Концессия на крыше мира

IX ПЕРВАЯ БЕСЕДА

Эди все еще с трудом привыкала к порядкам в Евразии.

Поездка в Москву дала ей многое. Но самым ценным считала она то, что во время ознакомления с Москвой она подружилась с Клавой, сестрой Соколова. Эта дружба, доставлявшая большое удовольствие обеим девушкам, всегда выручала Эди в те минуты, когда она, по собственному выражению, «хандрила».

Так было и сегодня, на четвертый день после отъезда Мак-Кертика в Нью-Йорк.

Девушки сидели в рабочем кабинете Соколова.

Клава решила развеселить Эди. Она думала, что Эди скучает по отцу, и начала именно с того, что, по ее мнению, скорее всего могло подбодрить Эди.

— Эди, твой отец и Дунбей приезжают через три дня. Товарищ Киссовен сегодня разговаривал с ними по телефону.

— Я знаю. Я и сама разговаривала с папой.

— А в чем же дело? Почему ты грустишь?

— Так!..

— Эди, слушай! Я всегда терпеть не могла кислых физиономий. Посмотри-ка в зеркало, на кого ты похожа!..

Эди достала из сумки маленькое в коже зеркальце и взглянула в него. И сейчас же рассмеялась.

— Ну, вот видишь! Теперь расскажи мне, как ты жила в Америке. Ты ведь давно обещала. Рассказывай все, с самого начала.

Эди не знала, с чего начать.

— Мне двадцать три года. Папу ты знаешь. А мама? Она умерла девять лет тому назад, через три года после отъезда папы сюда, на Памир.

— Как же ты жила без матери? В школе или в коммуне?

Эди снова рассмеялась.

— Сколько раз я говорила тебе, что в Америке нет коммун и еще многого, что есть здесь, в Евразии.

— Ну, а как же ты жила, если у вас нет коммун и при школах нельзя все время жить?

— У сестры матери, у тети Елизаветы, возле Вашингтона. Она служила там в распределителе на машиностроительном заводе. Пока мама была жива, все шло хорошо. Она была врачом детской больницы, и мы ни в чем не нуждались. Я училась в технической школе. Когда же я переехала к тете, школу пришлось, конечно, оставить.

— Как оставить? Я тебя, Эди, опять не понимаю.

— Как это ты не понимаешь? Тетиных заработков просто-напросто не хватало на то, чтобы платить за мое право- ученье. Правда, на фабрике тоже была школа, но там, кроме «закона божия», английского языка и истории, ничему не учили. Мистер Дунбей утверждает, что в этих фабричных школах преподают только то, что совершенно не нужно ученикам.

И Эди, сама того не замечая, увлеклась своими воспоминаниями.

Вспомнились забастовки… Те ужасные моменты, когда рабочие, корчась от боли, на ее глазах умирали от пуль полицейских… Голодные семьи рабочих, осмелившихся требовать повышения заработной платы и выброшенных за это за ворота фабрики… Она рассказывала о том ужасном дне, когда жены рабочих, работницы и дети ворвались в распределитель и разнесли дом. Не пощадили и ее, Эди, огородик. Это был кошмар. Правда, тетя сама говорила, что работницы правы. Правда, тетя ни слова не промолвила и не препятствовала разгрому, но ее маленького огородика Эди было очень жаль.

— Тетю хотели уволить, — рассказывала Эди. — Она взяла меня с собой к директору, чтобы тот оставил ее на службе. Оставили. Даже и меня приняли накладчицей. Потом приехал папа. И уже два года, как мы вместе и как я не работаю на заводе.

Клава знала об условиях жизни рабочих в капиталистической стране. Во время рассказа она вместе с Эди переживала дни стачки. Ей вспомнился ее дедушка — Иван Соколов, который так любил рассказывать ей о стачках в 1912 году на заводе Демидова, потом в 1914, 1916, 1917 годах на Путиловке.

— А знаешь, Эди, у нас ведь тоже были забастовки. Но с тех пор, как власть в наших руках, больше никто не бастует. Увидишь, как только в Америке будут советы, больше никто бастовать не будет.

— Я то же самое говорила папе, когда рассказывала ему, как нам пришлось жить без него. Он рассердился и сказал, что в Америке никогда не будет советов, потому что у нас они ни к чему, потому что в Америке все очень хорошо живут. Я тогда спросила его, почему бастовали рабочие на нашем заводе. Он ответил, что рабочие — лодыри и некультурные люди. Папа говорит, что они не понимают, где им хорошо, и что они хотят поменьше работать и побольше получать. Потом он перестал отвечать на мои вопросы, почему именно не будет советов в Америке. Он спросил меня, откуда я знаю, что при советах не бывает забастовок. После этого разговора он запретил мне встречаться с моими старыми знакомыми с завода и через две недели мы переехали в Вашингтон.

— Мисс Эди, знаете, почему бастовали рабочие на вашем заводе, почему бастовали рабочие на заводе Демидова и на Путиловке? Почему не бастуют трудящиеся на советских предприятиях?

Соколов, оказывается, уже десять минут как был в комнате.

— Трах-тарарах! Откуда ты? Больше вопросов у тебя нет? — спросила Клава брата.

Все трое рассмеялись.

Соколов подсел к девушкам и, не дожидаясь ответа, начал напоминать Эди, где и когда были последние стачки в Америке, и, главное, он сумел рассказать Эди, почему бастуют рабочие Моргана и почему будут — обязательно будут — в Америке советы.

Перед глазами Эди снова прошли сцены из жизни, проведенной на заводе у станка. Но в словах Соколова уже слышались новые нотки. Он рассказывал об условиях работы на предприятиях страны советов.

Эди поняла эти нежные, любовные нотки.

Ведь только вчера она посетила три подмосковные фабрики и провела почти полдня в рабочем городке, в Красных Сокольниках.

Беседа затянулась. Памирская ночь быстро и вкрадчиво окутала Адагаде мягкой мглой, и когда Эди вместе с Соколовыми, братом и сестрой, направилась к себе, было уже далеко за полночь.

Это была первая длительная беседа Эди с Соколовым.

Эди запомнились слова Соколова, и она знала, что именно в эту ночь она поняла, наконец, как организована жизнь в стране советов; именно в эту ночь она почувствовала, что никогда больше не захочет возвращаться в Америку.