Недавно посетившие Восточную Европу англичанин и канадский профессор отметили, что Польша — коммунистическая Страна, но с некоторым отличием[38]. В большинстве областей Это отличие ей на руку. Несмотря на заметное ограничение Лободы, существовавшей в Польше в 1956—1957 годах, культурные связи с Западом прочны, а продолжающийся культурный обмен распространился теперь и на студентов. Западные радиопередачи больше не глушатся.
Хотя Польша отличается от других стран Восточной Европы, контролируемых Советским Союзом, отличие это постепенно уменьшается, что объясняется медленными и неуловимыми переменами, происходящими как в Польше, так и в других странах-сателлитах. В начале 60-х годов режим Гомулки продолжал отступать от завоеваний незавершенной Революции в октябре 1956 года—той революции, которая подавила Гомулку на пост первого секретаря Центрального Комитета правящей Польской объединенной рабочей партии. И все же, несмотря на все большее ожесточение полицейского режима, Польша осталась более свободной, чем другие страны, живущие под советским контролем. Впрочем, Венгрия и Румыния быстро нагоняют ее. Всеобщий страх, характерный для эры Сталина, не возродился, хотя и шло постепенное восстановление власти тайной полиции и применялись все более жестокие репрессии против интеллигенции.
Несмотря на распространение поддерживаемых правительством «сельскохозяйственных кружков», призванных служить ступенью на пути к «социалистической организации сельского хозяйства», Польша проводит аграрную политику весьма бухаринского толка: земля не коллективизирована, и, при всех бесчисленных постановлениях и ограничениях, крестьяне живут в относительном достатке. Так что сельское хозяйство в Польше скорее напоминает югославское. Свыше 90 процентов земли находится в руках единоличников, которые производят на акр земли больше продукции, чем коллективизированные сельскохозяйственные предприятия в большинстве других стран-сателлитов[39].
По воскресеньям почтя все крестьяне ходят в церковь.
Нелегко назвать какую-нибудь другую страну на Западе, где бы религия была такой большой силой. В городах меньше верующих христиан, чем в деревнях, и все же значительная часть городского населения — 30—40 процентов—регулярно посещает церкви. Религия весьма распространена и среди студентов университетов. Однако данные на этот счет расходятся; по крайней мере 50 процентов, а в некоторых местах даже до 80 процентов[40] студентов ходят в церковь.
И все-таки трения с католической церковью усиливаются, в особенности это имело место после активизации атеистической кампании, организованной партией, и принятия в июле 1961 года закона о школьной реформе, окончательно отменившего преподавание религии в школах, установившего строгие ограничения этого преподавания вне школ и даже в церковных зданиях. Но несмотря на растущую напряженность в отношениях между государством и церковью, польские католики, располагающие собственным университетом в Люблине, теологическим институтом, 37 периодическими изданиями, 14 издательствами, 40 семинариями и группой депутатов в сейме, пользуются относительно большей религиозной свободой, чем остальные порабощенные народы.
Если в области культуры Польша находилась в относительно лучшем положении, чем другие страны советской Восточной Европы, то про ее экономику этого оказать нельзя; с самого начала 60-х годов экономика страны непрерывно ухудшалась. Еще в 1962 году Гомулка объявил новую, урезанную программу, согласно которой резко сокращался процент промышленного прироста, предусмотренный для последнего этапа пятилетки, заканчивавшейся в 1965 году. Равным образом в связи с серьезным дефицитом баланса внешней торговли были особенно резко снижены плановые задания для отраслей промышленности, использующих импортное сырье.
В чем причины ухудшения экономического положения Польши? Их много. В то время как цена па уголь — главная статья польского экспорта — снизилась, Варшаве приходилось платить все больше за машины и сырье, необходимое ей для дальнейшего промышленного развития. Сплочение Общего рынка неблагоприятно сказалось на польской внешней торговле. Но, видимо, главной долгодействующей причиной экономических затруднений Польши была порочная система планирования и управления. Польские экономисты, несомненно, заблуждались, проявляя чрезмерный оптимизм. Перевыполнение относительно скромных заданий на 1960 год привело к Увеличению планов 1961 года, что вызвало непредвиденные Трудности. Необычайно суровая зима 1961/62 года и посредственный урожай в 1963 году усугубили эти трудности и вызвали серьезную нехватку продовольствия и топлива, что в свою очередь повлекло за собой резкое повышение цен. Поляки реагировали на это потоком злобных анекдотов, высмеивающих режим. («Достигла ли уже Польша социалистической стадии развития, или положение еще больше ухудшится?»)
