Комплекс Ди

1. Не проглоти мой зуб!

Через окно кассового зала железнодорожного вокзала в Чэнду Мо смотрел на убегающие вдаль и поблескивающие в мягком свете уходящего дня рельсы. Сквозь разбитые стекла и паутину пробивались янтарно-желтые лучи. Ржавая решетка отливала благородной зеленью старинной меди. «Достигает ли этот прекрасный чистый свет вышек женской тюрьмы, где томится Гора Старой Луны, а теперь еще и Бальзамировщица? И сколько, интересно, этих вышек? Четыре? По одной на каждой стене? Так же ли прозрачно небо за спиной неподвижных, как статуи, дозорных?»

Вот уже четверть часа стоял он в очереди за билетом, пряча лицо под серым капюшоном. Рядом ругались две женщины, постепенно в свару вступили их родственники всех поколений. Гул голосов, рык громкоговорителей, запах пота, табачного пепла, лапши быстрого приготовления… Длинная очередь чуть сдвигается и опять надолго застывает в сонном дурмане.

За треснувшими стеклами потихоньку сгущаются и обнимают землю сумерки. Вдоль рельсов зажигаются сигнальные лампы и расплываются красными и зелеными туманными пятнышками, будто сказочные блуждающие огоньки. Мо же они напоминают мигалки полицейских машин, которые, должно быть, патрулируют сейчас город и ищут психоаналитика в очках, объявленного заклятым врагом судьи Ди.

«Не паникуй, не падай духом, – увещевал себя Мо. – Никто не будет тебя арестовывать в такой час. Все полицейские сидят за ужином».

И все же, стоило в дверях появиться человеку в полицейской форме, как у Мо задрожали поджилки. По мере того как страшный человек пробирался в толпе и приближался к нему, дрожь сменялась болезненной судорогой. Но полицейский, слава богу, на середине зала свернул в туалет.

Чем ближе к кассе, тем теснее сутолока и тем спокойнее чувствовал себя Мо, затиснутый в густую толчею. Какая-то женщина потеряла босоножку с рваным ремешком и дырявой подметкой. Наконец Мо хватается за никелированную решетку перед кассой.

– Один билет до Куньмина, – кричит он в окошко. – На сегодня, на поезд в 21 час.

– Не слышу, говорите громче! – надрывается в микрофон кассирша. – Куда вам ехать?

– В Куньмин!

Мо пытается схватиться за прут поближе к кассе, но не успевает – его относит толпой в сторону, он вновь проталкивается к окошку и выкрикивает название города. В конце концов ему уже не достается билета в спальный вагон, а только в общий жесткий, такой же, в каком он ехал месяц тому назад, когда у него украли чемодан фирмы «Делси».

Через несколько минут Мо, не снимая капюшона (в такое время года наряд довольно нелепый, придававший ему клоунский вид), ужинал инкогнито тут же на вокзале перед павильончиком фаст-фуд; собственно, это был простой ларек, такой же, как десятки других мелких торговых точек под пышными, высокими, в стиле советских пятидесятых годов аркадами, превращенными в полутемные торговые ряды. Съестные лавочки соседствовали с камерами хранения, сувенирными и газетными киосками, где продавались журналы с портретами китайских и зарубежных секс-символов на обложках.

Над столиком жужжала настырная муха.

Ни тарелки, ни миски тут не давали. В квадратной пластмассовой коробочке лежали кусочки холодного жареного цыпленка, ломтики кальмара, тоже холодные, обмазанные перечным соусом, и паровая лапша с растительным маслом. Стоило это недорого: пять юаней за все, включая стаканчик соевого молока. Дешевле, чем одна поездка в парижском метро. Практичная пища для неимущего беглеца. Однако цыпленок оказался совершенно безвкусным, просто несъедобным. Мо попробовал кусочек жареного кальмара – еще того не легче! Как ни старался, он не смог перекусить его – жесткий как камень и упругий как резина, он не поддавался зубам. По громкоговорителю передали объявление: разыскивался некий Мао – имя почти такое же, как у него. Кальмар наконец был раскушен, и Мо жевал его, как жвачку. И вдруг… «Что это?» Что-то не так у него во рту, что-то изменилось, он понял, что жизнь его вступила в новую фазу, которую будущий биограф назовет «посткальмаровой». Кажется, чего-то не хватает? Он стал методично ощупывать челюсти языком: так и есть, исчез передний зуб.

А муха все жужжала.

Кончиком языка он обследовал дырку между двумя другими зубами, и она показалась ему на удивление глубокой и широкой. Но ни капли крови почему-то не выступило.

Он поискал, опять-таки при помощи языка, выпавший зуб во рту, но не нашел. Наверное, он его проглотил, как куриную или рыбью косточку. Мо стало не по себе. Вот ему уже трудно глотать слюну! Где зуб? Застрял в горле или проскочил в желудок? К великому облегчению, зуб нашелся в пластмассовой коробке, в гуще лапши. Целенький, желтовато-чайного цвета, местами, впрочем, темно-коричневый, а на конце почти черный. Первый раз Мо видел свой зуб «живьем», а не в зеркале, и впечатление у него сложилось не из приятных. Длинная, сантиметра три, костяшка с торчащим, как каблук-шпилька, корнем навевала мысли о вампирах из триллеров. Другой же конец, сорок лет исправно служивший Мо для кусания и разгрызания, был похож на зазубренное кремневое лезвие.

Бережно, как археолог ценную находку, он завернул зуб в бумажную салфетку. Потом закурил сигарету – у дыма, проходящего через новое отверстие, был совсем другой вкус.

Страшно разозленный, он вышел из здания вокзала и перешел на другую сторону площади. В памяти ярко всплыл образ девушки, которую он месяц назад встретил в поезде, и он решил купить бамбуковую циновку, чтобы по ее примеру постелить себе на ночь под лавкой.

Вдруг его обдало неприятным запахом, и женский голос прошептал в самое ухо:

– Ищем гостиницу, шеф?

Мо подскочил от неожиданности.

– К сожалению, у меня через два часа поезд.

– Ну, тогда, – не отставала грубо размалеванная женщина, – тут у нас есть караоке-бар, с отличными девочками. Пошли, чуток расслабитесь, а, шеф?

– Спасибо, нет. Да и какой я вам шеф!

– Это просто модное словечко, то же самое, что «господин». Или, может, вам хочется, чтоб я вас называла по-другому, поласковее, а?

Мо остановился и в бешенстве проорал шлюхе прямо в лицо:

– Да отвяжись ты от меня!

Это возымело мгновенный эффект. Оскаленный щербатый рот, страшный до жути, особенно под тусклым фонарем, отпугнул женщину – ее как ветром сдуло.

В единственном еще открытом магазине напротив вокзала циновки не оказалось, Мо удовольствовался тонким, как бумага, полиэтиленовым дождевиком для велосипедистов цвета бледной розы.

Поезд на Куньмин тронулся с опозданием всего в десять минут. Мо смотрел в окно, как уплывают и остаются позади улицы Чэнду, города судьи Ди, и напряжение отпустило его – теперь можно хоть немножко посидеть спокойно. Он открыл тетрадь и записал:

«Когда арестовали Эзру Паунда, он подобрал на память эвкалиптовую шишечку. Я же в память об этом бегстве сохраню выпавший зуб».

Ну а Бальзамировщице предстояло провести первую ночь в тюрьме. Ее взяли на работе, сразу же после воскресения судьи Ди. Стояло ясное, безмятежное утро, венецианские шторы в большом зале трепетали под ветерком из кондиционера. Вдруг зазвонил телефон. Директор будничным тоном попросил ее зайти к нему, уточнить кое-что по поводу медицинской страховки. Она только стянула перчатки и как была, в халате, предстала перед двумя полицейскими в штатском, поджидавшими ее в директорском кабинете, и тут же была арестована. Сослуживцы утверждали, что, когда она влезала в черный полицейский фургон, стоявший у административного корпуса, на ней были наручники.

– Я-то думал, это обычная труповозка! – рассказывал один из них ошарашенному Мо, когда тот около полудня заехал за подругой в такси, чтобы вместе пообедать.

Двести метров от морга до такси показались аналитику бесконечными. Ноги сводило судорогой, сердце билось так, что казалось, вот-вот разорвется. Наконец он добрался до машины, плюхнулся на сиденье и обнял обеими руками неудержимо трясущиеся коленки.

Он стоял перед трудной дилеммой: явиться в полицию с повинной или преступно бежать? Призвав на помощь трезвый рассудок, Мо сделал выбор в пользу первого решения и хладнокровно, не теряя времени, приступил к закупкам всего необходимого для отбывания длительного срока. Механическим голосом он велел таксисту отвезти его в магазин «Книжный мир» в центре города. Там он купил семь томов Фрейда на китайском (вот что значит прожить несколько лет во Франции: он даже не подумал узнать сначала, разрешается ли в китайской тюрьме читать – Фрейда или вообще что бы то ни было!), двухтомный «Словарь психоанализа» на французском и сборник комментариев к своему любимому Чжуан-цзы.[19] Весь этот запас духовной пищи будущий зэк погрузил в два больших пакета, которые дал ему продавец. Прощания с родителями он бы не вынес, поэтому заезжать домой за вещами не стал, а купил в магазине нижнее белье, несколько полотенец, зубную щетку и рабочую обувь – прочные черные кроссовки. Уж это-то он знал, слышал сотни раз, что в китайской тюрьме заключенных водят на работы.

Он снова поймал такси и доехал до перекрестка у конного рынка, откуда до суда было уже недалеко. (Подкатывать в такси прямо туда ему казалось неосторожным. Чокнутому судье Ди могло почудиться в этом что-то вызывающее.) Последнюю часть пути надо было проделать пешком. Ему казалось, что с каждым шагом пакеты с книгами становятся все тяжелее, еще немного – и до предела растянутые ручки оторвутся, а книги с чудовищным грохотом полетят на усеянный опавшими листьями, плевками и собачьими какашками тротуар. При виде Дворца правосудия у него опять начались судороги, голень свело нестерпимой болью, так что он не мог больше идти. Он остановился, положил книги на землю и сел на них. Когда же боль утихла, двинулся дальше, припадая на одну ногу и являя собой довольно комическое зрелище.

Сорок восемь слов, не больше и не меньше, – таков, как вычитал когда-то Мо, словарный запас, достаточный, чтобы прожить в казарме любой страны мира. А сколько нужно слов, чтобы прожить в китайских местах лишения свободы? Сто? Тысяча? Во всяком случае, десять томов на французском и китайском уж наверно обеспечат ему высокое положение среди тюремной элиты, можно сказать аристократии.

Судорога немножко отпустила. Он ковылял по тротуару со своими пакетами и мечтал: «Если когда-нибудь я стану миллиардером, накуплю себе книг, сколько душа пожелает, и распределю их по разным местам. Всю художественную литературу, китайскую и иностранную, буду держать в парижских апартаментах, в Пятом округе, где-нибудь на улице Бюффона, около Ботанического сада или в Латинском квартале. Книги по психоанализу – в Пекине, где буду жить большую часть года, в университетском городке, на берегу Безымянного озера (да-да, именно так это живописное озеро и называется). А остальные: по истории, живописи, философии и т. д. – в маленькой квартирке (она же будет моей приемной) в Чэнду, где-нибудь неподалеку от родителей».

Вдруг он вспомнил о своей бедности и ясно осознал, что у него на этом свете нет и, скорее всего, никогда не будет ничего, даже жалкой хижины или каморки, куда сложить книги. «Быть может, этот десяток томов, – подумал он, – мое последнее богатство, все, что у меня осталось в жизни». Слезы хлынули у него из глаз. Хромая, всхлипывая, шел он по улице и даже не мог прикрыть заплаканное лицо – руки были заняты тяжелыми пакетами. Хотел подавить плач, но только разрыдался еще пуще. На него оглядывались прохожие. Даже водители автомобилей и автобусов. Некоторые посматривали с опаской. Но ему не было дела до окружающего мира.

– Черт знает что! Я реву из-за денег! – бормотал он. – Из-за каких-то паршивых денег! Неужели хоть сейчас, когда меня вот-вот посадят за решетку, нельзя было дать мне хоть маленькую передышку и не выставлять на посмешище?

Сквозь слезы он представил себя со стороны: вот он еле плетется, хромает, волочит тяжеленные пакеты, как муравей, который тащит в одиночку хлебную крошку, карабкается и карабкается с ней вверх по склону…

Сам себе сценарист, он прокручивал в воображении заключительный эпизод автобиографического фильма. Сейчас он войдет во Дворец правосудия. Под сводами длинной мраморной колоннады разнесется эхо его шагов. В линзах очков засияют два маленьких солнца. Потом он спустится под землю, туда, где расположены судейские кабинеты. Пойдет мрачными, чем дальше, тем больше сужающимися коридорами по этому царству ужасов. Едва он переступит порог кабинета судьи Ди, как тот, решив, что непрошеный гость притащил два пакета взрывчатки, завизжит в смертельном страхе и запросит пощады. (Тут последует серия крупных планов: лицо одного – лицо другого.) А Мо утомленным жестом снимет очки, протрет рукавом запотевшие стекла и очень просто скажет: «Наденьте наручники на меня и освободите Бальзамировщицу!»

Вид у него будет такой же, как у капитана «Титаника», который решил умереть на борту тонущего судна и отдает распоряжения первыми погрузить в спасательные шлюпки женщин и детей. (Страшное дело, как может кино заморочить человеку голову, даже когда он идет сдаваться правосудию.) Далее – ночь, переполненная камера, многоголосый храп, мертвенный свет, Мо пишет по-французски первую страницу своего дневника: «В чем отличие западной цивилизации от нашей? Каков главный вклад французского народа в мировую историю? На мой взгляд, это не революция 1789 года, а рыцарский дух. И я совершил сегодня рыцарский подвиг».

Ультрасовременное здание Дворца правосудия, построенное по проекту австрийского архитектора на холме, под которым, по преданию, был похоронен генерал Чжан Фэй, воин эпохи Троецарствия,[20] представляло собой сияющий стеклянный замок. Солнце зажигало грани этого огромного бриллианта, серебрило струи искусственного дождя, который поливал газоны и подвешивал капли под крышей массивной башни, возвышавшейся над дворцом как крепостной донжон и подставлявшей лучам мраморный циферблат с застывшими на трех часах стрелками. (Видимо, у архитектора было неплохо развито чувство юмора – этот циферблат напоминал горожанам слова, которые традиция приписывает самому Владыке ада: «Берегитесь, час настал!»)

Одна, две, три… – сосредоточенно глядя себе под ноги, Мо считал ступеньки, ведущие к входу в стеклянный замок, откуда несколько часовых, в том числе вооруженных, молча наблюдали за его восхождением со скрипящими от натяжения пакетами в руках.

Мо поднимался медленно, тяжело дыша, стараясь не сбиться со счета. На середине лестницы он изнемог и остановился передохнуть. Отдышался немного и посмотрел наверх, на часовых, чьи темные силуэты выделялись на стеклянном фасаде. Один из них, безоружный, спустился на пару ступенек, подбоченился и крикнул, как строгий надсмотрщик:

– Ну, что застрял?!

– Устал.

– Давай-давай, еще немножко!

Солдат сложил руки на груди и продолжал расспросы:

– Что это ты тащишь в пакетах?

– Книги, – ответил Мо. Спокойный, беззлобный голос часового успокоил его. – Я иду к судье Ди. Вы его, наверное, знаете.

– Не повезло тебе. Он только что вышел.

– Я подожду в кабинете, – сказал Мо и торжественным тоном прибавил:

– У меня к нему дело.

Когда до верха оставалось всего несколько ступенек, самых последних, вдруг случилось комическое происшествие. Мо так шумно перевел дух, что очки соскочили с его носа. Он инстинктивно разжал руки, потом попытался поймать выпавшие пакеты на лету, но поздно – из левого вывалились шедевры Фрейда, из правого – комментарии к Чжуан-цзы. У Мо защемило сердце, когда он увидел, а точнее, услышал, как полетели вниз по ступеням его сокровища, сначала компактно, потом вразброд.

Часовые покатились со смеху, точно марионетки, у которых отрезали ниточки. Один из них вскинул к плечу винтовку, прицелился в книгу и сделал вид, что спустил курок. Отдернулся, будто приклад ударил его в челюсть, прицелился в другую книгу, снова выстрелил понарошку и заплясал от радости – попал!

Только что купленный баллончик с пеной для бритья «Жиллет», шампунь от перхоти и зубная щетка улетели еще ниже, чем книги, резвее всех оказался «Жиллет». Баллончик со звоном скакал по ступенькам, пока не докатился до самого низа, куда Мо спустился подобрать его. Когда он снова поднялся, взмыленный, нагруженный туалетными принадлежностями для тюремного быта, то увидел, что какой-то человек лет пятидесяти, высокий и худощавый, с набитым кожаным портфелем под мышкой, наклонился над одной из его книг. Чтобы лучше рассмотреть, ему пришлось согнуться чуть ли не пополам. Маленькая головка, длинная шея – он был похож на журавля.

– Ты знаешь, что это за книги? – спросил он Мо.

Тот кивнул.

– Вот что, приятель. Я требую, чтобы ты, с позволения сказать, отвечал мне ясно и точно: да или нет, – произнес Журавль негромко, но с угрозой в голосе. – Повторяю вопрос.

– Да, знаю, – сказал Мо.

– Будешь отвечать, когда я повторю вопрос. Ты знаешь, что это за книги?

– Да.

– Они твои?

– Да.

– Следуй за мной. Я забыл в кабинете очки, а они мне нужны, чтобы выяснить кое-какие детали. – Он показал Мо служебное удостоверение с фотографией. – С позволения сказать, я судья Хуань, председатель Комитета по борьбе с нелегальными изданиями. Сочинения Фрейда у нас строжайше запрещены.

– Но я купил их в книжном магазине!

– Вот именно. Я и хочу узнать, кто, с позволения сказать, издал и напечатал их по фальшивой лицензии.

В отличие от своего коллеги Ди, любителя подземелий, Журавль свил себе гнездо на последнем, пятом этаже стеклянного замка.

Недоразумение возникло в лифте. Мо упомянул имя судьи Ди, и Журавль решил, что перед ним гость его собрата, консультант по вопросам психологии. Желая искупить давешнюю грубость, он показал себя любезным и весьма словоохотливым, пожаловался, что ему не хватает кадров, что он должен надрываться один-одинешенек и часто засиживается до ночи. Словом, обычный треп. Дежурная пластинка всех чиновников. Судья Журавль говорил суконным языком, засоренным канцелярскими оборотами, а время от времени смеялся трескучим смехом, от которого вибрировали стены застекленной кабинки, в которой они поднимались. Слушать его было довольно утомительно, он не мог сказать и двух фраз, чтобы не ввернуть свое «с позволения сказать» (любимая приговорка генсека Коммунистической партии и главы государства в телевизионных интервью). Мо узнал, что он вышел из бедноты и сделал головокружительную карьеру: в конце девяностых рядовой коммунист, школьный учитель был по приказу Партии переброшен на работу в правоохранительные органы. Правда, как скромно признал судья Хуань, он не мог соперничать с многими товарищами, пришедшими из армии.

– Вот и твой, с позволения сказать, всемогущий судья Ди, по правде говоря, часто внушает мне страх.

