Конунг. Изгои

ЗАХВАЧЕННЫЙ ГОРОД

Когда сражение за город было закончено и в некоторых раненых еще теплилась жизнь, твой отец конунг, йомфру Кристин, и я пошли в церковь Христа, чтобы преклонить там колени. Мы много слышали об этой церкви, о роскоши и величии каждого ее свода и о благородном настрое души тех, кто ее возводил. Был ясный и теплый летний день, ласточки стремительно носились над городом и над морем. Церковь окружали высокие деревья, из конунговой усадьбы сквозь листву были видны только ее очертания. В груди у меня еще жгло после сражения, конунг прихрамывал на правую ногу. С нами для охраны шел один воин.

В углу кладбища мы встретили двух человек с носилками, на них лежал покойник. Мы отошли в сторону и, стоя лицом к носилкам, с опущенными головами помолились за усопшего. Потом подняли головы. И увидели церковь.

Я столько думал об этом величественном храме с медными крышами, в которых то отражались звезды, то играло солнце!

Таким он представлялся мне, когда я по ночам молился на коленях в нашем сложенном из камня доме в Киркьюбё. Этот храм, как дорогое украшение, сиял в моем тоскующем сердце, когда я вспоминал Астрид, ставшую женщиной Сверрира — любовницей и женой. Поняв, что они слились в жарком объятии, я пытался на ветру остудить свою страсть. И тогда я нашел, — хоть и молчал об этом, — утешение в мыслях о том, что придет день и мне будет оказана милость увидеть этот величественный дом Божий в Нидаросе и помолиться там.

Он был точно такой, каким его описывали паломники и странники, вернувшиеся оттуда в наше маленькое островное царство. Тяжелый, словно вросший в землю, и в то же время легкий, подобный облаку, плывущему по небу. Исполненный достоинства и в то же время веселый, он мог многое обещать кающейся грешной душе. Но одно оказалось для меня неожиданным: распятие из черного камня, обрамленное позеленевшей медью и прикрепленное над одним из высоких порталов храма. На тело Христово упал луч солнца и, отразившись, попал мне в глаза, черные кровавые слезы текли из глаз Христа, а жар медного обрамления обжигал мне кожу. Я упал на колени и стал молиться.

И твой отец конунг тоже упал на колени, и мы вместе, на коленях, двинулись к огромному дому Божьему. Послышалось пение, доносившееся ниоткуда и заполнявшее всю церковь благозвучием, приподнимавшем ее и заставлявшем парить в воздухе. Навстречу нам плыла дымка благовоний, я различал ее в синеватом воздухе, она была прозрачна, словно душа, направлявшаяся к вечному покою, и в то же время это был слабый земной привет моим беззащитным глазам.

Я прикоснулся лбом к прохладной земле и молился, постепенно все стало на свои места. Я поднял глаза: Христос снова висел на кресте, и пока я полз на коленях к боковому приделу, который, как я догадался, был капеллой Марии, мысли мои сосредоточились на Сыне Божьем, жившем когда-то на нашей кровавой земле. Тогда же мне пришла в голову мысль, которую я сперва отогнал. Кто-то точно принуждал меня думать о архиепископе Эйстейне. Я видел, как он покидал на корабле захваченный нами город. Вернется ли он когда-нибудь обратно? Говорили, что он умный и твердый человек. Я вспомнил все, что слышал о нем: жалкие кающиеся грешники, нарушившие Божьи заповеди, при нем уже не могли искупить свой грех, заплатив церкви, как раньше, чеканной серебряной монетой. Они должны были платить чистым серебром: для них это означало двойное наказание, для архиепископа — двойной доход. На эти деньги он добывал в горах камень, приглашал зодчих и умельцев из далеких стран нашей прекрасной земли. Грехи и серебро стали краеугольными камнями этого великолепного дома Божьего в Нидаросе.

Я больше был не в состоянии сосредоточить свои мысли на страдающем над нами Христе, не мог я молиться и о конунге, стоявшем рядом со мной на окровавленных коленях. Вместо этого я молился о моей доброй бедной матушке в Киркьюбё, и тогда на мою душу снизошел покой.

Мы хотели проползти на коленях вокруг этого великолепного дома Божьего, но когда оказались позади хоров, нас остановило странное зрелище. Несколько человек рыли могилу у стены церкви, рядом на носилках лежало много покойников, там же собрались несколько священников. Певчий махал кадилом.

Конунг разрешил людям найти и похоронить в освященной земле своих родичей, погибших в битве за город. Мы оказались свидетелями последнего пути павших. Два монаха занимались покойниками, они выравнивали носилки, чтобы павшие лежали ровно и пристойно. Сперва они хотели выровнять носилки по веревке, но не могли порешить, какой конец носилок следует выравнивать, изголовье или изножье. Они долго пререкались, а я тем временем смотрел на ближайшего покойника. Борода у него была окровавлена, но в остальном казалось, что он просто спит. Один монах держал его за голову, другой — за ноги, никто из них не собирался уступать, по их перебранке было ясно, что у них большой опыт погребения покойников.

Мы ушли.

Телохранитель следовал за нами, как тень, он не произнес ни слова.

Мы подошли к капелле Марии, у входа Сверрир остановился. Он стукнулся головой о каменную стену и рассек себе лоб, выступило несколько капель крови. Повернувшись к телохранителю, он схватил его за грудки и начал трясти.

— Я тебя ненавижу, — тихо сказал он, — ненавижу! Ступай к тому, кто послал тебя сюда, и плюнь ему в ухо!..

Телохранитель побледнел, но сдержался и ответил, что обязан охранять жизнь конунга.

— Мне приказано не отходить от тебя дальше, чем на пять шагов. Если тебя убьют, я заплачу за это своей жизнью. Сигурд из Сальтнеса так и сказал: Умрет конунг, умрешь и ты! Поэтому я не уйду.

Конунг снова встряхивает его, и он не сопротивляется, но когда конунг отбрасывает его от себя, он возвращается и снова встает в пяти шагах от нас. Конунг орет:

— Я этого не выдержу! Плевать я хотел на всех вас! Не нужна мне никакая охрана! Не нужен это камень на шее! Я вольная птица! Мне не нужна клетка!

Телохранитель не отвечает, он держит меч, Сверрир стонет и говорит:

— Не ходи за нами хотя бы в церковь. Не хочу, чтобы и там за мной ходил надсмотрщик. Хочу встретить Сына Божьего, как свободный человек! Ты останешься снаружи!

Но телохранитель говорит, что Сигурд из Сальтнеса не разрешил ему оставаться снаружи, если конунг войдет под своды церкви. Его приказ трудно истолковать иначе: не отходить от конунга дальше, чем на пять шагов. Ни днем, ни ночью. Никогда не отходить дальше, чем на пять шагов.

Конунг снова кричит:

— Но это же дом Божий!

Телохранитель отвечает:

— Твои враги могли укрыться и в доме Божьем.

Голос Сверрира звучит грубо, из него исчезло все благозвучие:

— Спрячь меч в ножны!

Телохранитель говорит:

— Мне приказано всегда держать его наготове!

— Но можно ли полагаться на тебя самого?… — вдруг спрашивает Сверрир, и в его глазах мелькает недоверие. — Может, на тебя тоже нельзя полагаться?…

Телохранитель не отвечает. Он не понял вопроса.

Ум его ограничен, и я вдруг узнаю его: это он пытался сосчитать Мертвых у озера в Ямталанде, но, видно, высокое искусство счета оказалось ему не по силам. Я говорю ему, чтобы помочь конунгу:

— Ты не мог даже сосчитать мертвых!..

Он смотрит на меня и не понимает. Нас отделяет друг от друга пять шагов.

Конунг краем плаща вытирает с лица пот и слезы. Он тихонько бранится.

Мы входим под своды церкви.

Телохранитель идет за нами.

Мы входим в капеллу Марии и опускаемся на колени. Здесь висит ее изображение с Сыном Божьим на руках, на губах добрая улыбка. Я смотрю на нее. И вижу: когда шевелятся мои губы, она тоже шевелит губами, словно произносит ту же молитве. Сюда не долетает ни звука. Но слабый солнечный луч проникает в окно и ломается о колонну, плывет по морю пыли и сгорает у меня перед глазами. Стены капеллы темно-зеленые, Дева Мария — в красном. Мы на коленях подползаем к ней.