В период с 1960 по 1963 год производительность возросла примерно на 15 процентов (по официальным данным), а не на 20 процентов, как ожидалось. Заработная плата росла быстрее, чем производительность труда. С целью выполнения Намеченных заданий в промышленность было привлечено больше рабочих, чем планировалось. Качество товаров широкого потребления улучшилось ненамного, и на складах начали накапливаться запасы нереализованных изделий. Более того, внешнеторговый баланс еще больше ухудшился, потому что импорт возрастал быстрее, чем предполагалось. Поэтому 8 ноябре 1963 года Гомулка, словно предвосхищая политику Советского Союза, объявил на пленуме Центрального комната, что текущий пятилетний план подлежит пересмотру в сторону увеличения капиталовложений в сельское хозяйство и (что весьма важно) строительства новых заводов химических удобрений «в ближайшие несколько лет». Если бы в 50-х годах производство удобрений не отставало, сказал он, то в последние годы Польше не пришлось бы ввозить зерно[41].
Образование Общего рынка испугало Варшаву, ибо оно грозило сокращением тех западных рынков, которые поляки считают для себя жизненно важными. Но не в пример Советскому Союзу (который, по крайней мере на первых порах, пытался игнорировать и бойкотировать Общий рынок) поляки заняли более положительную позицию, увидев в этой организации то, чем она в действительности была, — важную фазу в деле сплочения западного мира и симптом жизнеспособности якобы загнивающей капиталистической системы, неспособной противостоять динамически развивающемуся социалистическому миру. Но и до создания Общего рынка Польша была в авангарде восточноевропейских стран в смысле поддержания тесных экономических отношений с Западом. Как бы то ни было, около 40 процентов польского экспорта направлялось в некоммунистические страны.
Теперь, когда обнаружилось, что Общий рынок, видимо, сохранится, Польша вместе с Югославией пытаются убедить Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ) занять более либеральную позицию по отношению к Общему рынку и добиваться переговоров, которые «оставили бы открытыми каналы торговли с Западом»[42]. Это вполне согласуется с общей линией поведения поляков: выдавая необходимость за добродетель, они лояльны по отношению к Macht im Hintergrund[43]пытаясь вместе с тем сохранить свои традиционные связи с Западом. Что касается «открытых торговых каналов», то отчасти это экономическая необходимость, а отчасти уступка, которую весьма непопулярный режим вынужден делать народу как плату за неохотное и равнодушное сотрудничество.
Сохранение связей с Западом и двусмысленная автономия режима Гомулки, а также большее понимание обстановки некоторыми польскими коммунистами и их некоммунистическими «марионетками» позволяют Москве весьма разнообразно использовать своих польских товарищей. Во-первых, в дипломатической сфере. Типичным в этом отношении примером является план Рапацкого, предложенный Варшавой в 1957 году и предусматривающий создание безъядерной зоны в Центральной Европе, то есть в районе, охватывающем обе Германии, Чехословакию и Польшу. Идея была целиком отвергнута странами НАТО, но на дипломатической арене обсуждение плана все же продолжалось. Весной 1963 года он был освежен и в несколько видоизмененной форме вновь представлен тогдашним министром иностранных дел Мариином Нашковским как средство частичного ослабления напряженности в Европе. Еще одна попытка была предпринята в конце 1963 года. 28 декабря, выступая в Плоцке на церемонии открытия нефтепровода «Дружба», Гомулка, набросав широкий план ослабления напряженности в отношениях между Востоком и Западом, предложил заморозить ядерное оружие в Центральной Европе, считая это шагом в направлений создания контролируемой зоны безопасности в Центральной Европе, что было явным намеком на старый план Рапацкого[44].
Варшава играет известную роль и в руководимых из Москвы маневрах, рассчитанных на достижение модуса вивенди с Ватиканом. Частная аудиенция, данная папой весной 1963 года католическому депутату и члену Государственного совета Ежи Завейскому, возможно, была связана с этими попытками[45].
