры. Постояв немного, Феликс и Рафинад разошлись в разные стороны.

Чингиз вернулся в зал.

На сцене высокий молодой человек, по-женски длинноволосый, прикрыл в экстазе глаза и, склонив голову, слушал свою скрипку, медленно поводя смычком. Чингиз прильнул плечом к стене и сунул руки в карманы брюк. Звуки скрипки слились сейчас для него в один ровный тон — мысли занимала услышанная весть. Если Феликс оставит свой кабинет, то кто же займет его кресло? Отцов учредителей после изгнания Власова осталось четверо. Контрольный пакет акций по-прежнему принадлежал Феликсу, за ним идут на равных Толик Збарский и он, Чингиз. Рафинад замыкает, у него всего девять процентов общего пакета. Конечно, дело не в арифметике — все решит голосование: должность генерального директора выборная, административная. Но при четном варианте голоса могут разделиться поровну.’ Тогда-то и может всплыть «серая лошадка». А ею реально может быть один человек — Семен Прокофьевич Гордый, шеф отдела безопасности. Гордого привел на фирму Толик Збарский, и Толик уже высказывался о том, что осиротевшее кресло пятого отца учредителя Власова может откупить Гордый… В свою очередь, Толика Збарского пригласил в бизнес Феликс Чернов, они были друзьями юности, вместе утюжили Невский проспект. Стало быть, Гордый, косвенно, человек и Феликса Чернова… А кто им, в сущности, Чингиз Джасоев? Приятель Дормана! Дормана, у которого всего лишь девять процентов от контрольного пакета. Смутьян Джасоев, втягивающий фирму в авантюру с криминальной структурой «Градус». И вообще чернозадый нувориш с сомнительными родственными связями, корни которых тянутся к Кузнечному рынку… Кто-кто, а Гордый уж досконально разнюхает, откуда дует ветер. И, заняв кресло генерального директора, приложит все силы, чтобы избавиться от «Кроны-Куртаж» или, по крайней мере, от самого Чингиза Джасоева. Конечно, Гордого тоже можно приструнить, есть методы…

Чингиз усмехнулся. Он, кажется, уже привыкает к мысли о том, что является племянником своего дяди.

Дядя Курбан снял с шеи бордовую муаровую «кису», швырнул в кресло, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и облегченно вздохнул. Чингиз засмеялся. «Киса» хоть и шла к тонкому смуглому лицу дяди, но все равно казалась бабочкой, севшей на муравейник.

— Смейся, смейся над дядей, — благодушно проговорил дядя Курбан. — Ты был маленький, тебя привозили в Ленкорань на лето, к бабушке. Я следил, чтобы с тобой ничего не случилось. Помню, ты залез на лимонное дерево и стал орать. Бабушка бегала за мной с палкой, мол, я не уследил за ребенком, вместо того чтобы тебя спасать.

— Что это я орал? — спросил Чингиз.

— Тебе в глаза попал сок лимона… Вообще ты маленький был хороший ахмах. Знаешь, что такое ахмах? Глупышка.

— Иначе дурак, — поправил Чингиз.

— Ребенок не бывает дурак, дураком становится, когда взрослеет.

Дядя Курбан — в домашних тапочках, что выглядывали из-под штанин светлых брюк, — сейчас казался Чингизу родным и теплым.

Полчаса, как они вернулись с концерта. Наргиз ушла в свою комнату переодеться. Марина Петровна хлопотала на кухне…

— Слушай, ты играешь в нарды? — спросил дядя Курбан, точь-в-точь как спрашивали в другой, кавказской жизни новые знакомые.

— Играю, конечно. Гарантирую вам «марс» или «оюн». Хоть в длинный, хоть в короткий. — Чингиз и впрямь неплохо играл в нарды, ему везло. — Но уже поздно, начало двенадцатого, мне пора.

— Куда торопишься? Чай попьем, поедим, раз не поехали в ресторан… Хочешь, ночуй у нас?

— Нет. Я люблю спать дома.

— Я тоже так. Только в своей кровати могу уснуть. — Казалось, дядя Курбан хочет о чем-то поговорить, но как-то не решается.

Чингиз обвел взглядом кабинет, задержался на фотографиях, что украшали стену над письменным столом. Такие кроткие, славные лица. Первые люди городской криминальной жизни, дядины друзья-товарищи. Особенно впечатлял тот, с черной бородкой и печальными глазами, драматический артист. Эта фотография пробуждала в Чингизе тревогу и какую-то мальчишескую браваду. И сладкую истому от сознания силы и вседозволенности…

— Чингиз, почему бы тебе не жениться на Наргизке? — решительно проговорил дядя Курбан и, словно нырнув в воду, после долгих колебаний горячо продолжал: — Лучшей жены тебе не найти. Красавица, умная, талантливая. Не такая, как эти вертихвостки…

— Но… — протянул Чингиз.

— И ты ей нравишься, я знаю, — мягко продолжал дядя Курбан. — Вокруг нее крутятся эти полумужчины, музыканты. Двоих я уже отвадил. И лучшего мужа, чем ты, не найти. У нас кавказский дом. Как сказал отец, так и будет… Свадьбу назначим на девятнадцатое августа, в день рождения Наргизки… Позвони матери, отцу, пригласи. Я все оплачиваю.

Чингиз вяло улыбнулся. Все, о чем сейчас говорят дядя Курбан, наверняка не раз обсуждалось в семье.

— И все же мне надо подумать, — настойчиво произнес Чингиз.

Дядя Курбан скосил на племянника острый взгляд. Возможно, он вспомнил причину их давнего долгого разлада, когда племянник наотрез отказался подчинить себя воле дяди, пойти работать экспедитором на винный завод, место доходное и выгодное во многих отношениях.

— Хорошо, согласен, — отступил дядя Курбан. — Подумай. Но я не хочу, чтобы Наргиз знала о том, что ты решил подумать. Это будет ей неприятно. Забудь на сегодня наш разговор… Тем более мне есть что тебе сообщить. Две новости. О первой не скажу — сам узнаешь, вероятно, завтра. А вторая… Конечно, она тебя не касается. И я постараюсь, чтобы она и впредь тебя не касалась. Конечно, если будешь хранить язык за зубами, для своей же пользы.

Чингиз нетерпеливо передернул плечами. Дядя Курбан был не из тех, кто пылил словами.

— Этот самый… парень из «Катрана» исчез.

— Нефедов?! Как исчез? — Чингиз даже приподнялся с дивана. — Куда исчез?

— Неизвестно. Дома нет, телефон не отвечает. И на фирме никто ничего не знает.

— Что, его нет в живых?

— Не думаю. Скорей всего спрятался, пережидает. Всей семьей спрягался, — ореховые в крапинку глаза дяди Курбана, казалось, сдерживали какую-то недосказанность.

В распахнутом вороте белой рубашки виднелась часть сложной татуировки. Чингизу хотелось увидеть весь рисунок, но плотная ткань рубашки лишь шуршала крахмалом.

— Хотите еще что-то сказать?

— Нет, — переждал дядя Курбан. — Не хочу. Остальное моя забота, тебя не касается.

А Курбан, Курбан-оглы Мансуров, известный в определенных кругах как Казбек, мог бы рассказать своему племяннику о том, что имел телефонный разговор со Степаном Пономаревым, проходившим под кликухой Ангел. Разговор был недолгим. Ангел приглашал Казбека на стрелку покалякать о делах. Чтобы не вести предстоящий разговор втемную, пояснил, что речь пойдет о фирме «Катран». На что Казбек ответил, что все ясно, и повесил трубку. Казбеку и впрямь было все ясно. Терпила Нефедов искал защиту. И вышел на Ангела, не понимая, что Ангел, пока не выпотрошит до основания, не слезет с терпилы. Казбек понимал и то, что Ангел не явится на стрелку с пустыми руками. Кроме своих бандюг, он наверняка позовет каких-нибудь авторитетов для чистой разборки. Еще понимал Казбек, что Ангел мстит ему за гостиницу в Курорте, так что разговор предстоит крутой… Что ж, Казбек недаром слыл «асбобером», и звания этого с него никто пока не снимал. И не снимет — звание пожизненное, как звание академика. Все должно быть в законе. А если Ангел лезет в беспредел, то и на него найдется управа. Не первый раз Казбек выходит на толковище. Конечно, Ангел слыл «аллигатором», человеком, способным на все, но и Казбек не пальцем сделан. И вообще, хоть город и разобран маленькими блатарями, но хозяев своих знать должен. Пора напомнить. Неспроста за Казбеком стоит больше тысячи бойцов, правда, не все они знают, на кого пашут, но когда будет надо, узнают.

В тот же августовский вечер Рафинад ехал по Измайловскому проспекту. И, повинуясь указующему персту вождя мирового пролетариата, который спрятался в нише здания Варшавского вокзала, плотиной перегородившего Измайловский проспект, повернул свой автомобиль направо. Угораздило же его выбрать путь, указанный вождем, — вдоль Обводного канала асфальт был сродни полигону для испытания автомобилей на тряску.

— Суки все, — брюзжал Рафинад, маневрируя между выбоинами дороги. Он имел в виду не только тех, кто ведал городским дорожным хозяйством; Признание Феликса, сделанное час назад в Малом зале филармонии, затмило впечатление от игры на рояле той славной девушки. Кажется, и Чингиз, несмотря на свою влюбленность, был ошарашен новостью. Рафинад понимал: прежде чем принять решение, надо обсудить ситуацию с Чингизом. Но он почел себя уязвленным решением Феликса и ехал сейчас охваченный одним чувством — оскорбленным самолюбием. Но каков Феликс?! А? Потомок князей Шаховских! Черта с два! В его жилах течет кровь вероломных Шуйских… Хочет не только стать банкиром, но и сохранить за собой «Крону». Ну и хитрец! Имея пятьдесят один процент акций контрольного пакета, он может плевать в потолок и, будучи банкиром, вполне реально распоряжаться делами «Кроны» независимо от того, кто станет во главе фирмы. А тут проворачиваешь торговые сделки, заставляешь людей работать в магазине по выходным, сам не знаешь отдыха ни днем, ни ночью. А в итоге?! Кто-то в белой сорочке и галстуке, а ты в дерьме. Молодец Чингиз, понял, что к чему, пытается учредить в Сибири свой бизнес. А ведь у него есть «Крона-Куртаж», самостоятельная, в сущности, фирма, со своим субсчетом в банке. Стоит только завести свою бухгалтерию, и можно жить спокойно, не то что он, болван, Рафаил Наумович Дорман, всю жизнь вкалывает на чужих и думает, что схватил Бога за пейсы, как говаривал дед Соломон, отец папаши Дормана.

Человек почти не меняет свою натуру от рождения до зрелого возраста. Только кажется, что натура его грубеет, отношения становятся рассудительней, осмотрительней. Область применения знаний, опыта носит все более солидный характер, это верно. Но корень свой — азарт и детскость — человек проносит через всю жизнь.

Вот и сейчас Рафаил казался себе обиженным мальчиком. Куда-то исчезли жизненный опыт, осмотрительность, деловая осторожность, хватка и хитрость, он сейчас был обиженным ребенком, который желает взять реванш за свою обиду. Завтра он успокоится, вернет себя во взрослую расчетливую жизнь, но сейчас…

Проехав еще километра три, Рафинад добрался до знакомого дома на улице Трефолева. Остановил автомобиль у ворот и выключил двигатель. Двор встретил Рафинада тишиной и запахом свежеполитого асфальта. И еще ride вистом какой-то припозднившейся пичуги. Рафинад осмотрелся, но кроме старого «москвича» с огромным ржавым замком на багажнике автомобилей во дворе не оказалось, что несколько озадачило Рафинада.

Дверной наличник квартиры № 7 вместо голых проводов украшала кнопка звонка, да и сама дверь была обита новым узорным дерматином. Звонок оказался мелодичным, трехтактным. Еще он не закончил свой перезвон, как дерматин с шорохом разлепился и в проеме появилось круглое женское лицо. Светлые кудельки прикрывали лоб до самой переносицы. Некрашеные пухлые губы, казалось, поддерживают тяжелый нос. Серые глаза вопросительно глядели на Рафинада из-под длинных и редких ресниц.

— Мне нужен Сулейман, — с вызовом произнес Рафинад.

Женщина отступила, пропуская Рафинада в прихожую. Яркий атласный халат с трудом прятал ее большую грудь, до предела растягивая петельки, накинутые на красные пуговицы.

— Сулейман купается, — голос женщины оказался приятным и добрым. — Проходите в комнату, подождите… Минутой бы раньше пришли — Сулейман только-только залез в ванну. Он так любит купаться.

Прихожая, как и прежде, была набита всякими шмотками, но выглядела иначе — аккуратно, чисто. С потолка свисал светильник с нарисованным розовым попугаем.

— Клавдия, кто пришел? — раздался слабый мужской голос.

— Не к нам, к Сулейману, — ответила женщина Клавдия, улыбнувшись гостю. И улыбка у нее оказалась доброй и приятной.

— Это кто? Саша? — спросил Рафинад.

Вы и Сашу знаете? — удивилась Клавдия и крикнула: — Саша! Тебя тоже знают.

Из комнаты высунулся Саша. Остренький нос его сухо мерцал под стать маленьким глазкам, запавшим в глубокие глазницы. Облик хоть и хранил какую-то странность, тем не менее сейчас у Саши вид был вполне мужской, даже утомленный от каких-то своих мужских забот.

— Саша, здравствуйте, — произнес Рафийад. — Вы меня помните? Я заходил в ваш дом, давно, правда.

Саша вглядывался в гостя напряженным взором, сузив дряблые веки.

— Ну… помните, мы с Сулейманом тянули барана, а вы были судьей? — подталкивал Сашину, память Рафинад.

— Ах, вот что! — Глазки Саши вдруг непостижимым образом расширились, принимая какое-то женское томное выражение, но через мгновение потухли, увяли. — Припоминаю. Но смутно, — Сашу чем-то тяготила эта встреча. — А Сулейман в ванной, подождите его, — и Саша исчез за дверью.

Рафинад покачал головой. Ну и ну. Чтобы гей возвращался в свою мужскую природу, такое бывает не часто.

Комната Сулеймана по-прежнему выглядела холостяцки. Тот же шкаф, тумбочка, кровать, старый телевизор. Прошлогодний уже календарь Аэрофлота. Ковер с видом Кавказа, на ковре фотографии родителей. Впрочем, есть и перемены… Рафинад шагнул к ковру. Рядом со снимком мужчины в папахе танцора Эсамбаева притулилось маленькое фото Инги.

— Н-нда, — вслух проговорил Рафинад и сел на скрипнувший стул. Сколько же ему придется так сидеть, если Сулейман любит купаться? Полчаса, час?

Рафинад нетерпеливо ворочался на стуле, выжимая противные свиристящие звуки. Поднялся, походил по комнате. Остановился у фотографии Инги, сожалея, что не взял Ингу в Малый зал филармонии. А все Феликс, Тот не хотел идти на концерт с женой, не хотел проявлять благорасположение к Чингизу. После вчерашнего неприятного разговора в кабинете Феликс вообще не хотел идти на концерт. Рафинад его уговорил. Решили пойти, но подчеркнуто официально, без жен…

Рафинад взглянул на часы. Обещал, что будет дома в десять, а уже начало двенадцатого. Мальчишество, порыв и безрассудство, что нередко определяли поступки Рафинада, сейчас мотором напрягали все его существо. А собственно, почему бы и нет?! Рафинад вышел из комнаты в пустой коридор. Чуть приоткрытая дверь ванной комнаты пропускала слабый плеск воды и невнятное бормотание…

Рафинад постучал.

— Что надо? — тотчас отозвался голос Сулеймана. — Человек купается… Что надо, заходи — бери, все равно я в воде сижу, не стесняйся.

Рафинад шагнул в ванную комнату. Как во многих постройках сталинского времени, подобное помещение было довольно просторным, с расчетом на стирку и сушку белья.

Сулейман сидел в воде, спиной к двери и мылил голову. Пена обильно скатывалась по спине, повисая на рыжеватой поросли, что густо курчавилась от затылка до пояса.

— Привет динозаврам! — проговорил Рафинад, прикрывая за собой дверь.

Сулейман резко обернулся. Глаза его были замазаны мыльной пеной.

— Кто здесь? — Он пытался согнать пену, приоткрыл на мгновение один глаз. — Ты?! Рафаил?! Вот падла… — Сулейман принялся бить ладонями по воде, тер лицо, тер глаза.

— Сиди спокойно, не вертись, — Рафинад прошел вдоль ванны и сел на табурет.

— Зачем пришел?! Зачем сюда?! — Сулейман терял голос от вопиющей наглости и нахальства пришельца. — Подожди, я сейчас выйду! — Он пытался было подняться, но стыд и беспомощность вновь вернули его в воду. — Уйди отсюда! Вот падла. Кто тебя впустил? Клава, твою мать! Саша! — заорал Сулейман.

— Да не ори ты. Сиди спокойно, мойся. К нему как к человеку пришли, в гости, а он орет. Или вода горячая? Так и скажи…

— В гости?! — Сулейман изумленно раскрыл рот и тотчас сплюнул мыльную пену. — Да я тебя…

— Убьешь, — подсказал Рафинад. — Я и пришел, чтобы ты меня кокнул. Устал ждать, понимаешь. Жду, жду, а ты все не идешь, решил сам прийти. И не смотри на меня, как идиот, — хохотал Рафинад. — Инга мне уже надоела: каждый день говорит, чего ты ждешь? Пойди сам к нему, пусть убьет тебя, к чертовой матери. Если застанешь его в ванной, скажи, чтобы утопил.

Сулейман сидел, насупившись, глядя в воду. Состояние обнаженного человека чем-то сродни жизни во сне. Оставленная одежда уносит волю, энергию, и лишь самые отчаянные могут преодолеть этот барьер.

— Слушай, выйди, дай оденусь, — сломленным голосом просил Сулейман. Сейчас он был пленником, подавленным, униженным.

— Ни за что! — потешался Рафинад. — Мы так с тобой ближе.

— Ты что, тоже гомосек? — не удержался от шутки Сулейман.

— Конечно. И дровосек. И генсек.

Хмурое лицо Сулеймана тронула улыбка.

— Так ты мне больше нравишься, — Рафинад уловил перелом, и надо его не упустить. — Я тебе сейчас расскажу сказку, Сулейман. Как один парень встретил в троллейбусе девушку. Влюбился. Проводил ее до ворот финансового института. И расстался без всякой надежды на встречу. А потом произошли события… — Рафинад излагал свою сказку подробно, увлеченно.

— Твоя история, да, — вздохнул Сулейман.

— Моя история, абрек. Слушай дальше. Все расскажу. А то ты думаешь, что заговор против тебя… И как в телефон ной будке на улице Трефолева удалось узнать номер домашнего телефона этой девушки, расскажу…

— Ты хитрый, — поникшим голосом произнес Сулейман, водя ладонью по воде, как ребенок. — Ты хитрый еврейский человек.

— Правильно! — воодушевленно подхватил Рафинад. — Сколько раз вас, дураков, предупреждали — не связывайтесь с еврейским человеком, обманет, обведет вокруг пальца.

— Да, — согласился Сулейман. — Всегда обманывают. Так и мой хозяин, зараза. Грузинский еврей, понимаешь. Как я на него пахал! Говорит, что у меня рожа бандита, что сейчас другие люди нужны. А я узнал — он не хочет мне платить. Поставил на линию своего родственника. А тот вообще похож на орангутанга. Девушки боятся, не хотят с ним работать. После него у них на клиентов сил не остается. Там, в Грузии, заварушка, понимаешь, хозяин всех своих родственников в Турцию переправил.

— Выходит, ты безработный?

— Безработный, — кивнул Сулейман. — Хочешь пепси? — Он ополоснул руку и достал откуда-то из-под ванны початую бутылку пепси-колы. — Извини, я уже пил из горла. Возьми стакан с полки. Или спроси у Клавы, она даст.

— А кто эта Клава? — Рафинад взял бутылку.

— Жена Саши. Я его женил, пидараста.

— Как так? — хмыкнул Рафинад. — Такие не женятся, как нормальные люди, своих любят, мужиков.

— Воспитал его. Не знаю, надолго ли, нет? Пока держится. Клава довольна.

— А подробности? — не отвязывался Рафинад.

— Что, я так и буду сидеть в воде, как пароход? — взбунтовался Сулейман. — Выдь, я оденусь.

— Сиди. А то опять начнешь на меня прыгать с ножом, — сказал Рафинад. — Сиди. Я ненадолго. Не холодно тебе?

— Что тебе надо? — Сулейман открыл кран, подбавляя горячей воды.

— Сейчас расскажу. — Рафинад взболтнул бутылку и отхлебнул из горла. — Красиво живешь, абрек. Привык там, в Турции… Ты хотел поведать историю своего соседа.

— Что там рассказывать? — Сулейман окунул в воду мочалку и принялся намыливать ее большим розовым мылом, похожим на поросенка. — Поссорился Саша со своим мужем, хотел себя убить с горя. Чуть меня заодно не удушил газом, собака. Потом стал ко мне приставать. Я его отметелил. Раз крепко его побил, самому жалко стало. Он не мог подняться с постели, заболел. А в это время Клава вернулась.

— Откуда?

— Из Турции. Клава работала там три года, больше всех. И в Греции работала. И в Италии. А сюда вернулась из Турции.

— Она? Эта корова? — изумился Рафинад.

— Ты что?! Первый сорт! Как зонный! У нас поезд был, почти без остановки до Нальчика летел, «зонный» назывался.

— Никогда бы не подумал, — обескураженно произнес Рафинад.

— Тььчто?! — повторил Сулейман. — Богатство. К ней турки в очередь стояли… Короче говоря, встретил я ее в Апраксином дворе, говорю: выручай, Клава, помирает совсем мой Саша, скрипач хренов. Как раз у Клавы были прбблемы с крышей, с пропиской… Пришла Клава.’И что ты думал? Он с нее сутками не слезал, как джигит с лошади. Вот что значит профессионалка. А ты думал… Наверно, педиков надо лечить бабами… Да и мне польза. Убирает, обед готовит — пальчики оближешь. Золото, а не женщина. И Сашу любит, не изменяет, преданная, как собака. Говорит, я себе мужа сделала, как в кино, не помню название…

— Пигмалион, — подсказал Рафинад. — «Моя прекрасная леди» назывался. — Он посмотрел на часы и покачал головой. — Я приехал один вопрос с тобой обсудить, — и принялся рассказывать о ситуации, что сложилась на фирме. Увлекся. Проговаривая события, он как бы перепроверял правильность своего решения.

Сулейману это льстило. Пожалуй, впервые с ним говорили по-серьезному о вещах, далеких от привычных ему жутковатых забот. Он кивал головой, покрытой усохшей мыльной коростой, и силился взять в толк, что же от него требуется? Лишь когда Рафинад упомянул Ингу — в связи с работой торгового отдела, — Сулейман напрягся и посуровел. Да еще когда произносилось имя Чингиза Джасоева. Оно тоже действовало на Сулеймана, как красная тряпка на быка. Он вытаскивал из воды руку и произносил, поводя для убедительности указательным пальцем: «Говорил тебе, что Чингиз хитрожопый, ты не верил. Подожди, он еще устроит шурум-бурум».

У Рафинада мелькнула мысль, что можно неплохо сыграть на отношении Сулеймана к своему удачливому земляку, растравить честолюбие безработного сродника и сутенера.

— Чтобы удержать на плаву торговый отдел и обойтись без помощи со стороны… Ты понимаешь, что я имею в виду? Твоего товарища по детскому саду… Чтобы обойтись без его помощи, мне нужно организовать надежную денежную подпитку, понял?

Сулейман важно кивнул и расправил плечи с мослами, заросшими бурьяном курчавых волос.

— Надежную подпитку, — повторил Рафинад. — Мы с тобой как-то говорили на эту тему, о том, чтобы организовать свою контору.

— Ты забыл? — Сулейман шмыгнул носом, кажется, он уже простудился. — Инга что тебе сказала? Она сказала: это не твой бизнес, забыл?

— При чем тут Инга? — раздраженно ответил Рафинад. — Инге кажется, что я… как тебе сказать? Ну, чистоплюй.

— Маменькин сынок, — догадливо обронил Сулейман.

— Вот. Правильно. Кроме всего, Инга хочет завязать со всем этим, забыть. И чтобы другие забыли. Ты меня понимаешь? Я считаю иначе. В городе уже появилось несколько таких контор. Заказы по телефону. Дают в газету объявление, печатают рекламу. Это колоссальный доход. И быстрый.

— Деньги хорошие, согласен, — кивнул Сулейман. — Но дело опасное. Все эти люди связаны с бандитскими группировками. Или с Комитетом госбезопасности. Конечно, я могу собрать кадры, девочек пять-шесть, для начала. Но все не просто. Нужна группа охраны, нужны доктора. Косметики-маметики всякие, парикмахеры… Думаешь, так просто? Это не какие-нибудь уличные шалашовки. Теперь! Клиента своего тоже надо организовать. Чтобы он нам доверял, как себе, понимаешь? В Турции к нам никто не приходил с улицы. Был свой круг, свои клиенты. Новенькие приходили по рекомендации старых клиентов. Не так все просто, Рафаил. Я хорошо изучил эту систему.

— Поэтому я к тебе и обращаюсь, — серьезно произнес Рафинад. — У меня есть идеи. Мой родственник с материнской стороны работает в Кавголово, на лыжном трамплине. Туда съезжаются богатенькие Буратино, провести время…

— Хочешь обеспечивать трамплин девочками? — засмеялся Сулейман. — Не совсем представляю, как это может получиться на лыжах.

— Конечно, на лыжах неудобно, согласен с тобой, абрек, — без тени улыбки ответил Рафинад. — Только при трамплине гостиница есть. С рестораном, сауной. Охрана своя имеется, не слабая. Гостиница тихая, на отшибе. При коммунистах туда тузы съезжались, целыми компаниями, запирались в номерах на сутки, своих баб привозили… Так что можно неплохо развернуться.

— Запретить приходить в ресторан со своей водкой, — сострил Сулейман. — Водку будем продавать сами.

— Вот-вот, — подхватил Рафинад. — Блондинок и брюнеток.

— А что скажет Инга?

— Видишь ли… есть вопросы, в которых важнее, что скажу я, — Рафинад поднялся. — Кстати, где твой рыдван? Я уже думал, что тебя нет дома.