Застекленная дверь с названием упомянутого Журавлем Комитета была закрыта на три замка: один на тяжелой предохранительной решетке, два других – на самой двери, врезанные на разной высоте. Хозяин отключил сигнализацию, набрав код на панели с кнопками, затем достал бренчащую связку ключей. Щелкнул замок, заскрипела решетка, распахнулась дверь, и наконец церемонию увенчало жужжание кондиционера.

Свежее дуновение не могло, однако, развеять запаха, с порога ударявшего в нос: запаха морали, повиновения, власти, тайных операций, душных камер, нетленных мумий.

Первая комната Комитета по борьбе с нелегальными изданиями была очень просторной и очень темной – из-за опущенных штор. Мо шел шаг в шаг за Журавлем. Сначала он подумал, что попал в подвал. Его близорукие глаза еле-еле различали какие-то неясные тени и светлые пятна, но скоро он понял, что вокруг него со всех сторон громоздились запрещенные книги, многим из которых не было цены. Они были свалены кое-как на стеллажи, занимающие все стены снизу доверху. Пахло заплесневелой бумагой. По обычаю старинных китайских домов, из небольшого углубления посреди потолка в центр комнаты падал конус тускло-серого света, остальное пространство тонуло во мраке. Мо казалось, что он идет по заброшенной библиотеке. Полки из скверной фанеры, без всякой нумерации, прогибались под тяжестью книг, на которых тоже не было никаких ярлыков. Стены были словно расчерчены в поперечную линейку, причем некоторые линии стали волнистыми, другие превратились в дуги, а самые нижние осели так, что касались пыльного ковра.

Дойдя до более или менее освещенной середины зала, Мо воспользовался тем, что Журавль отвлекся, поставил свои пакеты и вытащил с полки первую попавшуюся книжку. Это оказались «Записки личного врача Мао». На обложке черно-белая фотография: автор в шортах, с благодушной улыбкой, а рядом прищурившийся от слишком яркого света Мао в рубахе навыпуск и широких штанах. Мо воровато открыл книгу и наткнулся на страницу, где говорилось о некой болезни Великого Вождя, связанной с фимозом. Сам он был только носителем, но заражал всех своих партнерш. Однажды врач посоветовал ему (с той же благодушной улыбкой?) почаще промывать половой орган, на что глава государства отвечал, что предпочитает полоскать его в женской влаге. Мо захлопнул книгу, поставил ее на место и продолжал осмотр. Дальше шли полки с политической литературой, в основном свидетельства о событиях на площади Тяньаньмэнь в 1989 году и их анализ, а кроме того разоблачительные документальные книги о борьбе за власть внутри правящей партийной верхушки, о подозрительной смерти Линь Бяо, об истинном лице Чжоу Эньлая, архивные материалы о голоде в шестидесятые годы, об уничтожении интеллигенции в трудовых воспитательных лагерях, о каннибализме во времена культурной революции… У Мо закружилась голова, он задыхался среди такого множества книг, документов, докладов, кричащих о кровавых зверствах и жестоких преступлениях. Он не заметил, как его занесло, затянуло в море эротических романов, фривольных книжек распутных монахов, он чуть не утонул в фантазиях маркиза де Сада, с полок смотрели подпольные перепечатки учебников по технике секса, альбомы порнографических гравюр эпохи династии Мин, разные версии «Камасутры» на китайском, десятки изданий «Цзинь Пин Мэй»[21] (эту книгу Мо читал в Париже и так увлекся, что хотел исследовать ее с точки зрения психоанализа, но дело не пошло дальше разбросанных по разным тетрадям отрывочных заметок). Целых два стеллажа занимали оригиналы древних книг, на старинной бумаге, сшитые вручную. Мо спросил у Журавля, о чем они и почему их запретили.

– Это тайные даосские трактаты о семяизвержении, – ответил он.

– Вы хотите сказать, о мастурбации?

– Нет, именно о семяизвержении или, вернее, о неизвержении. Они много веков изучали способы заставить сперму циркулировать в теле во время полового акта, чтобы она проникла в мозг и превратилась в сверхъестественную энергию.

Мо еле удержался, чтобы не вытащить свою тетрадь и не записать сведения об этих книгах. «Какая жалость, – подумал он, – что я не могу взять их с собой в тюрьму! Я бы написал к ним многотомные комментарии!»

Вторая комната освещалась точно так же, но была поменьше. Вместо стеллажей с книгами здесь в могильном сумраке хранились металлические коробки с кинофильмами. Десятки, сотни, тысячи бобин, целые пирамиды и штабеля. Мертвенный свет придавал этому кинематографическому кладбищу совсем зловещий вид. Некоторые штабеля обрушились, ленты вывалились из коробок и раскинулись петлями и кругами, как мертвые змеи, или связались в толстые узлы, местами пленка ссохлась, местами покрылась зеленой плесенью.

В третьей комнате находился кабинет самого Журавля, председателя и единственного сотрудника Комитета. Он надел очки, открыл большую тетрадь в черной ледериновой обложке, наклонился над томами Фрейда, вытянул шею и принялся изучать их один за другим, выписывая сомнительные выходные данные. Мо же обнаружил в этой комнате нечто, заставившее его содрогнуться еще больше, чем в двух предыдущих: тут был склад доносов. «Моя личная коллекция», – гордо заявил Журавль.

Прочтенные письма были тщательно, как музейные экспонаты, рассортированы, снабжены наклеечками и разложены по семи роскошным шкафам черного дерева, с искусной резьбой и стеклянными створками. Каждый имел свою специфику.

В первом лежали доносы детей на родителей и наоборот, во втором – супружеские, в третьем – соседские, в четвертом – доносы на коллег, в пятом и шестом – анонимные. Внутри каждого шкафа письма распределялись, в зависимости от тематики, по папкам всех цветов радуги. Красный цвет означал политику, желтый – хищения, голубой – внебрачные связи, фиолетовый – гомосексуализм, синий – изнасилования, оранжевый – азартные игры, зеленый – воровство и грабеж.

Седьмой шкаф был отведен для «саморазоблачений», доносов на самих себя. В дверце торчал ключ, и Мо, спросив разрешения, открыл этот шкаф. Письма относились к временам культурной революции и были по большей части весьма пространными. Некоторые насчитывали по сотне страниц и были похожи на автобиографические романы, в которых автор безжалостно обнажал самые темные стороны своей жизни, порочные мысли, тайные страсти, потаенные желания.

В углу громоздились папки с красными этикетками, наполненные еще не прочитанными и не разобранными письмами. Очевидно, увлечение требовало от Журавля массы времени и сил.

– Кажется, я мог бы пополнить вашу коллекцию еще одним письмом, – сказал Мо.

– На кого ты хочешь донести?

– На судью Ди.

Журавль не сдержал смеха. Оторвавшись от своего занятия, он сказал:

– С позволения сказать, теперь я понимаю, почему судья Ди просил тебя притащить с собой Фрейда.

– Почему же?

– Он разыскивает преступника, вроде бы психоаналитика, организатора убийств в моргах. Наверное, он надеялся найти в книгах Фрейда ключ к этому делу.

Улыбка застыла на губах Мо. Дикая боль снова парализовала его икроножные мышцы и отдалась в пояснице, как только он понял, что означают эти слова.

– И что же, судья Ди собирается приговорить его к расстрелу?

– По меньшей мере, с позволения сказать, к пожизненному заключению.

– Скажите, пожалуйста, где тут туалет? – спросил Мо, стараясь не выдать смятения.

– Дальше по коридору и налево.

Едва закрыв за собой дверь, Мо во всю прыть, как только позволяли схваченные судорогой ноги, бросился к лестнице – садиться в лифт он не стал, чтобы не встретиться с судьей Ди. Опрометью скатился вниз до первого этажа и выскочил вон из стеклянного дворца. Скорее бежать!

«Наверняка судья уже перекрыл аэропорт, – подумал Мо. – Единственный выход – сесть в поезд».

Забыв о хромоте, он мысленно разработал маршрут бегства: из Чэнду в Куньмин по железной дороге, из Куньмина автобусом к бирманской границе. Там найти проводника и пешком в Бирму. А дальше самолетом Рангун – Париж.

Из темноты с ревом вырвался, мгновенно разросся, заслонил собой все окно и исчез паровоз. Потом замелькали в какой-то пьяной тряске огромные тени. Товарные вагоны. Последнее, что мелькнуло перед глазами Мо во время этой секундной встречи двух составов, были вооруженные охранники, сидящие в хвостовом вагоне под зеленым абажуром – единственный слабенький огонек в мрачном видении.

Поезд въехал в туннель, и на оконном стекле постепенно, как фотография в проявителе, проступило отражение головы старика. Были отчетливо различимы зубы, кончик языка, ощупывающий бугорки по краям черной дыры, зияющей посреди рта и уродующей лицо.

«Это я, – подумал Мо с каким-то нарциссическим надрывом, и на глаза его навернулись слезы. – Такой, каким буду лет через двадцать. Мо – старый дед, возможно зэк, раб в руднике, который вкалывает по приговору судьи Ди. Но пока все хорошо. Бегство – мое спасение».

Вдруг в стекле появилось еще одно отражение – молоденькой девушки лет восемнадцати, которую он, кажется, знал или где-то видел. Она стояла в коридоре у двери его купе – наверное, тоже узнала его. Мо, не раздумывая, сорвал очки, закрыл лицо капюшоном, опустил голову и притворно захрапел. В таком положении, не смея даже мельком взглянуть в сторону коридора, он оставался до тех пор, пока поезд не выехал из туннеля. Когда он снова поднял голову, девушки уже не было. Мо снова задышал полной грудью и даже позволил себе прислушаться к оживленной беседе соседей.

Лоло! Они говорили про нацменьшинство лоло, или, на мандаринском языке, и. Эта народность живет в тех самых горах, которые тянулись за окном. Мо мало знал об этих людях, слышал только, что они носят грубые холщовые балахоны вроде плащей; мужчины ходят в них днем, а на ночь в них же заворачиваются и ложатся у огня, который разводят прямо в жилище, посреди земляного пола. Как говорят, плащ лоло – его дом. Рабочий, сидевший рядом с Мо и, видимо, часто ездивший этим путем, рассказывал с легкой улыбкой о том, что с ним случилось месяц тому назад среди бела дня между станциями Эмэй и Эбин. На вагон, в котором он ехал, напали грабители – обычное в этих краях дело. Десятка полтора лоло в черных балахонах, с длинными ножами ворвались в вагон. Трое бандитов перекрыли одну дверь, еще двое или трое – другую, остальные в полном молчании орудовали внутри. Пассажиры тоже молчали. Даже дети не заплакали. Лоло разделились на две группы, как контролеры. Одни двинулись с одного конца вагона, другие – с другого. Когда приставят нож к горлу, каждый станет послушной овечкой. Карманы курток, штанов, рубашек, сумки, портфели, крестьянские торбы, чемоданы – твердые, как железо, пальцы бандитов мигом обыскивали все. Надавать щелбанов по лицу, по очкам, по груди, по интимным частям – они это обожают. А это очень больно. Большие или плотно набитые чемоданы они опрокидывали на пол. Добыча обычно бывает немалой – ведь в этой стране не пользуются чеками, деньги, иногда сбережения всей жизни или всей семьи, перевозят наличными. Вся операция заняла минут десять. И знаете, как эти лоло убрались? Просто-напросто выпрыгнули из поезда. Даже не стали ждать, пока он поедет в гору и замедлит ход. Плевать им – соскочили на полном ходу. С ума сойти!

«За мной и так гонятся сыщики, для полного счастья не хватало только лоло!» – подумал Мо.

Страх закрался ему в душу. Он опасался за доллары, спрятанные в потайном кармане трусов. Величественный, поэтичный ночной пейзаж, проплывавший за окном, вдруг показался враждебным. Чужая страна подступала со всех сторон. Горы оцепили горизонт, вздыбленные, остроконечные, все как одна похожие на балахоны лоло: черные, серые или темно-коричневые. А на переднем плане призрачными тенями мелькали леса, болота, ущелья и словно бы бросали на Мо взгляды, полные самой лютой ненависти – ненависти к чужаку. Даже редкие огоньки в разбросанных по горным склонам или зеленым долинам деревушках, казалось, горели злобой.

Скорее! Скорее! Хоть бы поскорее проехать эти места!

Соседи о чем-то заспорили. Он встал и вышел в тамбур покурить.

С первой же затяжки он почувствовал, что без переднего зуба сигарета курится как-то совсем не так. Не тот смак, не хватает тонкости и сладости. Дым, вместо того чтобы просочиться сквозь зубы и разлиться во рту, лаская язык и небо, струей ворвался через дырку и, не успев оставить никакого вкуса, проскочил в горло. Из широкого устья рот превратился в канал, водопроводный кран, печную трубу.

В тамбуре его никто не видел. Он развернул салфетку, достал свой зуб, нащупал его место между двумя другими и вставил, погрузив корень в десну. Чудесным образом зуб удержался. А дырка исчезла.

Совсем другое дело! Мо курил маленькими затяжками, наслаждаясь вкусом «Мальборо», как изысканным блюдом. Рядом хлопала на ветру дверь уборной (какой-то растяпа забыл ее закрыть), и откуда тянуло вонью. Но ничто не могло испортить Мо удовольствие от курения. Поезд опять въехал в туннель, в вагоне на минуту отключился свет, и в темноте Мо увидел красную искорку. Он тут же узнал ее – то была первая в его жизни сигарета. Он выкурил ее в тринадцать лет. Нет, в четырнадцать. Окурок «Цзинь ша цзян» (что означает «Река золотого песка» – была такая марка, по тридцать фэней пачка). В честь этого знаменательного окурка он написал тогда довольно неуклюжее, высокопарное стихотворение, которое помнил по сей день. Называлось оно «Очкарик».

Гулкий перестук колес в туннеле, радость от починки рта, приятные воспоминания о далеком детстве… Мо разнежился и не заметил, что снова загорелся свет. Вдруг за спиной его раздался женский голос:

– Здравствуйте, господин Мо!

Все оборвалось. Все застыло в испуге: дым, поезд, тело и мозг Мо. «Вот и конец, это сыщик», – подумал он, почти теряя сознание.

Голос повторил приветствие, к нему приметалось какое-то звяканье. Что это? Связка ключей? Нет, наручники! «Боже мой! Я весь взмок. Бедное мое сердце не выдержит!» Мо поднял руки и медленно, как в детективном фильме, повернулся, ожидая увидеть китайскую Джоди Фостер, приставляющую пистолет к его виску, – «Молчание ягнят» по-сычуаньски.

– Отведите меня… – дрожащим голосом произнес он.

Он хотел сказать: «Отведите меня к судье Ди», – но не договорил. Он не верил своим глазам: перед ним стояла девушка, чье отражение он только что видел в вагонном окне.

Она стояла перед ним разинув рот. Непомерно широко. Впрочем, все у нее было непомерно большим: джинсовая куртка, красные в белый горошек брюки, канареечно-желтый рюкзак и целая упаковка баночного пива «Heineken», которую она держала на весу. Банки подрагивали в ритме колес – вот оно, таинственное звяканье.

– Вы меня не помните, господин Мо? – спросила девушка. – Вы еще толковали мне сны на рынке прислуги.

– Меня зовут не Мо. Вы обознались, – буркнул он, раздавил окурок в пепельнице на стенке вагона и, опустив голову, не осмеливаясь взглянуть в глаза девушке, резко развернулся и пошел прочь.

Чтобы у нее не создалось впечатления, будто он убегает, как вор, он старался сохранять достоинство и приличные манеры. Но от смущения шагнул не туда и оказался в уборной. Злясь на себя, он захлопнул дверь. «Совсем рехнулся, – подумал он, схватившись за раковину умывальника и нависая над ней, как будто его одолевала тошнота. – Идиот! Конечно это она. Как я мог не узнать эту деревенскую девчушку, которая мечтала сниматься в кино! Хорош! Надо было отчитать ее как следует: ах ты дрянь! Как ты смеешь тревожить меня, когда я погружен в созерцание, это возвышенное, священное состояние?!»

Он ругался в полный голос, и вдруг что-то выпало у него изо рта и упало в раковину. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что это его зуб. К счастью, раковина была давным-давно забита и зуб потонул в мутной воде с плавающей сверху пеной. После долгих и упорных подводных поисков Мо наконец выудил его. Помыл, вытер, еще раз помыл, но запах помоев, угля и уборной въелся так, что избавиться от него было невозможно.

В коридоре вдруг раздался шум: топот, возня, препирательства. Он приложил ухо к двери и прислушался. Трое контролеров что-то грозно говорят девушке, а она отвечает им дрожащим плаксивым голоском. Она едет без билета. Контролеры так кричат, точно застукали на месте преступления воровку. Бедная девушка оправдывается как может. Лепечет, что у нее нет денег. Что за восемнадцать лет она никогда ничего не нарушала. Клянется, что это будет первый и последний раз. Контролеры неумолимы: они требуют, чтобы она вместо штрафа отдала им свое пиво. Она упрашивает: это подарок отцу на день рождения, она работала служанкой и потратила на него все свое жалованье за два месяца. Но все бесполезно. Им очень хочется пива. Один пытается отнять у нее упаковку. Она сопротивляется. От отчаяния у нее вырывается крик, пронзительный, дикий, как у раненого зверя. (Еще долго каждый раз, как Мо вспоминал о девушке, у него в ушах звенел этот крик, и ему снова делалось страшно.)

Он выскочил из уборной. Ему хотелось защитить девушку, но, как это сделать, он не знал. Она сама обратилась к нему:

– Господин Мо, объясните им, пожалуйста, что случилось с моим билетом. Кроме вас, больше никто не видел. Я положила его на край окна, и его унесло ветром.

Мо решительно подтвердил, а потом вынул из кармана три бумажки по десять юаней и дал контролерам:

– Это вам, ребята. Всем поровну, и забудем об этом.

Смутно-смутно звучат голоса пассажиров, как будто доносятся издалека, оттуда, куда плавал «Черный нарцисс», корабль из романа Конрада, или судно Марлоу, забравшееся в поисках Курца[22] в сердце тьмы. Сонные, ватные голоса. Будто люди разбрелись по широкому полю и время от времени перебрасываются словами. Голоса порхают, пересекаются, то вдруг нахлынут и приблизятся, так что слышен смех, кашель и натужный чих, то отдалятся, стихнут, сойдут на нет, изойдут тихим вздохом или зевком. Кто говорит, кто слушает, уже и не поймешь.

Смутно-смутно доносится стук колес до слуха Мо, который забился под деревянную скамью, ухом прямо в вагонный пол. Правда, когда поезд идет на подъем, слышно, как колеса налегают на рельсы и гудят отдаленным громом, а иной раз заскрежещут так, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и тогда его потайная лежанка превращается в птичье гнездо посреди грозы. Кажется, из-под колес должны разлетаться искры. Зато когда состав скатывается с горы и несется в ночи, звук колес становится масляным, мягким, едва уловимым. Остается невнятный, слитный шум, похожий на шум моря в прижатой к уху перламутровой раковине: однообразный, ровный ропот прибоя, лижущего голубовато-серый в предутреннем свете пласт прибрежной гальки. Приятнее всего, когда поезд останавливается на станции. Тогда слышишь, как от одних колес к другим передается вздох, будто кто-то дышит во сне. Кто-то живет и дышит прямо под тобой. Так, что тебя касается тепло и влага этого дыхания.

