Коммунистические государства на распутье

Мелвин Кроун ВОСТОЧНАЯ ГЕРМАНИЯ

Уязвимый по своей природе и вместе с тем внешне стабильный коммунистический режим в Восточной Германии долго удивлял западных наблюдателей как политический парадокс. Ни официальные заявления о твердых советских обязательствах перед Германской Демократической Республикой, ни сила доминирующей Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) не очень-то способствовали нормализации положения. И надо сказать, что восточногерманский парадокс в последние годы был более разительным, чем когда-либо прежде. Ведь едва СЕПГ отгородилась от Запада берлинской стеной, как внутренняя стабильность режима вновь подверглась испытанию: с Востока неожиданно начала накатываться вторая волна десталинизации. И пока восточно германские коммунисты пытались разобраться с десталинйзацией, перед ними возникла другая неприятная ситуация — распад международного коммунистического монолита в результате китайско-советского конфликта и его последствий. К началу 1964 года стало очевидным, что эти два нежелательных фактора нанесли восточногерманскому режиму значительный политический ущерб. Под руководством своего давнишнего первого секретаря Вальтера Ульбрихта СЕПГ постаралась ограничить «вторжение» десталинизации — по крайней мере на некоторое время. Но за это ей пришлось очень дорого заплатить. Почти единственная среди всех коммунистических режимов Центральной и Восточной Европы Восточная Германия заметно выделялась как остаток ушедшей в прошлое эры сталинизма. Однако в отличие от сталинистской Албании восточногерманский режим не бросил вызова русским, не встал на сторону китайцев. Равным образом он не попытался последовать примеру румынского коммунистического руководства, играющего на китайско-советском конфликте в собственных интересах. Напротив, СЕПГ сразу и безоговорочно примкнула к Хрущеву. Но поступив таким образом, она лишний раз доказала свою полную подчиненность Москве. Естественно, что западные наблюдатели удивляются этому новому парадоксу — столь тесной связи сталинстского режима Ульбрихта с послесталинской Россией, и что они сомневаются в долговечности сложившегося положена вещей.

Учитывая, что вначале восточногерманские коммунисты проявляли некоторую симпатию к китайцам, торопливость, с второй Социалистическая единая партия Германии примкнула к Хрущеву, и самый дух ее участия в движении к окончательному разрыву представляются в высшей степени поучительными. С конца 1958 и до середины 1960 года ряд видных деятелей из руководства СЕПГ и часть ее наиболее убежденных в идейном отношении кадров, судя по всему, с неподдельным восторгом превозносили внутреннюю политику Китая и революционный порыв КПК. Казалось также, что они стремятся разжечь боевой дух Китая в вопросах международной стратегии, исходя из сродства Германской Демократической Республики и Китайской Народной Республики: каждая из них занимает авангардные позиции на открытых фронтах социалистического лагеря. Правда, эти чувства иногда не порождали чего-либо похожего на широкую и открытую кампанию поддержки Китая в ущерб Советскому Союзу. Однако в 1959 году, в день десятой годовщины провозглашения Китайской Народной Республики, Ульбрихт, не скупясь, всячески расхваливал КПК и ее вождя Мао Цзэ-дуна. Более того, в то время некоторые специалисты по делам международного коммунизма стали поговаривать о создании оси Пекин — Панков». Их прогнозы оказались не только преждевременными, но и необоснованными. В скором времени заигрывания Панкова с Пекином резко прекратились. В июне 1960 года, когда в Бухаресте произошло китайско-советское столкновение, СЕПГ демонстративно отвергла китайские коммуны как образец для подражания и заявила о своем отказе поддерживать китайскую трактовку международного положения.