И тогда я вижу: она уже не держит на коленях Сына Божьего, на коленях у нее моя добрая матушка, фру Раннвейг из Киркьюбё. Значит, матери нет больше среди живых. Вся белая, она покоится в объятиях Девы Марии, она не улыбается и тем не менее в ее прекрасном лице видна грустная радость. Она похожа на Деву Марию. Она — ее дочь, а я ее — сын. Я не чувствую горя из-за того, что моей матери нет больше в живых. Я рад за нее, рад, что годы ее одиночества кончились, что она наконец там, где должна быть. Теперь мне понятно, почему я избежал смерти и опасности на своем долгом пути сюда. Она сидела у ног Божьей Матери и молилась обо мне, и Дева Мария передала ее молитвы Тому, кто правит всем.

И все-таки я плачу, узнав, что моей доброй матушки нет больше в живых. Я поднимаюсь и тихо выхожу из капеллы.

За мной идут конунг и телохранитель.

Когда мы со Сверриром возвращаемся в конунгову усадьбу, к нам подходит человек и говорит, что он один из ваятелей, работающих в церкви Христа. Он хочет знать, должен ли он продолжать начатую работу.

— Или я поступлю правильней, если на лето прерву работу? Ведь меня нанимал архиепископ Эйстейн, а теперь мне не к кому обратиться, кроме тебя.

— Продолжай работу, — говорит конунг.

— Но, государь, — говорит ваятель, его зовут Леонард, он ирландец, — ты ведь не знаешь, чью голову я рублю в камне. Она еще не готова, но ты можешь ее увидеть.

— Узнаешь? — спрашивает он и показывает на незаконченную мужскую голову, высеченную из камня.

— Я бы тоже не отказался срубить эту голову, — отвечает Сверрир. — Наша встреча с конунгом Магнусом в Тунсберге была короткой, но я узнал его.

— Эта работа не так легка, как кажется, — говорит Леонард. — Конунг Магнус — ничтожество. Я говорю это не из лести, у меня нет привычки льстить каждому новому конунгу. Но, тем не менее, конунг Магнус — ничтожество. Изваять же в камне ничтожество может только мастер. А я истинный мастер!

— Я в этом не сомневаюсь, — говорит конунг.

— Вопрос в том, — продолжает Леонард, — должен ли я продолжать работу над головой конунга Магнуса или должен подождать, пока он вернется обратно? У меня привычка все говорить прямо, государь. Я не люблю откладывать работу, а потом снова приниматься за нее.

— Продолжай работать, — говорит Сверрир. — Когда ты вырубишь конунга Магнуса в камне, надеюсь, он уже будет покоиться у церковной стены.

— Ты не мелочен, — говорит Леонард. — Мне бы хотелось вырубить и тебя.

— Этого хотят многие, — отвечает конунг. — Но каким инструментом ты пользуешься?

— Каждый пользуется тем инструментом, какой ему больше по Душе. Мой инструмент — резец. У тебя красивая голова, и ты не ничтожество, но что-то в тебе есть, чего я еще не понимаю. И пока не пойму, не смогу начать твое изваяние.

— Думаю, именно потому, что это мало кто понимает, моя голова не срублена до сих пор, — говорит конунг.

— Но все-таки, что это? — спрашивает Леонард.

— Не знаю, — отвечает конунг. — Но если у тебя есть желание провести со мной несколько дней, может, ты это и поймешь.

— Я надеюсь.

— Тогда приходи завтра вечером в конунгову усадьбу и раздели со мной трапезу, — приглашает Сверрир, и мы покидаем ваятеля.

Телохранитель следует за нами, как тень, он не произносит ни слова.

Мы ходили по Нидаросу и смотрели на городскую жизнь. Дружинники Вильяльма бегали по усадьбам и хватали людей, подозреваемых в том, что они воевали против конунга Сверрира. Конунг не позволил их убивать — каждый случай должен быть расследован и доложен ему. Мы не заметили на своем пути никакого бесчинства. Большинство пленных шли неохотно, и тем, кто выражал это слишком явно, помогали ударом по затылку. Смешно было смотреть на коз — с веселым любопытством они наблюдали за этим стадом людей. На нас никто не обращал внимания. Лицо конунга Сверрира было еще неизвестно в Нидаросе.

Конунг весело сказал, что проклятий и брани среди людей теперь слышится меньше, чем раньше.

— Это моя заслуга, — сказал он.

Кабаки и трактиры уже открылись после сражения.

С отрубленной рукой в зубах прибежала собака.

В одном из узких проулков стоял человека и громко зазывал в дом прохожих.

— Моя жена должна понести наказание, она уже лежит и ждет!

Нам стало любопытно, и мы остановились, чтобы узнать, в чем дело.

— Пока здесь были люди этого проклятого ярла, моя жена переспала с каждым из них. Я боялся проучить ее, ведь если бы она проболталась об этом, они зарубили бы меня на месте. Так продолжалось полгода, и все надо мной смеялись. Но теперь людей ярла больше нет. Благослови, Господи, того, кто помог нам! Сейчас она лежит и ждет палки, вот этой. Теперь-то она стала послушной. Я бросил ее на скамью и сказал: Задери юбку. Она повиновалась, хотя и не очень охотно. Будешь лежать и ждать, пока я не соберу людей, сказал я. Вот она и ждет.

— Добро пожаловать! Заходите! — кричал он собравшимся. — Разве это будет не по закону? — прорычал он и повернулся к нам со Сверриром.

— Конечно, по закону, — ответил Сверрир.

— Столько же людей, сколько смеялись надо мной, теперь будут смеяться над ней, — сказал муж. — Я считаю, что так будет справедливо. Мне тогда было не менее больно, чем теперь будет ей.

— Умные слова, — сказал Сверрир.

— Я вижу, вы тут недавно, поэтому не могли смеяться надо мной. Но все равно, добро пожаловать, она не станет возражать против двух новых свидетелей. Она ждет в доме. Теперь она стала послушной.

Мы поблагодарили за приглашение и отказались: у нас нет времени, но если случится так, что ему придется проучить ее еще раз, мы с радостью поприсутствуем при этом. Он поблагодарил нас, и мы расстались друзьями.

Телохранитель следует за нами, как тень, не произнося ни слова.

Мы со Сверриром пошли на песчаную косу Эйрар, где обычно на тинге провозглашались все норвежские конунги. По пути встретили мальчика и спросили, далеко ли еще до холма тинга.

— Перейдете через ручей Гаута, а там идите прямо, — ответил мальчик.

— Ручей Гаута? — удивились мы. — Мы знаем человека по имени Гаута.

— Он однорукий?

— Верно.

— Значит, это тот самый. Там наверху у Гаута домишко, ручей течет совсем рядом. Но Гаут редко бывает дома. Он ходит повсюду и прощает людей. Хотите взглянуть на его могилу? — спросил мальчик.

Мы опять удивились, и он рассказал нам, что Гаут похоронил там свою отрубленную руку. Руку ему отрубили в монастыре на Селье, но кто именно, Гаут не знает. Он взял отрубленную руку с собой, добрался до какого-то дома и все дни, что боролся со смертью, крепко прижимал ее к себе. В конце концов он вернулся в Нидарос и похоронил свою руку рядом с домом, стоявшим на ручье Гаута. Когда он бывает дома, он часто сидит у могилы, вспоминает о случившемся и упражняется в искусстве прощать.

Мальчик побежал вперед, мы пошли за ним, постояли у могилы, где была похоронена рука Гаута.

Потом мы ушли.

Телохранитель следует за нами, как тень, не произнося ни слова.

Мы пришли в Эйрар, там на тинге провозглашали многих норвежских конунгов. Холм был красив, его окружали высокие деревья и камни, поставленные торцом. Мы со Сверриром хотели пройти на площадь тинга, но из дома поблизости вышел старик и погрозил нам кулаком:

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он. — Сегодня никого конунгом не провозглашают!

Мы подошли к нему, он него исходил кислый стариковский запах. Старик сказал, что поставлен тут сторожем и исполняет свой долг, площадь тинга не пастбище для слоняющихся жеребцов. Я хотел было сказать, что перед ним новый конунг, но Сверрир быстро положил руку мне на плечо, и я промолчал.

— И давно ты тут сторожем? — спросил Сверрир.

— Хо! — засмеялся старик. — Во всяком случае раньше, чем ты научился мочиться без помощи матери. И останусь после твоей смерти!

