Коммунистические государства на распутье

Г. Гордон Скиллинг ЧЕХОСЛОВАКИЯ

Китайско-советский конфликт поставил руководителей коммунистической Чехословакии перед дилеммой. Она возникла из их утвердившейся в течение десятилетий традиции беспрекословного повиновения Москве и Коммунистической партии Советского Союза, а также из продолжительных традиций сталинизма в их практике внутреннего правления. Вызов китайских коммунистов советскому руководству блоком и осуждение ими советской политики и идеологии затронули одну из наиболее чувствительных точек в отношениях всех коммунистических государств с СССР. Вопрос о правильности советского направления вынудил эти страны сделать выбор между руководством Москвы и Пекина. В то же время все более резкие нападки Хрущева на сталинистскую систему заставили коммунистические государства, в частности Чехословакию, которая не внесла в эту систему серьезных изменений решить, встать ли им на опасный путь десталинизации или, же все больше отдаляться от своего советского образца, убрать ли им Москву или Пекин, а если Москву, то не приведет ли это к постепенному развалу сталинистской системы и распаду их собственной власти?

Антисталинистский курс Хрущева был весьма неподходящим для чешских и словацких коммунистических лидеров, и некоторые из них симпатизировали Пекину в том, что он защищал сталинистские традиции. Им было нелегко приспособься к тому, как Хрущев применяет ленинизм в новых условиях второй половины нашего века, и отвергнуть более привычную им ортодоксальность китайцев. Тем не менее их крайняя преданность Советскому Союзу позволяла с уверенностью предполагать, что они выберут Москву, а не Пекин, причем сделают это без сомнений и колебаний. Даже если бы Москва настаивала на немедленном и резком разоблачении сталинизма в Праге, вряд ли чехословацкий режим осмелился бы — или пожелал — последовать примеру Тираны, бросившей вызов Советскому Союзу и опершейся на Китай. Однако КПСС даже не намекнула на необходимость немедленных перемен Словацкого внутреннего курса, а, напротив, казалось, была удовлетворена согласием Праги с позицией Советов в их споре с Китаем по внешнеполитическим и идеологическим вопросам. Вот почему в тот период смятение Праги несколько улеглось и предпочтение Москве стало для нее более приемлемым. Однако замешательство, связанное с этим выбором, могло вновь появиться либо под давлением СССР, требующим конформизма, либо же под влиянием внутренних сил, ожидавших перемен после устных нападок руководителей на сталинизм.

Лояльность — или, быть может, раболепие — Праги по отношению к Москве глубоко уходит своими корнями в историю Коммунистической партии Чехословакии[82]. Клемент Готвальд лидер чехословацкого коммунизма с 1929 по 1953 год, оказался в этой роли в значительной мере благодаря Сталину и Коминтерну; он всегда пользовался репутацией преданного приверженца линии Москвы. В течение всей войны Готвальд и работал в Москве, в которой еще и раньше провел несколько лет, и был верным проводником как сектантской тактики эпохи русско-германского пакта, так и политики «народного фронта» после 1941 года. Отметая критику некоторых левых коммунистов Чехии и Словакии, выступавших за немедленный переход к пролетарской революции и диктатуре, Готвальд усвоил советскую доктрину более постепенного приближения к социализму «национальным путем». Это было связано с необходимостью санкционировать довольно существенные демократические свободы и требовало компромиссного сотрудничества с президентом Бенешем и другими коалиционными партиями. Таким образом, пражский режим был не столь уж до конца коммунистическим, какими были режимы в Софии, Бухаресте и Белграде, а после 1947 года даже и в Варшаве и Будапеште. Хотя Готвальд проводил эту политику по приказанию Москвы, его лишь частично «коммунизированная» страна в известной мере представляла собой ахиллесову пяту коммунистического блока, в особенности когда начал развиваться конфликт с Югославией. Проявившаяся в скором времени готовность правительства Готвальда присоединиться к плану Маршалла указала на опасности, могущие возникнуть при отсутствии полного коммунистического контроля.

Все это резко изменилось с захватом коммунистами власти в 1948 году. Одним скачком Чехословакия из довольно отсталого сателлита превратилась в одного из самых передовых со стопроцентным коммунистическим режимом, который имел большую поддержку народных масс, чем режимы большинства других коммунистических стран. В течение следующих пяти лет Чехословакия должна была казаться Москве образцовым союзником, действующим в международных делах в духе полной солидарности с Советским Союзом и быстро двигающимся в направлении полного преобразования чехословацкого общества на советский лад. Во всем коммунистическом блоке никто не провозглашал приоритет КПСС более громогласно, никто не разоблачал югославскую ересь более ядовито, чем Прага.

До смерти Сталина в 1953 году верность Праги курсу советской политики и ее ревностное подражание сталинистскому образу правления не противоречили друг другу. Наоборот, одно предполагало другое. Коммунистическое руководство было целиком сталинистским как по своему происхождению — оно было создано Сталиным, — так и по методам правления. Сталинизация общественной жизни шла довольно беспорядочно, копировались все основные советские мероприятия и институты, — предельное напряжение экономики, строгий партийный контроль над культурной жизнью и превознесение Готвальда как высшей правящей личности. Примечательнее всего была серия политических процессов, приведших к казни ряда руководящих деятелей, таких, как Рудольф Сланский и Владимир Клементис, и заключению в тюрьмы сотен других. Сланского и его коллег обвинили в заговоре с Тито и в еретическом «национальном коммунизме», однако большинство из них пострадало не столько за их веру в какой-то особый, Чехословацкий путь к социализму, сколько за связи с полицейским аппаратом или за их еврейское, немецкое или словацкое происхождение. Сланский не был ни Гомулкой, ни Тито, а был преданным «москалем», и раболепствовал он перед Фалиным не меньше, чем Готвальд. Только Клементис, бывший министр иностранных дел, был сторонником более либерального и националистически окрашенного коммунизма, а ак словак считал нужным сопротивляться централизму чешкой Праги.