Кое-что из разговоров полуночников Мо все же ясно слышал. Например, один рассказывал бархатным, напоминающим сказителей былых времен голосом, будто в каждой горной цепи, в каждом горном крае бывает своя особая порода людей, как в каждом океане – свои особые моряки. Здешние лоло умеют ловко прыгать с поездов. Они этому не учатся, это врожденный дар. У некоторых эта способность доходит до гениальности, они совершают прямо-таки цирковые прыжки и могут на полном ходу запрыгнуть в любой, самый неприступный вагон и выпрыгнуть из него. Это умение отличает лоло от других племен. Самое поразительное – как они берут приступом товарные вагоны без подножек, запертые на железные перекладины. Вот идут себе лоло гуськом вдоль путей, тихо-спокойно, с виду чуточку усталые или, может, выпивши. Проезжает поезд. И вдруг один из них пускается бежать. Разбежится и прыгает. Потрясающе красивый, точно рассчитанный полет с приземлением на вертикальную стенку вагона. Лоло приникает к ней всем телом, держась руками за перекладину, а его черный балахон хлопает на ветру. Потом он вынимает из кармана молоток, сбивает замок, вытаскивает перекладины, сдвигает тяжеленную дверь и влезает внутрь. А через минуту уже стоит у открытой двери с каким-нибудь телевизором. Снова прыжок – вниз. На этот раз – свободное падение, романтический полет: черный парус позади, добыча в руках. Летит, как лыжник с трамплина, чем дальше, тем лучше, и так же, не падая, касается земли. Телевизор передает подбежавшим приятелям, те привязывают его веревками ему на спину, и все смываются. Иногда полицейские устраивают погоню, открывают стрельбу, но угнаться за лоло, даже с телевизором за спиной, в родных горах никто не может. Пули и те не успевают настичь или пролетают мимо целей – мелькающих, снующих, порхающих, словно заколдованных.

– Вы здесь, господин Мо?

Под лавкой кромешная тьма. Мо не видит, а скорее чувствует какое-то движение и узнает голос: это она, кинозвезда с рынка прислуги. С него мигом соскочил сон. Памятуя о неприятности, которая случилась с ним в прошлый раз в другом поезде при сходных обстоятельствах, он решил не откликаться. Поступок малодушный, зато праведный. Мо хранит аскезу.

Девушка снова и снова зовет его по имени. Шепотом, чтобы не разбудить других пассажиров. Даже шепот у нее веселый, жизнерадостный. Беглый аскет притворяется храпящим, но храп слишком часто меняет тон и ритм. Хоть видеть девушку он не может, но знает, что она скользнула на его лежанку.

– А тут неплохо, – шепнула она.

Двигаться можно было только ползком – под скамейкой слишком тесно и низко. В темноте девушка врезалась в Мо, и оба вскрикнули.

– Тише! – сказал он.

– Не бойтесь. Кругом все спят.

– Давай на «ты». Что тебе нужно? – Голос у него холодный как лед.

– Ты любишь ююбу? Я тебе принесла несколько штук.

– Тише! – повторил он, отгораживаясь баррикадой добродетели. Он не позволял себе улыбаться, хоть она и не разглядела бы его улыбки.

– Прибереги их для твоего отца.

– Не беспокойся, у меня есть еще. Бери. Они чистые. Я помыла.

– Ладно, только одну штуку.

Девушка потыкалась в темноте, но не нашла его руку.

– Где твоя рука?

Небольшая манипуляция, и ююба попадает по назначению. Мо осторожно, чтобы не задеть передний зуб, кладет ее в рот.

– Хочешь еще?

– Потом.

Ночная дегустация. Мо не спеша жует сочный, свежий, мясистый плод.

– Я хочу показать тебе книжку, которую я купила, – сказала девушка.

– Чтоб ты ее оценил. У тебя есть огонь?

Мо чиркнул спичкой и увидел девушку прямо перед собой: она стояла на четвереньках. «До чего хорошенькая!» – невольно подумалось ему.

Чтобы осветить книгу, пришлось зажечь еще одну спичку. Девушка держала ее в руке. Потертая тоненькая книжонка, на обложке написано по-китайски: «Начальный курс грамматики французского языка». Некоторые страницы загнуты, на полях пометки.

Мо застыл, не шевелясь и не говоря ни слова. Он был ошеломлен бесстыдством собственного тела: пенис его затвердел. В первый раз с тех пор, как он потерял девственность. Когда именно это произошло, он не мог бы сказать: пока он ел ююбу или пока рассматривал учебник.

Спичка догорела, длинный ломкий фитилек упал на обложку книги, отскочил и попал на подстилку-дождевик. Девушка ловко задула искру и снова исчезла в темноте.

– Ну что, – прозвучал ее голос, – стоит она пять юаней или нет? Я ее купила по случаю. Чтобы запудрить мозги отцу.

– Как ты ему запудришь мозги, раз ты не знаешь французского?

– Скажу то самое, что ты нам тогда говорил на рынке: дескать, все слова этого языка созданы для того, чтобы нравиться женщинам. Как это?… Чтобы ухаживать за женщинами. Плевать мне, что я его не знаю. Главное, побесить отца. Он хочет выдать меня замуж. За сына деревенского старосты. А мне этот парень не нравится.

– Но, может, он тебя любит?

– Не надо мне его любви.

Она замолчала. Мо чувствовал, что она пристально смотрит на него.

– Почему ты скрываешься, Мо?

– Что? Как она догадалась?! Мо не сообразил, что ответить, от неожиданности и страха эрекция прекратилась.

– Ты скрываешься, потому что боишься полиции, – сказала она.

– Хочешь знать правду? Поклянись, что никому не скажешь! Я уезжаю из Китая. Но я терпеть не могу разводить слюнявые прощания, поэтому решил тайком совершить последнее путешествие по стране, объехать ее под скамейкой ночного поезда. Такой я патриот.

– Врешь.

– Знаешь Бирму? Вот я еду туда. Замечательная страна, люди там целый день жуют бетель и сплевывают красный, как кровь, сок. Всюду сплошные храмы. Я поступлю в монахи. Там буддийским монахам разрешается есть мясо. А я обожаю мясо.

– Не морочь мне голову. Толкователя снов ни за что не возьмут в монахи. Ты бежишь. Это видно. Только что говорил, что ты не Мо. Она сменила тему.

– Можно я лягу рядом с тобой? Я ужасно устала.

– Ложись, только на плащ. Тут страшно грязный пол.

Больше он не сказал не слова. В темноте было слышно, как она жует ююбу, громко – Мо казалось, на весь вагон – чавкая по-деревенски или по-детски. Но мало-помалу чавканье становилось все реже и сменилось ровным дыханием – девушка уснула. Смутно доносился шум колес. Смутно звучали голоса пассажиров. Смутно – рулады храпа. Вдруг Мо разбудил девушку:

– Послушай, я даже не знаю, как тебя зовут.

– Все зовут меня сестричкой Ван. А почему ты спрашиваешь? Ты уже выходишь?

– Нет. Я хочу задать тебе один вопрос, но ты, если не хочешь, можешь не отвечать.

– Давай.

– Ты девственница?

– Что-что?

– Ну, ты ни разу не спала с мужчиной?

– А! Значит, девственница. Она прыснула.

– В самом деле? – переспросил он.

– Ну да.

– Если ты согласишься спасти нас, меня и моих друзей, я увезу тебя во Францию.

– А что я должна сделать?

– В Чэнду есть такой судья Ди. Он посадил в тюрьму двух женщин, которые мне дороги. А теперь разыскивает меня. Я предлагал ему деньги. Он отказался. У него их куры не клюют. Ему нужно другое – он хочет, чтобы ему привели девственницу.

Договорив, он ждал, что она закричит так же оглушительно, как в коридоре, когда к ней приставали контролеры, – он как бы уже слышал этот жуткий звериный визг. Но она молчала: ни слова, ни звука. Даже дыхания ее больше не было слышно. Повисла невыразимо тягостная тишина. В конце концов Мо потерял надежду и, горько усмехаясь, удивился про себя, что она еще не удрала. И тут она неуверенно спросила:

– Ты правда потом возьмешь меня во Францию?

– Да.

– Тогда ладно, я согласна…

Он чуть не потерял сознание. Забыв о своем обете, он обнял ее, не успела она еще договорить.

– Спасибо, – бормотал он тоном растроганного отца. – Огромное спасибо! Я научу тебя французскому.

Давно забытые строки Гюго, Верлена и Бодлера теснились в его мозгу и просились наружу. Он дал им волю, и они полились из его уст, покрывавших поцелуями невидимые волосы, глаза, нос девушки. Она опустила голову, но не отталкивала его. Вдруг он впился поцелуем в ее губы. О, сладость сочного дикого плода!

– Что это такое? – прошептала она. – Что-то попало мне в рот. Из твоего.

– Мой зуб! – закричал он с такой силой, что из образовавшейся дырки во рту струей брызнула слюна. – Не проглоти его!

2. Голова Дракона

Дорогая, несравненная моя Гора Старой Луны! Не разлюбила ли ты загадки? Может, тюрьма отбила у тебя вкус к ним? Ты ведь была лучшей мастерицей по загадкам во всем нашем 75-м потоке, умной, как сам Эдип! Помнишь, в конце первого курса ты выиграла на конкурсе сочный спелый арбуз весом в пять кило и мы разделили его с восемью твоими соседками по десятиметровой комнатке в общежитии? У нас не было ножа. Мы накинулись на бедный арбуз с ложками, пихались, смеялись до упаду. А на следующий год ты выиграла словарь и подарила его мне, Словарь простонародной прозы эпохи Мин,[23] редкую книгу, я ее обожаю и столько раз перечитывал, что мог бы сам написать роман в духе той эпохи.

Так вот тебе загадка: почему я пишу это письмо – понятия не имею, какой длины оно получится – на иностранном языке, которого прекрасный адресат совсем не знает, – на французском?

Загадка, которая звенит и лучится счастьем, как новенькая монетка. Я сам вздрогнул, когда моя рука самопроизвольно вывела первое слово по-французски, – какое нечаянное хитроумие! Я возгордился, зауважал сам себя, аж закружилась голова! Нет, правда! Жаль, я не додумался до этого раньше. Вот бы Вертухай помучались проверять! Воображаю, как им станет кисло, когда какой-то ненормальный засыплет их любовными письмами на французском языке! Бюджетный лимит и возрастающий поток заключенных не позволят нанять переводчика, чтобы расшифровывать эту абракадабру. (В Чэнду языком Вольтера и Гюго владеют всего трое-четверо профессоров из Сычуаньского университета. «Скажите, господин профессор, сколько будет стоить страница перевода?» – «Порядка ста – ста двадцати юаней. Такова ставка».)

Отныне, дорогая, несравненная моя Гора Старой Луны, чужой язык соединяет нас, связывает изящным бантом, который ловкие пальцы вывязывают в виде раскинувшей крылья экзотической бабочки. Язык с нездешней письменностью. Из-за диковинных надстрочных значков и апострофов он кажется тайнописью. Наверняка твои сокамерницы будут помирать от зависти, когда ты будешь читать и перечитывать мои письма, чтобы извлечь какой-то смысл. Помнишь, как в студенческие времена мы целыми вечерами слушали вместе записи любимых поэтов: Элиота, Фроста, Паунда, Борхеса… Каждый читал по-своему, в своей особой манере, и мы слушали как зачарованные, восторгались, замирали, хотя ни ты, ни я не понимали ни слова по-английски или по-испански. Для меня до сих пор эти голоса, эти непонятные фразы остаются лучшей на свете музыкой. Музыкой избранных душ, мечтателей, романтиков. Нашей музыкой.

Знаешь, о чем я жалею, когда пишу эти строки? Не о том, что выучил французский, а о том, что не выучил другие языки, потруднее и еще менее известные. Например, вьетнамский. Кое-что я знаю об этом шеститональном, со страшно запутанной грамматикой языке. Представляешь, если бы я писал тебе письма по-вьетнамски, а судья Ди захотел их прочесть, ему бы ни за какие деньги не найти переводчика во всей Сычуани! Или взять язык еще позаковыристей, каталанский! Может ли хоть один из ста пятидесяти миллионов жителей нашей провинции разобрать письмо на каталанском? Знаешь, чего бы я хотел? Выучить самые редкие языки: тибетский, монгольский, латинский, греческий, иврит, санскрит, древнеегипетский. Проникнуть в их сокровенные святилища, встать на колени, зажечь три палочки ладана и молиться за нас с тобой на всех этих божественных наречиях.

Нас было двое: сестричка Ван с упаковкой пива в руках и я, Мо, беглец с щербатой, но счастливой улыбкой, разыскиваемый судьей Ди и полицией, – Мо, который передумал бежать в Бирму и после нескольких часов езды на поезде вылез из своего жесткого убежища и пустился в обратный путь вместе с новой соратницей, потенциальной спасительницей, самой подлинной и бесконечно драгоценной девой.

Мы сошли с поезда в Мэйгу в три часа ночи. На земляном перроне стояли лужи после недавнего ливня. Захудалая станция, затерявшаяся между громадами гор. Поезд Чэнду – Куньмин, мой поезд, отъехал и скрылся в ночи, оставив после себя долгое эхо свистков начальника станции, которое многократно отразилось от каменных склонов и растворилось в шуме ветра, шелесте деревьев, далеком ропоте невидимой реки.

Первым делом необходимо было связаться с зятем мэра Чэнду, помнишь, я тебе о нем писал, с него несколько месяцев тому назад и началась вся эта запутанная эпопея с девственницами. Только он мог все уладить с судьей Ди, но, чтобы позвонить ему, надо было дождаться утра, ведь днем он заведовал ресторанами, а ночь проводил в тюремной камере, как ты, и выключал свой мобильный.

Мэйгу – название речки, которая протекает у подножия гор и огибает одноименный городок, расположенный рядом с железной дорогой. Вниз по течению сплавляются длинные толстые стволы деревьев, поваленных в высокогорных лесах, бревна ворочаются, сталкиваются друг с другом с каким-то глухим, потусторонним мерным стуком. Идешь по берегу, и собственные шаги кажутся чужими. Меняется ритм дыхания и речи. Становится страшно, как будто ты попал в неведомую страну, населенную враждебными тенями и звуками, и сам превратился в пришельца-призрака. На мосту при входе в город стоит старинная плита с полустершимися надписями на китайском и на языке лоло, там говорится, что эта река берет начало на вершине горы с тем же названием, к северу от города. Ее исток – чистейший родник с прозрачной водой. Если во время засухи бросить в него мусор, во всей округе пойдут дожди с веревочными струями.

Нам повезло. На главной улице городка еще не закрылся караоке-бар. Вот уж никогда бы не подумал, что в таком маленьком, бедном захолустном местечке можно найти подобное заведение, открытое в три часа ночи. Бар назывался «Шанхай-блюз». Это было потрясающе. Жаль, ты не видела, как поет наша будущая звезда кино. Ее милая мордашка сияла молодостью, кокетством и удовольствием от музыки. В салоне было жарко и так темно, что не видно других посетителей. Она скинула куртку и пошла к эстраде как настоящая дива. Довольно смело для деревенской девочки. Футболка болталась на ее худеньких плечиках, и во всей щуплой фигурке с неразвитой грудью, гибкими руками была какая-то полудетская прелесть, которую даже такой слепой крот, как я, не мог не оценить. Чем дольше я на нее смотрел, тем сильнее она напоминала мне тебя. Не то чтобы она была так на тебя похожа, но что-то общее угадывается в форме головы и в лице, особенно в профиль, те же лукавые глаза, высокий лоб, та же манера потирать пальцами у корней волос, подстриженных так же коротко, как у тебя. И в голосе есть что-то твое: он у нее довольно низкий, с хрипотцой. У вас обеих здорово получается петь вместо черной исполнительницы блюзов. Она знает много популярных песен – верно, выучила, пока работала у хозяев, которые держали студию записей для караоке. Некоторые из тех, которые она выбирала, были просто ужасны, но одна очень недурна: «Я хожу этой тропинкой только раз в тысячу лет». Слова, мелодия, голос – все задевало за душу. Я даже сам не удержался и, хоть слуха у меня ни на грош, взял микрофон и запел вместе с ней, перевирая все на свете. Я похвалил ее. Она ужасно обрадовалась. Хотя и так знала, что у нее хороший голос и она хорошо поет. Под впечатлением этой песенки я сказал, что если она будет выступать на сцене, то имя Тропинка подойдет ей лучше, чем Сестричка, оно гораздо лучше звучит. Она повторила несколько раз: Тропинка, Тропинка… – и сказала совершенно серьезно:

– Хорошо. С сегодняшнего дня так меня и называй.

Я человек суеверный, и как вспомню, что случилось на другой день, то думаю, уж не вещей ли была, эта песня. Про путь, которым можно пойти раз в жизни, не больше…

Хозяину бара, симпатичному парню лет тридцати, кажется, тоже понравилось, как поет Тропинка. Когда все остальные посетители разошлись, он спросил, любит ли она танцевать. Она сказала, что умеет танцевать хип-хоп – научилась, когда работала в одном доме, балкон которого выходил во двор какого-то училища. Она каждый день смотрела, как ученики на перемене танцевали хип-хоп, и запомнила фигуры. Хозяин бара предложил, что устроит ей аккомпанемент как диджей. Сначала он поставил запись Цуй Цзяня, китайского рок-певца восьмидесятых годов: «Я не имею в этом мире ничего». Под волшебными пальцами новоявленного диджея надсадные сиплые вопли Цуй Цзяня стали более сдержанными и ритмичными. По правде говоря, лучшего диджея, чем этот любитель, я в жизни своей не встречал. Он не нажимал кнопки беспрерывно: сначала давал волю Цуй Цзяню, а уж потом вступал сам и играл на кнопках, почти как джазовый ударник на своих инструментах. Тропинка с улыбкой на губах, подхваченная музыкой, прошлась через весь зал мелким шагом с энергичными поворотами. Потом начался сам танец: волнообразная дрожь передавалась от плеч рукам, ногам, и вдруг все тело разламывалось, и каждая его часть принималась конвульсивно, словно в трансе, двигаться отдельно от других. Диджей поставил другой диск, на этот раз китайского рэпера. Ты, конечно, знаешь стихи из знаменитого романа «Сон в Красном тереме»:[24] «Деньги – идол людской». В рэп-переложении они звучат превосходно. Тропинка сделала задний кульбит. На лету ее футболка задралась и стал виден тощий – ребра торчат! – живот. С этого места ритм и фигуры изменились. Упираясь ладонями в пол, она стала вертеться вниз головой вокруг своей оси. Поднятые ноги сгибались и разгибались, скорость вращения все нарастала, и вдруг – раз! – точкой опоры стала голова, а тело, тоненькое, но такое сильное, выпрямилось в воздухе, как струна. Я зааплодировал. И, не дожидаясь, что она будет делать дальше, присоединился к молодежи.

«Сейчас дедушка покажет вам революционный танец!» – сказал я им. И сплясал старую штуку, помнишь, мы учили в школе такую танцевальную сценку: слуга злого помещика отнимает последние деньги у бедных крестьян-арендаторов. (Поскольку я всегда был самым уродливым мальчишкой в классе, эта роль досталась мне. И сделалась моим ярлыком, моим образом в глазах других, так что я стал изгоем и чуть не дошел до гомосексуализма.) Ощеренный рот без переднего зуба, пояс вместо кнута – и готово дело. Я был на высоте: крабья пробежка боком, пируэты, подскоки, щелканье кнутом, – только в самом конце неудачно прыгнул, поскользнулся и врезался носом в пол. Угадай, какую музыку подобрал мне этот диджей? Революционный балет «Седая девушка». Клянусь! В «Шанхай-блюзе» в Мэйгу есть любые пластинки: от Битлз, U2, Майкла Джексона и Мадонны до «Солнца наших сердец», «Красного Востока» и речей председателя Мао в исполнении гонконгских звезд под электронную музыку.