— Значит, ты видел, как провозглашали многих конунгов?

— А то нет! Я многих видел, они приходили и уходили, а кто, скажите, все готовил к тингу и наводит тут порядок? Убирал мусор и ставил для всех пришедших сиденья. А как мы всегда боялись непогоды! Когда день провозглашения конунга уже объявлен, переносить его нельзя. В плохую погоду все выглядит не так благолепно, как в хорошую, а у нас тут в Трёндалеге погода чертовски капризная. Но должен сказать, что все эти годы я не плохо справлялся со своими обязанностями. Не отказал ни одному конунгу.

— Рад, небось, что все это происходило у тебя на глазах?

— А ты как думаешь? Если б только после каждого тинга не оставалось столько мусора. Господь знает, какую грязь люди оставляют после себя, долго потом приходиться убирать. Мне помогала моя старуха, но вообще-то, я не пускал ее на площадь тинга, женщине это не положено.

— Но нас-то ты можешь пустить? — спросил Сверрир.

— Нет, черт бы вас побрал! — гневно заорал старик и загородил нам путь, от него завоняло еще больше.

Мы повернулись и ушли.

Телохранитель следовал за нами, как тень, не произнося ни слова.

Мы вернулись в конунгову усадьбу, город успокаивался после сражения. Мимо пробежала собака с отрубленной рукой в зубах, из трактиров доносился смех и веселые песни. На дворе усадьбы стояли люди, они хотели поговорить с конунгом. Этой ночью он еще не мог думать об отдыхе.

Сверрир тихо сказал:

— Мертвый Хрут лежит на моем ложе, и пусть лежит. Я лягу на полу рядом с постелью, а рядом со мной ляжет Йон. Так будет справедливо по отношению ко всем.

Конунг сидит на почетном сиденье в конунговой усадьбе, его волосы и одежда еще в беспорядке после сражения. Он жует хлеб и говорит с полным ртом, дурной обычай, которого вообще-то он не позволяет никому, да и себе тоже. Вокруг него люди, усталые, грязные, некоторые в крови, мы пьем пиво и смеемся. Говорим, перебивая друг друга, гордимся своей победой, но за этой гордостью скрывается беспокойство. Теперь мы господа в Нидаросе. Конунгу открыт путь на Эйратинг. Но о пути оттуда и о своем дальнейшем пути мы не знаем ничего.

У торцовой стены на скамье лежит покойный хёвдинг Хрут. Он проделал долгий путь из Теламёрка, чтобы навсегда остаться в Нидаросе. Хёвдинг преисполнен достоинства, он был стар, но еще полон сил. Он лежит с выпрямленными коленями и сложенными на животе руками. Смуглое лицо, высокая переносица, волосы расчесаны и красиво кудрятся над ушами. Кажется, будто Хрут хочет сказать нам что-то приятное, прежде чем встанет и уйдет отсюда. Рот у него приоткрыт, но это не придает лицу глупого выражения, скорей похоже, будто он требует от людей тишины, потому что хочет сказать им последнее слово. За тебя отомстят, хёвдинг, и жизнь твоя будет оценена по достоинству. В мирные времена новый конунг повелел бы своим лучшим людям сопровождать тебя в Теламёрк и похоронить там в могиле твоих предков. Но сейчас идет война. И ты будешь покоиться в Нидаросе в тени церкви Христа. Многие уже нашли там свой приют.

Кто-то подходит и прикрывает полотном мужественное лицо покойника, но конунг встает, подходит к Хруту и откидывает полотно:

— Храбрым мужам негоже бояться лица покойника, — говорит он. Сверрир стоит с полотном в руке, почтительно склонив голову, потом возвращается и садится на почетное сиденье. Между людьми снова завязывается веселая беседа.

Больше не заметно неприязни между Йоном из Сальтнеса и новым хёвдингом теламёркцев Гудлаугом Вали. Здесь же сидит и Симон, священник из монастыря на Селье. По-моему, впервые в его улыбке нет злобы, и это до сих пор приводит меня в изумление. Здесь же сидят и мой добрый отец Эйнар Мудрый, и Бернард, и Сигурд, и Вильяльм, и я. За спиной у конунга стоит телохранитель.

Входит один из дружинников Вильяльма, сначала он приветствует конунга, потом обращается к своему предводителю и говорит:

— Двое горожан, братья-близнецы, пытались ограбить Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал в беспамятстве после битвы. Их зовут Тумас и Торгрим. Убить их сразу?

Вильяльм смотрит на конунга, тот отвечает:

— Ни один человек не умрет, пока я не скажу своего слова. Посадите их в яму, и пусть они ждут.

В конунговой усадьбе есть глубокое подземелье, те, кого туда опускают, не могут выбраться оттуда без посторонней помощи. Потом мы еще многое узнали о братьях-близнецах Тумасе и Торгриме.

Конунг отодвигает рог с пивом и говорит:

— Заприте все двери, никто не должен проникнуть сюда.

Мы окружаем его, он расстилает на столе полотно, которое только что снял с покойного Хрута. Потом просит, чтобы ему дали обгорелую щепку. Этой щепкой он рисует на полотне Нидарос, ставит в одном месте крест и говорит:

— Мы находимся здесь.

Он измеряет свой рисунок пальцем и говорит, что длина одного пальца равна одному дневному переходу войска.

— Наши лазутчики сообщают, что в трех пальцах отсюда стоит войско бондов из Сельбу. Если даже оно состоит и не сплошь из храбрецов, оно все равно может доставить нам немало хлопот, окажись оно довольно большим.

Теперь взгляните сюда. Это фьорд. Вот здесь — и это больше всего меня беспокоит — собрались корабли, покинувшие город после сражения. Люди на них только и ждут возможности вернуться назад, когда войско из Сельбу нападет на нас. Будь у нас боевые корабли, мы могли бы выйти им навстречу. Но кораблей у нас нет.

Теперь смотрите сюда вниз. Там, в самом низу находится Бьёргюн. И там сидит ярл Эрлинг. Он еще не знает, что Нидарос в наших руках. Многое зависит от того, достаточно ли быстро наши враги, что стоят в устье фьорда, сообщат ему об этом. Если они зажгут вдоль побережья сигнальные костры, ярл узнает об этом через две воскресных заутрени, начиная с нынешнего дня. Тогда ему придется собирать флот, он у него еще не готов к походу, а может, и люди отпущены по домам на страду. Ярл — человек осторожный, хитрый, прежде чем укусить, он сперва как следует подумает. Он не вскочит со своего почетного сиденья с первым же рассветом. Но уж когда он налетит, он будет подобен штормовому ветру.

Многое зависит от того, где сейчас находится конунг Магнус. Пока еще я называю его конунгом. Но вы знаете: он не имеет право называться конунгом, его отец всего лишь ярл, а мать — дочь конунга. Но он называется конунгом и будет называться так, пока моя власть не распространится дальше Нидароса. Если Магнус в Вике, а я думаю, он там, значит, при нем там и его войско. Тогда еще неизвестно, нападет ли на нас ярл, располагая только своей стаей. Или подождет сына и явится с двойной силой, чтобы раздавить нас. Это дало бы нам желанную отсрочку. Но то, что последует за ней, уже не столь желанно.

Таково наше положение. А теперь слушайте внимательно: бессмысленно ждать, чтобы черный козел стал белым. Вёдро не наступит от того, что мы станем проклинать ненастье. Но, зная о злых замыслах другого, можно обдумать и свои собственные. Поймите: мы взяли Нидарос не для того, чтобы остаться здесь любой ценой. Мы взяли его, чтобы я был провозглашен конунгом на Эйратинге. После этого мы, уже не теряя достоинства, можем покинуть Нидарос. Но коли случится, что нас изгонят отсюда до провозглашения меня конунгом, это обернется для меня невосполнимой утратой и вечным позором. А моя утрата — это ваша утрата, и мой позор — ваш позор.

Вопрос в том, нужно ли с этим спешить? Меня могут провозгласить конунгом уже завтра. Но это будет не по закону. Восемь фюльков [5] Трёндалёга имеют право прислать на тинг своих людей, когда провозглашается новый конунг. Мы не успеем так быстро оповестить их об этом, да и они не сразу. Это может быть не раньше, чем через два воскресенья. Но если войско из Сельбу и корабли, что стоят во фьорде, нападут на нас до того времени и прогонят нас отсюда? Мы должны сделать выбор. Каково будет ваше мнение?