Указанным шагам предшествовал ряд других мер, предпринятых Варшавой. В обращении к Конгрессу сторонников Мира, открывшемуся в Варшаве 12 июня 1962 года, Гомулка Цитировал и хвалил палу Иоанна XXIII. Подчеркнув стремление советского блока к миру, он сказал:
«Именно с этой точки зрения мы подходим к обращению папы Иоанна XXIII, содержащемуся в его сентябрьском и Декабрьском посланиях прошлого года, к лицам, возглавляющим правительства и ответственным за судьбы народов. Антивоенная позиция главы католической церкви совпадает с Мирной политикой социалистических государств, несмотря на все отличия, отделяющие марксизм-ленинизм от философии, которой руководствуется церковь в своей деятельности»[46].
Однако смерть папы Иоанна XXIII, а также политика все более болезненных административных булавочных уколов, систематически проводимая польским коммунистическим режимом по отношению к католической церкви, вскоре лишили этот жест Гомулки всякого значения.
Таким образом, роль Польши как моста в области религии была сорвана. Но не так обстояло дело в части политической пропаганды. Некоторые варшавские дипломаты и некоммунистические интеллигенты—среди которых были и «прогрессивные католики»,—путешествуя по западным странам. Использовали свои контакты с влиятельными людьми, чтобы Проповедовать советскую концепцию мирного сосуществования и внушить некоторые представления о возможных последствиях китайско-советского конфликта для Восточной Европы[47].
Это подводит нас к отношению Польши к важному политическому конфликту нашего времени.
Китайско-советский конфликт стал явным в апреле 1960 года, в девяностолетие со дня рождения Ленина. Эта юбилейная дата, которую праздновал весь коммунистический мир, дала Пекину возможность призвать к искоренению империализма во всех его формах, если понадобится — даже силой, вслед за чем последовала ожесточенная полемика. Противоречия стали еще более острыми на пекинском конгрессе Всемирной федерация профсоюзов в июне 1960 года и на съезде румынской коммунистической партии в Бухаресте несколько позже, в том же месяце. Русские упорно отстаивали идею мирного сосуществования, тогда как китайцы с презрением отвергали ее как трусость и даже предательство. Вскоре обнаружилось, что Москва—Пекин — это не ось, а осиное гнездо.
Польскую реакцию «а китайско-советский конфликт невозможно понять полностью, если не рассмотреть по крайней мере период с восстания 1956 года. Тогда польский народ, включая большинство членов партии, с большим удовлетворением воспринял декларацию китайского правительства, которое одобрило так и не выполненное Советами заявление «о принципах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими государствами».
«В силу единства идеологии и целей борьбы, — читаем мы в китайской декларации, — часто случается, что некоторые лица в социалистических странах пренебрегают принципом равенства народов в их взаимоотношениях. Такая ошибка своей природе является буржуазно-шовинистическим заблуждением. Эта ошибка, в частности шовинизм, проявляемый большой страной, неизбежно наносит серьезный ущерб солидарности и общему делу социалистических стран… В результате недоразумений и отчуждения порой возникают напряженные ситуации, которые при иных условиях не имели бы места. Подход к югославской ситуации 1948—1949 годов и недавние события в Польше и Венгрии в достаточной мере иллюстрируют это»[48].
Чувство благодарности, которое польские коммунисты испытывали к Пекину, было выражено несколькими месяД^ ми спустя премьер-министром Циранкевичем. В январе 195 года, приветствуя в Кракове своего китайского коллегу Чжоу Энь-лая, Циранкевич поблагодарил его за эту поддержку. В 1956 году китайские друзья, сказал Циранкевич, полностью понимали, что «…сосуществование народов не должно походить на сосуществование различных рыб… живущих в одном озере, где более крупные рыбы пожирают тех, что поменьше Мы боремся против всех форм национального угнетения» (курсив автора)[49].
Отношение Польши к «большому скачку вперед» было осторожным, но значительно менее отрицательным, чем отношение к нему Советского Союза. В октябре 1958 года на двенадцатом пленуме Центрального комитета партии Гомулка заявил вежливо, но решительно:
«То, что происходит сейчас в Китайской Народной Республике, несомненно, есть явление особого порядка, вытекающее из исторического развития Китая. В наших условиях проблемы несколько труднее, и совершенно невозможно автоматически копировать в нашей стране китайский эксперимент»[50].