Мне посчастливилось дозвониться до зятя мэра с первого раза, сразу после завтрака. Этот король смертников, отбывающий свое тяжкое наказание, ехал в такси. Мне показалось, что, услышав мой голос, он удивился, но виду не подал и внимательно выслушал мой рассказ. Под конец я спросил, как он думает: может ли свидание с другой девственницей, Тропинкой, исправить положение или, по крайне мере, помочь вызволить Бальзамировщицу?

Трубка довольно долго молчала. Я думал, он размышляет. И наконец он заговорил:

– Как у тебя-то дела с женским полом?

Я растерялся, но скромно ответил:

– Ничего. Есть даже некоторый прогресс по этой части.

Он рассмеялся. Негромко, но я все же услышал.

– Браво! Как говорит старый Сун, мудрейший из зэков, жизнь сводится к трем вещам: пожрать, посрать и потрахаться. Если ты все это можешь, значит, все в порядке.

– Оригинальная мысль.

– Давай тащи сюда поскорей свою девочку. Как ее зовут? Тропинка? Чудесно! Звони мне, как только приедете. А я пока договорюсь с судьей.

Под конец он прибавил почему-то на мандаринском наречии (может, подражая кому-то из сокамерников):

– Все у тебя, Мо, не как у людей!

И отключился.

Я был рад без памяти. Глупо, но мне хотелось заорать. Хоть родители в это время уже должны были обходить своих пациентов в больнице, я позвонил и им – больше-то было некому. Разумеется, никто не подошел. На этом я успокоился и стал обдумывать обратный путь. Тут-то нам и подвернулась «Синяя стрела».

Микрофургон этой китайской марки стоял у въезда в город. Он был весь в грязи, краска во многих местах облупилась – не синяя стрела, а скорей уж желтая. Кузов с открытым верхом позади кабины водителя весь избит и искорежен, задняя дверца привязана веревкой. Водителя мы с Тропинкой встретили в столовой, куда пришли позавтракать. Это был человек неопределенного возраста – можно дать и тридцать, и пятьдесят, – обросший бородой или, вернее, давно не бритый, сутулый, с нездорово-желтым лицом, то и дело заходившийся густым кашлем. Откашляется, прочистит горло, харкнет тебе под ноги и разотрет ногой – все по ходу разговора. Этакая карикатура на шоферюгу в худшем виде.

Единственный поезд на Чэнду останавливался в Мэйгу часов через пять-шесть, а любое промедление могло разрушить планы зятя мэра, поэтому я решил отправиться на «Синей стреле». После недолгих переговоров, взяв двадцать юаней за проезд, водитель согласился отвезти нас.

Этот переезд через Студеные горы я запомню на всю жизнь. Раздолбанный фургончик трясся по самой ухабистой в мире дороге. Драная обивка кое-где была заклеена липкой лентой. Мы сидели будто прямо на рессорах, скрипевших, как старый матрас, и при каждом толчке нас подбрасывало до потолка кабины. Хуже, чем на лодке в шторм. Потешно вякало радио, у которого не осталось ни одной кнопки. Оно явно плохо переносило качку. То затыкалось, то начинало робко дребезжать, снова надолго умолкало и вдруг, когда мы успевали про него забыть, принималось шипеть, трещать и орать как сумасшедшее. По иронии случая передавали революционную песню «Мы победим Америку», помнишь, про раненого солдата, который бросается в бой с американцами: свистят пули, разрываются снаряды, но он идет вперед, с автоматом наперевес, среди огня и адского грохота. Когда радио замолкало, можно было подумать, что солдат упал, сраженный пулей, был слышен только жуткий хрип – наверно, предсмертная агония. Но вот подскок – и он воскрес. Снова поет и поливает врагов из автомата, только гильзы отлетают. Здорово! Я заметил, что окно в левой дверце, со стороны водителя, закрыто неплотно, оставалась щель сантиметров пять, в которую задувал ветер. И я не стал зажигать сигарету, чтобы дым и пепел не полетели в лицо Тропинке, которая сидела рядом со мной. Кто бы мог подумать, какое важное значение будет очень скоро иметь эта вроде бы мелкая деталь. Вот уж действительно никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом.

Бесстыжий водитель попросил, чтобы я рассказывал ему какие-нибудь игривые байки, потому что он не спал прошлую ночь и боялся уснуть за рулем – укачает на этой «чертовой дороге»:

– Такие, чтоб ширинку распирало, ну, сам знаешь…

Я сухо ответил, что мое ремесло – выслушивать сны, которые часто имеют сексуальную окраску, но в них нет ничего интересного.

Видела бы ты, какую рожу он скорчил. Делать нечего. Я стал вспоминать похабщину, которую слышал в мужских раздевалках и душевых. Но ничего не приходило в голову.

– Для этих баек тоже нужен психоанализ.

– Чего-чего? – подозрительно спросил водитель.

– Ну, их тоже извлекают из подсознания.

Мы проезжали вдоль горного склона, где на фоне обгоревших елок ярким пятном выделялись цветущие кусты азалий и рододендронов.

– Можно я попробую? – предложила Тропинка.

– Что может рассказать такая малявка? Шуточку из детского садика? – сказал наш шеф с ухмылкой, которую, наверно, считал, неотразимой.

К моему удивлению, Тропинка попросила сигарету – «чтобы освежить память».

В общем-то в ней не было ничего деревенского. Никогда не скажешь, что она из семьи бедных крестьян. Надо было видеть, как она обращалась с сигаретой! Не набирала, как я, полные легкие, а затягивалась потихоньку, смаковала удовольствие и маленькими порциями изящно выпускала дым из носа. Длинные тонкие пальцы с ненакрашенными ногтями стильно держали сигарету «у приоткрытого бутона губ».

Рассказала она вот что: жил в стародавние времена в горной хижине один монах-отшельник, и был у него воспитанник, сирота, которого он растил с трех лет. Мальчик рос в полном затворе. Прошло время, ему исполнилось шестнадцать лет. Ну, учитель решил показать ему мир. Стали они спускаться с гор и через три дня вышли в долину. Юноша совсем ничего не знал, поэтому отшельник объяснял ему: вот это лошадь, вот это мул, вот это бык, вот это собака… Наконец попалась им навстречу женщина. Юноша спрашивает у мудреца: «А это кто?» – «Отвернись, – старческим голосом проблеяла рассказчица. – Не смотри на нее, это тигрица, самый опасный зверь на свете. Не подходи к ней никогда, иначе она тебя сожрет».

Вернулись они в свою хижину, и вот ночью старый монах видит – юноша никак не может заснуть, ворочается с боку на бок, будто на раскаленных углях. Никогда с ним такого не бывало. «Что с тобой?» – спрашивает старик. А тот отвечает: «Учитель, я все думаю про ту тигрицу, которая пожирает людей».

Я засмеялся. У малышки есть чувство юмора. Но капитан «Синей стрелы» и бровью не повел. Прелестная история оставила его совершенно равнодушным. Я нарочно не переставал смеяться, чтоб его заразить. Все впустую. Тогда я стал как мальчишка хлопать его по плечу – и это не помогло. Наконец его высочество изрекло:

– Ничего себе байка, но, по мне, уж больно… диетическая. Я люблю что-нибудь гюзабористее.

Я выглянул в окно. Бешеное радио снова запело. Мы поднялись на большую высоту. Река Мэйгу, вдоль которой мы недавно ехали, виднелась далеко внизу, на дне пропасти, и была похожа на золотистую ленточку с блестками. Водитель объявил, что теперь он сам расскажет нам один случай:

– Вам небось охота послушать!

И тут начались неприятности.

Прямо на перевале, к которому вела дорога, я увидел, как мне показалось, какие-то каменные глыбы, такие же темные, как скалы по сторонам. Они выделялись черным пятном на фоне голубого неба и желтой глинистой дороги.

– Ах ты зараза! – крикнул водитель. – Лоло! Закрывайте окна, живо!

Тропинка быстро выполнила его приказ, но сам он не смог закрыть свое окно доверху – оставались все те же пять сантиметров.

По мере того как фургон приближался к перевалу, темные глыбы разрастались и принимали величественные, картинные, почти царственные очертания; черные плащи развевались по ветру, как знамена древних воителей.

– Это разбойники? – спросили Тропинка.

– Лоло – гроза и ужас здешних мест, – сказал я.

– Ну, мы еще посмотрим, чья возьмет! – огрызнулся водитель. – Моя «Синяя стрела» покажет этим вонючим дикарям!

И он продемонстрировал чудеса современной техники: нажал на акселератор и загудел, чтобы прогнать лоло. Но на подъеме большой скорости не разовьешь, к тому же старая колымага выла и чихала, даже ее затяжной сигнал, эхом раскатившийся по горам, был похож на жалобный рев обессилевшего верблюда где-нибудь в Такла-Макане, бескрайней пустыне смерти.

Лоло не дрогнули. Их тени застыли на желтой глине причудливым узором. Когда фургон подъехал к ним вплотную, произошла резкая смена декораций: все лоло повалились под колеса. Я закричал водителю, чтоб он нажал на тормоз. Тропинка тоже. Но он будто не слышал. Лоло лежали неподвижно. Черным каменным барьером. Наступил решающий миг. «Синяя стрела» рванула напролом. Фургон запрыгал на буграх и, как тигр, ринулся на лоло. Рессоры под сиденьем подкинули нас до потолка.

Я закрыл глаза. Водитель затормозил. Слава богу! В самый последний момент трагедия была предотвращена. Лоло было десятка три, все молодые ребята, лет от восемнадцати до тридцати, наверняка все мастера по прыжкам из вагона. Они навалились на лобовое стекло и окна фургона, размахивали кулаками, осыпали посягнувшего на их жизнь водителя ругательствами на своем языке, а также на китайском, причем не на мандаринском, а на сычуаньском наречии, орали: «Скотина», «Ты у нас попляшешь», «Мокрое место останется» и прочее. Перед нами мелькали выдубленные ветром и солнцем лица с жесткими, словно вырезанными из дерева, чертами. В ушах блестели серьги. На какое-то время все отошли и сгрудились вокруг молодого парня, видимо вожака, с бутылкой пива в руках. Он отхлебнул и пустил бутылку по рукам. Лоло загомонили.

Водитель потихоньку вытащил из кармана портмоне и засунул внутрь сиденья, между клочками обивки и рессорами. А как же мои доллары в трусах? Что делать, уже поздно!

Вожак подошел к нам. Его угловатое лицо перечеркивал шрам. Видно, нрав у молодого человека был крутой. Он замахнулся и саданул пивной бутылкой в лобовое стекло – по стеклу потекла пена.

– Ну и старая кляча! – крикнул он по-сычуаньски и довольно захохотал, показав черные зубы и красную глотку.

Остальные тоже принялись поносить «Синюю стрелу» кто во что горазд.

– Ты что, задавить нас хотел, падла? Да если б ты хоть задел кого-нибудь, я бы тебе морду разбил в лепешку!

Водитель униженно молчал, но я почувствовал, как он напрягся всем телом, и увидел, что он поставил ногу на акселератор. Мне стало страшно.

– Ты знаешь, где находишься? – продолжал меченый вожак. – В ущелье у Головы Дракона. Раскрой глаза пошире! На этом месте мы, лоло, уложили тысячи воинов Циньской династии!

Нога водителя подрагивала на акселераторе, словно противилась приказам мозга.

– Мы возвращаемся в деревню, – сказал Меченый. – Подвезешь нас?

– Залезайте в кузов, – ответил водитель, избегая его жгучего взгляда.

Фургон снова тронулся.

Если верить Меченому, ближайшая гора называлась Голова Дракона. Она стала вырисовываться перед нами, как только мы миновали злополучный перевал, и действительно обнаруживала все большее сходство с каким-то исполинским ползучим доисторическим чудовищем, которое вытянулось с запада на восток и как будто ворочалось в легкой дымке, будто затаилось в засаде. Вдруг – странный оптический эффект! – хищник поднял голову, гордую, великолепную, грозную. На скалистом черепе была ясно различима чешуйчатая морда, задранный подбородок с щетиной из укоренившихся в камне плетей папоротника. Издали – точь-в-точь бородатая голова дракона из мультиков или с картинки, которая висит на двери у моих родителей.

– Вот оно: все не как у людей, понимаешь?

Водитель посмотрел на меня как на сумасшедшего.

– Поворачивай при первой возможности и поезжай назад, в Мэйгу. Лоло не могут помешать нам вернуться.

– Ты просто трус!

Итак, кормчий нашей славной колымаги отверг мою здравую идею. Я давно заметил, что стоит человеку взяться за руль, как он почти всегда становится наглым, самонадеянным и обидчивым. Как будто управляет не машиной, а целым государством. Тропинка тоже явно была в тревоге – она поминутно прижимала ладошку ко рту. Мне надо было предложить водителю хороший куш, чтобы заставить его развернуться. До сих пор не могу простить себе, что я этого не сделал. Не из скаредности, поверь, а потому что мне нужны были деньги на будущее. Как знать, может, еще пришлось бы бежать в Бирму? Да и не так уж много у меня оставалось.

«Синяя стрела» с трудом карабкалась на Голову Дракона и несколько раз останавливалась отдышаться, пока добиралась до верхотуры. Тут нас ждала новая неожиданность: за первой драконьей головой прятались еще две, они были еще больше, до невероятности похожи на сказочное чудище и презрительно смотрели на нас с двух скал в несколько сот метров высотой. Ей-богу, я начинал думать о лоло с уважением: как это им удается спокойно жить среди этих гор! Я бы не выдержал! Мне достаточно один раз на них взглянуть, и уже жутко становится.

– Скажите-ка, вы оба, чем, по-вашему, у меня была занята голова, когда вокруг скакали эти недоумки? Мы не ответили.

– Ну, вы бы сами о чем подумали на моем месте? – настаивал он и, поскольку мы по-прежнему молчали, продолжил: – Ладно, я вам скажу: я думал о той забористой байке – дошло? – которую я вам собирался рассказать. Он посмотрел на меня так, как будто обыграл в футбол с разгромным счетом.

– Эти идиоты так орали, что я ее позабыл. Вот и старался вспомнить.

Я был готов притвориться спящим, слепым, мертвым, не знаю кем, лишь бы он не начал прямо сейчас нести свою похабщину.

– Лоло сзади что-то кричат, – вмешалась Тропинка. – Наверно, им сходить там, наверху.

Как раз в это время кто-то из наших пассажиров шарахнул изо всех сил по крыше кабины. Но водителю хоть бы хны – он дорвался до своей байки и знать ничего другого не хотел. Случай был из его собственной жизни. Два года назад он был шофером при штабе пехотного полка (восемь лет оттрубил в армии!). И как-то раз повез одного майора, партийного, лет пятидесяти, инспектировать гарнизоны. Поездка должна была продлиться четыре дня. И вот к вечеру остановились они в маленьком городишке, в какой-то задрипанной гостинице. Майор, человек горячий, провел ночь с единственной тамошней проституткой, толстой уродливой девкой. Видать, здорово приспичило, если и на такую позарился. Водителю же пришлось попоститься.

Рассказ прерывался приступами кашля, между тем как по крыше кулаками и ногами колотили лоло. Когда фургон доехал до вершины второй головы, я сказал водителю, чтоб он остановился – лоло хотели выйти. Но он повернул голову и посмотрел на меня уничтожающим взглядом:

– Еще чего! Трусишь, так молчи. Они выбрали это место, чтоб нас ограбить, раздеть догола! За дурака меня считают!

И он нажал на акселератор. «Синяя стрела» неслась под гору, а водитель продолжал свою историю:

– Ну вот, на другой день майор мне говорит, что шлюха обошлась ему в двести пятьдесят юаней и что надо исхитриться списать этот расход на казенный счет. Я подумал было, что это у него не получится. Но майор был совершенно спокоен. Есть, говорит, придумал, пиши рапорт, что во время инспекторской поездки я задавил старую свинью и вынужден был уплатить ее хозяину двести пятьдесят юаней в возмещение убытка.

Он затрясся от смеха. Начал фальцетом, а потом стал забираться еще выше, наконец смех его перешел в нестерпимый пронзительный визг, похожий на истерику.

– Очень остроумно, – сказал я. – Но послушай! По-моему, кто-то ползет по крыше у нас над головой.

– Ой, не могу! – простонал он. – Сейчас лопну!

Он откинулся на сиденье, держа руль одной рукой, а второй схватился за живот.

– Надо ж так сказать, в самую точку: старая свинья! Небось сам, собственными глазами ночью видел: свинья и есть!

Вдруг в кабине стало темно, как при затмении солнца, тьма опустилась густая, непроглядная, зловещая. Чья-то рука набросила на ветровое стекло черный плащ, вернее, черный балахон лоло. При появлении этой подвижной завесы смех водителя оборвался, а у нас захватило дух.

– Говорил я, кто-то над нами есть!

– Останови машину! – взмолилась Тропинка, прижимая ладонь ко рту.

Но водитель не признал себя побежденным, наоборот. Не сбавляя скорости, он бормотал проклятия, вертел головой, пригибался, старался найти не заслоненные плащом уголки. Я же говорил – сумасшедший, помнишь? Кто угодно с ума сойдет после восьми лет в армии, восьми лет муштры, а тут еще старые колымаги да разбитые дороги!

При одном из бесчисленных толчков, когда нас в очередной раз подбросило к потолку, давно заткнувшееся радио разразилось оглушительным «Болеро» Равеля. На беду водителю и нам, спуск закончился, и теперь дорога зигзагами поднималась к третьей скале. «Синяя стрела» захрипела и замедлила ход. Лоло сочли это сигналом к новой вылазке. Сверху свесилась голова. И хотя мы видели ее в неестественном положении, но по шраму через все лицо легко узнали, кто это. Сам вожак рискнул забраться на крышу и набросить на стекло свой балахон. А приятели, стоявшие в кузове, наверно, держали его за ноги.

Меченый дергал плащ во все стороны, стараясь полностью закрыть обзор сидящему за рулем. Злобный нрав, застарелая, тысячелетняя ненависть к чужакам, жажда крови и насилия – вот что читалось в его глазах и управляло стальными мускулами. Пожалуй, он внушал мне не меньший страх, чем судья Ди. Смертельный номер исполнялся под мощный аккомпанемент Равеля. Какая музыка! В ней звучали сокрушительные иерихонские трубы, трубы дерзких лоло!

Дрожащим голосом я попытался урезонить водителя:

– Кончай дурить!

Но тот яростно заорал в стекло:

– Хрен тебе, лоло поганый!

Что он делал, этот псих! Как боксер, уворачивающийся от ударов, метался то вправо, то влево. Бывали моменты, когда черная тряпка заслоняла все и он крутил руль вслепую. Но тотчас наклонялся и выглядывал в неожиданном для Меченого месте, быстро ориентировался и виртуозно направлял «Синюю стрелу» на самую обочину. Он не пропускал ни одной кочки, ни одного камня или ухаба, надеясь при сильном толчке сбросить противника наземь.

Мы с Тропинкой не участвовали в схватке, изредка я ловил ее взгляд, испуганный, застывший, отрешенный – наверно, такой же, как у меня. Каждый жест Меченого отлично укладывался в ритм «Болеро», получалась отточенная хореография, танец с черным плащом. Под эту музыку враги осыпали друг друга угрозами и ругательствами, хотя ни один толком не слышал другого.