С этого момента и до сего времени восточногерманские коммунисты оказывают полную поддержку Хрущеву. Больше того, в эскалации распри с китайцами они порой даже опережали советское руководство. Так, например, после совещания в Бухаресте официальный орган СЕПГ «Нейес Дейчланд» напечатал редакционную статью, намекавшую на разразившейся там конфликт, хотя в остальном коммунистическом мире об этом еще не было ничего сказано. А в канун Московского совещания восьмидесяти одной коммунистической партии (ноябрь 1960 года) именно Ульбрихт первым открыто клеймил албанцев за их «сектантские концепции». В следующем году, сразу после XXII съезда КПСС, Ульбрихт клеймил албанцев почти так же, как и Хрущев, и по примеру советского руководства публично порицал китайцев за то, что не помогают образумить албанцев. На VI съезде СЕПГ (январь 1963 года) восточногерманские коммунисты вновь показали, сколь ревностно они поддерживают русских против китайцев. В своем докладе съезду Ульбрихт не только ополчился на «догматиков», но вдобавок (чего не делал прежде) обвинил китайцев в нарушении «согласованной политики мирного сосуществования», выразившемся «в затеянном с Индией споре о границах»[130]. На том же съезде выступление Китайского представителя было встречено делегатами почти получасовым топанием, свистом и криками «фи!». Эту инсценировку политической истерии китайцы не так скоро забудут.

В течение 1963 года масштабы и пыл восточногерманской полемики против китайцев очень походили на то, что делала в этом отношении Москва. 15 июля «Нейес Дейчланд» опубликовала Открытое письмо Центрального Комитета КПСС, а также текст двадцати пяти провокационных китайских тезисов, обнародованных за месяц до того и вызвавших это ответное советское письмо. В конце июля, вслед за прекращением китайско-советских идеологических переговоров в Москву Курт Хагер, председатель идеологической комиссии СЕПГ произнес на пленуме ЦК пространную и язвительную обвинительную речь против китайцев. Хотя полный текст речи Xагера не был напечатан сразу, все же в коммюнике, опубликованном по поводу состоявшегося пленума, китайцы осуждались в совершенно недвусмысленных выражениях. В октябре 1963 года журнал «Эйнхейт», теоретический орган СЕПГ поместил ряд статей, обвинительный антикитайский тон которых превосходил все, что появлялось в печати раньше. Журнал разоблачал китайцев как националистов, шовинистов, расистов, антимарксистов, примитивных коллективистов, неперестроившихся троцкистов, пустых фразеров и наглых болтунов[131]. Однако к концу года, когда Москва пыталась смягчить полемику, СЕПГ поступила так же. Так, в докладе Политбюро, с которым выступил Альберт Норден на пленум Центрального Комитета в ноябре 1963 года, подчеркивалось что «открытая дискуссия должна быть прекращена… чтобы эти разногласия не были подняты на государственный уровень», и говорилось, что «продолжение открытой полемики может быть на руку только врагам социалистических государств и мирового коммунистического движения»[132]. Тем не менее в феврале 1964 года, когда китайцы возобновили свои нападки на Хрущева, опубликовав седьмой раздел своего ответа на советское Открытое письмо от июля предыдущего года, СЕПГ первой из всех партий выступила в защиту русских. Обращаясь к Центральному Комитету от имени Политбюро, Хорст Зиндерман назвал китайскую статью «самой злостной из того, что было». Его нападки на китайцев были тут же Публикованы в «Нейес Дейчланд».

Постоянная поддержка русских против китайцев достойна внимания и в другом отношении. В отличие от более осмотрительной антикитайской позиции, например, Польской объединенной рабочей партии, оппозиция СЕПГ Пекину была всегда связана с подчеркнутым признанием «ведущей роли КПСС». В результате этого официальный гнев Восточной Германии распространился и на другие партии, которые хотя и были в основном настроены просоветски, все же пытались добиться для себя — и во многих случаях действительно добивались — некоторой независимости. Так, на чрезвычайном пленуме Центрального Комитета, созванном немедленно после XXII съезда КПСС, Герман Аксен, редактор «Нейес Дейчланд», обвинил Итальянскую коммунистическую партию в том, что она новь пробудила стремление к полицентризму, которое он назвал «сегодня еще более печальным, чем в 1956 году»[133]. Чтобы отчетливее подчеркнуть безоговорочное осуждение полицентризма Социалистической единой партией Германии, в введении к ее новому уставу, принятому на VI съезде, эта партия называется составной частью международного коммунистического движения, а КПСС — его утвердившимся «авангардом».

