Комплекс Ди

1. Ученик Фрейда

Сигнальные огни остались далеко позади, превратились в рубиновые и изумрудные точки, а потом совсем утонули в туманном мареве жаркой июльской ночи, в окне вагона блестящей змейкой отражалась металлическая цепочка в розовом прозрачном пластике.

(Всего несколько минут назад в грязном ресторане на маленькой станции недалеко от Желтой горы на юге Китая той же цепочкой крепился к ножке столика под красное дерево голубой чемодан фирмы «Делси» на колесиках и со складной металлической ручкой, принадлежащий господину Мо, начинающему психоаналитику китайского происхождения, недавно вернувшемуся на родину из Франции.)

Для человека, начисто лишенного красоты и обаяния (метр шестьдесят три ростом, тощий и неловкий, в очках с толстыми линзами, из-под которых с рыбьей неподвижностью смотрят глаза навыкате, секущиеся волосы торчат во все стороны), он вел себя на удивление уверенно: снял ботинки французского производства, обнаружив красные носки с дырками, сквозь которые виднелись костлявые молочно-белые большие пальцы, встал ногами на деревянную скамью, засунул на багажную полку свой «делси», прикрепил цепочкой, продел в колечки дужку висячего замочка и приподнялся на цыпочки, проверяя, хорошо ли он заперт. Потом сел на свое место на нижней полке, аккуратно поставил туфли под сиденье, надел на ноги белые шлепанцы, протер очки, закурил тонкую сигару, достал ручку, отвинтил колпачок и принялся работать, то есть записывать в купленную еще во Франции школьную тетрадку свои сны – занятие, которое он вменил себе в непреложную обязанность. Между тем вокруг него в общем вагоне с жесткими скамьями (единственном, в который еще оставались билеты) все кишело и суетилось: втискивались крестьянки с огромными корзинами в руках или бамбуковыми коробами за спиной, спешившие обойти весь поезд и сойти на следующей остановке.

Качаясь, проходили они по коридорам и торговали кто чем: крутыми яйцами, горячими булочками, фруктами, сигаретами, кока-колой, минеральной водой – местной, китайской, и даже привозным «эвианом». Тут же, с трудом пробираясь по узкому проходу со своими тележками, тянулись гуськом железнодорожные служащие в форме, предлагая пассажирам утиные ножки с перцем, жареные свиные ребрышки со специями, бульварные газеты и журналы. Мальчонка лет десяти с лукавой мордочкой, сидя на полу, начищал туфли на высоких каблуках зрелой красавице в чересчур больших для ее худого лица темно-фиолетовых солнечных очках, которые нелепо выглядели в вагоне ночного поезда. Никто не обращал внимания ни на господина Мо, ни на маниакальную бдительность, которой он окружил свой «делси-2000». (Несколько дней тому назад в таком же жестком общем вагоне, но только дневного поезда, закончив ежедневную порцию записей цитатой из Лакана,[1] он поднял глаза от школьной тетрадки и словно увидел сцену из немого кино с ускоренными движениями персонажей: видимо, особые меры предосторожности, принятые им для защиты своего имущества, раздразнили попутчиков, и они, взгромоздясь на полку, лихорадочно обнюхивали, ощупывали его чемодан, простукивая его пальцами с черными обломанными ногтями.)

Решительно ничто не могло отвлечь его внимание, когда он погружался в работу. Любопытный сосед по трехместной скамье, работяга лет пятидесяти, сутулый, с длинным обветренным лицом, сначала просто так, мельком, заглянул к нему в тетрадь, а потом всмотрелся пристальнее.

– Господин очкарик, вы что, пишете по-английски? – спросил он с почти рабской почтительностью. – Знаете, у моего сына нелады в школе с английским, никак, ну никак он у него не идет. Может, вы мне что-нибудь присоветуете?

– Разумеется, – серьезно ответил Мо, ничуть не обидевшись на то, что его назвали «очкариком». – Я расскажу вам историю про Вольтера, французского философа XVIII века. Однажды Босуэлл спросил его: «Вы говорите по-английски?» Вольтер ответил: «Для этого надо прикусывать кончик языка зубами, а я уже слишком стар, у меня нет зубов». Понимаете? Он имел в виду произношение «th». Вот и я вроде старика Вольтера – у меня зубы коротковаты, чтобы говорить на этом всемирном языке, хотя я очень люблю многих английских писателей и пару американских. А пишу я по-французски.

Такая тирада изумила соседа, придя же в себя после обрушившегося на него потока слов, он посмотрел на оратора с неприязнью. Как все трудящиеся революционной эры, он ненавидел тех, кто знает больше, чем он, и имеет благодаря этим знаниям огромное преимущество перед ним. Решив преподать «больно ученому» попутчику урок, он достал из своей сумки китайские шахматы и предложил ему сыграть партию.

– К сожалению, я не играю в эту игру, – все так же серьезно сказал Мо, – хотя много о ней знаю… Знаю, когда и где она появилась…

Это доконало соседа, которого к тому же клонило в сон, и он только спросил:

– Так вы правда пишете по-французски?

– Да.

– Надо же, по-французски! – несколько раз повторил работяга, и это слово разнеслось по вагону слабым эхом, тенью, подобием другого, еще более славного слова – «по-английски», а на физиономии доброго отца семейства отразилась полная растерянность.

Вот уже одиннадцать лет Мо жил в Париже, в кое-как перестроенной каморке прислуги, сырой, с трещинами по стенам и потолку, на восьмом этаже без лифта (красный ковер на ступеньках кончался на седьмом), и все ночи напролет, с одиннадцати вечера до шести утра, записывал сны, сначала свои, потом и чужие. Записи он вел на французском, уточняя по словарю Ларусса значение каждого трудного слова. Сколько тетрадей он успел исписать за это время! И все они хранятся в перетянутых резинкой обувных коробках, которые расставлены на металлических полках, в несколько ярусов покрывающих стену, – точно в такие же пыльные коробки французы испокон веку складывали, складывают и будут складывать счета за электричество, за телефон, справки об уплате налогов, о начислении зарплаты, квитанции по страховым взносам, выплатам кредита за мебель, автомобиль или ремонт… Словом, отчетность за целую жизнь.

За десять с лишним проведенных в Париже лет (в настоящее время он только-только перешагнул рубеж сорокалетия – возраст, когда мудрый Конфуций, по его словам, избавился от сомнений) эти записи на извлеченном по словечку из Ларусса французском преобразили Мо, даже его очки с круглыми стеклами в тонкой оправе, как у последнего императора в фильме Бертолуччи, за это время почернели от пота, покрылись желтыми жирными пятнышками, а дужки так деформировались, что не влезали в футляр. «Неужели у меня так изменилась форма черепа?» – записал Мо вскоре после встречи Нового 2000 года по китайскому календарю. В тот день он засучил рукава, повязал фартук и решил навести порядок в своей кoмнaтyшка. Но только начал перемывать скопившуюся в раковине за много дней грязную посуду (скверная холостяцкая привычка), темным айсбергом выступавшую из воды, как очки соскочили у него с носа, спикировали в мыльное море, где плавали чаинки и объедки, и затонули где-то среди чашечных островов и тарелочных рифов. Мо почти совсем ослеп и долго шарил в пене, извлекая скользкие палочки для еды, побитые кастрюли с коркой пригоревшего риса, чашки, стеклянные пепельницы, арбузные и дынные корки, липкие миски, щербатые тарелки, вилки и ложки, такие жирные, что они выскальзывали у него из рук и со звоном падали на пол. Наконец он выудил очки. Тщательно промыл их, вытер и осмотрел: на стеклах прибавилось мелких трещинок-шрамов, а дужки изогнулись еще причудливее.

Вот и теперь, в китайском ночном поезде, неумолчно стучащем колесами, ни жесткое неудобное сиденье, ни теснота битком набитого вагона – ничто не мешало ему сосредоточиться. Ничто и никто, даже красивая дама в темных очках (эстрадная звезда, путешествующая инкогнито?), сидевшая рядом с молодой парой и напротив трех пожилых женщин и с интересом поглядывавшая на него, изящно опершись локотком о столик. Нет! Наш господин Мо пребывал не здесь, не в вагоне поезда, а в раскрытой тетрадке, он был погружен в язык далекой страны и, главное, в свои сны, которые записывал и анализировал с величайшей добросовестностью, профессиональным рвением и даже, можно сказать, с любовью.

Порой, когда ему удавалось припомнить и пересказать что-то особенное или снабдить сон абзацем из Фрейда или Лакана, двух безоговорочно почитаемых учителей, на лице его отражалось полное счастье. Он улыбался, как будто встретил старого друга, и даже по-детски причмокивал от удовольствия. Строгие черты его размякали, как пересохшая земля под дождем, и с каждой секундой все больше расплывались, а глаза наполнялись прозрачной влагой. Буквы, вырвавшись из тисков каллиграфии, принимались радостно скакать по строчкам, палочки удлинялись, петли то лихо захлестывались, то плавно, размеренно закруглялись. Это был признак того, что он с головой ушел в другой, увлекательный, животрепещущий и вечно новый мир.

Время от времени, когда поезд замедлял или прибавлял ход, он переставал писать и с неугомонной китайской бдительностью смотрел наверх, чтобы убедиться, по-прежнему ли его чемодан на месте и крепко ли привязан. Потом, подчиняясь тому же тревожному импульсу, ощупывал застегнутый на молнию внутренний карман куртки, проверяя, там ли документы: китайский паспорт, французский вид на жительство и кредитная карточка. И наконец бегло и как бы невзначай проводил рукой пониже спины, нащупывая бугорок – потайной карман в трусах; там, в самом надежном, укромном и теплом местечке была припрятана изрядная сумма – десять тысяч долларов наличными.

Около полуночи люминесцентные трубки погасли. В переполненном вагоне все спали, только четыре заядлых картежника сидели на полу у двери в туалет, под тусклой синей лампочкой; шла лихорадочная, азартная игра, купюры то и дело переходили из рук в руки. Фиолетовые тени плясали по лицам игроков, по прижатым к груди веерам карт, длинными языками отпрыгивали от перекатывавшейся взад-вперед банки из-под пива. Мо завинтил колпачок на ручке, положил тетрадь на откидной столик и перевел взгляд на красотку, которая наконец сняла очки и в темноте накладывала на лицо голубоватый крем – делала увлажняющую или питательную маску. «Какая кокетка, – подумал Мо. До чего же изменился Китай!» Время от времени женщина наклонялась к окну, гляделась в него, как в зеркало, и то стирала избыток крема, то прибавляла еще мазок. Маска ей очень шла, придавала что-то таинственное, роковое. Закончив, она замерла, не отрывая глаз от своего отражения. Вдруг встречный поезд прошил окно световыми очередями, и Мо увидел, что женщина беззвучно плачет. Слезы стекали из уголков глаз вдоль крыльев носа, оставляя бороздки-зигзаги в голубоватом слое крема.

Постепенно сплошная зубчатая стена гор и бесконечные туннели сменились темными рисовыми полями и спящими деревушками, разбросанными по огромной равнине. Показалась освещенная фонарями одиноко стоящая кирпичная башня без окон и дверей (какой-то ангар или остатки разрушенного монастыря?). С театральной торжественностью надвигалась она на Мо, открывая его взорам надпись огромными черными иероглифами на глухой беленой стене: «Лечение заикания. Гарантия качества». (Кто давал гарантию? Где и как лечили заик? В этой башне?) Перпендикулярно странной надписи шла приделанная к стене ржавая железная лестница, она вела на самый верх и вычерчивала на белом фоне палочки-ступеньки. По мере приближения иероглифы разрастались, пока наконец один из них не занял собою все вагонное окно, словно влезая в него; казалось, еще немного – и прямо по носу господина Мо проедется ржавая лестница, которая, при всей своей устрашающей величине и опасной близости, не могла не взволновать душу всякого верного последователя Фрейда своей мощной эротической символикой.

Мо же в эту минуту пережил в ночном поезде такое же потрясение, как двадцать лет назад (говоря точнее, 15 февраля 1980 года) в шестиметровой комнатке с нарами в несколько ярусов, восемь обитателей которой терпели холод, сырость и неизбывную вонь: острый запах помоев и лапши моментального приготовления, от которого щипало глаза и которым до сих пор пропитаны общежития всех китайских университетов. Время тогда тоже было полуночное (строгий распорядок предписывал гасить свет ровно в 23 часа), все три одинаковых девятиэтажных мужских корпуса и оба женских давно послушно погрузились в темноту. А Мо, двадцатилетний студент отделения китайской классической литературы, первый раз в жизни держал в руках сочинение Фрейда – книгу «Толкование сновидений» (подарок канадского историка с седой шевелюрой, для которого Мо во время зимних каникул бесплатно перевел на современный мандаринский[2] язык надписи со старинных плит). Он лежал на верхнем ярусе, накрывшись с головой ватным одеялом, и читал. Желтый луч карманного фонарика нервно сновал по строчкам, высвечивая слова из другого мира, иногда замирал, споткнувшись о какое-нибудь незнакомое отвлеченное понятие, и бежал дальше, извилистыми лабиринтами, к очередной точке или запятой. И вдруг некое замечание Фрейда по поводу увиденной во сне лестницы поразило его разум с силой врезавшегося в стекло кирпича. Скорчившись под одеялом, пропитанным потом и иными выделениями, связанными с кое-какими его ночными занятиями, он пытался понять, к чему относится то, что он прочел: то ли это пригрезилось самому Фрейду, то ли Фрейд проник в мозг Мо и подсмотрел один из его повторяющихся снов, то ли Мо видел такой же сон, какой когда-то, в другое время и в другой стране, приснился Фрейду… Невозможно описать, какое огромное действие может оказать на нас книга, когда мы молоды! В ту ночь Фрейд буквально озарил душу своего будущего последователя, студент Мо сбросил на пол убогое одеяло, включил, не слушая возмущенных криков однокашников, верхний свет и, осененный благодатью от соприкосновения с живым божеством, читал и перечитывал вслух полюбившийся ему пассаж, пока на пороге не появился дородный одноглазый надзиратель, который отругал его, пригрозил выгнать вон и отнял книгу. С тех пор к нему прилипло прозвище Мо Фрейд.

Он навсегда запомнил эти нары и огромный иероглиф «сон», который на исходе ночи откровения написал чернилами на беленой штукатурке. Интересно знать, что стало с этой надписью теперь. Иероглиф был начертан не в упрощенной форме современного китайского и не в более сложной классической, а в архаическом варианте той эпохи, когда писали на черепашьем панцире и когда эта идеограмма состояла из двух частей: слева схематичное изображение ложа, справа лаконичный символ спящего лица, изяществу которого позавидовал бы сам Кокто – три закорючки, опущенные ресницы, а внизу указующий перст, словно говорящий: помните, глаз видит даже во сне!

В начале девяностых Мо приехал в Париж, одержав блестящую победу над соперниками в тяжелейшем конкурсе и получив стипендию французского правительства для написания докторской диссертации о письменности одного из многочисленных народов, живших вдоль Великого шелкового пути и поглощенных песками Такла-Макана, Мертвой пустыни. Это довольно скудное (две тысячи франков в месяц) пособие было рассчитано на четыре года, в течение которых он трижды в неделю (в понедельник, среду и субботу утром) являлся к Мишелю Нива, психоаналитику лакановской школы, ложился на диван красного дерева и исповедовался, не отрывая глаз в течение всего долгого сеанса от возвышающейся посреди комнаты лесенки с ажурными коваными перилами, которая вела в кабинет и квартиру его наставника.

Месье Нива приходился дядей одному студенту, с которым Мо познакомился в Сорбонне. Внешности он был самой неопределенной: ни красавец, ни урод, ни худой, ни толстый и до такой степени асексуальный, что, вручая ему свою верительную грамоту, Мо долго не мог решить, какого он пола. Пышные густые, отливающие серебром, если смотреть против света, волосы выделялись на фоне абстрактной картины из однотонных линий и точек. Одежда одинаково подходила мужчине и женщине, точно так же как голос, разве что чуть резковатый для женского.

На протяжении всего сеанса наставник быстро ходил из угла в угол, слегка прихрамывая, и эта хромота напоминала Мо его бабушку, персонаж из совсем другой эпохи и среды. Четыре года подряд месье Нива безвозмездно (учитывая скромные средства Мо) принимал его со смирением и терпением христианского миссионера, благосклонно выслушивающего видения и интимные тайны новообращенного, которого осенила Божья благодать.

Первый китайский психоаналитик рождался в муках, иной раз весьма комичных. Вначале, поскольку Мо плохо владел французским, он говорил по-китайски, и его патрон не понимал ни слова, впрочем, это был не просто китайский, а диалект его родной провинции Сычуань. Бывало, посреди длиннейшего монолога, Мо, движимый своим суперэго, погружался в воспоминания о культурной революции и закатывался безудержным хохотом, так что слезы катились из глаз, ему приходилось снимать очки и утирать их, наставник не обрывал его, но не мог отделаться от подозрения, не над ним ли смеется ученик.

Дождь за окнами вагона все не прекращался. Мо заснул, и в полудреме все смешалось у него в голове: обрывки парижской жизни, чье-то приглушенное покашливание, мотивчик из телесериала, который напевал удачливый картежник, и страх за драгоценный чемодан, пристегнутый цепочкой к багажной полке… У соседа, отца не успевающего по английскому школьника, потекла из уголка рта струйка слюны, голова его рывками клонилась набок, пока наконец не навалилась на плечо Мо ровно в тот миг, когда поезд въехал на мост через темную реку. Сквозь сон Мо почувствовал, что по его лицу пробежали один за другим несколько лучей, а последний так и застыл. Он открыл глаза.

Без очков все расплывалось у него перед глазами, он различил только какую-то палку, мотавшуюся прямо перед носом взад-вперед и слева направо. Окончательно очнувшись, он понял, что это длинная ручка швабры, которой орудует молоденькая девушка, казавшаяся ему смутной шевелящейся тенью. Нагнувшись, девушка равномерно двигала локтем – подметала пол под лавкой.

Поезд тронулся и тут же снова затормозил. Вагон тряхнуло, девушка задела столик, с него что-то упало. Очки Мо с исковерканными дужками. Девушка попыталась поймать их на лету, Мо сделал то же самое и получил ручкой швабры по лбу, а девушка успела-таки подхватить очки и положила их обратно на столик. Краткого мига, когда Мо столкнулся с ней, хватило, чтобы он если не разглядел ее, то ощутил исходящий от ее волос знакомый запах дешевого бергамотового мыла «Орел». Точно таким же мыли голову его мать и бабушка во дворе дома, где они жили. Маленький Мо набирал холодной воды из общего крана, разбавлял горячей из термоса и поливал густые, черные как смоль мамины или серебряные бабушкины волосы тонкой дымящейся струйкой из эмалированной кружки с портретом Мао в ореоле алых лучей. Мама, наклонясь над стоящим прямо на земле тазом (тоже эмалированным, но с огромными красными пионами, символом великой революции, весны мира), терла голову куском мыла «Орел» с приятным запахом бергамота, запахом опрятной бедности, и под ее пальцами вскипали мелкой пеной прозрачные радужные пузырики, некоторые отлетали в стороны, и их уносило ветром.

– Скажите, милая девушка, зачем вы подметаете в такой час? – спросил Мо. – Это ваша работа?

Девушка усмехнулась и снова взялась за швабру. Водрузив очки, Мо разглядел, что на ней мужская майка. Значит, она не железнодорожница. Весь ее вид говорил о нищете: мешковатые шорты почти до колен, дешевые замызганные резиновые туфли и старая латаная сумка на лямке, косо перечеркивавшая плоскую как доска грудь. Прозревший Мо углядел даже темные волоски под мышками – острый запах пота смешивался с бергамотовым ароматом волос.

– Господин, – проговорила она, – можно я подвину ваши туфли?

– Конечно.

Девушка наклонилась и бережно, почти благоговейно приподняла его туфли кончиками пальцев.

– О! Ботиночки-то заграничные, из Европы! Даже подметки классные! Никогда таких не видала!

– Как вы узнали, что они заграничные? Мне казалось, они самые простые, скромные, ничего особенного.

– У меня отец – чистильщик обуви, – ответила она с улыбкой и переставила ботинки поглубже под лавку, к самой стенке. – Он всегда говорил, что заграничная обувь очень прочная и не теряет форму.

– Вы недавно помыли голову, я это чувствую по запаху бергамота. Это дерево южноамериканского, скорее всего бразильского происхождения, в Китай его завезли в семнадцатом веке, почти одновременно с табаком.

– Я помыла голову перед отъездом – еду домой. Почти год ишачила как проклятая в Пинсяне – паршивом городишке в двух остановках отсюда.

– И что же вы делали?

– Продавала всякие шмотки. А магазин возьми и разорись! Ну да ладно – я хоть могу съездить поздравить отца с днем рождения.

– Вы везете ему что-нибудь в подарок? Простите, я, должно быть, кажусь вам слишком любопытным, но, видите ли, изучать отношения детей и родителей – мое ремесло. Я психоаналитик.

– Психоаналитик? Это такая профессия?

– Да. Я анализирую… как вам объяснить… Я работаю с пациентами, но не в больнице, а в частном кабинете – скоро он у меня будет.

– Вы врач?

– Нет. Я интерпретирую сны. Люди, у которых что-то не в порядке, рассказывают мне, что им снилось, а я пытаюсь помочь им понять эти сны.

– Господи, вот уж никогда не скажешь, что вы предсказатель судьбы.

– Что-что?

– Я говорю, вы предсказатель судьбы! – повторила девушка и, прежде чем Мо успел опровергнуть это народное определение психоанализа, добавила, показывая пальцем на картонный ящик на багажной полке. – Вон он, подарок… телевизор «Радуга». Наш, китайский, с двадцативосьмисантиметровым экраном. Отец-то хотел побольше и японский, но это слишком дорого.

Пока Мо, вытянув шею, снизу вверх смотрел на коробку с телевизором – весомое доказательство дочерней любви покачивалось на багажной полке в такт колесам, – девушка отложила швабру, вытащила из сумки и расстелила под лавкой, на которой он сидел, бамбуковую циновку, зевнула во весь рот, сняла туфли, поставила их рядом с его ботинками, нагнулась, с плавной кошачьей грацией нырнула под сиденье и скрылась из виду. (Наверно, свернулась калачиком, чтобы не вылезали ноги. И наверно, судя по тому, что из мрака не доносилось ни звука, тут же, едва положив голову на служившую подушкой сумку, уснула.)

Мо изумило это хитроумно сооруженное ложе. До боли знакомое чувство охватило его: он горячо сострадал бедной девушке, он уже готов был полюбить ее; близорукий взгляд его затуманился жалостью, так что даже сквозь очки он смутно видел все-таки высунувшиеся из-под лавки голые пятки. Гипнотическое зрелище эти пятки, которые то и дело дергались или вяло почесывали одна другую, отгоняя комаров. Тонкие щиколотки были не лишены изящества, а остатки кораллово-красного лака на ногтях больших пальцев обличали некоторые претензии на кокетство. Не прошло и минуты, как девушка снова поджала грязные ноги, но они прочно отпечатались в памяти Мо, так что, представив себе их, он мысленно видел ее всю: как она лежит в темноте, с поцарапанными коленками, в перекрученных шортах, пропотевшей мужской майке, пыль пристала к липкой спине, осела пепельным кружком на затылке, обвела серой каймой губы и нарисовала темные круги под слипшимися от жаркого дыхания ресницами.