— Автомобиль? Продал я, деньги были нужны, — вздохнул Сулейман.

— Работаешь, работаешь и все денег нет? — произнес с порога Рафинад. — Ничего. Я сделаю тебя состоятельным человеком.

— Дай Бог, — согласился Сулейман.

— Дай Бог, — повторил Рафинад.

Секретарша генерального директора «Кроны» Зинаида, выставив скульптурный зад, затянутый в грубую джинсовую ткань, шуровала шваброй под диваном, пытаясь вытурить спаниеля Тишу. Песик забрался в угол и свирепо рычал.

— Оставьте его, Зина, — сдался Феликс.

— Ах, Феликс Евгеньевич, таким он стал нервным, — Зинаида подняла раскрасневшееся лицо. — Чувствует, что вы решили покинуть этот кабинет.

Феликс нахмурился. Ему не хотелось, чтобы слухи опережали события, мало ли как сложатся обстоятельства. К тому же об этом знали двое — Рафинад и Чингиз, и то лишь вчера, на концерте в Малом зале филармонии.

— С чего вы взяли, что я ухожу? — буркнул Феликс.

— Люди шепчутся, — вздохнула Зинаида. — Если вы уйдете, я уволюсь. Не с Гордым же мне работать.

— Почему с Гордым? — насторожился Феликс.

— Говорят, он будет вместо вас.

— Ну все знаете, — продолжал хмуриться Феликс.

В кабинет вошли Толик Збарский и Чингиз Джасоев.

Тиша выскочил из-под дивана — еще бы, появились сразу два его кумира. С неслыханным лаем пес метался в ногах «сенаторов», казалось, у него от счастья оторвется хвост.

— Нехорошая собака! — орал Толик Збарский. — Позор семьи. Где ты воспитывался?!

Чингиз, наоборот, подзуживал песика встречным лаем.

— Зоопарк! — Феликс вскинул руки. — Фирме нужен свой ветеринарный врач.

— Или психиатр, — Рафинад вошел в кабинет и посмотрел на часы. На этот раз он, кажется, не опоздал. И сел на свое абонированное место, у двери.

Изловчившись, Зинаида ухватила Тишу за бока и, увертываясь от его оскаленной мордахи, вывалилась в приемную, пропуская в кабинет главного бухгалтера.

— Мало надо человеку для счастья, — проговорил Рафинад. — Вынести лающего пса.

Феликс, опустив голову, просматривал бухгалтерскую документацию. Главбух Остроумов теребил мочку уха аккуратными детскими пальчиками. Ему нравилось следить за реакцией начальства на его бухгалтерскую стряпню и гадать: где взор начальства пройдет мимо и документ будет подписан без оговорок, а где вызовет сомнение и недовольство. На старой работе в ГБ у Остроумова начальником отдела был специалист высшего пилотажа, сразу отслеживал сомнительный документик. Но не откладывал, а усаживал Николая Ивановича рядом и вместе колдовали, пока бумага не обретала достойный вид. Хорошую школу прошел Остроумов, вот и стал сам классным специалистом… Феликс Евгеньевич Чернов пришелся по душе главбуху — интересно работалось. Что-то было у Феликса от того начальника отдела, такой же острый глаз на документ и чутье. После того как Остроумов через своего приятеля из бывших комитетчиков добился в Промбанке кредита на нестыдных условиях, он ходил по фирме гоголем. Даже росточком вроде поднялся, то ли каблуки нарастил у Ашота, в обувной мастерской на Охте. Так и торчал у стола, словно хотел показать, что удался ростом. Костюм, правда, у него был все тот же, из мальчиковых, с хлястиком на поясе, но носил его Остроумов с удовольствием, несмотря на летнюю погоду.

— Кстати, и у Платова удача, — когда у Остроумова было хорошее настроение, ему хотелось и за других порадоваться, такая натура. — Кажется, и в Коммунальном банке кредит проклюнулся.

— Пошла пруха, — довольно отозвался Феликс. — Только б не вспугнуть.

Чингиз наклонился к Рафинаду и спросил негромко, поводя глазами на главбуха:

— Откуда явился к нам этот старенький мальчик?

— Гордый рекомендовал, — ответил Рафинад. — Они вместе работали в Комитете, — и посмотрел на Чингиза со значением: он понял, что имел в виду Джасоев, сам размышлял об этом, — крепкую бригаду собрал Гордый на фирме. Потом добавил не без досады: — Надо было обсудить все это, поговорить.

— Что обсуждать? И так ясно, — ответил Чингиз.

Он теперь не сомневался, что на фирме грядет тихий переворот. Главные силы прослеживались довольно четко: Феликс — Збарский — Гордый — главбух Остроумов… И сегодня, на этом совещании, многое обретет ясность. Когда возникла трещинка между ним и Феликсом? С образования «Кроны-Куртаж»? Затея с лесным комбинатом в Сибири рассматривалась на фирме как продолжение борьбы за самостоятельность. Не высунься Чингиз со своими интересами, никаких осложнений на фирме бы не было.

— Все в этом мире, Джасоев, происходит из-за баб. — Казалось, Рафинад прочел мысли Чингиза. — Ты сейчас о чем думаешь? Почему не можешь поладить с Феликсом?

— Почти угадал, — так же негромко ответил Чингиз.

— Все происходит из-за баб, — повторил Рафинад, обняв Чингиза за плечи. — Если раскидать завалы из наших проблем и забот, то увидишь — все из-за баб.

— Ну… может быть, у тебя с Феликсом? — не удержался Чингиз.

— Я имею в виду Лизу, жену Феликса, — Рафинад пропустил мимо ушей иронию приятеля. — Накручивает она князя. И против тебя, и против меня.

— Не думаю, — обескураженно ответил Чингиз. — Феликс самостоятельный человек.

— Нет окончательно самостоятельных людей, — ответил Рафинад. — Лиза — стерва. Многое идет от нее, убежден. Феликс даже сам не замечает, — Рафинад хотел еще что-то добавить, но его отвлек шум из приемной.

В кабинет вошли Гордый, юрисконсульт Ревунова, Платов, Забелин и еще несколько человек, руководителей важных структур фирмы.

Все приглашенные на двенадцать часов.

— А что, Виктор Степанович, говорят, что кредит проклюнулся в Коммунальном банке? — Феликс отыскал глазами Платова.

— Кто это вам сказал? — Громоздкий Платов пытался поудобней поставить свой стул.

— Ворона на хвосте принесла, — хихикнул Остроумов.

— Теперь я понял, почему тебя, Николаша, из КГБ турнули, — пробухтел Платов. — За разглашение тайн.

— Ну и тайна, — нахмурил белесые бровки Остроумов. — Что ж ты мне тайну-то эту раскрыл? — Он вновь захихикал, словно запрыгал воробьем.

— Обещанный кредит еще не кредит. Просили показать бумаги, предъявить залог, — Платов наконец уселся.

Феликс взглянул на Ревунову.

— Залоговая документация подготовлена, — пояснила юрисконсульт. — Для весомости я хотела указать и объект строительства лесного комбината в Тюмени…

— Неужели не хватит других гарантий? — недовольно прервал Феликс, искоса взглянув на Чингиза. — Слава Богу, материальных ценностей на большие миллионы.

— Сибирь далеко, проверить не просто. А на бумаге звучит солидно, — ответила Ревунова. — Психологический фактор.

Феликс пожал плечами.

Весть о том, что генеральный директор собирается оставить свой кабинет, многими воспринимались как «пуля», как хитрый ход, чтобы проявить отношение сотрудников к личности директора. И нечего торопиться, выскакивать со своим мнением. Все может оказаться далеко не так, как представлялось. Лучше помалкивать. Это правило прекрасно усвоили и старый партийный кадр Платов, и вскормленные опытом работы в Комитете госбезопасности Гордый с Остроумовым, и умница юрист Ревунова, и много повидавший бывший студент-химик Толик Збарский, да и вообще все, кто находился сейчас в кабинете. Даже Рафаил Наумович Дорман и Чингиз Григорович Джасоев — которым сам генеральный директор объявил вчера о своей отставке — не очень еще верили в это, делая вид, что не знают о причине, собравшей в кабинете столь широкое представительство. Вдруг за ночь что-то переменилось. Тем более что привычное активное делопроизводство, которое вел с утра Феликс Евгеньевич, как-то не вязалось с его намерением оставить кресло… Кое-кто приглядывался к поведению Гордого. Шеф отдела безопасности должен был бы быть в курсе событий. Но просторная лысина Семена Прокофьевича отражала лишь мутный солнечный блик, а усы спокойно лежали над веселой губой, выказывая обычное благодушие и расположение ко всем, кто находился в кабинете. И Виталий Андронович Забелин — помощник генерального директора по общим вопросам — без малейшего намека на смену власти что-то настойчиво доказывал «генералу», оттеснив в сторону маленького Остроумова. Забелин распорядился завезти на Бадаевский склад две фуры с шампанским, а транспортер второй день на ремонте, работяги отказываются носить ящики на руках, бастуют, требуют дополнительных денег…

— Что же вы хотите? — Феликс смотрел поверх головы своего зама на забавный рыбий плавничок, что венчал светлые воловики помощника. — Я должен решать ваши вопросы, Виталий Андронович?

— Прикажите главбуху, пусть подкинет грузчикам денег.

— Не дам! — легонько топнул ногой Остроумов. — У Забелина имеется свой фонд поощрения, в среднем ящике стола лежит целое состояние. А то на всякие подношения нужным людям хватает, а чтобы разгрузить две фуры, так нет.

— И это вы знаете? — вырвалось у Феликса с намеком на комитетское прошлое главбуха.

В кабинете засмеялись. Громче всех хохотал Гордый, гоняя солнечные блики по своей обширной лысине.

— Полноте, Виталий Андронович, — укорил Феликс помощника. — Что вам стоит достать из стола сотенку-другую, отремонтировать в короткий срок транспортер? Две фуры, это ж богатство. И если учесть, с каким трудом Дорман раздобыл шампанское…

— Все! Вопрос закрыт. К вечеру транспортер должен работать.

Остроумов и Забелин сучили ногами у стола генерального директора, точно петушки лапками, чем-то очень похожие друг на друга.

Вошла Зинаида со стопкой чистой бумаги. Ее приход извещал, что «прозвенел звонок», Зинаида вела стенограмму.

— По местам, по местам, — проговорил Феликс и закрыл папку с бухгалтерской документацией. — Итак, господа… Кажется, собрались все наиболее достойные люди нашей фирмы, — он оглядел присутствующих, задержал взгляд на юрисконсульте, которая собралась выйти покурить.

Ревунова вернула сигарету в коробок и положила коробок с зажигалкой на колено…

— Даже Виктор Степанович надел сегодня новую рубашку, — продолжал Феликс.

Он встал, уперся коленями о стол и застегнул просторный серый пиджак на одну пуговицу.

Вкратце обрисовав состояние дел на фирме — в целом вполне приличное, — Феликс подвел разговор к тому, что пора пополнить состав учредителей до его изначального, причем нечетного, количества, что желательно для решения важных вопросов. А собрал он руководителей фирмы, чтобы избежать кривотолков.

— Поступило заявление от руководителя отдела безопасности Семена Прокофьевича Гордого с просьбой ввести его в состав учредителей взамен выбывшего Геннадия Власова, — продолжал Феликс. — Кандидатуру Гордого поддерживает Анатолий Борисович Збарский.

Гордый осмотрелся с обычным веселым выражением, которое щедро отпечатала природа на его лице. Провел ладонью по гладкой своей черепушке. Его вид говорил — вот я, отличный парень, свой в доску. И добрых дел немало свершил для фирмы, успел. Только что лыс не в меру, так это уже от Бога.

Толик Збарский кашлянул, выпрямил высокую спину, сложил руки на груди.

— Семен Прокофьевич не нуждается в особой характеристике. Отдачу от его отдела фирма ощущает с первых дней образования. Лично я еще раз поддерживаю свою рекомендацию. Я за то, чтобы Гордый стал пятым членом держателей акций основного пакета, — Збарский призывно взглянул на Дормана и Джасоева.

В общем-то действительно никаких причин, чтобы проголосовать против, ни у кого из отцов учредителей не было, кандидатура вполне достойная.

— Есть еще одно заявление с просьбой ввести в состав учредителей на свободную вакансию, — ровно проговорил Феликс. — От нашего юрисконсульта Ревуновой Галины Кузьминичны. Вот такие дела.

В кабинете стало тихо. Ревунова сидела с непроницаемым видом, глядя на пачку сигарет и зажигалку, что покоилась на ее коленях.

— Галина Кузьминична тоже не нуждается в особой рекомендации. Всем известен ее профессионализм. Она, можно сказать, стояла у истоков организации фирмы, проводя учредительную документацию.

— За отдельную плату, — уточнила Ревунова.

— Это детали, — улыбнулся Феликс. — Должен заметить, что женское присутствие весьма облагораживает наш мальчишник. Голосуют, естественно, только отцы учредители. Нас четверо… Лично я за кандидатуру Галины Кузьминичны.

— Да, но… странно как-то, — пробормотал Толик Збарский. — Давайте проголосуем, — он обескураженно посмотрел на Дормана и Джасоева.

— Минуту! — поднялся Гордый. — Я снимаю свою кандидатуру, — он поклонился Ревуновой. И было непонятно — улыбается он или совершенно серьезен.

— Вот и хорошо, — подхватил Феликс. — Нет возражений у отцов учредителей? — Феликс сделал паузу. — Нет? Первый вопрос решили. Нас вновь пятеро. Поздравляю, Галина Кузьминична.

Все произошло настолько стремительно, что ни Рафинад, ни Чингиз не успели и порадоваться, отметив растерянное выражение лица Толика Збарского…

— Теперь хочу вернуться к свежей рубашке Виктора Степановича, — Феликс отошел от стола, сделал несколько шагов вдоль стены кабинета. — Платов предвидел праздник.

— Или похороны, — поправил Платов.

— Вот-вот. Ходят слухи о моей добровольной отставке. Я действительно хочу создать «Крону-банк» и на время должен целиком погрузиться в эти заботы. Уверен, что со временем «Крона-банк» снимет вопрос финансовой зависимости «Кроны» от посторонних банков, поможет создать мощную научно-производственную корпорацию «Крона», оставив торгово-закупочную деятельность. Даже людоедские налоги мы сможем смягчить с помощью своего банка. И если кое-кто думает, что я хочу просто больше заработать, он заблуждается. Я преследую стратегические интересы фирмы. И еще! В моем распоряжении контрольный пакет акций — пятьдесят один процент. Я думаю, что такое преимущество не может быть у лица, которое не принимает активного участия в работе фирмы. Это в конечном счете душит фирму, лишает ее, если хотите, нравственной основы. Если получаешь деньги, не заработав, лишаешь себя одного из самых чувственных удовольствий — распоряжаться нормально заработанными деньгами, я в этом уверен… Хочу передать свой пакет акций человеку, который стоял со мной на равных не только в дни организации фирмы, но и был моим личным другом на протяжении всей сознательной жизни. В то время у него не хватило средств на более солидный пакет. Теперь положение изменилось… Я хочу просить своего товарища — Рафаила Наумовича Дормана отдать мне свои девять процентов акций взамен моих пятидесяти одного, это первое. Второе! Хочу рекомендовать отцам акционерам, а косвенно и всем сотрудникам фирмы, принять в должности генерального директора фирмы Рафаила Наумовича. Совершенно уверен в его деловых качествах. Лучшей кандидатуры на должность генерального директора я не вижу.

К четырем часам Чингиз приехал на Охту, в обувной цех. Мастер Ашот Савунц сидел в стеклянной конторке и пил чай. Глаза его ласкали штабеля готовой продукции в серых невзрачных коробках, вперемешку с обувью, просто завернутой в бумагу. В цехе трудились двенадцать отменных сапожников, отобранных Ашотом из числа многих кандидатов. Каждый занимался своим делом на специально купленном оборудовании. Кто кроил верх, кто кроил низ, кто нарезал подошву. Модели — а их было четыре под женскую обувь и три под мужскую — собирались по лекалам самого Ашота Савунца, непререкаемого авторитета. Особенно Ашота радовал новый итальянский дозатор для склейки обуви. С его установкой в один и восемь десятых раза повысилась производительность…

— Что, Ашот, чай пьешь? — поздоровался Чингиз.

Ашот вскочил. Он рад был приходу хозяина, скопилось немало вопросов, надо было их решать. Ашот не докучал мелочными просьбами, даже добычу цветной кожи взял на себя, что оказалось самым трудным звеном в технологической цепочке. Сгодились старые связи. Да и земляков в Ленинграде появлялось все больше и больше — из тех, кто бежал из Баку, из Еревана, из Тбилиси… Люди предприимчивые, они быстро находили себе применение и, перестав жаловаться, старались взять судьбу в свои руки. И весьма преуспели. Но возникали проблемы, которые Ашот не мог решить самостоятельно. Например, администрация завода, к зданию которого примыкал обувной цех, собиралась отобрать два бывших каретника, которые Ашот использовал под склады. Пришли три парня из заводской сторожки. Парни сказали, чтобы сапожники убирались из каретников, каретники нужны под гараж. Навстречу вышло двенадцать сапожников, в фартуках и с ножовками в руках. Сапожники стояли молча за спиной Ашота Савунца. Парни убрались, прокричав, что подожгут цех. Ашот объявил, что взорвет завод, — сказывался сумгаитский опыт дипломатического общения. Этим пока все и закончилось. Ашоту нужны были не только каретники. Ашот планировал отгородить часть заводского двора, возвести там ангар, переместить в ангар некоторые службы. Тогда можно расширять производство — обувь продавалась неплохо, ее принимали за импортную, удивляясь сравнительной дешевизне.

Чингиз слушал мастера рассеянно. Проблема, на его взгляд, была не сложная, зависела от величины вознаграждения, которым придется одарить заводское руководство. «Почему я должен платить из своего кармана? — думал Чингиз. — Обувное производство не брокерская фирма, обувное производство на балансе «Кроны», вот пусть и обеспечивает «смазку» новый генеральный директор. Или его помощник Забелин, у того для взяток выделен целевой фонд, а кабинет заставлен импортными винами в роскошных бутылках, специально купленными для «ясака». Но Чингиз лукавил. Практически обувной цех как-то выскользнул из-под контроля «Кроны» и целиком работал на «Крону-Куртаж». Так что ясак заводскому начальству придется платить из своего кармана. Но это мало огорчало Чингиза, пустяки, мелочевка…

У Чингиза сейчас было приподнятое настроение. Поначалу, после совещания, досада точила сердце. Феликс мог бы часть своих акций передать Чингизу, он, как и Дорман, стоял у истоков фирмы. Но, поразмыслив, поостыв, понял: Феликс сделал мудрый ход: сохранил старый костяк фирмы, не дал ей развалиться. Что бы и случилось, приди к руководству Гордый… Дорман терпимей относился к вольностям «Кроны-Куртаж», наверняка он и Джасоев найдут компромисс в затее с лесным комбинатом в Сибири… Но ловок, ловок Феликс, ничего не скажешь! Начнись разговоры-пересуды вокруг отставки, растяни он во времени передачу своего кабинета, Гордый непременно бы создал общественное мнение, завербовал бы сторонников. И тогда неизвестно, чем бы закончилось сегодняшнее совещание. А так гласно, при всех — блиц-операция в два раунда: в первом послал в нокдаун Гордого, избрав Ревунову пятым «сенатором» без голосования и болтовни, второй раунд выиграл по очкам. Одарил Дормана могущественным подарком и щедро, широко расстался со своим креслом. В результате эффектного шоу народ простил Феликсу предательство — его уход в банковский бизнес. Надо отдать должное и Гордому, он хоть и проиграл, но красиво, по-мужски, без мелочных разборок, не то что Толик Збарский. Збарский полагал, что Феликс хочет избавиться от старых партнеров, особенно от своенравного Чингиза. Полагал, что Феликс укрепляет позиции с помощью своих, лично им принятых на фирму людей. Оказалось наоборот, Гордый даже не стал «сенатором», а не то что генеральным директором…

— Ашот, я приехал к тебе с просьбой, — проговорил Чингиз.

Ашот Савунц стоял перед хозяином, вскинув крупную свою голову, — он едва дотягивался ростом до груди Чингиза.

— Постараюсь выполнить любую твою просьбу, — ответил Ашот. — Ашот не какой-нибудь неблагодарный человек.

— Ашот, нужно пошить к девятнадцатому августа шесть пар обуви — три пары мужской и три женской. На каждой паре должен стоять знак, что обувь пошита на нашем предприятии. Я женюсь, Ашот, — Чингиз ждал, когда Ашот Савунц закончит распинаться в своих чувствах по поводу услышанной благой вести, но так и не дождался. — Я хочу сделать подарки — себе, отцу, будущему тестю, жене, матери и будущей теще. Шесть пар. К девятнадцатому августа.

Ашот поднес к носу сжатую ладонь и, попеременно выпрямляя пальцы, принялся высчитывать, сколько осталось дней до девятнадцатого.

— Сам буду шить, хозяин, — благоговейно проговорил Ашот. — Поеду к ребятам, отберу материал, заказ выполню. На подошве напишу «Фабрика имени Чингиза Джасоева».

— Это не надо, — засмеялся Чингиз. — Выбей на подошве инициалы каждого…

— Слушай, давай нарисую лицо! Принеси фотографии, клянусь детьми, — Ашот от нетерпения прищелкивал пальцами и закатывал глаза. — Только не на подошве, сам понимаешь, нехорошо. Сделаю рисунок на стельках, под целлофановой пленкой. Я такие туфли шил в Сумгаите инспектору райфо Алиеву. Он туфли на стене повесил. Один дома, другой на работе. Потом ходил по домам от «Народного фронта», искал, где живут армяне, я его душу мотал. Теперь, наверно, ходит босиком.

Ашот принес голландский каталог за прошлый, 1990 год и предложил Чингизу выбрать фасон. Плотные страницы альбома были нашпигованы красочными картинками с изображением туфель, ботинок, сапог, сандалий, разноцветными носками, запонками, галстуками…

— Да, вспомнил! — проговорил Ашот. — Звонил Балашов из Москвы.

— Почему сюда? — удивился Чингиз.

— На фирму, говорит, дозвониться не мог, там какое-то совещание. Говорит, что хорошо купил состав с кварцевым песком и направил его в Выборг, на завод. Слыхал, что в Выборге не хватает сырья для этих плиток.

— Правильно сделал, — одобрил Чингиз. — Пусть не думают, что «Куртаж» работает только на себя, — Чингиз захлопнул каталог. — Сам подбери фасон, в глазах рябит…

— Еще Балашов сказал, что биржа совсем уснула. Все ждут каких-то событий.

— Вот как? — Чингиз протянул альбом. — Каких событий?

— Говорит, везде военные, милиция. Люди напуганы. Домой собирается Балашов, говорит, все равно никаких сделок нет и на сердце тревожно. Нехорошая обстановка… Ладно, я жду фотографии.

Чингиз возвращался домой. Почти на каждой магистрали его подстерегали пробки, кажется, все население города пересело на автомобили и все ехали в том же направлении, что и он. Весть, переданная Ашотом, о тревожном настроении в Москве понемногу сглаживалась своими заботами. Чингиз уже улыбался. Представлял, с каким удивлением отец с матерью увидят свои изображения на стельках туфель. И Марина Петровна. И даже дядя Курбан, которого в этой жизни ничем не удивишь. Что касается Наргиз, то ее восторгу не будет конца. Она радовалась каждому цветочку, что приносил Чингиз. Кажется, она и впрямь его любит, а не только исполняет волю отца. Сам же Чингиз, кажется, совершенно растворялся, ему все нравилось, что было связано с образом Наргиз. Ее лицо, плечи, руки, красивые платья, что она всегда носила, удивительно красивые. Нетерпение овладевало Чингизом, а девятнадцатое августа виделось бесконечно далеким днем… Хорошо бы разыскать Хирурга, бывшего фарц-мажора Саенкова, пусть ударит по старым антикварным связям, разыщет какую-нибудь штуковину для подарка ко дню рождения Наргиз, за ценой Чингиз не постоит. Может, прямо сейчас и поехать к Хирургу, Чингиз хорошо помнит его дом и квартиру. Раздумывая, Чингиз вновь обратился мыслями к дяде Курбану. Новый расклад сил в «Кроне» позволял не торопиться с вмешательством фирмы «Градус» в сибирский бизнес. Дядя «давить» не станет, он и тогда без особого энтузиазма предлагал Чингизу концессию на разработку леса, не хотел вмешиваться в дела племянника. А теперь, когда Чингиз станет не только племянником, но и зятем, тем более. Но примечательно — Чингиз сам испытывал азарт и любопытство, как тот мужик, который головой пробил оболочку небесной тверди и выглянул наружу… Не решив ничего определенного относительно Хирурга, Чингиз направил автомобиль к своему дому.

Тень от стены еще держалась и размерами вполне накрывала автомобиль. Чингиз запер салон, включил автосторож и поднялся по приступкам своего подъезда.

Газет в почтовом ящике не было, что удивило. Обычно к вечеру ящик ломился от газет. Чингиз выписывал восемь наименований. «Почтари бастуют», — Чингиз слышал о какой-то смуте, что время от времени затевали работники связи, требуя оклад министра для рядового бегунка, но газеты пока доставляли регулярно. У Чингиза всегда портилось настроение, когда в ящике не оказывалось газет.

В лифте Чингиз вытащил из кейса ключи. Обычно он сдавал квартиру под охрану. И требовалась определенная ловкость, чтобы справиться с замком внутренней двери, не просрочить контрольное время. Он уже несколько раз винился перед бригадой захвата, которая, казалось, только и ждала промашки, чтобы содрать штраф. Ключ провернулся на один оборот, что насторожило Чингиза. Открыв наружную дверь, он увидел, что внутренняя вообще распахнута. В нос ударил запах жареного лука. Неужели вернулась хозяйка?! Старая галоша, могла бы и предупредить.

— Роза Михайловна, вы, что ли? — Чингиз оставил кейс и поспешил на кухню, пометив взглядом стопку свежих газет, поверх которых белел какой-то листок. — А я думаю, кто это в квартиру забрался?! — Чингиз перешагнул порог кухни и замер. — Вася?! Черт, такой…

Тюменский блатарь, бывший острожник и начинающий бизнесмен Вася Целлулоидов сидел у стола и ел яичницу с луком. Крепкие скулы шатунами ходили под дубленой кожей.

