Коммунисты

Георгий Васильевич Чичерин

Родился 24 ноября (6 декабря) 1872 года в имении Караул Тамбовской губернии в семье помещика. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, принимал участие в студенческом антиправительственном движении. После длительного пребывания за границей в феврале 1898 года зачислен на службу в Главные архивы Министерства иностранных дел. С 1904 года участвовал в социал-демократическом движении и был вынужден эмигрировать. В 1905 году в Берлине вступил в РСДРП, в 1907 году становится членом Заграничного центрального бюро РСДРП. После ареста прусской полицией эмигрирует во Францию, с началом первой мировой войны — в Англию. Ведет активную пропаганду интернационализма. В августе 1917 года арестован и заключен в тюрьму, 3 января 1918 года освобожден по требованию Советского правительства и выезжает на родину. Работает в Наркоминделе, 30 мая 1918 года назначен народным комиссаром по иностранным делам РСФСР…

Все началось с того, что 6 января 1922 года во французском городе Канне представители Антанты решили созвать конференцию для обсуждения послевоенного положения в Европе. На конференцию предполагалось пригласить все европейские государства, в том числе и Советскую Россию.

В резолюции по этому случаю говорилось: «Нации не могут присваивать себе право диктовать другим принципы, на основе которых они желают организовать свою внутреннюю экономическую жизнь и свой образ правления. Каждая страна в этом отношении имеет право избрать для себя ту систему, которую она предпочитает».

Звучало это знаменательно: Антанта косвенно признавала банкротство капиталистической системы собственности и неизбежность существования наряду с нею системы социалистической собственности.

Антанта на самом деле отнюдь не хотела примириться с Советской Россией. Она была вынуждена считаться с ней. В Лондоне лорд Керзон отказался подать руку большевику Красину, а в переговорах с ним все же участвовал. То же было и здесь: Россию звали на переговоры, но с ненавистью и надеждой на отмщение. Против нее готовился заговор, с помощью дипломатического давления преследовали цель добиться того, чего не удалось с помощью интервенции, — задушить большевиков. Будущий министр иностранных дел Германии Ратенау учел обстановку и предложил создать совместный консорциум западных держав для экономического закабаления России. И Антанта и Германия надеялись, что Советская Россия на конференции выслушает приговор и подставит шею под топор палача.

7 января 1922 года по поручению инициаторов конференции итальянское правительство направило Советскому правительству ноту с приглашением на конференцию. Высказывалось пожелание, чтобы во главе русской делегации был Ленин. Советское правительство приняло приглашение, и началась подготовка. Владимир Ильич сам написал ряд записок. На основании этих записок было составлено выступление советской делегации в Генуе. 16 января Ленин согласился с предварительными предложениями Чичерина о составе советской делегации, месте встречи и поставил перед НКИД две задачи: вступить в переговоры с Германией об установлении контакта между немецкой и советской делегациями в Генуе и позондировать почву у других правительств, «не согласны ли они начать с нами неофициальные секретные переговоры о предварительном намечании линии в Генуе?».

Разработка указаний о тактике советской делегации проводилась в строжайшем секрете, было запрещено передавать за границу даже шифром какие-либо сведения о планах советский делегации, выдвинутые предложения не вносились даже в протоколы заседаний Политбюро. Каждому члену делегации поручалось составить свой конкретный план, с тем чтобы затем на совещаниях всей делегации выработать единый.

Георгий Васильевич много думал над общей линией поведения советской делегации на конференции и ее главных целях. Поначалу его смутило требование Ленина учитывать буржуазную аудиторию, которая ожидалась в Генуе, а посему ставить некоторые вопросы «с точки зрения буржуазной». Это вытекало из основной ленинской мысли — добиваться торгового соглашения, соглашения с пацифистской частью буржуазного лагеря.

«Как мы справимся с «широчайшей программой», не знаю, — писал Ленину Чичерин. — Всю жизнь я ругал мелкобуржуазные иллюзии, и теперь на старости лет Политбюро заставляет меня сочинять мелкобуржуазные иллюзии. Никто у нас не умеет сочинить таких вещей, не знаем даже, на какие источники опираться».

«Но где, кто, когда отрицал использование пацифистов… для разложения врага, буржуазии?» — пояснял ему Владимир Ильич. Всесторонне продумав ленинские указания, Чичерин написал письмо, в котором, как отметил Владимир Ильич, прекрасно изложил пацифистскую программу.

В чичеринском письме Ленин отметил много превосходных мыслей, свидетельствующих о большом и глубоком понимании наркомом внешнеполитических задач Советского государства, о его умении творчески развивать и наполнять дипломатическим содержанием указания партии. Многие из этих мыслей звучат актуально и по настоящее время, например, мысль о том, чтобы «негритянские, как и другие колониальные народы, участвовали на равной ноге с европейскими народами в конференциях и комиссиях и имели право не допускать вмешательства в свою внутреннюю жизнь», или такая мысль — «одновременно мы предложим всеобщее сокращение вооружений» и т. д.

И если буржуазные представители не захотели бы пойти навстречу главному практическому предложению Советского государства — расширить торговлю и создать условия для ее дальнейшего развития, — все равно через Геную или мимо Генуи, — но цели большевиков были бы достигнуты.

Хотя инициатива западных стран не являлась неожиданной, НКИД был поставлен перед многими загадками. То была первая международная конференция с участием советских дипломатов, для ее подготовки оставалось мало времени. На беду заболевший в декабре 1921 года Чичерин все еще чувствовал серьезное недомогание, хотя и бодрился изо всех сил. Возникла опасность, что он вот-вот свалится. Владимир Ильич настаивал на отдыхе. Но предложения уйти в отпуск казались Чичерину неприемлемыми. Он считал, что отпуск политически несвоевремен, организационно неосуществим, лично ему физически вреден. Отпуск — дело будущего, сейчас врачи требуют 6–8 месяцев отдыха, а это недопустимо, так как надо будет подыскать нового руководителя НКИД.

На тот случай, если будет все-таки решено предоставить ему продолжительный отпуск, Георгий Васильевич подробно объяснял, кого лучше всего назначить его преемником, сколько времени потребуется, чтобы ввести нового человека в курс дела НКИД и текущей политики, поскольку внешнеполитическое положение Советской России чрезвычайно сложно, необходим человек, знакомый со всеми политическими тонкостями. Каждый неосторожный шаг может толкнуть к опасным авантюрам. Для введения в курс дела его заместителя, писал Чичерин, потребуется несколько месяцев. «В настоящее время отпуск, — утверждал он, — равносилен для меня полному уходу…» Пожалуй, нарком несколько драматизировал положение, на что и обратил внимание Владимир Ильич в своей записке 16 января всем членам Политбюро. Письма Чичерина о состоянии дел в НКИД, подчеркивал Ленин, доказывают, что он болен, нужно запросить врачей, вынесет ли он напряженную подготовку к Генуе.

Да и в Москве нужен был способный человек. Ленин писал: «Надо возложить на кого-либо (может быть, Литвинов + Боровский + Иоффе + П. П. Горбунов?) специальную ответственность за то, что при отъезде Чичерина и всей делегации в Геную, все дела НКидела будут сданы в полном порядке таким-то лицам.

Кого-либо из опытнейших дипломатов надо оставить во главе НКидела на весь период Генуи».

В дни бурной подготовки к конференции не было ни одного сотрудника НКИД, который оставался в стороне; готовились многочисленные досье, писались разнообразные справки, из архивов извлекались необходимые исторические материалы. Почти ежедневно проходили совещания с участием экспертов, приглашенных из других учреждений. Чичерин с головой ушел в работу. Забыты все разговоры об отпуске, о болезни.

Нарком словно не ведал усталости. Его рабочий день начинался в 3–4 часа дня, когда в Москве у большинства рабочий день кончался, и продолжался до 10—и часов следующего дня. Наркомат был открыт все 24 часа, секретари и стенографы работали посменно. Очевидцы рассказывали, как Чичерин, переходя от одного стенографа к другому, диктовал то по-французски или по-английски, то по-немецки или по-русски. Один из зарубежных корреспондентов, побывавших в это время в Москве, писал: «Все, что нужно делать в наркомате, делает Чичерин. Каждая бумага проходит через его руки, и это прохождение не является пустой формальностью. Если он дома, то он работает без пиджака, укутав шею старым серым шарфом. В десять часов вечера и в четыре утра он обедает, обед прост — суп и каша. Самовар кипит всю ночь. Из всех благ жизни он берет лишь крайне необходимое».

При всей напряженности труда и неустроенности быта нарком успевал сам составить нужные для делегации в Генуе выкладки о восстановлении хозяйства в стране, а также подробные справки о Персии, Афганистане и Средней Азии.

Много думал нарком над вопросом о том, поможет ли предстоящая конференция прорвать капиталистический фронт против Советской России.

— Наша задача — искать со всеми и каждым сепаратного контакта до конференции, — внушает он своим помощникам. — Надо, чтобы капиталистический мир не объединился, впервые в истории, на нашей шее. Не допускать консорциума. Равноправное взаимопонимание или превращение России в колонию — вот вопрос.

Вопрос не отвлеченный, если вспомнить о том, что совсем недавно Ратенау в Канне высказал сокровенную мечту — о колонизации России.

Позже некоторые упрекали Чичерина в каком-то германофильстве. Эти упреки носили отпечаток недоброжелательства и тенденциозности. Чичерин много сделал для установления дружественных прочных отношений между СССР и Германией, но он никогда не отказывался от установления точно таких же отношений с любой другой страной. Только бы имелись к тому реальные предпосылки.

Какую тактику избрать на конференции, как использовать ее, помимо разоблачения сущности империализма? Прежде всего надо закрепить внешнеполитические позиции Советской России. Все расчеты капиталистических государств на то, что в результате нэпа и голода наступило перерождение советского строя, — самоуспокоительные пилюли, не больше. Этим, кстати, и было вызвано предположение Ратенау. Но если западные страны предлагают расширение торговых связей, то должна ли Советская Россия отказываться от этого?

Должна ли она вместо этого выступать с «разгромными речами», как предлагали некоторые? Нет, обличительные фразы теперь не годились. «Не надо страшных слов», — советовал Ленин. И нарком полностью соглашался с ним.

— Наше положение заставляет нас, говоря словами Ленина, быть купцами и говорить «по-купецки». У нас свои взгляды, мы тут сходимся на деловой задаче и только ею и занимаемся. Если раввин и монах сойдутся торговать и вместо этого начнут спорить о талмуде и отцах церкви, они ничего не наторгуют, а только вырвут друг у друга бороды. Неужели нам полезно вернуться к изоляции и блокаде? — заявлял нарком в кругу своих близких сотрудников.

Одновременно Чичерин тщательно готовил центральный аппарат к большой работе, которая предстояла во время конференции. Его длительное отсутствие никоим образом не должно сказаться отрицательно. Временно исполняющим обязанности наркома был назначен Л. М. Карахан, был также подобран новый заведующий текущим архивом — толковый, энергичный и знающий иностранные языки человек, было полностью реорганизовано управление делами, которое, как считал Чичерин, за последнее время «превратилось в нечто самодовлеющее и в результате развивалось по пути безудержного бюрократизма», новыми сотрудниками был укреплен секретариат, а в отделах произведены перестановки с учетом выявившихся желаний и способностей каждого работника. До отъезда в Геную Чичерин сделал все, чтобы наркомат в его отсутствие оставался на высоте положения.

Тщательно подбирался и технический аппарат советской делегации на Генуэзской конференции. Его сотрудники, особенно переводчики, должны были удовлетворять самым высоким требованиям. Так, он требует включить в состав делегации сотрудницу НКИД Анжелу Нагель, которую знал еще по Лондону; когда он что-либо составлял по-английски, она угадывала его мысль и давала ей приличную английскую форму.

И все же оставалось много нерешенных задач. Среди них и такие, которые казались весьма мелкими. Долго обсуждались многочисленные варианты маршрута. Учитывались стоимость, протяженность пути, возможности отправки телеграмм в Москву с наиболее экономной оплатой. Важным был вопрос о статусе делегации. Вплоть до конца марта Боровский вел переговоры об этом в Риме. Итальянское правительство упрямилось и отказывалось давать гарантию неприкосновенности. А ни для кого не было тайной, что итальянские фашисты и белоэмигранты собирались встретить советскую делегацию отнюдь не цветами. Вот почему вопрос о статусе советской делегации приобрел такое важное значение. Ленин также говорил, не потребовать ли «особых гарантий против фашистов (напр., либо итальянское военное судно с радио в нашем распоряжении? имена ответственных лиц итальянских военных и полиции и т. п.)?».

Но вот разработан наиболее экономный маршрут, получены гарантии дипломатического иммунитета и даже согласие на то, что советская делегация в Генуе будет поставлена в равные условия с другими делегациями.

Оставалось решить, кто будет руководителем советской делегации. Товарищи по партии считали нежелательным выезд вождя революции за границу из соображений безопасности. В адрес ЦК поступали резолюции с фабрик и заводов. Рабочие требовали не подвергать жизнь Ленина опасности. Высказывал свои сомнения в целесообразности поездки Ленина за границу и НКИД. 27 января 1922 года на чрезвычайной сессии ВЦИК руководителем советской делегации был избран Председатель Совета Народных Комиссаров, член ВЦИК Владимир Ильич Ульянов (Ленин), его заместителем — народный комиссар по иностранным делам, член ВЦИК Георгий Васильевич Чичерин, наделенный всеми правами председателя на тот случай, если обстоятельства исключат возможность поездки Ленина. По предложению Ленина ЦК РКП(б) на случай болезни или отъезда из Генуи Чичерина предусмотрел замену его по очереди одной из двух троек: Литвинов, Красин, Раковский или Литвинов, Иоффе, Боровский. Характеризуя состав советской делегации, Ленин на XI съезде РКП (б) отмечал, что «в ЦК были приняты самые тщательные меры для того, чтобы создать делегацию из лучших наших дипломатов (а у нас теперь советских дипломатов порядочное количество, не так, как в начале существования Советской республики)».

За день до избрания делегации Чичерин на сессии ВЦИК с глубокой убежденностью говорил, что власть рабочих и крестьян в России проявила свою жизнеспособность и это принудило капиталистический мир признать, что Россию нельзя больше сбрасывать со счетов, что международные решения, принятые без ее участия, оказываются несостоятельными. Капиталисты, подчеркивал он, желают экономического сотрудничества, желаем его и мы.

Советская Россия была готова принять на себя разумные обязательства на основе взаимности и честно выполнять их. Она уже неоднократно доказывала это. Примером мог бы послужить следующий факт, происшедший во время подготовки к конференции в феврале 1922 года. В связи с хозяйственными затруднениями страны возник разговор об отсрочке платежей, которые Советское правительство обязалось сделать Турции согласно Московскому договору. Узнав об этом, Чичерин возмутился.