Мо встал, перебудив соседей, извинился и, с трудом пробираясь между сидящими в коридоре людьми, направился в туалет. Вернувшись, он увидел, что его бесценное место, кусочек рая размером с треть скамейки, захвачено ближайшим соседом, отцом нерадивого школьника. Он сидел неподвижно, уронив голову на откидной столик, как будто его застрелили. Остальную часть скамьи занял второй узурпатор; теперь уже он, в свою очередь, навалился на плечо отца семейства и пустил изо рта струйку слюны. На самом краешке, со стороны коридора, притулилась крестьянка. Она кормила ребенка, расстегнув блузку и придерживая пальцами тугую набухшую грудь. Мо с досадой и горечью принял потерю привилегированной позиции и сел на пол у ног крестьянки.

Ночная лампочка бросала блики света на голые торсы спящих, на картежников, слабый луч попал и на красный чепчик младенца. «Зачем ему эта штука, когда такая духота? – подумал Мо. – Или он болен? Разве его мать не знает, что сказал один знаменитый психоаналитик про героиню европейской сказки: ее красная шапочка – не что иное, как символ месячных?»

И вдруг то ли красная шапочка, то ли упоминание о том, что она символизировала, запалили в душе Мо жаркий огонь. «А что, если она девственница?» – громом прогрохотало у него в голове. В тот же миг со столика свалилась его ручка, отскочила от пола и в истерике устремилась на другой конец коридора. Краем глаза Мо видел, как она катится и катится, не останавливаясь, будто подражая мчащемуся по рельсам поезду, но остался безучастным. Он снова уставился на красный чепчик и не сразу осознал, что повторяет про себя одно и то же: «Да, если она девственница, тогда совсем другое дело».

Ребенок на руках у крестьянки сморщился, раскрыв измазанный молоком рот, и запищал.

Мо не переносил детского плача. Он отвернулся. По лицам пассажиров пробегали тени, за окном мелькали дрожащие огоньки, проносились безлюдная бензоколонка, улица с темными витринами, недостроенные дома в многоярусных бамбуковых лесах.

Младенец в красном чепчике замолк, потянулся к Мо и стал колотить его по лицу своим капризным невинным кулачком, разморенная, уставшая мать не мешала ему. Мо не уворачивался, он пристально следил за банкой из-под пива, которая в конце концов сорвалась с места и теперь катилась по вагону: пересекла маленькую лужицу (пролилась вода или пописал ребенок), обогнула густой плевок и остановилась прямо перед ним, так что даже в полутьме было видно отверстие в тонкой жести. Теплое дуновение пощекотало шею, Мо обернулся: это ребенок, почти выпроставшись из материнских рук, уткнулся носиком ему в затылок и обнюхивал, будто проверяя, чем тут пахнет. Он посмотрел на Мо подозрительно, почти враждебно, сморщил свои крохотные ноздри и продолжил обонятельный анализ. Фу! Он чихнул и снова заплакал.

На этот раз он вопил по-настоящему, во всю мочь своих легких, заходясь истошным криком. Мо пробрала необъяснимая дрожь, ему стало не по себе от сердитого, осуждающего взгляда ребенка: малыш как будто понял его тайные помыслы, распознал странную, бредовую идею использовать девственницу для достижения заветной цели, которой когда-нибудь все подивятся.

Он резко повернулся к ребенку спиной, словно прогоняя эти страхи, способные поколебать его решимость и убежденность врачевателя душ.

Под детский плач Мо на четвереньках нырнул под лавку – с головой окунулся во мрак. Первым ощущением была абсолютная слепота. И такое зловоние, что он задохнулся бы, если б не заткнул нос. Перед ним вспыхнуло воспоминание детства, как давным-давно, в самом начале культурной революции, он спускался в подвал, где вместе с другими узниками был заперт его дед, христианский пастор (неудивительно, что и в его жилах текла кровь Спасителя); там стоял запах мочи, испражнений, кислого пота, грязи, сырости, затхлости да еще набросанных на ступеньки гниющих дохлых крыс, о которых он то и дело спотыкался. Теперь он понял, почему бывшая продавщица из Пинсяна так тщательно подмела под лавкой, прежде чем туда залезть, – страшно подумать, каково тут было бы дышать без этой подготовительной процедуры.

С топографической точки зрения пространство андеграунда, в которое он попал, было не так уж мало. Тесноватое в высоту, оно зато было длиной и шириной в две лавки: той, на которой прежде сидел Мо и двое нынешних захватчиков, и той, что отходила от общей спинки в другую сторону. Свет, сочившийся справа и слева, был слишком слаб, чтобы что-то как следует различить, но внутреннее чутье говорило ему, что похожая на кучу тряпья или листьев темная масса здесь, рядом, и есть его спящая красавица.

Он ничуть не жалел, что не прихватил с собой ни спичек со столика, ни зажигалки из прикованного цепочкой чемодана. Темнота вокруг казалась романтической, таинственной, заманчивой и даже возбуждающей. Мо было забавно чувствовать себя искателем приключений, пробирающимся по подземному ходу в пирамиду или по бывшему римскому водостоку в сокровищницу.

Прежде чем углубиться в неизвестность, он машинально проверил, на месте ли деньги в трусах и французский документ в кармане куртки.

Сантиметр за сантиметром Мо пополз наискось в непроглядной тьме, которая, как он надеялся, могла обернуться ему на пользу. Вдруг он наткнулся лицом на что-то жесткое, скорее всего на острую коленку девушки. От удара, хотя и беззвучного, очки врезались ему в переносицу. Резкая боль заставила его вскрикнуть и, казалось, еще больше сгустила тьму.

Спящая красавица никак не отозвалась на возглас прекрасного принца.

– Девушка! – зазвучал в темноте проникновенный низкий голос пасторского внука. – Не бойтесь, это я, психоаналитик, с которым вы только что разговаривали. Вы меня заинтересовали. Я хочу попросить вас рассказать мне свои сны, если вы их помните. А если нет, нарисовать дерево, все равно какое: большое, маленькое, с листьями или без… По этому рисунку я скажу, девственница ли вы.

Договорив, Мо стал ждать ответа, все в той же позе, на четвереньках. Он несколько раз мысленно повторил сказанное и остался доволен: голос его не дрогнул при упоминании о девственности, и, кажется, он ничем не выдал полное отсутствие собственного сексуального опыта.

Девушка по-прежнему молчала. Мо почувствовал под рукой ее босую ногу, и сердце его бешено забилось. Он обласкал взглядом эту невидимую ногу.

– Я знаю, что вы меня слышите, – продолжал он, – хотя ничего не отвечаете. Наверное, вас удивило мое предложение. Это естественно, но я могу пояснить: толкование рисунков – не шарлатанство и не моя выдумка. Я научился этому во Франции, в Париже, на конференции по психотерапии детей, перенесших травму. Ее организовало французское министерство образования. До сих пор помню, какие деревья нарисовали две девочки и один мальчик, жертвы сексуального насилия: огромные, мрачные, темные, агрессивные, с ветками, похожими на страшные волосатые руки, и торчащими на голом месте стволами.

Пока он говорил, к нему подкрался худший враг – его собственное бессознательное, или Оно, оба термина принадлежат Фрейду, – подкрался и врасплох захватил разум. Не в силах совладать с ним, Мо гладил невидимую холодную, но нежную ногу. Ощупывал косточки на подъеме, осязал шелковистую кожу, которая как будто бы вздрагивала от его прикосновений. Наконец охватил рукой тоненькую, хрупкую щиколотку, потрогал выпуклую косточку, и его член затвердел.

Недоступная глазу нога претерпевала полную метаморфозу. Под пальцами Мо плоть ее мало-помалу превращалась в плоть совсем другой ноги, к которой рыцарь-избавитель Мо прикоснулся двадцать лет тому назад, о чем неоднократно рассказывал своему аналитику (а тот совершил оплошность, когда, сосредоточившись на детстве, пренебрег этим ключевым эпизодом).

Это произошло как-то весной, в начале восьмидесятых годов. Место действия – Китай, университет, плохо освещенная шумная столовая, в которую набилось несколько сот студентов, у каждого в руках эмалированная миска и пара палочек. Из динамика несутся оглушительные стихи во славу новой политики правительства. Все стоят в очереди. К каждому из двух десятков скользких раздаточных окошечек тянется, утопая в облаке не то пара, не то чада, длинная цепочка черных голов, всем тесно и весело. Быстро взглянув по сторонам и убедившись, что на него никто не обращает внимания, Мо уронил на пол свой талончик на обед, засаленный и закапанный соевым соусом и супом. Незаметный в толкучке, листок вспорхнул и якобы случайно упал к ногам одной студентки, у самых ее тапочек в бликах солнечного света, которому удалось пробиться через зарешеченные окна с битыми стеклами. Черные вельветовые тапки на тонкой, как бумага, подошве не закрывали подъема, над ними начиналась белизна носков. С бьющимся, как у воришки, сердцем Мо присел около этих ножек, окутанных кухонными парами, и протянул руку к карточке. Подбирая же ее, провел кончиками пальцев по черному вельвету и затрепетал, ощутив сквозь носок нежное тепло.

Он поднял голову и, опять-таки сквозь испарения, увидел лицо студентки: ни удивления, ни любопытства в ее взгляде, скорее волнующая полупоощрительная улыбка в уголках рта.

Это была X. К., его однокурсница, тоже изучавшая классику (X. – ее фамилия, по-китайски она состоит из сложного иероглифа, значение левой его части «старый» или «древний», значение правой – «луна». Иероглиф имени тоже двойной: слева – «огонь», справа – «гора». Все целиком – прекрасный символ одиночества: «Огненная Гора Старой Луны». А как это красиво графически, как мелодично и волшебно звучит! Мо до сих пор млел, стоило ему произнести ее имя.).

Он снова уронил карточку, которая приземлилась на том же месте. И опять, подбирая ее, почувствовал шевеление длинных пальчиков под черным вельветом.

В вагоне было все так же темно, но скрежет под полом стал вдруг потише, а стук колес – пореже, и в тот момент, когда он совсем затих, Мо застонал от наслаждения, но еще и от стыда и муки – горячая струйка обожгла низ его живота и промочила трусы, хорошо хоть не задев кармашек с припрятанными капиталами.

Поезд остановился. Дрожащие лучи вокзальных фонарей пронизали вагон, немного света попало и под лавку. И Мо с ужасом увидел, что ножка, которую он все время гладил, причина его унижения, на самом деле была ручкой – ручкой валявшейся на полу швабры.

Он закрыл глаза, обхватил лицо руками, вытянулся на спине и стал молиться, чтобы поезд поскорее тронулся и темнота скрыла постыдные следы, но и снаружи и внутри установилась гнетущая тишина. Поезд стоял неподвижно. Вдруг рядом с ним под лавкой раздался мужской голос:

– Где это мы?

Мо вздрогнул и быстро перевернулся на живот, чтобы было не видно мокрого пятна на брюках. От резкого движения с него свалились очки.

– Кто вы? А где же та девушка, продавщица из Пинсяна?

– Она ушла, а свое место уступила мне за три юаня.

Тогда Мо понял, что за то недолгое время, пока он отлучался в туалет, диспозиция под лавкой поменялась в худшую для него сторону. Неужели девушка именно тогда и вылезла? Он хотел поподробнее расспросить нового попутчика и подполз к нему поближе, но тот уже снова спал. Резиновых туфель продавщицы нигде не было. И только пару минут спустя Мо сообразил, что его собственные ботинки (заграничные, прочные и сохраняющие форму) тоже исчезли.

Мо вылез из-под лавки весь грязный, в мокрых штанах и с чумазым лицом, когда же он посмотрел наверх, на багажную полку, ему стало дурно: там, где стоял чемодан, теперь висела только обрезанная кем-то цепочка, поблескивавшая в фонарных лучах.

В смятении он бросился к выходу и спрыгнул из вагона на перрон. Моросящий дождик окутал вокзал плотным туманом, и в первый момент Мо решил, что у него помутилось в глазах. Он закричал и побежал по платформе, но крик его затерялся среди далеко растянувшихся блестящих рельсов и в толпе пассажиров и железнодорожных служащих; одни болтали, стоя у дверей вагонов, другие, присев на корточки тут же на платформе, ели моментальную вермишель, третьи играли в бильярд в бывшем кабинете начальника вокзала, недавно переделанном в караоке-бар с мигающими, как на сцене, огнями немыслимо ядовитых цветов. Никто, разумеется, не видел девушку с краденым голубым чемоданом на колесиках фирмы «Делси».

«Пока я пытался что-то узнать у полицейского, мой поезд отошел, – писал Мо (в новом блокноте с серой обложкой, который он купил на другой день. Кроме того, он приобрел черный квадратный чемодан без колесиков, металлическую цепочку потолще, с более прочными, чем у той, что была раньше, звеньями, и мобильный телефон.). – Я побежал за ним, но догнать не смог. И еще долго шел под дождем по уходящим за горизонт рельсам и выкрикивал имя Горы Старой Луны, призывая ее, воплощение красоты и мудрости, на помощь».

Завершив этими словами свою запись, Мо, снявший номер в плохонькой гостинице, составил подробнейший, в несколько страниц, перечень всего, что было в утраченном чемодане, с указанием цены во франках и юанях, не забыв ни обуви, ни тетрадей, ни маленького термоса – ни единой вещи, с тем чтобы подать рекламацию в Управление железных дорог. Но скоро одумался и рассмеялся.

«Как будто ты не знаешь своей великой родины!» – сказал он себе, разорвал список на мелкие кусочки и, не переставая смеяться, выкинул в окошко.

2. Предсвадебная трагедия бальзамировщицы трупов

– Скажи, когда ты первый раз услышала о гомосексуалистах?

– Мне было тогда… сейчас посчитаю… по-моему, двадцать пять лет.

– Двадцать пять? Так поздно? Ты уверена?

– Ты ничуть не изменился, Мо. Все та же отвратительная страсть растравлять чужие раны. А у меня хрупкая психика, как у любой женщины в сорок лет.

– Если рана не зарубцевалась, я могу по крайней мере снять боль. Считай, что наш телефонный разговор на расстоянии почти в тысячу километров – это бесплатный сеанс психоанализа.

– Уймись, Мо! Ты звонишь поздравить меня с днем рождения – прекрасно, я очень тронута. Спасибо. Но все имеет пределы. Прошло то время, когда мы с тобой вместе бегали в школу. Я вдова и к тому же бальзамировщица трупов.

– Чудесное слово – «бальзамировщица»! Хоть я плохо себе представляю, что это за профессия, но я заранее от нее в восторге! Иногда фильм нравится вот так, по названию, еще до того, как посмотришь.

– Ну и что?

– Почему ты упираешься? Ты же знаешь, я никому ничего не расскажу. Психоаналитик – все равно что священник, хранит тайну исповеди.

Это профессиональная этика. Доверься мне, выговоришься – станет легче. Попробуй.

– Ну ладно. Так ты спрашиваешь, когда я услышала про это дело?

– Да, про гомосексуалистов. Тебя, кажется, пугает само слово.

– До двадцати пяти лет я его никогда и не слышала.

– А как это было первый раз, помнишь?

– Да. Это было года за два до моего замужества, но мы с Цзянем уже были жених и невеста. Он преподавал английский в лицее. Как-то в субботу после работы – тогда еще работали по субботам – он на велосипеде заехал за мной в морг, что-то около шести вечера. Я, как обычно, села на багажник, а он крутил педали…

(Педали… Краем сознания Мо уловил тревожное созвучие этого слова с другим, прямо относящимся к предмету беседы. В ту пору он часто видел, как крутит педали этот парень, сутуловатый, с длинными, всегда аккуратно причесанными волосами, сияющий чистотой, как новенькая монета, с длинным худым лицом книжного человека. Подъехав к серому бетонному дому, в котором жили семьи Мо и Бальзамировщицы, он тормозил и на несколько секунд замирал, сохраняя равновесие на неподвижном велосипеде, прежде чем небрежно и не спеша опустить ноги на землю. Велосипед он всегда оставлял довольно далеко, как будто опасался, что он потеряется среди других, сваленных как попало перед подъездом велосипедов.)

– Ну, и все как обычно: мы проехали мимо музыкальной школы, потом мимо кондитерской фабрики и шинного завода.

– Кстати, один нескромный, но очень значительный для меня как последователя Фрейда вопрос: тебе никогда не снилась труба шинного завода? Длинная-длинная труба, поднимающаяся к небу, как огромный, мощный пенис?

– Нет. Никогда. Я ее терпеть не могу, эту трубу, которая вечно отравляет воздух своим черным дымом. А потом сажа и всякая труха оседают на улицах, на домах, на деревьях. Летом, перед грозой, когда и так нечем дышать, дым стелется чуть ли не над самой землей, лезет в лицо, набивается в нос. Кошмар! Вот мимо кондитерской фабрики проезжать – одно удовольствие. Там так вкусно пахнет! Помнишь?

– Еще бы. Когда мы были маленькие, в шестидесятые годы, пахло всегда молочно-ванильной карамелью – я обожал эти конфеты и никогда нигде больше их не встречал. Рассказывай дальше. Значит, вы ехали на велосипеде и вдыхали черный дым шинного завода.

– Ну и вот. Около музыкальной школы он свернул и поехал напрямик, потому что уже темнело.

– Да-да, по узкой аллейке вдоль сточной канавы, там еще всегда такая вонища. И дорога вся в колдобинах… Представляю, каково тебе было трястись на багажнике.

– Там почти никто и не ездил – именно потому, что дорога плохая. И, если помнишь, посреди аллеи стоял маленький домик.

– Мужской общественный туалет.

– Туалет – громко сказано. Тошнотворный нужник.

– Ты права. Это была такая темная, сырая кирпичная развалюха, свет проникал только сквозь дыры в черепичной крыше. Электричества тоже не было. Внутри тучи мух. На полу лужи, даже в сухую погоду. А уж когда дождь, просто не зайдешь. Все мочились прямо с порога. Иногда даже устраивали соревнования, местные Олимпийские игры – кто дальше пустит струю.

– В тот день так называемый туалет был оцеплен полицией. Издалека я видела просто какие-то тени и не могла понять, кто это. А когда мы подъехали поближе, заметила, что у них в руках автоматы – дула поблескивали под фонарями. Полицейские в форме. И довольно много. Все происходило в полной тишине. Они арестовали десяток мужчин – совсем молодых и постарше. Лиц я не разглядела – они выходили из домика гуськом, опустив голову. Полицейские перекрыли дорогу. Мы сошли с велосипеда и пошли пешком. Я спросила своего будущего мужа, кто эти несчастные люди. Вот тогда-то, в двадцать пять лет, я и услышала то самое слово.

– Что они делали в будке?

– Цзянь объяснил мне, что у них там было место встреч. Все они сгорбившись прошли мимо нас под конвоем полицейских к бронированному фургону с решетками. Вид у них был подавленный, виноватый, они были похожи на пойманных зверей, которым перебили хребет. Даже полицейские смотрели на них с любопытством, как на диковинку. И такая жуткая тишина! Слышно было, как гудят телеграфные провода на ветру, как булькает вода в сточной канаве, я услышала даже урчание своего пустого живота. Цзянь шел, опустив голову и глядя на грязную дорогу под колесами. Только когда мы снова сели на велосипед и я прислонилась щекой к его спине, я почувствовала через рубашку, что он весь в холодном поту. Я что-то ему сказала, но он не ответил. Потом мы никогда больше не ездили той дорогой.

– А он часто заезжал за тобой на работу?

– Да. Почти каждый день. И отвозил меня домой.

– Вот это галантность! У меня не хватило бы духу, даже если бы я был влюблен. Боюсь мертвых.

– Цзянь не боялся.

– Может, ты еще скажешь, что смерть его чем-то притягивала? Да? В таком случае, у него психология западного человека. Интересный тип. Жаль, что его нельзя подвергнуть анализу.

– Знаешь, где мы с ним познакомились? В морге. В том самом зале, где я до сих пор работаю.

– Расскажи.

– Это было в начале восьмидесятых. Прошло уже почти двадцать лет. Я даже не помню, во что он был тогда одет.

– Подумай – и вспомнишь.

– Нет, больше не могу, хочу спать. Давай продолжим завтра, ладно?

– Договори только, как вы познакомились. Мне это очень важно.

– Завтра.

– Ну, хорошо, до завтра. Я тебе позвоню.

– Было часов пять вечера. Все мои коллеги и начальник смены ушли играть в баскетбол – у них был товарищеский матч с командой пожарных. Я вошла в ритуальный зал и увидела Цзяня с каталкой, на которой лежало тело женщины. Помню его ухоженные волосы до плеч, грустный, замкнутый вид, измученный взгляд и особенно его духи. Тогда, в начале восьмидесятых, духи были такой редкостью! Даже у богатых. Я сразу почувствовала запах настоящих духов. Тонкий, пряный, экзотический аромат, в нем угадывалась герань с легкой примесью розы. В одной руке он держал длинное жемчужное ожерелье, которое как-то неприятно подчеркивало женственность его облика, и машинально перебирал бусины, как монах четки. Пальцы у него были короткие и грубые (потом я узнала, что это последствие трудового перевоспитания в глухой горной деревне во время культурной революции), на правой руке виднелись два уродливых шрама.

– Как ты была одета в тот день?

– На мне был белый халат и перчатки.

– Белый халат?

– Ну да. Как у медсестры. Я всегда ношу свежий, белоснежный. Не то что другие сотрудники! Посмотрел бы ты на их халаты! Черные, засаленные, и только когда совсем уж залоснятся, они их стирают.

– Представляю. А Цзянь, наверное, любил, когда одеваются опрятно.

– Он на меня даже не посмотрел. Глядел не отрываясь на фиолетовое пятно за ухом матери. Первый признак, что труп начал разлагаться. Достал из кармана и протянул мне записку от директора похоронного бюро, это было разрешение – не знаю уж, как он его добился, – присутствовать в виде исключения при бальзамировании. Я тогда еще не бальзамировала сама. Черт знает, что за блажь на меня нашла, но почему-то я не сказала ему, что я только делаю покойникам прически, а для главной процедуры надо ждать начальника смены.

– Часто у вас допускаются такие наблюдатели?

– Нет, крайне редко.

– Я тебя слушаю и понемногу начинаю понимать этого малого. Готов спорить, что он надушился духами своей матери и ожерелье тоже было ее.

– Молодец, французский аналитик! Голова у тебя варит! Вот только почему ты до сих пор не женился? Все еще влюблен в однокурсницу, которой до тебя и дела не было? Как там ее звали? Какая-то Гора?…

– Гора Старой Луны. Не смей говорить о ней в таком тоне. Хватит валять дурака, рассказывай дальше.

– На чем мы остановились?

– На том, что ты собиралась бальзамировать его мать.