Сверрир говорил спокойно, и его слова трудно было не понять. Он заставлял нас высказать свое мнение. Многие раньше не думали об этом. Теперь им пришлось задуматься. Кое-кто хотел бы подольше задержаться в городе, чтобы отдохнуть тут. Их соблазняли бани и пиво, склады и амбары в городе ломились от продовольствия, и молодые женщины не были недоступны. Однако найти слова, которые произвели бы на конунга нужное впечатление было не так просто. Конунг испытывал презрение к людям, не умевшим говорить складно. И со временем я заметил, что он не просил больше присутствовать на советах тех, кто был не в состоянии четко мыслить и связано излагать свои мысли.

Гудлауг хотел остаться в Нидаросе.

— Ибо я зашел уже далеко, и у меня нет потребности возвращаться обратно, — сказал он.

Конунг сказал:

— Кто знает, не вынесут ли тебя отсюда на носилках.

Вильяльм тоже считал, что лучше остаться здесь.

— Мы должны разделиться, — сказал он, — половина должна прогнать отсюда войско из Сельбу, другая останется в Скипакроке и встретит корабли из устья фьорда, если они посмеют сунуться сюда.

Конунг сказал:

— Как велико войско, которое ты хочешь разделить на две части?

Бернард говорил меньше всех, он только сказал:

— Я среди вас единственный, у кого нет оружия, поэтому никто не сможет отнять его у меня. Я знаю, что я умный человек, поэтому мои советы относительно сражения ничего не стоят. Но куда бы ты ни пошел, государь, я пойду за тобой.

Мой добрый отец Эйнар Мудрый, наверное, очень устал, и голос у него словно потускнел. Время от времени он сбивался и был не так рассудителен, как обычно. В нем появилась какая-то горечь, на которую мне было грустно смотреть.

— У тебя, Сверрир, слишком мало людей, чтобы в открытом бою встретиться и с ярлом Эрлингом и с конунгом Магнусом. Еще несколько лет — если Бог даст тебе жизни, а Он щедр, хотя и не всегда к тем, кто этого заслуживает, — ты будешь скитаться по стране, как загнанный волк. Но придет день, когда твоя стая окажется достаточно сильной, чтобы ты смог ухватить старого ярла Эрлинга за кривой загривок и отправить его в могилу. И я не стану оплакивать его, если к тому времени буду еще жив. Поэтому вот мой совет: Уходи из Нидароса, и чем скорей, тем лучше. Ты не найдешь здесь удачи. Будь доволен, если найдешь звание конунга.

Сигурд из Сальтнеса сказал:

— В одном я согласен с Эйнаром Мудрым: мы должны быть готовы к тому, что нас ждут долгие скитания по стране, ты, конунг, понимаешь это, и мы тоже. Но не исключено, что мы сможем продержаться в Нидаросе до следующей весны, если ярл и его сын сочтут, что нас больше, чем есть на самом деле, и потому будут копить силы в Бьёргюне. Если войско из Сельбу придет сюда, мы сумеем его разбить. Послушайся моего совета, государь, оповести фюльки и собери тинг через два воскресенья. Если же они нападут на нас и кораблей у них окажется больше, чем мы думаем, мы успеем провозгласить тебя конунгом, пока они огибают мыс Дигрмули. Это в худшем случае.

Кто-то громко стучит в дверь. Вильяльм кричит, чтобы нам не мешали, из-за двери отвечают, что нужно передать конунгу важное сообщение, это срочно. Конунг велит впустить гонца. Входит Эрлинг сын Олава из Рэ. Он сообщает, что наши люди обнаружили в одном из заливов фьорда шесть спрятанных там боевых кораблей. Не все одинаково хороши, но все они на плаву и все оснащены парусами и веслами.

Мы вскакиваем и орем от радости, к нам со двора вбегают люди. Через мгновение весь покой наполняется ликующими людьми. В середине конунг, он стоит на столе с рогом в руке и радуется вместе со всеми. В толпе мелькают братья из Фрёйланда, они поднимают Эрлинга сына Олава из Рэ и ставят на стол рядом с конунгом. Эрлинг без рубахи, вокруг теснятся люди, охваченные общей радостью. Меня оттесняют назад, я падаю на стоящую там скамью и не сразу замечаю, что сижу на мертвом хёвдинге из Теламёрка. Я вскакиваю, и он стонет. Должно быть, его легкие были заполнены воздухом, который теперь вышел.

Конунг просит тишины, и все умолкают. Он говорит, что мы стали сильнее, чем были еще совсем недавно. На этих кораблях мы разобьем тех, кто стоит в устье фьорда. Половина войска останется здесь и встретит войско из Сельбу, если бонды осмелятся прийти сюда.

— Но, думаю, тренды, узнав, что у берестеников тоже есть боевые корабли, воспылают к нам более дружескими чувствами, — заканчивает он.

На дворе я встречаю своего доброго отца Эйнара Мудрого. Я до сих пор не решился сказать ему, что моей доброй матушки нет больше в живых. Я прошу его пойти со мной в церковь Христа и там, за ее тяжелыми стенами, рассказываю ему о том, что видел в капелле Марии. Он отвечает:

— Я знаю об этом. Я тоже был в церкви, мать стояла за колонной и кивала мне. Когда же я хотел подойти поближе, она вошла в стену и скрылась в ней.

Я обнимаю его, и мы вместе плачем. Он говорит, что ей теперь лучше, чем нам. А нам будет еще хуже.

— Аудун, — спрашивает он, — ты никогда не жалел, что последовал за конунгом Сверриром?

— Нет, — отвечаю я.

— Ты такой молодой, Аудун, а я такой старый. Я больше, чем ты знаю и о любви, и о смерти.

Боевые корабли тяжело скользят по воде, дует встречный ветер. Я стою рядом с конунгом на кормовой палубе, фьорд покрыт белой пеной. Приятно снова чувствовать под ногами киль корабля, но мысли о предстоящем деле, портят мне эту радость. Нидарос отсюда кажется совсем маленьким. Соленые волны перехлестывают через борт, гребцы горбятся над веслами, и мы медленно скользим по фьорду. Когда наш корабль проходит мимо острова Нидархольм, стоящие на скалах монахи провожают нас глазами. Конунг отправил своих людей на остров. Он приказал не трогать тех служителей церкви, которые покорно читали свои проповеди и не брали в руки оружия. Но нам было известно, что монастырь на Нидархольме не отличался покорностью. А Эрлинг Кривой всегда был щедр к монахам. И они, знавшие все о милости Божьей, не были равнодушны к милостям ярла.

У Раудабьёрга мы увидели много торговых кораблей с грузом, они ждали попутного ветра. У нас во фьорде были лазутчики, переодетые рыбаками, они не знали точно, но предполагали, что на этих кораблях могли быть также и воины, которые прибыли с севера и держали путь на юг, в Бьёргюн, к ярлу Эрлингу. Волнение на море заставило их войти во фьорд. Они тоже разослали вокруг своих лазутчиков. На кораблях не было видно ни одного воина. Но на берегу горели костры — вечер только начался, — все выглядело мирно и безопасно. Среди камней женщина стирала белье. Должно быть, это была служанка, сопровождавшая корабль, какой-то веселый парень помахал нам и поднял рог с пивом. Они производили впечатление честных, добрых людей и, видно, не думали, что мы станем высаживаться из-за них на берег, — ведь нам предстояло сразиться не с одной сотней воинов, стоявших в устье фьорда. Эти миролюбивые купцы не обращали на нас внимания, как будто уже знали, что нового конунга можно не опасаться. Парень у костра поднес рог ко рту и помахал рукой, словно приглашал нас к столу.

Ход у наших кораблей был тяжелый, мы шли медленно. Наконец Раудабьёрг оказался у нас за кормой по правому борту. Ветер по-прежнему был встречный. Неожиданно конунг приказывает нам повернуть. Мы поворачиваемся, словно девушки, танцующие на цыпочках, теперь ветер дует с кормы, мы быстро ставим паруса и корабли набирают скорость. Люди поднимают весла и берутся за оружие, мы врезаемся в строй торговых кораблей, не заботясь о том, что можем потопить один или два из них. Купцы не успевают даже достать оружие. Мы падаем на них, как ястребы с неба. Звучит наш победный боевой клич, я прыгаю через скамьи для гребцов, слышатся первые стоны и вопли, вскоре уже повсюду кричат раненые, море отвечает плеском на каждое очередное тело, упавшее за борт.