Но даже смерть Сталина не вызвала больших перемен. В Чехословакии не было настоящей «оттепели» и «новый курс» первых послесталинских лет был крайне скромным. Восстание в Пльзене возникло преимущественно из-за экономического недовольства, и было нетрудно взять его под контроль. Если не считать кончины Готвальда — он умер через несколько дней после смерти Сталина, — в руководящей верхушке, бывшей у власти вместе с Готвальдом в течение пяти лет и придерживавшейся строго сталинистских взглядов, не произошло почти никаких перемен. Преемником Готвальда на посту презента стал ветеран Антонин Запотоцкий, а на должность председателя партии был назначен Антонин Новотный, партийный «аппаратчик» нового поколения, но «продукт» готвальдовского периода. Лица, активно проводившие сталинизацию в различных областях жизни, — например, словацкий босс Вильям Широкий, бывший глава службы безопасности Карол Бацилек и глава ведомства информации Вацлав Копецкий — остались на высоких постах. Необходимость десталинизации была лицемерно признана, но в практике и в общественных институтах произошли лишь символические пере мены. Мало того, в некоторых отношениях в Чехословаки[83] усилились репрессии сталинистского типа, в частности это проявилось в 1954 году в виде нескольких инсценированный процессов. Новая чистка была обращена не против мелкой рыбешки, попавшейся в сети в связи с делом Сланского, ио коснулась главным образом словацких коммунистов националистического толка, например Густава Гусака, главы словацкого корпуса уполномоченных, и выдающегося писателя Ладислава Новомеского.

Таким образом, были заложены основы поразительной политической стабильности Чехословакии в период знаменательных венгерских и польских событий 1956 года. В то время как венгры и поляки в течение всего 1955 и в начале 1956 года шли вперед, к расширению свобод, аналогичные манифестации среди чехословаков, в частности среди студентов, писателей и даже внутри партии, не пользовались большой народной поддержкой и сразу же встречали твердое противодействие со стороны властей[84]. Руководство было сплоченным, в нем не было никаких ревизионистов или националистов, которых можно сравнить с Надем или Гомулкой. В октябрьские дни пражский режим не проявлял открытых симпатий к своим соседям на севере и на юге, а после подавления венгерского мятежа был одним из первых, кто официально одобрил вмешательство советских вооруженных сил. Если бы Прага решила присоединиться к Будапешту и Варшаве, это могло бы повлечь за собой общий подрыв влияния Советов или, возможно, даже развал коммунистической власти во всем этом районе. Однако Прага оказалась стойким, надежным опорным пунктом в структуре власти Советов в Восточной Европе. Советская военная интервенция в свою очередь спасла пражских лидеров от катастрофы, которая могла бы про изойти в случае успеха венгерского сопротивления.

Венгерский мятеж и его кровавые последствия способствовали дискредитации усилий по либерализации Восточной Европы и ослаблению позиции Хрущева как а советской политике, так и во всем блоке. Китайцы, которые в течение недорого времени были за ослабление советского контроля в Восточной Европе, теперь все больше выступали за проведение более твердой линии. Медлительность и осторожность чехов в деле десталинизации, видимо, были реабилитированы и должны были вызвать восхищение у китайцев и у таких советских критиков Хрущева, как Молотов. И все-таки у Хрущева не было оснований жаловаться, ибо в критические месяцы конца 1956 и начала 1957 года чехи ничем не обнаруживали стремления выступить против него. Летом 1957 года, во время кризиса в советской партии, «антипартийная группа» Молотова, Маленкова и Кагановича не получила явного одобрения со стороны чехов и словаков и победа Хрущева была тепло встречена в Праге. В конце года чешские лидеры всемерно поддержали политику непримиримости, одобрив манифест Москвы, и полностью включились в антиюгославскую и антиревизионистскую кампанию[85]. После съезда Союза коммунистов Югославии в мае 1958 года кампания против югославского ревизионизма достигла высокого напряжения[86]. Находясь в Москве в начале июля 1958 года, Новотный заявил: всегда будем верны вам, будем с вами. Мы посвятим все вои силы укреплению нашего социалистического лагеря и Международного революционного движения». Когда-то угрожавшее Чехословакии противоречие между преданностью Москве и ее нежеланием прозодить десталинизацию было устранено в такой момент, когда сама по себе десталинизация, казалось, уже не соответствует линии на укрепление единства и стабильности коммунистического блока в целом[87]. Тем не менее постоянное внимание чешских и словацких лидеров к опасностям ревизионизма и буржуазного национализма, собенно в Словакии, говорит о том, что под внешним единодушием и ортодоксальностью таятся неудовлетворенность и беспокойство[88].

Как мы теперь знаем, новая угроза единству блока и сотскому главенству начала проявляться в форме «догматизма», под которым сейчас имеется в виду китайская точка зрения на стратегию и тактику мирового коммунизма. Становилось все яснее, в особенности в период бухарестского и московского совещаний коммунистических партий, что за фасадом единства кроются серьезные расхождения во взглядах и что коммунистический Китай, поддерживаемый Албанией, выступает против ряда советских политических установок и теорий, включая развенчание Хрущевым Сталина и сталинизма. Именно на этих совещаниях Чехословакия могла бы последовать за албанским руководством и присоединиться критике ревизионизма Хрущева и КПСС. Однако не было никаких признаков того, что кто-либо из чешских или словацких коммунистических лидеров или членов партии в целом симпатизировал китайско-албанским взглядам или хотя бы задумывался над возможностью независимых действий. Напротив, все свидетельствовало о готовности чешских и словацких делегатов на этих совещаниях продолжать по традиции безоговорочную поддержку Москвы и Хрущева и об их нежелании поддержать участвующих в споре критиков «слова» и «догматиков»[89]. Прагматический ленинизм Хрущева, несомненно, был больше по душе практическим чехам, нежели более революционные и ортодоксальные установки китайцев и албанцев. Даже в вопросе о сталинизме, который нее более явственно вторгался в китайско-советский спор, чехи и словаки были готовы примкнуть к советским антисталинским декларациям, безусловно надеясь, что им удастся избежать необходимости принять решительные меры для изменения своего собственного сталинизма. Они были безоговорочно готовы выразить полное согласие с основными принципами советской внутренней и внешней политики[90].