(Вдруг внимание нашего аналитика отвлекли звуки из соседнего номера дешевой гостиницы, в которой он остановился. Завыли трубы, полился душ, запел мужской голос, а потом спустили воду из бачка – казалось, прямо над головой у Мо загрохотал водопад, старые трещинки на потолке стали расползаться и превратились в язвочки, из которых посыпались хлопья известки. Это придало особый колорит телефонному сеансу психоанализа. Потом нежно зажурчал ручеек – бачок стал наполняться – и зашумела стиральная машина. Этот шум вернул Мо на двадцать лет назад, в далекое весеннее воскресенье, словно старая, полузабытая песенка зазвучала у него в голове. Он увидел Бальзамировщицу, ее жениха и всех обитателей двора, столпившихся около общественного крана, перед которым стояла новехонькая, купленная к свадьбе стиральная машина. Первое семейное приобретение. Будущие супруги смотрели, как в машину наливается вода, и одно это зрелище переполняло счастьем их души. Мо вспомнил, что в ту пору в городе с восьмимиллионным населением еще не было такси, так что гордая пара добиралась до дома пешком, он вел велосипед за руль, она подталкивала сзади. А на багажнике ехала привязанная веревками из рогожи стиральная машина марки «Восточный ветер», продукция одноименного местного завода. То было великое событие, достойное войти в анналы двора, в котором проживали несколько сот семей медицинских работников. Бурные аплодисменты! Толпа детей и взрослых, по большей части врачей, в том числе нескольких светил, сгрудилась вокруг машины. Одни громко восхищались, другие интересовались, сколько она стоит и как действует. Уступив многочисленным просьбам, владельцы агрегата согласились устроить публичную демонстрацию. Бальзамировщица пошла за грязным бельем, а Цзянь тем временем подключил машину к уличному крану. Мо тоже был там и испытывал такое чувство, как будто присутствует при запуске космического корабля. Цзянь нажал на кнопку пуска, красные и зеленые лампочки замигали над круглым окошком, сквозь которое было видно, как промокло и завертелось белье, как заплескалась, ритмично поднимаясь и опускаясь, вода, как вскипели и радужно заискрились под весенним солнышком пузырьки мыльной пены. Бальзамировщица, повиснув на руке Цзяня и восторженно ахая, обходила, осматривала и ощупывала машину со всех сторон. Между тем белый корпус трясся все сильнее и сильнее и временами ревел, как самолет перед взлетом.

Наконец затихли последние конвульсии, и демонстрация завершилась открытием люка. Жених и невеста опустились перед машиной на колени и на глазах собравшихся торжественно извлекли выстиранную одежду – вещи невозможно было узнать, безжалостный «Восточный ветер» изодрал их в клочья.)

– Если б ты видел, до чего ужасно выглядела его мать. Когда я подошла к ней, меня так и передернуло. Дело не в том, что лицо стало серым, к этому я уже привыкла, но оно было так искажено, как будто она умирала в приступе дикой ярости, мускулы застыли в какой-то злобной гримасе – странно и страшно! Выпученные глаза, оскаленный рот, десны наружу… ну прямо лошадь, под копытами которой разорвался снаряд: дым, порох, земля разлетаются в разные стороны, и она дико ржет. Цзянь сдавленным голосом, сквозь рыдания, объяснил, что его мать была лингвистом и умерла где-то на границе с Бирмой, где изучала бесписьменный язык какого-то архаического племени с матриархальным строем. Она хотела доказать, что большая часть лексики этого языка происходит от древнекитайского эпохи Борющихся царств,[3] еще до первых императоров. Ее доставили в местную больницу, и в предсмертной агонии она выкрикивала слова этого неизвестного наречия. Даже не слова, а корни слов, какие-то странные нагромождения слогов, отдельные гласные, взрывные согласные.

– Ну, лингвистика лингвистикой, а что показало вскрытие?

– Причин смерти могло быть две: редкая тропическая болезнь или же отравление ядовитыми растениями или грибами – печень буквально развалилась на кусочки под пальцами патологоанатома. Цзянь выглядел таким потерянным, подавленным горем и всеми похоронными процедурами. Он, бедненький, был совсем один.

– А отец? Он ведь, кажется, тоже лингвист?

– Он работает в Пекине. Родители Цзяня развелись в конце шестидесятых. Мать вырастила его одна. И Цзяню непременно хотелось, чтобы в гробу у нее было нормальное, достойное крупного ученого выражение лица, а не эта дьявольская гримаса. Тело доставили самолетом, но оно уже начало разлагаться – я так ему и сказала. Когда я опускала покойной веки – профессиональный рефлекс, – то заметила на шее и висках синеватые пятна. Я сказала Цзяню, что дорога каждая минута. Работники, которые перевозят трупы, ушли вместе с начальником смены, а грузовые лифты закрыты на цепь с замком, так что нам пришлось самим тащить его мать на второй этаж, в бальзамировочную, и обкладывать льдом. Мы подняли завернутое в одеяло тело – оно совершенно окоченело, – я за плечи, Цзянь за ноги, и кое-как, спотыкаясь, понесли к лестнице. Цзянь молчал и вообще казался не в себе. Шел неуверенно, каким-то деревянным шагом. Ему было очень плохо. Чтобы ухватиться покрепче, он надел жемчужное ожерелье на шею, по щекам его текли слезы. До лестницы было недалеко, но с каждым шагом тело как будто наливалось тяжестью и свисало все ниже. Дважды за этот короткий путь мы останавливались, чтобы я могла отдохнуть. И я постоянно чувствовала аромат его духов. Во время одной из таких передышек я, выбившись из сил, присела на корточки спиной к стене и положила голову покойной себе на колени. Закрыла глаза и так застыла. Цзянь был тут, совсем рядом, но я его не видела, не слышала его голоса и его дыхания, а только впивала этот гераниевый запах… была еще примесь розы и мускуса, но почему-то она стала слабее, чем сначала. Скажешь, субъективное ощущение? Может быть. Но я погружалась в этот аромат, он пропитал все мои поры. Это было похоже на сон: вот я сижу и держу на коленях голову трупа, а вот закрываю глаза и чуть не задыхаюсь от насыщенного запаха герани… еще немножко – и сама превращусь в длинный изящный плод герани. Ты его когда-нибудь видел? Как бы его описать? Он похож на клюв белого журавля, такой же изысканный изгиб.

– По лестнице вы тоже несли тело вдвоем?

– Нет. Лестница бетонная, крутая и, главное, очень узкая. Когда мы дошли до нее, Цзянь сказал, что будет удобнее и проще, если он понесет свою мать один. Сначала он попробовал взять ее на руки – знаешь, как в кино, когда молодой муж после свадьбы подхватывает счастливую новобрачную и легко взбегает со своей ношей по лестнице в спальню. Но у Цзяня так не получилось. Видимо, ему было слишком тяжело. Он не мог идти. Тогда он попросил меня помочь ему взвалить тело на спину. Тут-то я и увидела, что щеки покойной провалились еще больше, а кожа совсем посерела. Началось расслабление мышц, значит, скоро отвалится нижняя челюсть и работать с лицом будет страшно трудно. Я подвязала челюсть салфеткой. При свете голой лампочки на лестничной клетке было видно, что глаза опять открылись и смотрели прямо вперед, но выражение их изменилось: вместо злобы и ненависти в них теперь стояло такое отчаяние, такая тоска, что все во мне перевернулось и я отвела взгляд. Что это был за подъем! Глядя на Цзяня, я думала, что нет для человека более тяжелого бремени, чем тело мертвой матери. Цзянь преодолевал ступеньку за ступенькой. Икры его дрожали от напряжения, кожа на щиколотках так обтягивала косточки, что едва не лопалась. Но он упорно карабкался вверх. Вдруг ожерелье, висевшее у него на шее, лопнуло, бусины посыпались на узкие ступеньки и с хрустальным звоном запрыгали по бетону. Я шла несколькими ступенями ниже, так что мне ничего не стоило вытянуть руки и наловить полные пригоршни летящих жемчужин. Неожиданно сверху раздался оглушительный хохот – я вздрогнула и подняла голову. Цзянь смотрел на меня через голову матери и давился от смеха. Через минуту он пришел в себя, пробормотал извинения и, тяжело переваливаясь, двинулся дальше, а застрявшие у него в волосах и в складках свитера жемчужины при каждом шаге соскакивали и плясали вокруг меня – ужасно красиво.

(Мо вспомнился другой звук, не столь мелодичный и хрустальный, как звон скачущих по бетону жемчужин. Бульканье стиральной машины, снова запущенной, к великой радости Бальзамировщицы, ее жениха и дворовых зевак, ровно через неделю после первой неудачной попытки, в следующее воскресенье. Молодая пара вернула растерзавший все белье «Восточный ветер» на завод-изготовитель, а неделю спустя привезла новую машину тем же порядком: на багажнике велосипеда, который один вел за руль, а другая подталкивала сзади. Хотя уже стемнело, их появление вызвало во дворе еще больший фурор, чем в прошлый раз. Говорили, что даже отъявленный скупердяй врач с первого этажа, жертва нервного тика, который случался у него от трех до трех тысяч раз в день, расщедрился и протянул из окошка удлинитель, куда включили 500-ваттную лампу. Подвесили прямо над колонкой, около которой красовался новенький агрегат марки «Восточный ветер».

Восторженные зрители не только толпились вокруг машины во дворе, но и глазели из окон, точно с театральной галерки. Парни швырялись петардами в девушек, которые по такому случаю выскочили из дому с мисками в руках, не доужинав и угощая друг дружку. Атмосфера была самая праздничная: смех, крики, споры, шуры-муры. Все грязное белье Бальзамировщицы пошло в расход еще неделю назад, поэтому ей не осталось ничего другого, как только загрузить в машину чистую одежду, что она и сделала у всех на глазах, храбро улыбаясь. Машину включили, жених с невестой взялись за руки и стали с умилением наблюдать через круглое окошечко, как кувыркаются в мыльной пене синие куртки, цветастые блузки, поплиновые юбки, жакетки, а также пара джинсов, пара расклешенных брюк, которых никто ни разу не видел на хозяйке, и множество белых фирменных футболок – похоронное бюро премировало ими сотрудников.

Время стирки постепенно подходило к концу, как соната – к заключительной ноте. Нервы публики напряглись до предела – все помнили тот адский рев взбесившегося самолета, который предшествовал трагическому финалу первой демонстрации. Лампочка раскачивалась на ветру и попеременно украшала лица зрителей желтыми и багровыми бликами или серыми тенями. Владельцы машины, понятно, волновались больше всех, но держались мужественно и, избегая устремленных на них десятков пар глаз, сосредоточенно глядели на запотевшее и забрызганное изнутри окошко. Все вроде бы шло хорошо. Барабан продолжал ритмично крутиться, хорошо смазанный механизм урчал в глубоком баритональном тембре. Напряжение толпы ослабло.

И все-таки «Восточный ветер» снова проявил вероломство. Положенное время истекло, а машина, как упрямый осел, не желала останавливаться. Прошло десять, пятнадцать минут, некоторые стали расходиться, остальные недовольно загомонили. Кто-то схохмил, что завод вместо стиральной машины подсунул машину для зомби, и все покатились со смеху. Мо видел, как Бальзамировщица тоже попыталась засмеяться, но не смогла. Лицо ее пылало. Насмешки сыпались на жениха с невестой со всех сторон, и те, как под ударами, вжимали голову в плечи. К тому же в желтом конусе электрического света замельтешили дождинки.

Через несколько минут двор опустел. Сквалыга-врач, верный себе, забрал лампочку (зря только жег!) и, дергая ртом и левым глазом, потребовал, чтобы Бальзамировщица заплатила ему за расход электричества.

Дождь разошелся и хлестал по корпусу машины, она же продолжала наяривать в темноте, словно предаваясь гнусному самоублажению. Мо из-под навеса дома напротив видел сквозь дождевую завесу, как мигают изумрудные и рубиновые огоньки. Неумолимый, бесчувственный, дикий монстр дебоширил и пел под ливнем, причем баритон перешел теперь в напористый, самовлюбленный тенор.

Из соседних окон сначала послышались одиночные возгласы, а потом хлынул поток возмущенных криков и брани по адресу Бальзамировщицы и ее жениха. Они же стояли у колонки, вдвоем под одним зонтиком, который держал Цзянь, и обреченно смотрели на упрямую машину, струи дождя и ручьи под ногами.

Какой жестокий удар! Когда наконец дверца щелкнула и открылась, когда из машины достали и осветили дрожащим лучом карманного фонарика белье, оказалось, что все вещи до единой снова изорваны в клочья.)

– Я тебе уже говорила, что в то время я еще не бальзамировала, а только причесывала покойников. Препарировать и заниматься косметикой мне до тех пор ни разу не приходилось. Поэтому, скрыв истину, я, как ты догадываешься, оказалась в ужасном положении. Я уложила мать Цзяня на холодильный стол и стала тщательно, медленно разбирать ее волосы – надеялась, что начальник и остальные вернутся наконец со своего баскетбола. Надо сказать, волосы, несмотря на возраст покойной, были великолепные. Не особенно густые, с проседью, но такие шелковистые! Я их промыла, высушила, расчесала прядку за прядкой и уложила в шиньон: Цзянь сказал, что такую прическу она делала по торжественным случаям – в день рождения, праздники, Новый год. У нее была длинная красивая шея, и ей нравилось смотреть на нее в зеркало. Прическа ей действительно шла – придавала интеллигентный, едва ли не аристократический вид. Хотя, конечно, выражение лица изменить не могла. Как бы тебе сказать? Помню, было просто больно смотреть, как она лежит, такая вот изуродованная, и, кажется, страдает от какой-то нескончаемой пытки. Начальник и все прочие никак не возвращались, и я решилась сыграть роль до конца. Настало время действовать. Пути назад уже не было.

– Ты полюбила его с первого взгляда?

– Да, наверное… Может, на сегодня хватит?

– Нет-нет. Расскажи хотя бы, как ты вышла из положения. В двух словах. Открой профессиональную тайну.

– Ну, хоть я сама никогда не пробовала, но теоретически знала что и как. Сначала внутривенно вливается формалиновая смесь. Это совсем не то, что переливание крови. Надо рассечь ногу и ввести катетер, через который специальным насосом раствор вводится в тело и выводится из него. Этот надрез всегда делает сам начальник. Я иногда бывала рядом с ним – помогала привести покойника в порядок или подавала инструменты, но каждый раз отворачивалась – из какого-то инстинктивного, непреодолимого отвращения. Не к мертвецам – к ним-то я давно привыкла. А к начальнику. У него были такие белые, бескровные руки… брр! А ногти длинные, острые – прямо вампир из фильма ужасов! Но главное даже не это, а омерзительный запах. От него всегда разило спиртным. Я не трезвенница – за столом, по праздникам не прочь и сама немножко выпить. Но, понимаешь, бальзамирование – последняя услуга, которую можно оказать человеку на этом свете, последнее, чем можно его порадовать. И меня просто тошнило от запаха винного перегара, пусть даже не очень сильного. А вот теперь, когда надо было первый раз самой сделать надрез, я пожалела, что не наблюдала повнимательнее. Было страшно: вдруг ошибусь, вдруг не получится – вот кошмар! Дрожа от страха, я готовила инструменты, раствор и насос – довольно старый, немножко ржавый, но еще вполне исправный. Потом засучила покойной левую штанину до колена – обнажилась ледяная тонкая голень, сплющенная, оттого что долго оставалась в одном положении. Неловко и неуверенно я разрезала скальпелем кожу крест-накрест. Потекла густая, как пюре, кровянистая жидкость. Цзянь позеленел и закрыл глаза, ему стало дурно. Вдруг мне послышался шум внизу, на первом этаже. Я уж подумала, что это шаги начальника, который, на мое счастье, вернулся и сейчас поднимется сюда. Я побежала ему навстречу. Это было такое облегчение! Я бы с радостью призналась начальнику, что взялась не за свое дело, и пусть отругает или накажет. Я спустилась по лестнице и дошла до самой двери. В коридоре было темно, слабо освещенная дверь закрыта. Нигде никого. Скоро должно было совсем стемнеть, тогда ничего не будет видно. В коридоре дуло, пробирал холодный, как нога усопшей, сквозняк. Было страшно неуютно от гулкого эха моих одиноких шагов по лестнице и мраморному полу, от теней по углам, я испугалась даже собственного отражения в зеркале. Меня так и подмывало открыть дверь на улицу и удрать, ни слова не сказав клиенту, или сбегать на баскетбольную площадку за выпивохой-начальником. Но я совладала с собой и вернулась наверх, понятия не имея, что делать дальше. В бальзамировочной я сказала Цзяню, что мне послышалось, никто не пришел, и что, если он поможет мне повернуть тело, мы продолжим, а потом поставим катетер. Он спросил разрешения почитать матери стихи по-английски – это она научила его этому языку, когда он был маленьким, а теперь он изучал его в университете, причем не просто занимался им день и ночь, а отдавался ему как единственной страсти в своей жизни. Он так робко попросил, что я не смогла отказать. И он начал декламировать громким голосом, довольно приятным, с женственными интонациями. Как ты знаешь, я по-английски ни бум-бум, но стихи были очень красивые. Красивые и грустные. Дрожь унялась, моя рука окрепла, скальпель послушно делал надрезы в нужных местах, операция протекала нормально под аккомпанемент странных, каких-то волшебных звуков. Цзянь сказал, что это старинная ирландская песня из романа Джойса. Я спросила, про что она, и он перевел, а мне так понравилось, что я записала на память. Если хочешь, могу рассказать:

Кожа покойной чудесным образом розовела, по мере того как по венам разливалась жидкость, которую Цзянь накачивал ржавым насосом. Он сменил меня, позабыв о своем Джойсе. Я же принялась чистить его матери зубы. Помню, у нее, как и у сына, два передних неплотно сходились. Не прошло и часа, как расслабились руки и подбородок. Жуткая гримаса исчезла, лицо расправилось. Черты снова обрели спокойствие, какое пристало серьезной даме-лингвистке, и казалось, что это радует усопшую. Китайско-бирманский диалект ее больше не терзал. Увидев, каким приветливым стало лицо матери, сын захотел сделать ее еще прекраснее. Я согласилась, и он пошел за косметикой, а меня оставил наедине с покойной. Ну, я сидела, глядела на нее и не заметила, как заснула. Когда же проснулась, шел дождь. Не знаю, что произошло за время, пока я спала, но что-то во мне изменилось. Все вокруг казалось таким прекрасным, даже шум дождя звучал как музыка. Мне захотелось запеть древнюю песнь плакальщиц, она вдруг зашевелилась в памяти, зазвучала в мозгу, запросилась наружу. При моей работе, ты же понимаешь, чего-чего, а похоронных песен я наслушалась. И до самого прихода Цзяня я пела. Цзяню песня очень понравилась, особенно ритм, как он сказал, светлый, сияющий. Он попросил меня спеть что-нибудь еще. А сам открыл шкатулку, обтянутую темной лакированной кожей, и я, не переставая петь, сначала взяла карандаш и слегка, словно лаская, коснулась век покойной – подвела глаза тонкой-тонкой линией, потом нанесла на губы коралловую помаду с блеском и подкрасила ресницы французской тушью. А Цзянь надел ей на шею золотое колье с сапфиром. Его мертвая мать, можно сказать, похорошела, на губах ее заиграла улыбка.

– Я думаю, в тот день он тебя полюбил.

– Я тоже так думала, но ты, ученый психоаналитик, знаешь не хуже меня, что гомосексуалист не может спать с женщиной. Иначе Цзянь не выбросился бы из окна вечером после свадьбы и я не осталась бы вдовой, девицей-вдовой.

– Да, правда.

– Такая история.

3. Маджонг! Маджонг!

Телефонный сеанс психоанализа закончился около полуночи. Не зря, не зря Мо потратил несколько месяцев, изъездил вдоль и поперек обширную провинцию на юго-западе Китая! Сколько обманщиц, сколько прикидывающихся невинными девушками проституток прослушал он за время этого мрачного кастинга и уж думал, что безнадежно заплутал в черном коридоре, не чаял что-то найти и только постоянно все терял: в поезде у него украли чемодан, на рынке портсигар, в гостинице часы, а в караоке-баре куртку. И вдруг в конце туннеля блеснул свет: его старая знакомая и соседка Бальзамировщица, как оказалось, все еще хранила, девственность.

Положив трубку, Мо в безотчетном порыве не просто отошел, а отпрыгнул от телефона. Тело его оторвалось от пола и воспарило на облаке счастья. Приземлившись на кровать, он больно ударился обо что-то твердое. Это был фарфоровый чайник, купленный утром на базаре. От удара чайник разбился на кусочки, но отличное настроение Мо не пострадало. Он вспомнил, что когда у его бесполого аналитика Мишеля, похожего на типичного француза из средненького французского фильма, случалось что-нибудь особенно хорошее, он шел в ближайшее бистро и ставил всем выпивку. Мо решил последовать его примеру и несмотря на поздний час оделся и вышел из номера. Впервые стены гостиницы, ни одним окошком не смотрящей на улицу, огласились его веселым свистом – он насвистывал песенку Сержа Гензбура. Со словами «Да здравствует любовь!» он положил свой ключ на стойку, снабженную деревянной вешалкой с пронумерованными крючочками, и послал воздушный поцелуй коридорному.

(Это был студент, который подрабатывал в гостинице в выходные и по ночам. Каждый вечер, начиная си часов, он обходил номера и предлагал клиентам девушек. Кроссовки «Найк» замирали у двери, студент стучал по ней пальцем, как по клавише компьютера, и звонким мальчишеским голосом выговаривал: «Пришла любовь!» Он был самым образованным и самым бесполезным из местных помощников Мо в его злополучных поисках девственницы.)

Мо вышел на главную улицу города. Фонари, из экономии, были выключены, зато вовсю сияли яркие, ослепительно белые, голубые и розовые неоновые вывески парикмахерских салонов. Работа в них кипела, накрашенные девицы, официально именуемые парикмахерами, стояли или сидели посреди салона перед включенными телевизорами в соблазнительно облегающем белье. Игривыми голосами с акцентом отдаленных провинций они зазывали Мо, принимали томные позы. Еще были открыты ночной ресторанчик и пара аптек, специализировавшихся на продаже афродизиаков, в их освещенных витринах красовались свившиеся клубками живые змеи, крабьи панцири, муляжи оленьих и носорожьих рогов, причудливые растения и волосатые корни женьшеня. Мо брел по пустынной в этот час улице, минуя все новые и новые парикмахерские салоны и подвергаясь атакам неоновых лучей и бойких девиц. В самом конце улицы возвышались трубы частного кирпичного завода, процветавшего благодаря строительному буму. В лунном свете сновали, как муравьи, скрюченные фигурки рабочих, которые закладывали кирпичи для обжига в печное жерло или вытаскивали готовые; они выкатывали груженые тачки, останавливались глотнуть воздуха и спешили снова нырнуть в ненасытную черную пасть; а в ночное небо поднимались из труб клубы белесого дыма.

Мо зашел в чайную напротив завода. Он уже бывал здесь – один из местных провожатых приводил его неделю назад. Поиски девиц и там не увенчались успехом, но Мо приглянулись и высокая черепичная крыша, и открытые терраски, и низенькие деревянные столики с весело поскрипывающими бамбуковыми стульями, и влажный черный земляной пол, усеянный арахисовыми скорлупками, шелухой от семечек и окурками; и уютный, домашний, напоминающий детство запах. Больше всего ему понравилось, как подают чай: официант наклонял медный чайник с тонким блестящим носиком метровой длины, и прямо в вашу фарфоровую чашку на металлическом блюдце водопадом лилась струя кипятка; когда же чашка наполнялась до краев, причем мимо не попадало ни капли, официант накрывал ее белой фарфоровой крышкой, которую держал кончиками пальцев. Однако на этот раз Мо постигло разочарование: чайной больше не было, вместо нее открылась бильярдная, где в густом табачном дыму толпилось множество народу. Игроки то отступали в тень, то наклонялись над зеленым сукном и ударяли по шарам слоновой кости, так что они сталкивались, катились к бортам, сталкивались снова… а с потолка свисали широкие абажуры. Все как в дешевом вестерне шестидесятых годов: фальшивый антураж, плохая игра, дрянное освещение, даже стук шаров какой-то ненастоящий, слишком гулкий, точно записанный в студии неумелыми шумовиками. Мо подошел к стойке походочкой Клинта Иствуда. Впервые в жизни ему захотелось шикануть по-ковбойски, поставить по стаканчику всем присутствующим, причем уже не по случаю своей личной радости, а просто так, проникнувшись духом «американского империализма», и он осведомился у бармена о прейскуранте. Цены на крепкие напитки, вполне, впрочем, умеренные, ошеломили его, и он спросил, сколько стоит местное пиво, одновременно прикидывая количество игроков в зале. Подсчет оказался столь впечатляющим, что, прежде чем бармен успел ответить, он выскочил, не заказав ни капли.