Чингиз обнял Целлулоидова за плечи. Запах лука перебил терпкий, солоноватый настой давно не мытой кожи, сальных волос и пота.

— Отпустили, значит? — Чингиз придержал дыхание и отошел в сторону. — Молодец, Вася… А я ждал, понимаешь, ждал. Не сегодня, так завтра. Меня предупреждали о сюрпризе. Дядя мой предупреждал, я так и знал, что речь идет о тебе, — Чингиз запнулся, засовестился, не станет же он говорить, что за всеми своими заморочками он даже ни разу не вспомнил о Васе Целлулоидове. — Ну, как ты там, рассказывай, Вася.

Целлулоидов отломил горбушку, прошкрябал ею по донцу сковороды, подгребая желто-золотистые остатки.

— Ты что, Вася, разговаривать со мной не хочешь? — опешил Чингиз. — Я тебя как брата ждал, — голос Чингиза дрогнул, он пересилил себя. — Ты до сих пор обижен на меня? Извини, брат, я знаю, это Гордый разнюхал о лесном нашем деле. У него друг комитетский в Тюмени работает… Извини, Вася, кто же мог подумать?

Целлулоидов отодвинул сковороду. Встал из-за стола, вышел в гостиную. Чингиз слышал, как поскрипывают половицы под его ногами. Ходил Вася недолго, а вернувшись на кухню, держал в руках свой фибровый чемоданчик с металлическими углами. Все дни, что Целлулоидов проводил в следственном изоляторе, чемоданчик ждал его под кроватью, храня Васино добро — майки, трусы, папиросы. И еще записную книжку с номерами телефонов людей, имеющих «вес» в Тюмени…

— Одолжи денег, рублей сто, — промолвил Целлулоидов. — Прилечу, сразу вышлю.

— Ты что, Вася! Тебе ж зарплата полагается, ты и за прошлый месяц не получил, — торопился Чингиз, безотчетно презирая себя, сам пока не понимая за что.

— Мне сейчас нужны деньги, — глухо проговорил Целлулоидов.

Чингиз достал портмоне, отделил сотенную купюру. Рука с зажатыми в пальцах деньгами зависла над столом.

— Положи на край, — сказал Целлулоидов.

— Не хочешь брать из моих рук? — уязвленно произнес Чингиз.

— Положи на край стола, — повторил Целлулоидов.

Чингиз положил деньги и убрал руку. Целлулоидов подобрал их, сунул в боковой карман серого мятого-перемятого пиджака. Чингиз отметил про себя, что уводили Васю в приличном темно-синем пиджаке. Видно, поменял в камере. Или заставили поменять. И вообще, облик Васи Целлулоидова изменился, он чем-то сейчас походил на… свою фамилию. Чингиз не мог понять, в чем дело. И лишь когда Целлулоидов прошел в коридор, понял — на Васе не было его темной шляпы. Предмет вожделения, атрибут его вертлявой, приблатненной внешности. Когда опера выводили Целлулоидова из квартиры, шляпа на нем была, Чингиз хорошо помнил…

Целлулоидов достал из кармана квартирные ключи, бросил на подоконник и, сухо сплюнув, вышел, хлопнув наружной дверью…

Позже, на стопке газет, Чингиз обнаружил гербовую нотариальную бумагу. Ту самую купчую, которой он, Чингиз Джасоев, жаловал блатаря на вольняшке Васю Целлулоидова пятой частью своего права на выруб и вывоз древесины по лесобилету.

Глава пятая СТРЕЛКА

Ростральные колонны стрелки Васильевского острова казались Егору Краюхину двумя могучими рогами на каменной башке гигантского буйвола, что спустился к Неве на водопой.

В свое время, когда проходил он службу в милицейском дивизионе, Егорушку Краюхина дернули по тревоге из казармы на Измайловском проспекте и направили в Ставропольский край утихомиривать каких-то крикунов. До драки дело не дошло, а вот буйволов Краюхин повидал. И всякий раз, когда попадал он к знаменитым колоннам, вознесшим над площадью медные ростры волшебных кораблей, Краюхину вспоминались рога буйволов. Наваждение, и только.

Хотелось курить. Краюхин достал сигарету из мятой пачки. Пальцы его ознобливо дрожали, уводя пламя зажигалки от кончика сигареты, пришлось напрячься, усмирить дрожь. Задание у Краюхина было не сложное, даже пустяковое — топтаться у Биржевой лестницы и следить, нет ли на пустынной по-воскресному площади подозрительных движений? Внимание Краюхина привлекал высокий мужчина в спортивной кепке с утиным козырьком. Мужчина прохаживался по. ту сторону широкой Биржевой лестницы, то исчезая, то возникая вновь.

Краюхин сомневался, правильно ли он понял по телефону задание: явиться к семи часам вечера на стрелку и наблюдать за обстановкой, — потому как никого из примелькавшихся рож в поле зрения не было видно, словно над Краюхиным пошутили. Почему именно это место выбрали для своих разборок криминальные группировки города, непонятно. Или прельщал простор — можно при опасности удрать на своих скоростных автомашинах. Или умиротворял вид, что открывался взору со стороны стрелки Васильевского острова. Тихим звоном, точно от лопнувшей струны, исходил далекий берег, мозаично выложенный каменными громадами домов. Ажурной перемычкой тянулся Кировский мост с левого берега к Петропавловской крепости, что золотой иглой прошивала низкое небо… Впрочем, вряд ли на бандитских толковищах обращали внимание на красоту творений великих зодчих, со своими проблемами бы разобраться.

В последнее время Краюхин все чаще подумывал о том, что пора завязывать с бандитским промыслом, не в его годы водиться с этими круторожими парнями, да и нрав у него, в сущности, был мирный, незлобивый. Правда, Краюхина особенно и не приобщали к своим грубым делам, но, как говорится, на карандаше у Ангела он значился. Выполнял мелкие поручения по сбору подати от ларечников, барменов и прочей шушеры. Дело спокойное, неторопливое. Являлся как инкассатор, брал заранее подготовленные пакеты с деньгами и уходил. Раз в месяц, со всех точек, обложенных налогом. Если возникали проблемы, сообщал старику Халдею, бывшему официанту ресторана «Метрополь». Халдей постоянно сидел дома, в своей квартире на улице Пестеля и являлся связником между рядовыми бойцами и руководством банды. Ему Краюхин и сдавал собранные деньги, по ведомости, Где аккуратно проставлены адреса точек, фамилии терпил и контрольные даты получения налога. Если, не дай Бог, время окажется просроченным, включался «счетчик», наподобие пени. И ждут, конечно, до разумных пределов, потом принимают меры. Но «меры» пока не принимались — терпилы платили исправно.

Еще год назад, когда судьба свела Краюхина с Ангелом и его ребятней, отношения в банде были куда более простецкие, никаких бюрократических инстанций в лице Халдея — в любое время суток можно было поднять с постели самого Ангела. Теперь все осложнилось. Случай с Нефедовым особый, слишком большими деньгами пахло, поэтому Ангел лично соизволил встретиться с терпилой. А теперь Ангел как бы отошел в сторону. И это очень не нравилось Краюхину, понимал, что Ангел подстраховывает себя — дает сильный козырь будущему адвокату. А Краюхину-то зачем ждать адвоката с прокурором? Краюхин и так может заработать себе на хлеб с маслом, не калека и не алкаш синеносый. И Вероника требовала, чтобы Краюхин порвал с бандитами, к добру не приведет, дурные сны ей об этом вещают. Сама Краюхина втянула в эту компанию, а теперь трубит отбой. Кто, как не Вероника, просила доставить посылки с азиатским зельем на Гражданку, к универсаму, радовалась, что хорошие деньги платят, а теперь трубит отбой. Правда, давно что-то к ее вагону не подносили посылок, видать, похватали тех косарей маковой соломки…

Краюхин отстранил сигарету и всей пятерней почесал горло, волосы бороденки трещали, словно сухие дрова в печи. В последнее время Краюхина донимала аллергия, нервничал Краюхин, терял покой. А после истории с племянником соседки Агафьи Львовны особенно. Напрасно он ввязался в это дело — навара никакого, сплошная нервотрепка. Правда, ему положен процент за наколку, но пока деньгами не пахнет — то ли Нефедов не выполнил обязательств перед Ангелом, то ли Ангел темнит, жадится, хоть это на него не похоже, — обычно после работы Краюхин без задержки получал свою долю. Или старый Халдей выплату зажимает? И спросить неловко, говорят, Ангел не любит, когда его достают с такими вопросами. Конечно, можно узнать у самого Женьки Нефедова, только тот слинял со всем семейством, спрятался за городом, на даче родителей жены, в Тосно. Краюхин хотел его навестить, даже адрес выведал у Агафьи Львовны, ссылаясь на то, что необходимо Нефедову важную информацию передать, а потом раздумал — не надо паниковать, Ангел Денег не замотает, не водится за ним такое, придет время — отдаст…

Краюхин тыльной стороной ладони погладил горло, стараясь успокоить зуд. Совсем он расклеился — и сердце ноет, и в правом боку пощипывает, под ребрами. Пожалуй, на это и можно будет сослаться, болею, мол, не могу такую нервную работу работать. Хорошо бы в больницу лечь, на обследование, а там, глядишь, и отстанут круторожие, забудут, что живет на свете Егор Краюхин, бывший санитар медвытрезвителя…

Краюхин огляделся. Все тот же пейзаж, все те же по-воскресному сиротливые автомобили, все тот же мужик в спортивном кепаре с утиным козырьком, что маячил с другой стороны широкой Биржевой лестницы. И тут Краюхина осенило — он даже присел от неожиданности, — а что, если именно этот тип и есть нежелательный соглядатай, присутствие которого на стрелке и должно быть выявлено?!

Краюхин втянул голову в поднятые плечи, перекинул сигарету в угол рта и, сунув руки в карманы куртки, направился расхристанной походкой вдоль Биржевой лестницы.

Мужчина стоял спиной, глядя в сторону Дворцового моста. И лишь Краюхин поравнялся, как мужчина резко обернулся, словно ждал. Лицо его формой напоминало остов гитары — суженное в висках, расширялось к подбородку. Раз увиденное, такое лицо надолго запоминалось…

— Парамоша?! — невольно воскликнул Краюхин. — Ты ли, нет?

Мужчина метнул в Краюхина быстрый взгляд, приподнял в удивлении брови, отчего низкий его лоб зарылся в складки морщин.

— Не узнаю что-то, — произнес мужчина, названный Парамошей.

— Так это я, Егорка Краюхин, просто бороду завел и усы, — наседал Краюхин, в то же время не очень желая тормошить память Парамоши.

— А… дружок Вероники? — без особой радости пробормотал Парамоша, видно, и ему эта встреча сейчас была чем-то в тягость. — Что же ты тут делаешь? Гуляешь?

— Гуляю, — подхватил Краюхин и добавил: — Жду тут одного… Как ты живешь, Парамоша, век тебя не видел.

— Ничего живу, — быстро ответил Парамоша. — Нормально.

— Не катаешься больше?

— Откатался. А ты как?

— Да вот, понимаешь, — замялся Краюхин. — Работаю на одной фирме, помогают кому делать нечего, — Краюхин заметил, что просторный карман джинсовой куртки Парамоши тяжело оттягивает пенал радиопереговорного устройства, Краюхин и сам не раз пользовался таким аппаратом, когда служил в дивизионе.

— Понятно, — промямлил Парамоша, накрывая карман широкой ладонью. — Передавай привет Веронике. — Он обошел Краюхина, направляясь к набережной.

Краюхин поплелся на свое место. Встреча его озадачила. Парамоша когда-то работал проводником на железной дороге, в одной бригаде с Вероникой. Сколько раз, наняв такси, Краюхин поджидал его с Вероникой, груженных фруктами и овощами, когда поезд возвращался с юга. Потом Парамоша уволился и куда-то исчез. Так и забылся, и вот, пожалуйста, неожиданная встреча — Парамоша, да еще с радиотелефоном. И, заметив, как по ступенькам скачками, высоко вскидывая длинные ноги, приближается знакомый рыжий парень, Краюхин обрадовался.

— Что, отец, спокойно все на Шипке? — Парень протянул руку, холодную и злую.

— Все в порядке, — ответил Краюхин. — Там мужик с радиопередатчиком, — Краюхин вскинул куцую бороденку в сторону Университетской набережной.

Рыжий парень обернулся и шмыгнул носом:

— Такой же шестерила, как и ты, только с другого берега. Я его уже приметил, когда вокруг обегал… Сейчас приедут.

— А мне что делать?

— Хочешь — уходи, хочешь — останься. — Рыжий поспешил вниз по ступеням и дальше, через площадь, к речному спуску, проверить — не затаилась ли там, у каменных львиных барельефов, какая-нибудь вражина.

«Когда же он успел все обежать?» — удивился Краюхин, задерживая взгляд на серой иномарке, что резко причалила к поребрику. Следом остановилась «волга».

Из машин никто не выходил.

Подъехали еще два автомобиля, иномарки, похожие друг на друга и цветом, и статью.

И тоже никаких признаков жизни, словно автомобили приехали сами по себе, без людей.

«Сколько же времени будут они там сидеть, при закрытых окнах, небось жарко», — с интересом подумал Краюхин и повторил вслух свой вопрос, обращаясь к рыжему парню, — тот уже вернулся на площадку и стал рядом с Краюхиным.

— Ждут кого-то. Наверно, дядю Федю, — рыжий парень закурил и поперхнулся. — Кх… кх… А вот и сам шкандыбает. «Авторитет». Так и есть… Кх… кх… Наверно, в троллейбусе приканал, скупердяй. — Кашлянув еще раз, рыжий парень указал глазами на сухонького старичка в берете. Припадая на палку, старикан резво шел вдоль фасада биржи. Едва он поравнялся с автомобилем, как дверцы всех четырех машин распахнулись, выпуская своих пассажиров — здоровенных парняг, большинство из которых были одеты в спортивную форму. Старикан поздоровался лишь с двумя мужчинами, одетыми аккуратно, даже торжественно, в светлые костюмы и при галстуках. В одном из них Краюхин признал Ангела. Уважительно подхватив старика под руки, Ангел и его «состязатель» — высокий, худощавый, явно кавказской внешности — направились через площадь к ростральной колонне…

Парняги сбились в группы, прислонив чугунные спины к хромированным бокам своих автомобилей и подставляя лица прощальному нежному солнышку.

Троица постояла немного у мраморного изваяния усталого Нептуна, потом с праздным видом гуляющих зевак двинулась к каменному спуску и вскоре скрылась из поля зрения…

«Где же Парамоша? Тоже ушел?» — вспомнил Краюхин своего стародавнего приятеля и оглянулся. Да, кажется, ушел…

— Что им там толковать, когда терпила уже выбрал себе «крышу», — бросил рыжий парень и засмеялся. — Да, дорого бы отдали сейчас чечены, чтобы взглянуть на терпилу. Надо было им не зевать, а самим упрятать терпилу, пока не отсосут свое, дуракам наука.

— Ты откуда все знаешь? — буркнул Краюхин. — Небось такой же шестерила, как и я, а все знаешь.

Рыжий смерил Краюхина презрительным взглядом красноватых глаз, опаленных медными ресницами, но промолчал и только сплюнул. Даже слюна его, показалось Краюхину, имела какой-то бурый оттенок.

В троллейбусе Краюхин присмотрел свободное место у кабины водителя, сел и прикрыл глаза в неверной дорожной дреме. Весь день сегодня оказался шебутным — то бегал по хозяйству, то вот, к вечеру, справлял задание. Так он и не дождался, чем закончится толковище, ушел. Судя по тому, как долго не возвращались «состязатели», разговор у них был крутой. Прав тот рыжий: сейчас толковать только воду в ступе толочь — Нефедов скрылся. Задача Ангела состояла в том, чтобы доказать правоту своих действий в отношении чеченов, оправдать гонорар, полученный от терпилы, отбить Нефедова от чеченов. Да, жирный кусок упустили чечены, неужто смирятся, признают доводы Ангела убедительными?

Троллейбус трясся на неровностях мостовой, урчал, утробно громыхал штангами, подвывал унформером, будто боялся отстать от собственных быстрых колес…

Краюхин поднял веки — где это он едет? Но взор не узнавал улицу — сознанием Краюхина сейчас владела новая мысль: жуткая, слепая и пронзительно заманчивая. Он пытался прогнать ее, даже передернулся всем телом. Но мысль клещом сидела в его многодумной башке…

Страшные силы сейчас разрывали Егорушку Краюхина — с одной стороны, ему хотелось отсидеться в троллейбусе, никуда не выходить, хотелось слиться с этим драным скрипучим креслом, а с другой стороны — Краюхин упирался кулаком о стекло кабины водителя, точно подталкивал его в спину, торопя и без того быстрый бег троллейбуса.

И дома Краюхин не нашел успокоения. Он бродил по комнате, не зная, чем себя занять, отвлечь от сладких мыслей предательства. Есть что-то упоительное в несовершенных поступках — будь то подвиг доблести, будь то предательство, возбуждались какие-то тайные струны души.

Или дождаться Веронику, посоветоваться, женский ум в таких вопросах что компас, это мужики решают сплеча. Нет, не дождаться ему Веронику, она возвращается из рейса завтра, к вечеру. До завтра Краюхин сойдет с ума…

Так он думал, переворачивая над столом ящик, в котором хранился разный бумажный хлам вперемешку с документами, с квитанциями, со счетами и прочей лабудой. «Всегда, когда специально что-то ищешь, — не найдешь», — бормотал Краюхин, просматривая каждую бумаженцию, коря себя за то, что не вел записную книжку, как все нормальные люди…

Из коридора донесся шорох. Неужели вернулась Агафья Львовна, так некстати. А он еще обрадовался, когда увидел, что в квартире никого нет, принял это за знак судьбы.

Краюхин поднял голову, прислушался, нет, все тихо.

Раньше, чем перевернуть лежащий ничком листик, Краюхин, казалось, ясно увидел список с номерами телефонов «ВЧ-8»: вагонного участка, дежурного инспектора, службы проводников… И замыкал список тот самый заветный номер.

Краюхин выпрямился, отошел от стола и, придерживая каждый шаг, ступил в прихожую. Приблизился к комнате Агафьи Львовны, постучал в дверь — не мешает лишний раз убедиться, что в квартире сейчас один. Вернулся к телефону, поудобней сместил аппарат, положил листок с номером перед собой и поднял трубку.

Шмелиный звук зуммера торопил Краюхина, не отпускал. Было еще не поздно. Еще можно отказаться, дернуть трубку на рычаг, смириться. Но рука его не слушалась, а глаза считывали номер, словно и рука, и глаза принадлежали другому человеку. И когда донеслись пунктирные сигналы вызова, было еще не поздно все поломать…

— Слушаю! — донесся грубый мужской голос. — Чего молчишь? Слушаю!

— Здорово, Парамоша, — выдавил Краюхин. — Это я. Егор. Не успел еще позабыть?

— А… Егор, — в голосе Парамоши слышалось облегчение. — Я, понимаешь, жду звонка от одной… вопрос решаю.

— Женишься, что ли?

— Наоборот, хочу рубануть концы, надоело. Так вот, Егор. Извини, я с тобой как-то торопливо обошелся, занят я был тогда, несвободен.

— Ничего, Парамоша, бывает, — выдавливал слова Краюхин. — Я тоже, признаться, был удивлен встречей… Сколько же мы не виделись?

— Много, Егор… Надо бы повидаться, посидеть за столиком. Ты еще с Вероникой?

— С ней, — ответил Егор раздумчиво — может, отложить главный разговор, встретиться, посидеть за столом, выпить, а там… — Дело у меня к тебе, Парамоша, — против воли выдавил Краюхин. — Серьезное дело.

— Ну говори, слушаю… Все радуюсь, что это не моя зазноба звонила, совсем пай духом… Слушаю тебя, Егор, излагай.

— Не знаю, как и начать, — вздохнул Краюхин. — Словом, есть у меня одна наколка для твоей братии, Парамоша. Они сейчас ради той наколки мать родную продадут.

— Какой братии, Егор, ты что-то путаешь, — голос Парамоши одеревенел.

— Не темни, Парамоша, я знаю, кому ты служишь, — наступал отчаянно Краюхин. — Чеченам ты служишь. И на стрелке ты службу справлял, как и я, Парамоша. Я тоже торчал там не случайно, — Краюхин слышал сиплое дыхание приятеля. — Мы с тобой ведь старые дружки, Парамоша, сколько вместе выпито, а? То-то. Если не будем помогать друг дружке, пропадем, — Краюхин передохнул и произнес решительно: — Так вот, Парамоша, я знаю место, где прячется от чеченов терпила. Тот самый, из-за которого сыр-бор разгорелся. Сходи, Парамоша, скажи своим начальникам. Если договоримся в цене — адрес тот будет ваш, Парамоша…

Глава шестая ДОЛГИЙ ДЕНЬ СВАДЬБЫ

— На свадьбу я не пойду. Пусть думают, что у тебя нет жены. — Лиза чистила рыбу, стреляя чешуей по стенкам мойки. Рыба выскальзывала, плюхалась в миску, плеская брызгами мутной воды в стоящего рядом Игорька. — Отойди в сторону, сколько раз тебе повторять?! — Лиза изловчилась и отодвинула коленом малыша.

Игорек захныкал. Ему было скучно в городе, сейчас самое время жить на даче, нет, бабка привезла его в город. У Марии Александровны возникли проблемы с пенсией, она забросила внука на Мойку и отправилась к себе, в Веселый поселок, с тем чтобы завтра, в понедельник, с утра заняться пенсионными делами…

— Не люблю рыбу, — канючил Игорек.

— Что ты вообще любишь?! — Лиза метнула взгляд на сына, задев как бы ненароком и мужа.

Феликс забился в угол тахты с газетой. Казалось, он пропускают высокий голос Лизы мимо ушей…

— С каким лицом я появлюсь на этой свадьбе, если ты не удосужился взять меня с собой на концерт?! — продолжала Лиза.

Феликс недоуменно вскинул брови. Если хочешь к чему-то придраться, то повод особенно выбирать не надо — говорил его вид.

— Прости… но это не твоя свадьба, ты лишь приглашена, как и многие другие. Что касается концерта, то я тебе все уже объяснил, — он вновь уткнулся в газету.

Феликсу не хотелось вступать в перебранку, лепить вялые и ленивые слова, точно мыльные пузыри. С той давней уже поры, как Феликс вернулся от матери, у которой прожил почти месяц, он испытывал равнодушие к нелепым склокам, что сваливались на него неожиданно и обильно. Ему казалось, что Лиза больна, что ее клекот есть не что иное, как прорыв болезненной истерии. Он и вернулся на Мойку не только оттого, что скучал по Игорьку, но и от чувства вины перед Лизой, чувства, которое испытывает здоровый человек перед больным. Сколько раз он клял Рафинада за то далекое уже сватовство. Кто, как не Рафинад, его убедил, что Лиза — судьба Феликса и нечего брыкаться. Феликс отнесся к своей женитьбе равнодушно и покорно. Удивительно, как в одном человеке сочетались энергия, ум, настойчивость в достижении цели и полное благодушие в личной жизни.

Лиза его подавляла непредсказуемой глупостью поведения. А ведь она была не глупа. Ум ее отличался какой-то избирательностью. Практичность во всем, что не касалось личной жизни, и особая косность, негибкость во всем, что касалось ее отношений с Феликсом. Вернейший признак, что не только нет любви, но и не было любви. Нередко долгие браки потому и долгие, что замешаны на равнодушии друг к другу. При любви острее ощущаются компромиссы, а без любви отношения сглаживаются, лишаются запаха и цвета, без любви прощаешь все, миришься со всем… В то же время подобное равнодушие часто порождает самые злые скандалы, как реванш за нелепо уходящую жизнь, как месть.

Интуитивно Феликс догадывался, почему Лиза возненавидела Рафинада, — она не могла ему простить участия в своей судьбе. Смирившись с Феликсом, она Мстила Рафинаду. И в этой безотчетной мести ей хотелось рассорить старых приятелей. Особенно она недолюбливала Чингиза, хотя тот никакого отношения не имел к их прошлой жизни и, более того, старался угодить Лизе. Вероятно, в неприязнь к Чингизу она вкладывала частицу нелюбви к Рафинаду…

У алогизмов есть своя логика. Нередко сложное поведение скрывает простецкую первопричину. Скаредной по натуре Лизе казалось, что добряка и растяпу потомка князей Шаховских бессовестно обманывают и обирают черные силы в лице представителей двух нацменьшинств — Дормана и Джасоева. Едва узнав от Феликса, что возникла идея организации банка, Лиза проявила бурную активность, видя в этом перст судьбы. Банк отвлечет Феликса от «Кроны», а там, кто знает, деловое соперничество — штука коварная, непредсказуемая, она даже братьев разводит по разным углам. Зачем ей это было надо? Зачем?!

— Послушай, в десять часов салют в честь Дня авиации, — Феликс поднял голову от газеты. — Пожалуй, я схожу с Игорьком к Неве.

— Хочу на салют! — взбодрился Игорек. — Хочу с папой на салют. А рыбу не хочу.

Они смотрели на Лизу в четыре глаза, так удивительно похожие между собой.

— Идите, — пожала плечами Лиза и добавила неожиданно: — Я бы тоже пошла, если б не эта гадкая рыба.

— Не хочу рыбу! — радостно завопил Игорек. — Хочу на салют всей семьей.

Лиза засмеялась и лукаво посмотрела на Феликса — возьму и пойду с вами, всей семьей так всей семьей.

— Что по телику сегодня? — проговорила Лиза, словно и не было никаких обид.

— Баскетбол буду смотреть, — ответил Феликс. — Без пяти двенадцать, международная встреча, — и подумал с досадой: «Перед ней я как голый в бане — беззащитный и робкий, черт бы меня побрал совсем».

Домой они воротились в одиннадцать. Игорек спал, на ходу подволакивая ноги.

— Придуряется, — подозрительно произнес Феликс.

— Нет, — ответила Лиза. — У него твой характер, придуриваться он не будет.

— Благодарю тебя. Ты сейчас на редкость добра ко мне.

— Ночь близится, Феликс, ночь. К ночи женщины добреют, тщат себя надеждой, — Лиза засмеялась. Когда она смеялась, лицо ее преображалось, глаза теплели, ласкали добротой и нежностью.