Новый максимум в китайско-советском конфликте был достигнут на XXII съезде КПСС в ноябре 1961 года, когда Хрущев открыто осудил албанский коммунизм, а китайцы во всеуслышание объявили о своем несогласии с этим выступлением. Не известно, породила ли угроза открытого раскола между Москвой и Пекином серьезные расхождения в мнениях чешских и словацких коммунистических руководителей. Нисколько можно судить из опубликованных материалов, выбрав Москву, они тем самым уладили все проблемы, которые могли занимать их умы, все разногласия в своих рядах. Никто из руководителей, видимо, не поддерживал китайскую линию. Новотный не обнаруживал никакого желания соревноваться с Энвером Ходжей. Не было и намека на попытку принять какой-то средний курс или воспользоваться создавшейся ситуацией, чтобы натравить Китай на Советский Союз в политике коммунистического блока. В своем докладе Центральному комитету о московском съезде[91] Новотный выразил полную поддержку советской точки зрения и критиковал китайскую партию за ее позицию в албанском вопросе. Чехословацкая партия, сказал он, сделала все возможное, чтобы направить албанских руководителей по верному шути, посылала им письма и выступала с заявлениями, но теперь считает, что они расстраивают общие ряды и следуют совершенно ложному курсу. Его резкие нападки на албанскую партию и на Антипартийную группу», а также его открытая критика китайцев показывали, в сколь большой мере он лично готов примкнуть в этом споре к Хрущеву.

Как в 1956, так и в 1961 году Прага без колебаний становилась на сторону Москвы, доказав свою полную надежность в моменты кризиса. В частности, чехи одобряли советскую политику мирного сосуществования, не оставляя сомнений в своей убежденности в том, что ядерное оружие сделало эту политику единственно здравым курсом, которому надо следовать[92]. Советская политика разрядки в отношениях с Западом вполне совпадала с горячим желанием чехов и словаков издать мировой войны и не требовала от чехов отказа от сколько-нибудь существенных национальных интересов. Идея мирного соревнования в экономической сфере отлично гармонировала с той важной ролью, которую играет передовая чехословацкая экономика в системе блока, а также с ее программой технической помощи слаборазвитым странам. Деловитым и практичным чехам такая политика была куда ближе, чем весьма обманчивые представления о революции в Азии и Африке. Советские старания отставить берлинский вопрос на второй план и стремление несколько умерить враждебность к Западной Германии были как бы частью платы за сосуществование и отнюдь не ставили под угрозу интересы Чехословакии, а, наплотив, устраняли очаг опасности, который при иных условиях мог бы довольно легко привести к норному столкновению. Политика сосуществования не обязательно должна предполагать слишком уж тесное сближение с западными державами, такими, как Соединенные Штаты. Великобритания и Франция. Скромное и осторожное расширение торговых и даже культурных связей с этими странами было допустимым и даже желательным, разумеется, при условии, что эти связи не угрожали хотя бы в малейшей степени самой прочной солидарности с Советским Союзом и не допускали бы чрезмерного усиления западного влияния в народе, в свое время привыкшем ориентироваться на Запад и в смысле торговли, и в отношении идей.

Чехословакия не воспользовалась китайско-советским конфликтом, чтобы потребовать для себя более широкой автономии в блоке. Ее лидеры не одобряли попытки некоторых коммунистических государств получить такую автономию. Сама идея полицентризма была начисто и безоговорочно отвергнута. «Разве в нынешних условиях, — спросил Коуцкий, обращаясь к Центральному Комитету, — полицентризм не будет неизбежно ослаблять интернационализм?»[93] «Единственным центром» коммунистического движения, писал партийный идеолог Фойтик, была Коммунистическая партия Советского Союза[94]. Хотя в дискуссиях, которые вели чехи, идея полицентризма все еще отождествлялась с ревизионизмом в Югославии, в действительности же, конечно, китайцы и албанцы, лицемерно превознося моноцентризм, сделали куда больше для распространения идеи центров, соперничающих за власть в коммунистическом мире и за право принимать решения. Чехи непреклонно отвергали любую тенденцию, направленную на раскол коммунистического блока, независимо от того, исходила ли ока от ревизионистов или догматиков. Больше того, обе эти ереси все чаще стали рассматриваться как равновеликие опасности, берущие свое начало в национализме. «Общим знаменателем ревизионизма и догматизма является национализм, позиция национальной исключительности, предательство пролетарского интернационализма, разрыв братских связей с КПСС и другими марксистскими партиями…»[95] С точки зрения чехов, пролетарский интернационализм все еще требовал лояльного признания Москвы как единственного законного центра выработки идеологии и политики коммунистического мира. Внутри блока у Чехословакии было мало настоящих друзей: к Румынии и Болгарии она почти ничего, кроме презрения, не питала; со стороны Югославии, Венгрии ; Польши она видела примерно то же самое, а от восточных немцев она была отделена традиционным страхом перед всеми немцами. Лучшим курсом для нее была самая тесная связь и солидарность с Москвой, от которой благодаря прямым связям и своей репутации преданного и надежного союзника она могла бы добиться большего, нежели только эффектного утверждения автономии.