– Гора Старой Луны, любимая моя! Клянусь ради тебя быть разумным и бережливым! – громко воскликнул он и не солоно хлебавши пошел прочь из города, к морю, осторожно обходя кучи мокрого мусора.

Он перешел через мост и зашагал вдоль лениво текущей темной реки, над которой раскинулось угольно-черное небо и блестел серебристый лунный диск. Еще не добравшись до бухты, где водились крабы, он уже почуял прохладный запах моря. Знакомый, но все равно удивительный запах: как будто свежий ветер донес до него женское дыхание. Показались домишки, вернее бараки на сваях, где жили ловцы крабов – крестьяне из нищих деревень. Слышался детский плач, заунывный лай бродячих псов. Ветер стихал. В лабиринте расставленных для просушки сетей запуталась ночная бабочка. Мо опустился на четвереньки и подполз к ней поближе. Хрупкое создание вздрогнуло и забило пурпурными в серых прожилках крылышками – Мо услышал их трепетанье. Крохотное вытянутое тельце в панике задергалось в складках сетей.

– Не бойся, милая, – сказал Мо бабочке. – Я сам только что бился так же, как ты, и насилу вырвался из сетей китайского правосудия, коварно расставленных и хитроумно переплетенных.

Он выпустил бабочку и с удовольствием следил, как она улетает с еле слышным стрекотом, как крохотный вертолетик.

«За тысячи километров отсюда, – подумал Мо, – спит сейчас в своей камере другая нежная узница, моя дорогая Гора Старой Луны. Бедная ты моя, ты и на воле плохо засыпала, как же тебе спится там, в тюрьме, на голой циновке, в одной полосатой тюремной робе?»

Щеки Мо пылали, кровь стучала в висках. Он снял ботинки – ступни тоже были горячие, – сделал несколько шагов по зернистому песку, а дальше побрел по мелководью – в том месте, где река впадала в море, разлилось тускло-серое озеро. Мо наклонился, смочил лицо – вода была тепловатая. Он вернулся на сухой песок, разделся, аккуратно снял часы, спрятал их в носок, а носок засунул в ботинок. Потом связал одежду в тюк, поднял его повыше, задрав тощие руки, и пошел по воде к торчавшей неподалеку от берега скале. Под ногами колыхались густо-изумрудные водоросли. Попадались острые камни. Крепкий морской ветер хлестал в лицо, едва не сорвал с Мо очки, зато остудил кровь. Мо осторожно переставлял ноги. Он знал, что тут кишмя кишат здоровенные крабы с жуткими клешнями и белейшим мясом, которое славится как мощный афродизиак. Их не видно, но они тут, на дне, в мокром песке, под камнями, прячутся в скалах – во всех расселинах и ямках, где скапливается вода, охотятся на голые ноги; Мо чудилось, будто они перешептываются, обсуждают, как бы получше вцепиться.

«Когда-нибудь я вернусь сюда с Горой Старой Луны, – думал он. Усажу ее в надутую резиновую камеру и буду толкать вперед, чтобы крабы не хватали ее за ноги. Так и вижу, как свисают ее прекрасные маленькие ножки, а на ступнях – корочка из песка и ракушечника. Так и слышу, как она весело вскрикивает и ее голосок разносится над водой. Это будет замечательно – видеть ее снова на свободе, смотреть, как она, обхватив руками камеру, катается на пенистых волнах – то вверх, то вниз! Она возьмет с собой фотоаппарат и будет снимать смуглых рыбаков тяжелую работу, жалкий быт самых бедных людей в Китае, если не на всем белом свете. А я буду записывать сны взрослых и детей. Расскажу им о теории Фрейда, об эдиповом комплексе, ее квинтэссенции… то-то будет забавно глядеть, как они изумленно галдят и трясут головами».

Казалось, повсюду на волнах плавно покачиваются какие-то светлячки. Это были крохотные, сливавшиеся с темнотой лодчонки, в каждой сидело два человека: один греб, и над головой его висела ацетиленовая лампа, другой держал сеть. Силуэты то совсем растворялись, то вырисовывались яснее, когда суденышко поднималось с очередным валом прибоя, который с шумом набегал и обрушивался на берег, а потом выдыхался, сникал и отползал. А вокруг тишина, покой, мерное дыхание моря. То был час, когда рыбаки выбирают сети.

Между тем сзади, на берегу, послышался шум мотора. На песке остановился автобус, из него высыпали мужчины и женщины, вероятно, они специально приехали, чтобы попробовать здешних чудодейственных крабов. Не успели они выйти, как кто-то из мужчин громко потребовал крабов: самых мелких, с самым беленьким и самым возбуждающим мясом. Может, это гид-переводчик? Интересно, откуда туристы? Из Японии? С Тайваня? Из Гонконга? Мгновенно был развернут ресторан под открытым небом. Расставлены у кромки воды литые пластмассовые стулья и столики, над ними развешаны цветные лампочки. Несколько молодых ребят – наверное, помощники повара – зашли в воду и стали окликать рыбаков, чтобы те привезли свежевыловленных крабов. Поначалу, среди суматохи, Мо не мог определить, кто же такие эти ночные гости. Но когда они расселись и на каждом столике закипела игра в маджонг, он понял, что это китайцы. Китай – империя маджонга. Миллиард заядлых игроков. Кто бы еще затеял игру в маджонг, не желая упустить ни минуты, хотя всего-то надо было подождать, пока сварятся на пару крабы. Когда же кто-то, наверное водитель, вернулся к автобусу, сел на песок и заиграл на губной гармонике мотив китайской революционной песни шестидесятых годов, сомнений и вовсе не осталось.

У тебя в тюрьме нет губной гармоники. Это запрещено. И крабов там не дают, только кусочек-другой свинины с ноготок величиной два раза в неделю: по средам в липкой тушеной капусте, а по субботам в жидкой капустной похлебке. Сплошная капуста. Капуста вареная, капуста тушеная. Капуста квашеная и маринованная. Капуста тухлая и червивая. Капуста с песком. Капуста с волосами. Капуста с ржавыми гвоздями. Капуста. Вечная капуста. Маджонга в тюрьме тоже нет. Во время свидания ты рассказала мне, что единственная игра, в которую вы играете в камере, называется «писи госпожи Тянь», в честь женщины-врача, сидящей за непреднамеренное убийство, у которой из-за венерической болезни затруднено мочеиспускание. Каждый раз, когда она присаживается над парашей, ее окружают охваченные спортивным азартом сокамерницы, ждут, выделит ли ее несчастный мочевой пузырь порцию мутной пахучей жидкости, и заключают пари: получится или нет. Чаще всего спорят на те самые бесценные кусочки свинины. Все замирают. Напряженно ждут. Если попытка оказывается неудачной, ставившие на то, что госпожа Тянь не сможет помочиться, прыгают от восторга и заранее причмокивают, словно жуют вожделенные комочки мяса. А те, кто ставил на положительный результат, подступают вплотную к больной и кричат: «Ну! Давай! Потужься! Расслабься!» – как будто она рожает. У бедной женщины выступают слезы. Она стонет, кричит. Когда же несколько капель все-таки падают в ведро, этот слабенький, еле слышный звук возвещает, что Бог перекинулся в другой лагерь, к ликованию одних и отчаянию других. Помню, когда я в первый раз переступил порог твоей тюрьмы, меня поразила огромная черная надпись на бесконечно длинной белой стене с колючей проволокой поверху. «Кто ты? Где ты? Что ты тут делаешь?» – прочитал я и вздрогнул. (Ты – моя Гора Старой Луны, 36 лет, не замужем, фотокоррепондентка, продала в европейскую прессу сделанные тайком снимки, на которых китайская полиция пытает задержанных. Ты в женской тюрьме города Чэнду, ждешь приговора суда.)

Море успокоилось, волны заманчиво трепетали перед Мо. Он слез со скалы и осторожно скользнул в воду. Но очки мешали плыть. Он вернулся и спрятал их в карман брюк, которые оставил на выступе. Хотел было нырнуть прямо оттуда, но не решился и вместо этого снова спустился и бросился в воду спиной вперед. До середины лагуны он добрался не скоро, поскольку плыл раздумчиво, не спеша, в собственной, далеко не спортивной манере. Руки его сгибались и выпрямлялись, делая широкие, медленные, как движения тай-цзи,[4] гребки, а ноги двигались едва-едва, в ритме старинных стихов танской эпохи,[5] который прекрасно гармонировал с ночным сумраком, вечными звездами и ровным таинственным ропотом волн. Этот звук напоминал Мо одну сонату Шуберта, которую он вообще-то страшно не любил за навязчиво повторяющиеся аккорды, но под пальцами русского пианиста Рихтера – настоящего поэта! – она обретала гипнотическую силу. Вдруг он услышал резкий, но какой-то придушенный вскрик. Кажется, голос был женский, хотя точно сказать было трудно.

Однажды в университетские времена, когда у нас было занятие в бассейне, ты посмеялась над тем, как я плаваю. В несколько сильных лягушачьих рывков обогнала меня, а на обратном пути, поравнявшись со мной, сказала: «Как это ты ухитряешься так медленно плыть? Тащишься, как старуха с забинтованными ногами». Ты вылезла на бортик и передразнила меня перед всеми – изобразила, как я двигаюсь. С точеного тела стекали струйки, на гладкой коже были заметны трогательные пятнышки – полустершиеся следы ветрянки. Потом ты села и заболтала своими ослепительными ножками в зеленоватой воде бассейна. А я, униженный и неловкий, подошел к тебе и сказал, что умею передразнивать только обезьян, научился в горах, где был на перевоспитании, там их водилось очень много. Обезьян то есть. Но ты не поверила ни единому слову, моя недоверчивая, озорная красавица, моя гордячка. Ты рыбкой нырнула в бассейн и поплыла.

Темная зыбкая масса прилива колыхалась под туманной луной, Мо было трудно плыть против волн в восточную часть лагуны, откуда доносились, словно трепеща на ветру, и летали в открытое море неясные звуки. Кто это? Женщина? Сирена? Что ж, посмотрим, решил Мо. Несколько минут он старался плыть как можно быстрее, пока не увидел – смутно, без очков – светящуюся и дрожащую, как живая, точку, которая по мере того, как он приближался, становилась все больше. Лампа в лодке добытчика крабов, сообразил Мо. Странные звуки смолкли. Чем-то эта лодка неуловимо отличалась от остальных: подвесная лампа мигала очень неровно. То вдруг неистово, как в бурю, раскачивалась и дергалась в разные стороны, хотя море оставалось безмятежным, как спящий младенец. То ни с того ни с сего накренялась, будто вот-вот погаснет, то возвращалась в прежнее положение. Мо подплыл уже так близко, что чуть не уткнулся в стелющуюся по воде сеть, но все еще никого не видел в лодке, хотя она непрерывно трепыхалась. Может, это галлюцинация? Мираж? Может, лодку унесло в море, а женщина звала-звала на помощь, пока не испустила дух? Кто она? Рыбачка? Жертва кораблекрушения? Нелегальная эмигрантка? Может, на нее напали акулы? Или пираты? Или убийцы? Мо, китайский Шерлок Холмс, движимый рыцарским духом и гражданской сознательностью, ухватился за борт лодки, но в тот самый миг, когда он готовился залезть в нее, со дна понеслись слабые, похожие на взвизгивания животного звуки. Мо замер. То были не столько вскрики, сколько прерывистое, натужное дыхание двух человек – мужчины и женщины. От стыда Мо покраснел до ушей и поскорей отцепился: не хватало еще, чтоб его приняли за гнусного типа, который получает удовольствие, подглядывая, как эта парочка совокупляется посреди моря.

Пальцы невидимого Рихтера порхали над клавишами. Соната Шуберта сопровождала скрип лодки, трепетавшей от вожделения, наслаждения, человеческой страсти и божественной воли. Соната посвящалась ловцу крабов, нагому морскому принцу в миг экстаза, и его невидимой подруге – пусть она нищая, оборванная, провонявшая рыбой, но в этот миг она королева темного прибоя.

Однажды прошлым летом ночью в моей парижской комнатке собрались гости – китайские изгнанники по политическим, экономическим и даже эстетическим причинам; облака густого, пряного пара поднимались от двух электрических плиток, на которых стояли кастрюли, и гости церемонно, кончиками палочек, доставали из кипятка креветок, ломтики говядины, овощей, тофу, кусочки бамбука, капусты, душистых грибов и прочей снеди. Как обычно мы, то есть политэмигранты, студенты, уличные художники, один слепой поэт и я сам, спорили, не помню уж о чем именно. Атмосфера накалилась от ругани, и вдруг из электрической розетки брызнули синие искры. Это всех рассмешило. Искры разлетелись в разные стороны. И тогда, в порыве ярости, слепой поэт вскочил, вытащил из портмоне две стофранковые бумажки и, размахивая ими у меня перед носом, крикнул:

– Какое право ты имеешь рассуждать о психоанализе, если ты никогда не спал с женщиной?

Все споры как отрезало – полная тишина!

– На! – кричал слепой. – Бери двести франков, хватай такси и поезжай на улицу Сен-Дени, трахнешь хоть одну девку, а тогда уж рассказывай мне про Фрейда и Лакана!

Поэт хотел швырнуть бумажки на стол, но они разлетелись и обе попали в кастрюли, поплавали немного на поверхности красного маслянистого бульона и пошли ко дну. Поднялась дикая суматоха, все кинулись выуживать деньги. Вдобавок ко всему перегорели пробки, и в комнате стало темным-темно.

Мо добрался до берега и стал кое-как выкарабкиваться на скалы, где оставил одежду. Особенно неуклюжий без очков, он, пошатываясь, переступал с камня на камень, пока не добрался до широкого выступа и не улегся там, растянувшись во весь рост. Ветер стих, но все же сквозь клеек набегающих волн он снова услышал постукивание костяшек маджонга и звуки губной гармошки. Видимо, беломясые крабы еще не сварились. В мелодии, которую наигрывал водитель, хоть и с трудом, но можно было узнать задорную арию из одной китайской оперы, заведомо не предназначенную для этого инструмента. Мо стал сначала насвистывать в лад, а потом тихонько запел. Гармоника перешла на чувствительную гонконгскую песенку, Мо же, войдя во вкус, свистел и распевал что вздумается, а дойдя до «Игрока в маджонг», так разошелся, что сидевшие там, на пляже за столиками, подхватили хором:

Голоса вразброд, фигурки игроков рассыпаны на берегу, а на воде россыпь желтых огоньков – отражения крашеных лампочек плясали в набегающих с сонным ропотом, украшенных белым кружевцем волнах. Темное облако медленно наползало на луну, и чернильная синева бухты становилась все гуще. Вдруг в памяти Мо прозвучала фраза, сказанная судьей Ди, однофамильцем другого судьи Ди – героя детектива времен Танской династии, который написал ван Гулик,[6] известный знаток сексуальной жизни в древнем Китае: «О эти косточки маджонга – гладкие, изящные, словно выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы». Мурашки пробежали по спине Мо.

Его обоняния коснулся запах вареных крабов: аромат гвоздики, мелко порезанного имбиря, базилика, горных трав и корицы, смешанный с резким соленым дыханием моря. Костяшки маджонга перемешали, сгребли в кучу, отодвинули в сторону, а на их место водрузили дымящиеся блюда, миски с рисом, фужеры и стаканы, которые тут же наполнились китайской водкой, поддельным французским вином и фальшивым мексиканским пивом.

Лежа на камне, Мо снова и снова повторял про себя слова судьи Ди: «…словно выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы».

В мае, за два месяца до кражи чемодана в поезде и за четыре с половиной до той бессонной звездной ночи в крабовой бухте, Мо пришел к судье Ди и принес ему верительную грамоту, читай – взятку, десять тысяч долларов. Полностью судью зовут Ди Цзянь-гуй. Ди – это фамилия, обычная в рабочей среде, а Цзянь-гуй – имя, тоже довольно распространенное среди китайцев, родившихся в1949 году одновременно с коммунистической республикой; оно означает «Партстроительство» – так называлась торжественная речь, которую Мао произнес на площади Тяньаньмэнь своим дребезжащим контртенором. В начале семидесятых Ди Цзянь-гуй поступил в полицию, которую называют становым хребтом диктатуры пролетариата, прослужил там пятнадцать лет и стал настоящим коммунистом, стрелком отборного расстрельного отряда. В 1985 году, когда развернулась экономическая реформа, его назначили судьей в Чэнду город с восьмимиллионным населением. Получить такой завидный пост – подарок судьбы! В Китае все и везде, а в суде – это уж само собой! – делается за взятку, так что Ди первым делом установил тариф – тысяча долларов за уголовное преступление. Сумма астрономическая, а по мере того, как все дорожало, он тоже поднимал цену, которая к моменту ареста Горы Старой Луны доросла до десяти тысяч. Дело-то политическое!

Наш психоаналитик родился и вырос в этой, дорогой его сердцу стране, пережил культурную революцию, видел все, что творилось тут в последние три десятка лет, и частенько говорил друзьям: «Лучшие и единственные правдивые слова во всем красном цитатнике Мао – это что „под руководством Коммунистической партии Китая любое чудо может стать былью“. Но это чудо, совсем уж неслыханное – взятки судье, – ошарашило даже его. И все же скрепя сердце он заставил себя выполнить инструкцию адвоката своей возлюбленной. Адвокату было тридцать пять лет, официально он считался независимым, но на самом деле был назначен судьей, негласно состоял в том же суде и между прочим в той же партячейке, что и он. (Вот еще одно чудо, хоть и более скромное, чем предыдущее, зато многое проясняющее, – и оно тоже покоробило Мо.) Всему городу были известны его черные костюмы от Кардена и ярко-красные галстуки; как-то раз во время судебного заседания неграмотная продавщица, обвиняемая в краже (а адвокат защищал ее работодателя), не выдержала, вскинула голову и выпалила: „Ты на себя-то посмотри! Нацепил на шею женину использованную прокладку!“ Он был нарасхват – из-за пухлой записной книжки, прочных связей с судьями и особого таланта свести накануне процесса за пышным ужином в пятизвездочном ресторане, в отдельном кабинете или за лаковой, под старину, ширмой, судью и обвиняемого в убийстве, чтобы они тихо-мирно договорились (о сроке, который первый завтра присудит второму), наслаждаясь изысканными деликатесами вроде моллюсков-абалон, или привезенных из Сибири медвежьих лап, или блюда под названием „три крика“ – это новорожденные мышата, которых едят живьем, а они пищат совсем как грудные дети. Первый раз, когда их зажимают нефритовыми палочками, второй – когда окунают в имбирно-уксусный соус, и третий – когда попадают в рот и их раскусывают: судья своими желтыми зубами или адвокат, слегка распустив алый галстук, своими ослепительной белизны протезами.

Дело Горы Старой Луны оказалось весьма сложным, искушенный адвокат решительно заявил, что, коль скоро речь идет о политике, о нанесении вреда международному престижу страны, никакой, самый что ни на есть роскошный ужин тут не поможет и действовать надо «осторожно, методично и терпеливо, поскольку один неверный шаг может все погубить». Он развивал свой хитроумный план, сидя среди кастрюль на кухне родителей Мо. План строился на привычке судьи бегать, как он говорил, «для бодрости», трусцой каждое воскресенье по пустырю, где расстрельный отряд приводил и до сих пор приводит в исполнение смертные приговоры отдельным преступникам или целым преступным группам. Это место, хорошо знакомое и дорогое сердцу бывшего элитного стрелка, находилось на северной окраине города, у Мельничного холма. Адвокат посоветовал Мо отправиться туда и назваться не психоаналитиком, а ученым-юристом, профессором права какого-нибудь крупного китайского университета, который посещает места казни в порядке подготовки правительственного законопроекта. Встречу надо было представить чисто случайной. Мо должен был разговорить ветерана, а когда тот начнет делиться воспоминаниями о своем богатом опыте, записывать каждое его слово, ахая от восторга и удивления. Тонкий расчет состоял в том, чтобы судья согласился принять приглашение на чашку чая. А уж потом, в отдельном кабинете чайного домика, можно будет упомянуть о судьбе Горы Старой Луны и подкатиться с предложением выкупить ее за десять тысяч баксов.

В следующее воскресенье Мо надел старый отцовский костюм, проглотил порцию лапши и сваренное матерью крутое яйцо (вообще его родители, скромные младшие научные сотрудники факультета западной медицины, предпочитали из осторожности ни во что не вникать и держаться от политического дела подальше) и вышел из дому. Поймал такси, проехал через весь город и в семь тридцать утра был на Мельничной горе. День едва занялся. Мо шагал под финальные рулады ночного хора жаб, лягушек и кузнечиков, стараясь восстановить в памяти топографию местности, которую когда-то хорошо знал: когда ему было двенадцать лет, он работал тут во время летней практики, помогал революционным крестьянам. Он нашел дорожку, которая, по его предположениям, вела прямо к цели. Раза два-три он чуть не упал – не оттого, что спотыкался, а оттого, что принимал каждого встречного, независимо от пола, за судью Ди. Лжепрофессора тут же окатывало жаром, как будто по жилам разливалась нечистая от злого умысла, густая кровь. В какой-то момент ему показалось, что он заблудился: пустынные аллеи раздваивались и разбегались во все стороны. Он свернул и пересек раскинувшееся на склоне громадным квадратом кладбище – ряды кочек-могил. Здесь были захоронены самые нищие из расстрелянных, чьи тела не востребовали родственники; на многих не было ни надгробия, ни даже дощечки с именем и датой – просто голый земляной холмик.

Вдруг раздалось звяканье: на другом конце кладбища, еле видный в тумане, замаячил между могил буйвол с бубенчиком на шее. Мо, которому все мерещился судья Ди, снова всполошился, но только на миг: позади буйвола шли двое. Молодой крестьянин в европейской куртке и закатанных до колен джинсах волочил на плечах деревянную соху, а рядом с ним женщина в юбке и туфлях на массивных каучуковых каблуках катила велосипед. Они ничуть не удивились появлению Мо, указали ему дорогу и спокойно пошли дальше, разговаривая о чем-то своем. Звонкий смех, мелодичное позванивание бубенчика – идиллическая сцена. О дивное утро! О великая моя социалистическая родина, твой заблудший сын благоговеет перед тобой!

К разочарованию Мо, в месте жутких казней не было ничего зловещего. Ни ропота и трепета высокой сухой травы, ни пропитанной слезами, желтой, как плевок больного старика, земли, ни полчищ мясистых белых поганок в тени и сырости под кустами, ни стаи стервятников, кружащих над головой черными точками, снижающихся черными крестами или взмывающих ввысь, хлопая черными крыльями. Самый обыкновенный пустырь. Ничем не примечательный, бесцветный, безобидный. Абсолютно безразличный к человеческим страданиям. Глаза Мо привыкли к полумраку, и он различил двоих мужчин, которые копали яму, бесшумно отбрасывая землю лопатами.