Было время отлива, и торговые корабли, словно огромные комья, стояли, уткнувшись носами в прибрежные камни. Некоторые из купцов, они, конечно, были воинами, прыгают в воду, ища спасения на берегу. Мы бросаемся за ними. Настигаем, никто из них не успевает даже взмахнуть мечом. В котлах над кострами еще кипит варево: их кашевар не зря приглашал нас к трапезе, когда мы плыли мимо. Но теперь гостям приходится самим прислуживать себе за столом.

Это нападение стоило нам всего трех отрубленных пальцев. Мы громко смеемся над этим. Даже мой добрый отец ухмыляется, начиная перевязывать раненого. Пострадавший — Халльвард Губитель Лосей, ему и на этот раз не повезло — он так и не обагрил свой меч кровью врага. Ему не повезло в сражении у озера Большого в Ямталанде, в сражении за Каупанг он впал в забытье и его ограбили двое братьев. Теперь он погнался по берегу за одним человеком, почти настиг его и вдруг обнаружил, что это один из наших преследует врага. Халльвард остановился, чертыхаясь, и лишь тогда заметил, что у него на руке не достает трех пальцев. Он даже не знает, как он их потерял.

Мы все смеемся, и мой добрый отец говорит, что, чем меньше у человека пальцев, тем лучше: недругу будет тяжелее попасть в него. Мы хохочем, даже сам Халльвард улыбается. Но, когда отец льет ему на рану горячую смолу, Халльварду уже не до смеха. Он стискивает зубы.

Вокруг валялись мертвые, мы побросали их в воду. Они качаются на волнах, плывут и тонут, многие из них красивы, ветер играет их волосами, пока они не скрываются под водой. Тут же на берегу лежит и женщина, что стирала белье, она мертва, многие досадуют на это, я же, глядя на ее лицо, чувствую скорее грусть, чем сожаление. Она немолода и некрасива, наверное, это была продажная женщина и плыла на одном из этих кораблей, чтобы угождать мужчинам, которые не могли получить удовлетворения у своих оставшихся дома жен. В ее же обязанности входило содержать в порядке одежду мужчин.

Мы и женщину бросили в море, волны подхватили ее, одна рука у нее поднялась, словно женщина махнула нам на прощание, и море поглотило ее.

На кораблях много добра. Если нам удастся благополучно доставить его в Нидарос, конунг сможет и одарить своих людей и торговать с бондами. Здесь и вяленая рыба, и дорогие меха, много и сермяги и красивого платья. Мы все переносим на берег, и конунг велит выставить стражу. Потом корабли уходят на веслах, все, кроме одного, его поджигают, и он горит среди прибрежных камней.

На него льют много смолы и бросают сырой мох, полыхает огромный костер. Конунг хочет, чтобы, увидев дым, воины в устье фьорда подумали, что это горит наш флот. Мы оставляем свои корабли у одного островка и на тяжелых торговых кораблях выходим во фьорд.

Теперь наших людей не узнать. Все, кто мне виден, надели на себя плащи убитых купцов. На носу переднего корабля стоит рожечник, взятый нами в плен. За ним, чуть ниже сидит наш человек, приставив рожечнику к заду острие копья. Рожечник знает, что его ждет, если он не исполнит того, что ему приказали. На одном из торговых судов мы нашли стяг Эрлинга Кривого. Теперь он поднят на нашем корабле.

Встречный ветер ослаб, а вскоре и вовсе прекратился. Дым от горящего корабля тяжелыми, черными клубами поднимается к тучам. Мы заворачиваем за мыс и совсем близко видим военные корабли ярла. Должно быть, это те, что после сражения бежали из города. Люди на них держатся настороженно — парень с рожком получает толчок в зад и приветствует их зычным сигналом Эрлинга Кривого.

Наши люди в захваченных плащах вскакивают на скамьи и приветственно машут. Теперь там наверняка считают, что дым идет от сгоревших кораблей Сверрира. Мы приближаемся. Воины сидят в укрытии.

С кораблей нас окликают, мы не отвечаем, нас окликают снова. Кажется в голосе окликнувшего звучит тревога? Хлопают паруса, скрипят весла, вода плещет о борт. Наконец мы сходимся с их кораблями.

Опять удача сопутствует нам, теперь уже в открытом море. Одним махом мы перепрыгиваем к ним на борт, воя, как дикие звери. Рожечник, сослуживший нам добрую службу, падает, сраженный ударом копья, он загораживает нам путь и мы топчем его. Вскоре все кончено. Я убиваю одного человека и удовлетворен этим. Он замахнулся топором на кого-то из наших, и я ударил его сбоку, он падает к моим ногам. Я прыгаю через него, скольжу на крови и чуть не перелетаю за борт, но кто-то нападает на меня, я вонзаю в него меч, и это спасает меня. Приподнявшись, он молит о пощаде. Я рычу, что его уже ждут в аду, он хватает мою ногу, из раны у него хлещет кровь. Я бью его в зубы другой ногой, потом наклоняюсь и перекидываю его через борт головой вперед. У него еще хватает сил вцепиться в канат. Я отрубаю ему руку. Он падает в воду. Все.

Сражение закончено. Трое из наших последовали за врагом в тот мир, который, как говорят, лучше, чем наш. От пленных мы узнаем, что многих из них силой увели из дома и заставили служить Эрлингу Кривому, радости им это не доставляет. Они обещают пойти на службу к конунгу Сверриру. Двое из них вызывают у нас подозрение. Их мы убиваем и бросаем в море. Там плавает много трупов, течение медленно несет их вглубь фьорда. Я слышу, как говорят, что Сверриру повезло: бонды найдут покойников на берегу и поймут, что имеют дело с конунгом, который не останавливается, если кто-то пытается встать у него на пути.

Нам достались добрые корабли, конунг распределяет на них своих людей. Мы поднимаем паруса и берем курс на Нидарос, радуясь нашей победе. Чужих кораблей почти не видно. Нам хочется надеяться, что Эрлинг Кривой и его сын конунг Магнус в Бьёргюне еще не знают, что Нидарос захвачен конунгом Сверриром и его людьми.

Но о судьбе архиепископа Эйстейна нам ничего неизвестно.

В это время из-за мыса медленно выходит еще один корабль, у людей на его борту нет оружия. Это торговый корабль, мы не собираемся сражаться с ними, наоборот. Поднимаемся к ним на борт, и они приветствуют нас. Кормчий, похожий на злого пса, подбивает своих людей оказать нам сопротивление. Они ему не подчиняются.

Мы привязываем его к мачте крепкой веревкой, и его люди радуются, что на корабле появились новые хозяева. Они все с севера, из Тьотты, и держат путь в Бьёргюн. Их ждет служба у ярла, но едут они не по доброй воле. Кормчий получил в подарок от ярла две усадьбы и надеется на новые подарки. На корабле имеется серебро.

— Серебро? — переспрашивает конунг.

— Много серебра, — отвечают они, — но только мы не знаем, где оно спрятано. Тут не так много укромных местечек, но этот старый черт, должно быть, прячет краденное на себе. Да, да, это краденное серебро.

— Нам повезло, — говорит конунг. — Закон велит отнять серебро у вора и передать его конунгу.

Он кивает Вильяльму, его люди раздевают старика, но серебра на нем нет. Тогда его бьют ладонью по затылку. Он стонет, однако сильнее, чем боль, его мучит позор — две сотни людей с радостью наблюдают за происходящим. Он божится, что и в глаза не видал никакого серебра. Вильяльм приносит веревку и делает петлю.

— Мы не желаем тебе зла, — говорит конунг, — но ворованное принадлежит не вору. Для тебя же лучше, если ты отдашь его.

Мы обшариваем весь корабль, но серебра не находим. Тогда Вильяльм привязывает веревку к ноге кормчего и бросает его в море. Голова кормчего тут же выныривает. Мы надеваем ему на шею железный обруч. Теперь он погружается, как надо. Вильяльм вытаскивает его, ждет, чтобы изо рта и ушей у него вылилась вода, бьет и дружелюбно спрашивает:

— Есть у тебя на борту серебро?