На пекинском конгрессе Всемирной федерации профсоюза в начале нюня 1960 года Игнацы Лога-Совинский, член Политбюро польской партии и очень близкий друг Гомулки, Избегая полемики с китайцами, твердо поддерживал советСкУю позицию в вопросе о сосуществовании. Желая польстить хозяевам, Лога-Совинский попытался использовать Зрошо известный лозунг Мао Цзэ-дуна, но объединил его с соВетским лозунгом, произведя таким образом на свет лояльно странный китайско-советский пропагандистский гибрид. Си сказал, что в результате мирного сосуществования Ветер с Востока возобладает над ветром с Запада[51]. Такой же Смирительной линии придерживался и Охаб, польский делегат на съезде румынской партии в Бухаресте (июль, 1960 года), что с гордостью подчеркнул Гомулка в своей программной речи в Катовице[52].
Во второй половине 1960 года польская печать старалась не касаться китайско-советского спора. «Мы больше не занимаемся гимнастикой», — заявил один высокопоставленный польский работник немецкому журналисту Гансякобу Штеле, бывшему тогда варшавским корреспондентом одной из газет. Польше, сказал он, если не считать Болеслава Пясецкого, главы левокатолической организации ПАКС, который превозносил китайцев во время одной частной встречи в 1960 году, никто не испытывает особых восторгов по поводу тезисов Пенима. Кроме того, продолжал он, полякам нет необходимости идти в лобовую атаку на китайцев, поскольку в 1956 году последние отнеслись с пониманием к «собственному пути» Польши[53].
Таким образом, с самого начала конфликта Гомулка, прагматик, стоящий обеими нотами на земле, выказал характерное для него отвращение к замысловатым и (с его точки зрения) весьма иллюзорным, мелочным препирательствам по поводу идеологических тонкостей сугубо доктринерского характера. Напротив, он подчеркивал практические аспекты проблемы. Как и при своих попытках посредничать в советско-югославском споре, он твердил о необходимости сохранять единство коммунистического лагеря, с тем чтобы содействовать «победе социализма в условиях мирного сосуществования» и избежать возможного пагубного раскола, способного нанести ущерб всем коммунистическим режимам. Такова была квинтэссенция речи, с которой вице-премьер Зенон Новак был направлен на съезд албанской партии в феврале 1961 года[54].
Никакой арбитраж не мог бы изменить того главного факта, что польская официальная точка зрения была с самого начала весьма близка к советской и что в наиболее существенных вопросах она шла вразрез с китайским подходом к трем основным пунктам разногласий: 1) возможность мирного сосуществования с капитализмом; 2) последствия термоядерной войны для двух великих антагонистических систем; 3) целесообразность временного, тактического компромисса с общим врагом. Поэтому большая часть китайских или албанских нападок на Москву — или на Югославию — автоматически расценивалась как выпады против Варшавы. К идеологическим симпатиям следует прибавить еще и геополитическое положение Польши, ее экономическую зависимость от Советского Союза (железная руда, нефть и запасные части для предприятий, построенных Советами) и тот неоспоримый факт, что в этом смысле Китай может предложить весьма немного. Все это предопределило бы позицию Польши, даже если бы польская партия расходилась с русскими в идеологических вопросах.
Гомулка провозглашал эту основополагающую идеологическую солидарность с Москвой часто, последовательно, но осторожно. В своем докладе Центральному комитету Польской объединенной рабочей партии 22 ноября 1961 года сказал:
«Нет более убедительного свидетельства в пользу мирной Политики социалистических стран, чем тот факт — он уже доказан всему миру, — что они способны развивать свою экономику быстрее, чем капиталистические страны в мирное время. Война—страшное препятствие для их экономического развития… Сегодня, в эпоху геноцидного термоядерного оружия и баллистических ракет, война стала неприемлемой для всех здравомыслящих людей»[55].
Характерно, что на протяжении всего доклада Гомулка Нападал не на Китай, а на Албанию и упомянул Китай лишь однажды в связи с его поддержкой ошибочных взглядов на Мирное сосуществование, проповедуемых Тираной:
«Догматизм и сектантство не являются точной характеристикой позиции лидеров Албанской партии труда и ее политики, которая является не политикой, а бессмысленным авантюризмом. Так, в речи, произнесенной недавно в Тиране, ЭнВеР Ходжа обвинил руководителей Советского Союза в том, Что они боятся империализма и поэтому все время переносят На следующий год урегулирование германской проблемы и вопроса о Западном Берлине. Это смесь самонадеянности и азантюризма…»[56]
Таким образом, поддерживая Москву, польская партия преданно следовала советскому примеру и в течение длительно времени избегала прямых нападок на Пекин. Весь ее гнев срывался на албанском «мальчике для битья»:
«Для оправдания актов произвола, совершенных ими в прошлом и совершаемых поныне в их стране, руководители Албанской партии труда, защищая сталинские методы, осужденные XX съездом и всем международным рабочим движением, порывают с этим единством. Они порывают также с политикой СССР и других социалистических стран. Международное коммунистическое общественное мнение, включая мнение и нашей партии, с возмущением осуждает их позицию»[57].