Чем же объяснить безоговорочную просоветскую позицию, занятую ульбрихтовским руководством СЕПГ? Разве не было вопросов, разделявших Восточный Берлин и Москву?

Китайцы, конечно, не думают, что интересы Ульбрихта полностью совпадают с интересами Хрущева. Они, видимо, подают, в какой степени режим Ульбрихта пытался противоборствовать недовольству внутри ГДР с помощью динамической, агрессивной антизападной политики. Поэтому китайцы подняли вопрос о Берлине и более широкий вопрос о Германии в целом. Они сделали это косвенно еще в 1961 году, после съезда КПСС, на котором Хрущев — к явному разочарованию Ульбрихта — отменил ранее намеченный крайний срок принятия советских условий по берлинскому вопросу, у это время Энвер Ходжа, албанский рупор Китая, обвинял Хрущева в нерешительности и самой что ни на есть трусости. Однако к лету 1963 года китайские комментарии по поводу положения в Германии стали более непосредственными и резкими. Теперь китайцы считали, что в обмен на ограниченное соглашение с Западом о запрещении ядерных испытаний русские сознательно продали Германскую Демократическую Республику. Этот вывод они основывали на готовности Советов принять требование Запада о том, что присоединение К соглашению о запрещении ядерных испытаний не предполагает признания Германской Демократической Республики любой из подписавших сторон, которая до того не признала Восточную Германию. Такая позиция Советов, по словам китайцев, представляла собой акт предательства, «нанесший серьезный ущерб интересам Германской Демократической Республики»[134].

Выступая с этими обвинениями, китайцы, несомненно, имели в виду нечто большее, чем простое предостережение; если, мол, русские «сегодня продают интересы Германской Демократической Республики, то кто может поручиться за то, что завтра они не станут торговать интересами другого государства»?[135] Скорее всего китайцы прибегли к этому способу критики, чтобы озадачить ульбрихтовское руководство или, быть может, даже чтобы завоевать себе сторонников в СЕПГ. И хотя Ульбрихта и его ближайших соратников было не так то легко озадачить, все же прежняя воинственность руководства СЕПГ в вопросе о Берлине давала китайцам основание верить, что здесь они ударили по больному месту. Китайцы не были одиноки в этом предположении: многие западные наблюдатели также считали вероятным расхождение между Ульбрихтом и Хрущевым по тем же вопросам, то есть по вопросам о Берлине и германской проблеме в целом. Один видный американский специалист по коммунистическим делам высказал мнение, что поддержка Ульбрихтом Москвы фактически представляет собой попытку «оказать давление на русский чтобы они заняли более твердую позицию в вопросе о Берлине», и заметил, что «советские возможности держать его рамках ограниченны»[136].

Последние события не оставляют сомнений в том, что подобные высказывания были лишь фантастическими догадками. Поддержка Ульбрихтом русских против китайцев никогда не была рычагом, с помощью которого он мог бы вынудить Советский Союз занять более решительную позицию по отношению к Западу. Напротив, поддержка русских означал принятие хрущевской концепции мирного сосуществования включая советскую политику разрядки напряженности в Германии и в вопросе о Берлине, проводившуюся после кубинского ракетного кризиса. Показательно, что сам Ульбрихт первым официально объявил об изменении советской стратеги в германском вопросе. Он это сделал в речи, произнесенной в начале декабря 1962 года. На Западе эта речь широко Комментировалась как «существенное отступление»[137]. В следующем месяце, на VI съезде СЕПГ, Хрущев напрямик заявил восточногерманским коммунистам, что сооружение берлинской стены дало им все, на что они могли надеяться в ближайшем будущем, и что они поступят правильно, если сосредоточат свои усилия на решении внутренних экономических задач. Такое развитие событий неопровержимо доказало (если вообще еще нужны были какие-либо доказательства) не только то, что Ульбрихту не удалось навязать советскому руководству свои якобы особые взгляды, но и что он никогда не был в состоянии сделать этого. Да и как могло быть иначе, если постоянно действующие основные геополитические факторы лишают восточногерманских коммунистов возможности противостоять советским желаниям?