И все же XXII съезд, по-видимому, породил у чехословацких лидеров беспокойные мысли в связи с возобновлением кампании против Сталина, символически выраженной удалением его тела из Мавзолея и публичным разоблачением его Преступлений. Кроме того, нападки Хрущева на Албанию были объяснены сохранением в этой стране сталинизма. Нет сомнений, что главной причиной конфликта было несогласие албанцев с советской внешней политикой, с идеологическим ревизионизмом Хрущева, но все-таки Албания сделала Меньше, чем другие государства, для реформы своей сталинистской системы и едва ли пошла бы на десталинизацию даже хотя бы на словах. Чехословакия, также мало что изменившая в старом порядке вещей, оказалась таким образом 8 затруднительном положении. Могла ли она ограничить свою поддержку Хрущева вопросами внешней политики, идеологии и связей в коммунистическом блоке, избегая при этом перемен в своих внутренних делах? Могла ли она и дальше ограничиваться десталинизацией на словах, не внося фактических исправлений в политическую и экономическую практику, унаследованную от времен Сталина? Продолжение в Чехословакии сталинизма становилось все более ненормальным, все более трудной становилась дилемма будущего курса чешских и словацких коммунистов.

Чешские лидеры пытались разрешить эту дилемму с помощью чисто внешних жестов в деле десталинизации, но без Серьезных попыток демократизировать или хотя бы рационализировать существующую тоталитарную систему. На пленуме Центрального Комитета, созванном вслед за XXII съездом КПСС, Новотный признал, что культ личности привел к Нежелательным результатам и в Чехословакии, но вместе с Тем пытался создать впечатление, что худшие его последствия в значительной мере ликвидированы благодаря уже принятым мерам. Главным виновником сталинизма был объявлен Сланский. Конкретные меры, которые были предложены, Годились к снесению воздвигнутого в Праге массивного памятника Сталину, являвшегося «напоминанием о культе личности», и захоронению тела Готвальда, выставление которого напоказ в мавзолее, как было сказано, противоречит принципу коллективного руководства. В течение следующего года культ личности разоблачался еще несколько раз, причем выткались сожаления по поводу его дурных последствий во всех областях жизни. Постоянно подчеркивалась необходимость свободы в культурной и экономической жизни и уча-народа в политической жизни. Партийные органы должны были стать органами коллективного руководства, и была провозглашена свобода критики в партии. Однако этим декларациям сопутствовали столь же настоятельные заявления о необходимости дисциплины, централизованного принятия решений, о критике только с партийных позиций и о контроле партии в области культуры и экономики[96]. Попятно, что эти робкие меры поощрения несколько большей степени свободы и рациональности в ведении дел, даже если их задумали искренне, были настолько ограниченны, что едва ли могли привести к существенному и значительному изменению общества, хотя бы в объеме, осуществленном в Советском Союзе, не говоря уже о Польше.

Важной причиной неспособности Чехословакии примениться к новому духу Москвы было отсутствие других лидеров, которые представляли бы более либеральную или национальную точку зрения и могли бы придать чехословацкому коммунизму «новый облик». Большинство руководителей были ветеранами готвальдовских времен или его товарищами периода 20-х годов. К их числу относились такие деятели, как Бацилек, Доланский и Широкий. Они не могли приспособиться к послесталинскому климату. Новое поколение, представленное самим Новотным, а также Гендрихом, Коль-дером и Ленартом, состояло из «аппаратчиков», подготовленных в готвальдовский период. Продолжая действовать в партийно-бюрократическом духе, они следовали старым идеям и по старым путям. Возглавить либеральный коммунизм едва ли смог бы бывший социал-демократ, например Фирлингер, столь же связанный со старыми порядками, как ветераны-коммунисты, или какой-нибудь представитель административного или инженерного слоя вроде Ото Шимунека-Не было в Чехословакии бывшего лидера масштаба Гомулки, который, пережив период репрессий, мог бы выйти из тюрьмы, чтобы взять на себя руководство. В высших кругах не было представителя отечественного движения Сопротивления, а большинство «западников» было уничтожено во время «чисток», связанных с делом Сланского. В эпоху «оттепели» 50-х годов из рядов интеллигенции не выдвинулся ни один значительный ревизионист. Рудольф Барак, единственный человек, который, несмотря на долгие годы пребываний на посту министра внутренних дел, казалось, обладал способностями и пользовался достаточной популярностью для того> чтобы возглавить более либеральный курс, весной 1962 года был арестован по обвинению в растрате. Не было и сталиниста крайнего толка, вроде Червенкова или Ракоши, ожидающего своего часа; не было также необходимости в крутых репрессиях против сталинистов, как в Болгарии или Венгрии. Руководство отличалось и единством и ортодоксальностью, необходимыми для продолжения старого курса.

Лидеры боялись предпринимать шаги, которые могли бы Поставить под угрозу их собственное положение или коммунистическую систему в целом. Готовые критиковать Сталина На словах, они все же не могли уничтожить хотя бы видимые символы сталинизма. После XXII съезда КПСС прошел целый год, и только тогда снесли памятник Сталину и захоронили тело Готвальда. Чехословацкие лидеры, несомненно, хорошо понимали, в какое смешное положение ставят их эти два символа сталинизма, и отдавали себе отчет в том потрясении, которое вызовет их устранение. Еще более щекотливым и опасным представлялся вопрос о реабилитации многих лиц, несправедливо осужденных при Сталине, таких, как Клементис и Новомеский. Комиссия по расследованию этих Процессов продолжала работать, но не доводила дела до конца и не публиковала своих выводов. Несомненно, нити Расследования зачастую тянулись прямо к таким лицам, как Бацилек, Широкий и Новотный, которые принимали немалое участие в репрессиях 50-х годов и были серьезно замешаны в преступлениях сталинизма. Зловещим событием был в начале 1962 года арест Рудольфа Барака, который занимался пересмотром судебных процессов и, возможно, выяснил Слищком многое.