Меченый исхитрился с помощью встречного ветра плотно приклеить плащ к стеклу. Все – перед нами опустился занавес. Черный занавес с солнечной кромкой. Но бешеный шофер не сдался. Смертельный трюк: отклонив корпус по горизонтали, почти лежа на моих коленях, а руки оставив на руле, выше головы, он глядел на дорогу через эту микроскопическую полоску света под занавесом. Утих ветер – плащ отлип и снова затрепыхался. Водитель распрямился.

– Я тя уделаю, мразь! – проскрежетал он сквозь зубы.

По привычке прочистив горло, он метко харкнул в щель между стеклом и дверцей. Вот этого делать не стоило. Эта мелочь оказалась роковой. Глаза Меченого блеснули.

Дорога в этой части пути проходила меж каменных стен высотой с многоэтажный дом. Плащ внезапно исчез. В кабине физически ощущались флюиды страха. Временами стены расступались и были видны желтые поля кукурузы и хилой пшеницы или крутые склоны, на которых каким-то чудом удерживались террасы рисовых плантаций. Наконец мы добрались до верхушки третьей Головы Дракона. Снова мрачная гигантская глыба, ощетинившаяся кустарником и голыми скалами. Желтый шнурок Мэйгу извивается на дне пропасти, далекий шум потока вплетается в ритм «Болеро».

Пошел серпантин вниз с третьей Головы. И вдруг какая-то тень сиганула мимо дверцы, удар, и в пятисантиметровую щель просунулись и уцепились за стекло пальцы двух рук. Сначала мы видели только эти скрюченные, как орлиные когти, заскорузлые, бурые пальцы. Стекло едва не выламывалось под их напором. Потом в воздухе возникла, лишенная всякой точки опоры, человеческая фигура и показался неистребимый Меченый! Тут-то я и вспомнил, что рассказывали в поезде о фантастических налетах лоло на вагоны.

Все произошло мгновенно, с ошеломляющей быстротой и натиском, не помню даже, произносили ли водитель и лоло хоть какие-то слова. Водитель попытался разжать орлиные когти, сначала отдирал их, потом лупил по ним кулаком, так сильно, что дрожала вся кабина. Меченому это было нипочем. Он хотел просунуть в кабину всю руку и дотянуться до ручки дверцы. Но щель была слишком узкая, и пальцы застряли в ней. Водитель отпустил руль и снова стал отцеплять их. Во время этой борьбы «Синяя стрела» беспорядочно виляла по дороге. Водитель выправил ее. Вдруг он заметил впереди, на повороте, торчащий гребень в каменной стене. Он прибавил газ и направил фургон прямо на скалу, с тем расчетом, что увернется в последнюю минуту, а противник разобьется насмерть о гребень. Форменный псих! За несколько метров до скалы Меченый отпустил дверцу, взмыл в воздух и целым и невредимым приземлился на ближайший уступ, а на гребень налетела не вписавшаяся в вираж «Синяя стрела». С грохотом разлетелось вдребезги лобовое стекло. Я еле успел обхватить Тропинку и пригнуть ей голову, чтобы уберечь от удара. Самого меня шарахнуло в грудь, висок и колени, но сознания я не потерял. На нас посыпался дождь осколков. Водитель окончательно потерял управление, фургон отбросило от скалы, швырнуло на дерево справа от дороги, а потом на противоположную скалу. Еще один удар, уже не такой страшный. Налево юзом к скале, стоп! Еще несколько метров – и мы бы рухнули в пропасть. К счастью, машина не опрокинулась. Она стояла и дымилась.

Я не мог шевельнуться, не чувствовал своего тела, но мозг работал. Смерть пощадила меня.

Страшно болела голова. Может, я получил тяжелую травму? И стану умственно неполноценным? Многие после аварии остаются слабоумными. Надо срочно проверить. Сейчас же. Спроси-ка у себя что-нибудь. Год рождения Фрейда? Вопрос поставил меня в тупик. Я не мог ответить. Ужас! Вдруг четыре цифры сами собой выскочили в памяти:

– 1856!

Тоном строгого учителя я продолжил экзамен:

– Год смерти Фрейда?

– 1939.

Самотестирование прервали стоны, совсем рядом. Это Тропинка, жертвенная дева. Она бормотала какие-то бессвязные слова.

– Можешь сказать, когда ты родилась?

Она, кажется, даже не слышала. Она стонала, жаловалась, что ей очень больно. Я не знал, что делать. Первый раз в жизни в моих объятиях кричала от боли девушка. Как последний дурак, я пристал к ней с проверкой памяти:

– Сосредоточься и скажи, где ты родилась.

– Я сломала ногу!

Эти слова прозвучали в моих ушах разорвавшейся бомбой.

Дела между тем шли все хуже. Лоло рвали дверцу, она не поддавалась, у нее было разбито стекло, заклинило замок. Они хотели добраться до водителя, который навалился всем телом на руль. Его словно подменили. Ран на нем как будто бы не было, но он не двигался, не говорил ни слова и даже не сопротивлялся, когда его стали молотить кулаками по голове. Сидел, крепко прижимая к себе руль. Меченый и еще несколько человек стояли поодаль и потрясали камнями. На плохом сычуаньском они скандировали приговор водителю:

– Мы будем разбить тебе череп камнями, размазать мозги по земле, бросить твой вонючий труп червям и собакам!

Я выдавил остатки лобового стекла и выполз на четвереньках на капот. Но прежде чем спрыгнуть на землю, замахал руками и закричал:

– На помощь! Моя дочь сломала ногу!

И сам до того растрогался от этого липового отцовства, что слезы на глазах выступили. Но никому не было до меня дела. На дне кузова были лужи крови. Два-три лоло серьезно ранены. Одного, с окровавленной головой, разбитым виском, вынесли на руках. Откуда-то сбегались другие лоло: мужчины, женщины, дети, – мелькали черные, коричневые, серые и желтые балахоны, некоторые сползали с отвесных скал, все кричали, бежали, размахивали лопатами и другими орудиями полевых работ, словно поражали ими воображаемых врагов. Вскоре вокруг «Синей стрелы» собралась толпа разгневанных лоло.

Я подошел к Меченому, которого обступили соплеменники, и стал жалобно умолять его, уговаривать, что в первую очередь надо оказать помощь раненым, «вашим людям и моей дочери», а уж потом наказывать водителя.

Из толпы ко мне ринулся какой-то старик лет шестидесяти, с «рогом лоло», то есть черной повязкой, свернутой спереди в форме рога. Ему говорили, что не я виновник аварии, в которой пострадал его сын. Папаша не слушал. Дрожа от негодования, он сжал кулак и замахнулся. Но так долго собирался с силами, что я успел снять очки, прежде чем он заехал мне в правое ухо. Кулак у него был такой костистый, что я чуть не упал. В голове шумело, и я не слышал ничего, кроме этого шума. Я заорал, обозвал старика идиотом или как-то еще. Он врезал мне ногой в пах. Кто бы мог ожидать такой подлости от патриарха с традиционным рогом на голове! От боли я согнулся пополам и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Слезы хлынули у меня из глаз и потекли по лицу. Какой стыд! Распустил нюни как мальчишка! Я поднял голову и, словно вчуже, услышал собственный голос, плаксивый, дрожащий от бешенства и унижения:

– Как ты смеешь?! Бить французского гражданина!

Я понимал, что это недостойно, и презирал себя. Но я был готов наговорить чего угодно, лишь бы уцелеть. А раз соврав, не мог остановиться и лепил дальше:

– Я не какой-нибудь хуацяо,[25] а настоящий француз. Приехал за своей приемной дочерью. Ты ударил француза. Знаешь, что теперь с тобой будет? Сдохнешь за решеткой! Так и знай: тобой займется судья Ди! Знаешь, кто такой судья Ди? Исчадье ада!

«Фразцуз, француз…» – загомонили лоло, передавая друг другу слово, которое одни знали, другие нет…

– Как ты это докажешь? – недоверчиво спросил Меченый.

– Я тебе не верю! – сказал рогатый старик. – А ну, скажи что-нибудь по-французски.

Пожалуйста! Я свободно мог изругать его на этом языке, но не стал. А сказал, до сих пор помню слово в слово:

– Франция расположена в западной части Европы. Ее древнейшие обитатели звались галлами. Это имя сохранилось до наших дней в названии сигарет «Голуаз». Самое замечательное, что внесли в мировую цивилизацию французы, это рыцарский дух…

Всю эту галиматью я излагал с важным видом, как профессор за кафедрой и не глядя на слушателей. Вдохновенно прищурившись, я созерцал три темные вершины, три свирепые Головы Дракона. Лоло выронили камни и как завороженные, с любопытством и некоторым почтением вслушивались в слова, интонацию, ритм моей речи. Никто не подумал, что я их оскорбляю. Я вытащил из кармана бумажник, достал свой вид на жительство и предъявил Меченому. Врать так врать:

– Это мой французский паспорт.

Он тоже отложил камень и внимательно, как таможенник, стал изучать мой документ, сличая фотографию. А потом передал его другим. Пока паспорт циркулировал по грязным мозолистым рукам лоло, я показал вожаку кредитную карточку, студенческое удостоверение, библиотечный билет и прочее. Он углядел что-то интересное в одном из отделений портмоне:

– А это что такое?

– Это проездной на парижское метро, – сказал я и протянул ему карточку. У него загорелись глаза. Сразу видно – чемпион по прыжкам из поезда.

– Метро, – объяснил я, – это такой поезд, который ходит под землей по туннелям.

– Только по туннелям?

– Да.

Он посмотрел на меня как на инопланетянина:

– И не выезжает наружу?

– Нет, все время по туннелям. Под землей проложены туннели на много километров.

– Нам такая страна не подходит, – заключил он.

Парень не лишен чувства юмора.

Остальные лоло, несомненно тоже мастера вагонного спорта, загоготали, оценив шутку.

– Это точно! Лоло там делать нечего.

Может, они не такие уж страшные головорезы, как считал водитель? Вполне вероятно. Во всяком случае, на европейцев они не нападают, даже на фальшивых, у которых нет ни голубых глаз, ни светлых волос, ни крупных носов. У лоло есть свои достоинства. Им не чужды своеобразный рыцарский дух и даже идеи глобализма, а также благоразумие: им вовсе не хочется связываться с китайской полицией, которая, как известно, ревностно охраняет безопасность иностранных туристов и жестоко карает за малейшее покушение.

Я дал им двести юаней в возмещение ущерба здоровью (пришлось расплачиваться за водителя), после чего француза, его приемную дочь и их ненормального шофера отпустили восвояси. Останки «Синей стрелы» остались на месте крушения, водителю разрешили забрать их, когда он сможет. Более того, Меченый и его приятели с помощью своей баррикады остановили первую же проходившую машину, микроавтобус с местной ГЭС: «Отвезите их в больницу, девушка сломала ногу!» То кричали сами горы.

Всю дорогу я обеими руками придерживал ногу Тропинки. Она лежала на сиденье и вопила от боли при каждом подскоке. Мало-помалу все возвращалось в норму: вместо криков, слез и угроз солнце, шум мотора, кондиционер и покашливание нашего водителя. («Я чуть в штаны не наложил от страха!» – признался он мне.) Микроавтобус серебряной птицей мчался по желтой ленте дороги, меж темных гор, лесов, зеленых лугов и азалий в цвету. Вольная, легкая, как луч света, птица.

Старый водитель рассказал новому свою байку про свинью. Я рассеянно посмотрел через заднее стекло. С этой стороны трехглавая гора уже не была похожа на вытянувшееся с запада на восток чудовище. Три вершины высились вдоль линии север – юг, над зелеными лесами, средняя, самая высокая, торчала острым конусом, две другие походили на пышные смуглые груди какой-то сумеречной богини. Мне пришли на ум строчки из стихотворения – не помню ни его названия, ни автора, – которые мы когда-то читали с тобой вместе:

3. Подвесной носок

После аварии у Головы Дракона несколько дней и ночей подряд Тропинке снятся кошмары. То огромная серо-паучьего цвета кобра со свитым кольцами телом и поднятой на полсотни метров от земли головой, змея разевает зубастую пасть и кусает ее сзади за ногу. То выпущенная из лука стрела, которая взвивается в воздух и преследует ее, у стрелы серебряное отравленное острие. Тропинка слышит во сне, как гудит подобно виолончельной струне тетива невидимого лука, и гул этот все нарастает. Наконец стрела впивается ей в ногу. Каждый раз в левую. Иногда змея или стрела превращаются в длинную светящуюся кость, ее сломанную берцовую кость, как она выглядит на рентгеновском снимке.

Снимки делают в лучшей сычуаньской клинике, так называемой Западной больнице, с прекрасным травматологическим отделением. Больница на несколько тысяч коек занимает десятиэтажное здание и располагает несколькими операционными блоками, оснащенными исключительно американским, немецким и японским оборудованием.

Отсюда каких-нибудь полкилометра до Дворца правосудия, из окна палаты, где лежит Тропинка, виден этот стеклянный замок, часто, особенно по утрам, утопающий в тумане. Судьи Ди там нет. По словам зятя мэра, все крупные чиновники провинции уехали на две недели в Пекин на какую-то конференцию.

– Когда вернусь, – сказал ему судья по телефону, – с удовольствием приму подарок твоего друга-психоаналитика.

(Зять мэра говорил, что на другом конце провода почувствовал, как налились жаром пальцы элитного стрелка, как задрожали от нетерпения поскорее убедиться в девственности жертвы.)

Седая голова, накрахмаленный халат ослепительной белизны, очки в тонкой оправе с цепочкой на шее – по всему видно, что доктор Сю, заведующий отделением костной хирургии, – настоящий корифей. Он прославился на всю страну еще в шестидесятые годы, когда сделал первую операцию по приживлению пальца. Ходят слухи, что он по сей день упражняется у себя дома (на кухне, что ли?), пришивает отрезанные конечности мертвым кроликам.

В сопровождении свиты врачей и медсестер он совершает утренний обход десяти палат на восьмом этаже, в том числе той, где лежит Тропинка. Ее госпитализировали накануне. Светило чуть склоняет голову, когда ему представляют приемного отца пациентки, приехавшего из Франции. Доктор разглядывает снимки и ставит молниеносно безошибочный диагноз; перелом, бердовой кости, необходима срочная, операция, придется вставлять спицы. Затем на два месяца в гипс и новая операция по удалению спиц. Весьма вероятно укорочение сломанной кости, которое приведет к необратимой хромоте.

Лицо у Тропинки вытянулось, побледнело, потом порозовело. Что же, она останется хромой на всю жизнь? – спрашивает она у доктора Сю. Он уклоняется от прямого ответа и, не глядя ей в глаза, протягивает рентгеновские снимки:

– Сама посмотри, детка, дело скверное.

Мо впал в какой-то ступор. Доктор Сю и его свита удалились, соседки по палате, их родственники и санитарка, которая пришла собрать заказы на обед, принялись сочувственно обсуждать приговор. Только тогда Мо окончательно понял, что произошло и что будет дальше.

Он выскочил из палаты и бросился догонять доктора Сю.

– Умоляю, доктор! Помогите! Я уже купил два билета на самолет, себе и дочери. Нам непременно надо быть в Париже через две недели.

– Будьте благоразумны, месье. Вы, живущий во Франции, лучше меня знаете роман Флобера «Госпожа Бовари». Там хвалят искусство доктора Бовари, который вылечил сломанную ногу своего будущего тестя, отца Эммы, за сорок дней. Конечно, медицина шагнула далеко вперед. Но у французского пациента был простой перелом, без всяких осложнений. А у вашей дочери все гораздо серьезнее. Кость сломана на две части. Единственное, что я могу для вас сделать, это обещать, что буду оперировать сам и постараюсь свести неприятные последствия к минимуму.

Каждую ночь зять мэра возвращается в Исправительно-трудовое учреждение номер два и ложится спать в отдельной камере.

Кирпичное здание тюрьмы построено в виде иероглифа «жи»

(«солнце», или «свет»). Верхняя и нижняя горизонтальные перекладины соответствуют южной и северной частям. В южной расположена типография, где работают осужденные, в правой – консервный завод, там трудятся ожидающие суда. В вертикалях находятся камеры, в которых содержится в общей сложности три тысячи человек. В каждом крыле по четыре этажа. А пустое пространство между жилыми и рабочими частями занято дворами для прогулок. Средняя перекладина одноэтажная. Там находятся камеры привилегированных заключенных, которым, в отличие от остальных, не бреют голову и не присваивают номера. (Обычно, едва переступив порог тюрьмы, человек получает номер, например 28 543 который в течение всего срока заменяет ему документы. Отныне вас зовут не по имени, а по номеру. Входит охранник и вызывает: «28 543 в столовую!» или: «28 543 на допрос!»)

В тот октябрьский вечер, часов около десяти, в камере 518 на верхнем этаже восточного крыла номер 28 543 по прозвищу Калмык, сидит на циновке и снаряжает так называемый «подвесной носок», секрет которого известен каждому заключенному.

Калмыку позволено два раза в неделю работать на воле в одном из ресторанов, которыми заведует зять мэра.

По просьбе своего начальника и друга он пишет шариковой ручкой на клочке бумаги:

«Зять мэра ищет врача, который мог бы за десять дней вылечить сломанную ногу».

Бумажку он засовывает в носок, а для тяжести кладет туда же полупустой тюбик зубной пасты. Обматывает верх носка ниткой и затягивает как кошелек, а потом привязывает другую нитку, потолще и подлиннее, и проверяет ее зубами на крепость.

Громко пропетый отрывок арии из революционной оперы: «Пусть муж мой мало получает, зато идейно я чиста» – оповещает о запуске подъемного носка.

Сокамерник, стоящий у дверей и наблюдающий за коридором, кивает. Калмык с носком в руках залезает на плечи самого здорового в камере зэка, тот поднимает его на высоту окна, забранного такой плотной решеткой, что кулак не пройдет. Все же, действуя терпеливо и сноровисто, Калмык просовывает сквозь прутья пальцы, потом кисть и наконец руку до локтя. Носок повисает на нитке.

Как марионеточник, Калмык заставляет носок двигаться мелкими рывками мимо окон четвертого этажа. Чья-то рука перехватывает его на ходу. Калмык ждет. Пальцы его замерли, он поет другую революционную арию:

Носок на конце нитки дергается, как поплавок, – знак того, что послание прочитано, Калмык вытягивает удочку. В носке по-прежнему записка и тюбик. Он снова затягивает носок и методично, с размеренностью метронома забрасывает и держит его перед окнами третьего, второго этажа… Раз за разом. Вот снова клюнуло. Иной раз мешает ветер, носок раскачивается, описывает беспорядочные кривые, подобно воробью, который бьется в стекло. Или зацепляется (он нейлоновый) за прут решетки или бугорок на кирпичной стене так, что не отцепишь.

Проходит час. Подняв в очередной раз носок, Калмык находит в нем другую бумажку:

«Номер 9б 137 из камеры 251 знает такого человека. Сто юаней за адрес».

4. Старый Наблюдатель

Человек, прозванный Старым Наблюдателем, поднял хрустящий рентгеновский снимок и посмотрел его на свет. Рука у него грубая, иссохшая, с темной бугристой кожей, узловатыми, кривыми, похожими на древесные корни пальцами и широкими, срезанными под корень пепельно-серыми, с набившейся в трещины землей (или навозом?) ногтями.