Все эти факторы настолько элементарны, что в поисках более сложного объяснения поведения СЕПГ зачастую упускаются из виду. Первый фактор, а именно присутствие большого количества советских войск в ГДР, имеет особое значение, ибо теперь, более десяти лет после того, как Советская Армия подавила народное восстание в июне 1953 года, двадцать или больше советских дивизий, размещенных на территории Восточной Германии, все еще являются решающей гарантией сохранения коммунистического режима. Разумеется, это так из-за главной политической слабости Германской Демократической Республики —отсутствия национальной основы.

Восточногерманский коммунистический режим является счастливым наследником биполяризации международных сил, приведшей после второй мировой войны к разделу Германии по неестественным географическим границам, а также по новым идеологическим линиям. Перед лицом более пролетающего и более популярного соперника — западной Федеративной республики — контроль восточного режима над его подданными был всегда ненадежным. Сооружение берлинской стены принесло пользу режиму, ибо стена остановила поток беженцев; однако она никоим образом не освободила Восточную Германию от ее главной политической аномалии. Наоборот, сдерживая чувства несогласных, она сулила дополнительные угрозы на будущее. В настоящем она усилила антипатию к режиму, который народ считает почти иноземной властью. Чувство неудовлетворенного национализма, проникшее также и в среду рядовых членов правящей СЕПГ, углубляет зависимость восточногерманского режима от его советских покровителей и придает важную политическую роль советским вооруженным силам, засевшим в Восточной Германии прочно, хотя и ненавязчиво.

В дополнение к сохранению большого количества советских войск недавнее расширение экономических связей привязало Восточную Германию к Советскому Союзу в духе норм, предписанных Хрущевым для международной коммунистической интеграции. С 1954 года и после окончания первой послевоенной фазы советской экономической эксплуатации восточногерманская экономика получала непрерывную советскую помощь. Эта советская помощь в сочетании с традиционным немецким трудолюбием дала значительные результаты. Несмотря на неровность экономической базы, из бюрократические недостатки коммунистических плановых органов, на почти полный хаос в экономическом управлении — что способствовало неоднократным экономическим кризисам в Восточной Германии, — Германская Демократическая Республика является шестой по величине промышленной страной Европы и наиболее высокоиндустриализированным коммунистическим государством. Восточная Германия стала крупным производителем важнейших видов изделий, добившись успехов не только в машиностроении и станкостроении, но и в производстве электронного оборудования, прецизионных инструментов, высококачественной оптики и большого ассортимента химических продуктов. С 1960 года Германская Демократическая Республика была главным внешнеторговым партнером Советского Союза. Более 50 % внешнеторгового оборота Восточной Германии связано непосредственно с Советским Союзом, который в последние годы обеспечивал большую часть ввозимых ею нефти, железной руды и зерна. Об этой экономической взаимозависимости между двумя странами свидетельствуют многократные пересмотры восточногерманских экономических планов с целью их приспособления к потребностям Советского Союза.

Все эти основные факторы помогают понять характер подчиненности восточногерманского режима Москве. Однако подчиненность эта ставит другие важные вопросы. Чем объяснить безоговорочную поддержку Хрущевым Ульбрихта персонально, неограниченную поддержку Советами явно репрессивной и отмеченной несомненным духом сталинизма как с точки зрения проводимой политики, так и облика руководителей коммунистической диктатуры в Восточной Германии, много лет возглавляемой Ульбрихтом? И хотя было бы ошибкой преувеличивать личную диктатуру Ульбрихта, не замечая ее чисто социальной функции, загадка эта неразрывно связана с поразительно долгим пребыванием Ульбрихта у власти.