«Может, судья Ди придумал себе новую зарядку? – подумал Мо. – Или это призраки? Души убиенных вершат отмщение?»

В памяти Мо всплыло давно забытое лицо друга детства. Он содрогнулся от ужаса. Чэнь, по прозвищу Белобрысый, его единственный друг, в начале восьмидесятых достиг высокого положения, разбогател, женился на дочери мэра и стал главой фирмы, высоко котируемой на бирже, а три года назад был арестован и приговорен к смертной казни за спекуляцию иномарками. Может, и его расстреляли здесь, на горе? Поставили на колени спиной к холодному дулу винтовки, в нескольких метрах от шеренги? Залп – и конец… Он слышал, что приговоренным связывали сзади руки особым образом, так, чтобы пуля элитного стрелка попала в квадратик между большими и указательными пальцами, точно в сердце.

Люди с лопатами были одеты в военную форму, но без офицерских погон. Нет, судьи Ди здесь не было. Кровь отхлынула от щек Мо. На одном из землекопов была металлическая каска слишком большого размера, и когда он нажал своим дырявым грязным сапогом на край лопаты, чтобы загнать ее в землю, каска с красной звездой посередине свалилась с головы и угодила в недокопанную яму. Он нагнулся, подобрал каску и удивленно хмыкнул: на гладкой поверхности извивался зеленовато-коричневый червяк. Он скинул его и разрубил лопатой на кусочки, так что слизистые брызги полетели во все стороны. Напарники заржали.

Мо не раз приходилось дивиться самому себе, вот и теперь он с гордостью обнаружил в себе актерский талант, о котором прежде не подозревал. «О губы, как вы лжете в нагом цветении!»[7] – писал Малларме. Вот и с его губ полилась вдохновенная, поэтическая ложь. Ему даже удалось изобразить серьезный, с академическим налетом тон столичного доктора права. Новая роль была как раз по нему. Солдаты с большим почтением выслушали басню о правительственном задании. Мо осведомился, какой цели служат ямы, которые они копают.

– Иначе, – ответил первый солдат, тот, что казнил червяка, – клиент, перед тем как откинуть копыта, может брыкаться и заляпает все кровищей.

– Преступника, – солидно добавил его напарник более интеллектуального вида, – ставят на колени и поражают одним выстрелом в сердце. Он падает сюда, в яму. Если он начинает биться в агонии, земля осыпается и обездвиживает его. А потом врачи вырезают у него органы. Если вам интересно, получите завтра разрешение и увидите на месте, как все происходит.

Мо глянул на зловещие черные ямы, и мороз пробежал по его спине.

– Спасибо, вы и так все очень понятно объяснили, – сказал он, притворяясь, будто записывает их слова в блокнот.

– Он у нас взводный философ, – сказал первый, кивая на товарища.

Солдаты закончили свое дело и простились с Мо, выказывая чуть ли не рабские знаки уважения. Но не успели они уйти, как Мо увидел бегущего по дорожке человека лет пятидесяти в похожем на пижамную куртку белом в синюю полоску коротком халате, на котором не хватало двух пуговиц.

– Вот и судья Ди вышел на пробежку, – проговорил Мо дрожащим от нахлынувшего волнения голосом.

– Судья Ди? – спросил истребитель червей у взводного философа. – Кто это такой? А халат-то, посмотри – как будто из психушки сбежал.

– Ты что, не читал романов голландца? – возразил философ. – Судья Ди – гениальный сыщик. И никакой на нем не халат, а судейское платье времен династии Тан.

Довольный собой, он, посмеиваясь, пожал руку Мо, и оба солдата пошли прочь. Но Мо догнал их:

– Вы что, издеваетесь? Я жду самого главного судью во всем районе, человека, который любого может приговорить к смерти. Это он?

– Он, он! – подтвердил философ, тайком подмигивая товарищу.

– Ага, это он, знаменитый судья Ди из Чэнду, гроза преступного мира, – добавил истребитель червей.

Мо сел на землю посреди пустыря и издали следил за тем, как движется по кругу бегун. Обратиться к нему он не решался. Просто сидел и ждал. А тот двигался так же равномерно, механически, неуклонно, как муравьи, которые растаскивали кусочки червяка и цепочкой поднимались вверх по стволу дерева. Вдруг где-то вдалеке прогудел автомобиль. Судья, если это был он, резко остановился и замер, как на сцене, прислушиваясь. Мо не знал, на что решиться. Так прошла минута, а потом все произошло одновременно: шум затих, бегун облегченно вздохнул, муравьи поползли дальше. Мо встал и в полном смятении, покусывая пересохшую, растрескавшуюся губу, подошел к человеку в халате.

– Это вы, господин судья?

Тот, ничего не ответив, внимательно оглядел его. Все же Мо показалось, что он неопределенно кивнул. Сложная гамма чувств: страха, почтения, ненависти и презрения – завладела им при взгляде на бледное, изнуренное лицо стоявшего перед ним человека. Худой, костлявый – кожа да кости, – да еще этот полосатый халат. Волосы всклокочены. Под глазами огромные черные круги. Мо вдруг осенило: этот человек болен, его терзают призраки расстрелянных. И, забыв приготовленную ложь, он протянул несчастному руку и сказал:

– Меня зовут Мо, я психоаналитик, учился в Париже. Я могу помочь вам, господин судья.

– Помочь мне?

– Да. Вам, по всей вероятности, необходимо пройти курс психоанализа по методу Фрейда и Лакана.

Фрейда! Ни в коем случае нельзя было произносить это имя! Но поздно.

Не успел Мо договорить, как мнимый судья впал в буйство и так саданул его кулаком в лицо, что очки врезались в глазницы. Мо закричал от боли, в голове его что-то застрекотало, перед глазами вспыхнули искры, и все потемнело. Он рухнул на землю, но прежде чем потерять сознание, инстинктивно сорвал очки, жизненно важный для близорукого интеллигента предмет. А безумец разъяренно бил его ногами: в пах, по голове, по почкам и по печени.

Наконец мнимый судья Ди оставил Мо и пошел прочь. Однако, отойдя на несколько шагов, остановился и повернул обратно. Нагнувшись над бесчувственным Мо, он хладнокровно, со злорадно ухмылкой снял с несчастного куртку, а взамен надел на него свой халат и застегнул на все пуговицы, до самой шеи. Сам же, в куртке Мо, со всех ног бросился бежать. Совсем близко взвыла сирена. На пустырь вылетела машина «скорой психиатрической помощи» и развернулась, описав полный круг, в центре которого оказался Мо. Из машины вышли двое дюжих санитаров, держа в руках по фотографии, и на цыпочках стали приближаться к нему.

Мо очнулся, открыл глаза и увидел двух склонившихся над ним и внимательно изучающих его верзил. Еще он увидел, что на нем надет полосатый халат напавшего на него сумасшедшего, и почувствовал омерзительный запах.

– Как воняет этот дурацкий халат! – пробормотал он и снова потерял сознание.

Санитары изучали внешность лежащего и тщательно сверяли ее с фотографией. Без очков Мо стал не похож на себя, тем более что его физиономию украшали два здоровенных фонаря, а нос был разбит в кровь. В конце концов санитары решили, что перед ними тот самый тип, который изображен на фото, – сумасшедший, бежавший из больницы через выгребную яму. (Его искали уже два дня и напали на след благодаря сообщению молодой пары из местных крестьян.) Санитары пару раз хлестнули Мо по щекам, чтобы привести в сознание, но это ничего не дало.

«Скорая» включила мигалку и тронулась с места казни, увозя лежащего в наручниках Мо. Ну а настоящий судья Ди в то воскресенье был вынужден пропустить зарядку – у него раскалывалась голова после бессонной ночи, проведенной за игрой в маджонг. Да-да, вот именно! Маджонг! Маджонг!

4. Самолетик

Как и говорил адвокат, третий ящик письменного стола судьи Ди был приоткрыт. Невинная щелка служила сигналом того, что верительные грамоты посетителей будут благосклонно приняты. Взятку в красном конверте полагалось опустить именно туда, лицо же, которому она предназначалась, согласно неписаным правилам, делало вид, что ничего не замечает.

Мо пристально смотрел – синяки у него еще не прошли, зато чудом уцелели очки – на тонюсенькую, не больше сантиметра, щель: так секретный агент в шпионском фильме впивается глазами в какую-нибудь мелочь, условный знак, по которому он узнает своего в незнакомом человеке. Сердце героя колотилось, какой-то чудный хмель разливался по жилам. Помощник судьи Ди провел его в кабинет и вышел. Мо остался один. Он сел на диван, от которого исходил слабый запах потертой кожи, сунул руку в портфель и кончиками пальцев нащупал пухлый конверт – там лежала туго перетянутая резинкой пачка новеньких банкнот, сто купюр по сто долларов. Наконец встал и подошел к секретеру. Ему стало жарко, даже запотели очки. Какое-то неясное чувство захлестнуло его. Никогда в жизни не был он так близок к совершенному счастью. Письменный стол окружало сияние, казалось, вот-вот из приоткрытого третьего ящика вознесется сама Гора Старой Луны. Мо с вожделением глядел на дивную брешь, которую он наконец-то нашел в броне диктатуры пролетариата.

Его вдруг осенило – ну конечно! Знаменитый третий ящик никогда не закрывается. Всегда зеленый свет! Это приглашение относится не к нему одному, а ко всем. Сколько же красных конвертов достал из ящика коррумпированный хозяин стола, не зная, кто и за что их ему принес?

Возбуждение Мо несколько улеглось, стол приобрел обыденный вид: отполированное дерево, пыльная мраморная столешница, на которой стоит фотография в рамке – две улыбающиеся девушки (дочери судьи Ди?). Рядом телевизор, а на нем какой-то странный предмет, весь в черточках световых бликов из-под венецианской шторы. Единственная вещь в кабинете, которую можно было счесть украшением. Она была сделана из блестящих штучек, похожих на медные монетки, – миниатюрная модель военного самолета, вся целиком из ружейных гильз. Сотни гильз, и на каждой выгравированы имя и дата.

Послышались шаги, сначала по каменному полу канцелярии, потом по деревянному паркету кабинета. Мо наконец оторвался от самолетика и встретил пристальный взгляд пожилого человека в темно-синем кителе с красным гербом Китая и надписью «Судья» на рукаве.

– Здравствуйте, – пробормотал Мо. – Вы господин Ди?

– Судья Ди, – поправил старик с жиденькими усиками и подошел к столу.

От судьи пахло как от усохшего чучела. Ростом он был не выше Мо, хоть носил черные туфли на довольно высоких каблуках. Сколько ему лет? По сморщенному личику трудно сказать. Пятьдесят пять? Шестьдесят? Ясно одно: на того психа, которого я встретил на месте казней, он не походил ничуточки. У этого не хватило бы силенки меня ударить. Его сила – другая и куда более страшная.

У судьи Ди были маленькие глазки, левый – совсем крошечный и почти всегда закрытый. Из верхнего ящика стола он достал несколько пузырьков, высыпал из них по паре таблеток, разложил рядком на мраморном столе и пересчитал. Их было с десяток. Он сложил все в рот и проглотил, запив чаем из стакана. Когда Мо представился редактором пекинского научного издательства, правый глаз судьи устремился на него, а левый прищурился еще больше – взгляд снайпера, хладнокровно разглядывающего цель.

Мо начал было объяснять, зачем пришел, но запинался, заикался и отводил глаза, безуспешно пытаясь вспомнить речь, которую составил для него адвокат, хотя до этого столько тренировался, что выучил ее наизусть. Произнести что-то связное он так и не успел – его прервал звонок мобильного телефона.

Разговор касался Олимпийских игр, которые как раз проходили тогда в Сиднее. Услышав, что Китай выиграл двадцатую медаль по дзюдо среди женщин и хоть не догнал США, но оставил позади Россию, судья пришел в возбуждение и включил телевизор. На экране, завывая и натужно дыша, катались по ковру две сцепившиеся девушки внушительного роста. Движения их были замедленны. Левый глаз судьи раскрылся и увлажнился слезами, исторгнутыми гордостью за торжество великой, горячо любимой родины, а правый умиленно замигал. Все еще говоря в телефон, он двинулся прямо к Мо. Психоаналитика охватило смятение, он не знал, как понимать этот неуместный порыв.

«Он что, собирается обнять меня?» – подумал Мо.

Судья восторженно вскинул руку – на рукаве которой, повыше локтя, был пришит красный кружок с китайским гербом – и будто ждал, что посетитель, разделяя его эмоции, ответит тем же и они хлопнут друг друга по рукам, как футбольные болельщики, когда игрок их команды забивает решающий гол. Мо, окончательно сбитый с толку, пришел к мысли, что это, возможно, еще один условный жест, о котором адвокат забыл его предупредить.

Поднятая рука судьи к чему-то его призывала. Но к чему? «Может, я должен сделать то же самое? Ну и рука – как у привидения, одни пальцы скрючены так, что и не разглядеть, другие более заметны, особенно толстый короткий указательный, с грязным ногтем, – палец элитного стрелка, привыкший спускать курок! Так что, мне тоже поднять руку?

Нет, Мо, это все испортит. На этот знак надо ответить другим, но каким же?»

Судья слегка удивился странной реакции посетителя, опустил руку, но продолжал метаться по кабинету. Теперь во весь экран показывали красное знамя с пятью золотыми звездами (большая символизирует могучую Коммунистическую партию, четыре другие, поменьше, – рабочих, крестьян, солдат и революционных торговцев), которое развевалось над трибунами во время вручения золотой медали. Трубы так громко грянули в честь победы национальный гимн, что миниатюрный военный самолетик на телевизоре задрожал.

Мо глубоко вздохнул, снял очки и протер их полой куртки. Это движение не укрылось от снайперского взора.

– Вы плачете от радости? – спросил он. – А я-то подумал, вам все равно.

И судья снова занес руку над головой Мо, чтобы на этот раз получился дружеский хлопок.

Мо решил действовать наугад и задрал ногу, оставшись стоять на одной левой, как несчастный инвалид войны.

– Да нет, руку! – незлобиво подсказал судья и подмигнул правым глазом.

Мо понял это по-своему: подхватил согнутую ногу рукой, и, сантиметр за сантиметром, преодолевая жуткую боль, поднял ее чуть ли не на до плеча, как балерина у станка. Левый глаз судьи захлопнулся. Правый холодно впился в Мо. Он отключил телефон.

– Это что за цирк? Вы где находитесь? Вы в кабинете судьи Ди!

– Это все адвокат виноват, – залепетал Мо и отпустил ногу. – Я… дело в том, что… Простите… Понимаете, адвокат моей подруги, ее зовут Гора Старой Луны.

Беспомощное бормотание оборвал смех судьи. От этого хриплого, злобного, явно не предвещавшего ничего хорошего смеха у Мо по спине побежали мурашки. Китайская чемпионка в телевизоре пропела, высоко подняв голову, национальный гимн, и ее сменил на экране хоккейный матч Россия – Канада.

– Гора Старой Луны? – переспросил судья, усаживаясь в свое кресло Великого инквизитора.

– Да, это моя подруга.

– Страшная преступница! Она продала снимки в западную прессу…

– Она не продавала! Не брала за них ни юаня.

Судья снова взял мобильный телефон и стал набирать номер.

– Постойте, я должен позвонить секретарю райкома.

Услышав это, Мо пришел в ужас и отчаяние. Зачем ему понадобилось звонить? Наверное, по поводу Горы Старой Луны. Неужели случай такой серьезный, что судья ничего не может сделать без согласования с партийным начальством? Рубашка Мо, вспотевшая от акробатических потуг, мгновенно заледенела.

Телефонный разговор затянулся. Сначала судья Ди говорил об отмене запрета на петарды, чтобы народ мог отметить победу китайского спорта. Потом перескочил на меры безопасности, опять увлекся спортивной темой, попытался выбить прибавку на финансирование правоохранительных органов, упомянул о строительстве нового Дворца правосудия и, наконец, пригласил собеседника на партию в маджонг. Тогда-то и услышал Мо выражение, которое врезалось ему в память: «…выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы».

Ожидание превратилось в пытку. Силы Мо были на исходе, при малейшем изменении тона, покашливании, неодобрительном слове сердце его начинало трепыхаться, как перепуганный заяц, и самые страшные предположения рождались в голове. Ложные понятия о приличиях мешали ему сделать что следовало, то есть достать из портфеля свое щедрое приношение, открыть третий ящик стола и положить туда конверт. Вдруг получится как-нибудь не так!

Диктор китайского телевидения отчаянно завывал: на последней минуте матча русский центрфорвард забил решающий гол. Болельщики бесновались на трибунах. Над стадионом взвился русский флаг.

Мо неуверенно подошел к столу. Ему казалось, что судья Ди исподтишка следит за ним. В этот миг он понял, что именно этого хозяин кабинета от него и ждал. Вся комедия для того и была разыграна – и разыграна превосходно! – чтобы он наконец сделал что следует.

Мо чувствовал себя жалкой марионеткой, которую дергают за невидимые нитки. Взгляд его снова упал на самолетик: теперь на медных гильзах уже не плясали блики. И вдруг он заметил, что на некоторых гильзах стояла одна и та же дата. Страшная истина открылась ему: выгравированные имена принадлежали людям, которых собственноручно расстрелял бывший элитный стрелок, а даты обозначали день казни. Иногда ему случалось расстреливать за раз по нескольку человек. Каждая гильза напоминала о смертоносной пуле, которая вылетела из дула винтовки и вошла в квадратик между пальцами приговоренного, в самое сердце.

И хотя для Мо не было новостью, чем занимался прежде почтенный судья, его потрясла эта игрушка, поразило, сколько старания, труда, времени и, главное, любви было в нее вложено. Ему показалось, что он имеет дело с кровожадным дьяволом, воплощением ужаса, зла и жестокости. И духи жертв не требуют мести? Никаких духов не наблюдалось. Мо скептически относился к Богу, но в духов верил с детства. Духи, духи в час полночный… Духи вольны бродить повсюду. Духи вершат возмездие. И все это полетело вверх тормашками. Он, Мо, должен платить дань тирану, которого не смеют потревожить даже духи. Не смеют припугнуть. Ни одно привидение ему не является, ни один призрак его не мучит. И почему-то решимость пустить в ход все доступные на этом свете средства, чтобы вызволить Гору Старой Луны, вмиг растаяла. Он положил конверт обратно в портфель и пошел к двери.

Судья Ди не понял, что произошло. Услышав, как посетитель пошел, а потом опрометью побежал по коридору, он выглянул из кабинета и увидел, как, поравнявшись с секретарем, тот вложил ему что-то в руку. Наверное, купюру в двадцать юаней. Это вам. Благодарю. До свидания.

5. По блату

Мертвец. Минуту или две Мо был уверен, что перед ним оживший мертвец. Он не сразу узнал его из-за огромных синих кругов под глазами. Этот человек показался ему знакомым, как только его фигура появилась на самом верху длинного застекленного туннеля, в котором проходил эскалатор ультрасовременного торгового центра, скопированного с Центра Помпиду в Париже. Но где же, где он видел эти грустные глаза? Кому они принадлежали? Или мне просто почудилось? Довольно неопрятный костюм, седоватый бобрик, костистое лицо и, главное, две глубокие складки, пролегающие от носа к уголкам губ, вдоль подбородка и теряющиеся в складках на шее. Матово-молочные стекла свода приглушали солнечный свет. Эскалаторы скользили параллельно друг другу, мертвец спускался, Мо поднимался. Вдруг мертвец, перескакивая через две ступеньки, бросился вверх, догонять Мо. В этих длиннющих скачках тоже было что-то знакомое. Да кто же это? Мо услышал свое детское прозвище: «Малыш Мо!» – и узнал голос. Это был зять мэра, несколько лет назад его приговорили к смерти и должны были расстрелять.

Эскалатор все поднимался. Но вот рука старого приятеля с клеймом зэка 3519 на тыльной стороне ухватила Мо за плечо, и он медленно, как во сне, пошел вниз, пробираясь между сумками и тележками едущих вверх людей. Вниз и вспять, за наваждением.

– Что ты тут делаешь? – спросил он, еле соображая, что говорит, собственный голос казался чужим и далеким.

Вопрос был самый неподходящий, Мо смешался и добавил:

– Я сбежал из сумасшедшего дома. А ты?

– Я делаю инспекторский обход.

– Обход чего?

– Ресторанов.

– Ты хозяин ресторанов?

– Не совсем. Моя тюрьма открыла два ресторана, а я в них управляющий. Тесть устроил так, чтобы мне заменили высшую меру на пожизненное заключение. Ну а уж я предложил начальнику тюрьмы завести ресторан и поручить мне управлять им, пообещал, что это будет прибыльным делом. Так и получилось. Он был так доволен, что скоро открыл еще один ресторан, здесь, в торговом центре.

– По тебе не скажешь, что ты разбогател.

– Нет. Вся выручка идет тюрьме. Зато я могу дневать на воле.

– Почему дневать?

– Ночевать я должен в камере для пожизненных. По соседству со смертниками. Если наутро назначен расстрел, вечером мимо нашей решетки топает Вертухай с тарелкой мяса, сворачивает в соседний коридор, а там останавливается перед камерой того, чей черед подошел, и дает ему тарелку. И каждый раз я думаю: «А ведь я спасся чудом, я был на волосок от такого последнего ужина».

Друзья пошли отпраздновать встречу в «Монгольские котлы», тот самый ресторан тюремного ведомства. Там была система самообслуживания. Люди толпились и толкались в центре большого зала вокруг подносов со снедью, каждый набирал себе на тарелку что хотел: угрей, свиных мозгов, креветок, осьминогов, устриц, улиток, лягушачьих лапок, утиных ножек и т. д.; любое ассорти с бутылкой местного пива в придачу стоило двадцать восемь юаней. На столиках – их было около сотни – стояли монгольские котлы,[9] пламя газовых горелок освещало склоненные лица, посетители окунали кусочки мяса или овощей в кипящий бульон, крепкий, жирный, пряный, с маслянистой красной пенкой в центре воронки из тысяч и тысяч поднимающихся со дна пузырьков. От пара, чада, гомона, смеха и постоянной суеты между столиками и на раздаче у Мо мутилось в голове. Он плохо соображал, что рассказывает бывшему смертнику. Про место казни, психбольницу, адвоката, судью Ди… Грязный, заляпанный жиром полресторана был ужасно скользким. Посетители шли осторожно, точно по льду. Людям пожилым или близоруким и неловким, как Мо, такая эквилибристика давалась нелегко. Какой-то подвыпивший мужчина поскользнулся в туалете и попытался встать, но не нашел опоры на замызганном полу, снова упал да так и заснул, уткнувшись головой в унитаз… Своим процветанием и нарядным видом «Котлы» были обязаны счастливой идее зятя мэра установить единую цену в двадцать восемь юаней за порцию. «Это такая дуэль между хозяином и клиентом: кто уступает, тот проиграл».

Лил дождь. Машина зятя мэра, роскошный красный «фиат» с откидным верхом, с похожим на боксера плечистым шофером за рулем, отважно тряслась по ухабистой дороге к резиденции судьи. За ужином в «Монгольских котлах» старый друг предложил «уладить дело», чем почти до слез растрогал Мо, совсем было потерявшего веру в успех своей куртуазной миссии.