— Все равно, пока не посмотрю баскетбол, в спальню ты меня не загонишь, — засмеялся в ответ Феликс, нашаривая в кармане ключи.

Сизый свет прилип к наружным стеклам окна. Словно отблеск ракет и фейерверка ликующей Петропавловской крепости.

Поспешно скинув туфли, Феликс продел ноги в домашние шлепанцы и, прихрамывая, поспешил в гостиную, включил телевизор. Суровым голосом диктор извещал, что в дальнейшую программу вечерних передач внесены изменения — сердце Феликса екнуло — вместо международного баскетбольного матча будет показан кинофильм «Невозвращенец»… Что?! Почему?! Какой еще там «Невозвращенец»?!

— Продам телевизор! — крикнул Феликс в пространство квартиры. — И все! — Он выключил телевизор и направился в комнатку Игорька. — Как тебе нравится? Отменили трансляцию матча из-за какого-то фильма, черт бы их подрал!

— Мне бы твои заботы, — ответила Лиза. — Скажи этому человеку: если он не ляжет в постель, я не знаю, что с ним сделаю.

«Этот человек» угрюмо сидел на низеньком стульчике, пропустив ладони в стиснутые колени.

— Хочу рыбу, — канючил Игорек. — Я очень люблю рыбу.

— Ну? Как тебе нравится? Бабушке надо памятник поставить, как она с ним управляется? Двенадцатый час ночи, какая рыба?!

Игорек искоса погладывал на мать — не перегнуть бы палку, с мамой разговор короткий — даст подзатыльник и уложит в постель.

— Хочу рыбу, я очень люблю рыбу. Я, может быть, мечтал прийти после салюта домой и покушать рыбу, — не сдавался Игорек.

— А не мечтал ли ты получить затрещину и лечь в постель? — Лиза сдернула Игорька со стульчика.

Феликс вышел, он не любил быть свидетелем решительных методов воспитания. От него здесь было мало толку, наоборот, своей мягкотелостью он вносил разлад и смуту в разборки между Лизой и хитрым карапузом…

Феликс вернулся в гостиную, приблизился к окну. Щемяще-беззащитно пласталась внизу пустая набережная Мойки. Какая-то собачонка непонятной породы принюхивалась к тумбам ограды. Плоский прогулочный катер пасся у «дачной» деревянной пристани. Палуба катера была пуста, лишь несколько человек тесно сидели перед экраном переносного телевизора. Экран мерцал свинцовым светом, донося невнятные звуки фонограммы вперемешку с посвистом соловья, непонятно как попавшего в самый центр города… «Что их так заинтересовало? — подумал Феликс. — Может быть, на студии передумали и решили вернуться к баскетболу?» — и он включил свой старенький преданный «Горизонт».

Звуки ожили раньше изображения. И пока наливался цветом экран, Феликс услышал диалог — кто-то уговаривал кого-то спрятать какие-то списки… Феликс сел в кресло. Фильм захватил его сразу и намертво. По сюжету герой фильма, популярный тележурналист, заполучил списки людей, готовивших государственный переворот. Боясь оглашения списков, журналиста преследуют люди из Комитета госбезопасности, допрашивают, пытают, желают отнять списки. Военные — большинство из которых, видимо, и входило в те списки — готовятся совершить переворот… Сон героя фильма переплетается с явью… Танки на улицах города. Разъяренные толпы людей с какими-то вывернутыми лицами бушуют на площадях, гремят выстрелы убийц… Страх и предательство. Военные делят между собой власть. Отчаяние кружит над городом… Казалось, тонет в океане громадный пассажирский корабль… От того, что происходило на экране, цепенело сознание, сбивалось дыхание. Страх тяжелил мышцы рук и ног. Отчего возник такой шоковый эффект?! В последнее время возросло ощущение опасности. Слухи обретали реальность, и наоборот — реальность вязла в трясине молвы и слухов. То, что происходило в самой «Кроне», отзывалось слабым эхом глобальных процессов, происходящих в стране, раздираемой конфликтами. Пустые магазины, толпы беженцев на улицах, бандитский беспредел, безденежье и отчаяние людей. И сам город, некогда краса и гордость Европы — Северная Пальмира, — своими обветшалыми домами, разбитыми улицами, словно изнасилованный, лежал под пологом пронзительно прекрасной августовской ночи, прошитой посвистом одинокого соловушки…

В гостиную вошла Лиза, остановилась на пороге.

— Переворот, — Феликс не сводил глаз с экрана.

— Доигрались, — Лиза присела у двери на стул, по-бабьи скрестив руки у груди.

Так они просидели до конца фильма. Тихо, неподвижно. И еще какое-то время, уже перед слепым экраном, казалось, все еще дымящимся смрадом. Подавленные и растерянные.

— Мне страшно жить в этой стране, — проговорила Лиза. — Мы плохо кончим, Феликс, я чувствую.

Феликс подошел к Лизе, обнял ее гибкие плечи. Обычно зеленые глаза жены сейчас посерели, расплылись в тоске. Жалость и нежность овладели Феликсом…

— Уедем из России, Феликс, — продолжала Лиза. — Ты талантливый, умный. Я тоже на что-то еще сгожусь. Да и деньги какие-то есть, на первое время хватит…

— И связи завелись, — в тон подхватил Феликс. Мгновение назад он и не думал об этом.

— Выплывем, Феликс, не пропадем, — Лиза прикрыла ладонь мужа длинными холодными пальцами. Феликс встряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Ладно! Что это с нами? А все фильм… Пошли спать, Лиза, пошли спать. Второй час ночи. Не думаю, что все так страшно. Кино, вино и домино.

— Страшно, Феликс. Проклятая страна. И вся история ее — сплошная кровь, зависть, пьяные драки. Все люди живут как люди, только мы словно Богом прокляты. Столько лет прошло после войны, вся Европа встала на ноги, а мы только злобой исходим и в собственном дерьме копаемся, — полушепотом торопилась Лиза. — Недаром отсюда бегут.

— Перестань, перестань, — растерялся Феликс. — Что ты так, на самом деле? Не все бегут… Пошли спать… Куда бежать? Из своей страны!

— Мы не любим свою страну, мы не любим то, что называется Россией. Тех, кто ее любил, давно уже извели. Мы любим себя на этой территории. Только самих себя, такой у нас характер. А говорим, что любим Россию. Такие мы люди… Назови среди наших лидеров хотя бы одно уважаемое имя? Все они или бывшие коммуняки-перевертыши с оловянными глазами и тряпичной душой, или новоявленные демократы со звериным обонянием — чуют стервятники, что пришло время охоты. Что можно поживиться, сорвать куш на всю оставшуюся жизнь. Сейчас время гиен, Феликс… И я очень боюсь, — голос Лизы стал стихать. — За тебя боюсь, за Игорька…

— Хватит, хватит, — мягко произнес Феликс. — Рыбу-то пожарила?

— Пожарила, — вздохнула Лиза. — Хочешь?

— Конечно. Игорек спит?

— Уснул, поросенок… А выпить хочешь?

— Кажется, хочу, — кивнул Феликс. — Устроим небольшой пикник.

— Тебе завтра вставать в семь.

— Встану позже. Я не генеральный директор, можно расслабиться. Пусть теперь Рафаил встает в семь.

— Да, подсуропил ты ему, — Лиза устремилась вперед вытянутым извилистым коридором, стараясь упредить возможные вопросы Феликса.

А Феликс и не хотел задавать вопросы, пустое. Он хотел поскорее занять свое место в углу просторной и уютной кухни, есть рыбу и пить вино большими глотками, хотел отойти от фильма…

Вино оказалось кисловатым. Но все равно — холодное, оно остужало горло и льдисто ухало куда-то в глубь живота, тотчас разливаясь жаром.

— Хорошо сидим, — Феликс выбрал сочный кусок рыбы и переложил на свою тарелку. — Представляю, какой едой будут завтра вечером угощать на свадьбе, — он лукаво взглянул на жену.

— Почему завтра? Уже Сегодня, — произнесла Лиза. — Но только не меня. Хочешь — иди, я не против.

— Лиза-а-а, — протянул Феликс. — Ты ведь умница.

— Все, все! Только не об этом, — резко прервала Лиза. Феликс вскинул руки и развернул ладони — сдаюсь, молчу, не буду.

— Не состоял, не участвовал, не родился, — дурашливо проговорил он. — Всякий раз, общаясь с тобой, мне кажется, я составляю анкету на благонадежность. Это утомительно, Лизок.

— Жена Рафаила тоже будет на свадьбе?

— Думаю, что да, — ответил Феликс после неуловимой паузы.

— Ты неравнодушен к этой особе, — усмехнулась Лиза.

— Почему ты так думаешь?

— Женщина не думает, она чувствует.

— Ну, знаешь, — резко взвинтил себя Феликс. — Совсем уже… готова ревновать меня к телеграфному столбу.

— Ну… судя по твоему описанию, она не такой уж и столб, эта Инга.

— Ли-и-иза…

— Почему, почему ты принял ее на должность директора магазина?!

— Магазин в ведении Дормана, подчиняется торговому отделу. И Дорман сам вправе распоряжаться кадрами.

— Без твоей резолюции?

— Не мог же я ему отказать в таком пустяке, — с досадой проговорил Феликс и отодвинул тарелку. — Полно костей, а тут еще ты… В кои веки раз сидим с тобой.

— Едим рыбу, пьем вино, — засмеялась Лиза. — Успокойся. Может быть, мне нравится, что мой тюлень расшевелился, приударил за другой женщиной, пусть даже и женой приятеля.

— Ты просто больна, — вскипел Феликс. Его реакция, резкая, ужаленная, невольно выдала душевное смятение. Нижняя губа зависла, показывая розовые десны, на щеках выступили пятна, превратив приветливое и мягкое лицо в маску отчаяния.

— Вуаля! — с растерянной насмешливостью произнесла Лиза, не ожидавшая такого ответа на, казалось, невинные свои слова…

Феликс закинул руки за голову — в подобной позе сон наступал быстрее. Пододеяльник источал запах свежести и крахмала. В этом отношении Лиза была на высоте — новинки бытовой химии тотчас занимали достойное место в ее хозяйстве, серьезно сокращая зарплату. Даже мать Феликса — чистюля и аккуратистка Ксения Михайловна — тут опускала руки…

Чеканные дубовые листья на обоях барельефно выпирали из стены, освещенные предутренним размытым светом. Феликсу казалось, что он спрятался в шалаш и никто никогда его здесь не найдет. Но быстрые шаги Лизы развеяли иллюзию.

— Теперь я понимаю, почему ты решил заняться банком, — громко говорила Лиза, укладываясь в постель. — Ты оставил «Крону», чтобы не искушать себя этой дамочкой.

— Мелко, Лизок. Спи, скоро рассвет, — протянул Феликс нарочито сонным голосом. — Такое может придумать только извращенный ум.

— Извращенный ум?! — воскликнула Лиза. — Кто тебе звонил домой в тот вечер, когда ты, пьяный, устроил мне сцену и отправился ночевать к своей мамаше? Не эта ли особа?

— Вспомнила! — изумился Феликс и, приподнявшись, посмотрел на Лизу. — Прошла целая вечность, а ты все помнишь?!

Ее расширенные в гневе глаза светлячками светились в сизых сумерках комнаты. Ночная рубашка сползла, оголив плечо и грудь с темным соском.

— Это просто расточительство, — продолжал Феликс серьезным тоном. — Такое невостребованное богатство! — Он легко перегнулся и прильнул ко рту Лизы, обратив в невнятное мычание ее бранчливые слова.

Лиза крутила головой, пытаясь увернуться, договорить, но безуспешно — ее тут же подлавливали большие и жадные губы Феликса, в то время как руки жестко и уверенно покоряли мечущееся тело, ловко стягивая крепкую ткань ночной рубашки. Лиза особенно и не сопротивлялась. Продолжая что-то выговаривать, она помогала Феликсу, податливо подставляя себя, — казалось, в ней борются два существа: та, добрая, влекущая, с испуганным взором у погасшего экрана телевизора в гостиной, и другая — неуживчивая, подозрительная, с горящими угольками в глазах. Внезапно ее тело обмякло, сдалось, растянулось на белой простыне, принимая на себя горячее и упругое тело Феликса.

Обхватив шею Феликса руками, теперь уже она ловила его губы и лепетала какие-то слова. Влекомый сладостной дрожью, Феликс приподнял голову, вбирая взором близкие знакомые черты лица. Черты эти, казалось, непостижимым образом меняли свою форму, превращаясь в другой облик — желанный, запретный облик Инги. Превращение это распаляло, придавая особую страсть. Лишь боязнь произнести вслух другое имя сковывала и пугала. Сердце его колотилось.

И тут сознание приняло посторонний звук — резкий и тревожный.

— Телефон, — прошептала Лиза. — Что-то случилось. Телефон звонит.

— Какой телефон? — в забытьи пробормотал Феликс.

— Телефон, не слышишь?! Что-то случилось, — голос Лизы тревожно трезвел.

— Какая-нибудь ошибка, — отозвался Феликс, но тело уже отяжелело.

Досада и злость охватили его. Протянув руку к стоящему подле постели аппарату, Феликс снял трубку.

— Включи радио! — раздался голос Рафинада. — «Свободу»! Быстро! — и Рафинад повесил трубку.

Розыгрыш?! Не может быть. На часах четверть пятого утра.

Лиза молчала, зарыв подбородок в одеяло…

Предчувствие беды выбросило Феликса из кровати. Радиоприемник темнел на секретере. Искать волну не пришлось — частота «Свободы» отслежена давно и прочно.

— Что случилось? — прошептала Лиза.

Феликс усилил звук. Далекий мюнхенский диктор глуховатым голосом передавал сообщение московского корреспондента радиостанции «Свобода»:

«Танки движутся к Москве… Отдан приказ войскам… В шесть утра ожидается заявление Советского правительства о низложении Президента Горбачева… Военно-политический путч… Реставрация коммунистического режима… Образован Государственный комитет по чрезвычайному положению — ГКЧП… Президент арестован и, вероятно, убит…»

— Боже мой, — обомлела Лиза.

— Доигрались, сукины дети, — выдохнул Феликс и присел на край серванта. За стеклом хрустально звякнули бокалы.

— Осторожно! — вскрикнула Лиза. — Разобьешь!

Феликс поднялся, придвинул стул и тяжело опустился на него.

— Доигрались в демократию, болтуны, тряпки, демагоги, фигляры, — шептал Феликс, приблизив ухо к рифленой ткани динамика. Он впитывал каждую фразу прилежного диктора. Гнев душил Феликса. — Красовались друг перед другом, петухи кастрированные… Теперь эти ребята покажут кузькину мать, пересажают к чертям собачьим, перестреляют. Они-то не станут церемониться. Хватит, поиграли в демократию…

Лиза, босая, в накинутой на плечи ночной рубашке, подошла и встала рядом, отстранив от уха светлую прядь.

— Розыгрыш, — проговорила Лиза. — Продолжение кинофильма. Не может быть подобного совпадения. Что они, идиоты — показывать такой фильм перед переворотом? Чистый розыгрыш…

«Но почему молчат наши радиостанции? — метались в панике Лизины мысли. — Неужели и вправду убили Президента?»

— Помолчи! — цыкнул Феликс. Сообщение повторялось. Словно кружение колеса. Все тот же глуховатый, доброжелательный голос предвещал долгую ночь, которая опускается на Европу…

Феликс выключил радио, лег в постель. Легла и Лиза.

Тишина обволакивала комнату. Тишина густела, закладывала уши, смеживала веки…

— Продумай, какие вещи мы возьмем с собой, — промолвил Феликс в тишину. — Возможно, придется бежать к финнам. На машине доберемся часа за три.

— Ты серьезно?

— Как никогда. Не понимаешь, что происходит? Первой костью, которую бросят они народу, будем мы, предприниматели-кровососы.

Лиза сдавила пальцами лоб.

— А квартира? — прошептала она. — Только сделали ремонт.

— Вот и скажи им об этом, — Феликс обернулся и посмотрел на Лизу долгим взглядом — шутит она или прикидывается? Затем встал и направился в коридор.

На кухне приглушенно хрипел круглый ретранслятор. Феликс повернул тумблер.

«…идя навстречу требованию широких слоев населения о необходимости принятия самых решительных мер по предотвращению сползания общества к общенациональной катастрофе… ввести чрезвычайное положение… на срок шесть месяцев с четырех часов утра по московскому времени девятнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года…»

Феликс взглянул на часы. Было десять минут седьмого. Выходит, он уже два часа и десять минут живет при новой власти…

Внутренний двор дома по улице Гоголя, в котором размещалась «Крона», напоминал пруд под сильным дождем. Беспорядочно переходя от одной группы к другой, кучковались люди. И в каждой группе, подобно кругам на воде, распространялись новые слухи, версии, факты… Ждали генерального директора Рафаила Дормана. Тот ушел к Мариинскому дворцу прояснять обстановку, предварительно разогнав по объектам сотрудников, чьи рабочие места находились в других районах города, — предупредить воровство и грабежи в такой мутной водице.

Последней со двора уехала Инга, к себе, в магазин на Московском шоссе. Спать уже не хотелось, она хорошо вздремнула у Рафаила в кабинете на двух креслах, составленных вместе.

На фирму они ввалились сразу же, как свели пролеты Дворцового моста. А все упрямство Рафаила — ведь рядом были две крыши — ее комната и на худой конец квартира на площади Труда, у родителей. Нет, решил Рафаил, в такой ситуации он обязан быть в конторе.

Все началось вчера, в выходной день. Часов в десять вечера они отправились в Репино, в «подпольный» ночной клуб. Прошел слух, что в клубе работали девочки из Швеции — «Северные наложницы», со своей рок-группой «Тощие ребята». Разыскивая клуб, они утюжили Карельский перешеек от Лисьего носа до Зеленогорска, пока случайно у бензоколонки не повстречали «шевроле» бармена Сени из гостиницы «Пулковская». Сеня и выручил, предложил ехать за ним. Так они и приехали на какую-то дачу, окруженную множеством автомобилей. Крепкие ребята преградили им дорогу, но Сеня заступился, он тут был человеком признанным. Билеты продавали за калиткой — деньги оставляли на столе, за которым сидела девица с немыслимо красными губами. Рафаил не осрамился — уплатил и за Сеню, отблагодарил усердие бармена.

Гостей пригласили на лужайку, к бревнам, заменяющим стулья. «Афера, — шепнул Рафаил Инге. — Ребята крутят динамо…» Но все оказалось более чем прилично. Впечатление улучшилось уже при виде фуршета. Смазливые девочки в черных узорных колготках подносили к бревнам закус на картонных тарелках и бутылки с пепси-колой. Рафаил повеселел и подмигнул Инге. А когда на лужайку вышли «Тощие ребята» с инструментами и ударили по своим струнам, настроение и вовсе улучшилось. «Наложниц» встретили громом аплодисментов и совершенно прекрасным настроением… Одно обескураживало: «наложницы» между собой переговаривались на чисто русском, но Бог с ними, у каждого свой бизнес.

В город вернулись незадолго до конца разводки мостов.

Остановились, выключили двигатель. Было удивительно тихо. Словно призраки, скользили по Неве чумазые баржи, вынюхивая черными носами распахнутые створы в светлой утренней воде.

Рафаил врубил радиоприемник и ахнул. Потом он выскочил из машины, побежал звонить по телефону Феликсу. А Инга, оцепенев, слушала голос мюнхенского диктора, безучастно фиксируя взглядом суету у стоящих рядом автомобилей, вероятно, их хозяева тоже прослушали сообщение. «Да, хороший свадебный подарок преподнесли Чингизу», — проговорила Инга, едва Рафаил вернулся в машину. Рафаил нетерпеливо поглядывал, как усмиряют вздыбленную спину. моста, и приговаривал: «Это конец, Инга. Всему конец…» Приехав на фирму, Рафаил составил кресла, уложил Ингу, а сам принялся собирать какие-то документы и складывать их в мешок… Вскоре явился Феликс. Он помогал Рафаилу отбирать бумаги. Сквозь дрему Инга слышала их тихий разговор. Речь шла о том, где спрятать договора, счета, какие-то акты, соглашения. На первое время решили спрятать документацию на даче Феликса. Как раз Феликс собирается туда ехать — отвозить сына и бабку — пусть пока сидят за городом. И если придется бежать, то дача сократит дорогу до Финляндии километров на сто. Инга притворялась спящей, она старалась избегать общений с Феликсом при Рафаиле. Феликс ушел, прихватив с собой мешок… Инге все это казалось диким, нереальным. Какой мог быть при этом сон?! Выходит, она не спала почти сутки. И теперь вот спешила на работу, в магазин…

Автомобиль подъезжал к Сенной площади словно бы с неохотой. Инга подметила, что в районе Сенной автомобиль всегда начинал нервничать, рычал, дергался на дряхлом, отжившем свое асфальте. Сколько лет площадь корежил долгострой — грязный, безобразный, унижающий своей тупостью и чванством любого, кто попадал в этот район города…

— Ненавижу это место, — буркнул продавец Фима.

Фима сидел за спиной Инги и грыз яблоко.

— Я тоже, — вздохнула Инга. — Надо было ехать по Фонтанке.

— Как-то я зевнул, — согласился рулила Садчиков, охранник магазина. — А все эти наши утренние новости… Кое-кто крепко обрадуется, давно ждут…

От тряски что-то сместилось в автомобильном радиоприемнике, и в салон ворвался строгий мужской голос: «…к этим мерам относятся… запрет на проведение собраний, митингов, уличных шествий…» — голос пропал.

Инга принялась щелкать кнопками на панели радиоприемника. В динамике что-то заскрежетало, и через паузу вновь прорвался тот же голос: «…ограничение и запрет на использование множительной техники, а также радиотелепередающей аппаратуры, видеозаписывающей техники, изъятие звукозаписывающей техники. Установление контроля за средствами массовой, информации… — вновь голос пропал. Инга яростно стукнула ладонью по панели. — Мы передавали обращение командующего войсками Ленинградского военного округа, коменданта города Ленинграда, генерал-полковника Самсонова», — очнулся радиоприемник и вновь уснул.

— Поворачивай назад, на фирму, — приказала Инга шоферу.

Садчиков одобрительно кивнул, выгнув крепкую шею, поросшую светлым детским пушком. Возвращались они по Фонтанке, удивляясь малому количеству автомобилей в это расхожее время дня. Улицы словно ветки деревьев, с которых облетели листья. И двор фирмы пустовал. Сотрудники собрались в кабинете генерального директора. Кто не вместился — стояли в коридоре и, заметив Ингу, старались пропустить ее в кабинет.

Чингиз Джасоев расположился у дверей, на месте, что обычно абонировал Рафинад до своего директорства. Чингиз подвинулся, уступая Инге половину своего места. Он был в темном вечернем костюме и крахмальной сорочке, манжеты которой, помеченные белыми запонками, выпирали из укороченных рукавов…

— Не могли выбрать другой день для переворота, — шепнул Чингиз. — На двенадцать заказан Дворец бракосочетаний. Я и оделся на всякий случай, небось домой уже не попасть.

— Боюсь, тебе не попасть и. во Дворец бракосочетаний, — в ответ шепнула Инга.

— Кажется, что это игра, — вздохнул Чингиз. — Что все закончится к обеду…

В кабинете стоял сдержанный рокот голосов. Люди старались помалкивать, словно взвешивали свое поведение — не промахнуться бы, не сказать что-нибудь не то.

Семен Прокофьевич Гордый сидел у края стола подбоченившись. Его обычно улыбчивое выражение лица по причине поднятых кончиков усов на сей раз сменилось угрюмостью — то ли кончики усов опустились, то ли слишком уж серьезен был сейчас шеф отдела безопасности. Из всех, пожалуй, один только Платов выглядел, как обычно, благодушно. Чуял бывший партийный чин, что качнулись стрелки истории в обратном направлении, что вернется он в свой кабинет. А то, что поспешил расправиться с партбилетом, так практически все, кто заварил эту кашу из высших государственных бонз, прилюдно отреклись от своих коммунистических идеалов. Так что у Платова было неплохое настроение. Еще у спаниеля Тиши, что лежал у ног хозяина. Толик Збарский опустил руку и почесывал Тишу за ушами.

— Поесть-то успела, собачина? — громко спросил Платов.

— Тиша всегда успеет, — хмуро ответил Збарский. — При любой власти.

— Пока хозяин на свободе, — подхватил кто-то из сидящих на подоконнике.

— Ну и шутки у вас, парни, — буркнул Забелин, помощник генерального, и встряхнул хохолком, похожим на рыбий плавник.

Главбух Остроумов его поддержал. Они сидели рядом, на одном стуле, оба в мальчиковых костюмах с хлястиком…

— А где Феликс Евгеньевич? — спросили с неугомонного подоконника. — Неужели в Выборг уже свалил? Ближе к границе?

После того как Феликс оставил должность генерального директора, отношение к нему коллектива стало заметно демократичней.

— Феликс Евгеньевич в городе. Подъедет позже, — сухо пояснил Рафинад и постучал карандашом по столу: — Вернемся ко второму вопросу… Кстати, Инга Михайловна, раз уж вы вернулись на фирму…

— Так это из-за меня в кабинете такая долгая пауза? — прервала Инга.

— Нет, мы слушали выступление коменданта города. Поэтому все сюда и собрались, — Остроумов утер платком лоб. — Это и был наш первый вопрос.

— И как вы относитесь к первому вопросу? — не унималась Инга.

— Бороться и умереть! — иронично воскликнула секретарь Зинаида и салютом вскинула бледный кулачок.

Тиша поднял пепельную мордаху и коротко тявкнул, чем вызвал общий смех.

Юрисконсульт Ревунова, пользуясь ситуацией, отыскала взглядом сына Фиму и спросила: погасил он фитиль в газовой колонке или забыл, как вчера?

— Галина Кузьминична, ай-яй-яй… Всему миру фитиль подожгли, а вы с газовой колонкой, — не удержался Платов.

— Мой мир, Виктор Степанович, — это моя газовая колонка, — Ревунова вертела в руках сигарету.

— Осторожней в выражениях, — ухмыльнулся Платов. — Аполитичность — тоже позиция, Галина Кузьминична. Придет новая власть и сменит календарь девяносто первого года — на тридцать седьмой. По декрету, по просьбе трудящихся.

Рафинад вновь постучал карандашом о стол.