Вполне достоверно установлено, что во время июньского восстания 1953 года Москва готовила смещение Ульбрихта. При этом сталинистский послужной список Ульбрихта не играл главной роли. Просто было удобно принести его в жертву в качестве козла отпущения за катастрофические последствия сталинской экономической политики в Восточной Германии, претворявшейся в жизнь, естественно, тем же Ульбрихтом. Однако после июньского восстания Москва уже не хотела рисковать заменами в высшем руководстве СВПГ. Более того, Ульбрихту было разрешено принять меры против его оппонентов — группы Цайсера-Гернштадта. Эта группа была связана с Берия, которого и Ульбрихт, и Хрущев впоследствии обвинили в намерении пожертвовать Германской Демократической Республикой и ее «социалистическими достижениями» в обмен на сделку с Западом в отношении Германии в целом. Здесь мы не станем выяснять, справедливы ли эти обвинения. Важно то, что июньское восстание явилось решающей поворотной точкой как с точки зрения положения Ульбрихга, так и во многих других отношениях. Со всей полнотой оно показало банкротство восточногерманского коммунизма, что явилось крайне неприятным обстоятельством для есего советского руководства; в результате сгладились все Первоначальные разногласия среди «послесталинцев» по германскому вопросу.

Однако положение Ульбрихта не стало неуязвимым. Вторая угроза создалась во время первой антисталинской кампании Хрущева в 1956 году. Но ее единственным следствием была «чистка» группы Ширдевана—Вольвебера—Эльснера. Что было сделано после некоторой задержки, в начале 1958 года.

Политика этой второй волны оппозиции Ульбрихту особенно показательна, хотя бы своей осторожностью. С самого начала у внутрипартийных критиков Ульбрихта был выбит, так сказать, моральный козырь, если сравнить ситуацию в восточной Германии с тем, что было, например, в Венгрии. Ульбрихт не без оснований считал уместным подчеркивать, что даже в самый разгар сталинизма в Восточной Германии не было инсценированных судебных дел вроде процессов Райка и Костова и кровавых репрессий против правоверных коммунистов.) Те лидеры СЕПГ, которые оказались жертвами первоначальных сталинистских репрессий, все еще были в живых. Тот факт, что сам Ульбрихт был инициатором их реабилитации, вынудил наиболее вероятных лидеров партийной оппозиции, в частности Далема и Аккермана, поддержать его линию. Но еще важнее то, что, не имея моральных козырей, новые «фракционеры» не осмелились солидаризоваться с фрондирующими рядовыми членами СЕПГ и уж тем более с недовольными народными массами. По-видимому, они понимали, что в противном случае поставят под угрозу само существование режима, установленного СЕПГ, а тем самым и свои собственные шансы прийти к власти. В результате такой хорошо продуманной маскировки в центральном аппарате СЕПГ критики-ревизионисты из интеллигенции, выступившие в 1956 году, лишились возможности общаться с лидерами партийной оппозиции и по существу с самого начала оказались политически разоруженными. Это в свою очередь позволило Ульбрихту поставить «духовное брожение» под свой контроль и таким образом оказать огромную услугу советскому руководству, избавив Москву от второй революционной вспышки в Восточной Германии в тот самый период, когда ей пришлось иметь дело с польским восстанием и венгерской (октябрьской) революцией.

С трудом предотвратив крупную катастрофу в Центральной и Восточной Европе в 1956 году, Хрущев охотно позволил Ульбрихту упрочить личную власть и фактически предоставил ему полную свободу в проведении жесткого внутреннего курса, который тот считал необходимым. Это решение в значительной мере облегчалось проницательностью, которая отличает Ульбрихта как коммунистического политика. Хотя ой. видимо, с самого начала не симпатизировал идее десталинизации и, возможно, не доверял Хрущеву, он все же никогда не решался выступить против послесталинского советского руководства. Наоборот, полностью сознавая свою ответственность за сталинистский период и опасаясь, что именно эго Может побудить Москву прогнать его, Ульбрихт всегда безупречно участвовал в кампании по «ликвидации» сталинского наследства. В 1956 году, вернувшись в Берлин с XX съезда КПСС, Ульбрихт немедленно и открыто выступил против Сталина. К вящему изумлению партийных функционеров Ульбрихт заявил, что покойный советский диктатор уже не может считаться «классиком марксизма». В 1961 году, сразу после XXII съезда КПСС, Ульбрихт распорядился о срочном принятии всех необходимых мер для «картографической десталиннзации». Под этим имелось в виду переименование улиц, площадей и городов, снос памятников, ликвидация 8 Восточной Германии всего, что напоминало о Сталине.