На вершине холма друг и помощник велел шоферу остановиться, закурил тонкую голландскую сигару и погрузился в размышления. Морщины по обеим сторонам носа, казалось, стали еще глубже. Мо не смел нарушить его раздумья ни словом, ни даже взглядом. И только терялся в догадках. Может, друг отшлифовывал план действий? Или собирался позвонить судье и предупредить о своем визите? Может, передумал и готов отказаться от своей затеи? Или, наоборот, собирался с духом? Шофер выключил двигатель, и минуту все трое сидели неподвижно. Мо уставился в окно. Тополя шумели под дождем и ветром, на рисовом поле вдали работал крестьянин в соломенной шляпе. Наконец друг взмахнул рукой. «Фиат» дернулся, тронулся с места и покатил по аллее, ведущей к железным воротам в двухметровой стене. Плечистый шофер вышел из машины первым и открыл дверцу зятю мэра, тот вылез и под дождем направился к домофону.

Прошел час, дождь утих. Мо по-прежнему сидел в машине. Вот уж и звезды показались на небе. Скоро его другу пора будет превращаться из управляющего в зэка. Наконец, когда Мо совсем извелся, ворота открылись и зять мэра, широко улыбаясь – от его морщин не осталось и следа, – подошел к «фиату».

– Все в порядке, – сказал он, усаживаясь. – Но денег он не хочет, их у него и так полно. За услугу он просит совсем другое – свежую девочку, чтобы с ней переспать. Невинную, у которой красная дынька еще не пустила сок.

Это странное выражение всегда напоминало Мо душную, пропахшую потом ночь, корзины с крабами, теплое крутое яйцо, лоснящееся лицо на каменистом фоне, горную пещеру в провинции Фуцзянь, на родине его отца. Именно тогда он первый раз услышал про «сок красной дыньки» как намек на лишение девственности. Ему было десять лет, и он приехал на каникулы к бабушке с дедушкой. В тот вечер он пошел купаться в горной речке с дядей, учителем математики, которого по политическим причинам разжаловали в мясники. В свои тридцать лет он сутулился, как дряхлый старик. Их застала гроза, и они спрятались в пещере, куда набилось много разного народа: молодые и старые, крестьяне, путники, и среди них несколько носильщиков с полными корзинами черных шевелящихся крабов – их ловили неподалеку в высокогорном озере и продавали в Японию. Самый старый из носильщиков – Мо на всю жизнь запомнил его похожее на терку рябое лицо – уселся на землю, прислонясь спиной к стенке пещеры, и стал негромким голосом рассказывать историю, меж тем как кто-то покашливал, кто-то харкал, а сам Мо облупливал еще теплое крутое яйцо, которое ему сунула какая-то крестьянка. Дело было в эпоху Тан, японцы тогда только-только выбрали себе первого правителя и придумывали, какой бы им взять национальный флаг. В конце концов они надумали украсть Идею у китайцев и послали в Китай, процветающую империю, своего шпиона. После долгого и трудного морского путешествия шпион ступил на китайский берег. Дошел до ближайшей деревни. Стояла тихая теплая ночь. Шпион увидел толпу людей, которые веселились, кричали, пели и плясали вокруг белого полотнища, посреди которого выделялся красный круг с черноватыми краями. Было похоже на большой праздник. «Наверное, это и есть национальный праздник, – подумал шпион, – а эта штука – китайский флаг». Он подождал, спрятавшись в кустах, пока все разойдутся по домам, и подкрался к тому, ради чего пустился в опасный путь, терпел голод, холод и не раз оказывался на краю смерти. Лазутчик схватил вожделенное сокровище и бросился бежать, не подозревая, что захватил простынку, запятнанную соком красной дыньки юной новобрачной, ставшей в ту ночь женщиной.

При упоминании о красной дыньке пещера огласилась дружным смехом. Только Мо ничего не понял. Он все пытался согреть ледяные руки, сжимая в ладонях теплое чищеное яйцо. Вдруг, сам не зная почему, он встал и направился прямиком к рассказчику. Пламя костра освещало голый торс носильщика, на каменной стенке трепетала его тень. Мальчик подошел и с силой засунул ему в рот целое яйцо. Тот чуть не подавился: прижатое к стене, ярко освещенное лицо его покрылось потом, маленькие блестящие глазки отчаянно вращались, – но наконец он кое-как проглотил яйцо. Мо запомнилось прикосновение к натянутой коже, похожей на промасленную оберточную бумагу. Он успел пересчитать все оспины и даже пощупал их. Так что выражение «сок красной дыньки» навсегда связалось у него с бурным и пестрым потоком эмоций. Он снова ощущал запах моря, видел каменное нутро пещеры.

На обратном пути дядя был в прекрасном настроении, что, в его-то положении, бывало не часто. (В пещере он сидел молчком и даже засмеяться со всеми вместе не посмел.) Листья после обильного дождя блестели будто отлакированные. Воздух был дивно свеж. Романтический лунный свет ласкал землю. Мо запомнил, как они сидели на склоне, вдыхали запах влажного папоротника и смотрели на смутно белевшую вдали снежную вершину. Дядя научил его стихам, написанным восемьсот лет назад, в эпоху династии Юань,[10] и запрещенным при коммунистах. Он читал тихим голосом, а мальчик повторял, пока не затвердил наизусть все от слова до слова:

И все же никогда, даже в самых бесстыдных снах, Мо не мог себе представить, чтобы у него возникло такое странное, неистовое желание, каким был одержим старый, насквозь трухлявый судья, мечтавший вскрыть свежую красную дыньку своими корявыми пальцами элитного стрелка. Он даже был склонен предположить, что случай судьи Ди, или китайский комплекс, остался неизвестен его великому учителю Фрейду, знатоку всех человеческих перверсий. Наоборот, в «Табу девственности» Фрейд полагал, что страдающий комплексом кастрации мужчина, лишая свою невесту девственности, воспринимает ее как «источник опасности»: «Первый половой акт с ней внушает ему особый страх». Кровь от дефлорации связывается у мужчины с раной и смертью. «Он боится, – продолжает Фрейд, – что женщина отнимет его силу, заразит его своей женственностью и сделает импотентом». Поэтому поручает лишить свою будущую супругу девственности какому-нибудь третьему лицу.

Фрейд и Ди – феномены разных миров. Если говорить начистоту, с тех пор, как Мо ступил на китайскую землю, его начали одолевать сомнения в безупречности психоанализа. Может, у Горы Старой Луны нет эдипова комплекса, как у всех людей? Действительно ли мужчины, которых она любила и еще полюбит, и даже он сам, Мо, всего лишь замещают для нее образ отца? Почему судья Ди так жаждет отведать красной дыньки и не боится за свой пенис? У него что, нет комплекса кастрации? Мо казалось, что судьба насмехается над ним, играет им, как капризный деспот.

По ночам эти вопросы заставляли его ворочаться без сна в постели. Он пытался подыскать на них ответы в рамках психоаналитического учения, но понимал, что все эти ответы притянуты за уши. Больше всего его мучило, что он никак не мог отделаться от этих мыслей, хоть и знал, что никогда не докопается до истины.

Иногда он с горечью думал, что не годится в аналитики. Ему не хватает уверенности в себе и практических знаний в области секса, он страшно робеет перед людьми.

Чтобы отблагодарить зятя мэра, Мо преподнес ему веер, расписанный в двадцатые годы художником-монахом: птички на камнях чистят перышки рубиновыми клювиками. В ответ старый друг снова пригласил его в ресторан, но для разнообразия не в свой, а в другой, на противоположном конце города. После обеда он повел его в чайный домик на берегу реки в стиле Шанхая тридцатых годов, с лаковыми ширмами, низкими резными столиками и вышитыми атласными подушками. Из глубины зала лились еле различимые звуки мягкой, нежной музыки.

– Видишь вон ту девушку, которая сидит в холле на бамбуковом стуле? – спросил зять мэра.

Мо посмотрел, куда он указывал. Девушка была молоденькая, лет восемнадцати от силы, со свисающими до плеч тусклыми крашеными рыжими патлами. На ней была белая блуза, доходившая до середины бедер. Чтобы взглянуть поближе, Мо встал и прошел мимо нее, как будто в туалет. Свет в зале был приглушен, но он разглядел невзрачное личико с выщипанными бровями, выставленную напоказ плоскую грудь – блуза была расстегнута, а черный кружевной бюстгальтер просвечивал насквозь – и костлявое тело.

– Девственница для судьи? – спросил он, снова усаживаясь за столик.

– Нет, шлюха, специально для тебя.

На несколько мгновений Мо онемел. Непроизвольно еще раз окинул взглядом девушку. И наконец пробормотал, чувствуя, что краснеет до ушей:

– Как это – специально для меня?

– Ну, можешь с ней забавляться. И не беспокойся – все оплачено.

– Нет-нет… Спасибо, мне не хочется.

– Ну, ты меня разочаровываешь, старик. А я-то в прошлый раз тебя зауважал. Ты с такой страстью говорил об этой своей подружке, которую посадили за фотографии, и о психоанализе – все это потрясающе. Но мне и жалко тебя стало. Вид у тебя утомленный, измученный, голодный. Бери пример с судьи Ди, подзарядись у женщины энергией инь, обнови свою жизненную силу.

Загадка разрешилась. В словах приятеля Мо открылось нечто важное. Его обдало жаром, он часто задышал, и даже очки его запотели.

– Ты хочешь сказать, что этот негодяй судья хочет получить девственницу, чтобы зарядиться жизненной силой?

– Ну разумеется, бодростью, силой, здоровьем… Хоть я и старый зэк, но могу просветить тебя по части секса. Так вот, для китайцев секс – это способ достичь двух очень важных и абсолютно не связанных друг с другом вещей. Во-первых, зачать ребенка. Обыкновенная физическая работа. Глупо, конечно, но иначе это не делается. Во-вторых, зарядиться, впитать женскую энергию партнерши. А если это девственница, подумай только! У нее слюна куда ароматнее, чем у замужней женщины, а вагинальные выделения во время полового акта действуют невероятно благотворно. Вот где источник чистейшей жизненной силы.

6. Полевая кушетка

Две длинные вертикальные палочки, перечеркнутые двумя короткими горизонтальными, – ложе. Еще три тонкие, как волоски, загнутые на концах – опущенные ресницы на закрытом глазу. Сверху над глазом – указующий перст, в знак того, что он видит и во сне. Все вместе – значок «сон» в старинной китайской иероглифической письменности, которой три с лишним тысячи лет. В студенческие времена, когда Мо было двадцать лет, его покорила лаконичность, придававшая этому иероглифу таинственную, почти божественную красоту. Он отыскал его в Императорском музее – он был начертан на черепаховой пластинке, темной, растрескавшейся, полупрозрачной и такой древней, что, казалось, от одного дуновения вот-вот рассыплется в прах вместе с чудесными письменами.

Писец, живший в те далекие времена, и представить себе не мог, что пройдет несколько десятков веков, и его детище станет афишей бродячего психоаналитика. Мо старательно скопировал иероглиф, пропорционально увеличив его, на лоскут черного шелка, вырезал и попросил портного пришить на приятно пахнущую стиркой и камфарой белую простыню, которую без ведома матери стащил из ящика комода черного дерева. А сверху распорядился поместить три строчки красной краской: большими иероглифами «Толкователь снов» и помельче «Психоаналитик. Обучался во Франции. Последователь Фрейда и Лакана».

Оставалось приделать к знамени древко. Мо обошел весь строительный рынок, перебирая бамбуковые жерди. Но все они никуда не годились. Им не хватало гибкости и крепости, чтобы удержать знамя и не сломаться от ветра. Нечто подходящее нашлось дома: он долго колебался между шестом, на который матушка вешает белье, и отцовской складной удочкой, состоящей из нескольких лакированных бамбуковых палок. В конце концов выбрал удилище – пусть не такое прочное, но более приятное на вид.

В ту теплую летнюю ночь сон Мо был коротким и тревожным. Просыпаться по утрам, с тех пор как он прочитал «Превращение» Кафки, всегда было для него пыткой. Но на этот раз он чувствовал себя на диво свежим и бодрым. Встал, оделся, выглянул в окно. На северной стороне неба еще виднелась одинокая звезда – наверно, Полярная. Впервые с самого приезда он видел звезду в этом насквозь закопченном городе. Он счел ее появление добрым предзнаменованием для намеченной психоаналитической вылазки. Звезда еще не успела исчезнуть, когда он выехал из дома на старом дребезжащем велосипеде отца. Улицы в этот час были неопределенно серые, будто утратившие краски. Мо доехал до самой окраины и остановился перед небоскребом, в окнах которого, точно в огромном зеркале, отражался во всей красе восход солнца над рекой Янцзы. Он развернул свое знамя и привязал его к концу тщательно укрепленного на багажнике удилища. А затем снова вскочил в седло и помчался во весь опор – знамя гордо развевалось по ветру. Вперед, на юг!

Не скрою от читателей, что психоаналитическое мероприятие служило лишь предлогом, прикрытием для поисков особы женского пола, у которой он мог бы купить девственность для судьи Ди. То был первый решительный шаг к освобождению томившейся в неволе возлюбленной. Именно это было его конечной целью.

Мо что есть сил жал на педали, в голове у него звучали строки Бодлера: «Вихрь дует чувственный, плоть бывшую тревожа, / И хлопает она, как обветшалый стяг».[11] Он отъезжал все дальше от города и спустя час доехал до коммуны «Красные ворота». Первый же поселок, Нефритовый бамбук, удостоившийся чести попасть под модернизацию, являл собой какое-то призрачное зрелище: на скупленных землях на месте разрушенных до основания крестьянских домов возвышались каркасы недостроенных, скорее всего из-за нехватки средств, казенных зданий – ни стен, ни крыш, ни перекрытий. Мертвые скелеты, которым явно не суждено ожить. В дверных и оконных проемах, в трещинах между кирпичами, росли желтые полевые цветы. Их стебли шевелил ветер. Мо остановился и зашел в один из недостроенных домов по малой нужде. На первом этаже пышным зеленым ковром разрослась трава. Вся в блестках утренней росы, она издавала упоительный запах. Небольшое стадо овец паслось на ней в свое удовольствие, не обращая ни малейшего внимания на Мо. В довершение пасторали сытое блеяние время от времени вплеталось в гулкое журчание направленной на стенку струи.

Здесь, в этих развалинах с дырами вместо дверей и пустыми оконными глазницами, Мо истолковал первый в своей практике сон. Он мог совершать, иной раз сам того не замечая, множество оплошностей в повседневной жизни, мог даже выглядеть глуповатым. Но в психоанализе, особенно в интерпретации сновидений, знания его были обширны и безукоризненны.

Его первым клиентом стал хозяин стада, человек лет сорока пяти, на костылях. Он сам подошел к Мо, и тот, хотя старался деликатно отвести взгляд, все же заметил, что одна нога у пастуха короче и, судя по болтающейся штанине, тоньше другой. Пастух стал выторговывать скидку с двадцати юаней до десяти, на что Мо легко согласился.

Закурив сигарету, пастух стал рассказывать, что ему приснилось. Во сне он шел или, вернее, брел по щиколотку в воде, скорее всего, по берегу Янцзы, вместе с женщиной лет пятидесяти, с которой жил несколько лет тому назад. Их сфотографировал сосед, работавший в туристической фирме. А дальше ему снилось, что он спал и его разбудила та самая бывшая любовница, пришла веселая и показала снимок: вода в Янцзы такая прозрачная, что видны камушки и травинки на дне. На середине реки кораблик, на палубе развешано белье. Женщина держит мужчину под руку, он улыбается, ненужные костыли висят под мышками. Штаны закатаны, но промокли, а из расстегнутой ширинки торчит длинная твердая палка и доходит почти до самой воды. Палка сияет, как хрустальная, и в ней будто пляшут цветные огоньки.

Расшифровать этот сон для Мо было парой пустяков – все равно что чемпиону мира по шахматам обыграть начинающего любителя. Ни о чем больше не спросив клиента, наш аналитик уверенно сообщил ему, что у него вскоре может отняться еще одна часть тела, половой член, что его вот-вот покинет демон, которого верующие люди называют сатаной, а писатели – пламенем вожделения, и посоветовал обратиться к врачу.

Все это он выпалил единым духом, но не успел договорить, как уже пожалел о сказанном, вспомнив о своей задаче: найти девственницу! Он хотел перевести разговор на эту тему и расспросить пастуха, но поздно. Клиент пришел в ярость, узкие глаза его вспыхнули, и весь он так и затрясся. Он заорал, что Мо издевается над бедным калекой и все наврал, чтобы лишить его последней радости; он обозвал аналитика последними словами, плюнул в него окурком и замахнулся костылем, целясь в лицо. Мо увернулся и побежал прочь. Пастух за ним, он скакал на одном костыле, а другим размахивал над головой, как в фильме про кун-фу. Ошалевшие овцы разбежались в разные стороны. Дикие вопли калеки еще долго неслись вдогонку Мо, который, не получив никакой платы, улепетывал со своим знаменем, и замолкли, только когда его поглотил окрашенный в нежные рассветные тона утренний туман.

Так начались его странствия по округе в роли толкователя снов. Его долгий Одинокий Путь. Великое испытание. Каждый день, три недели подряд, он вставал рано утром и отправлялся в дорогу на стареньком отцовском велосипеде. К полудню асфальт начинал плавиться от зноя, и Мо казалось, что он едет по болоту. Его слепили пот и пыль. Однажды лопнула шина, и ему пришлось целый час катить велосипед по дороге, изнемогая от жары.

Шину он починил в ближайшей деревне, но седло так раскалилось, что невозможно было сесть. Разъезжая по деревням под развевающимся стягом на удилище, он всячески старался приманить клиентов. Делал вид, что торгуется, но нередко снижал тариф до одного юаня, а то и вовсе работал бесплатно. К вечеру же, вымотанный до предела, он возвращался в родительский дом буквально без ног.

Бывало, на обратном пути ему казалось, что не он крутит педали, а велосипед-развалюха везет его сам. Ему нравилось все: запахи полей, буйволы на рисовых плантациях и даже автомобили. Он был частью дорожного потока. Иной раз на обсаженных платанами улицах попадались хорошенькие велосипедистки. (Женщины на велосипеде всегда казались ему особенно привлекательными, и он мечтал устроить как-нибудь показ мод на велосипедах.)

Но поиски девушек продвигались плохо, поскольку почти вся молодежь уехала из сельской местности на заработки в города. Весь вопрос был в том, кто из оставшихся сохранил невинность. Зато ему попадались случаи, довольно интересные с профессиональной точки зрения. Дома он доставал французские школьные тетрадки, толстый словарь и делал записи на языке Мольера. О парочке блестящих интерпретаций, пожалуй, стоило бы рассказать отдельно.

Как-то июньским утром Мо свернул с шоссе и петлял между луж по грунтовой дороге, проходившей вдоль ручья по широкой зеленой долине. Вскоре он подъехал к одиноко стоявшему дому с дощатыми стенами, черепичной крышей и высоким порогом у массивных резных двустворчатых ворот, простоявших уже не одну сотню лет. За забором в квадратном дворике сидели рядышком и разговаривали две старые женщины, перед ними под навесом стояли друг на друге два новехоньких гроба. (Таков был местный обычай: загодя готовить гробы для престарелых родителей и до последнего дня держать их постоянно на виду, чтобы старики были уверены, что не останутся без приюта на том свете.) Мо слез с велосипеда, поднялся на полуметровый порог и направился к женщинам. Кроме запаха свежеоструганного дерева, во дворе чувствовалось еще что-то странное, трудноопределимое.

Громко и нараспев выкрикивая слова, на манер бродячего цирюльника, точильщика или холостильщика петухов, он предложил им свои услуги по толкованию снов – качественно и недорого!

Сестры – они походили друг на друга как две капли воды, – покашливая, выслушали его рассказ о чудодейственном методе учителя-Фрейда, но интереса не проявили.

Мо не огорчился. Он уже привык и не ждал, что они примутся рассказывать ему свои сны. Да, может, старухам, глядящим на собственные гробы под навесом, уже ничего и не снится. Поуговаривав их для порядку, Мо хотел уже было спросить, не знают ли они тут поблизости какой-нибудь девицы, как вдруг одна из сестер саркастически, не без яда в голосе проговорила:

– Мы обе – известные на всю округу колдуньи. А наш отец был медиум, как раз по снам специализировался. И уж верно знал побольше, чем твой заграничный учитель.

От неожиданности Мо поперхнулся. Теперь он понял, откуда взялось ощущение чего-то странного, что витало в воздухе. Он засмеялся. Извинился. Засмеялся снова. И пошел назад. Но его вдруг разобрало желание подразнить старушек – он обернулся и спросил:

– А вы случайно не были влюблены в своего отца? Этот вопрос, заданный невинным тоном, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Кажется, гробы и те пошатнулись.

– Согласно теории, которую я применяю, – продолжал Мо, – все женщины в детстве испытывали желание спать с отцом.

Он ждал бурной реакции. И она не замедлила последовать. Но возмутилась и пригрозила заколдовать его только одна из сестер, другая же остановила ее и задумчиво сказала:

– Пожалуй, в этом есть доля правды, особенно по отношению к тебе. Ты вечно по утрам, как только мама вставала, норовила залезть к отцу в постель, а он тебя выгонял. Забыла, что ли?

– Ничего подобного! Это ты, хитрющая, как кошка, к нему залезала, и тебя он пинками гнал назад, в нашу кровать. Ты даже иногда пряталась в темноте, чтобы подсмотреть, как он писает! Тебе это ужасно нравилось!

– Врунья! Да ты сама недавно еще мне призналась, что тебе приснилось, будто отец писает во дворе, а ты попыталась сделать как он, стоя, и он засмеялся. Неправда разве?

Мо нарочито медленно, чтобы не упустить ни слова из их перебранки, шел к воротам. Отъезжая от дома по той же грунтовой дороге, он жалел, что не успел увидеть, как сестры разрыдаются. В глубине души они были ему даже симпатичнее, чем другие «клиенты». Он обожал наблюдать такие выяснения застарелых отношений, как будто река в полнолуние прорывала плотину. Признания, разоблачения… Психоанализ действовал как волшебная палочка! Да здравствует обнажающее слово!

В долине он не нашел ничего интересного. Там было всего две-три деревушки, из которых вся молодежь давно разъехалась. Остались только старики со своими гробами, замужние женщины с привязанными за спиной детьми, поля, которые надо обрабатывать, да свиньи, которых надо кормить. Однажды ему почудилось, что счастье близко: это было, когда за прилавком единственной на всю заброшенную деревню лавки он заметил пухленькую девушку лет восемнадцати и остановился понаблюдать за ней. Девушка записала несколько имен в расчетную книгу, наклеила марку на конверт с адресом налоговой инспекции. На вид это была бойкая молодая особа, полная решимости успешно вести свою торговлю. Но надежды Мо скоро испарились: на почти детском личике выделялись выщипанные брови – отпечаток тлетворной моды. Бесплатный сеанс толкования снов обернулся исповедью и морем слез, Девушка оплакивала свой недолгий опыт жизни в городе; она служила в ресторане и заплатила девственностью за то, чтобы остаться, но и это не помогло. Опять осечка! Мо спросил, где туалет, девушка проводила его на второй этаж, указала дверь в грязную кабину и без намека на улыбку, с самым будничным видом вошла вслед за ним. Внутри с жужжанием носился целый рой зеленых мух.

– Помочь вам расстегнуться? – спросила девушка с непринужденностью опытной проститутки.

– Нет, спасибо, – пробормотал оторопевший Мо.