Когда после некоторой отсрочки, в декабре 1962 года, в Праге собрался XII съезд КПЧ, многие ожидали, что на нем будет сказано о каком-то изменении курса, что, вероятно, сместят некоторых из самых видных сталинистских лидеров и более определенным образом покончат со сталинистскими методами. Ничего подобного не произошло. Состав высшего руководства изменился мало; все свелось к несколько более подчеркнутым разоблачениям культа личности, включая более развернутую критику ошибок, приписываемых Готвальду. Хотя процессы 50-х годов и критиковались, однако возможность реабилитации Сланского была явно исключена. Съезд Уделил большее внимание последствиям тяжелого экономичного кризиса, терзавшего страну в течение всего года, и Подтвердил решение вернуться к более централизованному Управлению экономикой в целях ее упорядочения.

Гораздо более примечательной особенностью этого съезда было усиление открытой критики китайцев, на которых до сих поp официально не нападали, а упрекали лишь косвенно, критикуя албанцев. Пражский съезд явился составной частью волны разоблачений Пекина, которая начала подниматься на более ранних партийных съездах в Софии и Будапеште. В частности, Владимир Коуцкий совершенно открыто обвинил китайцев в том, что они защищают албанцев. Сам Новотный в своем заключительном выступлении резко осудил позицию китайцев и призвал к «единству» в коммунистическом движении и сотрудничеству с КПСС на основе тесного союза и дружбы с СССР[97]. Были произнесены дружеские слова в адрес Югославии, а самой беспощадной критике на сей раз подвергся «догматизм», в особенности за отказ поддерживать советскую политику сосуществования[98]. Когда несколько позже китайцы свирепо обрушились на чехословацкий съезд и говорили «о некоем народе, который сегодня предает наследие Фучика и вместо смерти предпочитает жизнь на коленях, жизнь в собачьей конуре», чехи ответили не менее яростными нападками, отмели обвинение в «правом оппортунизме», вновь поставили вопрос о «догматизме и сектантстве» и подтвердили свою неизменную веру в КПСС как «авангард» международного коммунистического движения[99].

Воспользовавшись съездом, Новотный заявил также о своем полном одобрении более тесной интеграции экономики СССР с экономикой восточноевропейских государств, то есть той политики, которой Хрущев придавал все большее значение в деле укрепления и сплочения коммунистического блока. Чехословакия изъявила готовность примкнуть вплотную к системе международного разделения труда в коммунистическом лагере, по крайней мере в Восточной Европе, и участвовать в работе объединенных планирующих органов, создание которых было предложено. Это, сказал Новотный, помогло бы создать «единую экономику» в коммунистическом мире и преодолеть зависимость от капиталистических государств. Хотя подобная политика в случае ее полного применения неизбежно повлекла бы за собой нелегкую необходимость приспособления чехословацкой экономики к нуждам и производственным возможностям блока в целом, пражский режим был готов подчиниться этим требованиям разделений труда и, безусловно, надеялся, что, располагая передовой индустриальной экономикой, он выгадает больше, чем проиграет. Когда впоследствии вопрос об экономической интеграции встретил некоторое сопротивление со стороны Румынии, Чехословакия не встала на сторону последней, а, напротив, поддержала Советский Союз и другие более развитые страны, считавшие усиление интеграции необходимым.

В начале 60-х годов было трудно сказать, настаивает ли Москва на переменах в руководстве Чехословакии и в ее политике. Добивался ли Хрущев того, чтобы Чехословакия в конце концов привела свою уже устаревшую внутреннюю политику в большее соответствие с тем, что было в Советском Союзе? Другие государства, в частности Болгария и Венгрия, отнеслись к повелительной необходимости десталинизации более серьезно. Однако Польша значительно отступила от своих позиций 1956 года. Даже в Советском Союзе, и там было сделано много шагов назад и оказалось невозможным распознать прямую, никуда не отклоняющуюся линию в преобразовании старых порядков. Тогда еще казалось, что Хрущев вовсе и не заинтересован в подлинной десталинизации, считая ее лишь средством в борьбе за власть. Возможно, он был удовлетворен поддержкой, оказанной ему Восточной Европой в конфликте с Китаем, и не настаивал на внутренних реформах. Однако представляется более вероятным, Что Хрущев стремился к рационализированному тоталитарному обществу и в своей стране и в других странах, к такому обществу, которое, оставаясь в основе тоталитарным, по-Прежнему оперировало бы «партийными» или «идеологическими», равно как и «рациональными», элементами. От Польши он, быть может, и добивался отступления, а от других восточноевропейских государств — некоторого ускорения движения вперед, не делая этого, однако, условием своего одобрения и помощи. Кроме того, все эти государства пользовались теперь большей свободой в своих внутренних делах, и их уже нельзя было заставить действовать не приемлемым Для них образом. Албания явилась предостережением о том, Что может случиться где-нибудь еще в случае чрезмерного усиления нажима, и усугубила значение югославских уроков 1948 года. Было нежелательным побуждать эти государева заходить слишком далеко в направлении либерализма, ибо опыт Венгрии и Польши в 1956 году показал, какими опасностями чреват такой курс. В создавшейся ситуации одним из преимуществ для Чехословакии было, бесспорно, то, что она могла использовать свою вновь обретенную автономию как раз для того, чтобы избежать серьезных изменений в своей системе, продолжая поддерживать Москву в международной политике и делах, касающихся всего блока.