Эти осязаемые проявления солидарности с советскими кампаниями развенчания Сталина Ульбрихт сочетал с попытками изобразить себя как последовательного антисталиниста. Некоторые из этих упражнений в самооправдании, несомненно, были для Ульбрихта не особенно приятны, ибо, в частности, они требовали от него возврата к истории старой Коммунистической партии Германии (КПГ), чтобы «доказать», будто он выступал против пораженческой стратегии и тактики Коминтерна в последние годы Веймарской республики. Несомненно, что его объяснения не принимались всерьез. (Так, на VI съезде СЕПГ Ульбрихт заявил, что Восточная Германия была избавлена от сталинизма, поскольку советская военная администрация состояла исключительно из ленинцев, и что восточногерманские коммунисты пошли на риск «недемократических» действий, дабы обезвредить «некоторых агентов Берия»? Эти невероятные утверждения вызвали стихийный, правда короткий, взрыв смеха у делегатов съезда.)[138] Но, пожалуй, не так уж важно, насколько убедительными были попытки Ульбрихта оправдать себя. Куда существеннее та невозмутимость, с которой он делал эти заявления. Каковы бы ни были политические симпатии Ульбрихта, он никогда не давал им влиять на свои личные цели. И он Добивался сохранения своего положения с каким-то сверхъестественным и почти безошибочным умением предвосхищать взгляды Москвы по злободневным вопросам. Тот самый инстинкт самосохранения, которым Ульбрихт с таким успехом Руководствовался в течение трех десятилетий правления Сталина, продолжает хорошо служить ему и в послесталинский Непчод. Наконец, все та же готовность «учиться на советском опыте». которую Ульбрихт столь естественно разыгрывал пои Сталине, помогла ему удержаться после кончины советского Диктатора и, безусловно, сохранилась и по сей день. Она подтвердилась, между прочим, той поспешностью, с какой СЕПГ Перестроилась в духе последней реорганизации КПСС «по Производственной линии» и ввела в восточногерманскую экономику различные формы материальных поощрений в соответствии с предложениями Либермана—Хрущева в СССР. Короче говоря, усердствуя по части формального разрыва с памятью о Сталине, Ульбрихт остался «пролетарским интернационалистом» старой советской школы. Быть может, в эпоху полицентрического коммунизма в этом есть какой-то анатомизм, однако именно за такое ценное качество Ульбрихт и удостоился вполне заслуженной высокой оценки Хрущева.

Учитывая подобный характер руководства СЕПГ, Хрущев Решил предоставить восточногерманским коммунистам некоторую внутреннюю автономию, и сделал он это, вероятно, без каких бы то ни было сомнений. Больше того, из имеющихся Материалов можно заключить, что сам Хрущев оценивал положение. сложившееся в Восточной Германии, в высшей стегни реалистически. Советский лидер, видимо, отлично понимал, что хотя у него достаточно силы для смешения Ульбрихта в любую минуту, однако контроль восточногерманского босса над партией и государственным аппаратом был таким, что Хрущев не мог снять его, не рискуя подорвать потенциально шаткую политическую структуру Восточной Германии. Прибавьте к этому, что Хрущев, по-видимому, полностью разделил мнение Ульбрихта об «особо сложных обстоятельствах» в Восточной Германии (так СЕПГ характеризовала враждебное народное окружение, в котором она была вынуждена действовать). Исходя из этого, советский лидер признал необходимость для ульбрихтовского режима проводить внутреннюю политику угнетения. Обращаясь к VI съезду СЕПГ в январе 1963 года, Хрущев с пониманием и сочувствием говорил о «трудностях социалистического строительства» в Восточной Германии. Поскольку «страна разделена на два государства с различными социальными системами, — заметил он,—классовая борьба в вашей республике часто принимает острые формы». Больше jroro, Хрущев призвал немецких писателей «быть бдительными» и никогда не забывать об открытых позициях Германской Демократической Республики, «столь близкой», как он сказал, «к миру угнетения, спекуляции и прибылей»[139]. Говоря таким образом, Хрущев выразил недвусмысленное личное одобрение обскурантистской политике Ульбрихта в культурной и интеллектуальной областях, то есть именно в тех сферах восточногерманской внутренней политики, в которых сталинизм сохранился в своей самой концентрированной форме.