— Это значит, — заявил он, — грубо обмануть верящих нам турецких крестьян и ремесленников, опозорить себя перед всеми народами Востока, чтобы ни в чем нам больше не верили, чтобы презирали нас как обманщиков, — и меня лично, подписавшего договор, пригвоздить к позорному столбу перед народами Востока, политически убить. Не могу допустить, чтобы у кого-нибудь поднялась рука поддержать такое предложение, политическое самоубийство. Это самое ужасное, на что я натолкнулся за эти четыре с лишним года.

Через день он снова возвращается к тому же вопросу: «Мне сильно нездоровится, кое-что я принужден отменить на сегодня. Иногда бывают такие кризисы, потом проходит. На меня такое впечатление произвело требование нарушить договор с Турцией, я не помню, чтобы когда-либо было такое переживание. Сегодня едва двигаюсь».

В поддержку Чичерина, как и раньше, выступил Ленин. Он заявил, что «Чичерин абсолютно прав», и предложил Политбюро принять решение: «…подтверждается точка зрения Чичерина. Выплатить в срок обещанное…». Через три дня Политбюро приняло предложение Ленина.

После сессии ВЦИК работа закипела с новой силой, к концу февраля подготовка к конференции была закончена. И вдруг стало известно, что конференция отложена под предлогом правительственного кризиса в Италии. Узнав об этом, 25 февраля 1922 года Ленин связывается с Чичериным по телефону и дает ему указание: «ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции без указания срока следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощечину» и тем самым «помочь выиграть то, что все пацифистские элементы буржуазии будут во всем мире усилены».

В тот же день Чичерин направил министру иностранных дел Италии Торретта и министру иностранных дел Англии Керзону резкую обличительную ноту. А сам воспользовался перерывом для того, чтобы спокойно изучить все собранные материалы и еще раз детально продумать тактику. Особенные размышления вызывало ленинское требование увязать вопрос о долгах с вопросом о предоставлении России кредитов.

В конце марта поступили сведения о совещании экспертов западных стран в Лондоне. Совещание выработало условия, на которых предполагалось сотрудничество иностранных капиталистов в восстановлении экономики России. Основным было требование признания Советским правительством долгов царского правительства. Начало явно удручающее.

Чичерину все кажется, что не уяснена полностью позиция отдельных стран, что они все-таки могут выдвинуть много неожиданного. Непременно следует договориться о совместной линии с Прибалтийскими странами и заручиться их поддержкой на конференции. Так рождается план проведения предварительного совещания с правительствами стран Прибалтики.

Правительства Латвии, Эстонии и Польши хотя и с явной неохотой, но все-таки согласились на проведение такого совещания.

28 марта 1922 года экстренным поездом советская делегация отбыла из Москвы.

Первая зарубежная остановка сделана в Риге. Здесь тщательно готовились к встрече. Советская делегация привлекала к себе пристальное внимание. Сюда из разных стран нахлынула масса корреспондентов, многие из них с нетерпением ждали сенсаций и пока распространяли невероятнейшие выдумки и предположения.

Советский поезд прибыл рано утром 29 марта. Везде на пути следования его тепло встречали рабочие. Однако в Риге полиция была начеку. В то время как на перроне вокзала шла дипломатическая церемония с участием самого премьер-министра и министра иностранных дел Латвии Мейеровица со свитой министров и важных чиновников, адъютантов и представителей высшего света, на привокзальной площади буйствовали охранники, пытаясь разогнать демонстрацию рабочих.

После краткого обмена официальными любезностями глава делегации побывал в советском полпредстве на Антоньевской улице, затем нанес визит главе Латвийского государства Чаксте и после этого встретился с представителями Прибалтийских государств.

Встреча не была особо плодотворной, произносились комплименты, и только. Представители Прибалтийских стран или отмалчивались, или искусно уклонялись от конкретных тем, а то и недвусмысленно возражали против того, чтобы решения, принятые на совещании, были обязательны и в Генуе. Было ясно, что советской делегации придется выступать в одиночестве. И все же в результате упорных и терпеливых бесед было достигнуто соглашение о том, что все споры между участниками совещания будут решаться мирным путем, запрещалось также формирование вооруженных отрядов на территории сопредельных с РСФСР государств. Это уже было кое-что.

Ночь накануне подписания протокола Чичерин провел без сна. Генуя не давала покоя: впервые Советская Россия получала возможность использования международной трибуны для провозглашения советских миролюбивых принципов. Все ли удастся?

Но утром на совещании с прибалтами Георгий Васильевич вновь был весел, много шутил. Соглашение с ними было шагом вперед на большом пути будущих успехов советской политики. Особенно радовало, что делегаты Эстонии, Латвии и Польши выразили мнение, что делу восстановления Восточной Европы способствовало бы юридическое признание Советского правительства. Это мнение было зафиксировано в протоколе совещания.

В последующие дни буржуазная печать очень сердилась. «Мейеровиц попался на чичеринскую удочку», — язвили французские газеты. Обеспокоенный откликом западных стран, Мейеровиц выступил в печати с утверждением, что пресса слишком уж преувеличивает значение рижского протокола. Чичерина возмутил поступок Мейеровица. Особенно вероломным выглядело утверждение, будто вопрос о признании Советской России де-юре на совещании вообще не ставился. Бесстыдство, помноженное на трусость провинциала, играющего в большую политику, — так квалифицировал он поведение министра.

Необычной была встреча с журналистами. Многие из них в избытке приготовили провокационные вопросы, надеясь, что неопытные советские дипломаты допустят промах. Чичерин разочаровал их.

В приемном зале советского представительства собралось тогда примерно сорок журналистов Америки, Англии, Франции, Германии, Швейцарии, Дании, Бельгии.

Нарком начал свое выступление по-английски:

— Господа, имея представление об органах печати, которые вы здесь представляете, я хотел бы ознакомиться с вашими сообщениями несколько раньше, чем они попадут на страницы газет…

В ответ не раздалось ни слова, в зале воцарилось какое-то тихое недоумение. Выяснилось, что большинство его просто не поняло, так как английский язык был им незнаком.

— Хорошо, — сказал Чичерин и произнес ту же фразу по-французски.

И снова недоумение — его опять не поняли. Тогда он спросил по-русски, на каком же языке он должен с ними беседовать.

— На русском! — обрадованно закричали из зала.

Чичерин улыбнулся и произнес свое краткое выступление. Журналисты лихорадочно записывали. Лишь американец Поу сидел безучастно, русского языка он не знал, и ему пришлось довольствоваться первой фразой Чичерина, сказанной по-английски.

На следующий день газеты нещадно ругали советского наркома и за краткость выступления, и за обтекаемость ответов. «Подумать только, — возмущались газетчики, — он собирался подвергнуть свободную печать красной цензуре!»

Но антисоветской сенсации так-таки и не получилось.

Промелькнула Восточная Пруссия, Данцигский коридор, и вот 1 апреля 1922 года советская делегация в Берлине. Прямо с поезда Чичерин отправился в Русское бюро по делам военнопленных — так официально именовалось советское представительство. Здесь состоялось совещание. Нужно было попытаться еще до Генуи добиться сепаратного соглашения с Германией, взломать единый империалистический фронт. Что сделано в этом смысле? — спрашивает нарком. В принципе соглашение с Германией о восстановлении дипломатических отношений уже готово. В Германии сильна группировка, в которую входил канцлер Вирт, выступающая за нормализацию отношений с Россией, что дало бы Германии возможность более свободно маневрировать на Западе. Против был настроен недавно назначенный министром иностранных дел Ратенау. Он откровенно провозгласил лозунг сближения с Англией, Россия для него была лишь «областью колонизации».

Чичерин был принят Виртом и Ратенау. Это была странная встреча, его собеседники что-то не договаривали, осторожничали, видимо, стеснялись друг друга.

Чичерин испытывал неприятное чувство, когда Ратенау рассыпался в любезностях, заверял в дружбе и одновременно старательно обходил все, что могло бы быть истолковано как желание идти на сближение. Обычное двуличие буржуазных дипломатов у Ратенау было как-то особенно отвратительно. Георгий Васильевич понимал, что его партнер был склонен по-торгашески набивать себе цену, а сам готов в то же время продаваться тому, кто больше даст, тайно рассчитывая, что это все-таки будет не Россия, а Англия.

За первой бесплодной встречей последовала вторая, третья…

Большую заинтересованность в налаживании связей с Советской Россией проявили промышленники. Они несколько раз возвращались к разговору о «плане Ратенау». Каждый раз Чичерин весь вскипал от негодования, но внешне оставался корректен, вежлив, уходил от обсуждения их колонизаторских намерений и подчеркивал выгоды торговли с Советской Россией на равных основаниях. Пришедший первым на русские рынки получит больше. Кто будет первым, зависит не от советской стороны.

И каждый раз после таких встреч Георгий Васильевич возвращался расстроенным. В окружении своих людей он отбрасывал в сторону дипломатическое спокойствие и откровенно выговаривался, облегчал душу. Немало крепких слов раздавалось по адресу и Ратенау, и его окружения.

— Когда я гляжу на Ратенау, жмущего вам руку, мне кажется, что он про себя говорит: «Как жаль, что это не английские руки!» — сказал как-то один из членов советской делегации.

Это действительно было так. Но нарком верил, что немцы все равно будут вынуждены пойти на соглашение. Он замечал не только антисоветские настроения, но и настроения в пользу сближения с Россией, и у него рождался конкретный план будущих действий. Берлинские встречи, таким образом, не были безрезультатными.

4 апреля советская делегация направилась в Геную. В свое купе Чичерину пришлось взять корреспондента австрийской газеты «Нойе фрайе прессе» Лео Ледерера. Как удалось корреспонденту уговорить Чичерина на такое соседство, неизвестно, но журналист проехал с ним весь путь до итальянской границы. Позже он рассказывал, что его удивила огромная кипа газет почти на всех европейских языках, которые нарком вместе с руководителем группы печати обрабатывал, вылавливая из многочисленных сообщений нужные ему факты.

Ледерера также несказанно поразило, что поверх одной из пачек газет лежал маленький букетик первых весенних цветов. «С этого букета, с газет, — писал корреспондент, — взгляд Чичерина перескакивает на тирольские горы, которые не чужды ему. Узкое с белокурой бородой лицо отражает глубокую умственную работу. Одновременно руководитель русской делегации излагает мне свои идеи относительно конференции в Генуе и политической ситуации, в которой она будет происходить». Сентиментального австрийца на каждом шагу поражает несоответствие облика Чичерина с тем стандартным типом «ужасного» большевика, который все еще кочует по страницам западных газет, поражает грустный, немного лирический взгляд комиссара, непрерывно останавливающийся на маленьком букетике цветов. Еще больше поражает, что «русская делегация едет в Геную с огромной решимостью и не собирается садиться на скамью попрошаек».

Чичерин доказывает Ледереру, что представители капиталистических стран прежде всего должны расстаться с иллюзией, будто новое правительство России не пользуется поддержкой народных масс.

Корреспондентом слова Чичерина переданы так:

— Программа, с которой мы выступаем в Генуе, является компромиссом. Но это не компромисс случайностей и настроений, это также не компромисс, порожденный теоретическими соображениями и решениями центральной инстанции. Этот компромисс порожден самой жизнью, это компромисс между требованиями экономики и волей пролетариата, который стремится сохранить свою свободу и свои завоевания…

Это не произвольное решение центральной инстанции, а общая воля самых широких масс русского народа, когда в Генуе мы будем придерживаться трех основных принципов: неприкосновенность наших суверенных прав, сохранение жизненно важных экономических позиций в руках Советской власти и сохранение социальных завоеваний рабочего класса. Это воля миллионов, которую мы выражаем, заявляя, что мы содействуем производству, ставим перед собой цель — восстановление русской и мировой экономики, развиваем экономические отношения со всеми странами, всеми средствами содействуем делу мира и одновременно придерживаемся этих трех основных принципов.

Четыре часа подряд беседуя с австрийским журналистом, Чичерин надеялся, что какая-то доля ленинских мыслей попадет на страницы западных газет, заставит людей задуматься над тем, что же в конце концов собирается нести миру социализм, начавший свое шествие в «медвежьем углу» Европы.

На итальянской границе корреспондент наконец покинул купе. Была уже ночь, но только теперь, избавившись от посетителя, Чичерин получил возможность сосредоточиться. Озабоченность предстоящими переговорами не покидала его.

Когда поезд прибыл в Геную, несмотря на раннее утро, вся площадь перед вокзалом оказалась заполненной народом. Пришли итальянские рабочие, среди них коммунисты с заводов и из порта, пришли любопытные с соседних улиц. Агенты полиции шныряли в толпе. Коммунисты пришли с красным знаменем, вмешалась полиция. Произошла драка. Знамя было отобрано. Однако полиция лишь оттеснила, но не смогла разогнать демонстрантов. И как только от вокзала тронулись автомобили с членами советской делегации, над толпой понеслось: «Эвива! Эвива!» Рабочая Италия приветствовала посланцев героической страны.

Из Генуи советская делегация была прямо доставлена в Санта-Маргериту. Разместили ее в отеле «Империале». Здесь, на привокзальной площади, никого не было: полиция заранее позаботилась, чтобы оттеснить встречающих в близлежащие переулки. Когда сгружали вещи, один из многочисленных полицейских, указывая на самый большой контейнер, обратился к советскому дипломату Эрлиху с вопросом:

— Синьор инженере, правда ли, что в этом контейнере привезли Ленина?

В ответ раздался дружный смех всей советской делегации.

«На самом же деле, — вспоминает А. Н. Эрлих, — в контейнерах находилась часть библиотеки НКИД, которую Чичерин привез на конференцию. Она состояла из большого количества редчайших исторических томов дипломатических актов и договоров, заключенных не только накануне октября 1917 года, но и во время царствований Павла, Екатерины, Елизаветы, Петра I, Бориса Годунова и других царей. Многие из этих томов были в кожаных переплетах, с металлическими застежками и инкрустациями. Часть книг была напечатана еще во время первопечатника Ивана Федорова, а часть написана от руки с красивыми заглавными буквами и заставками. Во время постоянных вызовов к Чичерину по разным делам мне неоднократно приходилось видеть эти «фолианты» и книги, разбросанные по огромному столу, который стоял посередине комнаты. Разобраться в этом хаосе редчайших уникумов и исторических документов мог только Чичерин, который никого не допускал к этим книгам».