— Нет, нет, нет! — Кормчий бранится. Он стар и упрям, как черный кот, если он умрет, мы так и не узнаем, где на корабле спрятано серебро. Старик молчит не потому, что надеется таким образом сохранить жизнь. Нет, у него один выбор: умереть с серебром или без серебра. И он решает сохранить то, что принадлежит ему.

Вильяльм снова бросает старика в воду, и мы, две сотни человек, хором начинаем считать. Останавливаемся, досчитав до десяти. Вытаскиваем его на борт. Он без памяти. Мы хлопочем вокруг него, и он приходит в себя. Вильяльм снова бьет его и спрашивает:

— Есть у тебя на борту серебро?

— Нет, нет, нет! — снова клянется старик, в голосе его звучит ненависть.

— Растянем его? — предлагает Вильяльм.

Мы связываем старику ноги, другую веревку пропускаем под мышки, потом разбиваемся на две группы и начинаем тянуть старика в разные стороны. Халльвард Губитель Лосей, потерявший недавно три пальца, тоже хочет присоединиться к нам, но мой добрый отец Эйнар Мудрый заботливо отталкивает его — он должен беречь раненную руку. Халльвард отходит в сторону и позволяет другому занять его место у веревки. Корабль качается у нас под ногами, когда мы, меряясь силами, растягиваем старика.

Он долго молчит, потом начинает стонать, а мы продолжаем медленно растягивать его. Он силен, но ведь и мы неслабы, корабль черпает бортом воду и одна группа падает вповалку. Люди барахтаются, смеются и кричат, но старик все еще жив и серебро все еще принадлежит ему.

— Кажется, здесь ослепили конунга Магнуса, получившего прозвище Слепой?… — спрашивает Вильяльм.

Я уже думал об этом, когда мы утром проплывали мимо Нидархольма. Там в монастыре сидел несчастный конунг, ему выкололи глаза, он был оскоплен, словно хряк, и ему отрубили одну ногу. Вильяльм приносит нож — выкованный простым кузнецом и не очень подходящий для этого дела. Вильяльм не спешит. Меня не раз восхищала его способность действовать медленно, когда все остальные полагали, что надо спешить. Он находит оселок и со знанием дела точит нож. Пробует на лбу старика, но результат его не удовлетворяет. Он точит снова, нож сделан из прочной стали. Срывает несколько волосков с головы человека, который еще недавно на этом корабле был кормчим. Нож перерезает волоски. Теперь все в порядке. Вильяльм предупреждает, чтобы мы, когда он закончит свою работу, залили раны горячей смолой. Поэтому мы ждем, пока закипит кожаный мешок со смолой. На то, чтобы развести под палубой огонь, уходит время. Мы сидим и ждем, кормчий сидит перед нами, голый, словно только что появившийся на свет из лона матери.

Вот уж кто на диво упрям и терпелив. Он стар, борода его теперь в крови, тонкие руки, немного обвислый живот, большие ступни, на груди и на щиколотках красные полоски от веревок, но он упорствует. В нем уже почти не осталось жизни, только в глазах, и все-таки он уверен, что лучше умереть с серебром, чем без него.

— Оставь ему половину! — громко говорю я конунгу, довольный своей хитростью.

— Дурак! — тут же шипит старик, глядя на меня.

Теперь все смеются надо мной, и во мне вспыхивает неприязнь к кормчему, которой я раньше не чувствовал.

Мешок со смолой уже кипит, нам предстоит еще одно мужское дело. Вильяльм говорит, чтобы старик сам спустился под палубу и принес оттуда мешок со смолой. Голый кормчий с трудом поднимается, идет и вдруг одним махом прыгает за борт.

Он хочет утопиться и унести с собой тайну серебра. Двое тут же прыгают за ним. Кормчему никак не удается погрузиться под воду, он хочет утонуть и все-таки плывет, что, наверное, бесит его самого. У него длинные волосы, они плывут за ним по воде. Один из наших — тот самый проклятый телохранитель, который не желал оставить конунга в покое, а до того в Ямталанде не мог сосчитать мертвых после сражения у озера Большого, в горячке телохранитель позабыл, что ему не велено отходить от конунга дальше, чем на пять шагов. Плавает телохранитель лучше, чем считает мертвых, он быстро догоняет старика.

Старик снова на борту, с почетным караулом его отправляют под палубу за мешком с кипящей смолой. Он приносит его и отдает Вильяльму, не выражая при этом никакой радости. Вильяльм строго выговаривает ему — почетный гость на борту судна не должен быть таким мрачным.

— Опустись на колени, — говорит Вильяльм.

Старик повинуется.

— Есть у тебя на борту серебро? — спрашивает Вильяльм и прибавляет: — Больше я спрашивать не стану…

Старик не отвечает.

Три человека должны держать старика, резать будет сам Вильяльм, но он требует, чтобы старик с открытыми глазами встретил свою судьбу. Подходит парень и поднимает старику веки. В это время с кормы доносится крик:

— Распятие!..

На корабле везут распятие. Грубое, некрасивое, простое бревно с поперечиной — вот и весь крест, лик распятого тоже не отличается красотой. Потому никому из нас не пришло в голову забрать распятие как добычу на свой корабль. Люди идут, чтобы принести распятие. Оно очень тяжелое.

Наконец его приносят, оно весит не меньше хорошего мужика.

Вильяльм сворачивает Христу голову. Внутри фигура полая. К нашим ногам сыплются серебряные монеты.

Глаза старика спасены. Монеты пересчитывают, здесь большое богатство, и конунг внимательно следит, чтобы ничего не пропало. Он говорит своим людям, что все добро, которое мы отнимаем у неправых владельцев, по закону принадлежит конунгу.

— Но помните, — прибавляет он, — конунг по справедливости разделит и добро и деньги между своими людьми. Вы сами следили за счетом. Запомните, сколько здесь монет. Когда мы вернемся в город, каждый получит свою долю.

Раздается победный вопль, крики восторга — таким и должен быть истинный конунг. Как часто этих нищих изгоев грабили свои же, как часто нарушали данные им обещания! Но конунг Сверрир при свидетелях пересчитал серебро и обещал честно поделиться со всеми.

Мы, счастливые, входим во фьорд. Старого кормчего мы выбросили за борт. Его даже не связали — плыви, если можешь, и он поплыл. Да, да, он, только что пытавшийся утонуть, теперь боролся с волнами за свою жизнь. Вот он вцепился в плывущее бревно. Оно скользкое, и руки кормчего соскальзывают, но он цепляется за него снова и снова и упрямо плывет за кораблями. Кормчий полагает, что если он ухватится за лодочный канат, ему сохранят жизнь — ведь серебро уже у нас. Думаю, он рассчитал правильно. Я часто думал, что если бы он догнал нас, мы бы сохранили ему жизнь.

Проходит время, прежде чем мы поднимаем паруса, нас несет ветер и течение. Кормчий по-прежнему ожесточенно и упрямо плывет на своем бревне. Откуда у него столько сил?

— Как его зовут? — спрашиваю я у стоящего рядом человека.

Он не знает. Я так и не узнал, как звали того кормчего. Корабли набирают скорость.

Мы стоим и смотрим на него — он уже превратился в точку, последнее, что я вижу, его волосы, потом исчезают и они. Мы возвращаемся в город победителями.

Бальдр, мой пес, ждет нас в Скипакроке и бросается ко мне, как только я схожу на берег.

Конунг наклоняется и гладит Бальдра.

Это я помню о Сверрире, конунге Норвегии.

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

Когда мы вернулись в Нидарос после победы во фьорде, мы со Сверриром пошли в церковь Христа и остановились перед ракой святого конунга. Я хорошо знал Сверрира, мы были дружны с детства, знал его мысли и его гордое сердце, его благородство по отношению к людям, попавшим в беду, его неудержимое стремление к справедливости и чувство собственного достоинства. Когда мы стояли с ним в церкви, не как конунг и его послушный слуга, но как братья, слившиеся в молитве, я понимал, что творилось в его душе. Но я молчал.