Эта тактическая линия сохранялась в течение 1962 и большей части 1963 года. В то же время Гомулка занимался закулисными маневрами, стремясь заделать быстро увеличивающуюся трещину, как он поступал и в период советско-югославской ссоры. Однако его представитель Мечислав Рабский, главный редактор газеты «Политика», становился все более откровенным:
«Ходжа и Шеху в течение некоторого времени более или менее ясно говорят, что они против политики мирного сосуществования как генеральной линии нашего движения. В феврале 1961 года, на IV съезде Албанской партии труда, Энвер Ходжа в своем отчетном докладе ограничился повторением той части московского Заявления (ноябрь 1960 года), которая касалась агрессивности империализма и его стремления к войне. Однако он совсем не упомянул о возможности предотвращения войн при нынешних обстоятельствах… Энвер Ходжа и Мехмет Шеху проводят политику, которая явно подрывает единство международного коммунистического движения»[58].
В 1961 году, когда XXII съезд КПСС открыто заклеймил и отлучил главного союзника Китая — Албанию, Гомулка оказался в трудном положении. Он был явно удивлен этим шагом, о котором не знал заранее. Больше того, методы, примененные тогда в отношении Тираны, сильно напоминали те, которые в 1948 году Сталин использовал в своей борьбе с Белградом. Гомулка неоднократно и решительно отвергал эти методы. Его несогласие с неосталинистскими методами затыкания рта своим коммунистическим оппонентам вскоре после съезда было выражено тем же Раковским:
«Единство коммунистического движения это не табу, запрещающее дискуссии и дебаты. Мы отвергаем культ личности во время конфликта, который отнюдь еще не окончился-Различные позиции и методы подхода вполне естественны в нынешних сложных условиях. Современная эпоха фактически требует переоценки многих концепций и мнений, утвердившихся на протяжении десятилетий… Разумеется, не исключено, что в коммунистическом лагере могут возникать конфликты и противоречивые проблемы. Но главное, чтобы единство, возникающее из конфликта, не было искусственным или иллюзорным»[59].
Итак, в течение примерно трех лет Гомулка, лояльно поддерживая советскую точку зрения, никогда не нападал открыто на китайцев. Однако 8 сентября 1963 года он занял более определенную позицию. Вскоре после его возвращения из Советского Союза при первом же открытом и откровенном высказывании о советско-китайском конфликте Гомулка дал выход накопившейся в нем неприязни к Пекину как агрессивной стороне в этом деле:
«Изумление и горечь вызывает позиция правительства Китайской Народной Республики, которое отнеслось отрицательно к Московскому договору о запрещении ядерных испытаний и в связи с этим нападает и клевещет на Советский Союз, пытаясь представить его политику в ложном свете. Как мы можем видеть, руководители народного Китая не связывают проблему безопасности своей страны с вопросом о единстве и братском союзе государств социалистического лагеря; ослепленные желанием иметь свое собственное ядерное оружие, они раскалывают единство содружества социалистических государств и международного социалистического движения, тем самым оказывая услугу врагам социализма и поджигателям войны»[60].
6 сентября, то есть за два дня до этой речи Гомулки, китайская газета «Жэньминь жибао» в редакционной статье Критиковала Советский Союз за его позицию в вопросе о независимости других коммунистических государств. Газета Утверждала, что в октябре 1956 года только сдерживающая Рука Китая, «решительно сопротивляющегося ошибочным методам великодержавного шовинизма», «помешала Советскому Союзу подчинить себе польских товарищей при помощи вооруженной силы»[61].