В «маленький рай», как восторженно писали буржуазные газеты о Санта-Маргерите, вход с первого дня охранялся так, что в него без ведома полицейского архангела не смогла бы пролезть и муха. Итальянские карабинеры были у ворот, на террасе, напротив отеля и даже сидели прямо на тротуаре. В сотне метров от набережной, где располагался отель, высилась громада итальянского военного корабля, который прикрывал доступ с моря.

— Под видом охраны, — вспоминал член делегации Я. Э. Рудзутак, — мы были поставлены примерно в такие же условия, в каких живут заключенные в Бутырках. Со всех сторон советские дипломаты были окружены конвоями. Итальянские власти хотели Италию обезопасить от красных.

Русская делегация протестовала. Чичерин настаивал на ограничении охраны разумным числом, убеждал, что никто не собирается покушаться на русских, об этом писали здешние газеты. В доказательство этого он в первый же день совершил без охраны прогулку по Санта-Маргерите. Все было напрасно, итальянские чины только разводили руками и повторяли одно и то же: эти меры приняты для охраны делегации, ничего поделать нельзя.

Власти не ограничились этим. Делегация была лишена прямой связи с Москвой, в результате ее информация поступала туда окольным путем. К тому же телеграммы на итальянской почте так искажались, что в Москве их не могли прочесть.

Санта-Маргерита была связана с Генуей железной дорогой, этим путем часто пользовались сотрудники советской делегации. Вагоны были большие, просторные, с мягкими креслами и окнами почти во всю стену. Из окон открывались прекрасные виды.

Усиленная охрана и полная изоляция русских при их скромности и вежливых, но решительных уклонениях от каких-либо интервью и бесед — все это окружило советскую делегацию таинственностью, вызывало растущее любопытство. К тому же газеты охотно распространяли нелепости, вроде того, что Чичерин итальянского происхождения, что какая-то итальянская графиня из древнего рода Чичериных устроила прием в честь этого «заблудшего отпрыска», на приеме была представлена вся знать, но сам Чичерин не явился. Писали, будто накануне отъезда делегации в Геную большевики приняли специальное постановление о том, чтобы Чичерин обязательно носил цилиндр, каковой ему купили в Берлине, но, садясь в австрийский поезд, он забыл его на вокзале. И многое другое в этом же роде.

В день открытия конференции, утром 10 апреля 1922 года, Чичерин и Литвинов посетили председателя совета министров Италии Факту и в течение часа беседовали с ним. Досужие журналисты дознались, что обсуждалась повестка дня и Чичерин выразил желание Советского правительства непременно прийти к соглашению.

Накануне конференции стало известно, что Пуанкаре не явится, у него оказались неотложные дела в Париже, вместо него приехал Барту, что США окончательно отказались от участия в европейской конференции. Зато в Геную прибыл английский премьер Ллойд Джордж.

С самого утра улицы города были заполнены народом. Экспансивные итальянцы жаждали увидеть посланцев таинственной северной страны. На улицах, особенно у королевского дворца, можно было заметить усиленные наряды карабинеров и гвардейцев: власти опасались возможных недоразумений.

Уже за несколько часов до открытия конференции небольшой зал дворца Сан-Джорджо, нелепые украшения которого так возмущали эстетов, постепенно заполнился представителями итальянской знати. Обстановка была явно неделовая и скорее походила на театральное представление, где в роли актеров предполагалось выпустить известных политических деятелей. Сверкало золото военных мундиров, откровенные туалеты дам дополняли картину светского раута. Привлекало внимание собравшихся красное пятно — кардинальской мантии — генуэзский архиепископ явился на конференцию в роли неофициального представителя самого папы римского.

Журналистов загнали на хоры, на эту малоуважаемую публику не хотели тратить приличные места.

С двух часов начали прибывать делегаты. Они размещались за П-образным столом. Около трех часов прибыл Факта, за ним Ллойд Джордж. Теперь глаза всех посетителей устремились на пустующие места между делегациями Румынии и Сербии; ждали русскую делегацию. Ей аристократическая публика давно уже отвела комедийно-трагическую роль: ведь, право же, смешно, когда собираются безжалостно взыскать с небогатого должника все полной мерой.

Ровно в три, с последним ударом часов, в зал вошла советская делегация. В спокойном молчании посланцы далекой и такой непонятной страны заняли свои места.

По предложению Ллойд Джорджа председателем конференции был избран итальянский премьер Факта.

Слово взял Барту. Его речь слушали с вниманием, временами раздавался шепот одобрения.

— Европа усеяна революциями, — заявил француз. — Было бы безумием думать, что взмахом волшебной палочки можно сразу соорудить на этой груде обломков очаровательный замок ее восстановления…

Барту разглагольствовал о том, что цель конференции состоит в поддержании мира, в поисках путей для восстановления разрушенной экономики, в предоставлении работы миллионам безработных. Оратор пленил собравшихся отточенной, продуманной до мелочей речью. Его выступление вызвало шумное одобрение всего зала.

Аплодировали и Вирту, но уже более сдержанно.

Наконец слово предоставляется Чичерину. Внешне руководитель советской делегации остается совершенно спокоен. Он говорит на французском языке. Уже этого не ожидали многие из сидевших в зале — у большевика вдруг блестящий французский язык! Русский комиссар говорит о том, что Советское правительство выступает за мир, и поэтому он с особым удовольствием поддерживает предыдущих ораторов.

— Оставаясь на точке зрения принципов коммунизма, — продолжает Чичерин, — российская делегация признает, что в нынешнюю историческую эпоху, делающую возможным параллельное существование старого и нарождающегося нового социального строя, экономическое сотрудничество между государствами, представляющими эти две системы собственности, является повелительно необходимым для всеобщего экономического восстановления. Российское правительство придает поэтому величайшее значение первому пункту Каннской резолюции о взаимном признании различных политических и экономических форм, существующих в настоящее время в разных странах.

Так с трибуны Генуэзской конференции впервые в истории международных отношений прозвучали ленинские идеи мирного сосуществования государств различных систем собственности.

Чичерин заявил, что Советская Россия готова предоставить иностранным фирмам концессии, что она готова всеми силами содействовать укреплению мира и что в ходе конференции советская делегация внесет конкретные предложения по сокращению вооружений.

— Я считаю нужным еще раз подчеркнуть, что в качестве коммунистов мы, поскольку это нас касается, не делаем себе особых иллюзий о возможности действительного уничтожения последствий войны и экономических кризисов при современном положении вещей, но мы тем не менее готовы содействовать в интересах России и всей Европы, в интересах десятков миллионов людей, которым современная экономическая дезорганизация причиняет нечеловеческие лишения и страдания, всяким попыткам исправить мировое экономическое положение и устранить опасность новых войн, даже если эти попытки были бы паллиативами. Мы готовы поддержать всякие прогрессивные предложения, сделанные в этом смысле другими странами.

До начала конференции Чичерину стало известно, что Ллойд Джордж знает лишь английский и кельтский языки. И он решается на поступок, который, может быть, и не предусматривается никакими процедурными правилами, но который сразу же привлекает к советскому дипломату еще большее внимание: Чичерин повторил слово в слово свое выступление специально для Ллойд Джорджа на столь же блестящем английском языке, как только что на французском.

Лишь после этого Чичерин сел, и сейчас же Барту снова попросил слова. Ему изменило спокойствие, он говорил запальчиво, без дипломатических уловок. Позже буржуазные дипломаты станут затрагивать тему о разоружении более осторожно, но 10 апреля 1922 года Барту говорил прямо, без стеснения:

— Но имеется еще третий вопрос, обсуждение которого Франция отвергла, и я не выполнил бы своих обязанностей главы французской делегации и представителя Франции, если бы теперь же не заявил энергичного протеста по поводу этого вопроса. Господин Чичерин заявил от имени российской делегации о своем намерении внести в прения на Генуэзской конференции вопрос о разоружении. Вопрос этот исключен, он не стоит в порядке дня комиссий. Вот почему я говорю просто, но очень решительно, что в тот час, когда, например, российская делегация предложит первой комиссии рассмотреть этот вопрос, она встретит со стороны французской делегации не только сдержанность, не только протест, но точный и категорический, окончательный и решительный отказ.

Чичерин спокойно ответил, что Советскому правительству хорошо известна эта точка зрения. Еще в Вашингтоне Бриан утверждал, будто причиной, заставляющей Францию вооружаться, является вооружение России. Естественно было предположить, что если Россия согласится разоружиться, то тем самым будет устранена та причина, на которую ссылался Бриан.

В зале оживление, многие почувствовали, что советская делегация заняла сильные позиции. Чичерин же сразу завоевал симпатии публики, хотя его речи и не изобиловали пышными, цветистыми оборотами.

Итальянская газета «Коррьера делла сера» писала о заседании: «Речь Барту вызвала мало аплодисментов со стороны делегатов. Его горячо приветствовали лишь французские журналисты, но в ответ им раздалось шикание…

На скамье французских делегатов шел живой обмен мнениями в тот момент, когда поднялся Чичерин. Тут заседание принимает высокодраматический характер. Речь Чичерина вызвала в одной части аплодисменты, после которых воцарилась тишина, полная открытой тревоги».

Чичерину первый же день конференции принес небывалую популярность. Его имя склоняли все газеты мира, с их многочисленных страниц смотрели его портреты, звучали его слова. Тысячи глаз следили за ним, тысячи ушей ловили сказанное им слово. «Sic itur ad astra!» — «Так поднимаются к звездам!» — немного грустно подвел он итоги первого дня конференции.

Здесь, в Генуе, «просвещенная» Европа с удивлением заметила, как презираемая ею страна выходит на арену большой мировой политики, а ее представители демонстрируют изумленному миру идейную убежденность, волю и высокую культуру. Такого сочетания блестящих дипломатических качеств у русских никто не ожидал. «Чичерин — один из великих людей», — сорвалось признание со страницы буржуазной газеты «Берлинер цейтунг». Чичерин, писал западный дипломат Гильгер, «умел представлять интересы своей страны на международных конференциях с таким большим достоинством, такой замечательной эрудицией, блестящим красноречием и внутренней убежденностью, что даже его противники не могли не относиться к нему с уважением».

Популярность советской делегации доставила много хлопот: приходилось обрабатывать горы информационных материалов и различной корреспонденции. Авторы бесчисленных телеграмм и писем приветствовали русскую делегацию и желали ей успехов, инженеры предлагали услуги в развитии промышленности, вечные «искатели правды» слали прожекты переустройства мира на основе разнообразных философских систем. Предлагал свои услуги даже какой-то кружок кладоискателей.

Прислала Чичерину письмо и Бриджес Адамс. Она помнила неутомимого русского друга и желала ему успехов. А вскоре не выдержала и сама приехала в Геную. Чичерин охотно принял ее, но, как это часто бывает после долгой разлуки, встреча показала, что их давно уже ничто не объединяет. Прошлое ушло, и в настоящем не оказалось места друг для друга. Встреча была грустной, оба понимали, что больше никогда не увидятся.

Дуэль Чичерин — Барту несколько обеспокоила и Ллойд Джорджа. Английский дипломат опасался, что непримиримая позиция заведет конференцию в тупик. Это не входило в планы Лондона. Верные традициям классической дипломатии компромиссов, англичане начали действовать: советской делегации намекнули, что Ллойд Джордж хочет встретиться с нею на вилле Альбертис. Предложение было принято.

Чичерин со своими коллегами 14 апреля тотчас после возложения венка на могилу итальянского революционера Мадзини прибыл к Ллойд Джорджу. Каково же было удивление делегатов, когда там их встретили не только хозяин, но и главы французской, итальянской и бельгийской делегаций! Два дня шли с ними упорные переговоры. Ллойд Джордж преподнес Чичерину «лондонский меморандум» с далеко идущими требованиями к РСФСР, как-то: признания долгов, возвращения владельцам их собственности и даже отмены монополии внешней торговли. В общем, это было требование капитуляции, с чем не могла согласиться любая суверенная страна.

— Россия заводит конференцию в тупик, она возьмет на себя ответственность за ее срыв, если не примет лондонский меморандум, — шантажировали русских западные дипломаты.

— Валить все на русских, как на «козлов отпущения», не удастся, — парировал Чичерин.

Вспоминая позже об этих двух днях, Георгий Васильевич писал:

«Когда во время переговоров в вилле Альбертис… наша делегация упомянула о том, что народные массы России относят царские долги к абсолютно отошедшей в прошлое старой исторической эпохе, Ллойд Джордж изумленно засмеялся и сказал: «Неужели они думают, что им ничего не придется платить?» Когда до его сведения была доведена схема наших контрпретензий, он сказал: «Если вы с этим приехали в Геную, можно было бы совсем не приезжать».

После своего падения он в ряде статей в английских газетах чрезвычайно резко обрушивался, с одной стороны, на Францию, а с другой стороны, на Советскую республику и, между прочим, сильно выругал меня, как «воплощенный дух смутьянства (мисчиф)».

Конечно, совещания на вилле Альбертис за закрытыми дверьми не ускользнули от внимания политических наблюдателей. В Генуе распространились слухи: Англия идет на сближение с большевистской Россией, в самые ближайшие дни надо ожидать сепаратного соглашения между ними. Чичерин в этих условиях решает: слухов не опровергать, а в разговорах с германскими дипломатами правдиво излагать ход переговоров с Ллойд Джорджем и не бояться, если у недоверчивых собеседников возникнут подозрения, что русские чего-то не договаривают, что неспроста англичане пошли на встречу. Буржуазная дипломатия привыкла лгать и пусть станет жертвой собственных заблуждений.

Немецкая делегация и впрямь плохо скрывала нервозность. Ратенау, считавший себя искусным дипломатом, надеялся, что в Генуе удастся добиться вожделенной цели — заложить прочные основы англо-германских отношений. Трижды просил он Ллойд Джорджа о свидании, трижды получал оскорбительный отказ. Несмотря на это, он не терял надежд и все боялся, что ему помешают, что Вирт пойдет навстречу Чичерину. Для этого у него были основания — здоровый и глубоко реалистический инстинкт немецкого канцлера Вирта толкал его на сближение с Россией. Он видел — другого пути у Германии нет.

В поздний субботний вечер 15 апреля, когда советские дипломаты покинули виллу Альбертис, так ни до чего не договорившись, до немецкой делегации дошли слухи, будто русские в принципе согласовали с англичанами общую позицию. Весь вечер немцы мрачно сидели в вестибюле своего отеля и поздно отправились спать в состоянии сильного упадка духа.

В два часа ночи члена немецкой делегации Мальцана разбудил лакей и сообщил, что с ним желает поговорить по телефону какой-то господин с очень странной фамилией. Мальцан подошел к телефону. Заведующий экономическо-правовым отделом НКИД Сабанин, а это был он, сообщил просьбу Чичерина приехать 16 апреля в резиденцию русской делегации, чтобы продолжить переговоры, начатые в Берлине. И все. Мальцан пошел сказать об этом Ратенау. Министр не спал.