Рака была богато украшена драгоценными камнями и благородным золотом, двенадцать человек требовалось, чтобы поднять ее, свет, проникающий в узкие окна, прорезанные в толстых стенах, отражался от крышки и заставлял нас зажмуриваться. Здесь было место последнего упокоения человека, поднявшего знамя Христа в стране норвежцев. Это стоило ему жизни, но на его мертвой голове продолжали расти волосы и борода. Сюда приходили горюющие и кающиеся, страждущие и увечные из прекрасных городов и далеких селений этой страны, где правило столько конунгов. Здесь они получали исцеление. Но я знаю, что Сверрир стоял и думал: а был ли конунг Олав Святой тем, за кого себя выдавал?…

Был ли он человеком Бога и только им, был ли он последователем Христа или учеником разбойников, распятых с Христом на кресте? Были ли на его святом теле другие пятна, кроме пятен той крови, что он пролил ради того, чтобы свет истины зажегся в наших темных сердцах? Или он был, если и не лжецом, то орудием лжецов, человеком с тенями, чья сила затмевала в его душе силу божественного света? Правду или ложь произносили его уста, когда он вещал, с чистой душой преклонял он колена перед Всевышним или делал это, помня, что за ним наблюдает толпа?

Вот о чем думал человек, стоявший рядом со мной, конунг Норвегии, призванный идти дальше путем, которым шел конунг Олав Святой.

Но я знаю также, йомфру Кристин, что Сверрир, признав это сомнение в своей душе, обратился к нашему святому конунгу и сказал:

— Ты был человеком Бога! Ты был тем, за кого выдавал себя, — человеком, несшим в себе росток святости, ты умер, но сейчас ты живой сидишь одесную Бога. Я был вправе задать тебе вопрос, и я получил на него ответ, от тебя, избранного и избравшего в свою очередь меня.

Но в то же время он не мог не думать и так:

Если один конунг покоится в священной раке, значит, может, случится, что и другой тоже будет покоится там?…

Однако, йомфру Кристин, он гнал от себя такие мысли, понимал, что они недостойны и неумны, отирал со лба испарину, скрывал морозную дрожь в глубине сердца и утешался тем, что полет человеческой мысли так же неуправляем, как полет сокола под облаками. Стоя в церкви, Сверрир чувствовал себя сыном конунга. Он добился того, чего хотел. Он отчетливо понимал, что его мать фру Гуннхильд знала больше, чем одного мужчину, но только один из них был конунг. Сверрир нес нелегкую ношу сомнения. Это сомнение придавало ему силы, побуждало к действию, давало мужество совершать подвиги. Но когда-то эта неизвестность должна была смениться убеждением, и вот этот день наступил. Когда он, повелитель Трёндалёга с кровью врагов на руках, жестокий, и в то же время дававший всем пленным пощаду, великий в глазах своих людей, но не такой великий в собственном мнении, честный и в своей вере и в своих сомнениях, стоял перед ракой Олава Святого, он знал, что он сын конунга.

Он был избранный. Он знал, что люди безоговорочно верят ему, что его слово обладает властью, что им правит мысль, что Божьим даром и тяжким бременем стала для него жажда господствовать над людьми. А тот, кто может господствовать, — конунг в душе. Он несомненно был из рода конунгов. Но в ту минуту он не преклонил колени перед священной ракой.

До сего дня, йомфру Кристин, я не понимал, почему он этого не сделал. А теперь, кажется, понимаю: кто же преклоняет колени перед тем, кого считает равным себе?…

Мы молча вышли из церкви, конунг Норвегии и я.

Никогда, йомфру Кристин, я не чувствовал сильней, чем тогда: есть что-то большее, чем мы.

И знал, что это же чувство переполняло тогда и твоего отца конунга.

В церкви Христа должно было состояться большое благодарственное богослужение, и когда церковь была бы до отказа заполнена воинами и горожанами, конунг должен был пройти по главному проходу и занять место перед священной ракой. В те дни у нас было много дел — надо было окружить город цепью сигнальных костров, подготовиться к Эйратингу, на котором Сверрира должны были провозгласить конунгом, и надо было собрать сведения о людях, которых мы взяли в плен во время сражения за Нидарос. Лишь вечером накануне богослужения у нас нашлось время подумать, как конунгу следует войти в церковь и как он должен держать себя.

Сперва мы послали в храм двух послушных нам священников, чтобы они выгнали оттуда паломников и всех, кто молился перед священной ракой. Потом церковь заперли, Бернард, мой добрый отец Эйнар Мудрый, Сверрир и я подошли к главному алтарю, чтобы решить, как конунг должен держать себя в церкви.

Одет он будет просто, как воин, но в более дорогом плаще, чем обычно. Так считали мы с Бернардом, однако конунг с нами не согласился. Он сказал, что, конечно, может подойти к церкви в дорогом плаще, может даже сделать в нем несколько шагов по главному проходу, но потом слуга должен подойти к нему, забрать плащ и вынести его из церкви.

— Как воин за дело Господне пришел я сюда и как простой воин подойду к раке.

Мой добрый отец тут же сказал, что не надо хотя бы заставлять слугу уносить плащ из церкви.

— Люди могут заподозрить, что на этом плаще больше крови, чем пристало быть на плаще воина под сводами дома Божьего. Нет, так не годится, пусть слуга сложит плащ И с ним в руках стоит неподвижно у колонны, а когда ты будешь выходить из церкви, он накинет плащ тебе на плечи.

На это конунг согласился, но Бернард сказал:

— Не надо, чтобы слуга накидывал плащ тебе на плечи, когда ты будешь выходить из церкви. Люди скажут, что тебе часто приходилось обходиться без плаща во время непогоды, а теперь ты так загордился, что не можешь даже накинуть плащ без помощи слуги.

С этим конунг тоже согласился, и мы стали упражняться с плащом. Я изображал слугу, конунг снял плащ и положил его мне в руки.

Отсюда он должен был один, со склоненной головой, подойти к священной раке и опуститься перед ней на колени, сопровождать его должны были только два мальчика из хора с зажженными свечами.

— Где это сказано, что я должен идти со склоненной головой? — спросил конунг. — Можно, конечно, идти со склоненной головой и в глубокой задумчивости, но не лучше ли идти, подняв глаза к куполу церкви и к Богу?

Мы стали упражняться и в этом. Сначала я, как будто я конунг, дважды подошел к раке: один раз со склоненной головой и один раз, подняв взгляд к куполу. Они решили, что с поднятым к куполу взглядом вид у меня был глупый.

— Может, это потому, что у тебя шея длиннее, чем у конунга, — предположил Бернард. — К тому же у тебя совсем другая походка, ты ходишь легче, но как-то вразвалку. Попробуй ты, Сверрир, тогда мы увидим, будет ли у тебя глупый вид, когда ты пойдешь с поднятой головой.

Сверрир дважды подошел к раке, и мы, не без колебания, решили, что все-таки лучше идти, склонив голову. Конунг сказал, что нам надо еще о многом подумать прежде, чем мы порешим на этом.

— Вы говорите, что меня должны сопровождать два мальчика из хора. Но почему только два? А может, вообще ни одного? Если два мальчика пойдут впереди, лицо у меня будет освещено, это хорошо, но тогда спина будет в тени. Если их будет четверо, я буду освещен и спереди и сзади. Но, может, все-таки лучше, чтобы я шел один? Так у меня будет более смиренный вид. А у раки, я должен опуститься на колени у всех на глазах или как-нибудь иначе?

Мы долго обсуждали это и не пришли ни к какому решению. Мой добрый отец, который за последнее время сильно сгорбился и постарел, однако всегда обнаруживал бодрость, если что-то пробуждало в нем живой интерес, изобразил конунга и легко, на цыпочках, со склоненной головой пошел к раке.

— Вот как ты должен идти, Сверрир, — сказал он. — Потом ты остановишься, словно пригвожденный к месту великолепием раки, ты должен весь как бы поникнуть под тяжестью великой силы. Потом ты вдруг бросишься ниц, подползешь к раке и поцелуешь ее.

— Нет, нет, — возразил Бернард. — Придумано красиво и с добрыми намерениями, но это неумно. Я видел подобные службы у себя дома, там они весьма обычны. У меня есть все основания говорить, что твой образ мыслей, Эйнар, несколько устарел. Понимаешь, люди по природе своей очень подозрительны, и к тому же они полны зависти. В последнем ты, Сверрир, еще не раз убедишься и вспомнишь мои слова. Ни один конунг не избежит людской зависти. Главное, чтобы тебя считали честным, пусть даже мелочным, но при этом ты должен сохранять чувство достоинства. Не надо тянуть, надо быстро преклонить колени перед ракой. В странах, куда больших, чем Норвегия, уже давно это поняли. Там люди опускаются на колени, замирают на время в глубочайшем почтении, а потом медленно встают и занимают свое место.