Но хотя Варшава в течение длительного времени заверяла Москву в идеологической лояльности, она вместе с тем пыталась поддерживать хорошие культурные и экономические отношения как с Пекином, так и с Тираной. Поздравительная телеграмма, направленная польской коммунистической партией Мао Цзэ-дуну по случаю его семидесятилетия (26 декабря 1963 г.), является верным признаком того, что Польша Ро-прежнему старается избежать ухудшения китайско-польских отношений. В телеграмме Мао именовался «дорогим товарищем», восхвалялись его «коммунистический жизненный путь» и его достижения в «строительстве социализма» в Китае. Авторы телеграммы желали ему «долгой жизни и плодотворной деятельности… для укрепления единства всех социалистических сил во имя нашего общего коммунистического дела»[62].
Однако в феврале 1964 года — быть может, по настоянию Москвы — появились первые признаки разлада. Зловещим симптомом этого разлада явилось прекращение выпуска ежемесячного журнала «Китай», органа общества китайско-польской дружбы.
Такой была официальная реакция Польши на китайско-советский конфликт. Что касается неофициальной реакции, то здесь следует различать между правителями и теми, кем они правят. Аполитичные массы были очень довольны. Есть много причин, по которым антикоммунистически настроенные поляки — то есть подавляющее большинство населения — должны радоваться этому расколу. Прежде всего их тусклое, унылое, монотонное существование как бы озарилось, когда они увидели, что два восточных гиганта разошлись, осыпая обвинениями и даже угрожая друг другу. Что за великолепное зрелище! Как оно возбуждает! Злорадство поляков нашло себе выражение в десятках язвительных анекдотов о великом споре. Популярной была следующая шутка: «Один гангстер, Хрущев, ссорится с другим гангстером, Мао, из-за третьего гангстера, Сталина».
За первой стихийной эмоциональной реакцией последовали отрезвляющие размышления. Апокалиптическое видение грандиозного атомного побоища, по Мао Цзэ-дуну, вызвало у поляков содрогание и заглушило любой возможный энтузиазм в отношении Пекина. Поляки склонны согласиться с Хрущевым, что водородная бомба не считается с классами и что термоядерный мир необходим как пролетариату, так и буржуазии. Отсюда их восторженное одобрение договора о запрещении ядерных испытаний и разрядки в отношениях между Востоком и Западом.
Полякам не свойствен затаенный, атавистический страх перед желтыми раскосыми монгольскими захватчиками страх, все еще довольно сильный в России, где жива память о «татарском иге», под которым в средние века московитяне прожили около двух столетий. Но и поляки в свое время испытали монгольские вторжения, и смутная боязнь «азиатских орд» и громадного Азиатского континента все еще коренится в их подсознании. В начале этого века национал-демократы считали, что, несмотря на прошлое, несмотря на многочисленные камни преткновения, польские и русские национальные интересы в конечном итоге все-таки совпадают. Еще при жизни прошлого поколения Роман Дмовский, лидер национал-демократической партии, анализируя планы возможного германского или даже общеевропейского крестового похода против Советского Союза, прямо предостерег своих соотечественников от столкновения с Россией: «…может наступить время, когда люди, которые сейчас мечтают о разделе России, будут тревожно спрашивать, достаточно ли она сильна, чтобы противостоять давлению Китая… этот момент, возможно, не так уж далек»[63].
Остатки такого национально-демократического мышления все еще довольно сильны в Польше, и подобные рассуждения характерны как для правителей, так и для управляемых. И Гомулка и его предшественник Берут часто цитировали Дмовского, когда речь шла об основах русско-польских отношений. Шутливым выражением этого образа мыслей является известная острота: «Как хорошо, что между нами и Китаем есть такое сильное буферное государство!»
В партии реакция на китайско-советский раскол была сложной и подвергалась многим изменениям. Первоначально Многие польские коммунисты думали, что этот спор может Лать положительные результаты как для их партии, так и для всего блока. Польские товарищи уже давно отстаивали принцип равенства в отношениях, хотя во время сталинистского Периода их голос звучал не громче «голубиного воркования». Они помнили, что в роковые дни октября 1956 года китайцы выступили перед Москвой в поддержку Польши. «Либеральное» крыло надеялось, что углубление раскола удержит Гомулку от слишком быстрого «затягивания гаек», особенно в области культуры, уже хотя бы потому, чтобы не показалось, будто он тяготеет к Пекину. Кроме того, сталинисты рассчи-Швали, что конфликт приведет к свержению Хрущева силами их идейных единомышленников в Москве.