— Вы, вероятно, принесли мне смертный приговор? — трагическим тоном спросил он Мальцана. Тот успокоил Ратенау, сообщив, что ничего не знает о русско-английских делах, а вот Чичерин хочет его видеть. Ратенау тотчас собрал всю делегацию, и в эту предпасхальную ночь состоялось то самое совещание, которое позже в германском МИД окрестили «пижамным». Это было странное зрелище — дипломаты, забыв об этикете, в ночных туалетах обсуждали, что же делать дальше. Лишь в пять часов утра русским сообщили, что немецкая делегация, несмотря на праздник, прибудет на переговоры. У Ратенау оставалась последняя возможность! Он помчался к телефону и попросил соединить его с английским дипломатом Уайзом. Ему ответили, что Уайз спит и приказал себя не будить. Ратенау настаивал, ему вежливо отказали. Замыслы немецкого министра на сближение с Англией окончательно провалились.

Через несколько часов, когда германские дипломаты были в автомобиле, чтобы ехать в Санта-Маргериту, Ратенау сообщили, что его просит к телефону Ллойд Джордж. Ратенау помедлил какое-то мгновение и со словами: «Le vin est tire, il faut le boire»[10], — махнул рукой. Машина тронулась, а спустя несколько часов был подписан знаменитый русско-немецкий договор, вошедший в историю под названием Рапалльского. Договор обеспечивал восстановление дипломатических и консульских отношений между РСФСР и Германией, открывал возможности установления тесных взаимовыгодных торговых и хозяйственных отношений, стороны взаимно отказывались от претензий друг к другу.

Чичерин прекрасно понимал, что пойти на подписание договора Германию вынудило развитие событий, которые предсказал Ленин. Искусство советской дипломатии заключалось в упреждении событий и их блестящем использовании. Пять лет спустя в одном из писем к Литвинову, отвечая на высказанную последним мысль о том, что в генуэзское время Германия якобы была весьма дружественно настроена по отношению к России, Чичерин разъяснил: «В действительности теперь Германия вовсе не враждебна, а раньше не была дружественной. Когда Германия была наиболее угнетенной, при Гаазе, Шейдемане, Бауэре, Германе Мюллере, она относилась к нам хуже всего и пресмыкалась перед Антантой. Она стала лучше относиться к нам, когда начала выкарабкиваться. Но еще Ратенау в Каннах предложил известную резолюцию, по которой Германия была бы оружием Антанты для эксплуатации РСФСР… Ратенау побежал в Рапалло и поспешил подписать договор, потому что боялся, что Англия договорится с нами и перестанет нуждаться в Германии для операций против нас».

Заключенный 16 апреля 1922 года договор между РСФСР и Германией стал важнейшим документом в истории дипломатических отношений, его значение ощущалось многие десятилетия. Участники Генуэзской конференции — кто со злорадством, кто с негодованием, но никак не безразлично — были вынуждены признать, что русские и немцы одурачили Антанту. Внешнеполитическая изоляция, шантаж и угрозы оказались бессильными; Советская Россия утверждала себя на международной арене, чтобы по принадлежавшему ей праву неотвратимо влиять на развитие мировых событий.

Прекрасным ответом на попытки ворчунов приуменьшить значение Рапалльского договора был ленинский проект резолюции ВЦИК. В нем отмечалось, что делегация правильно выполнила свои задачи и ВЦИК приветствует Рапалльский договор как единственно правильный выход из затруднений, хаоса и опасности войны, признает нормальным для отношений с капиталистическими странами лишь такого типа договоры и поручает СНК и НКИД вести политику в этом духе.

После подписания договора в буржуазной печати поднялась буря возмущения русско-германскими действиями. Еще бы, расчеты Ллойд Джорджа, Барту и всей антантовской компании рухнули. Им не удалось навязать Советской России кабальных обязательств.

Рапалльский договор явился полной неожиданностью для участников конференции. «Русское пасхальное яичко» взбесило до невероятности Барту. В письме Чичерину он грозно заявил, что Франция рассматривает договор как враждебный акт, направленный против нее. Чичерин спокойно разъяснил не в меру вспыльчивому французу, что договор не затрагивает интересов Франции и служит единственной цели — упорядочить отношения между РСФСР и Германией в интересах обеих наций, а следовательно, и всей Европы.

Противники русско-германского сближения попытались интриговать, распространяли злонамеренные слухи, чтобы дискредитировать и договор, и подписавшие его делегации. Они прибегли к излюбленному приему буржуазной дипломатии — грубому нажиму на обе делегации. Искусно подогреваемые ими слухи о том, что германскую делегацию отстраняют от дальнейшего участия в конференции, ввергли дрожавшего за свою карьеру Ратенау в глубокое уныние. Советской делегации пришлось потратить немало усилий, чтобы успокоить немца и его коллег и убедить их выступить 22 апреля в печати с сообщением о том, что, по мнению Германии и России, аннулирование Рапалльского договора недопустимо. Противникам договора ничего не оставалось делать, как смириться с дипломатическим поражением.

Советская делегация заняла теперь более прочные позиции, ее активность приобретала действенный характер. Чичерин в письме Ллойд Джорджу 20 апреля твердо заявил о согласии РСФСР признать в целях способствования работе конференции долговые обязательства при условии списания военных долгов и просроченных процентов. И еще при условии, если России будет предоставлена финансовая помощь.

29 апреля нарком в ответ на неутихающие антисоветские страсти во Франции написал письмо Барту. В нем он предупреждал: «Будучи далеким от того, чтобы быть направленным против Франции или против какой-либо другой державы, вышеозначенное соглашение является в намерении Русского правительства лишь началом ряда частных соглашений, которые должны, по мнению русской делегации, дополнить общее соглашение, к которому стремятся державы, собравшиеся в Генуе».

Это было неслыханным: русская делегация перешла в наступление и оповестила всех, что выигранное сражение — это только начало. Одна против всех и тем не менее добивалась успехов.

Папа римский обратился к делегациям стран, поддерживающих дипломатические отношения с Ватиканом, с воззванием: «В исторический час, когда вопрос идет о принятии обратно России в консорциум цивилизованных наций, Святой Престол желает, чтобы религиозные интересы, которые являются основанием всякой цивилизации, были обеспечены в России». В то же время официальные представители римского папы в Генуе несколько раз, на удивление верующим, встречались с отъявленными безбожниками — коммунистами и вели с ними переговоры. Чичерин поразил ватиканских посланцев своими знаниями в области религий и религиозных отношений. Казалось, что этот человек всегда находил тему для разговора и для него не было неизвестных областей человеческих знаний: с экономистами он охотно и долго беседовал об экономике, с историками — об истории, с гурманами — о тонкостях кулинарии и вин. И ни в чем он не был дилетантом. Для многих в Генуе это было настоящим открытием: подумать только, большевик с энциклопедическими знаниями и в превосходно сшитом фраке! Не случаен тот факт, что после Генуи в книгах некоторых западных политиков появилось утверждение о том, что революцию в России совершили наиболее образованные в Европе люди.

В респектабельном буржуазном обществе советские представители стали «сенсацией № 1». На приемах их всегда окружала такая толпа, что к ним невозможно было пробиться. В пригнанных фраках, в безукоризненно белых крахмальных сорочках, блестящие собеседники, не нуждавшиеся в толмачах, они завоевывали симпатии.

22 апреля муниципалитет Генуи дал банкет в честь участников конференции. Собравшиеся гости с нетерпением ожидали появления советских дипломатов и совершенно забыли о присутствии Ллойд Джорджа. О приеме, который был оказан Чичерину и Красину, писали газеты: «Они стали предметом всеобщего и открыто выражаемого преклонения, их встречали аплодисменты, (им) подносили цветы, (у них) просили автографы. Вообще отношение демократических слоев Генуи к русской делегации можно считать настоящим триумфом».

Популярность советских дипломатов была столь велика, что им стало затруднительно появляться на улицах Генуи. «Посещение известного генуэзского кафе советской делегацией, — сообщала одна городская газета, — собрало перед помещением громадную толпу народа, среди которой находились лица, старающиеся воспользоваться оказией и побеседовать с советскими дипломатами. Чичерину лишь с большим трудом удалось уйти из кафе боковым ходом».

Рост авторитета советской делегации окончательно вывел из равновесия ее врагов, они начали кампанию угроз и запугивания. Газеты запестрели сообщениями о том, что в Генуе раскрыт белогвардейский заговор против советской делегации, что в городе появился известный террорист Савинков.

Но, конечно, самое большое место в пересудах генуэзского высшего света занял прием, устроенный итальянским королем Виктором-Эммануилом на борту броненосца «Данте Алигьери».

Советские и германские дипломаты прибыли на прием в одной моторной лодке. Чичерин, Литвинов, Ратенау и Вирт поднялись по трапу на борт броненосца. Ожидали хозяина приема.

Наконец в сопровождении церемониймейстера на броненосец прибыл король. Ллойд Джордж приветствовал его от имени всех собравшихся.

Король ответил стандартной любезностью и, обойдя выстроившихся дипломатов, подошел к Чичерину и неожиданно для всех вступил с ним в длительную беседу. Дипломаты с явной досадой и недоумением переглядывались. С этой минуты присутствовавшие не спускали глаз с советских представителей. Король, словно забыв об окружающих, оживленно беседовал с русским комиссаром.

Во время завтрака Чичерин снова оказался в центре внимания. В этот день он вообще словно задался целью дразнить падких на сенсации журналистов. Как было подмечено, сосед советского дипломата, генуэзский архиепископ, был весьма рад своему собеседнику, громко смеялся — и подумать только! — дошел до того, что чокнулся с большевиком бокалом шампанского и обменялся с ним автографами.

После завтрака новая сенсация: Чичерин оживленно беседует с… Барту! Некоторым фотографам удалось заснять эту беседу, но, как только Чичерин отошел от главы французской делегации, тот стремительно ринулся к фотографам, умоляя их уничтожить негативы. Наконец корреспонденты завладели вниманием наркома.

— О чем я беседовал с королем? Конечно, о моих итальянских предках, мне пришлось дать краткую историческую справку. А кроме того, нам пришлось побеседовать о развитии торговых отношений между Италией и Россией…

Что можно сказать о беседе с архиепископом? Речь, естественно, шла о религии. О чем же мы могли еще разговаривать? Мне пришлось сообщить, что в России существует американская система религиозной терпимости, и опровергнуть, кстати, некоторые ваши сообщения. Кроме того, папа считает необходимым послать в Россию делегацию для оказания помощи голодающим. Вот, пожалуй, и все…

1 мая случилось то, чего больше всего опасалось итальянское правительство: рабочие Италии объявили всеобщую забастовку. Она проходила под лозунгом всемерной поддержки Советской России. Желая предупредить события, правительство провозгласило 1 мая нерабочим днем, но одновременно запретило проведение демонстраций. И все-таки рабочие вышли на улицы с красными знаменами и лозунгами, приветствовавшими русский народ. Полиция разгоняла рабочих, фашисты провоцировали побоища. Первомайские демонстрации солидарности рабочего класса придали новые силы советской делегации.

Отмечали день пролетарской солидарности и русские. В гостинице «Империале» советская делегация устроила прием, собрались представители рабочих. Об этом вечере советский дипломат А. Н. Эрлих вспоминает: «Вечер носил неофициальный характер, без обильных угощений, с выступлениями членов советской делегации в порядке самодеятельности. Выло много веселья и шума. Первым выступил Георгий Васильевич Чичерин. Исполнение Лунной сонаты Бетховена, произведений Чайковского, Дебюсси и других композиторов вызвало всеобщее восхищение. Мастерство игры на рояле показало большой вкус Чичерина, тонкое понимание музыки и прекрасную технику. Сидя за роялем, Чичерин как бы преображался. Его лицо становилось одухотворенным, поза была очень красива, руки с длинными пальцами прекрасны. Игра Чичерина доставила большое удовольствие всем присутствовавшим на вечере. Ему долго аплодировали и просили сыграть еще и еще».

В начале мая Чичерин вновь встретился с Ллойд Джорджем, за этой встречей последовала вторая, третья. Английская делегация пыталась оказать давление на советских представителей, злоупотребляя своим международным авторитетом и силой. Русские оставались непреклонными.

— После всех этих бесед, — говорил Чичерин, — я почему-то вспоминаю строфу из популярной в Англии песенки. Ее прислал в свое время в одном из обзоров Красин. В ней есть такие слова:

Так и подмывает сказать: не забывайте, что мы, во-первых, не ослы, во-вторых, Джон Буль нас никогда не возглавлял и не возглавит, и, в-третьих, мы поведем мир совсем другим путем…

Встречи продолжались. И каждый раз во французских газетах поднималась буря возмущения по адресу вероломной Англии. Встречался Чичерин и с делегациями других стран: после Рапалло буржуазные дипломаты смотрели друг на друга как на жуликоватых конкурентов, которые могут безбожно надуть. Единство западных стран трещало по всем швам. Некоторые под большим секретом, шепотом передавали, что русские сулили выгодные сделки. Так выдавали мечту за действительность, рынки России притягивали как магнит, возбуждали алчные аппетиты и распаляли коммерческую жадность.

В воскресенье, 14 мая, весь день на вилле Альбертис проходило совещание за закрытыми дверями между Ллойд Джорджем, Барту, Шанцером и другими представителями стран Антанты. Было решено: конференцию в Генуе пора кончать, открыть новую конференцию в Гааге, созвать комиссию экспертов по обсуждению «русского вопроса», но уже без участия русских. Не прошло и часа, как решение стало известно Чичерину, а еще через три часа Шанцер уже читал советскую ноту. Исключение советской стороны из состава комиссии экспертов неправомочно, советская делегация решительно протестовала также против запрещения кому-либо заключать сепаратные договоры с Россией о концессиях в период работы Гаагской конференции. Советская делегация требовала созыва политической комиссии для того, чтобы она могла изложить свою точку зрения по поводу принятых на вилле Альбертис решений.

Это было столь неожиданной и молниеносной реакцией, что Шанцер заметно растерялся. Утром он встретился с Чичериным и вместо того, чтобы доводить до его сведения решения, принятые на вилле Альбертис, стал оправдываться. Он заявил, что никто не лишал другие государства права заключать договоры с Россией, что эти государства могут выйти из комиссии и заключать какие угодно договоры. Вскоре на помощь Шанцеру прибыл сам Ллойд Джордж. Теперь они оба пытались воздействовать на Чичерина, но тот не сдавался.

В тот же день, 15 мая, в спешном порядке за спиной советской и немецкой делегаций было созвано заседание политической комиссии. Шанцер рассказал о беседе с Чичериным. Долго обсуждали создавшееся положение, но предложить что-либо не могли, с решимостью русских приходилось считаться.