– Я недорого беру, сущие пустяки для такого богатого человека, как вы, профессор.

– Выйдите! – закричал Мо. – Вы сошли с ума! И кто вам сказал, что я профессор?

Она покорно вышла и преспокойно заняла свое место за прилавком. Начни она упрашивать Мо, расписывать, как плохо идут у нее дела, как бедствует семья, или разыгрывать несчастную сироту, еще неизвестно, чем бы закончилась эта комедия.

Мо Непреклонный! Верный рыцарь! Дон Кихот! С именем прекрасной дамы на устах, с ее образом в сердце, под развевающимся знаменем, на котором запечатлен символ грезы, он мчался по ухабам, прочь из долины искушений.

Он еще не доехал до шоссе, но уже слышал нетерпеливые гудки грузовиков. Вдали, посреди грунтовой дороги, перед ветхим деревянным домом, виднелись две черные точки. Велосипед дребезжал, багажник скрипел, руль болтался в руках, а цепь при каждом повороте педалей грозила сорваться. Хоть бы глотнуть воды! Или взять в рот ложечку мороженого! Точки явно перемещались, менялись местами. Впереди длинный подъем. Мо налег на педали, переднее колесо, побуксовав на месте, с натугой двинулось на приступ. О где ты, ледяное лакомство!

Две темные точки на минуту скрылись, потом появились снова, они все так же шевелились, но по мере приближения росли и превратились в двух ведьм, ставших поперек дороги. Едва поняв, что это они, Мо соскочил с велосипеда. Его снова прошиб пот, на этот раз холодный. Никогда еще за все время своей психоаналитической экспедиции он не дышал так тяжко.

Однако сестры приняли его как дорогого гостя. Они попросили у него извинения, сказали, что поверили ему, и даже изъявили интерес к психоанализу. Мо не слишком поверил в такую резкую перемену и хотел проехать дальше, но сестры и слышать ничего не хотели. Они настояли, чтобы он завел велосипед во двор, провели его в дом и усадили за стол. Стены низкой столовой были оклеены газетами. В простенке между двух закрытых окон висела фотография пожилого мужчины – без сомнения покойного отца. В доме пахло тибетским ладаном. Над глинобитным очагом посреди комнаты висели два красивых, цвета охры, лука, видимо, орудия изгнания бесов. В очаге горел огонь. Вскоре закипел чайник и был подан чай.

Надо отдать сестрам должное: их лапша, пряная уха из карпа и свиные шкварки по виду, аромату и вкусу не имели себе равных. Пока он наслаждался этим пиршеством, этим чудом кулинарного искусства, сестры рассказывали ему сон, который им никак не удавалось разгадать. Отец до самой своей смерти так и не посвятил их в искусство толкования снов. (В обширных, как океан, анналах китайской истории не упоминается ни об одной женщине, которая бы им владела!)

Этот сон приснился сыну старшей из сестер за два месяца до смерти, а скончался он в тридцать пять лет. Умер своей смертью, скорее всего задохнулся. Никаких следов насилия не обнаружили. Последние несколько лет он работал в мраморном карьере, в городе Чунцине, в пятистах километрах от родного дома. Врачи заметили на рентгене затемнение в правом легком – обычная вещь у камнетесов. На Первое мая ему дали пять дней отпуска, и он приехал домой повидаться с женой и со всем семейством. За год до того он построил себе дом, лучший на всю деревню: двухэтажный, с балконами, отделанный по фасаду белым кафелем; мать и тетка выкладывали его вручную – несколько сотен плиток, одна к одной, – стоя на бамбуковых мостках. Бедняга даже не успел порадоваться своему новому жилищу, каждая пядь которого была полита его потом и кровью, оплачена его тяжким трудом. Приехал он поздно вечером и так устал с дороги, что у него не хватило сил ни поесть, ни помыться. Жена согрела корыто воды и вымыла ему ноги. Потом вроде бы она помогла ему раздеться и надеть чистую футболку и штаны. Он вышел во двор по малой нужде и вернулся в спальню. Сказал жене, что хочет перед сном помолиться. Он принадлежал к запрещенной секте Фалуньгун.[12] Жена вышла из комнаты и слышала, как он молится. Когда она закончила свои дела по хозяйству и присоединилась к мужу, он уже спал. А наутро она проснулась в семь часов и увидела, что он лежит мертвый. Поскольку он состоял в Фалуньгун, а она не хотела осложнений с полицией, вскрытия делать не стали.

В тот вечер, перед тем как пойти к себе, он проведал мать и тетку. Пробыл у них с четверть часа, проверил, в порядке ли их гробы, и рассказал сон, который приснился ему накануне отъезда. Как будто он едет на мощном мотоцикле по берегу Янцзы, оборачивается и видит, что борозда от его мотоцикла разделяет песок и камни на две части: слева они светлые и сухие, справа – темные и мокрые.

Загадочная история. Мо слушал рассказ сестер, не сводя глаз с фотографии их отца. У него было смутное чувство, что медиум и толкователь снов внушает ему какие-то чисто китайские мысли, но решение пришло не сразу. Он попросил у сестер несколько дней на раздумье и вернулся к родителям. С тех пор он стал мало спать (всего часа два-три в сутки) и много курить (больше, чем могли выдержать легкие). Нередко ему приходил на ум знаменитый английский сыщик, который так умело распознавал ложный след. Аналитические поездки продолжались, но Мо стал рассеянным. Однажды на проселочной дороге, где не ходил автобус, его остановил больной старик и попросил подвезти. Мо, тронутый его видом – одни кости, обтянутые землистой кожей, – согласился. Старик устроился на багажнике и очень скоро уснул под мерный скрип педалей. Поглощенный мыслями о странном сне, Мо ехал целый час, не слыша ни слова от своего пассажира, так что и вовсе о нем забыл. И только притормозив, чтобы передохнуть в тени большого дерева, вспомнил и оглянулся: старика не было. Он свалился по дороге. Наконец аналитик решил залечь и спать несколько дней и ночей подряд: может, его собственные сны дадут ключ к тому, неразгаданному. Однажды он проснулся на рассвете, когда небо за окном только-только наливалось голубизной; ему приснилась Гора Старой Луны в полосатой арестантской форме – она упрекала его за то, что он ее забыл. И тут вдруг все прояснилось. Он помчался к сестрам-ведьмам и поведал им разгадку: покойному приснился вещий сон, из которого следовало, что он подсознательно подозревал жену в неверности; она изменяла ему с человеком по имени Фэн Чан, который и стал его убийцей. (Иероглиф «Фэн» состоит из двух частей: левая обозначает воду, правая – лошадь, иначе говоря мотоцикл. А «Чан» изображается двумя наложенными друг на друга солнечными дисками: двойное солнце обозначает двух мужчин, которые делят одну женщину.[13])

Старшая из сестер, мать покойного, разразилась рыданиями. Младшая рассмеялась. Человек с таким именем действительно жил по соседству. Через несколько дней после этого разговора сестры добились, чтобы его арестовали, и на первом же допросе он признался в преступлении.

Но Мо дорого заплатил за то, что ему удалось подглядеть чужой сон. Часто по ночам, а то и среди дня, во время сеансов психоанализа, ему виделся черный мотоцикл, на котором восседал он сам; мотоцикл ехал вдоль Янцзы. Вода в реке была темно-зеленая, песок с левой стороны сухой, с правой – мокрый. Над головой мотоциклиста носились, задевая его крыльями, белые чайки. На заднем плане картинки присутствовала рыбачья лодка под парусом или баржа с писающим в реку мальчиком.

Заслуживает упоминания еще один сон, рассказанный ночным сторожем со стройки. Мо запомнилась его будка под шиферной крышей, видневшаяся с дороги сиротливым темным силуэтом, если ее не освещали фары проезжавших грузовиков. Со сторожем он познакомился как-то вечером в чайной, и тот сразу пригласил его к себе. «Будет весело, придут девчата со стройки!» – пообещал этот невысокий, ростом с Мо, но очень прыткий и сильно пьяный человечек лет тридцати. Когда они с Мо подошли к запертой на висячий замок будке, обнаружилось, что сторож потерял ключ. Тогда он, еле держась на ногах, подобрал с земли ржавую железную палку и всунул ее между створок. Замок с грохотом отскочил, и дверь открылась. Когда Мо зашел внутрь, стены и крыша еще тряслись.

Обстановка в будке была самая убогая, но в холодильнике кое-что имелось. Сторож достал пиво и спросил Мо, согласен ли он заплатить за двух шлюх.

– Позабавились бы вчетвером, а?

– Не надо мне шлюх, – не сразу ответил Мо. – Кругом одни шлюхи, сыт по горло!

Он решил изменить тактику и, при всей своей любви к скрытности, заставил себя как можно развязнее спросить:

– А девственниц ты случайно не знаешь?

– Кого-кого?

Сторож хлопнул его по плечу.

– Ну, девственниц. Невинных девушек, которые еще не… Девственниц! – повторил он еще раз, как будто наслаждаясь звучанием старомодного слова.

Сторож неприятно захохотал. Мо вдруг почувствовал себя грязным развратником. Пьянчуга же оборвал свой дурацкий смех, взял Мо за рукав, подвел к взломанной двери и велел убираться вон, будто он был опасный сумасшедший.

Стараясь не терять достоинства, Мо поправил свое знамя и, не садясь на велосипед, медленно покатил его по усыпанной песком и гравием дорожке. Шагая вдоль стройки, он поднял голову и посмотрел на многоярусные бамбуковые леса, похожие на огромную шахматную доску. «Жизнь похожа на шахматную партию, – подумал он. – И моя охота за девственницей тоже. В какой момент я сделал неверный ход? А может, партия уже проиграна?»

В ушах у него звучал смех ночного сторожа как доказательство полной нелепости его затеи.

Он заметил соединяющую ярусы лесенку из железных прутьев, и ему вдруг взбрело на ум забраться на самый верх этой недостроенной махины и там покурить. Соблазненный этой идеей, он как альпинист-одиночка начал ночное восхождение. Лестница была слишком узка, Мо с непривычки оступился и чуть не сорвался. Это заставило его засмеяться. На душе полегчало. Но вдруг он подумал о велосипеде. Если его украдут, придется тащиться пешком до самого дома – хуже не придумаешь! Мо посмотрел вниз – слава богу, велосипед на месте. Тогда он спустился, взвалил велосипед на плечи и снова полез наверх.

Крыша была более или менее доделана и представляла собой огромную покрытую гудроном площадку. Когда ночной сторож тоже поднялся туда, Мо, привстав на педалях и согнувшись над рулем, с бешеной скоростью описывал круги вдоль металлического парапета. Наконец он выдохся, опустился на седло и, проехав еще сколько мог по инерции, свернул на середину. Там он остановился и оперся ногой на дорожный каток. Потом, не слезая с седла, зажег сигарету, затянулся, выдохнул вместе с клубом дыма пар своих мечтаний и боль отчаяния и, оттолкнувшись, рванул по новой.

У ночного сторожа, вероятно впервые в жизни, пробудилось чувство ответственности: он испугался несчастного случая, а то и, чего доброго, самоубийства, и потребовал, чтобы Мо немедленно спустился на землю. Но аналитик продолжал свой смертельный номер, горланя что есть мочи слова великого английского поэта: «Я похититель моря, звезд, луны», добавляя от себя: «и похититель девственниц».

Знамя со знаком грезы трепетало и хлопало у него за спиной. Мо казалось, что его вот-вот унесет на этом парусе в поднебесье или швырнет через парапет на землю. Он обливался потом. Ветер вдруг взъярился, взвыл и застонал, словно пытаясь вырвать древко и растерзать в клочья знамя. Но так же внезапно вой перешел в тихий ропот, порыв улегся. Воздух ласкал кожу, как теплая вода. Небо нависало совсем близко. Протяни руку – достанешь. Крупные звезды слепили глаза Мо.

До его слуха дошел вдруг голос ночного сторожа, но он не уговаривал его спуститься, а рассказывал сон.

– Это приснилось не мне и не моей жене, а нашему соседу, бывшему врачу на пенсии. Жили мы тогда на южной окраине Чэнду. Сосед занимался традиционной медициной и, когда кто-нибудь заболевал, давал ему целебные травы. Иглотерапией тоже владел в совершенстве. Вот он однажды и рассказал мне, что видел во сне мою жену, как она рано утром стоит на коленях перед дверями магазина. На улице больше никого нет. Жена наклоняется, поднимает с земли собственную голову, приставляет ее к шее, встает и, придерживая голову руками, бежит по пустынной улице. Пробежала мимо него и не заметила.

Мо чувствовал себя в отличной форме и, перебив сторожа, вдохновенно спросил:

– Сказать вам, что означал этот сон?

– Да, пожалуйста.

– Ваша жена должна была вскоре умереть. Скорее всего, от болезни горла. От рака.

Не успел он произнести этот безапелляционный приговор, как ночной сторож бросился ему в ноги и стал просить прощения: его жена, сказал он, действительно скончалась через месяц после того, как сосед увидел этот сон.

Однако, хоть авторитет Мо и поднялся в глазах сторожа на недосягаемую высоту, назвать ему девственницу он не смог, поскольку такой диковины среди «девчат со стройки» и прочих его знакомых давно уж не водилось. Единственное, чем он мог помочь аналитику, так это отвести его с утра на рынок, куда сходились все желающие наняться в служанки и где скорее можно было рассчитывать на успех.

7. Железная леди с рынка прислуги

Мо и представить себе не мог такого сказочного места, настоящего девичьего заповедника. И хотя само существование рынка прислуги оскорбляло его нравственное чувство как вопиющая социальная несправедливость, но тело его затрепетатало, когда он очутился среди толпы девушек и на него нахлынули женские запахи. Даже в звуке голосов было что-то плотское. «Боже мой, – подумал Мо, – я бы отдал все на свете, чтобы остаться на этой улочке, помогать этим девушкам, любить их, сжимать эти маленькие груди, ласкать обтянутые джинсами бедра. Я мог бы предложить им не работу и не деньги, а нечто большее – тепло и любовь». Колени его дрожали, никогда еще он не был так близок к цели.

Рынок прислуги занимал всю длину пологой мощенной камнями улицы, прилегавшей к скалистой горе. Она до сих пор носила имя, которым назвали ее в годы Революции: улица Большого Скачка. С другой стороны протекала подернутая туманом Янцзы, оттуда, из-за реки, прибывали хозяйки, по большей части горожанки, искавшие девушек в услужение. Оставив машину на другом берегу, они переплывали Янцзы в наемных моторных лодках, расхаживали по рынку и вели себя как на каком-нибудь овощном базаре: выбирали товар, спорили о цене. А через полчаса вместе с нанятой девушкой плыли назад в такой же моторке, рассекавшей мутно-коричневые, пенистые от канализационных стоков и промышленных отходов воды великой реки.

Управляла рынком и поддерживала тут железную дисциплину некая госпожа Ван, женщина-полицейский лет пятидесяти, подтянутая, деловитая, издали казавшаяся вполне привлекательной и даже элегантной: высокая, коротко стриженная, в очках с тонкой оправой. Вероятно, когда-то она действительно была недурна собой, но перенесенная в молодые годы оспа изуродовала ее лицо, продырявив его как решето. За экономность, граничившую со скупостью, страсть к деньгам и строгость в расчетах (никто никогда не обманул бы ее и на юань) ее прозвали «рябой леди Тэтчер с рынка прислуги». Она, верно, знала об этом прозвище, Мо понял это, когда пришел к ней за разрешением заниматься на рынке толкованием снов. Ее контора располагалась в единственном на всю улицу и смотревшемся как крепость двухэтажном доме. Под портретом действующего китайского правителя на этажерке среди брошюр, распространяемых властями, и сборников речей крупных коммунистических деятелей стояла биография Маргарет Тэтчер.

Директриса послушала Мо пару минут и остановила его, подняв руку:

– Ты же знаешь, что мы, коммунисты, – атеисты.

– Да, но при чем тут психоанализ? – растерянно спросил Мо. Он был сбит с толку.

– Твой психоанализ – все равно что гадание.

Не сводя с нее пристального взгляда (ему сказали, что она терпеть не может, когда ей не смотрят в глаза), Мо сказал:

– Если бы Фрейд услышал ваши слова…

Договорить он не смог – не хватило смелости. Да и сил смотреть на это лицо больше не было. Чтобы не поддаться желанию отвести взгляд, он вытаращил глаза.

– Кто такой Фрейд? – спросила начальница.

– Основатель психоанализа. Еврей, как Маркс.

– Не надо так смотреть на меня, – вдруг проговорила она, как робкая девушка, с ложной дрожью в голосе. – Я старая и уродливая.

– Вы слишком скромны.

– Это вы слишком вежливы. – Она погладила Мо по рукаву. – Я расскажу вам свой сон, и если вы правильно его растолкуете, дам вам разрешение заниматься вашим ремеслом на улице Большого Скачка.

Из-за этой паскуды Тэтчер у меня поехала крыша! Первый раз я употребляю в своих психоаналитических записях ругательные слова (обычно прибегаю к нейтральной, научной лексике), но только в таких грубых, откровенных выражениях и можно описать жуткую беседу с этой представительницей власти. Я буквально повредился в рассудке. Начать с того, что, глядя на эту мерзкую рябую рожу, я растерял все свои способности. За время моей, пусть короткой, практики у меня сложилась привычка закрывать глаза, слушая сны пациентов; тогда меня наполняет какая-то невидимая, почти волшебная сила. Сам рассказчик исчезает, слова слышатся издалека, но вдруг какое-нибудь из них словно электризуется, звучит как раскат грома и освещает все, как молния. Таков мой метод. Но сегодня я не имел физической возможности применить его – эта Тэтчер здешнего околотка не терпит, чтобы перед ней закрывали глаза. Пока она рассказывала сон, я пялился на нее, и мне казалось, что я вижу ее мозг, такой же дырявый, как физиономия. Кажется, она рассказывала, что видела во сне собачье чучело, но с той самой секунды, когда она открыла рот, на меня накатило какое-то оцепенение и полное бессилие. Я с ужасом понял, что еле соображаю. Разом выветрились все психоаналитические термины, все принципы Фрейда и Юнга, к которым обычно примешивались китайские слова и изречения Конфуция, я только смутно помнил, что должен как-то выйти из положения, сделать то, чего эта мымра от меня ждет, то есть предсказать, что с ней случится. А что с ней вероятнее всего могло случиться?

– Собачье чучело означает, что вас скоро пригласят на роскошный банкет, – сказал я. (Простите меня за эту профанацию, доктор Фрейд! Эти оспины меня просто гипнотизировали.)

– Когда? – спросила Тэтчер.

– Сегодня вечером или завтра, – ответил я и все-таки опустил веки. Тотчас перед глазами расплылись странные черные пятна.

Она расхохоталась и снова положила свою лапищу на мой рукав. Смех был трескучий, нарочитый, подчеркивающий ее могущество. Лицо ее исказилось гримасой; оспины задрожали, запрыгали, сотни дырочек растягивались, набухали, становились с горошину величиной, потом вдруг сморщивались и разбегались. Бомба лопнула. Мне стало страшно. Я решил, что она никогда не даст мне этого паршивого разрешения. А жаль! Мне так полюбился рынок прислуги, и у меня было предчувствие, что он станет золотой жилой в моих поисках девственницы.

Ура, я продолжаю записи! Рябая Тэтчер выдала мне разрешение на практику. И я могу с гордостью сказать, что все послушно моей воле и моим предсказаниям: вчера вечером нашу леди внезапно пригласили на ужин к районному начальству.

Сегодня я водрузил свое знамя посреди рынка. (Пока профессиональная удача мне еще ни разу не изменила!) То, что я утвердился здесь, на улице Большого Скачка, несомненно предвещает скорое завершение миссии, которую я должен выполнить для судьи Ди.

Между прочим, я с радостью и интересом замечаю, что ремесло толкователя снов и особенно ясновидца начинает меня забавлять.

Иногда сон тесно сплетается с явью. Сегодня был довольно неудачный, с точки зрения моих поисков, день. Приходили только немолодые женщины, которых я называл про себя перестарками, таких здесь меньшинство.

Обычно я веду прием верхом на деревянном ящике, позаимствованном в единственной на всю улицу съестной лавочке, – не слишком удобное сиденье. Клиентку же усаживаю под сенью знамени на настоящий стул, который беру напрокат у одного пенсионера. Это почти кресло, плетенное из бамбука и достаточно длинное, чтобы можно было на нем полулежать, вытянув ноги. Получилось отдаленное подобие кушетки в кабинетах моих европейских коллег.

Первые посетительницы были относительно богаты. Я установил цену в три юаня за сеанс, это почти даром, но сам факт, что эти женщины в состоянии оплатить услуги толкователя снов, был в их глазах признаком буржуазной роскоши и отличал их от начинающих конкуренток. Как правило, они уже имели стаж работы у каких-нибудь директоров фирм, врачей, адвокатов, профессоров и даже местных знаменитостей, звезд кино и театра. Бамбуковое кресло трещало, когда они на него взбирались. Поза полулежа никому не нравилась. Они смеялись, охали: «Господи! Пытка какая-то!» – и предпочитали сидеть. Связного разговора почти не получалось. Они честно пытались рассказывать мне свои сны, но все время сбивались. Сон ускользал из памяти, оставался беспомощный лепет. Некоторым и хотелось бы – а я еще и подначивал их – излить душу, поговорить о себе, но они не умели этого сделать. Чаще всего мне удавалось подцепить отдельные детали их сновидений, похожие на осколки разбитой вазы: половинка зеленого яблока, Учитель Фалугун, сушеная рыбина, свеча с дрожащим пламенем; или как будто в темноте громко пищит крыса, как будто у них вылезают целыми прядями или седеют волосы, сморщивается и сползает, как у змеи, кожа.

Хоть работал я за гроши, но относился к делу со всей серьезностью. Если позволяла память, не упускал возможности почтить своих кумиров и привести цитату из Фрейда, Лакана или Юнга по поводу того или иного сна. Надо признать, что специфическая терминология психоанализа практически не поддается переводу. Когда я громко и торжественно произносил эти каббалистические слова не на мандаринском, а на мелодичном сычуаньском наречии, они приобретали комический смысл, так что женщины, как правило обступавшие меня тесным кольцом, покатывались со смеху. Со стороны можно было подумать, что я даю для них этакое эстрадное моношоу, хотя на самом деле терпеть не могу кривлянье.

Самая первая клиентка была дамой лет пятидесяти, с перманентом и массивным дешевым перстнем. Ей приснилось, что она поймала рыбу. Большую или маленькую? Она не помнит. Чтобы показать ей, как важна эта деталь, я постарался, как мог, перевести длинный пассаж из Фрейда, в котором объясняется, что маленькая рыбка обозначает мужскую сперму, а большая – ребенка, удочка же символизирует фаллос. Невозможно описать, какую бурную реакцию вызвало это толкование. Пациентка побагровела и закрыла лицо руками, а толпа зрителей разразилась хохотом, веселыми возгласами и оглушительными аплодисментами. Лица женщин, на миг сбросивших бремя заботы о хлебе насущном, сияли. Улица Большого Скачка приняла меня и утвердила в звании шута.

Во многих снах присутствовал общий мотив – утюг, символ конфликтов и рабства. («Это значит, вы хотите, чтобы ваше положение изменилось», – твердил я каждой, кому пригрезился этот предмет.) Одной снилось, что она гладит белье и зевает (как на картине Дега, которая свидетельствует о его сочувствии беднякам). Она будто бы широко раскрыла рот, потянулась и тут же увидела себя в одежде хозяйской дочки, которая лет на десять старше ее.