«Осунулся, похудел, — подумала Инга. — Конечно, не спал ночь. Наверно, и я выгляжу не лучшим образом… Или он просто испуган?! Да, да, он испуган и нервничает, — сердце Инги затаилось. — Неужели все это йе игра… он, Рафаил, и вправду ее муж, самый близкий и родной человек?!»

Она не принимала свое замужество — да какое, к черту, замужество? Отношения, — они ведь не регистрировались, у них не было свадьбы, они не носили колец, — она принимала их отношения как игру, как овладевшую ими блажь. Оказывается, Рафаил и вправду ей дорог, без всякой свадьбы, без отметки в паспорте. И отношения эти есть не что иное, как истинное слияние душ… Предчувствие рока, витавшего над Рафаилом, желание Инги отвести этот рок, что толкнуло когда-то Ингу навстречу Рафаилу, со временем сгладилось, исчезло, обнажив постоянное влечение. А сейчас она поняла, что любит этого сероглазого, светловолосого мужчину. И хочет ему помочь. Хочет как-то скрыть от чужих взглядов его испуг и растерянность. А может быть, ей одной кажется, что он подавлен?! Только перешагнув черту особой близости, видя уплывающие в ночной сутеми глаза, слыша сдавленные стоны высокого блаженства, можно быть уверенным, что видишь то, что не видят другие. Дай Бог, чтобы это было так, чтобы никто, кроме нее, не заметил его испуг и растерянность…

— Так вот, раз уж ты вернулась на фирму, — Рафинад наклонил голову, чтобы получше видеть Ингу. — Сколько в магазине имеется множительных аппаратов?

По кабинету прошел легкий ропот — неужели генеральный проявляет лояльность и спешит выполнить распоряжение коменданта города?

— Всех аппаратов? — спросила Инга упавшим голосом.

— Нет, только тех, что собраны и готовы к работе.

— Четыре комплекта. В демонстрационном отделе, — ответила Инга.

— Все четыре должны быть немедленно доставлены сюда, — приказал Рафинад и обратился к Забелину: — А вы, Виталий Андронович, подберите на фирме помещение, чтобы разместить эти ксероксы. Завезите с Бадаевских складов всю бумагу…

— Никак, вы типографию хотите учредить? — произнес Гордый, прервав свое задумчивое молчание.

— Кстати, Семен Прокофьевич, — Рафинад обратился к Гордому, — хочу обсудить с вами… К Мариинскому дворцу для обороны Ленсовета стягивают силы некоторые коммерческие фирмы. Я видел ребят из…

— Не советую, Рафаил Наумович, — резко прервал Гордый. — Сотрудники моего отдела не будут принимать участия, я говорю определенно…

— Как бывший сотрудник Комитета госбезопасности? — Нет, как руководитель отдела безопасности и охраны производственных интересов фирмы «Крона», — ответил Гордый. — В стране существует законная власть. И эта власть объявила о переменах. Считаю долгом подчиниться законной власти.

В кабинете стало тихо. И в коридоре притихли.

— Какая власть, Семен Прокофьевич? — тихо проговорила Ревунова. — Власть — это Президент СССР, а где сейчас Президент, вы знаете? И никто не знает. Власть — это и Президент России. Но и его мы что-то пока не слышали…

Гордый встал, явно намереваясь покинуть кабинет. Его крепкий череп всплыл над сидящими в кабинете, подобно буйку. Но проход был заставлен стульями. И никто не проявлял особого усердия, чтобы выпустить возмущенного руководителя отдела безопасности.

— Сядьте, Семен Прокофьевич, — повысила голос Ревунова. — Вроде совещание не закончилось.

— Простите, Галина Кузьминична, для меня оно закончилось! — резко ответил Гордый. — Организация типографии на фирме… По-моему, это не входит в устав, вам как юрисконсульту это известно лучше, чем другим.

— Но… может быть, Рафаил Наумович как раз и намерен подчиниться приказу коменданта города и сдать всю множительную технику? — раздраженно ответила Ревунова. — А вы сразу…

— Ну, тогда неизвестно, зачем нужна бумага, — Гордый улыбнулся, кажется, он поторопился с определением своей позиции. Он обернулся к генеральному директору и прижал руки к груди в извинительном жесте.

И все посмотрели на генерального директора.

— И вообще, Рафаил Наумович, в этой ситуации более дальновидным оказался Феликс Евгеньевич, — не удержался Гордый. — Думаю, что и всем нам будет полезней сегодня разойтись по домам, а не обсуждать решения Государственного комитета по чрезвычайному положению. И кстати, советую закрепить это распоряжение соответствующим приказом по фирме. Мало ли как все обернется. Мой вам совет, Рафаил Наумович. И юрист здесь, завизирует.

— Да, да, вы правы, — кивнул Рафинад в полной тишине. Щеки его запали, а светлые волосы взмокли и блестели, словно он только вышел из-под душа. — Зина, возьмите лист бумаги. Я продиктую приказ.

Секретарь Зинаида вздрогнула, суетливо принялась перебирать листы. Круглые очки ее соскальзывали с маленького носика, и Зинаида подхватывала их, водружая на место, упираясь двумя худыми пальцами в дужку. И оттого, что все сейчас смотрели на нее, Зинаида волновалась еще больше. Казалось, что она специально тянет резину, в расчете, что шеф одумается и отменит свое решение…

— Пишите, Зина, — сказал Рафинад покорной и тихой секретарше. — Приказ. В связи с невыполнением указания генерального директора о передаче в распоряжение Ленсовета сил отдела безопасности в связи с острой политической ситуацией… Так? Написали?.. Приказываю освободить от занимаемой должности руководителя отдела безопасности и охраны производственных интересов Гордого Семена Прокофьевича. Число и дату, — Рафинад ждал, когда Зинаида остановит свое быстрое перо. — Немного нехорошо — два раза «в связи», но ничего, отредактируйте… Так. Приказ номер два… Откомандировать личный состав отдела безопасности в распоряжение руководства штаба Ленсовета на срок действия чрезвычайной ситуации в городе Ленинграде. Число и дату.

— Рискуете, Рафаил Наумович, — произнес Платов. — А вдруг Ленсовет встанет на сторону ГКЧП? Ведь все только начинается.

Рафинад пожал плечами и взглянул на Гордого. А тот, в свою очередь, с усмешкой разглядывал генерального директора.

— Не ожидал, господин Дорман, — проговорил Гордый. — У нас, по-моему, не единовластная государственная структура, а акционерное общество закрытого типа…

— Вы правы, Семен Прокофьевич, — азартно воскликнул Рафинад и оглядел кабинет. — Кворум налицо. Прошу учредителей проголосовать. Кто за освобождение Семена Прокофьевича Гордого от обязанностей руководителя отдела безопасности, прошу поднять руку, — и Рафинад вскинул ладонь в пионерском салюте.

Следом подняли руки Чингиз Джасоев и Ревунова. Збарский медлил. Рафинад смотрел на Збарского, не скрывая раздражения.

— Я воздерживаюсь, — произнес Збарский.

— Отлично, — с нарастающим азартом подхватил Рафинад. — Три голоса — «за», один воздержался. Если бы Феликс Евгеньевич был «против», все равно, Семен Прокофьевич, большинство — «за». Извините.

Гордый сидел опустив плечи. Потом попросил у Зинаиды лист чистой бумаги, заложил для удобства ногу на ногу и, сосредоточившись, набросал несколько слов. Протянул лист генеральному директору.

Рафинад развернул бумагу.

«Вы поступаете опрометчиво, — прочел он. — Так же опрометчиво вы интересуетесь запрещенным законом бизнесом сексуальных услуг. Одумайтесь. Ваш доброжелатель». Рафинад откинулся на спинку кресла, сложил записку, усмехнулся и покачал головой. Даже то, что происходило сейчас в стране, скатилось куда-то в сторону… Скрытая угроза, исходившая от записки, — разгласить по фирме криминально наказуемое поведение директора, — угроза эта не очень-то беспокоила Рафинада, прошло то время, хотя именно сегодня оно вновь постучалось в окно. Рафинад проникся другой мыслью, куда более важной для него, — он понял, что уход из фирмы Гордого обернется стратегически большой утратой: нельзя терять таких профессионалов. Рафинад как-то совершенно не интересовался, каким образом Гордый разнюхал о его затее с Сулейманом. Сейчас он искренне жалел о действительно необдуманном и поспешном своем решении. Но не станет же он отменять приказ, на котором еще не просохли чернила. И дернуло его провести голосование среди основных учредителей! Он видел, с каким злорадством поднял руку Чингиз Джасоев, вот кому Гордый стоял как кость в горле. «Крона-Куртаж» все активней проявляла свою самостоятельность в этой темной истории с лесным комбинатом. И Ревунова чувствовала себя неуверенно, перебежав дорогу Гордому на выборах в главные учредители, Ревунова тоже подняла сейчас руку с готовностью. Да и не они одни с облегчением восприняли приказ генерального директора, для многих Гордый оказался бельмом на глазу. Потрясти бы ребят с Бадаевских складов, сколько чужой продукции они принимают на хранение за наличный расчет, разве уследишь? Недавно Рафинад получил от Гордого секретное досье на торгового представителя «Кроны» в Москве. Гордый обнаружил завышение цен на товары, разницу от продажи которых представитель присваивал себе. Прямой материальный ущерб фирма не несла, а косвенный несла несомненно — искусственно завышенные цены отсекали многих потенциальных покупателей… Эти мысли будоражили сознание Рафинада, отражаясь на лице, утомленном бессонницей и тревогой.

Неловкая пауза затягивалась. Гордый, подбоченившись, оставался сидеть в своем кресле. Записка явно произвела впечатление на генерального директора. А то, что записка исходила от Гордого, придавало всему происходящему особую таинственность…

Внезапно в густую, тупиковую тишину кабинета сверчком проник звук радиоприемника, идущий из глубины коридора. Звук стремительно нарастал…

— Послушайте, послушайте! — выкрикивал экспедитор из транспортного отдела. — Это повторение. Указ Президента России. «Свобода» передает, послушайте.

Экспедитора пропустили в кабинет. Бережно, словно боясь расплескать звуки, экспедитор переступил порог, держа над головой японский транзистор.

«…В связи с действием группы лиц, объявивших себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению, постановляю. Считать объявление комитета антиконституционным и квалифицировать действия его организаторов как государственный переворот, являющийся не чем иным, как государственным преступлением…»

Кто-то встал и тихонечко пододвинул стул под тощий зад экспедитора. Но тот, качнув головой, отказался и стоял важный, словно именно он, младший экспедитор транспортного отдела, и есть Мессия, явления которого ждал кабинетный люд.

«Действия должностных лиц, — вещал крохотный японский транзистор, — исполняющих решения указанного комитета, подпадают под действия Уголовного кодекса РСФСР и подлежат преследованию по закону, — голос сделал паузу и заключил: — Настоящий указ вводится в действие с момента его подписания. Президент РСФСР — Борис Ельцин. Москва. Кремль. 19 августа 1991 года».

Раздались аплодисменты. Начались они от Инги. Доброта и расположенность незримым обручем охватили всех, кто сидел в кабинете, кто стоял в коридоре. Спаниель Тиша самозабвенно лаял, увертывая шерстяную мордаху от строгой руки хозяина, Толика Збарского. Гордый аплодировал вместе со всеми. Улыбался и что-то говорил. Он искренне радовался. Преданный служака системы, Семен Прокофьевич Гордый сейчас аплодировал… определенности.

— Что, Семен Прокофьевич?! — воскликнул Рафинад. — Теперь-то поведете воинов на защиту законной власти, к Ленсовету? — и хитро поглядел на Гордого.

Тот пожал плечами.

— Не волен, Рафаил Наумович. Не удел-с, — ернически ответил Гордый.

— А это мы исправим! — быстро подхватил Рафинад. — Зиночка, анулируйте приказ в первом пункте. Второй оставим, как есть… Так что не отвертитесь, Семен Прокофьевич, быть вам воеводой от «Кроны» — боковым зрением Рафинад видел, как заострилось лицо Чингиза.

— Кроноводом! — Платов вытирал обильный пот со лба. — Все только начинается… Неспроста наши радиостанции молчат. Или передают музыку Чайковского. Спасибо «Свободе», что она у нас на подхвате, как вы думаете, Семен Прокофьевич?

Гордый согласно кивнул. Гладкий его черепок сиял, подобно медному шлему римского воина.

Ничто не предвещало грозных событий. Улицы, прилегающие к Исаакиевской площади, как обычно, жили размеренно-сонной полуденной жизнью бывшей столицы Российской империи. Казалось, никто и радио не слышал, не внимал грозным предупреждениям военного коменданта. Лишь у Мариинского дворца размыто виднелась небольшая толпа. Подобно той, которая в последние годы все чаще и чаще тревожит благостную депутатскую жизнь, предъявляя самые различные требования — от ремонта крыши до свободы для сексуальных меньшинств. Благо народ разучил новое для себя заморское слово: «плюрализм»…

Чингиз обогнул собор, выехал на Адмиралтейский проспект и устремился дальше, к Дворцовой набережной, а там уже рукой подать до Дворца бракосочетаний. Марина Петровна — будущая теща — уже звонила на фирму, напоминала Чингизу, что надо явиться со свидетелями во дворец не позже, чем за четверть часа до начала регистрации. Намекнула на то, каких усилий стоило дяде Курбану втиснуться в плотный график работы дворца, тем более в такой сумасшедший день. Наргиз пыталась перенести регистрацию, но дядя не желал и слушать — регистрация должна состояться в день ее рождения. Можно перенести свадьбу — не все гости смогут явиться в такой непонятный день, — но регистрация должна произойти.

Рафинад сидел на заднем сиденье автомобиля, отвернувшись к окну. Напрасно они с Ингой согласились быть свидетелями, нельзя было сегодня покидать фирму.

Чингиз хмуро смотрел на дорогу, подгоняя стрелку спидометра к цифрам, непозволительным в городской черте. Какой-то милиционер выбежал к поребрику у эрмитажного подъезда и взмахнул жезлом, требуя остановиться. Чингиз прибавил скорость. Милиционер погрозил ему вслед кулаком… К месту они подъехали без четверти двенадцать. Дядя Курбан — в белом нарядном костюме — стоял в окружении нескольких молодых людей. Заметив машину Чингиза, он поспешил навстречу. Галантно подал руку Инге, помогая выбраться из кабины, поздоровался с Рафинадом и, обернувшись, поцеловал Чингиза.

— Так твои родители и не прилетели, — проговорил дядя Курбан. — Мои ребята дежурят в аэропорту, ждут их. Должен быть еще один самолет, может, и прилетят, — дядя Курбан отступил на шаг и оглядел жениха. — Что-то ты не весел, Чингиз.

— Все в порядке, дядя, — обронил Чингиз. — А где Наргиз?

— Во дворце. Давай поспешим. Инспектор и так боится высунуть нос из кабинета, — дядя кивнул на группу сердитых людей у подъезда дворца. Видно, регистрация Чингиза испортила им настроение, потеснив законное время, заказанное чуть ли не месяц назад.

— После регистрации поедем к нам домой, выпьем, закусим, — дядя Курбан ввел Чингиза в прохладный подъезд бывшего особняка графа Игнатьева. — Но уж на свадьбу-то я твоих родителей вытащу, сам полечу за ними, не переживай.

— Я и не переживаю, — усмехнулся Чингиз. — Если вам удалось уладить все это, то привезти моих родителей…

— Просто мне повезло, Чингиз, — лукаво перебил дядя Курбан. — Я вообще человек везучий.

— Ну… не всегда, — съязвил Чингиз.

— Почему — не всегда? — дядя Курбан прогнал желваки под тонкой кожей смуглого лица. — Между прочим, все затраты, связанные со свадьбой, оплачивает фирма «Катран»…

Чингиз сбился с шага и с вывертом взглянул на дядю.

— Кстати, вы проверяли платежки? Не поступали на счета вашей фирмы деньги из «Катрана»? — продолжал дядя Курбан как бы невзначай. — Не поступали — сообщи, примем меры. Второй раз от нас не сваливают.

Наргиз стояла у мраморных перил второго этажа. Рядом, прижав к животу черный скрипичный футляр, прислонился к балюстраде длинноволосый молодой человек. «А! Тот самый Паганини?!» Чингиз узнал скрипача, который выступал в одном концерте с Наргиз в Малом зале филармонии. На взъерошенных волосах скрипача сидела круглая бархатная шапочка-тюбетейка.

Заметив Чингиза, Наргиз сорвалась с места и побежала вниз по лестнице, навстречу. Карие ее глаза темнели от возбуждения, а щеки помечал розоватый модный румянец. Белое платье рисовало высокие бедра здоровой молодой женщины, и вся она, высокая, пахнувшая тонкими духами, в кружевном кокошнике с вуалью, казалась воплощением образа новобрачной. Вскинув руки на плечи Чингиза, она поцеловала своего жениха в щеку.

— До свадьбы нельзя, — с шутливой строгостью произнес Чингиз. — Познакомься, это мои друзья — Инга и Рафаил, наши свидетели.

— Очень приятно, — обернулась Наргиз и протянула мягкую прохладную руку с длинными пальцами. — Вы мне нравитесь, оба, — добавила она простодушно.

Инга улыбнулась. Наргиз пришлась ей по душе.

— Я был на вашем концерте, — светски ответил Рафинад. — Должен сказать, что в жизни вы так же хороши, как и ваша музыка.

— О-о-о, — засмеялась Наргиз. — Подобное мне еще никто не говорил.

— Он еще не такое может сказать, — сухо обронил Чингиз.

— Поднимайтесь, поднимайтесь, — перегнулась через балюстраду второго этажа Марина Петровна, издали она выглядела не намного старше своей дочери.

— Ах, Чингиз, я так огорчена, что не приехали твои родители, — проговорила Наргиз, шагая по мраморным ступенькам парадной лестницы.

Чингиз промолчал. Он не сомневался, что родители не приедут. И напрасно люди дяди Курбана ждут их в аэропорту. Мама ясно дала понять, что брак с двоюродной сестрой пусть даже не кровной, не родной дочерью своего брата — она считает большой обидой для их рода. Да, закон подобное допускает, но морально ей надо себя подготовить. Отец вообще не взял трубку. Отец давно считает, что прохвост Курбан плетет силки вокруг их сына, хочет втянуть Чингиза в свои темные делишки, передать эстафету. И чем быстрее Курбана упекут в каталажку, тем спокойнее будет их семье. Одна надежда была на то, что Чингиз слишком честолюбив и самостоятелен, чтобы попасть под влияние Курбана…

Так что скамья для родителей новобрачных в углу зала оказалась наполфвину свободной, когда распахнулись двери и новобрачные вступили в зал регистрации.

Звуки скрипки рисовали марш Мендельсона одиноко, высоко и печально — Наргиз наотрез отказалась от услуг дворцового тонмейстера с его аппаратурой и попросила подыграть своего сокурсника. Стены бывшего особняка графа Игнатьева, привыкшие к бравурной аранжировке, на сей раз слушали чистый тон скрипки известнейшего русского мастера Евгения Францевича Витачека. Может быть, не такого знаменитого, как Страдивари или Амати, но тоже не последнего человека в своем скрипичном ремесле. Закрепив на пышной шевелюре шапочку-кипу серебряной булавкой, «Паганини» вдохновенно вскидывал голову в такт музыке Мендельсона.

— Слушайте, почему ваш скрипач натянул на себя эту ритуальную тюбетейку? — шепнул невесте Рафинад. — Он же не в синагоге.

Наргиз всхлипнула смешком, несмотря на торжественность обстановки.

— Яша бегает в какую-то религиозную школу, — прошептала ответно Наргиз. — Талантлив до сумасшествия. И такой же псих.

Чицгиз скосил глаза в сторону Рафинада. Болтовня приятеля в такую минуту показалась ему подчеркнутым пренебрежением. Рафинад забавно сжал губы и, следуя распоряжению инспектора, отошел с Ингой на специальные места для свидетелей.

Новобрачные подошли к столу регистрации.

Инспектор — молодая женщина в небесно-голубом платье с круглой латунной бляхой — гербом на ядреной цепи вокруг шеи — подняла глаза на жениха и невесту, посмотрела на родителей, на свидетелей, на немногочисленных гостей у дальней стены…

— Дорогие наши Наргиз и Чингиз, — произнесла она красивым, глубоким голосом. — Сегодня рождается ваша семья. Событие, которое принесет вам большое счастье, если будет скреплено любовью, вниманием и добротой…

Солнце прорывалось сквозь плотные воланы шелковых гардин, размывая контуры фигуры Наргиз. Боковым зрением Чингиз видел ее напряженный профиль, мягкий овал ее щеки и маленькое ухо с изящной золотой сережкой. Наргиз слушала внимательно, словно прилежная ученица.

Чингиз тоже пытался сосредоточиться, но голос инспектора проникал в сознание лишь общим смыслом. Чингиз злился на себя, однако ничего не мог поделать — и надо было дяде Курбану именно здесь поведать о «Катране». То, что Нефедов скрылся, Чингиз узнал от говорливого Рашида, телохранителя дяди Курбана… Выходит, что его уже отыскали и заставили платить?! Чувство досады и непонятного беспокойства испытывал сейчас Чингиз от всей этой истории с «Катраном». И еще вину перед совершенно незнакомым ему Женькой Нефедовым. Верно, что свершенное часто оказывается не таким уж привлекательным, как во время ожидания свершения…

Это состояние странным образом переплеталось сейчас с другими мыслями — сознанием своей силы, значительности. Не мальчишеская бравада, а уверенность в успехе своих начинаний. Нет, он не станет терпеть уколы даже со стороны друзей! О чем думал Рафаил, когда отозвал свой приказ об увольнении Гордого? Понимал, какую пощечину при всех наносит ему, Чингизу, предложив предварительно проголосовать за увольнение?! Нет, Чингиз не станет терпеть унижение, не станет. За ним вполне самостоятельная структура, а по деньгам еще неизвестно у кого больше — в самой фирме или в дочернем отделении…

Чингиз механически исполнял все ритуальные предписания инспектора. А мысли его плавали в других сферах — более сильных и поглощающих, чем то, что его окружало. По натуре он был игрок и страстям своим отдавался самозабвенно.

— В соответствии с Законом о браке и семье Российской Федерации объявляю ваш брак зарегистрированным в городе Ленинграде девятнадцатого августа сего года, — говорила инспектор. — И объявляю вас мужем и женой. Можете обменяться кольцами.

Чингиз взял протянутую к нему ладонь Наргиз, неловко, словно для рукопожатия. Только сейчас он проникся значительностью всего происходящего. Пальцы Наргиз передавали прохладу и трепет, а глаза тихо и покорно мерцали у самого лица Чингиза.

— Слушай, жена, а ты ведь очень высокая, — проговорил Чингиз. Наргиз засмеялась и поцеловала его в губы.

Кольца пришлись в самую пору, — этой проблемой занималась Марина Петровна, осечки быть не могло.

Неистово буянил на своей скрипке «Паганини», словно вызвал на дуэль дворцового тонмейстера, начальника всех свадебных маршей и вальсов. Пушечно хлопали бутылки с шампанским. Молодые люди в черных вечерних костюмах осыпали новобрачных цветами. Холодные вспышки фотоблицев озаряли парадную лестницу, сооруженную архитектором фон Гогеном аж в 1896 году. Поцелуи и поздравления навевали сходство с платформой Московского вокзала перед отходом поезда…

— Поехали к нам, выпьем-закусим, — приглашала Наргиз. — Будет наша маленькая свадьба, репетиция перед большой. Тем более у меня сегодня день рождения.

Инга пожимала плечами и оглядывалась, разыскивая в толпе Рафаила.

— Не знаю, как Рафаил, — говорила она.

А Наргиз уже подхватил водоворот знакомых и друзей. Выбрав момент, Рафинад отвел в сторону Чингиза: — Слушай… кто-нибудь нас подвезет на фирму?

— Я попрошу, — ответил Чингиз. — Я хочу тебя спросить: ты не обращал внимание — пришли платежки от «Катрана»? Должны были прийти.

— Из «Катрана»? — изумился Рафинад. — Ты что?

— Да. Я имею сведения. Если не пришли, то вот-вот придут.

— Ого?! — с шутливой растерянностью произнес Рафинад. — И ты об этом думал во время регистрации?

— Нет, я думал о другом, — Чингиз казнил себя за несвоевременный и неуместный разговор, но ничего не мог с собой поделать, никакого удержу. Обида повелевала им сейчас, обида, словно нервный тик, была сильнее разума, сильнее воли. — Я думал о том, как ты меня кинул с этим Гордым, на виду у всех. И о том, что я не хочу ходить в одной упряжке с «Кроной» после всего, что произошло.

— Ну, знаешь… Вольному воля, — огорченно и ошарашенно произнес Рафинад. — Если ты сейчас, в этом месте? Значит, припекло тебя сильно. Организуй свою бухгалтерию, субсчет у тебя есть. Пожалуйста, я не против.

— Ты меня не понял, — упрямо проговорил Чингиз. — Я хочу вообще выйти из «Кроны». Хочу организовать свою фирму, как хотел с самого начала.

— И чтобы сообщить мне об этом, ты устроил свадьбу? — Рафинад отодвинул плечом Чингиза и прошел вперед, через бульвар, разделяющий улицу Петра Лаврова на две части.

Его окликнула Инга. И дальше они шли уже вдвоем, как случайные прохожие, не имеющие никакого отношения к тому, что происходит в особняке архитектора фон Гогена.

Некоторое время Чингиз еще различал их фигуры, потом потерял. Чингиз был спокоен, совершенно спокоен. Он взобрался на гору, теперь ему предстоял спуск, в свое удовольствие, с упоительным холодком в груди…

Кто-то тронул его за рукав. Чингиз обернулся. Позади него стоял Ашот Савунц с большим бумажным мешком.

— Хозяин, кому отдать обувь? — Яркий галстук сползал по груди Ашота из-под воротника с расстегнутой верхней пуговицей. — Все сделал, как обещал, хозяин. На каждой стельке портрет. Получилось лучше, чем тогда, в Сумгаите, клянусь детьми. А ваша жена получилась просто красавица, клянусь детьми.

Чингиз похлопал по плечу старого сапожного мастера:

— Все в порядке, Ашот, мы еще не такую обувь сошьем, клянусь будущими детьми, Ашот. Отнеси в машину, поедем домой, выпьем, покушаем. Там и покажешь всем.

— Слушаюсь, хозяин, — улыбнулся Ашот Савунц, великий мастер сапожного дела.