Участники заседания подтвердили решения, которые были выработаны на вилле Альбертис, в том числе и пункт об исключении Германии из числа участников Гаагской конференции под тем предлогом, что она уже урегулировала свои отношения с Россией.

На следующий день вновь была созвана политическая комиссия. Факта раздал участникам документ под названием «Проект статей, подлежащих сообщению российской делегации» (те самые решения, которые были приняты на вилле Альбертис).

Чичерин тотчас же заявил, что русская делегация знает содержание документа лишь из сообщений печати и поэтому ей необходимо время, чтобы ознакомиться с ним. Ему предложили прочитать его здесь же. Чичерин пробежал документ глазами, потом сказал, что желает задать несколько предварительных вопросов.

Рассерженный Шанцер почти закричал в ответ, что документ окончательный и никаким изменениям подвергаться не может.

— Здесь не Версаль, — спокойно парировал Чичерин, — все участники равны. Все могут вносить изменения и просить о поправках. Почему в документах опущен пункт о признании РСФСР де-юре?

Ллойд Джордж заговорил о том, что признание будет зависеть от результатов работы конференции, а также от того, будет ли выполнена каннская резолюция.

Чичерин возразил против места созыва конференции в Гааге: ведь РСФСР не имеет никакого договора с Голландией. Участники заседания, явно застигнутые врасплох, дали какой-то маловразумительный ответ.

Чичерин наступал:

— Когда державы, представляющие одну систему государственных понятий собственности и объединенные интересами определенных групп населения, обсуждают совместно относящиеся к этим понятиям вопросы и выносят по ним определенные решения — это понятно. Но разве вопрос о месте сбора комиссий тоже принципиальный, который не может быть разрешен с государством, представляющим другую систему?

Ответа не последовало, заседание было прервано.

На следующем заседании Чичерин продолжил наступление. Цель политической комиссии, говорил он, — это совместно с Россией выработать общие решения. В результате же получилось прямо противоположное — русскую делегацию пытались оттеснить от переговоров, ей стремились навязать принятые без ее участия решения.

Делегаты Антанты промолчали, им нечего было возразить.

— Мы приехали в Геную с той целью, — продолжал нарком, — чтобы, несмотря на различие экономических систем, вместе работать над реконструкцией Европы. Но вместо этого другие державы предпочли разбить конференцию на две стороны, кредиторов и должников, и ту же систему хотят применить в будущем. Мы сожалеем об этом, но принимаем это как факт. Русская делегация, в частности, возражает против исключения Германии из числа участвующих в предстоящей конференции государств.

Чичерин предложил созвать конференцию не в Гааге, а в Лондоне или Риме.

Ллойд Джордж отклонил это предложение, его поддержали все, кроме русских. Чичерин невозмутимо молчал, западные дипломаты растерянно переглядывались. Наконец Шанцер не выдержал и прямо в лоб, без дипломатической деликатности, задал Чичерину вопрос, который у всех вертелся на кончике языка:

— Поедет или нет русская делегация в Гаагу?

— Может ли конференция дать гарантии того, что русская делегация будет пользоваться там неприкосновенностью? — в свою очередь, спросил Чичерин.

Этот, казалось бы, такой простой, но логичный вопрос вызвал новое замешательство. Шанцер, затеявший эту перепалку, медлил. Ему на помощь поспешил голландский посланник. На виду у всех они мучительно долго перешептывались. Чичерин продолжал хранить спокойствие. Наконец Шанцер, обращаясь к нему, сказал:

— Правительство Нидерландов дает требуемые вами гарантии.

— В таком случае русская делегация поедет в Гаагу, — невозмутимо ответил Чичерин.

Все облегченно вздохнули.

Конференция подходила к концу. Дипломаты западных стран понимали, что «упрямые русские» все-таки добились в Генуе многого. И добились вопреки желанию Запада. Чичерин поедет в Россию с Рапалльским договором. Чехи, югославы и болгары дали ему обещание порвать всякие отношения с белогвардейцами и распустить армию Врангеля на Балканах. А кто мог полностью оценить все значение личных контактов, установленных русскими за время конференции? Кто и на каких весах мог взвесить то уважение, которое вызвала к себе у европейских народов советская внешняя политика?

19 мая на последнем пленарном заседании Генуэзской конференции было принято решение созвать 26 июня конференцию в Гааге для урегулирования отношений между Советской Россией и другими государствами. Позиция, занятая советской делегацией на конференции в Генуе, развеяла, как дым, надежды и фальшивые расчеты западных держав.

Чичерин с глубоким знанием дела дал оценку конференции.

«Генуэзская конференция, — говорил он, — была явлением сложным, большую роль в ней играл растущий буржуазный пацифизм, который, несомненно, в недалеком будущем еще проявит себя: в Генуе в угоду ему правительства Антанты много говорили о реконструкции Европы, хотя на самом деле в конкретной работе для этой реконструкции делалось очень мало. Основной же вопрос Генуэзской конференции заключался в том, будет ли совершаться самостоятельное экономическое развитие России с помощью иностранного капитала, но без подчинения ему, или же он приобретет в ней господство. Российская делегация подверглась всем утонченнейшим приемам зазывания и кокетничания: как в известной притче сатана обещал Иисусу превращение камней в хлеба и господство над расстилавшимися перед его взором царствами, если Иисус поклонится сатане, точно так же самые соблазнительные перспективы открывались перед Советской Россией в награду за признание господства капитала. Можно сказать, что именно в Генуе с наибольшей яркостью выдвинулся основной вопрос русской политики: в подчинение капиталу, или самостоятельное развитие с его помощью, или, еще точнее, сделка, но не кабала. Именно поэтому формальным базисом всей деятельности российской делегации в Генуе была каннская резолюция о равноправии двух противоположных экономических систем; равноправии, но не подчинении одна другой».

Советская делегация отбыла в Москву. Чичерин остался в Генуе для переговоров о советско-итальянском торговом договоре. Переговоры длились несколько дней. Нарком придавал им большое значение, хотя ввиду «антантовских отношений» Италия и не могла дать много. Договор с ней был все же очень важен. Переговоры проходили успешно, итальянские делегаты проявляли здравый смысл и готовность идти на соглашение.

В воскресенье, 21 мая, Чичерин дал обед в отеле «Бристоль» в честь Факты и Шандера. Это, казалось, заурядное событие, как и большинство дипломатических завтраков, обедов и приемов, неожиданно привлекло большое внимание. Еще бы! Это был первый в истории советской дипломатии случай, когда министры стран, входивших в состав Антанты, приняли приглашение русских.

На улице собралась огромная толпа, чтобы приветствовать наркома. Когда Чичерин, Факта и Шанцер выходили из отеля, фашисты спровоцировали потасовку, вмешалась полиция, многие участники демонстрации были избиты, несколько человек получили увечья. Но этот эпизод не оказал влияния на переговоры, и они протекали в довольно спокойной обстановке.

Чичерин задержался в Генуе в основном из-за этих переговоров. Однако у него были и другие причины. Он хотел завязать более широкие связи с итальянскими общественными и политическими кругами. И наконец, он лично правил корректуры своих выступлений в официальных стенограммах Генуэзской конференции. Эту работу не хотелось передоверять кому-либо, так как слишком большое значение придавалось каждому выступлению.

Отель «Империале» опустел. Но усиленные наряды карабинеров по-прежнему исправно несли службу у здания отеля, где теперь жил один нарком. Чичерин решил перебраться в другое место, где его еще никто не знает. Но когда он сказал об этом маркизу ди Нобиле, приставленному итальянским правительством к советской делегации, тот испуганно замахал руками.

— Будет еще хуже. Через несколько же часов сбежится все местечко. Потом будут приходить из всех окрестностей. Итальянское правительство не может взять на себя ответственность за возможные инциденты. Весь аппарат полицейских и карабинеров будет перенесен в деревушку, что крайне неудобно.

Пришлось смириться. В течение всего последующего времени Чичерину приходилось скрываться от назойливых глаз. Из отеля «Империале» он перебрался в отель «Иден», где раньше жила германская делегация. Здесь чувствовал себя несколько свободнее, полицейская охрана была не так назойлива. Скрыться все же не удалось. «Весь последний период, — писал Чичерин 6 июня, уже покинув Италию, — меня посещали массы людей — рабочие с заводов, представители телеграфистов, телефонистов, всяких служащих и чиновников, и я буквально сотнями подписывал фотографии».

Когда он заходил в ресторан, его столик тотчас же окружала толпа, и ему все время казалось, что люди бесцеремонно разглядывают его.

Ко всему прочему приходилось отдавать дань дипломатическим обычаям. Терзали частые приемы, которые устраивали для него знатные особы.

«Меня приняла и показала свой дворец маркиза Бальби, — писал он домой, — вместе со своими родственниками, как принчипесса Боргези, маркиз Савинья и др., потом принимал меня маркиз Паллавичино, состоявший при нас маркиз ди Нобиле и его друг граф ди Санта Крочи и т. д. Был у меня с прощальным визитом командующий генерал принчипе Пизаго. Я сделал прощальные визиты мэру и префекту, а они завезли мне карточки».

С момента переезда в отель «Иден» Чичерин стремился как можно меньше показываться в городе и каждое утро, спасаясь от назойливых посетителей, уезжал в горы. Там завтракал в какой-нибудь малоизвестной траттории. Но и тут было спокойно, пока посещал эту деревушку не более двух раз, на третий его уже непременно поджидали любопытные.

Чичерин любил быструю езду. Однажды это чуть не стоило ему жизни. На одной из горных дорог автомашину занесло на повороте, и она заскользила к пропасти, не огражденной никаким парапетом. Его спасло лишь хладнокровие шофера — «превосходного, очень умного и преданного» Джорджио.

В поездках в горы Георгия Васильевича сопровождал приставленный к нему весьма болтливый, ловкий комиссар Чиленто. Само собой разумеется, Чиленто не был один, за наркомом постоянно следовал хвост полицейских агентов, вооруженных не только револьверами, но и гранатами. Иногда Чиленто удавалось с помощью уловок несколько упрощать сложный и громоздкий аппарат полицейской охраны.

Однако итальянское правительство шло на эти казавшиеся временами смешными меры, и чтобы изолировать Чичерина от рабочих масс Италии, и чтобы действительно оградить от покушений фашистов, которые в отношении провокаций слов на ветер не бросали.

Фашизм представлял здесь серьезную опасность. Чичерин, изучая печать и наблюдая на месте за деятельностью фашистов, один из первых подметил крайнюю опасность этого реакционного течения. Естественно, было трудно дать фашизму исчерпывающую политическую оценку, но некоторые черты представлялись ему довольно ясно.

26 апреля в полночь Чичерину принесли телеграмму. Поэт-декадент Габриэль д’Аннунцио приглашал советского наркома пробыть на его даче на озере Гарда целый день, утром за ним заедет машина в сопровождении охраны. Чичерин прекрасно знал, что д’Аннунцио не только поэт, но и один из крупнейших идеологов итальянского фашизма. Поездка к нему будет носить далеко не увеселительный характер. Она была тем более опасна, что д’Аннунцио предлагал совершить ее «инкогнито», без советской охраны. Чичерин ответил согласием.

«И вот, — вспоминает А. Н. Эрлих, — в 3 часа ночи легкие шаги в бюро меня разбудили. Насторожившись и приподнявшись на кровати, пошарил под подушкой, чтобы убедиться, что мое оружие находится там. Жду. Тихо открывается дверь. Кто это? К моему изумлению, вижу Чичерина.

Теряясь в догадках и стараясь выяснить, что же произошло, я спросил: «Георгий Васильевич, в чем дело?» На его лице было некоторое смущение. Подойдя к моей кровати, он присел, затем робко, но достаточно внятно сказал:

— Видите ли, я завтра утром еду к д’Аннунцио и хочу взять с собой эту штуку (он так и сказал «штуку», показывая на браунинг), но мне еще не приходилось пользоваться этим… Очень прошу вас, покажите мне, как это делается.

С трудом удержавшись от улыбки, я показал, как заряжается обойма, как она вставляется, как ставить предохранитель и как этот предохранитель опускается, наконец, как сдвинуть дуло, чтобы патрон вошел в ствол, и как нажать курок.

Чичерин внимательно выслушал и проделал все это несколько раз, чтобы научиться обращаться с браунингом (конечно, кроме нажатия на курок…). Затем сказал: «Спасибо» — и спокойно пошел к себе на третий этаж».

На следующее утро его уже ждала машина. О каком же «инкогнито» могла идти речь, если на встречу с д’Аннунцио наркома сопровождал чуть ли не взвод полицейских? Впереди ехал автомобиль с фиумскими легионерами, вооруженными до зубов, затем шел автомобиль, в котором сидел Чичерин в окружении высоких чинов полиции, замыкал колонну автомобиль с вооруженными полицейскими.

В д’Аннунцио Чичерина поразила театральность речи и жестов: поэт значительное время проводил перед зеркалом и, как истый демагог, отрабатывал ораторские приемы.

Чичерин, отвергая модернистские выверты, выше всего в искусстве ставил реализм. Разговор как-то сам собой перешел к итальянской опере. Чичерин отдал должное итальянским артистам, но итальянскую оперу как таковую решительно осудил. Д’Аннунцио был поражен: Чичерин предпочитал Моцарта.

— Моцарт взорвал и seria и buffa, поставив на их место драму реальной человеческой жизни. Моцартовская картина мира, его мироощущение глубоко проблематичны, схватывая все противоречия, и таким же клубком противоречий является перед ним каждый живой характер: каждый проблематичен.

В этом житейская мудрость музыки Моцарта, это именно сближает его с романом XIX века, особенно с Бальзаком, даже с Достоевским… Сущность моцартовской оперы в психологической правде, а не во внешней иллюзии.

Разговор, конечно, не ограничился литературой и музыкой. Да Чичерин и приехал сюда не для этого. В политической области д’Аннунцио развивал идеи объединения Италии с Германией для борьбы против Франции; говорил о Фиумской конституции, характеризуя ее как «протест против Версальского договора, распорядившегося народами без их ведома». Беседа длилась долго.

О встрече Чичерина с д’Аннунцио на следующий день широко растрезвонили газеты. Как вспоминал сам Чичерин, «поездка к д’Аннунцио произвела колоссальное впечатление» в Италии. Ему открыто говорили:

— За д’Аннунцио идет вся Италия. Как хорошо, что вы к нему съездили.

Однако миланская организация фашистов была далеко не в восторге от этой встречи: на собрании приняла резолюцию, порицавшую «легкомысленного» поэта.