При взгляде на белесые пятна, отпечатки костей Тропинки на негативе, лицо Старого Наблюдателя прояснилось. Мо не отрывал глаз от этого лица, от глубоких борозд, проведенных плугом старости, реденьких седых усов, тонких губ и сплющенного носа. Он ловил малейшее движение мускулов, беглый проблеск в глазах. Оба они сидели на стволе поваленного дерева на не просохнувшей после дождя поляне в зарослях бамбука, перед хижиной старца высоко в горах, в стороне от хоженых троп. Над дверями висела белая табличка с надписью: «Наблюдение за пометом панд из Бамбукового леса».

Старый травник продолжал изучать снимок, но взгляд его застыл, потерял всякое выражение. Рентгенограмма будущей звезды балета, которой, по словам ее приемного отца, предстояло выступать через десять дней на всекитайском конкурсе, трепетала на ветру. Ей вторил шелест бамбуковых листьев.

Мо вдруг похолодел – он заметил, что старец держит снимок перевернутым. Какой удар! Он вырвал из рук Наблюдателя снимок, перевернул его как следует и ткнул пальцем в головку берцовой кости.

Старец уставился на пленку все с тем же отсутствующим выражением, словно не замечая разницы.

– Как называется вот эта сломанная пополам большая кость? – дерзко спросил целителя Мо.

– Не знаю.

– Не смейтесь надо мной, прошу вас. Я пятнадцать часов трясся в автобусе, чтобы добраться сюда. А вы не знаете, что такое берцовая кость? – Нет, не знаю.

– Ваш бывший товарищ по заключению, номер 96 137. сказал, что десять лет тому назад он сломал берцовую кость в тюремной типографии, а вы ее срастили при помощи каких-то компрессов.

– Что-то не припомню.

– Ну как же, номер 96 137! Осужденный пожизненно! Вы поставили ему условие: за то, что вы будете его лечить, его родные должны оплатить обучение в школе вашей дочери, которая жила в с матерью.

– Не помню ничего такого.

Когда Мо возвращался от Наблюдателя за пометом панд вниз, на дорогу, по которой дважды в день проходит автобус, хлынул ливень. Он укрылся под выступом скалы. И решил, поскольку было уже поздно и он промок до нитки, переночевать в общежитии для холостых рабочих фабрики по производству бамбуковой мебели.

Построенная в старинном, средневековом стиле фабрика располагалась неподалеку от Наблюдательного пункта, все здесь знали нелюдимого старика с запятнанным прошлым – он отсидел пять лет за попытку нелегально перейти границу. (Говорят, хотел вплавь сбежать в Гонконг после событий 1989 года, плыл по морю всю ночь, уже видел огни Гонконга, но его засекли и схватили.)

Мо узнал, что его работа заключалась в том, чтобы обходить леса, где жила последняя в округе панда. Этот зверь еще больше сторонится людей, чем старик, и никогда не показывается. Старик должен собирать его помет и отсылать начальству в центр, где делают анализы и устанавливают, нуждается ли животное в дополнительной пище или медицинской помощи.

Дождь прошел, но на шиферную крышу еще капало с деревьев. Позади общежития журчал ручей. Рабочие играли в карты. Мигали и отравляли воздух керосиновые лампы. Мо налил воду в побитый медный чайник и подвесил его над огнем устроенного прямо в полу очага. Огонь тихо потрескивал. Мо уснул, как охотничий пес, на деревянной лавке, рядом с посвистывающим чайником. Во сне он услышал старинное имя Вэй Лэ, при звуке которого возник роскошный дворец (Запретный город или стеклянный Дворец правосудия в Чэнду?) и одетый в золото император, дающий утреннюю аудиенцию министрам, воеводам и придворным. Вэй Лэ – лучший в стране знаток лошадей. Он достиг преклонного возраста и называет императору кандидатуру своего преемника, человека по имени Ма.

– Это гений, Ваше Величество, – говорит он. – Он разбирается в лошадях лучше меня. Более достойной замены нельзя и желать.

Император вызывает Ма в столицу, приказывает ему явиться и выбрать в императорских конюшнях лучшую лошадь из многих тысяч. Этот император – жестокий и капризный тиран. Для Ма (как две капли воды похожего на Старого Наблюдателя) ошибка равносильна гибели. Он идет в конюшни, осматривает лошадей и уверенно выбирает одну из них. Взглянув, кого он выбрал, император и весь двор разражаются смехом: мало того, что у лошади нет белой челки на лбу, означающей чистоту породы, но это вообще какая-то плохонькая, тощая кобыла. Император призывает Вэй Лэ и говорит ему:

– Как ты посмел обмануть меня, властелина всей страны? Ты заслуживаешь смерти. Человек, которого ты мне указал, не умеет отличить жеребца от кобылы!

Но Вэй Лэ просит разрешить ему перед казнью взглянуть на лошадь, которую выбрал Ма, а увидев ее, испускает вздох:

– Ма в самом деле гений. Я ему в подметки не гожусь, – говорит он императору.

И действительно, через два года после того, как император был убит во время народного восстания, новый правитель взял себе ту самую лошадь, и она оказалась лучшей во всей стране, способной покрывать тысячи ли за день, как сказочный крылатый конь.

Мо проснулся в мгновенном озарении: он понял, что император – это судья Ди, а Ма, великий знаток лошадей, – Старый Наблюдатель за пометом панды. Ну а новый император, окруженный стражниками в доспехах, если снять с него пышное одеяние и накладную бороду, оказывался им самим, Мо. Что же касается крылатой лошади в шкуре неказистой лошадки, то это явный намек на снимок сломанной кости.

«Для Ма внешность не имела никакого значения, что же разглядывал Старый Наблюдатель, держа перевернутый снимок?» – задумался Мо.

На рассвете он снова поднялся к хижине старца. Тот с корзиной за плечами собирался в очередной обход.

– Можно я пойду с вами? – сказал Мо. – Это для меня прекрасная возможность посмотреть на панду не в зоопарке, а в природной среде.

– Чтобы делать дурацкие фотографии?

– Нет. У меня и аппарата нет.

– Предупреждаю, вы только зря потеряете время.

В голове Мо вертелась вычитанная неведомо где фраза: «Все люди действия немногословны». Если так, то Наблюдатель пандовых испражнений был великим человеком действия. Каждый раз, когда Мо обращался к нему, он явно испытывал желание заткнуть уши. Сначала аналитик подумал, что это объясняется презрением. Но чем глубже погружались они в дебри Бамбукового леса, куда едва пробивался солнечный свет и где Наблюдатель должен был буквально прорубать дорогу, тем понятнее становилось, что сама работа вынуждала его хранить молчание. Слух заменял здесь зрение. Большие волосатые уши Наблюдателя были постоянно заняты делом. Вдруг он остановился и сказал, что панда в сосняке. Они добрались туда через двадцать минут быстрой ходьбы и нашли свежие следы животного на влажной пружинистой почве, усыпанной рыжими сосновыми иглами и трухлявыми шишками. Пахло смолой и сыростью. Отпечатки были шириной с ладонь, большой палец на них далеко отстоял от остальных и смотрел в другую сторону. На некоторых следах можно было различить очертания пятки и когтей.

– И вы услышали, как ходит панда с другой стороны горы, больше чем за километр?

Старик никак не отозвался на восторженную реплику Мо, и тот прибавил:

– Я давно знал, что почти ослеп, но сегодня понял, что я еще и глухой!

Старый Наблюдатель не ответил. Он вытащил из своей корзины складной метр, наклонился и стал по-портновски измерять длину и ширину следов. Мо снова заговорил:

– Вы не хотите лечить людей, потому что у вас нет диплома и вы боитесь, что придется отвечать, если что не так. Но что касается меня, клянусь и могу дать расписку, что не буду иметь претензий, если вам не удастся вылечить ногу моей балерине.

Наблюдатель старательно измерял расстояние между отпечатками, как будто ничего не слышал. Расстояние было небольшим – похоже, зверь бежал. Старик распрямился и пошел по следу.

Мо не отставал ни на шаг. Но старик шел быстро, как будто хотел в наказание оставить его одного в лесу. Он перескакивал через ручьи, скакал с камня на камень, не уступая в ловкости лоло. Мо с трудом поспевал за ним, а иногда терял из виду. И тогда ему самому приходилось отыскивать следы панды на влажной земле. Отпечатки множились, беспорядочно перекрещивались, было похоже, что панда не то рыскала в разные стороны, гонимая голодом или чем-то другим, не то нарочно запутывала Старого Наблюдателя, издеваясь над своим постоянным партнером. След раздваивался, делал резкие повороты, петлял, насмешливо поворачивал вспять и наконец терялся на берегу речки.

Мо нашел Старого Наблюдателя под деревом. Он что-то внимательно изучал на самой обыкновенной с виду березе. Но вокруг нее висели обрывки лиан, валялись истоптанные листья. А гладкая серебристая кора на стволе была вся исцарапана, измочалена, местами содрана и распространяла терпкий запах.

– От меня не так легко отделаться, – еле переводя дух, сказал Мо. – Но не беспокойтесь. Я только скажу вам кое-что и больше не буду приставать.

Не глядя на него, старик приникает к стволу. Ноздри его расширяются, он впивает кисловатый аромат березового сока.

– Скажу вам чистую правду…

Мо споткнулся на полуслове и с трудом подавил желание признаться во всем, объяснить, что от того, как быстро срастется эта нога, зависят судьбы нескольких людей, в том числе его собственная.

Нет, он не может произнести перед этим бывшим зэком слово «судья», оно для него ненавистно, мучительно, оно подобно огню, мечу и рекам крови.

– Я десять лет изучал во Франции психоанализ, – продолжил он. – И предлагаю вам сделку: если вы за десять дней вылечите ногу девушки, я обучу вас всем тонкостям этой новой науки, которая произвела переворот в умах людей.

Первый раз за все время старик повернул к нему голову и смерил оценивающим взглядом.

– Фрейд, основатель этой науки, открыл тайную пружину мира.

– И что это за пружина?

– Секс.

– Что-что, повторите?

– СЕКС.

Старик захлебнулся диким, неудержимым смехом. Он ничего не мог с собой поделать, хохотал, задыхался, сгибался пополам, едва не покатился на землю к подножию березы.

– Надо бы позвать сюда вашего господина Фрейда, – выговорил он, отдышавшись и показывая на ободранный ствол. – Пусть бы объяснил, зачем зверь терся об этот ствол.

– Наверное, он голоден. Фрейд сказал бы, что он испытывает материальную фрустрацию.

– Ничего подобного, молодой человек. Он как раз хотел оторвать себе яйца.

Потрясенный, взволнованный, онемевший Мо смотрел на это реальное доказательство самокастрации, феномена, о котором он читал в книгах. Солнце испещрило леопардовыми бликами безмолвный, сияющий, чудесный ствол. Мо было обидно, что его интерпретация оказалась ошибочной. Пока он корил себя, Старый Наблюдатель пошел дальше.

Час спустя Мо представился еще один случай удивиться. С утра им попадалось в лесу множество самых разнообразных бабочек, одна другой красивее, но Старый Наблюдатель не проявлял к ним ни малейшего интереса. Вдруг он застыл и дал знак Мо остановиться и не шуметь. Мо увидел, что посреди черной тропы в бамбуковых зарослях порхает над фиолетовыми васильками и желтой пижмой маленькая неприметная бабочка. Старик расплылся в довольной улыбке, как энтомолог, нашедший после долгих поисков редкий вид, и сказал:

– Сегодня мы вернемся домой не поздно.

Не зная, что еще может выкинуть старый натуралист, Мо сосредоточился, чтобы проявить себя блестящим и достойным учеником Фрейда. Они молча пошли вслед за черной с синим отливом и светлыми полосками бабочкой. Она летела медленно и низко, почти касаясь густой травы и ядовитых грибов, которые местами перегораживали тропу. Мо по щиколотку утопал в жидкой грязи. Он так напряженно смотрел на бабочку, что вовсе перестал ее видеть. Ее пятнышки и полоски сливались с зубчатыми листьями папоротников, раскинувшихся на узловатых, перекрученных белых корнях бамбука и темно-зеленых лишайниках.

Вдруг бабочка чаще забила крыльями, закружилась, заплясала в воздухе и словно бы расцвела, похорошела. Что ее прельстило: какой-то особый аромат? Запах самки? Но как раз в тот миг, когда Мо собрался дать фрейдистский комментарий поведению бабочки, она, к его разочарованию, опустилась в канаву и села на кучу помета. Крылышки ее трепетали от возбуждения.

– Повезло! – воскликнул старик, спрыгивая в канаву, и тихонько прибавил, глядя на хрупкое создание: – Приятного аппетита, малышка! Знаю, знаю, пандино дерьмо – твое любимое лакомство!

Эта картина потрясла Мо до глубины души: звериные экскременты, бабочка и старый зэк. В этой непреходящей троице было что-то возвышенное, почти вечное. Перед ее лицом Мо показались мелочными и суетными вся его жизнь, словари, тетради, все мысли и треволнения. Так же, как и его неверность, вранье в горах у лоло и вообще вся эта затея заявиться в Китай и разыгрывать спасителя.

Из-за висящей в воздухе влаги помет блестел, словно покрытый коричневым лаком. Бабочка улетела, а Старый Наблюдатель достал свои инструменты, собрал помет, погрузил в полиэтиленовый пакет и сложил все в корзину.

Они пустились в обратный путь к хижине старца. Там он расстелил перед домом бамбуковую циновку и разложил на ней помет для просушки на солнце. Потом принес из хижины еще несколько пакетов с таким же содержимым, на каждом стояла дата.

– В доме слишком сыро, – объяснил он Мо, – приходится все время просушивать. Человек из центра приезжает забирать добычу только два раза в месяц.

Старик вывалил на циновку помет из всех пакетов и разложил в хронологическом порядке. Катышки не обесцветились, но стали из-за влажности губчатыми, кое-где были видны полупереваренные кусочки листьев. Закончив работу, Старый Наблюдатель неожиданно спросил:

– Вы могли бы прожить всю жизнь с простой крестьянкой?

– О чем вы? Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Согласны ли вы, если я вылечу ногу вашей балерины за десять дней, жениться на моей дочери?

5. Морской огурец

Проживая в пекинской четырехзвездочной гостинице «Новая столица», где проходил съезд китайских юристов и чиновников, судья Ди вел здоровый, почти аскетический образ жизни и придерживался диеты на основе морских огурцов, предписанной ему сексологом, – готовился к празднеству плоти, которое по приезде устроит ему психоаналитик Мо.

Лишиться ежедневного удовольствия набивать себе брюхо до отвала для такого закоренелого чревоугодника было страшным испытанием, пыткой на медленном огне. Он еще в детстве отличался прожорливостью. Бывало, мать перед каждой едой откладывала то яйцо, то кусочек мяса, то куриную ножку, чтобы потом, после семейной трапезы, дать его хилой сестренке, у которой не хватало сил бороться за пищу с братом-людоедом и которая из-за этого плохо росла. Будущий судья Ди уже тогда проявил редкостную ловкость пальцев, а именно большого и указательного правой руки, виртуозно орудуя палочками (позднее тот же железный указательный палец будет спускать курок, никогда не давая промаха). Он мог одним-единственным движением палочек выхватить из кастрюли целый фунт лапши. Хоп! – и больше никому ни лапшинки. Одно слово – гений! Родители его были люди бедные и необразованные, тарелок в доме не водилось. Мать подавала еду прямо в кастрюлях, котелках и сковородках, ставила их на стол, и каждый хватал что мог. Когда будущий судья заносил палочки над жирным закопченным чугунком, братья и сестры принимались изо всех сил отпихивать его, но перевес был не на их стороне. Повзрослев и поступив в отборный расстрельный взвод, он сохранил это свое превосходство и объедал товарищей по казарме – грубый солдатский харч тоже ели из общей миски.

В ту пору он любил прогуливаться по городу в одиночку и захаживать в «Ослиный котел». Проходил прямиком на кухню, где в огромном чане всегда варилась четверть ослиной туши. Повар уже знал его повадку и, ни слова не говоря, запускал в котел крюк и подцеплял здоровенный кус жирного, горячего, дымящегося мяса. Разрезал его тяжелым длинным ножом, клал в миску, заливал бульоном, приправлял мелко нарубленным луком, перцем и солью. А под конец задавал непременный вопрос, который стал между ними условным знаком:

– Добавим сегодня ослиной крови?

Если судья Ди отвечал положительно, это значило, что он в тот день расстрелял одного или несколько приговоренных. Тогда повар брал миску, выходил из кухни и, сидя на низком табурете, резал на кусочки комки свернувшейся крови, которые плавали на поверхности котла как красные желатиновые кубики. Судья Ди обожал – обожает и сейчас – лакомиться этими нежными, тающими во рту кровяными комочками. Потом он съедал мясо, проглатывал не жуя, будто страшно оголодал, хрящики, высасывал из кости мозг и наконец с шумом выхлебывал суп.

Еще несколько лет спустя, когда он надел судейский китель, а жизнь его озарилась ярким солнцем (не солнцем председателя Мао, как сказано в самой известной песне, которую миллиард китайцев распевал целых полвека: «Краснеет небо на востоке. Восходит солнце. Это он, наш председатель Мао…», – а другим, западным солнцем капитализма на коммунистический лад) и приобрела ореол богатства, власти и нескромного очарования буржуазии, он приобщился к европейской кухне и стал скрупулезно соблюдать новый этикет. Белая салфетка вокруг шеи, бренчанье вилок, ложек и ножей и бесконечная перемена тарелок. Кролик по-охотничьи, савойская капуста «дюшес», почки в мадере, семга со сливками… Эти экзотические блюда для него театр, кино, шоу (он выучил какие-то крохи английского и обожает слово «шоу», которое произносит как «су» с сильным акцентом). Он открыл, что в западной кухне, как и в западной цивилизации, все – сплошное су. Даже войну они объявляют прежде всего ради су. У него же все наоборот. Он, судья Ди, любит, чтобы все было основательно, никакого су; он выносит людям приговоры. Каждый вечер, возвращаясь домой, он чувствует себя помолодевшим, оттого что ему удалось разбить еще несколько жизней, разрушить еще несколько семей. Он печатает шаг и, входя на виллу, так топает по ступенькам, как будто в нее врывается полк солдат. При этом мощном звуке его жена выскакивает из спальни и бросается ему на шею, протяжно, как в китайской опере, голося:

– Ты вернулся, господин судья?

(Примечание автора для китайских читательниц, которые собираются вступить в брак: обращение к мужу по его должности кажется мне некоторым перебором, чем-то нетипичным, особенно в домашней обстановке. Зато сам вопрос поставлен с исключительной находчивостью. В нем содержится ключ к искусству супружеской жизни, благодаря которому на протяжении тысячелетий сохраняется крепость наших семей: никогда не задавать неудобных вопросов. Не спрашивайте мужа, откуда он вернулся и что делал. Никогда! Констатируйте сам факт в вопросительной форме, показывая не только, что вы о нем заботитесь, но и что его возвращение – чудо, в которое вы едва осмеливаетесь поверить. От счастья и восторга вы в силах лишь что-то пролепетать. Это касается и отношений с другими людьми. Если, например, вы заводите разговор с человеком, который сидит за столом и обедает, не спрашивайте его, что он ест, такой вопрос может поставить его в неловкое положение – вдруг он ест какое-нибудь очень дешевое кушанье, – спросите лучше: «Вы едите?» Это будет очень изысканно и безукоризненно.)