Однако после лета 1963 года ситуация стала угрожающей для правящей партии Польши. Большинство тактических соображений было отброшено в сторону, ибо почти все руководители поняли, сколь значительные последствия повлечет за собой в конечном итоге окончательный разрыв. Он не только нанес бы непоправимый вред мировому движению в целом, но мог бы также серьезно подорвать самое существование коммунистических режимов в Восточной Европе. Расистские аргументы Пекина убивали веру (или то, что от нее осталось) в тезис о всеобщности коммунистического движения, о братстве всех рас, объединенных в нем. В Польше, где коммунизм никогда не пускал глубоких корней, все это ставило новые и серьезные проблемы.
Каковы же перспективы на близкое будущее? Казалось бы, руководители всех небольших коммунистических партий заинтересованы в наличии некоторых разногласий между двумя гигантами. Но эти разногласия должны поддаваться контролю и не приводить к окончательному разрыву. Ограниченный антагонизм полезен малым партиям, ибо позволяет им как-то маневрировать, стравливать других себе на выгоду. Но полный раскол угрожает всем коммунистам и наносит смертельный удар по мифу о коммунистическом движении как о «волне будущего». Вот почему позиция Гомулки двойственна. Как поляк он должен радоваться соперничеству Москвы и Пекина, позволяющему ему добиться автономии для себя и для своей партии, а также укрепить свои позиции в коммунистическом лагере. Но как коммунист он испугался усугубления раскола. Растущая возможность того, что раскол станет постоянным, является серьезной угрозой мировому коммунизму, Польской объединенной рабочей партии и всем коммунистическим режимам Восточной Европы. 17 января 1963 года, выступая с речью в Берлине, Гомулка откровенно признал, что «Советский Союз — это решающая, главная сила социалистического лагеря, без которого ни одно социалистическое государство не выстояло бы перед лицом империализма. Ни одна коммунистическая или рабочая партия, в особенности ни одна из партий социалистических стран, не должна забывать об этом».
Поскольку в случае окончательного раскола все коммунистические партии ничего не выиграют и много потеряют, лидер польской партии (при поддержке Яноша Кадара) сделал множество настоятельных представлений обоим великим соперникам, заклиная их воздерживаться от каких бы то ни было поспешных шагов во имя высших интересов всего движения. По имеющимся сведениям, Гомулка часто предупреждал Хрущева о том, что раскол может поставить под угрозу стабильность режимов в странах-сателлитах.
Тревога Гомулки симптоматична для его чувства неуверенности. Он понимает, что независимая польская коммунистическая партия не сможет удерживать власть в течение долгого времени, что она либо будет сметена, либо ей придется делить власть с другими группировками и, быть может, эволюционировать в сторону социал-демократии. Вот почему он так безоговорочно цепляется за Москву, к сожалению не получая за это сколько-нибудь стоящей политической компенсации. Таким образом, он теперь расплачивается за отход от завоеваний незавершенной и преданной революции октября 1956 года, за свое отчуждение от подавляющего большинства своих соотечественников.
Тем не менее раскол почти автоматически укрепил позиции Польши в советской империи. Прежде всего неоднократные посреднические усилия Гомулки — порой они, быть может, раздражали Москву, чувствительно реагирующую на любую независимую инициативу своих сателлитов, — заметно повысили его роль как наиболее видного из второстепенных коммунистических лидеров. Покуда Китай оставался внутри блока и поддерживал довольно хорошие отношения с Кремлем, роль Варшавы была незначительна. Когда же Китай оказался вне лагеря, Польша выдвинулась на второе место и советском альянсе. Она является самым крупным и наиболее населенным из советских сателлитов (31 миллион жителей)-имеет самую большую армию (257 тысяч человек и 3 тысяч танков, сформированных в 14 дивизий, из которых 4 бронетанковые). С тонки зрения экономического потенциала Польша стоит на третьем месте после Восточной Германии и Чехословакии. Она занимает ключевую стратегическую позицию, оседлав жизненно важные коммуникации между Москвой и Восточным Берлином[64].