Пребывание в Генуе подходило к концу. 3 июня 1922 года, закончив серию визитов, завершив правку стенограмм своих выступлений на конференции, Чичерин, к нескрываемой радости итальянской полиции, выехал в Германию, где собирался провести отпуск и пройти необходимый курс лечения.

И снова Берлин. Прием, оказанный на этот раз наркому, был иным: Рапалльский договор начал оказывать свое благоприятное влияние.

Здесь никто уже не вспоминал о скандальном «каннском плане» Ратенау, а некоторые даже делали вид, что вообще впервые о нем слышат. Сам же Ратенау теперь не решался открыто призывать к «колонизации России» и, кажется, начинал понимать свои просчеты.

Это не ускользнуло от внимания Чичерина. Он вновь обращается к истории.

— Вопрос о тесном сближении с Англией неоднократно ставился перед Бисмарком, — развивал он свои мысли при встречах с немецкими политиками, — но он тщательно избегал того, чтобы нарушить комбинации своей континентальной дипломатии ради прекрасных глаз островной империи. Бисмарк отлично понимал, что международное положение Германии определялось прежде всего континентальными политическими отношениями. Бисмарк сам рассказывает о том, что он ночей не спал, опасаясь соединения в одну коалицию Франции, России и Австрии против Германии, отлично сознавая, что такая коалиция могла бы нанести Германии смертельный удар, что бы при этом ни стала делать Англия.

Разъяснения наркома, сама логика вещей давали положительные результаты. Не сразу и не вдруг, но вот и Ратенау стал менять свои взгляды. Чичерин с удовлетворением отметил это: «Участник Рапалльского договора с германской стороны, Ратенау, наладив на твердом договорном основании отношения Германии с Советской республикой, вслед за тем старался о том, чтобы содействовать улучшению отношений между Советской республикой и Англией. Сближение с Англией для него непременно соединялось с прочной линией длительных дружественных отношений с Советской республикой, а не мыслилось отдельно от них. Ратенау точно так же понимал, что остаться без друзей на материке и опираться только на Англию значило бы для Германии повиснуть в воздухе».

Намечались интересные сдвиги на европейском дипломатическом фронте: появилась возможность некоторой нейтрализации антисоветских настроений во Франции, ослабления английских происков в Прибалтийских странах и поворота этих государств в сторону сближения с Советской Россией. В самой Германии Рапалльский договор приобретал все больше и больше сторонников сближения с Россией.

Георгий Васильевич не упускал момента. Светские приемы сменялись бесконечными встречами и беседами. Нарком все время убеждался, как мало за границей знают действительное положение России, сплошь и рядом обнаруживалось невероятное невежество. Заблуждения надо исправлять, а злонамеренные утверждения опровергать со всей решимостью и упорством. По его твердому мнению, эта задача настолько важна, что должна занять прямо-таки первое место… «Было время, — писал он в Москву, — когда мы были отрезаны и печать была для нас закрыта, нас ежедневно обливали помоями, и мы не могли отвечать. Теперь положение совсем другое, нам открыты влиятельные органы, можно помещать статьи, корреспонденции, полпреды могут давать интервью. Публика это знает и серьезно относится к сообщениям газет».

Ни один факт клеветы на Советскую Россию не ускользает от его внимания, он упорно опровергает лживые нападки на советскую действительность и в беседах и в печати. С этой целью принимает различных посетителей, в том числе и журналистов. Правда, из журналистов к нему попадает каждый десятый — не больше: всех удовлетворить нет возможности, ведь надо лечиться. Здесь, на Западе, верят всяким небылицам, верят потому, что никто не раскрывает правды. Фальсификаторы не унимаются; прыткие газетчики пускают слухи, будто Чичерин при отъезде из Италии подарил каждому охранявшему его полицейскому по золотому портсигару, усыпанному бриллиантами, жемчугами, рубинами.

ВЦИК принимает исторические законодательные акты. На Западе о них никто не имеет ни малейшего понятия. А кто разъяснит политику Советского государства по отношению к церкви? Этот вопрос немаловажный, читают сочинения самозваных «специалистов» и ужасаются действиям большевиков.

Письма, много писем шлет нарком в НКИД, в представительства. Письма то гневные, то иронические и насмешливые, то поощряющие. Но небезразличные. Нет, не мог отдыхать Чичерин в такое бурное время.

В ответ товарищи просят, уговаривают, чтобы нарком прекратил работу и выполнял решение ЦК об обязательном для него отдыхе.

Но разве он не отдыхает? Как вообще представляют себе это товарищи в Москве? Ничего не делать, нигде не бывать, ни с кем не разговаривать? «Не вижу, почему я должен проводить вечер со скучной квартирной хозяйкой за скверным обедом, когда я могу съесть великолепный обед с великолепным вином и притом провести вечер с профессором Эйнштейном, знаменитым архитектором профессором Вильцем, художниками, музыкантами, лидерами партий и т. д.», — пишет он Карахану. И насмешливо добавляет: ему-де говорят, что берлинские дамы только о нем и вздыхают. А ему пишут, что он не отдыхает и не развлекается. «Вовсе я делами не занимаюсь, всем твержу, что усиленно лечусь, и больше ничего».

Живет Чичерин в отеле «Экспланаде» под охраной полицейских агентов. Здесь спокойнее, чем в Генуе. Много времени проводит за письменным столом. В Москве прекрасно понимают, что «квартирная хозяйка», «берлинские дамы» — все это наивные выдумки. И все знают это, как знают о том, что Чичерин никогда не думал о своем здоровье.

И опять идут письма наркома с указаниями, что нужно опровергнуть и что нужно предпринять в отношениях с той или иной страной. Заодно достается и тем, кто хорошо носит фрак, но для серьезного дела не годится.

Чичерин сам, пренебрегая лечением, то идет на прием в министерстве иностранных дел, то у рейхсканцлера, то беседует с промышленниками, банкирами, журналистами, политиками. И везде активен, любезен, всегда готов к полемике.

Наконец не без воздействия берлинских товарищей он отправляется на отдых в Инсбрук. В Тироле он мог наслаждаться относительным покоем, пока его мало знали. «Могу свободно ходить! — почти с восторгом пишет он. — Это блаженство продлится, конечно, пару дней. В Италии просто собиралась толпа, неподвижно стояла и глазела на меня. В Берлине подталкивают друг друга локтем и потом смотрят мне в спину».

Здесь застало траурное сообщение: убит Ратенау, убит зверски националистом из террористической организации «Консул». На суде убийца заявил, что не мог допустить, чтобы в правительстве был еврей.

Прошло несколько дней. Чичерина начали узнавать и здесь. Стали повторяться случаи, когда вслед ему раздавались громкие ругательства. Это было результатом антисоветской кампании, которую развернула клерикальная печать. В тирольских деревушках большевики по-прежнему считались «исчадием ада». Дело дошло до того, что начальник провинции Тироля Штумпер посетил Чичерина и просил быть осторожным. Он специально приставил к нему четырех агентов для охраны. А через несколько дней забеспокоились и венские власти, было дано указание усилить охрану советского наркома.

«Меня уже узнают, — пишет он Карахану 29 июня. — Вхожу в ресторан — раздается шепот, на меня показывают. Это только начало». Чичерин попросил Штумпера, чтобы он дал указание газетам не писать о его пребывании в Тироле. Тот пожал плечами.

— Это поможет ненадолго. После Генуи вы известнейший человек в Европе. О вас все говорят.

Хозяин гостиницы, где жил Чичерин, как-то принес в его номер огромную корзину цветов и на удивленный взгляд Чичерина ответил:

— Я как немец восторгаюсь вашей смелой борьбой против Франции.

Чичерин поморщился, но пощадил наивное усердие немца.

Да, его безызвестность продолжалась слишком недолго. Штумпер дал указание газетам не писать о Чичерине. Но сельскохозяйственный еженедельник «Тиролер Фольксботе» все-таки сообщил о местопребывании наркома, и началось паломничество журналистов. Теперь уже каждый его шаг был на виду. Штумпер нервничал: поставил охрану в самом здании гостиницы, полицейские расхаживали по коридорам, следовали за наркомом по пятам. Прелесть тирольских гор поблекла, отдыха снова не получилось.

А товарищи все требуют, чтобы нарком отдыхал. Разве он сам не хочет этого? Вот из Вены прибыл влиятельный депутат д-р Матайя, его пришлось принять. Но разве можно отказать тирольским коммунистам, когда они приходят к нему с сияющими, восторженными лицами: эти несколько минут для них событие на всю жизнь. «Для одних я дьявол, для других святой», — заключает Георгий Васильевич.

Чичерин собирался съездить в Вену и встретиться там с членами австрийского правительства, но ему просили передать, что после убийства Ратенау в Вене «неспокойно». Истинная причина крылась в другом: австрийское правительство вело переговоры с Францией о займе и боялось, что появление Чичерина в Вене повредит переговорам. Чичерин от поездки отказался и возвратился в Берлин. Надо было довести до конца курс лечения.

Скоро он по настоянию врачей лег в больницу на операцию. Предстояло долгое и продолжительное лечение. Но и это не оторвало его от работы. Как-то в разговоре с корреспондентом «Известий» он признался: «Лежа в постели после операции, я изучал за несколько лет документы по репарационному вопросу и близко ознакомился с этими яркими памятниками империалистического хищничества. Результатом тяжелого, угнетенного положения Германии является в германском обществе сильная тяга к России и глубокое сочувствие нашей международной политике».

Противники советско-германского сближения воспользовались болезнью наркома. Они пустили слухи о том, что политика Чичерина потерпела крах, в Кремле победили «экстремисты». Ленин и Чичерин устранены. Пренебрегая обстановкой и требованиями протокола, 23 июля к нему явился будущий посол в Москве граф Брокдорф-Ранцау. Состоялась откровенная беседа.

Встреча положила начало многолетней дружбе Чичерина с Ранцау. Многие, знавшие Ранцау с его довольно нелегким характером, не переставали удивляться этой дружбе, но в ее основе лежали глубокие корни.

Потомок датских и немецких дворян, опытный дипломат старой немецкой школы, непримиримый враг Версаля Ульрих Брокдорф-Ранцау был последовательным сторонником рапалльского направления в германской политике. С 1922 по 1928 год он был послом Германии в Советском Союзе и все эти годы неизменно отстаивал линию на сближение обоих государств, что, по его справедливому мнению, отвечало национальным интересам Германии. «Россия не является побежденной страной и остается фактором силы не только в Европе, но и во всем мире», — убеждал он своих берлинских противников.

На второй день по приезде в Москву, 3 ноября 1922 года граф нанес визит наркому. Посол не скрыл своего недовольства простотой приема.

— Советская Россия, — заметил на это Чичерин, — не придает значения устаревшим формам дипломатического протокола.

Через два дня состоялось вручение верительных грамот. Во время церемонии Брокдорф-Ранцау заявил:

— Все мои силы и всего себя я готов отдать, чтобы доказать, что Рапалльский договор открыл новую эру между германским и русским народами и тем самым открыл ее не только для Европы, но и для всего мира.

Позже посол вспоминал: «После предусмотренных речей — сердечная интимная беседа с Калининым в присутствии Чичерина. Рота почетного караула под полковым знаменем прошла передо мною. Парадный марш после рапорта коменданта Кремля. Оркестр сыграл любимый мой марш «Hohenfriedberger». Калинин при этом церемониальном акте исполнял свои функции с естественным достоинством и большим тактом».

Между послом и наркомом с годами все больше крепли личные симпатии. Это легко объяснимо: оба государственных деятеля предпринимали усилия к развитию всесторонних дружественных отношений между Советским Союзом и Германией. Эта дружба, по их обоюдному мнению, должна и действительно стала важнейшим фактором во внешней политике обоих государств.

По поводу годовщины Рапалльского договора Чичерин писал Брокдорфу-Ранцау: «Глубокие исторические причины лежат в основе этого договора, которые делают его заметной вехой. Открыто перед целым светом, без всякого злого замысла, без тайных соглашений два народа заявили о необходимости дружественных отношений, сближения, экономического сотрудничества. Отказ от взаимных претензий, как известно, является для нашего государства единственно возможной основой длительных отношений доверия, и благодаря тому, что германское правительство вступило на этот путь, оно сделало возможным этот двусторонний исторический акт». А год спустя Чичерин отмечал: «Рапалло не будет побеждено и в будущем, на это я определенно надеюсь. Рапалло — это даже больше будущее, чем прошлое».

В этих словах заключен глубокий смысл, они звучат по-современному и сейчас, спустя полстолетия: Чичерин с научной прозорливостью видел историческую закономерность в развитии советско-германских отношений на много лет вперед, ибо в их основе лежат не конъюнктурные, а глубокие объективные факторы и прежде всего общность мирных интересов германского и советского народов.

И всегда были противники рапалльской политики. Министр иностранных дел Штреземан с его политикой балансирования между Востоком и Западом предпринимал многое, чтобы ослабить связи Германии с Советским Союзом. Весной 1925 года посол говорил Чичерину, что он уезжает и совсем не вернется, если окажется, что его правительство пошло по новому пути.

— Я, — сказал он, — готов играть трагическую роль, но не согласен играть роль комическую.

К счастью, в Берлине победили трезвые голоса: осенью того же года после длительных и упорных переговоров был подписан комплекс соглашений, включая торговый договор, сыгравших большую роль в расширении связей между обеими странами.

Чичерин высоко ценил деятельность Брокдорфа-Ранцау. В ноябре 1927 года произошло редкое событие: отмечался пятилетний юбилей пребывания на посту посла в СССР Брокдорфа-Ранцау. Был официальный приветственный адрес. Георгий Васильевич держал речь, в которой высоко оценил роль посла в развитии советско-германских отношений. Брокдорф-Ранцау ответил:

— Я знаю очень хорошо, что политику делают не сердцем, и все-таки я полагаю, что нельзя нанести ущерба политике, если при этом немного участвует сердце. Наша общность судеб и общие интересы привели меня к этому убеждению, с которыми я нес здесь свою службу.

Выписавшись из клиники, Георгий Васильевич провел еще несколько встреч и приемов. В это время в Берлин приехал Красин, и вместе с ним Чичерин начал переговоры с «франко-германской группировкой», которая добивалась получения концессий в России. Предполагалось оформить эти концессии на германских промышленников, поскольку французские политические круги продолжали проводить резко антисоветскую политику. Немецкие промышленники должны были работать под французским контролем. Чичерин и Красин видели в этом возможность установить связи с французскими кругами и добиваться переориентации французской политики.

Нарком был очень заинтересован в личном участии в переговорах. К сожалению, нужно было спешить в Москву. В сентябре он выехал на Родину.