Ашот был первым, кто когда-то назвал Чингиза Джасоева хозяином. И Чингиз это помнил.

Нередко ценность потери постигается через бесполезность приобретения. А приобретение, так истово желанное, теряет привлекательность, едва столкнешься с его реальным воплощением.

Рафинад свирепо желал, чтобы Чингиз прошел через все это и приполз назад, в «Крону», смиренный и покорный.

Выбравшись из метро на канале Грибоедова, Рафинад поостыл, черты лица его разгладились.

— Чингиз выходит из «Кроны», — произнес он.

— И хорошо, — спокойно ответила Инга. — Вам тесно вместе. И первым это понял Феликс.

— Первой это поняла Лиза. Надо было тебя познакомить с женой Феликса.

— Не надо. Я часто составляю представление о мужчинах по их женам. Мне бы не хотелось ронять Феликса в своих глазах. Вот Чингиз в моих глазах сейчас вырос, это определенно. Он вообще человек незаурядный.

— Когда-то ты ему нагадала пустую личную жизнь. И только деньги.

— Помнишь? — Инга сдержала шаг и косо посмотрела на Рафинада. — Странно, что ты запомнил. Это было так давно.

— Запомнил, потому как мне тогда ты почему-то гадать отказалась. Значит, Чингиз — человек незаурядный. А я? Если судить по женам?

— Ты? — Инга замялась. — Что тебе написал в записке Гордый?

Рафинад не ответил. Его удивляла обыденность толпы на Невском, словно ничего особенного и не происходило. Неужели и у Мариинского дворца так ничего и не изменилось с утра? А он, поддавшись панике, решил по примеру знакомых бизнесменов послать сотрудников на защиту Ленсовета, но против кого?!

— Не знаю, что Гордый там тебе написал, — произнесла Инга, но ты понял, что без Гордого тебе будет туговато на фирме.

— Если фирма скоро не провалится в тартарары, вместе со всей страной, — бросил Рафинад. — А может, мы напрасно паникуем — обычный день, обычные люди.

— Все только начинается, Рафаил, — не согласилась Инга. — Все как испуганные зайцы…

Они приблизились к воротам фирмы, из которых выходил Гордый. Шеф отдела безопасности остановился, поджидая генерального директора.

— В двенадцать часов вновь транслировали выступление коменданта. Вы не видели?

— Нет. В двенадцать мы были во Дворце бракосочетаний, — ответила Инга.

— Ах да, — покачал лысиной Гордый и усмехнулся.

Инга осталась на фирме ждать ксероксы, а Рафинад с Гордым направились к Исаакиевской площади.

— Есть сведения, — проговорил Гордый, — что командующий отдал приказ ввести в город бригаду воздушно-десантных войск и разместить их рядом с управлением милиции, на Каляева.

— А что милиция? — Рафинад был несколько обескуражен осведомленностью Гордого.

— Милиция вроде отказывается подчиняться коменданту. Начальника управления вызвали на ковер к коменданту, — ответил Гордый.

Они остановились у перехода, пропуская умытый чистенький троллейбус, что беззаботно шел по своему маршруту…

— Ну… а ваше бывшее ведомство как реагирует? — спросил Рафинад.

— Мое ведомство — сложный организм. Внешне пока не очень проявляет себя. Но такая деталь: утром было совещание у начальника управления госбезопасности. Кто-то из присутствующих высказал мнение, что происходит государственный переворот, на что начальник управления ответил: «Похоже, именно так. А ссылка на болезнь Президента весьма сомнительна…» Во всяком случае, дополнительное оружие своим войскам пока не раздали, да и казарменное положение не объявлено.

— И то слава Богу, — ответил Рафинад. — Неужели в город введут войска? Ведь это уже мятеж.

Они вышли к гостинице «Астория». Легкий ветерок остужал и без того ненавязчивое солнышко. Громада Мариинского дворца раскинула свои пределы, замыкая просторную площадь с угрюмым всадником в центре. Всадник, на коне-тяжеловесе, пытался доскакать до Исаакия и остановился, завороженный дивной красотой собора. Народу перед дворцом значительно прибавилось. Кое-где даже мелькали плакаты, чего утром Рафинад не заметил.

— Послушайте, Семен Прокофьевич, — не удержался Рафинад. — Мне хочется знать, откуда у вас сведения о моих бывших планах в бизнесе?

— Чистая случайность, — охотно ответил Гордый. — Как-то в выходной я выбрался в Кавголово…

— Все понятно, можете не продолжать, — махнул рукой Рафинад. — Значит, вы тоже пользовались услугами гостиницы при лыжном трамплине, у моего родственника?

— Всякое бывало, — засмеялся Гордый. — Ничто человеческое мне не чуждо.

— Теперь понятно, почему Комитет очистил от вас свою масонскую ложу.

— Ну, не скажите, — продолжал смеяться Гордый. — Они, Рафаил Наумович, избавились от меня совсем по другой причине. За добросовестность и преданность делу, как ни странно. Вы ведь тоже хотели меня уволить из-за преданности власти. Мои исполнительность и усердие были не по душе кое-каким влиятельным чинодралам. Я им задавал работу. Все началось с Египта. Я доложил о том, что. работа наших некоторых советников вызывает возмущение у египетского правительства. На мой доклад не обратили внимание. А когда Садат вытурил наших из Египта, перепугались чинодралы, решили избавиться от меня, как от свидетеля их служебного провала. Правда, дали поработать в Афганистане, курс на мое изгнание уже взяли. Думали, я не вернусь из Афганистана, погибну… Так что ваша реакция на мою дотошность в работе меня не удивила, Рафаил Наумович.

Они остановились на мосту, прильнув спинами к каменным перилам.

— Раньше я был кучеряв, Рафаил Наумович, шевелюру было под фуражку не загнать. А после Египта стал лысеть. Алабация называется болезнь, полное облысение. Так что память о прошлом осталась на всю жизнь. Но, к счастью, не в назидание.

Они еще немного постояли, вскинув к солнышку лица.

Рафинаду казалось, что Гордый хочет еще что-то сказать. Бывает так у замкнутых людей, раскрылась какая-то шторка в душе. Или слишком густел летний легкий воздух, пахнущий нагретым асфальтом и водой. И в густоте этой ноздри уже улавливали горклый запах пороха, ржавой проволоки и псины. В такие минуты, как перед сражением, тянет говорить откровенно.

— Вы хотите еще что-то сказать, Семен Прокофьевич? — мягко спросил Рафинад.

— Да, хотелось бы, — казалось, Гордый обрадовался вопросу. — Но есть некоторые тактические соображения.

— ?!

— Мне стало известно… В Мариинский дворец органы заслали своих людей. Сами заслали или по указанию обкома, не знаю.

— Зачем? — быстро спросил Рафинад.

— На случай, если в Москве возьмут верх путчисты, — ответил Гордый. — Чтобы немедленно арестовать депутатов, мэра. А может, и хлопнуть в суматохе.

— Вы утверждали, что КГБ настроено лояльно к демократам, — озадаченно произнес Рафинад. — А выходит…

— Я сказал, что мое бывшее ведомство сложный организм, со многими подразделениями. И не все думают одинаково. — Гордый умолк.

Рафинад терпеливо ждал. Неспроста же Гордый заговорил о таких серьезных вещах.

— Надо передать мэру эту информацию, — Гордый потер пальцами край глаза, попала соринка.

— Передайте, — Рафинад почему-то приглушил голос. — Сами и передайте.

— Сам не могу, — ответил Гордый. — Многие из охраны меня знают. Одно мое появление вблизи мэра тотчас станет известно там, где бы мне не хотелось засвечиваться. Это должны сделать вы, Рафаил Наумович.

Рафинад изумленно посмотрел на своего начальника отдела безопасности.

— Именно вы, — с уверенностью добавил Гордый. — Мэра сейчас нет в Ленинграде, его ждут, он должен прилететь. Я сообщу вам, проконсультирую. Или передать сведения в записке лично мэру или… надо будет действовать сообразно обстановке.

— Ну хорошо, — раздумчиво протянул Рафинад. — Я сообщу об этом кому-нибудь из приближенных мэра. Или из охраны. Передам записку.

Гордый хитро подмигнул.

— Рафаил Наумович… неужели вы упустите возможность лично предоставить мэру подобную услугу? Бог даст, утихнут страсти, а память о такой услуге у мэра сохранится. Подумайте. Сильные мира сего тогда и сильны, когда не забывают такое. В противном случае они проигрывают сами себе, по очкам.

— Идет! — азартно воскликнул Рафинад. — Грех в такие часы думать о выгоде, но, черт возьми, мало ли как все обернется! И если нашлись люди, которые засылают лазутчиков, то должны быть люди, которым это не по душе.

— Именно так. — Гордый сжал согнутый локоть Рафинада. — Возвращайтесь на фирму, старайтесь не занимать телефон, и, чередуя пробежки с быстрым шагом, он направился к Мариинскому дворцу.

Главбух Остроумов сидел за столом и, отвернувшись к подоконнику, накручивал ручку радиоприемника.

— Плохи дела в Москве, — сказал Остроумов, поднимая маленькое подростковое личико навстречу генеральному директору. — Танки окружили Белый дом на Краснопресненской. Ельцин с танка обратился к войскам, а те ни хрена по-русски не понимают, из Азии ребята. А у нас эскимо на палочке! Третий раз транслируют «Лебединое озеро». А рак подползает незаметно, когда начинается боль и поздно что-то предпринимать.

— И у нас понемногу закипает, — проговорил Рафинад, — информация плохая.

— Глушат, сукины дети, — вздохнул Остроумов. — Поймал какую-то станцию, но, видно, любительская, слабая… С чем пожаловали?

— Покажите мне последние платежные поручения. Остроумов без лишних слов извлек толстую папку.

— Тут многих нет. Из тех, что оставались у вас, в кабинете.

— Да, я знаю. Меня интересуют поступления последней недели. Или двух недель.

Рафинад перебирал платежные поручения, внимательно просматривая реквизиты…

Решив что-то про себя, попросил у Остроумова лист бумаги, пересел за свободный стол, достал авторучку и принялся писать. Зачеркивал, перечитывал написанное, вновь оживлял зачеркнутые слова… Выбрал новый лист бумаги и переписал начисто, крупно округляя буквы, чтобы прочлось без усилий. «Уважаемый господин мэр! В стены Ленсовета внедрена группа захвата. В случае успеха путча в Москве группа обязана арестовать и, возможно, физически ликвидировать Вас и наиболее активных депутатов-демократов». Поставив точку, перо замерло над листом — Рафинад раздумывал, как подписать, но так и оставил без подписи, решив согласовать с Гордым.

Спрятал записку в карман, порвал черновик, бросил в корзину для мусора и вернулся к платежкам.

— Вы что-то ищете? — Остроумов приглушил птичье верещание радиоприемника.

— Должны были быть поступления от фирмы «Катран».

— «Катран»? Что-то не помню. А за что? — Остроумов был принят на работу сравнительно недавно, и бури, бушевавшие вокруг истории с «Катраном», его миновали.

— За что?! Налог за вероломство, — Рафинад продолжал перебирать платежные поручения. — Сегодня вы были в банке?

— Какой сегодня банк? Вот-вот пули засвистят, — буркнул Остроумов.

— А Дворец бракосочетаний работал.

— За деньги небось. Смазали телегу. Впрочем, на регистрацию записываются загодя. Могли бы и стекла побить, народ горячий… Какой-то вы сейчас странный, Рафаил Наумович, взъерошенный, бледный.

— Скажите, Николай Иванович… вы работали с Гордым в Комитете, он и вас сюда рекомендовал. Какого вы о нем мнения?

— Профессионал высокой пробы. Даже удивляюсь, почему он здесь работает.

— Платим хорошо, — Рафинад уже пожалел, что задал вопрос о Гордом, проявил подозрительность. Наверняка старик передаст об этом Гордому, в одной системе трудились… Даже если Гордый сейчас и толкает его под политический каток, мстя за унижение в кабинете или преследуя свои личные интересы, то уйти от этого, ускользнуть у Рафинада не было желания. Слишком заманчивым виделось ему предложение Гордого.

— А почему Семен Прокофьевич ушел из органов, не знаю, — продолжал Остроумов. — Там не принято разглашать тайну отставки. Я вот попал под сокращение штатов, да с меня и спрос маленький — счетный работник. А он — фигура! Полковник…

«Волга» подрагивала на неровностях асфальта. И трамвайные рельсы проскочила с характерным клекотом.

Рафинад сидел между двумя молчунами в одинаковых серых костюмах и маялся вопросом: вооружены эти парни или нет? Видимо, вооружены, раз представляют охрану главы городской исполнительной власти…

Впереди кокетливо удирал от «волги» гаишный «москвич» с мигалками, а позади — Рафинад знал точно — их по-бульдожьи гнал вперед «уазик» с омоновцами.

Все, что произошло с Рафинадом в последние полчаса, казалось фантасмагорией. И его торопливый бросок из фирмы на Исаакиевскую площадь после телефонного звонка Гордого, и толкотня в тесной, растерянной толпе, запрудившей площадь перед Мариинским дворцом, — удивительно, сколько скопилось людей за время, пока Рафинад ждал в фирме звонок!

В подъезд не пропускали. Хорошо, его заметил стоящий в оцеплении легионер от фирмы «Крона». И провел в вестибюль дворца.

Гордый не заставил себя ждать, появился с молчуном Митей и представил Рафинада корреспондентом, который должен встретить мэра в аэропорту. Митя не вдавался в подробности, видно, Гордый провел с ним соответствующий разговор. Рафинад обратил внимание и на почтительное отношение молчунов к шефу отдела безопасности фирмы «Крона».

Удобно жить в стране, где личные отношения нередко решают самые заковыристые вопросы, — попробовал бы какой-нибудь корреспондентишко официальным путем пролезть в душное нутро «волги» и, сидя рядом с охраной мэра, нестись чистой дорогой в аэропорт Пулково…

— А вот и наши долгожданные заступнички, — проговорил молчун, сидящий слева.

Рафинад взглянул в окно. И как это он проглядел… От Московских ворот уходила на Лиговку колонна бронетранспортеров.

— Из Гатчины поспели? — предположил молчун, сидящий справа. — А говорили, что их стопорнули на Киевском шоссе.

Молчун Митя, сидящий рядом с водителем, поднял телефонную трубку и связался с машиной ГАИ.

— Кто это там свернул на Лиговку? — спросил Митя.

— Понятия не имею, — в шорохе и треске проскочил голос гаишника. — Три бронетранспортера. Непонятно.

Может, к теще на блины гоняли? Наверно, еще кого-нибудь встретим.

Подобных встреч до аэропорта больше не было. Не сбавляя скорости, «волга» обошла присмиревший гаишный «москвичок» и в сопровождении «уазика» помчалась к стоянке, где уже снижал разбойный свист усталый самолет.

— А вороны уже тут как тут, — проговорил Митя. — Вон прячутся у того самолета. Хорошо, что с нами омоновцы.

— Думаешь, вороны? — спросил водитель.

— А кто же еще? Кроме нас, тут никого быть не должно, — ответил Митя.

Поодаль, метрах в пятидесяти, Рафинад увидел две черные «волги». И омоновцы усекли на поле посторонних. «Уазик» развернулся, перегородив «воронам» обзор.

— Молодцы ребята, — одобрил Митя. — Выходим! Подкатывают лестницу, — и, обернувшись к Рафинаду, приказал: — А вы сидите в машине.

— Мэр в бронежилете? — спросил один из молчунов.

— Вряд ли. — Митя выскочил из кабины, вспрыгнул на проезжающий мимо трап и легко, как эквилибрист, поспешил на верхнюю площадку. Дверь самолета откинулась, и в проеме появился молодой человек. Узнал Митю, помахал рукой и ступил на причалившую площадку трапа, загораживая собой мужчину в светлом пиджаке и броском полосатом галстуке. Рафинад узнал мэра.

Торопливо и молодо все трое сбежали по трапу к машине. Мэр подался плечами в салон «волги» и замешкался.

— Это корреспондент, — пояснил шофер.

— Какой еще там корреспондент?! — Молодой человек, который прилетел с мэром, мгновенно обежал машину и распахнул дверь со стороны Рафинада. — Выходите!

Рафинад протянул мэру записку. Он видел рядом с собой светло-серые, почти голубые глаза, чуть смещенные к переносице, свежевыбритое, устало-напряженное лицо, под опавшей на лоб прядью серовато-пепельных, начинающих седеть волос.

Крепкие пальцы молодого человека уже ухватили Рафинада за предплечье, подтягивая к дверному проему.

— Оставь, Олег, — приказал мэр. — Откуда у вас эта информация?

— Я… не могу сейчас сказать, — ответил Рафинад и озаренно добавил: — Разрешите, я поеду с вами?

Молодой человек, названный Олегом, пытался было воспротивиться, но Митя что-то ему шепнул.

— Поехали, поехали, — решил Олег, захлопнул дверь со стороны Рафинада и прыгнул на переднее сиденье.

Мэр сел рядом с «корреспондентом», последним в «волгу» подсел Митя и захлопнул дверь.

Машина рванулась с места. Рафинад видел, как оба оставшихся молчуна вскочили в «уазик» с омоновцами…

— Видели, Анатолий Александрович? — Митя повел подбородком на стоящие в отдалении две «волги».

— Что там? — спросил мэр, пряча записку в боковой карман.

— Вороны залетные, — сообразил Олег. — Но мы их опередили.

— Молодец полковник, как в воду глядел, — проговорил Митя. — Послал с нами ОМОН. Теперь пусть друг дружку арестовывают.

У выезда с поля их принял гаишный «москвичок» и, мигая синим глазом, помчался впереди «волги».

— Велено передать, Анатолий Александрович, — произнес Митя. — В настоящее время идет экстренное совещание гэкачепистов, в штабе военного округа. Собрал комендант, генерал-полковник Самсонов. Вызваны — начальник КГБ, командующий внутренними войсками, начальник погранвойск, первый секретарь обкома и начальник Управления внутренних дел.

— Уф, — помолчав, проговорил мэр. — Наконец-то дома. Два с половиной часа сидели в Шереметьеве, ждали рейс на Питер.

— Как это вас там не арестовали, — простодушно проговорил шофер. — Спецрейс вам не предоставили, видно, думали, что арестуют. Что-то у них там сбоило.

— Я тоже опасался, — согласился мэр. — Но как-то мы проскочили. Вообще они делают одну глупость за другой.

Митя хлопнул себя по коленям, покрутил головой, не удержался и проговорил:

— Это ж надо?! В такой ситуации не обеспечить спецрейсом, промурыжить два часа. Конечно, неспроста.

— Именно, если бы я потребовал спецрейс, тогда бы и арестовали, — произнес мэр. — А так, как нормальный пассажир… Мы их перехитрили… Помнишь, Олег, тех, из криминальной полиции, которых мы приняли за террористов?

— Да, было дело, — Олег не сводив глаз с шоссе. — Хорошо, они помогли нам со спецсвязью хотя бы.

— Кстати, приказ мой выполнили? — спросил мэр. — Об охране телецентра и созыве совета?

— Выполнили, — ответил Митя. — Куда ехать? В Ленсовет, на сессию?

— Нет. На Дворцовую площадь. В штаб округа.

Тени деревьев разрубали солнечные блики. Рафинад сидел не шевелясь. Он молил судьбу, чтобы мэр не вернулся к тексту записки. Но, казалось, о нем забыли. И Рафинад радовался этому, еще расколют, что никакой не корреспондент. И, словно угадав его мысли, Олег откинулся назад и жестом подманил Рафинада.

— Слушай, корреспондент, — проговорил полушепотом Олег. — К мэру сейчас не липни. Пусть вздремнет. Я сам потом расскажу тебе, как было в Москве, от Рублевского шоссе до Пулковского.

— Может, ты и дела мои примешь? — встрепенулся мэр и, положив на колени кейс, щелкнул замком, извлекая какую-то бумагу.

Рафинад боковым зрением прочел слово «Приказ»…

— Нет ни слова о чрезвычайном положений, — невнятно, точно про себя, произнес мэр и вернул бумагу в кейс. — Ну, что видели? Что слышали? — проговорил он громко. — Что скажете, корреспондент, об обстановке в городе? Меня не было здесь три дня… Кстати, где вы аккредитованы? Как ваша фамилия?

— Дорман. Рафаил. Внештатный корреспондент «Ленинградской правды», — Рафинад замирал от собственной наглости и клялся себе в том, что при первой же возможности передаст в газету обстоятельства возвращения в город мэра.

— Полчаса назад у Московских ворот прошли три бэтээра. На Лиговку, — вступил Митя, к вящей радости Рафинада.

Известие, видно, огорчило мэра. Он помолчал, потом приказал увеличить скорость, о чем тут же Олег сообщил по телефону ведущему «москвичу», шифром напомнив маршрут…

Вокруг Александровской колонны собиралась толпа, к которой со всех сторон спешили люди.

Мало кто обратил внимание на «волгу», что резко притормозила у одного из подъездов арки Главного штаба. А следом брезгливо отфыркнулся и затих прилипчивый «уазик».

— Что там на транспарантах? — Мэр живо покинул салон автомашины.

— Два лозунга я разглядел, — ответил Рафинад. — «Хунта не пройдет» и «Язов — Пуго, не возьмешь испугом».

— Вполне убедительно. Вперед, мальчики! — Мэр поднялся на ступеньки к дубовым дверям подъезда.

Олег забежал вперед и преградил мэру дорогу.

— Анатолий Александрович, прихватим омоновцев, — проговорил Олег. — В логово идти опасно, нас мало.

Мэр на мгновение замешкался, потом решительно отстранил телохранителя.

— ОМОН брать не будем!

Митя подал знак шоферу. Тот мгновенно покинул «волгу» и, едва успев запереть дверь, понесся к подъезду. Присоединились и два других молчуна, подъехавших на «уазике».

— Оружием владеешь? — бросил на ходу Рафинаду Митя и, не дождавшись ответа, побежал догонять мэра.

В холле, наряду с дежурным, топтались двое в штатском. Они резко обернулись на шум, что произвела хвалившаяся ватага. Один из них, оказавшись за спиной мэра, показал разгоряченным пришельцам язык, неприлично длинный и белесый, точно коровий. На что Митя с завидной резвостью вскинул согнутую в локте руку со сжатым кулаком в дерзком уличном жесте.

— Ты что? — изумился мэр.

— А что он нам язык показывает, обкомовская борзая! — по-мальчишески ответил Митя.

Мэр покачал головой и устремился к лестнице.

Рафинад поспешил следом, пересчитывая ногами ступени под малиновой дорожкой.

— А эти куда?! — раздался за спиной растерянный голос.

Рафинад обернулся. Круглолицый дежурный смотрел детским удивленным взором вслед ретивой компании, вдруг ввалившейся в чопорные покои штаба.

— Они все со мной! — безапелляционно бросил мэр через плечо. Дежурный умолк — мэра он знал в лицо и оробел настолько, что не посмел перечить.

— А где оружие? — как-то плотоядно спросил Рафинад у шофера.

— Успеешь… Дадим, если будет надо, — ответил тот.

Знамя округа, подсвеченное алым светом, охраняли двое часовых. Заметив группу штатских, они вытянулись в служебном рвении, тардща немигающие глаза. На резкий вопрос Олега, где кабинет командующего, дружно повели глаза в нужном направлении.

Приемная командующего оказалась пустой.

— Что за бардак?! — зычно воскликнул мэр. — Где дежурный?! Где секретарь?! Это армия или богадельня? Черт бы вас побрал совсем!

Неожиданный всплеск гнева изумил Рафинада. Ему даже показалось, что гнев этот искусственный, рассчитанный на эффект… Послышался торопливый топот, в приемную ввалился подполковник. Застегивая китель одной рукой, подполковник второй утирал губы салфеткой. Узнав мэра, подполковник растерялся и вытянулся, задрав острый подбородок.

— Слушаю вас, товарищ мэр!

— «Товарищ мэр»! — передразнил мэр. — Что у вас тут происходит, подполковник?! Полный бардак! Такое напряженное время и никого на месте.

— Я здесь был, рядом, — мертвел на глазах служивый.

— Вы должны быть не рядом, а здесь! Благодушествуете на городских хлебах! Видно, давно не месили сапогами полевую пыль, но это можно исправить! Где командующий?!

— Заседают, — совсем окостенел бедняга подполковник. — Приказал никого не впускать.

— Что?! Проводите меня к нему, черт бы побрал… В такое время, — и мэр грудью двинулся на подполковника.

— Слушаюсь! — пролепетал тот, в совершеннейшей. прострации от невиданного напора столь важного лица, и, повернувшись, зашагал куда-то на первый этаж.

Рафинаду показалось, что мэр подмигнул своей охране. Да, конечно, показалось…

— Я сейчас доложу командующему, — отчаянно произнес подполковник перед глухой дверью.

— Не стоит беспокоиться, — отрезал мэр. — Вы уже достаточно себя проявили, — и он властно отстранил ошалевшего помощника. Следом, но так же решительно бедолагу отстранили железные плечи телохранителей. В отчаянном прыжке подполковник забежал вперед и выкрикнул истерично:

— Товарищ командующий… я не пускал, а они… отказываются подчиняться.

Из-за стола, покрытого зеленым сукном, вскинул седеющую голову хозяин кабинета.

— Идите, подполковник! — произнес командующий. — Добрый день, Анатолий Александрович.

Мэр, не отвечая, пересек просторный кабинет под приглядом шести пар глаз людей, сидящих за длинным совещательным столом, и остановился у просторной тумбы, заставленной множеством телефонных аппаратов. Командующий поднялся. Невысокий, сухощавый, в ладном кителе, он смотрел на мэра острыми глазами под накатистыми веками.

— Генерал! Я прекращаю ваше заседание, — звонко проговорил мэр. — Никаких чрезвычайных комитетов на территории Ленинграда быть не может. — Мэр видел, как на лицо командующего наплывают тени. — Повода для введения чрезвычайного режима в городе Ленинграде нет, генерал. Вы что, подменяете органы законной власти?

— Помилуйте, Анатолий Александрович, — воспротивился командующий. — Все остается, как было.

— Тогда в чем ваша цель, генерал?

— Обеспечить порядок. У меня указ вице-президента, товарища Янаева, о введении чрезвычайного положения.

— Генерал! — усмехнулся мэр. — Вы прекрасно знаете, что я один из разработчиков Закона о чрезвычайном положении. У нас что? Стихийное бедствие, эпидемия? — Мэр обернулся к сидящему за столом начальнику Управления внутренних дел. — А? Полковник!