Был и другой момент, с которым следовало считаться: чаяния и ожидания рядовых членов партии и народа в целом. Надежды на то, что чехословацкий коммунизм станет более умеренным, пробудились еще раньше, в 1953 и 1956 годах, но они не сбылись из-за продолжения жесткого курса. Разочарование постигло и тех, кто начал было надеяться вновь, после XXII съезда КПСС.

Весной 1963 года, к удивлению всего мира, наконец-то казались результаты кампании против сталинизма. Правда, и До этого момента наблюдались признаки перемены настрое-ЧИЙ. Непрерывно нарастало чувство неудовлетворенности и 0зДобления — в частности, недовольства медленными темпа-ton десталинизации и тем, что не были реабилитированы жертвы террора 50-х годов, и продолжавшимся пребыванием на руководящих постах лидеров, запятнанных клеймом сталинизма[100]. Партийные руководители начали все больше опасаться, что их критики, пользуясь распространившимся духом десталинизации, попытаются подорвать их позиции. Новотный и другие заговорили о влиянии буржуазных идей на чешских коммунистов. Он предостерег против какой бы то ни было критики, игнорирующей якобы достигнутый прогресс в области десталинизации и затрагивающей партию и ее руководство[101]. Однако эти заявления не смогли предотвратить вспышки чувств в апреле п мае 1963 года на съездах писателей и журналистов в Братиславе и Праге[102].

Резкое выступление писателей против пороков сталинизма и затягивания десталинизации не было таким уж стихийным, ибо сама партия в известной степени подготовила почву для него, приступив к пересмотру политических процессов 50-х годов. Хотя полный отчет о пересмотре появился лишь в конце лета 1963 года, общая тенденция расследования стала известна раньше и, несомненно, побудила критиков дать волю своему скрытому гневу и недовольству. Протест исходил в значительной мере от писателей, в том числе, безусловно, и от коммунистических писателей, но едва ли можно сомневаться, что они выступили как выразители давно подавляемых чувств широких слоев общественности — и некоммунистических, и коммунистических. Равным образом нельзя сомневаться, что эта волна критики вышла из-под контроля партийного аппарата и выплеснулась далеко за пределы официально допустимого. Особенно это можно сказать о речи М. Хиско, произнесенной на съезде словацких журналистов[103], где он открыто осудил ведущих деятелей партии, таких, как премьер-министр Широкий и покойный Конецкий, и заявил о непризнании официальных партийных документов 50-х годов, явившихся основой процессов и репрессий. Хиско уделил много внимания тому, что, по его мнению, следует назвать неоправданными нападками на словацкий национализм того времени; он говорил о необходимости исправить самый поход к словацкому вопросу. Как и многие другие писатели, он особенно порицал неспособность исправить последствия культа личности в течение семи лет, прошедших после XX съезда КПСС в 1956 году. Волна критики поднялась так высоко, что потребовалось строжайшее предостережение самого Новотного, сделанное в речи, которую он произнес в Кошице[104]. Оно было направлено не только против Хиско, но и против других, включая редакции газет, опубликовавших его соображения и тем самым вставших на «опасный путь». Разразившись целым потоком других речей и статей, Новотный и его соратники пытались прекратить опасное критическое течение и оправдать все, что уже было сделано партией в области десталинизации.

Волна критики, поднявшаяся отчасти из-за действий самой партии, заставила последнюю пойти еще дальше по нежеланному для нее пути десталинизации. Первым признаком этой тенденции было смещение с постов Бацилека и Бруно Колера (это случилось еще в апреле, но было предано огласке лишь шесть недель спустя). Окончательный отчет о процессах[105], снявший со всех осужденных обвинения, выдвинутые против них, выходил за пределы всего, на что намека-Лось прежде, и противоречил первоначальным попыткам руководителей умалить значение этого пересмотра. Но даже и теперь некоторые бывшие лидеры не были реабилитированы Полностью в политическом смысле, хотя приговоры, вынесенные им судами, были объявлены лишенными всякого основания. В частности, не получил полной реабилитации Сланский, п также такие видные словаки, как Новомеский и Гусак. Тем не менее отчет, осудивший процессы как сфабрикованные от начала до конца и реабилитировавший многих людей, Казненных или заключенных в тюрьмы в 1953 и 1954 годах, бросал мрачную тень на прошлое партии, включая и поеле-сталинские годы, когда наблюдалось столь длительное сопротивление реабилитации осужденных по этим процессам. Кроме того, отчет дискредитировал режим в плазах народа и Рядовых коммунистов, а также подрывал положение тех руководителей, которые несли ответственность за эти преступления (совершали их или не предотвратили) и все-таки оставались на своих постах. Это подтвердилось в сентябре, когда Широкий был освобожден от должности премьер-министра, а Несколько других видных соратников Готвальда были выведены из состава правительства.

Сам Новотный почувствовал приближение бури, и этими своими шагами — он сделал их в значительной мере не добровольно, а под нажимом общественного мнения — укрепил свои позиции, по крайней мере на некоторое время. С помощью новой, сравнительно неизвестной и непроверенной команды он мог теперь продолжать свой курс, во многом оставшийся неизменным, надеясь, что пятна сталинизма уже смыты с его режима. Визит в Москву, предпринятый им в конце года, подтвердил, что он по-прежнему пользуется доверием Хрущева. В нарастающем открытом конфликте между Китаем и Россией чехословацкая партия была всецело и безоговорочно на стороне русских, усиливая в теоретических статьях и речах свои идеологические нападки на позиции китайцев[106]. В то же время чехословацкий режим продолжал кампанию против инакомыслящих в собственной стране, оправдывая это мнением Хрущева, что сосуществование в области культуры и идей невозможно[107]. Но брожение продолжалось, ведущие литературные органы и деятели продолжали выражать свои мысли в такой форме, которая навлекла на них гнев партии.