Покидая Берлин, Чичерин мог с полным основанием отметить, что наконец-то заложен прочный фундамент для тесных отношений между Советской Россией и Германией. Его берлинские встречи пробили брешь и создали контакты там, где их раньше не было. В бесчисленных встречах и беседах с различными политическими и экономическими деятелями Чичерин смог также лично убедиться, насколько Советская Россия уже стала самостоятельной мировой силой, с которой считаются и о помощи которой усиленно хлопочут.

Важной вехой в истории советской дипломатии этого периода стало участие Советского Союза в Лозаннской конференции.

«Пятая годовщина Октябрьской революции, — писал Чичерин, — совпала с провозглашением нами активной политики, то есть вмешательства во все международные вопросы, затрагивающие советские республики. Отношения с великими державами из чисто экономических превращаются в глубоко политические, распространяясь на весь комплекс международных вопросов, связанных с реальными интересами советских республик. Эта активная политика провозглашается нами в связи с разрешением вопроса о проливах».

К концу 1922 года вырисовывались крупные провалы английской колониальной политики на Востоке. Этот факт ярко подтверждался турецким национально-освободительным движением. Ни один из азиатских народов не вел в то время освободительной борьбы с таким упорством и энергией, как турецкий народ. Англо-греческая интервенция в Турции закончилась позорным крахом.

Тогда Англия, Франция и Италия выступили за созыв международной конференции. Они высокоторжественно заявили, что именно эта конференция приведет к «окончательному восстановлению мира на Востоке». Им очень хотелось отстранить Советскую Россию от участия в конференции. Особенно старалась Франция. Ее политики создавали видимость искренней дружбы с Турцией, а втайне лелеяли мечту использовать ее и против Англии, и против Советской России.

Но отстранить Советскую Россию от международной конференции было уже нелегко. Тогда 7 октября 1922 года три приглашающие державы обратились к Советскому правительству с предложением принять частичное участие в конференции, поскольку-де советско-турецкий договор 1921 года решил все проблемы, в которых может быть заинтересована Россия.

19 октября 1922 года английскому и итальянскому правительствам — организаторам конференции — был дан достойный ответ: «Стремясь к упрочению всеобщего мира и, в частности, к необходимому для достижения этой цели окончательному мирному улажению международных конфликтов на Ближнем Востоке, Российское правительство видит себя вынужденным решительно настаивать на своем участии в конференции по ближневосточным вопросам в целом, без всяких ограничений».

В ответной ноте правительства Франции, Англии и Италии в оправдывающемся тоне попросили Советское правительство «озаботиться о посылке своих представителей в Лозанну для принятия участия в обсуждении вопроса о проливах». Это была хотя и маленькая, но уступка. Нужно было воспользоваться ею. Чичерин начал добиваться, чтобы Россия была участницей разрешения ближневосточного вопроса во всех случаях. 2 ноября в ноте на имя приглашающих держав он протестует по поводу того, что русская делегация не приглашается на предстоящую конференцию в полном объеме.

К этому времени НКИД уже подготовился к Лозанне. Вспоминая об этом, Чичерин писал: «После моего возвращения осенью 1922 года из-за границы я пробыл в Москве 6 недель. Главным вопросом был турецкий, подготовлялась Лозаннская конференция. При живейшем участии Владимира Ильича была обсуждена и принята программа, которую мы защищали в Лозанне. Это было его последним крупным вкладом в нашу международную политику. Обсуждение вопроса о проливах с Владимиром Ильичем было последним, которое я с ним имел. Это было также моим последним свиданием с ним». 31 октября того же года Ленин пишет письмо Чичерину: «Думаю, что надо 2 и 3 раза проверить каждое слово с той точки зрения, чтобы оно не обозначало того, что мы откажемся от поездки на конференцию.

В этом смысле нота должна быть особенно «дипломатична».

Это звучало как завещание советским дипломатам не бить в лоб, а быть гибче, зорче, осмотрительней.

В целях соблюдения международного престижа Советского государства было решено не являться в Лозанну раньше срока, чтобы не выглядеть просителями. В то же время, по замыслу Чичерина, советские дипломаты должны были часто напоминать о своем существовании и решительно разоблачать поведение западных держав. Что касается тактической позиции советской стороны, то, по мнению наркома, следовало усиленно подчеркивать, что цель советской политики — проведение принципа полноты суверенных прав народов, точнее, полного суверенитета Турции над проливами и их закрытия для всех военных судов в мирное и военное время. Сама Турция должна иметь право укреплять проливы, иметь флот и т. д. Для торгового мореплавания проливы должны быть открыты во всякое время.

Как и ожидалось, страны Антанты не пригласили советскую делегацию к открытию конференции, назначенному на 20 ноября. Они затягивали присылку приглашения даже на обсуждение вопроса о проливах, так им хотелось лишить турецкую делегацию естественного союзника — России и добиваться полной ее капитуляции. И все же 29 ноября русская делегация была приглашена на конференцию.

Чичерин узнал об этом 26 ноября, не дождавшись сообщения об официальном приглашении на конференцию, он выехал из Москвы во главе русско-украинско-грузинской делегации, представляющей три республики, имевшие выход к Черному морю.

В Берлин прибыли с большим опозданием. Прямо с поезда наркома пригласили к Мальцану, где на скорую руку был сервирован чай. От Мальцана Чичерин поехал к канцлеру Куно. Вести какие-либо беседы было некогда, ограничились общей информацией о позиции сторон на Лозаннской конференции. Нарком спешил, до открытия заседаний комиссии по проливам оставался один день.

Генуэзские успехи советских дипломатов были учтены западными правительствами, и теперь на бой с ними был выдвинут опытный империалистический политик лорд Керзон.

Чичерин накануне первого заседания комиссии о проливах заявил Керзону решительный протест против отстранения Советской России от участия в конференции.

Так началась борьба. За спиной Керзона стоял многовековой опыт английской дипломатии, лагерь капитала, который, несмотря на все разногласия между отдельными группировками, был един в своей ненависти к стране социализма. Чичерин отстаивал интересы трудящихся масс, интересы революции. Но Советская Россия, защищая справедливые, благородные цели, была одна. Опыт подсказывал — надо использовать конференцию для разоблачения империалистических планов.

В отеле «Савой», где остановилась советская делегация, до утра горел свет, трещали пишущие машинки, велись жаркие споры. Эксперты изучали речи, документы, просматривали исторические исследования, читали научные статьи и обсуждали буквально каждую фразу, которую предстояло произнести. Необходимо было и на этот раз заставить историю служить сегодняшнему дню. Советский нарком применил против английской дипломатии ее же лозунги, которые она провозглашала в XIX веке.

4 декабря 1922 года открылось первое заседание комиссии по проливам. Вначале стороны прощупывали позиции. Керзон дорого дал бы, чтобы заранее выяснить, с чем прибыл в Лозанну Чичерин. Открывая заседание, он попросил советскую делегацию ограничить свой численный состав. Это был мелкий булавочный укол. Он предложил выслушать сначала турецкую делегацию, а затем советскую. Предложение было принято. Глава турецкой делегации Исмет-паша (Иненю) выразил удовлетворение по поводу присутствия в зале заседаний русско-украинско-грузинской делегации, без участия которой вопрос не может быть решен, и кратко сказал о значении для Турции находящихся на ее территории проливов.

Керзон недовольным тоном спросил Исмет-пашу, не желает ли он чего-нибудь добавить, поскольку его выступление было слишком сдержанно. Исмет-паша уклонился от пояснений.

Выступивший затем Чичерин огласил текст советской декларации, требовавшей свободы торгового мореплавания через проливы, закрытия проливов для всех военных судов, кроме турецких, и предоставления Турции права укреплять проливы по собственному усмотрению по всем правилам современного военного искусства.

Когда Чичерин закончил чтение, Керзон, насмешливо улыбаясь, попытался иронизировать:

— Вероятно, господин Чичерин, кроме тех трех государств, которые он здесь представляет, представляет и четвертое, а именно Турцию…

Исмет-паша с достоинством отпарировал:

— Я не нахожу нужным в настоящую минуту развивать конкретные предложения и отмечаю лишь то, что среди сделанных заявлений русское наиболее соответствует турецкой точке зрения, хотя Турция примет в соображение и все остальные декларации.

Чичерин настойчиво потребовал, чтобы приглашающие державы изложили свою позицию. Лорд Керзон, разыгрывая недовольство, сказал, что приглашающие державы сначала хотели послушать прибрежные государства, и объявил первое заседание закрытым. Пока что он уклонялся от поединка.

Бой разгорелся на следующем заседании комиссии, когда Керзон решил «разгромить» советскую делегацию.

Он назвал советские предложения парадоксом, пытался искать в них какие-то ошибки. Каким-то странным образом позиции сторон оказались «перевернутыми», утверждал Керзон и пояснял: в отличие от своей позиции в XIX веке западные державы в настоящее время не имеют никакого желания препятствовать проходу русских военных судов через проливы, а Россия в отличие от своей прошлой позиции сама желает сделать такой проход невозможным.

— Чем тщательнее мы рассматриваем русскую программу, — уверял Керзон, — тем яснее обнаруживается, что она имеет в виду лишь одну цель, а именно: превратить Черное море в русское озеро с Турцией в качестве верного стража у дверей.

Делегаты Франции, Италии, США ничего нового не добавили. Чичерин же тотчас сделал свои замечания.

Верно, что роли России и западных держав перевернулись. Советская Россия отказалась от империалистических целей и внушает восточным народам лишь чувства дружбы и симпатии. После отказа России от Константинополя и проливов возможны две комбинации: или закрытие проливов и суверенитет Турции, то есть средостение, или международная комбинация, которая перенесет в эти места всеобщее соперничество…

Нарком игнорировал высокомерный тон Керзона, его амбицию, желание не предлагать, а только повелевать. Импровизированное выступление Чичерина было лишено салонных любезностей. Он назвал вещи своими именами:

— Слушая председателя, я имел впечатление, что его главная идея — создать систему, направленную против России. Мы вам предлагаем мир, а вы продолжаете борьбу. Революция сделала из русского народа нацию, вся энергия коей сосредоточилась в его правительстве с неслыханной в истории мощью. Если ему навязать борьбу, он не сдастся.

На третьем заседании комиссии, 8 декабря, сразу же, как только Керзон объявил его открытие, Чичерин вновь подверг сокрушительной критике позицию английской делегации. Он заклеймил империализм Англии, которая пытается диктовать условия всему миру и навязывать свои требования Советской России.

Отказавшись от агрессивных целей, новая Россия желает сохранить плотину против нападений других, говорил нарком, и та же Великобритания, которая когда-то стремилась защитить этой плотиной свою мировую мощь, желает сегодня воспользоваться кратковременным ослаблением России и установить эту старую плотину проливов. Мир не укрепляют, когда нагромождают военные силы, как в этом столь часто упрекали Бисмарка государственные люди приглашающих держав.

Мир укрепляют, когда разделяют враждебные силы.

На этом заседание было прервано, западные державы решили обсудить советскую точку зрения. На вечернем заседании Чичерин потребовал участия советской делегации в работе всех комиссий. Керзон нагловато заявил, что Россия «не имеет права» участвовать в обсуждении вопросов демилитаризации проливов. Почему? Керзон предпочел отмолчаться.

Чичерин заявил устный протест, а наутро подкрепил его письменным. Ответа не последовало. Позже стало известно, что именно в этот день начались сепаратные переговоры о режиме проливов между турецкой делегацией и представителями союзных держав. Советская делегация оказалась устраненной и от участия в работе комиссии. Чичерин потребовал создания подкомиссии для обсуждения всех внесенных проектов и разработки единой точки зрения. Его поддержали турки, но англичане и их союзники не согласились.

Почти каждый день Чичерин встречался с руководителем турецкой делегации. Он видел, как ей тяжело противостоять шантажу англичан. Используя состояние политических отношений в Европе и, в частности, на Балканах, Чичерин разоблачал англичан и показывал, что «руки у них не так уж длинны», что за спиной Англии Франция добивается заключения выгодного ей сепаратного договора с Турцией.

Да, между Генуей и Лозанной была большая разница. Английские дипломаты избегали встреч с советскими дипломатами. Керзон обставлял каждое предложение о такой встрече многими оговорками. Представитель английских нефтяных кругов Риккет рассказывал:

— Враждебная линия Керзона не соответствует настроениям английского общественного мнения. Последнее, как и само правительство, за исключением Керзона, горячо желает соглашения с Россией. Керзон будет, может быть, считать личным успехом, если он привезет договор с Турцией без участия России, но Англия увидит в этом неудачу, и это будет для него пиррова победа…

Прибывший из Лондона для переговоров с советскими делегатами крупнейший представитель английских деловых кругов Дж. Армстронг при встрече с Чичериным разъяснил, что без Керзона ничего нельзя сделать, так как в Англии правительство не желает вмешиваться в дела ведомства, которое ведает иностранными делами. С этим приходилось считаться.

Через третьих лиц Чичерин узнал, что Керзон готов с ним встретиться, но при условии, если советский дипломат попросит его об этом. Бывший вице-король Индии высокомерно давал понять, что не желает первый делать шаг навстречу «красному» наркому. Даже английских дипломатов шокировало поведение их министра. Они оправдывали его тем, что он хранит традиции Форин оффиса, да к тому же болен, страдает подагрой.

Встреча все же состоялась. Перед ее началом упрямый англичанин заставил Георгия Васильевича некоторое время ждать себя. Нарком не остался в долгу.

— Сэр, — были его первые слова, обращенные к министру, — в будущем прошу вас не забывать, что фамилия Чичериных была внесена в столбовые списки на столетие раньше, чем фамилия Керзонов.

— Что вы хотите сказать? — опешил Керзон.

Чичерин, бросая вызов английским дипломатическим традициям, без обиняков заявил, что ему крайне желательно знать, какую линию займет новое английское правительство, желает ли оно развивать отношения с Советским государством.

— Это зависит от России, — сухо ответил Керзон.

Наступило неловкое молчание. Керзон не выдержал:

— Мне известна масса речей, произнесенных русскими агентами против Англии на Востоке, если вы эту антианглийскую пропаганду прекратите, то через два месяца отношение Англии к вам радикально изменится.

— Что такое пропаганда? — спросил его Чичерин. — У нас имеется правительство, имеется официальный аппарат, служащие правительства, и правительство со всем своим аппаратом обязуется не вести никакой пропаганды; но оно не может предусмотреть того, что какой-нибудь частный гражданин где-нибудь что-нибудь скажет… Мы не можем заставить члена Коммунистической партии перестать высказываться в качестве коммуниста.

Разговор принял острый характер. Чичерин все же высказал все претензии. Из ответов Керзона он понял, что тот не желает трезво оценить положение, как это умел делать Ллойд Джордж.