Над столом поднялся полковник, недавно назначенный на должность начальника ГУВД. Его смуглое лицо, в глубоких ранних морщинах, было смущенным. Разновеликие серые глаза устало смотрели на мэра.

— Нет, Анатолий Александрович… в городе полный порядок. Мы контролируем ситуацию, никаких деструктивных явлений.

— Тогда зачем вы здесь, Аркадий Григорьевич? — Мэр смягчил тон, он симпатизировал честняге-полковнику.

— Да вот, понимаете, — обескураженно развел руками полковник. — Вызвали. Учат, как себя вести.

— Вы должны вести себя как всегда, Аркадий Григорьевич. Идите и работайте. Я очень на вас надеюсь… И спасибо за подкрепление ОМОНа, полковник. Они были явно кстати, в аэропорту, — мэр со значением полоснул взглядом первого секретаря обкома, что спокойно просматривал какие-то бумаги.

Полковник с явным облегчением направился к выходу. В дверях он встретился взглядом с Рафинадом. И на мгновение замешкался — он прекрасно знал в лицо всех из охраны мэра. Но, видимо, решив, что Рафинад из приближенных командующего, вышел из кабинета. «Как бы мне тут не расколоться?» Рафинад отпрянул к стене и, стараясь не привлекать внимания, мягко подался в угол кабинета и присел на стул, полускрытый обильными воланами гардин.

— Вот, Виктор Николаевич, — мэр продолжал стоять. Стоял и командующий. — Все, оказывается, спокойно в граде Петровом.

— У меня приказ, Анатолий Александрович. Шифрограмма!

— Покажите.

— Не могу. Она секретная.

— Прекрасно, — подхватил мэр. — Скажите, генерал, в шифрограмме есть приказ ввести в городе Ленинграде чрезвычайное положение?

— Нет. Таких указаний нет. Но министр, по телефону…

— Стало быть, вы берете на себя всю ответственность, генерал? — не отступал мэр. — И ничем не докажете, что идете на преступление против своего народа не по своей воле, телефонный звонок к делу не пришьешь, генерал. Вы честный, обязательный человек. И этим пользуются. Вспомните о судьбе генерала Родионова в Тбилиси. Телефонные звонки погубили Родионова. Подобное ждет и вас. Завтра, когда события повернутся вспять, о звонках никто не вспомнит, кроме вас одного. Неспроста в шифровке нет и слова о вводе войск. Они подставляют вас, генерал. Вы один будете нести ответственность за все, что случится, — мэр продолжал стоять. Стоял и командующий. Тугие мысли сейчас колобродили в его седеющей голове. Каждое слово мэра раной саднило душу. — Вспомните генерала Шапошникова, в дни новочеркасских событий, в шестьдесят втором году, когда униженные, бесправные и голодные поднялись против банды негодяев. Николай Матвеевич Шапошников отказался стрелять в собственный народ. Он сказал: «Я не вижу противника!» Он все потерял, что наработал за годы, отданные армии. Но он обрел свое место в истории. Он избежал Нюрнбергского суда…

Рафинад видел внимательные лица всех, кто сидел за совещательным столом. Перевел взгляд на охрану мэра. И они были напряжены. Конечно, каждый из военных, сидящих за столом, наверняка был вооружен. В любой момент они могли объявить мэра изменником и, пользуясь особыми обстоятельствами, арестовать.

— Я призываю вас, генерал, выполнить свой долг перед народом и президентом, — мэр заложил руки за спину и приподнял подбородок в манере университетского профессора. — Вы честно служили стране, генерал, но если вы сделаете сейчас роковой шаг, впустите в город войска, вас будут считать предателем и палачом.

Даже из дальнего угла просторного кабинета было видно, как командующий вздрогнул. Он растерялся. С ним давно никто так не разговаривал. И еще здесь, в его же кабинете.

— Что вы нас пугаете, Анатолий Александрович, — произнес с места первый секретарь обкома и погладил рукой зачесанные назад темные гладкие волосы. Его всегда готовое к улыбке лицо, наверно, сформировало свое выражение еще в годы комсомольской юности.

Мэр не обернулся, он и так знал, кто говорит.

— А вы вообще бы помолчали, гражданин. Вам бы не здесь сидеть, а выбежать на площадь и кричать всем, что ваша партия не имеет к путчу никакого отношения. Присутствием здесь вы исторически уничтожаете собственную партию.

— Вы, господин мэр, юрист, и красноречие — ваша профессия, — первый секретарь не удержался и скатился на привычную обкомовскую дорожку, истоптанную многолетним партийным опытом. — У вас полный хозяйственный развал, промышленность падает.

— Лжете! Промышленность выполнила свой план по первому полугодию. Но сейчас не время об этом говорить.

— Время, господин мэр! Чувствуете, как качнулось под вами кресло. А жаль. Уж очень хочется поглядеть, к чему приведет ваша демократия. К развалу страны она уже привела…

— Во всяком случае, к психушкам, тюрьмам и казням не приведет, как привела ваша партия преступников. А там, Бог даст, как-нибудь управимся, вылезем из смрада прошлого, — мэр пренебрежительно отмахнулся.

Первый секретарь почел себя задетым.

— Вы, Анатолий Александрович, до маниакальности тщеславный человек, готовый пойти на все ради своего честолюбия, — проговорил он.

Мэр усмехнулся.

— Генерал, — проговорил он. — Давайте рассуждать по-житейски, отойдем от политики… Допустим, путч побеждает. Ельцин арестован или убит. Парламент разогнан. Бараки в Магадане обновляют, собак подкармливают… Новое правительство, отмечая ваши заслуги по вводу войск, чуть-чуть укоряет вас в промедлении, в том, что вы не арестовали меня девятнадцатого. Но звание и должность вам за эту мелочь не отнимут, — продолжал мэр психологическую атаку. — Теперь другой вариант. Путч терпит поражение. Побеждает закон. Побеждает Президент. Побеждает Народ! Кто вы, человек, который ввел войска? Тем более, если прольется кровь, а она не может не пролиться в подобной ситуации. Вы будете убийца, генерал. Вас не только арестуют, вас расстреляют как изменника и палача.

Рафинаду было искренне жаль генерал-полковника. Не приведи Бог оказаться сейчас в его положении. А дьявол-искуситель стоял перед ним, слегка поднимаясь и опускаясь на носках своих черных туфель.

— Извините, — мэр обернулся к сидящим за совещательным столом. — Я попрошу вас оставить меня наедине с командующим.

Рафинад вдавился в сиденье стула. Он видел, как один за другим, отодвигая свои кресла, кабинет покидают участники совещания. Вышла и охрана. Рафинад остался сидеть задрапированный гардиной. Не мог Рафинад сейчас встать и выйти, не мог. Азарт, который так часто толкал его на безрассудство, и тут сыграл с ним злую шутку.

— Присядем, Виктор Николаевич, — проговорил мэр домашним уютным тоном. — Настоялись мы с вами, — он пододвинул ближайшее кресло.

Сел и командующий. Сейчас он казался Рафинаду совсем маленьким и беззащитным.

— Генерал, мы знакомы с вами по Тбилиси. И думаю, у вас нет оснований упрекать меня в лицедействе… Путч провалится. Во-первых, он не пользуется симпатией народа, во-вторых, у путчистов нет лидера. Не этот же алкоголик, с дрожащими руками… И потом! Есть еще законно избранный Президент Союза. Я сделаю все, генерал, чтобы ваша совесть была чиста. Добьюсь распоряжения Президента России назначить меня или вице-мэра временно исполняющим обязанности командующего войсками в Ленинграде. Тогда вы умоете руки, отойдете в сторону. Мы примем всю ответственность на себя… Но сейчас, генерал, вы не должны допускать войска в город. Вы порядочный человек, Виктор Николаевич, вы не допустите крови на улицах нашего города, я вас умоляю.

Командующий сидел насупясь. Худые брыластые щеки касались воротничка кителя, глаза были опущены к столу, а пальцы, сильные и тонкие, поигрывали по бордюру стола.

— А недавно вы утверждали, что армия стала нахлебником города, — буркнул командующей.

Мэр изумленно вскинул серо-голубые глаза.

— Полноте, Виктор Николаевич… вспомнили, — и неожиданно для самого себя мэр вдруг подхватил эту тему, явившуюся из другой, мирной вчерашней жизни. — И вы меня поймите: федеральный бюджет не отпускает ни копейки на постой военных. Все оплачивает город. А Министерство обороны сложило руки. В городе более двухсот тысяч военных — полки, училища, академии. Где же нам взять деньги? Когда, по существу, мы сидим на карточном пайке.

— Вот-вот, — приободрился командующий. — Попрекаете нас куском хлеба и требуете…

— Я требую, чтобы войска не начали колошматить своих кормильцев ради теплых кресел кучки никчемных людей, — прорвался гневом мэр. — А вообще-то журналисты несколько сгустили смысл моего выступления, генерал. Я только хотел, чтобы Минобороны больше заботилось о своих людях, а газетчики…

— Ну и хитрец вы, Анатолий Александрович, — вздохнул командующий и покрутил головой… и тут он каким-то образом увидел Рафинада. — Это еще кто здесь?! Почему не вышли?!

Мэр обернулся, вытянул шею.

— А-а-а… это журналист, — произнес мэр не без удивления.

— Журналист я, — подтвердил Рафинад в некотором смущении, но страха не было. — Я и не хотел уходить. Мало ли что. Товарищ генерал — человек военный, вооружен. Вдруг бы решился на особую меру пресечения.

— И в голову бы не пришло, — засмеялся командующий. — И здесь журналист… просто бедствие какое-то…

Вскинув голову, смеялся и мэр.

— Идите, э-э-э…

— Дорман! — подсказал Рафинад. — Дорман, господин мэр. Рафаил Наумович, — он вспомнил, что так и не подписал записку.

— Идите, Рафаил Наумович… Видите, генерал смеется. Неплохой признак.

Еще никогда Рафинад не испытывал такой причастности к происходящему вокруг. То, что было раньше — политические страсти, экономические проблемы, — волновало его не более, чем жизнь соседей по планете. А сейчас… он смотрел из окна. Площадь перед Мариинским дворцом виделась ему гигантской жаровней, в которой дьявол раскочегарил угли. И каленые головешки проникали сквозь толстые стены дворца, рассыпались по дивным залам, переходам, коридорам, лестницам, подвалам, чердакам. Все это казалось Рафаилу Наумовичу Дорману частью собственной судьбы, частью его жизни.

К вечеру девятнадцатого Рафинада во дворце многие уже знали в лицо. И чем-то выделяли, несмотря на тревожную и какую-то аттракционную круговерть. Четыре ксерокса от фирмы «Крона» разместились в небольшой комнате в глухом коридоре. Перед комнатой, на полу коридора, раскатывали широкие рулоны материи и бумаги, малевали на них лозунги — особо горячие фразы из листовок, что печатали на ксероксах, — и тут же выносили из дворца на площадь.

Люди ждали любой информации. Содержание передавалось от стен дворца в глубь площади по цепочке… «Танковая дивизия вышла из Острова, идет на Лугу», «Требуются добровольцы для контрпропаганды, желательно женщины», «В Вильнюсе пролита кровь. Штурмом захвачено здание МВД в Риге», «Радиостанция «Открытый город» — жива. Радиостанция меняет свою частоту из-за глушения наймитами ГКЧП…»

Группа сотрудников «Кроны» работала под руководством секретаря фирмы Зинаиды. Смекалистая и проворная, Зинаида быстро разобралась в ситуации, не ждала, когда ей принесут материал для распечатки, сама доставала, требовала, записывала с эфира — вызывая досаду других, менее поворотливых, владельцев множительной техники.

Толик Збарский вспомнил, что на Бадаевских складах лежат импортные мегафоны, их рассчитывали продать управлению милиции. Рафинад распорядился доставить мегафоны во дворец, раздать пропагандистам. При выходе Збарского задержали и отправили в комендатуру дворца. Но вскоре отпустили. Узнав это, Рафинад решил, что дали ход его записке, — выявляли лазутчиков. Гордый согласился. Он с интересом выслушал рассказ Рафинада о его похождениях в аэропорту и после. Выразил сомнение в полном успехе демарша, предпринятого мэром, — командующему надо будет еще через многое пройти, многое взвесить, он человек военный, подчиняется военному министру. Правда, войска пока в город не входят, но на подходе, это точно…

— Кстати, я во дворце видел Феликса Евгеньевича, — вспомнил Гордый. — Издали. Он, вероятно, не знает, где размещается «Крона» со своими ксероксами.

Рафинад тотчас отправился искать Феликса.

Он шел сложными коридорами, заглядывал в помещения, спрашивал знакомых. Знакомых оказалось довольно много, почти весь бизнес-клуб. Чертовски хотелось есть. Еще хотелось где-нибудь спрятаться и поспать часок. Вторые сутки без сна…

Впереди, из бокового предела, в коридор вышли двое. В одном из них Рафинад сразу признал узкоплечего, похожего на подростка, полковника, начальника управления милиции, второй был незнаком. Шли они широким шагом, торопились. Стены коридора с предательской акустикой доносили их слова… «Сколько времени вы сможете оборонять дворец?» — спросил незнакомец. «Недолго. Против танков и солдат не более часа, — ответил полковник. — Час, не больше. Будут тысячи жертв. Да и сама милиция может расколоться на два лагеря, не все поддерживают демократов». — «Приходили специалисты с кафедры фортификации военного училища имени Комаровского. Предлагали план возведения баррикад, чтобы задержать танки. Надо срочно этим заняться, — говорил незнакомец, поспевая за шустрым полковником. — В крайнем случае будем перебираться на Васильевский остров, поднимем мосты». — «А что дальше?» — спросил полковник. «Что, что… А хрен знает что. В Москве танки на Краснопресненской набережной. Наши депутаты требуют у мэра оружие. Мэр не решается, говорит, оружие раздадим, а потом, когда будем живы, как соберем?»

Полковник и его спутник свернули в боковой коридор. «Да, делишки, — подумал Рафинад. — Хорошо, Ингу удалось отправить в магазин, пусть там отсиживается. И родителям бы надо позвонить».

Рафинад жил у Инги, в ее комнате с окнами на фабричную стену. Изредка звонил родителям. Отношения налаживались — мать уже не рыдала в трубку и называла Ингу по имени, но ни в чем нельзя быть уверенным, зная характер бывшей солистки Ленконцерта…

Рафинад толкнул приоткрытую дверь, просунул голову в комнату. Трое мужчин в одинаковых комбинезонах играли в домино. Костяшки со стуком ружейного затвора плюхались на голый стол. Вид мирно игравших людей произвел на Рафинада странное впечатление.

— Четвертый не нужен? — спросил он, разыскивая взглядом телефон.

— Не нужен, — сидящий спиной к двери не обернулся.

— Можно я позвоню? — Телефон стоял на подоконнике.

— Звони, — разрешил второй игрок, в очках. — Хоть в Чикаго звони, — он яростно пришлепнул костяшку и подтянул ее к торцу вихлястой конструкции. — Тариф!

— Ну, кто там побеждает: красные или белые? — бросил в пространство третий игрок, в кепке.

— А вам желательно кто? — Рафинад боком присел на подоконник и придвинул телефон.

— Нам один черт. Хоть белые, хоть красные. Все равно, как живем, так и будем жить. Потому как мы не Германия и не Япония. Мы великая Россия, — произнес тот, кто в очках.

Рафинад набрал номер домашнего телефона. Длинные гудки вызова убаюкивали. Он слушал гудки в полудреме, еще бы — вторые сутки не спит.

— Курить есть что, гость? — спросил тот, в кепаре.

— Найдется. — Рафинад положил трубку, достал пачку «Мальборо» и стукнул по донцу коробка, выбивая сигарету.

— О… наша марка, — одобрил очкарик. Он положил домино и вытянул сигарету. — Были когда-то такие папиросы, «Наша марка».

— Когда-то и рыба была в магазинах, — ответил тот, в кепаре. — А сейчас только полки для мышей.

— Берите, берите, — Рафинад протянул и ему пачку. — Огня нет.

— Огонь у нас свой, — проговорил третий, присоединяясь. Игроки оставили домино и закурили.

— Что хочет новая власть? — Очкарик в наслаждении прикрыл глаза.

— Новая власть хочет, чтобы каждый работяга дымил такими сигаретами, а не стрелял бычки у мусорной тумбы. Вот что хочет новая власть.

Рафинад вновь набрал номер домашнего телефона. И вновь безответные гудки вызова. Странно, мать должна быть дома.

— Вы тут работаете? — спросил Рафинад. — Или тоже из добровольцев?

— Работаем, — ответил очкарик. — Паркетчики мы. Паркет набираем в кабинете. Узорный.

— Так у вас редчайшая профессия, — подластился Рафинад.

— Ну, — согласился тот, в кепаре. — А «Мальборо» куришь ты.

— Не прибедняйся, — осадил очкарик приятеля. — Пил бы меньше.

Вскоре Рафинад узнал, что мастера трудились над паркетом ротонды перед бывшим кабинетом Александра II. Что их согнали с рабочего места в эту комнату, а ведь могли бы огородить часть пола ротонды и класть свой паркет, никому не мешая. Что паниковать-то, людей с рабочего участка сгонять, когда у них обязательства, надо к сроку закончить паркет. Чья там власть придет — все равно паркет нужен. А главная обида в том, что их не пускают в комнату, где они хранили рабочий инструмент, — мол, работы нет, инструмент не нужен. Поставили кругом жесткий контроль, муха не пролетит, куда там пройти рабочему человеку — своих чуть ли не ощупывают…

Рафинад сочувственно кивал — действительно, люди спокойно работали, никому не мешали, и на тебе!

— Ты мне скажи, — проговорил очкарик, вытягивая вторую сигарету. — По какому такому праву мэр забрал себе царский кабинет, а? Что он, наследный прынц? Понимаю, при коммунистах… там произвол и прочее. Но ты себя демократом считаешь! А ведь вроде толковый мужик.

— Что ему, в дворницкой сидеть? — не удержался Рафинад, испытывая симпатию к мэру после сегодняшнего дня. — Иностранцев принимает, делегации всякие.

— Ну и что?! — взвился тот, третий, молчавший до сих пор. — Иностранцев пусть принимает в кабинете царя, пожалуйста, без упрека, пусть глядят на красоту. Но самому-то зачем там сидеть, по какому праву?! За это мы голосовали, глотки драли, чтобы он из царского окна… Или те же депутаты! Такую свару устроили, когда комнаты царские под кабинеты свои делили. Чуть ли не поубивали друг дружку без всякого гекачепе. Как при коммунистах был беспредел — гостей на свадьбах из царской посуды потчевать, — так беспредел и остался. И что их так на царское добро тянет, а? Зависть холопская, что ли? Не хочу я никого защищать, пусть друг у дружки носы отгрызут. — Паркетчик притушил сигарету и подобрал домино в широкую корявую ладонь с узловатыми ревматическими пальцами.

— А по мне, пусть балуются. Не то вдруг надумают себе новые хоромы строить, да почище царских — совсем изведут народ, а так хоть угомонятся. — Очкарик затер сигарету о расколотое блюдце. — Ты, Родион, в леса подайся, не выходи, пока новый Христос на Руси не объявится.

Рафинад снял телефонную трубку и принялся накручивать диск. Никакого ответа. Странно и непонятно. Беспокойство овладело Рафинадом…

Феликса он встретил у пандуса — роскошного настила в западном пределе дворца, что винтовой аллеей вел с первого этажа на второй, специально для страдающей ногами царицы.

— Не мог сообщить на фирму, в какой комнате вас искать? — обиженно произнес Феликс. — Бегаю тут, как пес, ищу.

— Не думал, что вернешься, — ответил Рафинад.

— Ты серьезно? — Феликс возмущенно посмотрел на приятеля.

— Шучу, шучу. Князья Шаховские были кем угодно, только не трусами. — Рафинад радовался встрече, а болтал так, по своей мерзкой привычке, не думая, что обижает. — Пошли; князь. Есть охота. На первом этаже столовая.

— Для всех? — спросил Феликс.

— Сегодня для всех. При жизни не пускали, хоть перед смертью пустят. — У Рафинада было опавшее, серое лицо, вытянутая шея, темные круги под глазами.

— Ну ее, эту столовую, у меня есть что пожевать, — Феликс встряхнул сумку. — Только место подберем.

Подходящее место оказалось тут же, в глубокой глухой нише. В соседней нише спал на спине парень в пятнистой униформе, прикрыв лицо беретом. Затылок парня упирался в автомат, покрытый для мягкости носовым платком, сложенным в несколько раз. Одна нога была согнута в колене, другая свисала…

Рафинад рассказал Феликсу обо всем, что с ним происходило все это время. Весть, что Чингиз отделяется от «Кроны», Феликс встретил без особого удивления, буркнув под нос, что этого признания он ждал второй год, со дня основания «Кроны». И смирение «Катрана» его не ошарашило.

Феликс был во власти своих дум.

— Тогда поговорим о самом важном. — Рафинад наблюдал, как Феликс извлекает из сумки пластиковый пакет.

— С пафосом? — Феликс зашуршал пакетом, выуживая бутерброды.

— С пафосом, — кивнул Рафинад.

— Если с пафосом… Когда я продирался сюда, ко дворцу, по завалам баррикад…

— Каких баррикад? — перебил Рафинад. — Я шел сюда часа три назад…

— Здрасьте! На углу Гороховой и Гоголя. Шурум-бурум. Троллейбусы, автобусы, грузовики, какие-то ворота, металлические кровати, доски… Вот, разодрал штанину о какую-то железяку… Так вот, когда я сюда продирался, я подумал: неужели к чертовой бабушке полетит все, что мы строили несколько лет! Неужели опять возьмет верх паскудство и мы, нормальные, толковые люди, будем жить, как бестолковые и ненормальные? Такая злость меня взяла на всех этих политических пустобрехов, говорунов, карьеристов и трепачей. Захотелось взлететь над Исаакием, над Невой, над страной и громом заорать: «Е… вашу мать!»

— Давай без пафоса, — перебил Рафинад.

— Да посмотрите вы на себя, — продолжал Феликс, — на ваше никчемное, мерзкое, маленькое существование! Почему вы считаете, что люди должны ползать под вашим ничтожеством?! Ради ваших глупых, спесивых жен, ваших заносчивых детей, ваших мужиков с оловянными глазами, вечно в каком-то перманентном подпитии…

— Они что, педики? — вновь перебил Рафинад.

— По шее дам, не перебивай, — осадил Феликс и продолжил: — Ради ваших дач, домов, кресел, поездок за рубеж… Не знаю, что еще! Почему серое вещество нашего мозга, наши руки, наши мышцы должны работать на ваше крысиное паскудство? По-че-му?! Почему в других странах люди улыбаются, спокойно спят, сытно едят? Прочему мы годами должны жить в это ин-те-ресное время?! Оно интересное только для вас. Мы хотим жить в нормальное и спокойное время. Почему?! И такая меня обуяла злость на эту несправедливость. Подумать только: я должен прятать документы, бояться новых репрессий, раскулачиваний, лагерей, ссылок… Бояться голодной и завистливой толпы, которая верхом своего блага считает набитое картошкой брюхо, — так ее воспитали эти сукины дети. Народ не видит дальше собственного носа. Не понимает, что наш труд ему во благо. Пусть не сразу, не завтра, но послезавтра уж точно. Как они не видят, что те, кто нас сегодня упрекает в богатстве, обливает грязью, сами имеют все, в чем нас попрекают?! Только в отличие от нас уворованное, стибренное, слямзенное…

Феликс умолк, вобрал голову и проговорил глухо, устало:

— Понимаешь, Рафа, я ни черта не боюсь… за своих близких беспокоюсь, а за себя не боюсь. И то, что здесь может скоро начаться, во мне даже вызывает какое-то нервное упоение. Но до омерзения противно вновь сталкиваться с человеческой тупостью. Неужели и мне придется, как и моим предкам, если останусь жив, покинуть эту землю и бежать куда глаза глядят?

— Правильно говоришь, мужик! — послышалось от соседней ниши. Парень в «афгане» сидел в нише, как кукушка в часах, свесив обе ноги в черных тяжелых ботинках. — Правильно! — кивнул он крупной круглой головой, стриженной под «бокс». — Извини, я все слышал. Пронял ты меня, мужик… Вот, к примеру, я, Серега Минаев. Год меня харили в Афганистане, еле убрался живым. Служба не кончилась. Направили под Москву. А там генерал нас к себе на участок отвез, дачу строить. Хоромы почище царских ему отгрохали. В демократах ходил генерал, в Верховном Совете голос имел, в ложе сидел, сам видел по телику. А мы, как папы Карлы, с утра до ночи вламывали. Афганистан вспоминали, как санаторий. Еще его жена, курва, помыкала… Теперь генерал в гэкачепе перекинулся, в Генеральный штаб — в телике его лицо мелькнуло. Не паскуда? — Воин умолк, постукивая пятками ботинок о стену.

— Ну и что, Серега Минаев? — спросил Рафинад.

— Что, ну и что? — ответил воин Серега. — Ничего. Комнату дали недавно, восьмиметровую, в коммуналке.

— Вот видишь, — силился понять логику Сереги Рафинад.

— Так я пришел в жилищный фонд, в форме, с автоматом. Сказал, что я их всех положу, гадов, сколько можно мурыжить! По всем законам должны дать площадь. Живу у друга, понимаешь, а сам с ленинградской пропиской.

— Понятно, — пробурчал Рафинад.

— Ни хрена тебе не понятно. Мне и самому не понятно, — вздохнул Серега Минаев. — Ну их всех… И белых, и красных. Правда, комнату дали.

— Так бы и перестрелял? — произнес Феликс.

— Запросто! Довели, — ответил воин. — Потом бы и себя порешил, для равновесия, — он закинул голову и захохотал. Берет, что блином покрывал темя, свалился на плечо.

Засмеялись и Рафинад с Феликсом.

Проходившие мимо люди озирались — нашли место и время веселиться.

Феликс перегнулся и протянул воину бутерброд. Тот охотно взял.

— Вы вот что, — прошамкал Серега набитым ртом. — Начнется заварушка, ко мне ближе держитесь. Прикрою, обучен.

Предложение Сереги тоже почему-то развеселило приятелей.