Последним примером продолжающегося напряжения было выступление Владимира Коуцкого, председателя вновь образованной идеологической комиссии партии и основного докладчика на особом пленуме Центрального комитета, посвященном ндеологической работе[108]. Обвиняя тех, кто про должает утверждать, что партия еще не подошла вплотную к вопросу о культе личности и всякое указание о необходимости единства и дисциплины рассматривает как «признак догматизма» пли даже «поворота назад», Коуцкий заявил: «После съезда партии только Центральный комитет представляет и выражает волю всей партии». Далее он сказал:

«Я должен подчеркнуть эти элементарные принципы, потому что есть товарищи, которые явно упускают их из виду. Они, вероятно, считают, что партийная дисциплина — это какие-то оковы, подходящие для рядовых коммунистов, тогда как им, «духовно зрелым», можно делать все, что угодно. Она выносят проблемы явно внутрипартийного характера на обсуждение беспартийных людей и делают вид, будто не замечают, что партия занята решением этих проблем или уже решила их; они пытаются навязать партии дискуссию по вопросам, в которых они до неправдоподобия невежественны; они претендуют на монопольное право истолковывать ленинизм и не упускают случая поучать партийные органы. При таких обстоятельствах невозможно молчать, особенно тогда, когда буквально не переводя дыхания они бесчестно изображают, эти попытки как защиту линии XII съезда, которую они односторонне искажают и подвергают пересмотру. К сожалению, некоторая часть нашей печати предоставляет этим людям свои страницы, а время от времени им даже дают возможность выступить по радио или телевидению. «Литерарни новины» и особенно братиславский «Культурны живот» сыграли в этом смысле весьма неблаговидную роль. В частности, на Границах последнего регулярно появляются несерьезные в Политическом отношении и теоретически путаные статьи, неправильно ориентирующие читателя…»

Затем Коуцкий критиковал «…периодические издания, в особенности «Культурны живот», которые, как правило, со-всршенно не реагируют на критику партийных органов, даже на выступления «Руде право», когда эта газета прямо и без обиняков раскрывает антиленинский характер их выступлений. Редакторы этих журналов часто вовсе не печатают или Не публикуют в искаженном виде ответы, основанные на Партийных позициях. Такое оппортунистическое препятствование партийному обмену мнениями недопустимо».

В тот самый день, когда это выступление было опубликовано в «Руде право», один из критиковавшихся редакторов, с-тевчек, напечатал в своем журнале, органе словацких писателей, статью, подводившую итоги истекшего года[109]. Говоря о 1963 годе как о времени «возрождения», «антидогматизма» и «правды», он заметил, что это был также год «социализма», Но социализма нового вида:

«…социализм… приобрел такие свойства и признаки, ко-торые прежде наличествовали в нем лишь в медицинских Позах. Он стал гуманным, он сам очеловечился. Так, например, исчез призрак боязни за последствия критики, ошибки, откровенности, за подлинный облик человека, находящегося 8 оппозиции. Люди вновь вкладывают правильный смысл в слова, которые недавно относили к «идеалистическому лексикону», например совесть, часть, правдивость и т. д. Чувство уверенности и безопасности, сознание свободы, обязанность быть смелым и думать, задача формирования собственного умa, собственной личности — все это не всегда дозволялось. Теперь человеку, лишенному этих качеств, будет не по себе». В заключение он писал:

«1963 год, этот добрый старый друг, уходит. Однако он остается в истории, в нашем сознании, в наших задачах завтрашнего дня. И в наших газетах».

В том же номере писатель Ладислав Мнацко попытался подвести итог «замечательному 1963 году» и назвал его его «годом дискуссий, идей и поступков, зачастую еще робких и утаиваемых, но тем более значительных… В первый раз на съезде (то есть на XII партийном съезде) откровенно и с чувством ответственности обсуждались вопросы, которые в течении длительного времени замалчивались, утаивались и подавшись. Это открыло «зеленую улицу» спорам, а через них рассмотрению истины и ее оценке».

Высказывались и неверные взгляды, признавал он, но это не удивительно «после стольких лет замыкания в себе и поисков путей, ведущих только в сферу личного». Но даже ложные взгляды, «выражаемые любым человеком сверху или снизу», могут быть полезны, «если на них отвечают правдиво в корректно». «Не насильственными средствами, но силой убедительных аргументов». «Дискуссия продолжается, — заключил он, — она даже становится более глубокой, и ей никогда не следовало бы прекращаться. Напротив, в условия* социалистической демократии именно дискуссия является самым действенным «корректором» ошибок и гарантией невозможности новых искажений во всех областях нашей жизни».