Как следствие всего этого, Восточная Германия последнего времени представляла собой весьма честную картину. С одной стороны, в экономике руководство СЕПГ и сам Ульбрихт рекомендовали теории и практические мероприятия, которые всего лишь несколько лет назад были заклеймены как «ревизионистские». «Закон стоимости» — или, говоря обычным языком, принцип опроса и предложения, — по-видимому, подчинил себе более ортодоксальные идеологические критерии сталинистского толка. Во всех главных государственных органах планирования и руководства экономикой идеологическим функционерам пришлось уступить место техническим специалистам. В интересах развертывания производства на более самопроизвольной основе Ульбрихт ослабил нажим на рабочих и смягчил некоторые из наиболее крутых методов применения законов, введенных сразу же после сооружения стены в 1961 году. В то же время в неизменно чувствительной сфере духовного творчества продолжают действовать узкие идеологические нормы сталинистского типа и сохраняется неослабный партийный контроль. Среди многих последних примеров сохранения былой сталинистской «партийности» самым симптоматичным является дело Роберта Гавемана. Профессор физической химии университета имени Гумбольдта в Восточном Берлине и старый коммунист, Гавеман читал также лекции по философии. В этом своем качестве он осмелился объявить войну догматизму и сталинизму и высказаться за необходимость большей свободы слова, информации и критики в Восточной Германии. Это не преминуло навлечь на него гнев партии. И хотя личная судьба профессора Гавемана еще не решилась, руководство СЕПГ дало понять, что оно не может терпеть таких рецидивов «ревизионизма» и что партия готова, как и прежде, бороться с ними любыми «административными средствами», какие окажутся необходимыми.

Приверженность сталинизму в интеллектуальной сфере Резко отделила Германскую Демократическую Республику от ее коммунистических соседей. Восточногерманская культурная и духовная жизнь гораздо менее плодотворна, чем в Польше, Венгрии и даже в Советском Союзе. СЕПГ не допускает духовного влияния этих, казалось бы, братских социалистических государств. Удивительно, что решимость восточногерманских коммунистов сохранить сталинистскую ортодоксальность недавно привела к мерам, направленным против самого Советского Союза. Это началось сразу вслед за XXII съездом КПСС. В начале 1962 года Альфред Курелла, тогда Председатель комиссии по вопросам культуры при Политбюро СЕПГ, выступил против советского литературоведа и бывшего атташе по вопросам культуры при советской военной администрации, Ильи Фрадкина, который высказался за большую Либерализацию в области литературы и искусства[140]. С тех пор в советских кинофильмах делаются купюры, а советские статьи подвергаются такой цензуре, что искажается их содержание. Некоторые советские книги, например роман Солженицына «Один день Ивана Денисовича», полностью запрещены Ни том основании, что подобные литературные живописания эксцессов сталинизма могут только повредить Германской демократической Республике. Сам Ульбрихт сказал по этому поводу: «Некоторые произведения такого рода могут быть Полезными в советских условиях, но у нас нет абсолютно никаких оснований публиковать их»[141]. Совсем недавно крутые меры, принятые Восточной Германией в области культуры, чуть не подорвали ее тесные до этого политические отношения с Чехословакией. Восточногерманские коммунисты были понуждены воздвигнуть дополнительные заслоны против зауздавшей чешской «оттепели». Они сделали это решительно и с негодованием. И то и другое, проявилось в официальном документе Политбюро, осуждавшем Гавемана и критиковавшем чехословацкие тенденции. В заявлении Политбюро подчеркивалась связь между взглядами Гавемана «и некоторыми ревизионистскими теориями, которые пробивают себе дорогу из Праги к нам»[142].