В европейской кухне судья Ди больше всего ценил колбасные изделия. Иногда он заходил позавтракать в «Холидей-Инн», лучшую в городе гостиницу. Там, в квадратном садике, где располагался буфет, он мог отведать колбаски, до которой был весьма охоч, а кроме того ветчины, копченой куриной грудки, салями или отбивной. По его меркам, все это были приятные закуски, слишком легкие для обеда или ужина, особенно когда надо утолить физический и моральный голод, который вызывало у него вынесение смертного приговора. По остроте ощущений и возбуждающей силе суд превосходит саму казнь, ведь там стрелок только выполняет чужую волю и чужие приказы. Как ни велико удовольствие убивать, чисто мужское и ни с чем не сравнимое, но во время судебных заседаний к мужскому упоению властью над жизнью и смертью человека прибавляется свойственное скорее женщинам наслаждение игрой, полное невинной детской жестокости, похожее на забаву кошки с мышкой: чуть отпустить жертву, самую малость, чтобы в ней зашевелилась надежда. Сначала мышь не ждет спасения и только больше сжимается. Кошка разжимает когти еще немножко, поощряет ее – давай! Мышка бросается прочь. А кошка поджидает, подстерегает и в последний момент, когда мышь уже поверит в свободу, вонзит в нее безжалостные когти – бац! – игра окончена. После такого напряжения весь организм, все мышцы истощаются и требуют подкрепления. Так многие мужчины после секса испытывают лютый голод и принимаются опустошать холодильник.

Вот чем объяснялось пристрастие судьи к свиным внутренностям. После суда или затяжной партии в маджонг он обжирался свиными почками, печенками, языками, хвостами, сердцами, легкими, кишками, ушами, ножками и мозгами. Он даже включил в судебный штат домашнего повара-шанхайца, который мог в любое время суток приготовить ему жаркое из потрохов в вине по-шанхайски; оно тушится на медленном огне и приправляется толченым имбирем, цветками кардамона, анисом, корицей, кусочками поджаренного тофу с гнильцой, желтым вином и клейким рисом, который обычно идет на перегонку. Сидя в пекинской гостинице, судья грезит об этом блюде, он словно видит воочию блестящие от прозрачного жира стенки глиняного горшка и кусочки потрохов, волокнистые, красноватые, мягкие, сочные, проспиртованные и пропитанные пряностями и травами, с резким, сладко-соленым вкусом, в котором мед смешивается с плесенью, и у него текут слюнки.

Рекомендованные пекинским сексологом морские огурцы – полная противоположность его любимому жаркому. Эти иглокожие моллюски – родственники морских звезд и ежей, они обитают на дне моря, в коралловых рифах. Продукт очень дорогой и редкий, поскольку добывают его только в Индийском океане и в западной части Тихого. Ловцы ныряют на большую глубину, ощупывают вслепую заросли кораллов и снимают урожай этих живых овощей. Вернувшись с добычей, ныряльщик раскладывает ее сушиться на берегу. Похожий на сороконожку морской огурец сжимается на воздухе, тает на солнце и превращается в студенистую массу. Чтобы она затвердела, ее надо сразу же посыпать солью, и тогда моллюск приобретает форму мужского члена длиной в десять-пятнадцать сантиметров, цветом он также напоминает человеческую кожу в прожилках, складках и бугорках. Для употребления в пищу его бросают в кипящую воду, он надувается, и конец его тоже становится похожим на головку пениса.

Благодаря фаллическому облику морской огурец занимал в древнекитайской медицине особое, аристократическое место, он, как монарх, вознесен над другими лекарственными средствами. Им пользовали императоров, истощенных ласками тысячи наложниц. В эпоху Тан его называли «морской силой», а спустя несколько столетий он получил наименование, под которым известен до сих пор, – «морской женьшень». Долгое время вкушать этот деликатес имели право лишь верховные правители. Изредка император мог предложить кусочек какому-нибудь министру или генералу, желая заручиться его преданностью в политической интриге или военном конфликте. В начале XX века, после падения последней династии, евнух-повар Хэ Гун-гун (злые языки утверждают, что он был не поваром, а цирюльником) открыл у северных ворот Запретного города ресторан «Стойкий боец», и в первый раз за всю историю китайских возбуждающих средств запах морского женьшеня проник за стены дворца и коснулся ноздрей столичных жителей. Но понадобилось еще сто лет, чтобы с наступлением китайского капитализма яство настолько демократизировалось, что попало, хоть и в посредственном исполнении, на стол нуворишей.

Одна беда – это редкостное кушанье, это легендарное снадобье совершенно безвкусно. Усилия многих поколений императорских поваров, перепробовавших все мыслимые приправы, ни к чему не привели – морской огурец был и остался пресным, отвратительно, тошнотворно пресным. Нетрудно понять, как должен был страдать судья Ди, соблюдая предписанную ему «огуречную» диету. Утром официант из ресторана напротив гостиницы приносил ему в номер поднос с никелированным колпаком, под которым стояла пиала рисовой каши с морским женьшенем. Согласно рецепту лучших гонконгских кулинаров, в кашу во время приготовления постоянно подливали воду до тех пор, пока все рисинки не разваривались. Но морской женьшень как был, так и оставался резиновым. В обед тот же официант под тем же колпаком доставлял «морской женьшень в красном масле», то есть порезанный мелкими ломтиками и политый морковным соком, фирменное блюдо пресловутого «Стойкого бойца». Пресная жвачка. На ужин все таким же образом подавался суп из морского женьшеня с душистыми грибами и бамбуковыми побегами. Вода водой.

Результаты диеты сказались на четвертый день. Судья Ди почувствовал, что его члена, ледяного с той ночи, когда он очнулся в морге, коснулось живительное тепло.

«Надо скорее ехать в Чэнду», – ликуя, подумал он.

6. Иволга

Появление на столике у постели Тропинки мази, изготовленной специалистом по пандовому дерьму, в невиннейшей, плотно закрытой таре: консервной банке, стеклянной баночке из-под варенья и флаконе, – вызвало гнев у всего медицинского персонала травматологического отделения лучшей сычуаньской больницы. Фанатики, свято веровавшие в единого бога-скальпеля, делали юной пациентке и ее опекуну Мо сначала устные, а затем и письменные предупреждения, угрожали немалым штрафом и немедленной выпиской, если они не выкинут вон сомнительное, шарлатанское, позорное, антинаучное снадобье.

Этот категорический запрет, говоривший о недостатке толерантности, а также спешка заставили Мо перебраться с девушкой в гостиницу «Космополитен», удобную, спокойную, полупустую, на южной окраине Чэнду. Принадлежала она пожилой крестьянской паре, разбогатевшей на торговле цветами из своих теплиц, и располагалась в их собственном, переоборудованном доме. В ней было восемь номеров, холл с алтарем Бога богатства и настенными часами, которые показывали время в Нью-Йорке, Пекине, Токио, Лондоне, Париже, Сиднее и Берлине. Во дворе перед домом стояла двухметровая клетка. Не ивовая, какие подвешивают на гвоздик, и не бамбуковая, какие укрепляют на ветках деревьев, а железная, в форме пагоды, покрашенная в зеленый цвет. В клетке на жердочке сидела сонная птица. Это была иволга. При виде новых постояльцев птица проснулась и пропела несколько нот. Девушка на костылях скакала, не касаясь одной ногой земли, через двор. Мужчина в очках, нагруженный вещами, хотел помочь ей, но она гордо отказалась и поскакала еще быстрее. Можно подумать, прибыла благородная девица с поврежденной ногой и при ней старый, неуклюжий, близорукий лакей.

За несколько дней Тропинка сильно изменилась. Стала раздражительной, обидчивой, капризной, то и дело огрызалась. Спросит ее Мо: «Что ты хочешь на обед?» Она в ответ: «Все равно!» И больше ни слова. Кусает губы, накручивает прядь волос на палец и смотрит на него, надувшись как балованный ребенок. Мо покорно терпел такую перемену в их отношениях: ничего не поделаешь, у всех больных портится характер. Теперь, когда каждое движение причиняло будущей кинозвезде острую боль, она не могла оставаться такой же милой, веселой, кокетливой и лукавой, какой была прежде.

Комната Тропинки на втором этаже такая темная, что даже днем приходится зажигать висящую под потолком голую лампочку. Стены тонут в наводящих тоску потемках.

Девушка лежит на кровати, положив левую ногу поверх одеяла. Входит Мо с тазом теплой воды, ставит его на пол. Наклонившись, бережно спускает до колен пижамные штаны больной. Сломанная нога раздута, кожа как-то нехорошо блестит, чуть ли не светится и вся в темных пятнах.

– Синяков стало больше, чем вчера, – говорит Тропинка. – Противно смотреть. Не нога, а карта мира.

Мо улыбнулся. На ноге кишели, расползались, сливались друг с другом пятна разных цветов, от синего до черного, включая все оттенки фиолетового, и некоторые из самых крупных в самом деле напоминали очертаниями материки.

– Начнем с Черной Африки, – сказал он и снова улыбнулся, довольный тем, что смог за удачной шуткой спрятать чувство неловкости и вины, которое вспыхивало в нем при виде этой искалеченной ноги.

Он подложил под голень полотенце, смочил губку теплой водой и осторожно протер пятно в центре карты, густо-черное, с фиолетовыми, синими и красными прожилками, похожее на жертвенную черепаху, подвешенную так, что треугольная голова окуналась в океан. Посреди этого черного континента явственно выделялось углубление с двумя поперечными складками на коже. «В этом месте концы сломанной кости», – подумал Мо и, как умелая медсестра, обтер участок вокруг, не задев очаг боли.

– Говорят, самый удивительный подвиг Старого Наблюдателя, – рассказывал он, – это исцеление одного охотника. У того была сломана скула, и в месте удара образовалась вмятина. Так старик не только срастил кость, но и все выровнял – следа не осталось.

– Как это, без операции?

– Одними компрессами с той самой мазью, которую он мне дал для тебя. В ней намешаны какие-то чудодейственные травы, они притягивают осколки друг к другу.

Он обмыл всю ногу, достал из кармана связку ключей с нацепленным тут же перочинным ножиком, лезвием отковырнул крышку жестянки. По комнате распространился резкий смрадный дух – запах грязи, тины, гнили, болотной жижи.

– Воняет ужасно, – поморщилась Тропинка. – Как будто сидишь на дне колодца у нас в деревне.

Жестянка неизвестно из-под чего (этикетка давно отвалилась) была наполнена черной, вязкой, похожей на слизь мазью.

– Старик сказал, что это для первой повязки.

Лезвием ножа он наложил мазь на сложенную в несколько раз тряпицу, которая мгновенно утратила свою белизну. Потом осторожно прижал компресс к ноге Тропинки и замотал бинтом.

Ночью Мо проснулся оттого, что девушка стучала кулаком в перегородку между комнатами.

– Тебе больно? – спросил он в темноте, прижимаясь губами вплотную к штукатурке.

– Да, но не в этом дело. Ты не можешь пойти накормить несчастную птичку? Она голодная.

– Какую птичку, бедная моя хромая принцесса?

– Иволгу, которая сидит в клетке.

Мо прислушался. Где-то над головой пробежала крыса. Ночная бабочка билась об оконное стекло. Вдали прогудел автомобиль. Квакала лягушка. И, перекрывая все эти звуки, свистела во дворе иволга, издавая острые, тревожные, металлические звуки, как будто кто-то в ночи играл на пиле.

– Чувствуется, что домашняя, – сказала Тропинка. – Дикие иволги кричат по-другому.

– А как они кричат?

Девушка несколько раз коротко свистнула, изображая иволгу, но получилось похоже на воробьиное чириканье. Мо засмеялся и окончательно проснулся. Он встал, взял из пакета пачку печенья и спустился во двор. Накрошил печенье в ладонь и просунул в клетку. Тропинка не ошиблась – иволга была страшно голодная. Она сорвалась с шестка и сверкающей золотой стрелой спикировала к Мо, забрызгав его водой из поилки. Птица зацепилась когтями за прутья клетки и повисла вниз головой, на крыльях перья у нее были ярче, чем на тельце. Она клевала с руки Мо и дрожала от удовольствия. Когда печенье было съедено до последней крошки, иволга, не выказав ни малейшего признака благодарности, снова уселась на шесток. Теперь она была сыта и, даже не поглядев на своего благодетеля, принялась щегольски чистить перышки. Мо, слегка обиженный, пошел назад, но вдруг у него за спиной, в клетке, раздался почти человеческий голос. Мо подскочил от удивления и обернулся. Самовлюбленное пернатое несколько раз произнесло одно и то же слово, по слогам и без выражения. Отчетливые, граненые и совершенно непонятные звуки.

Наутро Мо расспросил хозяйку гостиницы и узнал от нее, что родители благородной птицы принадлежали христианскому пастору. К нему приезжало много любителей со своими иволгами – предлагали деньги и разные подарки и просили позволения поставить клетки с питомцами рядом с этой парой, чтобы те наслушались и научились так же разговаривать. Но пастор не соглашался. После его смерти певчая чета прожила недолго. А осиротевший птенец вырос и время от времени выдает словечко, которое перенял у родителей. Вроде бы на латыни. Пастор произносил его под конец богослужения. Это, кажется, последнее слово Христа.

Мо, как и его западные коллеги, читал Библию, но последнего слова Христа что-то не помнил. Он записал этот случай на первой странице новой тетради и пообещал себе отыскать священный источник загадочной цитаты. Но забыл.

Несмотря на плотную повязку, запах тины три дня не выветривался из комнаты хромой принцессы. Если ей хотелось принять душ, верный, безропотный, близорукий санитар, стоя на коленях перед кроватью, оборачивал больную ногу полиэтиленовой пленкой и закреплял розовыми резинками. От запаха мази у него кружилась голова.

На четвертый день он снял повязку и обмыл ногу, перед тем как наложить новую. Синяки посветлели. Африка была уже не черной, а серой, местами с синевой, и поверхность ее, как и других континентов, значительно уменьшилась. А у черепахи рассосалась шея. Треугольная головка превратилась в крошечный островок в океане.

Пациентка ужасно обрадовалась, а Мо открыл банку из-под варенья с мазью для второго раза. Банка была старая, стекло давно потеряло прозрачность и блеск. Темно-коричневая мазь имела какой-то странный, сложный запах. В нем смешивались жир, воск, опиум, ладан, какие-то корни, травы, кора, ядовитые грибы, слышался даже навозный душок. Мо разглядел кусочки листьев и грибных ножек, когда выкладывал мазь на тряпку.

– Правда, что этот твой золотарь выправил сломанную скулу так, что следа не осталось?

– Да. И знаешь, что ему помогло? Рентгеновский снимок. Глядя на него, он почувствовал, что какая-то невидимая ткань осталась неповрежденной и удерживала осколки кости. Его мазь стянула их, он так и сказал: «Стянула», – и срастила.

– И с моей ногой тоже так получится?

– Думаю, да.

– Где он всему этому научился? Он тебе не рассказывал?

– Когда-то в молодости в своем родном городе он изучал лекарственные травы и ходил к одному врачу старинной школы, который умел как никто лечить катаракту иглоукалыванием, знал какие-то точки в деснах. И предложил ученику передать ему секрет, если он женится на его дочери. Тот согласился и унаследовал драгоценный секрет. А много лет спустя, уже во время культурной революции, он скрывался в горах Эмэйшань и однажды, собирая травы, упал в яму и сломал ногу. Вот тогда-то один буддийский монах вылечил его за десять дней. Они подружились и обменялись секретами: как лечить катаракту и как сращивать кости.

Через два дня позвонил зять мэра и поднял тревогу: судья Ди решил вернуться раньше времени. Катастрофа! К счастью, через несколько часов дали отбой: передумал. Можно спокойно жить дальше. Состояние больной ноги улучшалось с каждым часом.

– Как будто по ней пылесосом водят, я это каждой клеточкой чувствую, – говорила хромая принцесса. – Вот только что как будто червяк прополз от лодыжки к колену. А теперь спускается.

Последнюю повязку наложили, как велел Старый Наблюдатель, на шестой день. Остатки мази от предыдущего компресса тщательно смыли (Мо знал теперь каждый сантиметр этой ноги), подложили под голень полотенца, открыли флакон. Тропинка хотела вытащить тугую пробку зубами, но Мо воспротивился:

– Старик сказал, что там есть порошок из высушенного желчного пузыря павлина, это самый главный компонент, но им можно отравиться, и даже до смерти. Когда-то знатные монголы и маньчжуры глотали этот порошок, чтобы покончить с собой.

– Как, ты говоришь, эта отрава называется?

– Желчный пузырь павлина.

– Красиво! У павлина все красивое, даже желчный пузырь, хоть я и не знаю, что это за штука.

– Это такой черный мешочек около печени. Ты наверняка видела, когда потрошила курицу.

– Мне нравятся павлины. Они как короли…

– Говорят, смерть от павлиньей желчи безболезненная, тихая, спокойная. Есть такой старинный стих: «Умер в звездном фонтане, раскинувшемся, точно хвост огромного павлина».

Кто там идет с костистым, зловещим лицом?

Судья Ди? Во дворе темно – не узнать. Или мне уже не годятся очки? Теряю зрение. Если и дальше так пойдет, под конец всех этих приключений совсем ослепну.

Кожаные подметки скрипят по гравию. Он купил себе в Пекине новые итальянские ботинки? Или ему подарили – кто-нибудь более ловкий, чем Я?

Шаги на лестнице – как будто целая армия идет парадным маршем. Вот он поднимет ногу и замрет, а потом как грохнет по ступеньке что есть силы. Шаги протопали по коридору и остановились за дверью Тропинки. Удар и долгий, рассыпчатый скрип – дверь открылась. Раздается голос судьи – он говорит о себе в третьем лице:

– А вот и судья Ди пришел к вам, барышня.

– Заходите, пожалуйста. Садитесь, господин судья.

– Микрофонов, скрытых камер нет?

(Слышно, как судья подходит к кровати и, кажется, опускается на колени – проверяет, нет ли чего-нибудь под ней.)

– Знаешь, где был судья Ди? В Пекине. Он собирался приехать пораньше. Но не вышло. (Скрип стула – видимо, он сел.) Его попросили сделать доклад. Все китайские чиновники и юристы хотели узнать, как он притворился мертвым, чтобы накрыть преступную шайку в морге Чэнду. История такая жуткая, по ней уже собираются снимать телефильм.

– И вы будете играть сами себя?

– Может быть. Чтобы был настоящий реализм… Но ты что-то неважно выглядишь.

– Да. Мне делали операцию, и я еще не совсем здорова.

– Вот видишь, у судьи Ди верный глаз! От него ничего не ускользнет. Как тебя зовут? – Тропинка.

– Плохое имя. Наша страна стала могучей и процветающей, никто больше не ходит по тропинкам. Мы гордо и уверенно шагаем широкой дорогой социализма. Имя надо поменять. Судья Ди будет называть тебя Дорогой.

(Молчание. Молодец, правильно делает, что не спорит. Где она? Сидит в постели? Или стоит у стены? Злодей встает со стула.)

– Иди ко мне, Дорога. Возьми мою куртку и повесь в шкаф на вешалку.

– Тут нет шкафа. Я повешу ее на дверь.

(Первый раз слышны шаги Тропинки – она идет от стенки к двери, очень медленно.)

– Это что за шутки? Ты ходишь, как старушка с забинтованными ногами. А ну-ка…

(Она вдруг испускает громкий стон.)

– Тебя так поразил судья Ди? Прекрасный, сильный и неотразимый?