— Ладно, — сквозь смех согласился Рафинад. — Дашь мне разок нажать курок? А то все обещают, а не дают, — Рафинад хотел еще что-то произнести, но осекся. И выпучил глаза. Торкнул локтем Феликса и повел подбородком в сторону ажурного перехода, что нависал над провалом ротонды.

Пошлепывая ладонью по перилам, вдоль перехода несла свой роскошный бюст бывшая солистка Ленконцерта Галина Олеговна Пястная. И всматривалась вниз, в колобродящую возбужденную толпу.

— Все назад! — произнес Рафинад. — Невероятное видение в царском саду!

— Окликнуть ее? — спросил Феликс.

— Ни в коем случае. — Рафинад и сам еще не успел сообразить, почему он так ответил, как Феликс позвал Галину Олеговну.

Та вскинула красивое широкое лицо, вгляделась, всплеснула руками и заметалась, не зная, как попасть в соседний коридор, проклиная хитрую творческую находку архитектора Штакеншнейдера…

— Знала, что ты здесь! — начала кричать Галина Олеговна, едва приблизившись к нише. — Ни одна драка не обходится без тебя!

— Как ты сюда попала? — продолжал изумляться Рафинад.

— Ты забыл, что твою мать знает весь город, а не только вы со своим отцом-стоматологом. Сказала, что буду петь для защитников демократии, меня и пропустили… Собирайся, пойдем домой!

Рафинад растерянно посмотрел на воина Серегу, перевел взгляд на Феликса. Не мог же он здесь скандалить со своей экзальтированной мамашей…

— Спасибо тому человеку, который сидит у тебя в конторе. Он так и сказал: «Идите, мадам, спасайте сына!»

— Остроумов, что ли? — Рафинад посмотрел на Феликса, перевел взгляд на мать. — Это наш главбух. Он раньше работал в КГБ.

— Там тоже были люди с душой! — отрезала Галина Олеговна. — Вставай, пойдем домой. Делай что хочешь, водись с любыми женщинами, я все вытерплю, но сейчас ты встанешь и пойдешь домой.

— Мама, — Рафинад затравленно озирался. — Ты не в себе.

— Он тоже так сказал, твой отец! Хлопнул дверью и ушел из дома. А у меня один сын, — Галина Олеговна приглушила голос. — Кого ты собираешься здесь защищать?! Пусть они ломают друг другу головы. Ты уедешь отсюда, из этой сумасшедшей страны. Или я покончу с собой, на ваших глазах — твоих и твоего отца. Уедешь! Как все умные люди.

Голос бывшей Солистки Ленконцерта стал привлекать внимание. И вид ее — голубое платье-балахон с темной накидкой на высокой груди — тоже притягивал любопытные взгляды…

— Мне снятся плохие сны, Рафик. У меня дурное предчувствие, — продолжала бушевать Галина Олеговна. — Посмотри на свой вид, тебя уже не надо убивать.

Отвернувшись, Феликс едва сдерживал смех — он не мог спокойно слушать Галину Олеговну.

Рафинад поднялся, решительно подхватил мамашу под локоть и сделал несколько шагов.

— Да-а-а, — вздохнул Серега Минаев и, помолчав, неожиданно добавил, искренно, без тени двусмысленности: — Я бы не отказался от такой мамаши… А кем он работает? Твой друг.

— Генеральный директор крупной фирмы.

Воин недоверчиво посмотрел на Феликса — шутит, нет?

— А ты?

— Я — банкир. Президент банка.

Воин Серега Минаев заерзал, втираясь в каменную плиту ниши. Склонил тяжелую голову с широким бочковатым лбом и с вывертом взглянул на Рафинада. Тот возвращался к нише, но уже один.

— Обещал через час вернуться домой, — мрачно сообщил Рафинад и развел руками, мол, что делать — мать есть мать.

Домой Рафинад вернулся через двое суток.

Глава седьмая ПОСЛЕДНИЙ ШЛАГБАУМ

Ночь черной паклей обложила немытые стекла, отчего переплеты рамы окна светлели, казались тонкими, ненадежными.

Егор Краюхин провел пальцем по щербатому дереву. Краска стручками посыпалась на подоконник. Выдавить раму ничего не стоило…

Дурные мысли владели отставным сержантом милиции, особенно когда наступала ночь. Страх превратил его сердце в тряпку, сводил спазмами живот.

Началось с того, что соседка — старушенция Агафья Львовна — явилась домой и, не здороваясь с Краюхиным, прошла в свою комнатенку и затихла. Недоброе охватило Краюхина, такого век не бывало. Помыкавшись по квартире, Краюхин постучал бабке, спросил, не заболела ли, может, в аптеку сбегать? И тут случилось и вовсе невероятное — старушка прокричала, чтобы он, «фараон проклятый», убирался с ее глаз, что видеть она его не может, как земля еще держит таких негодяев! А назавтра, вернувшись домой, Краюхин увидел у порога своей комнаты трамвайную электропечь, ту самую, что он доставил ей в подарок кости греть зимой. И как старушенция выволокла эту бандуру, непонятно. Видно, особая ненависть придала ей силы. Краюхин поднял скандал. Соседка тут и раскололась. Она кричала, что Егор, сукин сын, подвел ее племянника под самоубийство, хорошо, врачи спасли парня. Что все вытрясли из него Егоровы дружки-приятели, что она бы заявила куда следует, да племянник наказал молчать. Но ничего, Бог все видит, Бог отомстит Егорке и его дружкам, «попомнишь, фараон». Так и сказала старая…

Словом, жил Егор Краюхин в своей квартире, как во вражьем стане. И все бы ничего, да вот две недели, как не звонил ему Халдей, Ангелов порученец. Никаких заданий не давал, не беспокоил. Егор как-то не выдержал, сам позвонил, справился о житье-бытье, Халдей что-то промямлил, скомкал разговор. Звонил Егор и Парамоше, старому своему дружку, бывшему проводнику, приятелю Вероники. Интересовался гонораром. Была договоренность, что Парамоша ему передаст деньги за услугу, за то, что указал чеченам место, где прятался от них Женька Нефедов. Но Парамоша шел на разговор неохотно, говорил, что, пока терпила сполна должок не уплатит чеченам, неясно, сколько Егору отвалится за наводку. Уже тогда недоброе предчувствие охватило Егора — где-то что-то сбоило…

Тоска скручивала Егора, предчувствие плохого. Он и к окну своему примеривался — если что, выбросится из окна, разнесет эти хилые оконные переплеты и бросится вниз. Хотя, честно говоря, никогда он на это не решится, а думал так, сам не зная почему, из какого-то окаянства и бравады. Теплилась в душе надежда, что все обойдется, что предчувствия его обманывают, и никто не придет к нему сводить счеты за поступок его алчный. Верно говорят, что жадность фраера сгубила…

Егор сел за стол, придвинул банку с тушенкой. Еще утром вскрыл банку, да так и оставил, весь день никакого аппетита. Тушенка отдавала запахом жестянки, надо было переложить в стеклянную посуду, да упустил как-то.

Царапая дно, ковырнул вилкой, поддел склизкое красноватое мясо, отломил горбушку и начал медленно жевать, роняя крошки в давно не стриженную бороду.

Приподнялся, включил телевизор и снова вернулся к столу. Показывали хронику минувших событий. Похороны трех парней, погибших в Москве во время путча.

Егор смотрел на безбрежное людское море и подумал: не поехать ли ему в Москву? Прямо сейчас. Взять деньги, слава Богу наработал, сесть в поезд и дунуть в Москву. Пожить там какое-то время, затеряться, успокоить нервы. Тем более и с Вероникой что-то в последние недели он стал часто ругаться, даже не знает, где она сейчас, его зазноба, — в городе или в поездке… Так думал Егор Краюхин, зная, что никуда он не поедет, будет сидеть дома и по-черному тосковать, мучаясь неизвестностью.

Егор выключил телевизор и отправился на кухню ставить чайник на плиту.

С тех пор как сложилась эта запутанная история, Егор с опасением проходил мимо телефона, ожидая от него неприятных вестей. Подумывал даже отключить на время телефон. Сдерживало то, что Агафья Львовна поднимет тревогу, вызовет монтеров. С другой стороны, наоборот, Егор ждал телефонного звонка, чтобы избавиться от неизвестности.

Вот и сейчас ему казалось, что телефонный аппарат присел на полке, точно жаба, и следит за ним всеми своими десятью дырочками-глазами. Егор даже отвернулся, чтобы не встретиться с ним взглядом, и старался прошмыгнуть мимо побыстрее.

Но телефон его окликнул. Зло, тревожно, гораздо резче и звонче обычного.

Егор так и замер с чайником в руке. Поднять трубку или нет? Мог бы и не поднимать — нет никого дома, и все! Тем более действительно соседки сейчас дома нет, а Егор и так почти неживой от дум своих скорбных.

Звон умолк.

«И слава Богу, — подумал Егор. — Разрешилось само собой…» Но через мгновение звонок возобновился, видно, на том конце решили, что ошиблись номером, не туда попали, что уверены — тот, кому они звонят, — дома.

Егор поднял трубку и, взяв себя в руки, дерзко объявился. Голос в трубке был совершенно Егору незнаком, вежливый и даже с какой-то интеллигентной интонацией. Что озадачило Егора Краюхина. Убедившись, что разговаривает именно с Егором, а не со случайным абонентом, голос отвердел, казалось, он пророс колючками, охрип и устал. «Вот что, гнида ты паршивая, слушай внимательно. За то, что сдал своих ребят чеченам, тебе вынесли кранты. Но у тебя есть шанс вылезти из дерьма, в котором увяз из-за своей жадности. Единственный шанс. На площадке твоей квартиры, на подоконнике, стоит сейчас коробка. Сходи возьми ее, пока кто-нибудь тебя не опередил, а я подожду у телефона. Ну, шевелись!»

Егор положил трубку. Он ничего не чувствовал: ни страха, ни злости — ничего. Словно влез в шкуру чужого человека…

Он отпер дверь и выглянул на площадку. Действительно, на подоконнике лежала картонная коробка, немного больше обувной. Жуткая мысль овладела Егором — вдруг ему подкинули такое, что… С виду коробка казалась ничем не приметной. Егор вернулся в прихожую, взял швабру и, прикрываясь дверью, осторожно тронул шваброй коробку. Ничего не произошло. Осмелев, Егор поволок шваброй коробку по подоконнику. Переждал. Вышел из-за двери, оставил швабру и подобрал коробку. Оказалась не тяжелая, килограмма три, не больше. Егор занес коробку в прихожую и вернулся к телефону.

«Слушай дальше, — приказал незнакомец. — Коробку отнесешь по адресу. Записывать не надо, так запомни. Когда вскроешь коробку, увидишь красную кнопку. Нажмешь ее до упора. В твоем распоряжении будет полторы минуты. Ты должен успеть подальше убраться. Понял? Вернешься — позвони, сам знаешь кому, отчитайся. Теперь запоминай, куда тебе надо отнести гостинец от наших ребят. Чтобы поняли — мы не шутим и не забываем. Это магазин от фирмы «Крона», которая нам подлянку кинула. Пусть знают на этой «Кроне», что «крыша» у нее не такая уж прочная. Понял? Магазин этот на Московском шоссе…»

Егор Краюхин, окаменев, слушал незнакомца. Потом положил трубку и плюхнулся на табурет. Руки и ноги стали чужими, ватными.

«Парамоша, Парамоша… Парамоша сдал меня Ангелу! — Догадка эта обернулась уверенностью, словно Егор Краюхин прочел обо всем в газете. — Решил заработать на мне, двойной агент Парамоша. И от меня получить за посредничество, и за меня получить от Ангела».

Срывая палец с диска, Краюхин набрал номер телефона бывшего приятеля, а ныне ненавистного предателя Парамоши.

— Что же ты, Парамоша, — сдерживая слезы, укорил Егор, едва услышав в трубке знакомое покашливание.

И по тому, как Парамоша раскричался, отбиваясь от упреков, было ясно, что Егор попал в точку — предал его Парамоша, сдал с потрохами Ангелу, сшиб копейку. Краюхин положил трубку: к чему разговаривать без толку. Надо свое положение обдумать…

Краюхин поднял с пола коробку, поставил на полку, приоткрыл крышку.

В стеариновом жирном наплыве, заполнившем нутро коробки, торчала красная нашлепка, размером с копейку.

Краюхин уставился незрячим взором в потолок. Тени на белесом потолке представлялись ему стеариновым наплывом. А плоская тарелка светильника той самой красной нашлепкой.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и предметы обрели свои знакомые очертания. Надо успокоиться, не мандражировать, все обдумать. То, что он завтра отправится на Московское шоссе, Краюхин знал определенно, какие бы он ни придумывал сейчас уловки и ходы, но… Почему его инструктировал не Халдей, а какой-то незнакомый человек? И коробку оставил на подоконнике подъезда, в то время как он был дома? Не хотят лишних свидетелей, если история всплывет. А телефонный разговор, тем более с неизвестным человеком, к делу не пришьешь. Как ни странно, эти размышления успокоили Краюхина. Если бы бандюги его и впрямь к крантам Приговорили, то прятаться бы не стали. К чему прятаться перед кандидатом в мертвяки, наоборот, с интересом бы с ним поимели душевный разговор, утехи ради…

Краюхин подумал и о другом. На Московское шоссе шел автобус № 50 от станции метро «Московская». Давно не доводилось быть в тех местах, может, что и изменилось. Можно, конечно, взять такси, но не хотелось привлекать внимание, поедет на автобусе.

Успокоенный, Егор Краюхин уснул.

Рафинад не торопился. Все сложилось вполне удачно, и торопиться больше не было причины. Полдня он провел в Купчино, у заведующей универсамом, увешанной золотыми цацками, с которой Рафинад познакомился благодаря косметичке, привезенной из Америки стариком Левитаном. Недавние события отодвинули аукцион на неопределенное время. Рафинад твердо решил прибрать к рукам этот просторный магазин. Вместе с Толиком Збарским, Платовым и заведующей они осмотрели магазин от подсобки и до кровли. Платов подал идею — поменять профиль магазина с продуктового на мебельный, площадь позволяла. Идея заинтересовала Рафинада. Дело явно выгодное — товар дорогостоящий, не сезонный, ходовой. А директором он назначит Платова. С его давними партийными связями, Платов именно тот, кто нужен, особенно в начальной стадии…

Рафинад выехал на Московский проспект.

Вдали выпростал иглу-обелиск памятник защитникам города в центре площади Победы, от которого по левую руку и начиналось Московское шоссе, где в магазине к шести часам его ждала Инга. Их вдвоем Сулейман пригласил в ресторан. Там-то Рафинад и поговорит с Сулейманом, выберет время. Обстоятельства переменились. Что могло интересовать заведующего торговым отделом, уже не интересовало генерального директора. Тем не менее он познакомит Сулеймана со своим родственником, двоюродным братом матери, директором трамплина в Кавголово.

У выхода из подземного перехода станции метро «Московская» какой-то мужчина держал поднятую руку в надежде остановить автомобиль. Черная пластиковая сумка оттягивала его вторую руку.

Рафинад не любил подсаживать в машину посторонних. Но на этот раз — при хорошем настроении, неспешной езде, в предвкушении славного ресторанного вечера с Ингой — он машинально тормознул рядом с мужчиной. Тот сунул голову в приоткрытую дверь автомобиля. Неухоженная бородка и жалкие редкие усы делали лицо мужчины — широконосое, с круглыми безресничными глазенапами, пухлогубое — пугливо-наивным.

— Шеф, на Московское шоссе подвезешь? — бросил Егор Краюхин и осекся.

— Почему бы и нет? — улыбнулся Рафинад. — Прыгай! Краюхин замешкался, словно разрешение водителя застало его врасплох. Пошире распахнул дверь, сел и с некоторой медлительностью занес над коленями сумку, осторожно опустил.

— Яйца везете? — проговорил Рафинад, дожидаясь.

— Вроде яйца, — как-то через силу улыбнулся Краюхин.

— Что-то мне ваша внешностьзнакома, — продолжил Рафинад.

Краюхин пожал плечами и боком, словно раскрываясь, взглянул на водителя.

— А откуда, не припомню, — закончил Рафинад со своей особой вальяжной интонацией в голосе, некогда характерной для коренных жителей северной столицы.

— На артиста я похож одного, меня часто путают, — уклончиво ответил Краюхин.

Что правда, то правда — популярный крикун из рок-группы, которых развелось, как блох, поразительно походил на Егора Краюхина своей шелудивой бороденкой и усами. Ответ вполне удовлетворил Рафинада. Но в душе он был собой недоволен — подсаживает каких-то «алкашей на антабусе» и еще ищет с кем-то сходство. Хорошо хоть ехать недалеко. Сейчас обогнут площадь, и начнется Московское шоссе…

Краюхин обладал другой памятью, нежели его любезный водитель. И память эта извлекла из хлама событий, заваливших жизнь бывшего санитара вытрезвителя, картинку давнего позднего вечера на улице Гоголя, телефонную будку рядом с общественным туалетом и нахального писуна, который провел за нос Краюхина, посулив три рубля вместо нестыдного штрафа. Именно тем трюльником, сунутым под тумбу на Исаакиевской площади, и запомнился писун фальшивому менту Краюхину. Купюра была рваная, стертая и пахла аммиаком. До сих пор невостребованная, она валяется где-то в комнате Краюхина… И еще эта интеллигентская интонация в голосе, ее уж ни с чем не спутает Егор Краюхин — невыносимая интонация для уха простого человека, хоть и прошло столько времени с тех пор, как Краюхин завязал со своим отхожим промыслом.

— Давненько я не был в этом районе, — промямлил Краюхин. — Думал, сюда ходит «полтинник», а его, оказывается, отменили.

Рафинад молча объехал по кругу памятник защитником города и, едва машина ткнулась в торец шоссе, остановил.

— Прошу вас, приехали, — проговорил он со своей сволочной интонацией.

— Да, да, — встрепенулся Краюхин. Он и сам был рад поскорее убраться с глаз водителя. — Сколько я вам обязан?

— Пустяки, — ответил Рафинад, не скрывая нетерпения. — Осторожней с яйцами.

— Тогда спасибо, — продолжал радоваться Краюхин.

Придерживая на весу сумку, Краюхин выпростал ноги из кабины, поднялся и захлопнул дверь. Машина тотчас рванулась и помчалась по ровной стрелке шоссе.

«Мог бы и подольше провезти», — подумал Краюхин. Ладно, он и сам доберется, номер дома небольшой, стало быть, шагать не долго. И тут, как бы заново, он осознал суть предстоящего. Еще дома Краюхин определил для себя, что этот визит в магазин будет ознакомительным, надо осмотреться, подобрать подходящее место. Сумку с коробкой он прихватил в последний момент, пусть находится при нем, на всякий случай…

Егор Краюхин терял присутствие духа.

Вроде неплохо чувствовал себя с утра. Даже взбодрился. Проснулось любопытство человека, знакомого со всякими такими штуками не понаслышке, а в какой-то мере профессионально: и по армии, где Краюхин отслужил в артиллерии, и по милиции. Пусть не впрямую знаком, все-таки человек служивый, не бледнорукий интеллигент, который может упасть в обморок от одной мысли о содержании коробки. Главное — не паниковать, а четко все выполнить. Краюхин даже засек, как далеко можно убраться за полторы минуты нормального шага, — это шестьдесят метров. Не так уж и мало. И держался Краюхин вблизи пакета с особой злостью, усмирял нервы близкой опасностью. Нередко люди слабохарактерные, робкие ведут себя наперекор своей сущности ради какого-то нервного самоутверждения. Поэтому иной раз трусливые по натуре в открытую идут навстречу опасности, стараясь перешибить ситуацию своим порывом. А Краюхин не считал себя трусливым. Как все нормальные люди, избегал опасности в зависимости от ситуации. А ситуация сейчас надвигалась скверная. С каждым шагом. Потому и вял сейчас Краюхин, не в пример своему состоянию до встречи с владельцем автомобиля у выхода из подземного перехода станции метро «Московская»…

Тем временем Рафинад загнал автомобиль во двор, к служебному входу. Чувство брезгливости от своего недолгого пассажира не оставляло Рафинада. Он даже не мог понять почему. Возможно, сказывалась стойкая неприязнь к неопрятным, наглым и крикливым рок-музыкантам, на сходство с одним из которых намекнул незнакомец.

Инги в магазине не было. Продавец Фима известил, что звонили из Ленсовета, просили срочно забрать ксероксы, им необходимо освободить помещение. Вот Инга Михайловна и поехала за ксероксами с Садчиковым.

Рафинад ушел в кабинет заведующей. Он давно намеревался просмотреть бухгалтерскую отчетность магазина, провести внутреннюю ревизию. Пожалуй, сейчас самый подходящий момент.

— Вам принести кофе? — крикнул вслед продавец Фима.

— Свари, но чуть позже, — ответил Рафинад.

Фима вернулся к прерванной работе — он складывал коробки с аппаратурой к стене: заведующая просила освободить площадь. Фима давно полагал, что его работа в магазине — насмешка судьбы. Тем более в таком забытом Богом уголке города, на окраине, где живут в основном люди среднего достатка. И в магазин, где продают дорогую аппаратуру, наведываются лишь особые покупатели, по рекламам и объявлениям, а так — шаром покати, как сейчас…

Коробки только с виду казались тяжелыми, на самом деле они весили немного, а вот объемом они были будь здоров, неудобно ворочать. Поэтому Фима расставлял их довольно небрежно, в надежде, что вернется Садчиков, поможет.

Вспомнив про обещанный директору кофе, Фима направился в служебный закуток, где хранилось все необходимое — кофеварка, печенье, сахар… И тут Фима услышал бархатный звон дверного колокольчика. Фима взглянул на зеркальце. Система зеркал была так хитро продумана, что из закутка отлично просматривался торговый зал. И Фима с Садчиковым забавлялись, наблюдая поведение людей при виде пустого зала, набитого аппаратурой. Одни тотчас выметались на улицу, подальше от греха, другие воровато озирались. Особенно любил Фима появляться в самый момент, когда ему казалось, что в голове посетителя зреют зловещие планы…

Сейчас зеркало вобрало в себя мужчину среднего роста, с небрежной хипповатой бороденкой и усами. В руках мужчина держал сумку.

Мужчина огляделся, оставил сумку на коробке с телевизором и принялся разглядывать товар…

Егор Краюхин шел вдоль стеллажей, взирая на выставленную аппаратуру.

Тихо тренькнула где-то водопроводная труба. Залаяла с улицы собачка, видно небольшая, — лай звучал быстрый и высокий, словно собачка торопилась отчитаться. И вновь тишина…

Зачем тянуть, испытывать повторно судьбу. Момент на редкость подходящий — пустой торговый зал.

Краюхин вернулся к коробке с телевизором, на которой он оставил сумку. Краюхин уже много раз отрабатывал все движения. Раскрыть сумку и снять картонную покрышку было делом секунды… Но есть моменты, когда секунда растягивается в вечность, — так казалось Краюхину, пока его пальцы не коснулись холодного кругляша… «Все! Нажимаю и ухожу, нажимаю и ухожу», — ворочалось в сознании Краюхина тупым приказом. Он медлил, затравленно озираясь, словно ждал кого-то… «Нет, не смогу, не смогу», — говорил он себе, чувствуя, как кнопка медленно продавливает стеариновое масло…

На стекло наружной уличной двери наплыла чья-то тень. Одновременно в глубине торгового зала, за драпировкой перегородки, что-то упало и покатилось, как падают крышки с чайника или с кастрюли. И тотчас разнесся мягкий звон входного колокольчика. Краюхин его не слышал, он его почувствовал… Тень со стекла сползла, принимая очертания женской фигуры…

Но Краюхин уже не мог сдержать движение пальцев. Пальцы жили отдельной жизнью. Всю тяжесть тела Краюхин перенес на свою руку, зарытую в пластиковый мешок…

Взрыв — резкий и короткий, приглушенный извилистым коридором и толстой кладкой стен, — сорвал Рафинада с кресла у стола заведующей. Он бросился к выходу и, спотыкаясь о стыки дощатого настила, метнулся в торговый зал. Ноздри вбирали горклый запах, а в ушах бился крик и мат.

Вломившись в зал, он увидел Фиму, который, согнувшись, стоял у развороченной стены.

— Что случилось?! — чумея, заорал Рафинад.

Прыжком он очутился рядом с Фимой. Тот приподнял за плечи лежащего на полу мужчину. Голова мужчины висела на вывернутой шее и была залита кровью. А лицо, чистое и бледное, зарылось в венок из бороды и усов. Рафинад с изумлением узнал того самого пассажира, которого подвозил к Московскому шоссе… «Он сунул руку в сумку. И сразу взрыв. Все на моих глазах… Сунул руку в сумку и сразу взрыв», — в исступлении бормотал Фима белыми губами… И в этот миг в сознание Рафинада прорвался крик Садчикова.

Обернувшись, Рафинад увидел осевшее на пол вдоль прилавка тело в синем платье. От задранного подола в каком-то неестественном изломе как бы плыли белые ноги. А голова Инги, круто откинутая назад, выпятила вверх подбородок.

Рафинад бросился на колени и продел ладони под шею Инги. Пальцы приняли теплую мокроту. Рафинад вытянул руку, вся ладонь была в крови.

Инга приоткрыла глаза.

— Больно, — прошептала она, — очень больно, — и вновь опустила веки.

Здоровяк Садчиков протянул руки под распластанное тело и выпрямился.

Фима придержал перекосившуюся дверь.

Рафинад поддерживал голову. Кровь вялой пленкой натекала на руки, от ладоней к локтям. Кровь ее пахла корюшкой.

Они шли к машине, у которой проворный Фима уже распахнул двери. Бережно вправляя непокорные руки и ноги Инги в дверной проем кузова, они втроем втащили Ингу на заднее сиденье.

Садчиков прыгнул за руль. Рафинад с переднего сиденья, согнувшись, старался удержать шею и голову Инги. Глаза его заливали слезы, и он плечом пытался их согнать.

Садчиков, беспрестанно бормоча: «Об угол прилавка, головой, я видел», — не отнимал ладонь от мощного клаксона и гнал автомобиль сквозь разноцветные сигналы светофоров…

Инга приоткрыла глаза и что-то прошептала.

Рафинад подал вперед плечи, приблизил ухо к ее губам.

— Видишь… Я все хранила тебя… а сама попалась. Ох, больно…

Инга умерла в машине.

1993–1994 Санкт-Петербург