Из этой единственной беседы нарком вынес одно впечатление — при Керзоне никаких серьезных соглашений с Англией вообще быть не может. Керзон с трудом скрывал свою ненависть к советским представителям, этого твердолобого английского политика нельзя было сдвинуть с места. Нужно было апеллировать к общественному мнению. Буржуазные круги страшились распространения правды о советских идеалах, о стремлении России к улучшению отношений. Чичерин и все члены делегации в свободное время встречались с журналистами, рассказывали им о целях советской делегации, комментировали ход конференции, разъясняли политику социалистического государства. В иностранной печати часто появлялись интервью наркома журналистам.

Противники не оставались в долгу. О советских делегатах сочинялись различные пасквили, черносотенные листки открыто призывали к расправе над ними, местные власти создавали нетерпимую атмосферу вокруг них.

18 декабря Керзон внес еще один проект о проливах, который якобы учитывал пожелания Турции. О советском проекте он, конечно, не сказал ни слова. Чичерин с большим вниманием выслушал английского делегата и, в свою очередь, выступил с заявлением. Он отметил, что исправленный проект проникнут антисоветскими устремлениями, угрожает России, ведет к морским вооружениям, препятствует миру.

Керзон разочарован, он сделал вид, будто рад пойти навстречу русским, но для этого нет возможности.

На следующий день англичане от имени союзных держав отвергли советские предложения, несмотря на то, что накануне Керзон утверждал, что для их изучения потребуется полгода.

— Первый британский делегат, — комментировал Георгий Васильевич английский маневр, — хочет представить Россию и ее союзников как изолированных. Но мы имеем мощного союзника — это плательщик налогов во всех странах. Это наш союзник завтрашнего дня, он поймет, что система, которую хотят применить завтра, для увеличения сфер морских действий, система увеличения морских сил, система создания угроз против России приведет к увеличению расходов и крупным лишениям для масс.

Советская делегация, не имея возможности оказывать какое-либо влияние на переговоры, небезучастно ожидала развития событий и энергично разоблачала махинации западных держав. 10 января 1923 года секретариат конференции вынужден был признать, что действительно западные делегации ведут закулисные переговоры.

В бесконечных стычках прошел январь, а 1 февраля Чичерин выступил с советской декларацией. В ней отмечалось, что после шести недель, проведенных в вынужденном бездействии, был выработан «Проект конвенции по вопросу о режиме проливов». В этом проекте много изменений, которые явились результатом «подпольных переговоров».

— Мы имеем дело с проектом конвенции о проливах, выработанным без участия России, Украины и Грузии, — отметил нарком.

В зале замешательство, Керзон спешит на выручку.

— Вы сами виноваты… С русской стороны произнесено много речей, значит, она могла сделать все для нее нужное.

Керзон лицемерил, не заботясь ни о личном престиже, ни о достоинстве своей страны. Он добивался поставленной английскими империалистами цели.

Ему ответил нарком. На этот раз его выступление продолжалось дольше обычного, но никто не перебивал его. Западные дипломаты разыгрывали деланное равнодушие, их лица выражали скуку: зачем ломать копья, когда все предрешено?

Не для сидящих в зале говорил русский представитель. Его выступление было рассчитано на народы, их беспристрастное суждение важнее оценок дипломированных чиновников.

— Что касается до существа вопроса, — говорил Чичерин, — то слишком поздно продолжать обсуждение его. Но я хочу сделать одно замечание. Слова председателя о том, что решение о морских силах зависит от России, означают, что Россия должна вооружаться. Вот совет, который нам дан. Если конвенция будет подписана без России, Украины и Грузии, они останутся совершенно свободными и сохранят за собой полную свободу действий, а вопрос о проливах и впредь останется открытым.

Делегации России, Украины и Грузии не согласились с проектом приглашающих держав. Они предупредили, что будут неизменно продолжать свое противодействие всякой политике порабощения и насилия, выражением которой явился этот проект. Это было последнее заседание. Конференция прервала свою работу, и через несколько дней советская делегация покинула Лозанну.

Борьба советской делегации внешне казалась безрезультатной. Многие задавались вопросом: неужели Чичерин, этот крупнейший дипломат, надеялся выиграть сражение, будучи в одиночестве? Нет, Чичерин не был столь наивен, он прекрасно понимал, что в Лозанне нельзя одержать победы с точки зрения рутинной дипломатии. Лозанна была трибуной, с которой Советская Россия обращалась непосредственно к народам капиталистических стран, вызывала у них чувства неприязни к политике своих правительств. Лозанна дала тот полезный опыт, который подсказал позже решение о пользе вступления Советского Союза в Лигу наций. Но не только в этом было значение Лозанны. Турции не удалось бы многого достигнуть, если бы она не испытывала моральной поддержки Советской России. Турецкая армия разгромила своих врагов на полях битв, с помощью России она добилась больших уступок у великих держав. Почему в моменты величайшего напряжения отношений между Турцией и Западом, в особенности в момент перерыва Лозаннской конференции, не была возобновлена война и громадные силы Англии не были брошены на маленькую Турцию? Из-за Советской России, говорил Чичерин.

Опять Берлин, опять беседы с самыми различными представителями. Чичерин не жалеет времени, он хочет уяснить себе здешнюю обстановку. Немцы озабочены событиями в Руре. Лозаннская конференция и тем более заботы о проливах их не трогали, хватало собственных.

С момента возвращения из Лозанны и позже Чичерину не раз пришлось выступать против неправильных оценок германо-французских противоречий и их влияния на отношение этих двух стран к Советскому Союзу. Конечно, бурные события в Руре вызвали опасения, что в Европе назревает кризис. Но это отнюдь не должно было, как считали некоторые, привести к военному конфликту. Он был не согласен с таким выводом и тем более выводом, что нужно ввиду этого пересмотреть всю советскую внешнюю политику. Нарком настойчиво убеждал, что даже если принимать во внимание Рур, на первом месте стоят англо-французские, а не франко-германские противоречия. В этом его убеждала Лозаннская конференция, это подтверждали беседы в Берлине, многочисленные наблюдения, весь анализ сложившейся европейской обстановки. В ответ ему приводили исторические параллели, вспоминали 1871 и 1914 годы и утверждали, что Германия всегда имела столкновения с Францией и нынешняя ситуация повторяет прежние. Такие рассуждения выглядели академически убедительно, но противоречили конкретной ситуации момента. Чичерин видел это и горячо отстаивал свою точку зрения.

— Для марксиста это весьма странная ссылка, это скорее напоминает Экклезиаста: нет ничего нового под солнцем. Думаю, что марксизм и Экклезиаст несовместимы. Что бы ни было в прошлом и что бы ни могло произойти в будущем, Германия сейчас не может вести войну с Францией, — утверждал он.

Одновременно нарком выступил против неоправданных опасений, возникших у некоторых его коллег под впечатлением воинственного поведения Керзона. Несмотря на всю непримиримость Запада и особенно Англии, Чичерин не верил в новую интервенцию. Свои выводы он обосновывал точным анализом противоречий империализма и убедительно доказывал, что единой коалиции, которая была бы необходима для интервенции против Советского Союза, уже не было, капиталистический мир раздирался противоречиями между странами-победительницами и странами-побежденными, между отдельными странами в каждой из этих группировок. Да и внутри каждой группировки была борьба, а внутри каждой страны действовали внутренние противоречия, сложные, жестокие, неразрешимые. Шумным угрозам не следует придавать значения. «Кое-кто склонен рисовать такую схему, — пишет Чичерин 13 мая 1923 года Крестинскому. — Запад надеялся на нэп, надеялся на наше обуржуазивание, теперь он в этом разочаровался, неожиданно мы укрепились, и он хочет этому помешать… С рабочим классом повсюду расправились, и поэтому остается последнее — устроить еще раз, но в более грандиозных размерах, интервенцию у нас. По совершенно понятным соображениям я отношусь к такой схеме, в особенности в ее последней части, с большим скептицизмом».

Неустанные разъяснения Чичериным международной ситуации, его выступления с яркими, по-научному обоснованными оценками расстановки политических сил в Европе помогали борьбе советской дипломатии против новых наскоков английских империалистов на СССР.

8 мая английский представитель в Москве Ходжсон посетил НКИД и передал пространный меморандум, получивший название «ультиматума Керзона». В меморандуме в резкой, почти грубой форме излагались те же мысли, которые высказал Чичерину Керзон в Лозанне. Советская Россия обвинялась в антианглийской пропаганде и подрывной деятельности на Востоке. Керзон требовал отзыва советских полпредов из Ирана и Афганистана, возмещения ущерба, понесенного Англией в результате расстрела английских шпионов на территории России. Англичане бесцеремонно вмешивались в советские внутренние дела. Заканчивался меморандум так: «Правительство Его Величества не имеет ни желания, ни намерения вступать в длительный и, возможно, неприятный спор по какому бы то ни было из перечисленных вопросов: но, если в течение 10 дней по получении сего сообщения Комиссариатом Иностранных Дел Советское правительство не примет на себя полного и безусловного удовлетворения требований, предъявленных в сем меморандуме, Правительство Его Величества будет считать, что Советское правительство не желает поддерживать существующих между ними отношений».

«Ультиматум» вызвал волну антисоветских настроений в Европе, зашевелилось белогвардейское охвостье.

В это время в Лозанне проходил второй этап переговоров с Турцией. Там находился советский наблюдатель Воровский. Для него были созданы невыносимые условия, враждебные элементы вели злобную кампанию, подстрекали к провокациям. Швейцарское правительство отказалось гарантировать неприкосновенность советских представителей. В печати велась усиленная пропаганда за то, чтобы «убрать из Швейцарии большевиков».

Вся эта кампания закончилась трагически. 10 мая 1923 года Воровский и два сопровождавших его сотрудника НКИД обедали в пустом зале отеля «Цецилия». В зал вошел человек, приблизившись, он неожиданно выхватил револьвер и выстрелом в затылок убил Воровского и ранил бывших с ним товарищей. Убийца — белогвардеец Конради — не был даже задержан.

Воровский в ночь перед смертью писал: «Мы сидим здесь в качестве наблюдателей. Однако нас хотят выжить если не мытьем, так катаньем. В воскресенье заявились в отель несколько юношей с каким-то аптекарем во главе и, объявив себя делегацией «национальной лиги», начали было речь о моей позиции по отношению к швейцарскому правительству. Я их не принял… Теперь они бегают по городу, кричат всюду, что заставят нас силой уехать из Швейцарии и т. п. Принимает ли полиция какие-либо меры для нашей охраны, нам неизвестно; внешне этого не видно».

На следствии выяснилось, что Конради до убийства Воровского ездил в Берлин, чтобы там выяснить возможность убийства Чичерина или Красина. Но там покушение не удалось.

Год спустя на открытии памятника Воровскому, сооруженного в Москве на средства, собранные среди сотрудников НКИД, Чичерин говорил:

— Товарищи, перед стенами нашего комиссариата этот памятник является вечным напоминанием той боевой роли, которую наша красная дипломатия играет на передовом посту нашей мировой борьбы. Она остается и всегда будет оставаться верна своему славному знамени. Она будет достойна того трагически погибшего товарища, утрату которого мы сегодня еще раз оплакиваем…

Советский Союз крепил свою экономическую и оборонную мощь. Но это делалось не для войны, что бы там ни кричали зарубежные обозреватели. «Мы нуждаемся в мире и желаем способствовать всеобщему миру, и мы первые не нарушим мира, но мы не толстовцы и непротивленцы, и, если нас принудят драться, мы будем драться», — говорил Чичерин.

Английская угроза не оказала влияния на развитие отношений Советского Союза со странами Востока. С большой энергией брался нарком за все, что было связано с восточной политикой. Он выдвинул задачу максимальной активизации этой политики и усиления помощи народам Турции, Персии, Афганистана, Монголии и Китая в их национальной освободительной борьбе. К этому времени с этими странами были установлены нормальные дипломатические отношения.

По указаниям наркома НКИД активно изучал все доступные материалы о национально-освободительной борьбе угнетенных народов Востока, готовит предложения о помощи этим народам в их борьбе. В письме полпреду СССР в Персии Шумяцкому 1 марта 1923 года Чичерин писал, что на почве совместной борьбы советских республик и восточных народов против мирового господства западного империалистического капитала возможно развитие отношений с народами Востока, что явилось бы одной из главнейших составных частей всей мировой политики и исторической миссии Советского государства в данный период. Царская политика в отношении Ирана преследовала цель не допускать его самостоятельного развития, задача же Советской страны — сделать все для развития Ирана, его производительных сил, помочь ему в борьбе против посягательств западных стран на независимость страны.

Рос международный авторитет Советского Союза, улучшилось его внутреннее положение. С особым удовольствием отмечал это Чичерин. Его попросили однажды выступить на Первой сельскохозяйственной и кустарнопромышленной выставке в Москве. Он охотно согласился, ведь выставка наглядно опровергала распространенную на Западе точку зрения, что Россия живет за счет прошлого, что большевики не умеют хозяйничать и стране грозит банкротство. По свидетельству очевидцев, когда над выставкой пролетел самолет — по тем временам необычайная новинка, — никто даже не шелохнулся, так захватила всех страстная речь наркома. Свое выступление Чичерин закончил словами:

— Ни на минуту мы не должны забывать, что мы являемся лишь одной Красной республикой, точнее Союзом республик в капиталистическом окружении, что время опасности для нас не миновало, что нам придется, может быть, еще жертвовать очень и очень многим для этой борьбы, но те необыкновенные жизненные силы, которые проявляются в творческой работе Советских республик, которые мы видим воочию на этой выставке, они служат нам порукой, что трудящиеся массы Советских республик так же победоносно пройдут через новые испытания, которые, может быть, для них готовятся, как они прошли через все прошлые испытания, и с этой уверенностью, с этой надеждой на будущее мы можем здесь, глядя на все эти богатства, открываемые нашей выставкой, с величайшим оптимизмом смотреть в будущее и можем с полной уверенностью сказать, что мы завоевали уже для себя новый строй — строй освобожденного труда, и что уже вступили на тот путь, вступили в тот период, когда мы являемся авангардом, когда скоро, может быть, наш строй сделается строем всех стран, сделается строем всего мира.

Успехи Советского Союза, как никогда, стали ощутимы и на внешнем фронте. К концу 1923 года многие буржуазные государства готовы были пойти на установление дипломатических отношений. Ленинская дипломатия в результате упорной шестилетней борьбы добилась осязаемой победы, капиталистический мир отступал, признавая Советское государство, возглавляемое большевиками.

…30 мая 1928 года было торжественно отмечено 10-летие деятельности Георгия Васильевича Чичерина на посту народного комиссара. С конца 1926 года он подолгу болел, выезжал несколько раз на лечение за границу. В 1930 году по состоянию здоровья его освободили от занимаемого поста.

Умер 7 июля 1936 года.