– Простите, это лоло.

– Что? Ты лоло? Невероятно! Дорога Лоло – вот твое полное имя. Люблю смотреть, как пляшут женщины-лоло. Они такие страстные, ритмичные, задорные. Станцуй-ка мне!

– Я не могу.

– Не ломайся! Все лоло умеют танцевать. Взмахнула рукой и пошла! Давай станцуем вместе, как влюбленные на празднике огней у вас в горах. Что за странный запах? От тебя пахнет порохом. Ну давай, пошли! «Пекинские златые горы»!

(Он подхватил ее и запел эту известную революционную песню, но не успел допеть строчку, как недолеченная нога Тропинки подвернулась и она упала.)

– Что происходит? Ты соображаешь, что делаешь? Упускаешь шанс потанцевать с самим судьей Ди! Его терпение скоро лопнет. Пойди прими душ и ложись рядом с ним.

(Она встает. Со стоном – ей, наверно, больно. Тяжелые шаги и скрип пружин. Судья взгромоздился на ложе. Ворочается. А девушка опять упала и вскрикнула.)

– Перестань паясничать перед судьей Ди. Не смешно.

– Я не паясничаю. Я попала в аварию и сломала ногу.

– Что?! Этот поганый психоаналитик хотел подсунуть мне хромую? Какое оскорбление! Судья Ди не станет спать с калекой!

(Одним прыжком выскакивает из кровати и разражается потоком брани. Уходит и захлопывает дверь, так что трясутся стены. Свирепые шаги по лестнице, по двору, и Мо проснулся.)

Еще минуту он, не до конца очнувшись, соображает, правда все это или ему только приснилось. Во дворе хрипло кричит в своей клетке-пагоде иволга, и эти крики возвращают его в реальность. Он приникает ухом к перегородке – Тропинка ровно дышит. Какая радость! То был всего лишь страшный сон…

Мо разглядывал свежий снимок: «Просто чудо!» Сломанные концы сошлись, кость вырисовывается цельным светящимся пятном. Вот она, волшебная живучесть, первобытная сила. Черная пленка с костями – как победоносный пиратский флаг.

Днем он водил Тропинку в больницу на рентген. Снимок обещали выдать через три часа, Мо остался ждать, а Тропинка ушла. Мо дал ей двести юаней и сказал:

– Пройдись по магазинам и купи себе что захочешь. Это мой подарок.

«Интересно, где она сейчас? – думал аналитик, идя домой со снимком. – Все еще ходит по магазинам? И что она купила? Помаду? Серьги? Платья? Туфли?»

От радости он не чуял под собой земли. Парил, летел над нею. Спустился вниз по главной улице, Народной, свернул налево, пошел вдоль Шелковой реки к Южному мосту. И по дороге улыбался всем встречным: мужчинам и женщинам, старикам и детям, даже полицейским, которые обычно нагоняли на него страх. Ему хотелось каждого остановить и показать снимок – доказательство настоящего чуда, сотворенного Старым Наблюдателем.

«Если я когда-нибудь женюсь… (На ком? На Горе Старой Луны? На Бальзамировщице? Или на Тропинке? Сейчас я так безмерно счастлив, что влюблен во всех трех, вернее, четырех, считая дочь Старого Наблюдателя, которой я еще даже не знаю. Если бы они согласились, я, несмотря на расходы и слабое здоровье, готов взять в жены их всех.) Так вот, если когда-нибудь я женюсь, то повешу этот снимок на стенку в семейной гостиной. Помещу под стекло, оправлю в рамку, устрою мягкую подсветку, чтобы все любовались этим шедевром».

Близился вечер. Солнце подернулось дымкой. От мутной, грязной воды потянуло теплым ветром, пахнуло чем-то затхлым. Как обмелела эта Шелковая речка со времен его детства! А была такая прозрачная, в ярких солнечных бликах и широкая – не переплыть. Сколько счастливых часов провел он здесь, загорая с приятелями на чуть выступающем из воды островке. Теперь он другой человек, зрелый плод, выросший из семечка, каким был Mo-подросток, близорукий, неловкий, представлявший себя покорителем женщин. Еще ребенком он часто видел одни и те же наивно-эротические сны о том, как влюбляется в кузину, учительницу, дочку прислуги, одноклассницу… список мнимых возлюбленных бесконечен. Судьба распорядилась так, что помог ему на этом пути, подтолкнул его к осуществлению давних мечтаний судья Ди, благодаря которому любезный сердцу Мо революционный романтизм соединился с пролетарским реализмом. Какой большой скачок! Коммунисты только и делают, что совершают большие скачки в разные стороны, но этот и правда был скачком вперед. Не пожелай судья Ди получить невинную девушку, может Мо и до сих пор оставался бы девственником и предавался умственной мастурбации с помощью книг по психоанализу во французском переводе. А теперь пожалуйста – он влюблен одновременно в четырех живых, реально существующих женщин, и все хороши как на подбор. Он вглядывался в лица встречных пешеходов и велосипедистов и думал, есть ли во всем городе человек счастливее его. По лицам видно, что нет. Для обычных людей любить сразу двоих – и то проблема. Ну а четыре любви синхронно – такого нет ни у кого, кроме бравого Мо. Никогда раньше ему не приходило в голову рассматривать свое положение в таком ракурсе, и он таял от этой мысли.

«Как жаль, что Гора Старой Луны сидит не в той же тюрьме, что зять мэра. (Бальзамировщица тоже, но о ней я иногда забываю, а о Горе Старой Луны – никогда, ни на минуту.) Может, он знает какую-нибудь женщину-заключенную, которая могла бы стать посредницей и запустить „подвесной носок“. Голубенький (или любой другой) носочек, еще сохраняющий тепло чьей-то ноги, дырявый спереди и сзади, а в нем записка: „Для номера 1 479 437 из камеры 5 005. Завтра возвращается судья Ди. Послезавтра ты выйдешь на волю“. Или лучше, избегая слов, пока дело не сделано, я нарисую девушку с шестом (это ты, моя Гора Старой Луны), которая перепрыгивает через стену с колючей проволокой. А внизу напишу только „С-2“. Когда мы учились в университете, она входила в сборную по легкой атлетике и выиграла три бронзовых медали на студенческих соревнованиях. Я помню, как она тренировалась, разбегалась по дорожке, поднимая облако пыли, в спортивном, облегающем бедра трико, как упиралась в землю длинным шестом и взвивалась вверх, точно стрела из лука, как напрягались в этом броске ее тело и воля. И каждый раз я ждал, что она не опустится вниз, а растворится в небе, как колечко дыма, или превратится в ласточку».

С недавних пор Мо каждые две-три ночи снился один и тот же кошмар. Сначала – полная тьма, отвратительный запах тухлой воды и прерывающийся от натуги мужской голос: «Как мне надоел этот проклятый запор!» Потом шумный, на всю темную камеру, всплеск – кусок кала все же падает в парашу. Голос принадлежит бывшему начальнику женской тюрьмы. В камере трое: начальник, врач той же тюрьмы К. и он, Мо. Причиной их ареста послужило то, что одна заключенная, номер 1 479 437 из камеры 5 005, сидящая уже два года, оказалась на третьем месяце беременности. Это Гора Старой Луны. А они – единственные мужчины, с которыми она виделась за последние три месяца. Ясно, что один из них и есть виновник беспрецедентного в истории китайских тюрем преступления. Директор, который во время долгих сидений на параше любил пооткровенничать, признался, что чуть не влюбился в эту заключенную, потому что она похожа на госпожу Тянь, великую танцовщицу революционного балета, кумир его молодости. Он вызывал Гору Старой Луны к себе в кабинет, заставлял одеться как главная героиня балета «Седая девушка» и надеть пышный седой парик (спасаясь от помещика, покушавшегося на ее девственность, эта девушка провела двадцать лет в горах, где у нее не было ни крошки соли). Директор ставил пластинку с записью музыки к балету, но Гора танцевать не желала, говорила: «У меня нет ни желания, ни таких пальцев на ногах, как у госпожи Тянь, чтобы держаться на цыпочках». Тюремный врач, который вечно сидел, забившись в угол, и плакал, рассказал другую историю, тоже вариацию на вечную тему девственности. Он приметил заключенную номер 1 479 437 во время гинекологического осмотра. В свои тридцать два года она еще была девственна – феномен, все более и более редкий в современном Китае, а в тюрьме и вовсе уникальный. Поначалу это не вызвало у него ничего, кроме простого любопытства. Но потом он прочитал в одной старинной книге секрет «красного дождя», средства для продления жизни, которое алхимики изготовляли для императоров эпохи Мин из менструальной крови девственниц. Ему захотелось воспроизвести эксперимент восьмисотлетней давности. Он вызвал девушку и велел ей принести ему пузырек крови от месячных, объяснив, что якобы нашел какую-то инфекцию в ее предыдущих анализах и хотел бы уточнить диагноз. Из этого ничего не вышло, потому что заключенная с того самого дня, как попала в тюрьму, страдала аменореей. Зато врача в одно прекрасное утро (в точности по Кафке) взяли и арестовали прямо на дому. Однако, при всей своей извращенности, ни начальник тюрьмы, ни врач не могли быть виновниками беременности, потому что, будучи законопослушными гражданами, они оба еще двадцать лет назад откликнулись на призыв правительства и в рамках кампании «одна семья – один ребенок» обзавелись «вечным презервативом», то есть добровольно подверглись перевязке семявыводящего канала. Еще меньше оснований было подозревать Мо, который виделся со своей подругой только в комнате свиданий, под бдительным присмотром надзирательниц и в присутствии других заключенных и их родственников. Эти невеселые встречи завершались каждый раз одинаково: звенели ключи, скрипела дверь, и в зал бесшумно входил стрелковый взвод – цепочка духов смерти в фуражках с китайским гербом и тем же холодным блеском в глазах, какой излучали их винтовки.

В первый раз, когда Мо увидел этот сон, он проснулся с горящими щеками, встал и подошел к окну. Это было в гостинице «Космополитен». Во дворе стояла клетка-пагода. Вдали взвыл автомобильный мотор. От фонаря падало на землю желтое пятно света. Кто-кто, а уж Мо понял, что в этом сне проявилось его подсознание и оно упрекало Гору Старой Луны. По Фрейду, это было «начало конца любви». Почему это случилось сейчас? Что послужило причиной? Присутствие девушки с забинтованной ногой, которая спала за перегородкой и которую он, неотлучный, как тень, выхаживал днем и ночью? Легкий холодок – предчувствие, мгновенная дрожь – пробежал по спине Мо.

Впрочем, никто не может до конца понять сон.

Даже Фрейд.

Непостоянство – свойство человеческой души. Кто это сказал? Пруст. «В поисках утраченного времени» (французская аналогия китайского «Сна в Красном тереме»). Художники, особая порода людей, тоже не понимают снов, но они создают их, живут в них и в конце концов заражают ими других.

Мо, агностик, лжемногоженец и настоящий полиглот, решил купить что-нибудь в подарок Тропинке. Он как раз проходил мимо открытого рынка у Южного моста, кипящего красками, звуками и запахами. На небе собирались тучи. Продавцы зазывали покупателей, сбрасывали цены. В клетках били крыльями голодные домашние птицы, с усыпанных льдом прилавков выпрыгивали и падали на землю с широко раскрытыми ртами рыбы. Корица. Анис. Абсент. Вермут. Горький перец. Экзотические фрукты. Фрукты американские, трансгенные. Местные овощи. Чем удивить и порадовать Тропинку?

Что-то черное, блестящее, похожее на крупного головастика плавало в прозрачной жидкости. Змеиный желчный пузырь в полиэтиленовом мешке со спиртом. Пузырь опустился на дно мешка, вывернулся, надулся, но сохранил форму.

Мо остановил свой выбор на этой штуковине не только из-за недавнего разговора о соответствующем органе павлина, только гораздо более дорогом и ядовитом, но еще и потому, что, как известно всем и каждому в Китае, желчный пузырь змеи отлично укрепляет сломанные кости. Ему приписывают и другое свойство, что также привлекло Мо, – он будто бы придает смелости камикадзе. В обоих случаях, как укрепляющее и вдохновляющее, это снадобье считается самым лучшим.

Но та, кому оно предназначалось, так и не попробовала его. Через час после того, как Мо вынес с рынка свою покупку, идущий по улице слепой нищий почуял дивный запах спирта. Он стал ощупывать тротуар своей палкой и наткнулся на брошенный пакет. Поднял его, обнюхал. Спирт весь вытек, но на дне осталась какая-то скользкая капля. С пакетом в руках нищий подошел к ближайшей лавочке, где продавались напитки, сигареты, что-то съестное, а рядом была установлена телефонная кабина для внутренних и междугородных звонков – переговорный пункт помогал хозяйке лавочки сводить концы с концами. Она-то, взглянув на пакет, и сказала нищему:

– Это того господина в очках. Он зашел позвонить. У него разрядился мобильник, а ему надо было позвонить в какую-то загородную гостиницу. Я сказала, что загород по той же цене, что межгород. Он заплатил. Как я поняла, он получил плохое известие. Побледнел, закричал: «Не может быть! Вы шутите! Скажите, что это шутка!» Но, наверно, оказалось, что не шутка… Он бросил трубку, выскочил на улицу и бросился наперерез такси. Чуть не попал под колеса. Такси было занято. Тогда он побежал, но, видно, уж очень спешил, потому что остановил велосипедиста и прямо на месте купил у него велосипед. Сколько он за него отвалил, не знаю. Видать, прилично, потому что тот парень совсем обалдел – так и остался стоять с деньгами в руках. А господин в очках сел на велосипед и как припустит! Он оставил около телефона конверт с рентгеновским снимком. И еще, помню, когда он входил, у него был пакет. Наверно, он его уронил и не заметил.

– А что там внутри? Я-то давно ослеп.

– Ну-ка дайте. Что это за черная штука? Постойте, надену очки. Я и сама стала сдавать, еле вижу…

– Что вы! Вы необыкновенная женщина, я же слышу!

– По-моему, это змеиный желчный пузырь.

– Да неужели?!

Слепой схватил пакет, сложил его рожком и вытряхнул пузырь себе в рот. Пощупал языком:

– Настоящий, горький!

Пузырь лопнул под желтыми зубами нищего и заполнил его рот черной желчью. Пошел дождь.

Дождь застилал стекла очков Мо, он ехал и почти ничего не видел, даже переднего колеса, которое рассекало лужи, окатывая брызгами прохожих. Обогнал смутно различимого велосипедиста, потом еще одного, совсем призрачного. С бешеной скоростью мчался он к вокзалу, чтобы перехватить Тропинку. Хозяин «Метрополитена» сказал, что она ушла, прихрамывая, вскоре после обеда.

– На ней были новые черные очки, в руках – ящик пива. Она сказала, что едет домой к родителям. А перед уходом купила у нас иволгу за сорок юаней. Открыла клетку, взяла ее и выпустила. И все смотрела, пока она не исчезла из виду.

Были ли в поведении Тропинки какие-нибудь признаки того, что она собирается уехать? Сейчас некогда вспоминать, дорога каждая секунда. Поезд в ее родные края, в котором он встретил ее две недели назад, отправлялся в девять часов.

Но чем ближе был вокзал, тем больше Мо проникался восхищением перед силой характера девушки. Такой выбор, разом определивший всю дальнейшую жизнь, внушал уважение.

«На ее месте я бы тоже уехал, – думал Мо. – Не потерпел бы, чтобы моя девственность досталась судье Ди».

Он крутил педали все медленнее. Дождь утихал. Пелена перед глазами прояснилась. Внезапно он резко развернулся и поехал в обратном направлении. Он хотел доказать себе, что не дошел до такой степени подлости.

«Ну и хорошо, – уговаривал он себя, ворочаясь без сна в постели. – Само небо спасло меня от полигамных наклонностей. Верность единственной любви не пострадала».

Ему вдруг послышался знакомый голос иволги-сироты из благородного семейства, принадлежавшего христианскому пастору. Все те же граненые слоги-четки.

«Откуда взяться этой птице? Или она решила вернуться? Может, это предвестие того, что вернется и моя великодушная спасительница?»

Иволга и ее таинственное слово заставили Мо вспомнить о его плане с участием невинной девушки. («Надо бы назвать его планом Гелии, – подумал он, – в честь греческой богини девственности».) До встречи с судьей Ди оставалось меньше суток.

Мо сбежал по лестнице. Клетка-пагода стояла посреди двора, громоздкая, немая, пустая и безжизненная. Мо ухмыльнулся. Угрожающая пауза и взрыв детской агрессии: он изо всех сил тряс клетку, бился об нее головой, мутузил кулаками, старался приподнять и опрокинуть. Напрасный труд. Не успокоившись на этом, он высоко подпрыгнул, как в кино с кун-фу, и лягнул клетку ногами.

Однако долго тешить злобу ему не пришлось, потому что, бросаясь на клетку, он расшиб и чуть не вывихнул правую ногу, и силы его на этом иссякли. Тогда по лицу Мо, взрослого человека, расползлась глуповатая улыбка, и, словно впав в детство, он открыл дверцу клетки и залез внутрь.

– Я птичка, – сказал он, расхохотался и… со всего размаха налетел головой на жердочку. Очки его упали на землю. Он опустился на четвереньки и замер, как пойманный зверек.

В этом мире были свои запахи: холодных железных прутьев, облупленной краски, помета, соломы, поилки, сухих листьев, кукурузных зерен…

– Это подготовительная ночь, тюрьма понарошку. Репетиция настоящей. Как кружится голова. И тошнит. Хоть бы умереть прямо сейчас! Если бы в тот раз, у Бальзамировщицы, я выбросился из окна, как ее муж, то избавился бы от новых унизительных неудач. Интересно, если бы сейчас пришла Тропинка и застала меня запертым в этой клетке, она бы меня выпустила? Где эта девчонка? В поезде? Билет-то купила на этот раз? Скорее всего, нет. Бедняки привыкли жульничать, для них это такой спорт. А может, она и не уехала? Гуляет в городе с каким-нибудь парнем, нашла место служанки или официантки в ресторане? Она вернется. Судя по некоторым признакам, она меня любит. Возможно, потому и сбежала, что слишком сильно любит. Я чувствую! Вернись, пожалуйста! Кто это, с переливчато-прозрачными крылышками, сел на клетку? Кузнечик?

Вдруг в памяти его всплыло то, что он безуспешно пытался вспомнить несколько дней. Последнее, что сказал Иисус на кресте и что все повторяла иволга: «Свершилось!»

Жаль, он не может произнести этого на латыни, как та птица. Учи латынь, Мо! Ладно, выучу. В тюрьме. Даже стихи буду писать на латыни. Или хоть завещание составлю.

Наутро Мо пошел домой, последний день на свободе он решил провести с родителями. Часа в четыре они вышли в магазин. Мо остался в квартире один и вдруг услышал стук в дверь. Сначала он не поверил. Решил, что ему почудилось. Но стук повторился. Он открыл дверь – на пороге стояла молодая девушка. По виду крестьянка. Наверное, пришла по объявлению – мать наконец решилась нанять прислугу.

– Поздно, место занято, – сказал он.

Девушка залилась румянцем, потупилась. От смущения потерла ногой об ногу.

– Отец просил передать вам…

– Кто твой отец?

– Старый Наблюдатель.

Мо словно громом поразило, он еле устоял на ногах. На всю жизнь запомнил он эту минуту. Он замешкался, хотел пригласить девушку войти, напоить ее чаем, но с языка само собой слетело:

– Ты девственница?