Ряд поражений, понесенных Москвой в ее борьбе с китайцами за лояльность коммунистических партий и развивающихся стран, а также дипломатическое признание Францией Пекина могут вызвать глубокие изменения в международном положении и открыть перед Польшей новые перспективы — но только в том случае, если польские лидеры захотят воспользоваться этими возможностями (чего отнюдь нельзя сказать Наверняка). Вот что написал по этому поводу один знаток Восточноевропейских дел: «Теоретически та или иная коммунистическая партия может завоевать полную независимость, Когда оба гиганта разошлись, но на практике она может не Захотеть быть независимой»[65]. Гомулка, по-видимому, стремится укрепить умеренную автономию, которой он пользуется, а не расширить ее.
Китайский гамбит генерала де Голля существенно изменил геополитическую ситуацию России. Возможно, он предвещает некое окружение Советского Союза поднимающимися антагонистическими державами Азии и группой «динамических» европейских государств. Глобальные аспекты дипломатического признания Китая Парижем недавно были проанализированы профессором Джорджем Лиска:
«Окружение (России в Евразии) может стать действительно серьезным несколько позже, когда Западная Германия сделает выводы из того факта, что она разделяет с коммунистическим Китаем территориальные и иные претензии к Советскому Союзу и что атлантическая политика, видимо, не в состоянии удовлетворить эти претензии хотя бы даже частично. Чтобы не оказаться заклиненным между двумя ирредентистскими державами или в положении меньшего партнера в Коалиции с Соединенными Штатами, Советский Союз, быть Может, будет стремиться к взаимопониманию с западноевропейскими государствами. В предполагаемых обстоятельствах Советам придется заплатить за такое взаимопонимание Ступками немцам в Восточной Германии и французам — в районах между Германией и Россией. Последние уступки по своему характеру могут умерить объем первых, и вдобавок Советы, возможно, добьются пропорционального уменьшения американских контингентов и американского влияния в Западной Европе. Независимо от ее успешности глобальная стратегия, основанная на европейском единстве, обладает преимуществом своевременности перед противоположной ей стратегией замораживания ядерного статус-кво и рассмотрением восточноевропейской проблемы как части усилий, стимулирующих продолжающуюся оттепель в условиях послевоенного варианта конфликта между Востоком и Западом»[66].
Остается выяснить, какие последствия для Восточной Европы может повлечь за собой смелый шаг де Голля. Нельзя исключить предположения, что вместе с растущей притягательностью все более процветающей и «динамической» Западной Европы французский шаг после недавних обличении советских империалистических территориальных приобретений в Азии и Европе, быть может, вновь поставит на повестку дня вопрос о той части Европейского континента, которую контролирует Советский Союз. В дипломатическом плане этот вопрос был в течение длительного времени «закрыт».
Видимо, возникновение новой опасной границы на Дальнем Востоке заставит Москву пересмотреть свою политику 0 Восточной Европе, чтобы упрочить и консолидировать этот район. Поэтому можно спросить: произойдет ли консолидация советского лагеря путем более частых консультаций со странами-сателлитами и с учетом их специфических национальных нужд или же путем «затягивания гаек»? Будет ли Москва под новым руководством, установленным в октябре 1964 года, пытаться воскресить сталинистские методы управления сателлитами, следуя средневековому церковному принципу: «Timor domini est initium sapiential» («Страх перед богом — начало мудрости»)? Или же Кремль пришел к выводу что при менее суровом управлении его власть будет более прочной? Нуждается ли Россия в этот критический момент истории в новых союзниках или новых сателлитах? Означав ли китайско-советский конфликт постепенную эволюцию советского лагеря в направлении относительно плюралистского (хотя и не обязательно полицентристского) коммунистически го содружества автономных (если и не вполне «свободных»! стран, эволюцию, предвосхищенную советской декларацией от 30 октября 1956 года? Или же этот раскол является препятствием для дальнейшей внутренней либерализации и для менее жесткого управления тем, что осталось от советской лагеря?
Ответ даст только время. Однако пассивное отношение Москвы к переменам, происходящим в Румынии, равно как и масштабы проблем, с которыми Россия сталкивается в Азии, как будто бы предвещают ограниченное удовлетворение национальных стремлений к большей автономии и к большей гибкости в коммунистическом лагере. Озабоченность Москвы ее великим конфликтом с Китаем будет иметь глубокие последствия всемирного значения. Медленный, но все же ощутимый рост внутренней автономии в большинстве коммунистических государств, который явился следствием «эрозии» официальной идеологии, начавшейся как результат китайско-советского конфликта и консолидации Западной Европы, должен создать условия для новых исторических отношений в Коммунистическом лагере.