Что же сказать о будущем? Чехословакию так долго считали послушным сателлитом, «добрым товарищем Швейком» от коммунизма, что события 1963 года явились довольна большой неожиданностью как для заграницы, так и, несомненно, для самих чехов и словаков. Брожение в 1963 году в частности, мужественная позиция, занятая словацкой коммунистической интеллигенцией, поддержанной ее чешскими коллегами, свидетельствует о том, что мы недооценивали потенциальные возможности этих двух народов. Мы были склонны считать чехов и словаков пассивными и даже трусливыми, рассматривая их поведение при Сталине и Хрущеве как характернее для всей их истории и забывая, что в прошлом были прецеденты (например, в 1848, 1914—1918, 1938, 1943 и 1945 годах), когда некоторые чехи и словаки высказывали свое нежелание мириться с неугодным им господством и готовность идти на риск оппозиции, ссылки и даже мятежа. Мы были склонны предполагать, что традиция Масарика и Бенеша, кратковременная с точки зрения национальной независимости, но уходящая своими корнями в глубь эпохи, предшествовавшей 1914 году, была ликвидирована высылками и преследованиями, забывая, что представители старого поколения продолжали сохранять верность этим великим людям, что эта традиция едва ли была полностью вытравлена даже из сознания нового поколения, выросшего при коммунизме. Мы также были склонны забывать сильную и радикальную духовную традицию, восходящую к XIX веку. Хотя она и создала благоприятные условия для торжества коммунизма в 1945—1948 годах, она вместе с тем оставила наследие марксистской и социалистической мысли, которое не могли уничтожить эксцессы сталинистских искажений социалистических и коммунистических идеалов. Мы также считали что национальное сознание чехов и словаков было стерто годами советизации и кажущегося примирения с советским господством и поэтому не могло быть фактором, стимулирующим сопротивление советскому правлению и его эксцессам. Мы не заметили, что подчинение словаков централизованному чешскому коммунистическому господству не умалило чувства словацкого национализма даже среди коммунистов. Мы также были склонны считать, что чешские и словацкие коммунисты смирились с неполноценной десталинизацией Чехословакии, и не понимали, что кампания по реабилитации и проведенные реформы были вызваны соответствующими горячими стремлениями представителей движения, разочарованного террором пятидесятых годов и ложью, характерной для начала шестидесятых годов.

Все эти факторы необходимо учитывать при оценке будущего положения Чехословакии в коммунистическом блоке. Раскол между русскими и китайцами, а также внутренний курс Хрущева на десталинизацию, развязали в коммунистическом мире, в том числе и в Чехословакии, силы, которые трудно будет обуздать. Все эти проблемы, разумеется, еще не получили окончательного разрешения. Перемены в составе руководства Советского Союза или даже изменения в политике Кремля могут привести к более жесткому курсу и в СССР, и за границей, даже к урегулированию китайско-советского конфликта, что, возможно, вызовет сокращение срока передышки, которой сейчас пользуются малые страны Водочной Европы. Однако более вероятным представляется продолжение и углубление этого конфликта — быть может, вплоть до полного разрыва — и непрерывное увеличение «области маневра» восточноевропейских государств. Советское влияние и некоторая доля сталинизма, конечно, останутся, но они будут постоянно наталкиваться на стремление к национальной автономии и к реформе коммунизма. Попытки полностью восстановить сталинизм и советское господство, если они будут предприниматься, могут привести к взрывам вроде того, что произошел в Венгрии в 1956 году в ответ на аналогичные попытки Ракоши.

Политические предсказания — дело трудное. Они оказываются не столь уж точными, особенно когда речь идет о коммунистическом мире. На будущее Чехословакии повлияет развитие мирового коммунизма в целом, равно как и условия внутри этой страны. Вряд ли Прага, по крайней мере при нынешнем руководстве, возьмет курс на полную независимость от Советского Союза. Преданность Москве будет, несомненно, сохранена, но уже не в такой раболепной ферме, как в прошлом. Мы, конечно, должны предположить, что Чехословакия, как и Албания, может в известной степени действовать независимо. Но решающий вопрос заключается в другом: пожелает ли она действовать таким образом. До сего времени Чехословакия считала, что главная линия советуй политики после Сталина не противоречит серьезным образом ее основным национальным интересам. Мирное сосуществование, ослабление напряжения в Берлине и подход к германскому вопросу, мирное соревнование, экономическая интеграция в рамках коммунистического блока, техническая помощь слаборазвитым районам мира, скромный культурный и экономический обмен с Западом — все это можно принять и даже приветствовать. Острая проблема десталинизации пока что преодолена без потрясения устоев режима и личного положения Новотного. Но возврат к советской линии, который мог бы проявиться в более жесткой политике или как-то иначе, поставил бы Чехословакию перед проблемами, с которыми столкнулись албанцы и румыны, и вынудил бы ее занять более независимую позицию. Формы «национального коммунизма», столь же разнообразные в будущем, как и я прошлом, вряд ли будут в Чехословакии такими же, как и я других странах.

Многое будет зависеть от эволюции чешского и словацкого руководства и от того, как сложится соотношение сил я Чехословакии. Новотный, лишенный какой бы то ни было реальной поддержки народа и даже рядовых членов партии, вряд ли настолько силен, чтобы перевести стрелки часов назад. Его главная аила заключается, быть может, в отсутствии «другой кандидатуры» или соперника среди тех, кого он возвел на руководящие посты. Его замена кем-нибудь из лиц, более популярных в народе и с менее запятнанный прошлым, хотя бы тем же Бараком, представляется возможной. Остальные высшие руководители являются новыми людьми — «продуктом» партийного аппарата, — но прежде Не связанными непосредственно с Готвальдом; подобно Хрущеву, они озабочены в большей мере практическими задачами эффективного управления системой, нежели революционными традициями или доктринами. Они не либералы, не понимают сути демократических процессов политики или свобода в области культуры. Любой поворот в сторону «либерализации» будет совершаться осторожно и под соответствующий контролем, так же как это делается теперь в Польше и Венгрии. Брожение все еще продолжается, но только в кругах интеллигенции. Здесь открытая критика менее рискованна, в отсутствие террора связывает властям руки. Методы убеждения, применяемые партийным аппаратом, менее действенны. Сохраняются напряженные отношения не только между писателями и партийными работниками, но и в самой партии между «мыслящими по-партийному» и «мыслящими либерально». Не случайно, например, Новомеский является членом центральной идеологической комиссии партии. В предстоящей борьбе силы, заявившие о себе в 1963 году (более либеральные концепции коммунизма, словацкий национализм, и даже традиционные для чехов национальное самосознаний и демократическое мышление), будут препятствовать повороту назад и, возможно, стимулировать более прогрессивное развитие в будущем.