Несмотря на все эти усилия, Германская Демократическая Республика не может жить — и действительно не живет —изолированно от событий, происходящих в других районах коммунистического мира, и даже — несмотря на наличие стены — на Западе. С одной стороны, если судить по тону и содержанию сетований, недавно появившихся в восточногерманской печати, население хорошо видит, что оно находится в заключении, и презирает своих надзирателей. С другой стороны, китайско-советский спор серьезно деморализовал этих надзирателей. Воинственные в идеологическом отношении кадры коммунистов, которые, естественно, самым энергичным образом поддерживают Ульбрихта, испытали поистине жестокое потрясение от этого международного раскола. Ярким доказательством служит тот факт, что журнал «Эйнхейт» счел необходимым напечатать письмо одного своего читателя, в котором выражалось полное смятение и горькое разочарование. Автор недоумевал: преданных членов восточногерманской партии так долго учили восхищаться китайцами за их революционный героизм и вдруг выясняется, что они повинны в таком множестве непростительных заблуждений[143]. Здесь вопрос не в том, существует ли прокитайская фракция в рядах СЕПГ. Дело куда серьезнее. Теперь, когда ткань коммунистического интернационализма оказалась разорванной на куски и обнажились лежавшие под ней элементы националистской обособленности, главная аномалия восточногерманского режима, а именно отсутствие национальной базы, стала более ощутимой, чем когда-либо прежде. А это в свою очередь порождает разочарование и угрожает ростом скептицизма именно там, где это более всего неприемлемо для режима, — в рядах правящей коммунистической партии.

В таком случае, какое же будущее можно предсказать восточногерманскому режиму? В некоторых кругах утверждают, что, как только Ульбрихт сойдет со сцены, наступят радикальные перемены. Ульбрихту идет семьдесят первый год, и хотя его личная власть в настоящее время прочна, все же дни его активного руководства сочтены. Те, кто следует за ним, безусловно, не обладают его опытом и, пожалуй, не отличаются его целеустремленностью. Но было бы неоправданным ожидать, что преемники Ульбрихта рискнут пойти на серьезное изменение общего направления его политики. Как бы режим ни стремился завоевать полное признание народа, риск, связанный с подлинной либерализацией, по-прежнему остается слишком большим. Даже ограниченный шаг в этом направлении— возвращение широким слоям населения права ездить на Запад — мог бы повлечь за собой и политическое замешательство и экономический ущерб. Не нуждаются в комментариях вероятные результаты сноса стены. Широкая программа десталинизации за стеной была бы не менее угрожающей. Расширение областей свободной дискуссии и открытой критики, даже такой скромной, какую предложил профессор Гавеман, неизбежно высвободит давно подавляемые Подспудные течения национализма и тем самым вырастет в Угрозу существованию этого все еще искусственного «второго Германского государства». В настоящее время и в обозримом будущем подлинная внутренняя либерализация остается неразрывно связанной с делом национального воссоединения, и Поэтому неизбежна перспектива ликвидации коммунистической диктатуры в Восточной Германии.

Ульбрихтовский режим является для Советского Союза источником трудностей и беспокойства. Но несомненный риск, с которым сопряжены действительно существенные перемены в восточной Германии, неминуемо усугубит неприятности, испытываемые Москвой. Учитывая экономическую и стратегическую

ставки Москвы, надо сказать, что открывающийся ей выбор весьма ограничен. В последние годы Хрущев по многим поводам говорил о Германии как о «проблеме номер один» во всей международной политике. Согласимся с ним в этом вопросе, ибо если нынешняя фаза международной политики есть фаза разрядки между Востоком и Западом, то «поиски сфер соглашения», по-видимому, потерпят крах именно в связи с германкой проблемой, причем, скажем прямо, крах этот будет вызван накопившимися политическими обязательствами Светского Союза в этом районе. Вот в чем заключается более широкое значение восточногерманского парадокса.