Вечером, когда я уже сворачивался, меня посетила леди Тэтчер. В отличие от других женщин, она без возражений улеглась на бамбуковую кушетку, положила голову на деревянный валик и застыла с напряженным лицом, уставившись в землю. От нее исходил какой-то странный запах, не похожий на духи или местный одеколон. Говорила она с трудом, очень тихо и неразборчиво. Глядя на нее, я вспомнил описанных Фрейдом истеричек.

– Прошлой ночью мне опять приснилось собачье чучело.

Я попытался выжать из нее хоть какие-то детали. Была ли собака в той же позе? Больше или меньше, чем в прошлый раз? Той же породы или другой? И какой именно? Может, она лаяла? А куда смотрела? Бесполезно. «Видела чучело» – и точка.

– Правда, удивительно?

– Да нет. Повторяющийся образ – типичное психическое проявление бессознательного. Этот феномен послужил одной из отправных точек исследований Фрейда. У него сказано: «Повторяющееся действие находит отражение в снах в виде постоянно появляющегося предмета».

У железной леди отвисла челюсть. Впрочем, вряд ли она расслышала конец моего перевода, потому что, едва я произнес имя Учителя, как толпа грохнула. Некоторые девушки даже стали повторять его, как дразнилку.

– Что это еще за Фрейд?

– Я вам уже говорил в прошлый раз: создатель новой теории интерпретации сновидений.

– Я из его рассуждений ни слова не поняла.

– Суть его учения заключается в том, что истоки всех наших сновидений следует искать в детстве. Вспомните, когда вы первый раз в жизни увидели чучело собаки?

– Не помню.

– Ну постарайтесь, пожалуйста! Одно из величайших открытий Фрейда – доказательство разрушительной роли подобных повторений. Дело не в том, чтобы расшифровать сон, разгадать загадку. А в том, чтобы найти средство, как вырвать вас из этого замкнутого круга, помочь свернуть с заезженной колеи, показать возможные отклонения…

И снова взрыв смеха не дал мне закончить цитату. Полицейская дама нахмурилась, складки по сторонам носа стали еще заметнее.

– Я хочу знать одно: к чему мне приснилось собачье чучело. И плевать мне на твоего паршивого Фрейда! – Она резко села и выкрикнула это визгливым, истеричным голосом, а под конец несколько раз нервно прищелкнула языком. – Вот, я вспомнила. От этой собаки воняло, как от старой, заплесневелой книги. – Она наклонилась поближе ко мне. – Почти так же, как от тебя.

– Такой сон означает, что вы скоро охромеете.

Это не было ни озарение, ни умозаключение, просто я разозлился и захотел в отместку обидеть ее. Сам не знаю, как у меня такое вырвалось! Наверное, сработало подсознание. В китайском есть такое устойчивое выражение для обозначения всех убогих: «рябые, хромые, шелудивые»…

В повисшей гробовой тишине проскрипело бамбуковое ложе, послышалось щелканье языка и испуганное шушуканье в толпе. А потом леди Тэтчер засмеялась.

Когда я со своим велосипедом садился в моторку, лодочник сказал мне, что женщины на рынке заключали пари: что станет с ногами леди Тэтчер.

Два часа ночи. Я вдруг проснулся и попытался вспомнить, что мне снилось. Встал, хотел записать, но не успел. Самое главное утекло сквозь пальцы. Осталось общее ощущение чего-то страшного и отрывочные эпизоды. Какое-то политическое сборище под открытым небом на улице Большого Скачка – море черных женских голов. Жара, ревут динамики, я стою посреди трибуны на коленях. На шее висит на цепи тяжелая, как жернов, бетонная плита и пригибает меня к земле. На ней написано мое имя и преступление: похититель девственниц. Леди Тэтчер произносит в микрофон обвинительную речь, но я не могу расслышать, что именно она говорит. С моего лба стекает пот – накапало целую лужу. Потом вдруг ни с того ни с сего, как это бывает во сне, девушки привязывают меня к отцовскому велосипеду (заляпанное грязью переднее колесо крутится у меня носом), на котором по-прежнему укреплено знамя толкователя снов, и под злобные крики бросают в Янцзы. Река бурная и темная, я иду ко дну, а там колышутся какие-то листья (вернее, трава или водоросли). Черная вода сначала становится изумрудно-зеленой, потом тускнеет и, наконец, приобретает оливковый цвет. Древко сломалось, знамя покружило у меня над головой и, мерно покачиваясь, уплыло вдаль.

Всю дорогу до рынка прислуги, долгую и утомительную, странный сон не шел у меня из головы. Я пытался разобраться в нем: если первую часть, то есть собрание, можно отнести, так сказать, к судебно-процессуальной категории (вспомни, Мо, знаменитое начало «Процесса» Кафки, самую жуткую во всей мировой литературе фразу: «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест»[14]), то вторая, когда я тонул, согласно неумолимой логике и хронологии, должна означать приговор. Не надо быть психоаналитиком, чтобы уразуметь символ грозной опасности, витающей над моей головой, подстерегающей меня катастрофы, и я вполне отчетливо видел, как полицейская леди приставляет дуло к виску бедного толкователя снов. Знак Судьбы. Я пытался прогнать тревогу, пожимая плечами – жест внутреннего подчинения неизбежному, – но чувствовал, что рубашка на мне стала влажной от холодного пота.

И все же верилось не до конца. Что-то удерживало меня от полного отчаяния и искушения отступиться от своей цели. В голове шла ожесточенная борьба между здравым смыслом, страхом и рекомендациями моих высокочтимых учителей. Наконец, когда я дошел до реки и ждал моторку, мне на ум пришла одна фраза из Юнга. Вот оно, настоящее озарение! Сновидение стало для меня кристально ясным: суд означал, что я что-то скрываю (свой замысел? Свой план? свою любовь?), ну, а в эпизоде, где я тонул, главную роль играет вода, а она, по Юнгу, есть не что иное, как еще первобытный символ пусть прихотливых, но плодотворных сил. Не помню сейчас названия книги, но я бы легко нашел ее в библиотеке любого французского университета. Неожиданный поворот так обрадовал меня, что я достал термос и отхлебнул несколько глотков зеленого чая, как будто это было отменное виски. Потом снял туфли, связал их шнурками и повесил на руль велосипеда, закатал брюки, вошел в воду, а сам велосипед взял на плечи. Туфли болтались на шнурках. Я сделал несколько неловких шагов к подошедшей моторке и переступил через борт. На душе было легко и весело, я плыл и с удовольствием смотрел по сторонам. Пышные облака дрейфовали по небу и растворялись в синеве. Лодка плясала по волнам, вода плескалась и пела, наполняя меня новыми силами.

«Спасибо судье Ди, – думал я. – Благодаря ему я прикоснулся к сокровенным глубинам жизни».

Такого приема, какой устроили мне на улице Большого Скачка, я никак не ждал. Только я появился, как навстречу мне устремилась лавина радостно возбужденных женщин, они верещали, как сверчки, трепыхались, как бабочки. Старые и новые поклонницы облепили меня и зашептали мне в уши: «Леди Тэтчер охромела! Вчера вечером выходила из лодки и вывихнула левую лодыжку!»

Ни вчера, ни сегодня рябая леди, вопреки обыкновению, не показывалась. Причина ее травмы пока неясна. Не исключено, что сработал психологический закон, который я называю внушением наоборот: чем больше человек, которому внушили страх перед какой-нибудь опасностью, старается от нее уберечься, тем неизбежнее она его настигает. И никакого ясновидения в том смысле, как это понимают в народе, тут нет.

Так или иначе, но все два дня я был окружен ореолом славы, и клиентура моя значительно увеличилась. Всем вдруг стали сниться сны, и все бросились рассказывать их мне. Многие ухитрялись увидеть нечто, требующее толкования, прикорнув ненадолго посреди дня, после наспех проглоченного бутерброда, тут же, посреди улочки. Лучше всего было то, что у меня прибавилось контактов с молоденькими кандидатками в горничные. (Охотник за девственницами хищно вглядывался в лица: кто сгодится в жертву судье Ди?)

Я понимал теперь, какое чисто физическое наслаждение испытывает ботаник, втыкая лопату в почву неизведанного края. Забывая о своей прямой задаче – описывать новые растения, – он то упивается необычными пряными ароматами, в которых сладость мешается с горечью, то восхищается необыкновенными формами и красками. Я едва мог удержать в памяти все обилие причудливых предметов, которые фигурировали в сновидениях моих юных клиенток: зеркало, железная дверь, дверь из крепкого дерева, ржавый перстень, заляпанное соевым соусом меню, перламутровый флакончик, еще один флакончик – из матового стекла, длинное мыльце в черной коробочке, крутящийся поднос с губной помадой в витрине магазина, рухнувший мост, выбитые в скале ступеньки, которые крошатся и проваливаются под ногами, раздавленный кусочек угля, падение с велосипеда, у которого было седло с разноцветной бахромой, старинный пояс, увязающие в глине красные лакированные босоножки… Нищим девушкам, в основном приехавшим из горных деревушек, никогда не снились куклы, плюшевые мишки или слоники и уж тем более белые или бледно-розовые подвенечные платья.

– Мне знаете что снилось… (Хихиканье.) Мне часто кино снится. (Хихиканье.) Как будто я играю в фильме. Каком? Я уж не помню. Какая сцена? Погодите. Ну, вот, например, снилось, как будто я по ходу действия должна с кем-то поцеловаться… и рядом еще кто-то целуется… Мне ужасно стыдно. Но я знаю, что это все только снится… сама сплю, а все равно знаю. Понимаете? Так и думаю: это сон, – и остаюсь во сне…

Девчушке было лет шестнадцать. Совсем еще плоскогрудая, босоногая, зато с блестящим гребешком в волосах. (Лежа на моей бамбуковой кушетке, она все время почесывала левой пяткой забрызганную грязью правую голень.) Я вспомнил, что видел ее дня два назад на берегу реки – она громко ругалась с товарками. Пока она говорила, я любовался ее изящными бедрами, которые еле-еле прикрывала короткая юбчонка. Кожа была покрыта, «точно шкурка у персика, легким прозрачным пушком», который воспевали поэты эпохи Тан. Мне показалось, что это должен быть несомненный признак девственности. Готовый прослезиться от волнения, я спросил:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Неправда, ну да все равно. Мне надо кое-что уточнить. Значит, ты видела во сне, как кто-то целуется. А у тебя самой уже есть такой опыт?

– Вы говорите как учитель.

– У меня мать почти учительница. Но ответь мне. Это важно для толкования сна. Ты с кем-нибудь целовалась?

– Ой, как стыдно! В жизни никогда. Но однажды мне снилось, что я смотрю по телевизору фильм и сама же в нем играю. Там один парень, известный киноактер, хотел меня поцеловать. Дело было ночью, на мосту. Он наклонился ко мне, почти прикоснулся губами к моим, но тут я проснулась.

– Прекрасно, милая, поздравляю! Твой сон предвещает перемены к лучшему.

– Вы думаете? Я получу работу?

– Больше чем работу, вот увидишь!

Услышав такое, обступившие нас женщины охнули от изумления и зависти. Я решил на этом завершить сеанс, а попозже переговорить с девушкой еще разок наедине. На кушетке устроилась другая клиентка, за ней еще и еще, некоторые вымогали счастливые посулы для себя тоже, когда же я обслужил последнюю, киносновидицы уже не было.

Проснулся одетым и даже в ботинках, как шахматный гроссмейстер, который всю ночь разрабатывал наступательную комбинацию. Брюки и рубашка оказались безбожно измятыми, ясно, что надо переодеваться. Я перерыл весь шкаф и мало того, что не нашел никакой приличной одежды, так еще нечаянно засунул палец между дверцами и прищемил до крови. На мои вопли прибежала матушка. Оказалось, благодаря некстати обуявшей ее заботливости, все три пары моих брюк как раз сейчас прокручиваются в стиральной машине. Пришлось дожидаться конца цикла. Чуть не рыча от злости, в одних трусах, я метался по убогой душной гостиной и все время натыкался на зеркало, безжалостно являвшее моему взгляду неприятного хлюпика с намечающимся брюшком. Кончилось тем, что я задел стоявшую на столе фаянсовую тарелку, она упала и разбилась вдребезги.

Наконец я нацепил влажные брюки, вскочил на велосипед и вылетел из дома, позабыв про мусор, который матушка велела вынести на помойку. Вспомнил же о нем только тогда, когда остановился на перекрестке перед пожилым регулировщиком с повязкой службы уличного движения и флажком в руке. Он покрутил носом, принюхался и заметил белый пластиковый пакет, болтавшийся у меня на руле. Из пакета капала липкая черная жидкость. Регулировщик подозрительно покосился на нее, подошел поближе и взялся рукой за удочку на багажнике. К счастью, загорелся зеленый свет, я налег на педали и рванул вперед.

Доехав почти до самой окраины, я наконец остановился на минутку и выкинул пакет. Дул сильный встречный ветер, аж свистело в ушах, поэтому поднимать флаг я не стал. Ехал довольный, спокойный, уверенный в себе. Мне даже хотелось слегка притормозить, чтобы насмотреться, возможно в последний раз, на благостный пейзаж Южного Китая: туманные холмы на горизонте, рисовые поля вдоль дороги, прячущиеся в бамбуковых рощах вдоль Янцзы деревушки. Приятно было подумать, что вот сейчас на рынке я встречусь с девушкой – на самом деле девушкой, без всякого сомнения! – которой снилось кино, и если она согласится на мое предложение, моим психоаналитическим вылазкам конец! А флаг я сохраню как драгоценную реликвию – доказательство моей пламенной, вечной любви к Горе Старой Луны.

Моторка уже поджидала меня, я влез в нее с велосипедом вместе. Перевозчик молча сунул мне конверт.

Я удивился:

– Это что, мне письмо? Кто тебе дал?

– Начальница.

Лодка отчалила и на малой скорости поплыла к другому берегу, к рынку прислуги. Я распечатал конверт, стал читать письмо. И обомлел с первых же строк. Судьба опять решила сыграть со мной дурную шутку.

Меня передернуло от омерзения. Руки противно тряслись. Не дочитав до конца, я порвал письмо и выкинул в реку.

– Разворачивайся, я туда больше не поеду, – сказал я лодочнику. Он замедлил ход, выключил мотор и застыл, держась за руль и уставившись на меня.

– В чем дело? Поворачивай!

– А ты заплатишь за переправу в оба конца?

Я кивнул. Помедлив, я отцепил флаг с древнекитайским иероглифом «сон». И, при всем драматизме ситуации, чуть не рассмеялся. Потом размахнулся и бросил полотнище в воду. Оно спланировало на темно-бурые волны, попало в водоворот, крутанулось и пошло ко дну.

Это проклятое письмо, написанное почерком прилежной школьницы, шариковой ручкой с жирной, пачкающей бумагу пастой, так и стоит у меня перед глазами. Начало его я помню наизусть: «Никогда не поверила бы, что в моем возрасте я еще могу влюбиться. Но это так! Знайте же, что мне сроду не снилось никаких собачьих чучел. И первый, и второй раз я все наврала. Придумала эти сны и попросила вас разгадать их, чтобы все поверили в ваши способности. Вы тронуты? Дайте мне знать. Любовь моя, давайте поженимся и будем вдвоем владеть всей улицей Большого Скачка. Если же вы не хотите, пожалуйста, уезжайте и никогда больше сюда не являйтесь. Оставьте меня в покое». (Дальше на двух страницах перечислялись сведения о ее детях, внуках и родителях…)

Жениться на рябой старухе, у которой уже и внуки есть, – лучше утопиться в Янцзы! Господи! Да за что мне такая честь, такая любовь, такое наказание! Что самое смешное, первый раз в моей жизни женщина предлагала мне стать ее мужем. Но какая женщина!

Письмо леди Тэтчер делало продолжение практики толкователя снов на рынке прислуги совершенно невозможным. Часов в шесть вечера следующего дня Mo, единственный на весь Китай психоаналитик, забившись в уголок своей комнаты в родительском доме, готовился к новому путешествию – в островную провинцию Хайнань. Правительство объявило ее свободной экономической зоной, а народ прозвал «островом удовольствий», потому что сюда стекались девушки со всей страны, и расположен был этот остров за тысячу километров от родного города нашего героя, судьи Ди и тюрьмы, где томилась Гора Старой Луны.

В голубой чемодан фирмы «Делси» Mo уложил портативный радиоприемник, прозрачный дождевик, солнечные очки (вернее, скрепленные тонкой металлической проволокой темные стекла, которые надевались поверх обычных очков, как окуляры, – чудо французской оптики), одежду – майки, шорты, несколько рубашек, пару летних сандалет и шлепанцы на тонких, как лист картона, подметках. Потом наступил черед самых главных сокровищ – любимых книг, неизменных спутников во всех странствиях (ежедневная пища для ума, без которой я не могу обойтись и суток). Друг за другом проследовали в чемодан: толстый Ларусс в переплете с золотыми буквами; двухтомный «Словарь психоанализа» весом с добрых пять килограммов, в футляре; «Моя жизнь и психоанализ» Фрейда в переводе Мари Бонапарт, одобренном самим Фрейдом, одно из первых французских изданий 1928 г., издательство «Галлимар»; одна книга из серии «Изучение подсознания» под руководством Ж.-Б. Понталиса; «Отчет о психоаналитическом лечении маленькой девочки»,[15] переведенный женой Мальро (описание того, как, по словам Фрейда, «тайна половой жизни сначала смутно брезжит в детской душе, а затем полностью овладевает ею»); «Ниспровержение субъекта и диалектика желания» Лакана, лучший, по мнению Mo, труд о женском либидо; «Тайна золотого цветка», древнекитайский трактат по алхимии, который на протяжении всей жизни изучал Юнг. Пока Mo на минуту замешкался, выбирая, что взять: «Случай навязчивого невроза с преждевременной эякуляцией» Андреаса Эмбрикоса, поэта и первого греческого психоаналитика, или «Печальные тропики» Клода Леви-Стросса, – из стопки книг выскользнула «Сексуальная жизнь в древнем Китае» Роберта ван Гулика, упала на вытертый ковер и раскрылась на странице с выполненной пятьсот лет тому назад ксилографией, на которой были изображены четыре раздевающиеся женщины. Две уже сняли халаты, третья, приподняв полусогнутую ногу, снимала шелковые штаны с вышитыми мелкими цветочками. Mo задержал взгляд на прелестном затылке четвертой женщины, которая собиралась распустить нагрудную перевязь. И тут же достал из ящика стола кар точку и записал ссылку: ему пришло в голову, что по возвращении с Хайнаня хорошо бы сходить в библиотеку и проверить, не первое ли это изображение китайского предмета туалета, сходного с европейским бюстгальтером.

Перебирая и упаковывая эти изысканные яства для души, Mo получал чистейшее, невиннейшее наслаждение. И, подобно мальчишке-сластене, не мог устоять, чтобы не полакомиться страничкой-другой из того, что приходилось оставить дома. Отхватив кусочек из книги, он закрывал ее и поглаживал корешок кончиками пальцев, думая уже о чем-то другом. Иногда ему вдруг казалось, что Г im] такую мысль он встречал прежде, и в поисках источника он принимался лихорадочно перелистывать тысячи страниц конспектов. Если же долго ничего не находил, то проверял новую догадку: наверное, нечто подобное он слышал на лекциях от преподавателя. Как это проверить? Он залезал в картонные коробки времен своей молодости, когда они с Горой Старой Луны учились в университете.

Наконец, сидя на кровати рядом с раскрытым чемоданом, он опознал последнюю цитату. Ширмы на окнах были опущены, в комнате горели пять или шесть лампочек. Сверяясь с заранее составленным списком, он прибавил к уложенным вещам термос для чая, баночку жгучего красного перца, чтобы добавлять в еду, еще одну баночку маринованного зеленого перца к завтраку, несколько банок консервов, много пачек лапши быстрого приготовления, расческу с парой выломанных зубчиков, чистые тетради для записей, три-четыре шариковые ручки с корпусом под металл, несколько цветных карандашей… На дне ящика ему попалась хорошенькая, хотя чуть заржавевшая точилка, блестевшая в темноте как золото. Он испытал ее, с удовольствием глядя, как с тихим скрежетом выползает и повисает в воздухе тонкая спираль карандашной стружки.

Вдруг Mo откинулся назад, закрыл глаза и застыл, прислонившись затылком к стене в такой позе, словно слушал музыку; на самом же деле у него перехватило дух и резким спазмом свело желудок (может, от запаха свинцового грифеля?).

«…Мне сроду не снилось никаких собачьих чучел. И в первый, и во второй раз я все наврала…»

Строки из письма рябой леди сами собой возникли в памяти.

Мо встал и пошел в ванную. Не включая света, снял с себя все кроме очков. Белая ванна неясно мерцала в полумраке. Он пустил воду. Из гудящего на разные лады крана вырывалась горячая струя, от которой шел нар. Мо растянулся в ванне, очки его уплыли. Он был похож на затонувший корабль. Чувство унижения, которое заставила его пережить начальница рыночной полиции, нахлынуло с новой силой. Его едва не стошнило.

Могло ли у меня зародиться хоть малейшее сомнение, когда она рассказывала свои сны? Да нет! Хотя… если вспомнить, как она лунатически смотрела куда-то вверх, сбивчиво, еле слышно бормотала… Мо терзала мысль, что психоанализ, это совершеннейшее оружие мысли, позволяющее проникать в глубины человеческих душ, пасовал перед примитивной, тупой, невежественной коммунисткой, которая сначала за милую душу выдумала сновидения, а потом еще и симулировала предсказанные толкователем-специалистом последствия! Лежа Цо горло в горячей воде, Мо проклинал эту лгунью, эту мнимую хромую, эту чертову леди Тэтчер. Снова подступила тошнота. Вода полилась через край. Мо встрепенулся, вылез. «Нет, я этого так не оставлю!» – подумал он, наскоро вытерся и вернулся в комнату. Он сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку, отвинтил колпачок и стал набрасывать черновик письма.

Тут перед мысленным взором Мо, опять-таки сам собой, возник образ юной девушки, которой снилось кино и которая чрезвычайно привлекала его в сексуальном и профессиональном аспектах. Он вспомнил, с каким выражением лица рассказывала она о том, как снималась в фильме и ждала поцелуя. С нежностью и горечью снова увидел ее босые ноги и то, как она потирала левой пяткой заляпанную грязью правую лодыжку. Какой яркий случай! Настоящая девственница, восточная Алиса в Стране киночудес! Подумать только – я был так близок к цели!

Письмо к леди Тэтчер осталось недописанным – Мо побоялся, как бы она ему не ответила и все это не вылилось в длинную и вздорную полемику о значении вымышленного сна или в бесконечную переписку. Черновик же он спрятал в одну из папок, которую также уложил в чемодан.

А спустя несколько дней это письмо пропало в ночном поезде по дороге на остров Хайнань, вместе с голубым чемоданом фирмы «Делси», хоть и привязанным железной цепочкой в розовой пластиковой трубочке. Это случилось 6 июля. Что было дальше, читателю уже известно: несколько недель Мо без всякого результата продолжал поиски на этом огромном острове, пока случайно, беседуя по телефону со старинной знакомой, которая когда-то была его соседкой в Чэнду, не нашел наконец девушку (если можно так назвать бальзамировщицу трупов не первой молодости), не потерявшую невинность.