Он показал нам, как, по его мнению, это следует сделать.

— Я вижу, у тебя большой опыт в этом деле, Бернард, — сказал я. — Как настоятель монастыря премонстрантов в Тунсберге ты давно научился красиво преклонять колени, чего нельзя ждать от нашего уважаемого конунга и друга. Он это делает довольно неловко, так сказать, по-домашнему. Если позволите, я покажу вам, как, по-моему, это следует делать.

Я подошел к раке, немного быстрее, чем Бернард, голова у меня была наклонена только чуть-чуть, перед ракой я склонил ее ниже, словно на душе у меня было большое горе, отступил на шаг, опустился на колени и стал молиться. Потом встал и вернулся к остальным.

— Это слишком просто, — сказал конунг. — Не забывай, у нас богослужение по поводу радостного события. Люди придут, чтобы посмотреть на конунга, к тому же на нового конунга — и пусть завидуют ему, сколько хотят. Однако вид конунга должен внушить им радость, они должны почувствовать, что это праздник. Поэтому я пойду к раке совершенно один, а мальчики со свечами пусть стоят возле раки. Я быстро войду в освещенный ими круг и там, у раки, словно от боли, рухну на землю и буду лежать долго, пока люди не начнут удивляться. Потом я медленно поднимусь, точно возникну из закрытой могилы, раскину руки и обниму раку, а уже после этого повернусь к людям и опущусь на колени перед ними.

— Нет, нет, — сказал Эйнар Мудрый. — Не делай последнего, Сверрир, а то я перестану считать тебя конунгом. Это будет выглядеть неискренне и глупо. Но с началом я согласен. Давай повторим еще раз: ты встаешь и делаешь вид, будто обнимаешь раку, но не поднимай руки слишком высоко, глядя на тебя, они должны понять, что никто не достоин обнимать раку Олава Святого. Голова у тебя должна быть низко опущена, потом ты отступишь на шаг…

— Я возражаю, — вмешался я. — Это верно, Сверрир умеет замечательно делать вид, что он делает то, чего не делает. Но и этому есть предел. Помни, у тебя за спиной будут стоять люди. Твое лицо будет скрыто от них. Ты ловко умеешь играть своими морщинами, Сверрир, и у тебя их хватает. Но что тебе даст это твое умение, если люди не будут видеть твоего лица? Им будет виден только твой затылок. Что будет видно священникам, стоящим перед тобой, нас мало волнует. Тебе придется все свои чувства выражать спиной. Но это у тебя не получится. Поэтому надо выбрать самое простое. Ты красиво опустишься на колени, потом встанешь и отойдешь в сторону.

— Конунг не должен никуда отходить, — заметил Бернард. — Я считаю, что он должен всю службу отстоять перед ракой с опущенной головой. Так делали в моей стране до того, как я уехал оттуда.

— Но сейчас мы в Норвегии, — напомнил я. — Если конунг всю службу простоит перед ракой, рассердятся священники, — ведь тогда люди будут смотреть на него, а не на них.

— Ты сам только что ты сказал, что нас не волнует, что подумают священники. Но это неважно, в твоих словах есть смысл. Трудность в том, чтобы придумать достоверное поведение, а что ты там будешь чувствовать, это уже неважно. Главное, твое поведение должно быть достойно и конунга и Бога.

Я сказал:

— А если так, конунг должен пройти по церкви, остановиться перед ракой, повернуться лицом к людям и преклонить колени перед ними. Потом он встанет, повернется лицом к раке, снова медленно опустится на колени и уже всю службу простоит на коленях. Люди будут довольны, что сначала преклонили колени перед ними, но больше достанется Богу, потому что конунг будет стоять перед ним на коленях гораздо дольше.

— Это не годится, — в один голос заявляют Эйнар Мудрый и Сверрир. — Как ты не понимаешь, что ни один конунг не может преклонить колени перед людьми раньше, чем он преклонит колени перед священной ракой?

Эйнар Мудрый берет руководство на себя, он начинает сердиться, а я знаю, что мой добрый отец принимает самые мудрые решения именно в минуты гнева.

— Конунг идет по среднему проходу, — твердо говорит он. — Идет несколько неуверенно. Но главное, медленно, государь, медленно! Помни, ты не должен разочаровать тех, кто смотрит на тебя. Потом ты опускаешься на колени, я согласен, что ты должен стоять на коленях дольше обычного. Но не слишком долго! Не забывай этого. Считай удары своего сердца. Мы сейчас посмотрим, как это получится. Думаю ста двадцати ударов будет достаточно. Вообще-то хватило бы и ста, но в такой день сердце у тебя будет биться чаще, чем обычно. Потом ты встанешь, обернешься к людям и слегка наклонишь голову, так ты выразишь им свою благодарность. Но опускаться на колени перед своим народом конунг не должен. В этом наклоне головы выразиться твоя благодарность за то, что ты стоишь перед священной ракой. Потом ты отойдешь в сторону и всю службу будешь стоять со склоненной головой.

Конунг сказал:

— Я думаю, так будет лучше всего.

Остальные еще немного сомневались в таком решении. Конунг же начал упражняться, он повторял все снова и снова, и тут выяснилось, что он не слышит ударов своего сердца. Тогда мы придумали, что, став на колени, он сложит руки, как для молитвы, и пальцем найдет на запястье жилу, в которой бьется кровь. Ста двадцати ударов оказалось слишком мало. Мы увеличили число до трех сотен. Потом конунг поднялся с колен.

На другой день мы благодарили Бога в церкви Христа.

Вечером после благодарственной службы в церкви Христа мы со Сверриром беседовали об архиепископе Эйстейне.

— Для нас архиепископ более опасен, чем ярл, — сказал он. — Я надеялся, что он не обратится в бегство из-за нашего прихода. Теперь мне бы хотелось, чтобы он вернулся обратно. Поэтому мы должны оказывать уважение каждому священнику и кланяться ниже, чем обычно, каждому настоятелю. Я не сменю ни одного епископа, хотя у меня и есть на то власть. Пусть поймут, что хотя моя власть будет все время набирать мощь, как ее набирает шторм, налетевший с моря, использовать ее против людей церкви я не буду. Нет! Я скорей обойдусь несправедливо со своими людьми, лишь бы привлечь на свою сторону архиепископа Эйстейна и его лживую свиту. Тебе не кажется, Аудун, что мы, священники, слуги дьявола? Мы научились читать и многие из нас умеют думать, и вдруг нам в голову лезет всякая дьявольщина! — Он посмотрел на меня и засмеялся. — Мы должны были стать людьми неба, а стали мелкими и хитрыми апостолами земного царства. Архиепископ Эйстейн неглупый человек. Он знает, что я священник. И ему кажется, что он знает, о чем я думаю. Во многом, он, конечно, прав. Он понимает, что может набить себе цену. Хочет выждать и посмотреть, что будет дальше. Если мы пустим кровь ярлу Эрлингу и конунгу Магнусу, — а я уверен, что так и будет, хотя порой моя уверенность в этом сильно колеблется, — архиепископ Эйстейн изрядно поднимет цену на свое возвращение в Нидарос. Вообще-то ярлу и архиепископу легче понять друг друга. Ведь Эрлинг Кривой не священник. Он хитер, жесток, умен, лукав и неискренней. Но эти качества в нем грубее и откровенней, чем в архиепископе. Мы, священники, куда ближе к дьяволу, чем он.

Сверрир поднимает рог и смеется, лицо его посвежело, и он выглядит более веселым. Таким я не видал его с тех пор, как однажды он бежал дома по холмам вместе с Астрид, — он обнял ее за талию, швырнул в море, потом прыгнул за ней, вытащил ее на берег, и раздел — из-за большого камня мне была видна только ее голая нога, — он развел костер, чтобы Астрид обсохла, и держал ее над ним на руках, а потом, шутя, отшлепал по заду. Не зря говорили, что она горячо целовала его еще до того, как стала его женой.

В дверь постучали.

Вошел священник Симон, он не позволил остановить себя. В этот вечер Симон был пьян, и таким он мне нравился больше. Он никогда не пил столько, чтобы потерять равновесие и упасть, у него только словно костенели суставы, а редкие, но глубокие морщины вокруг глаз становились темнее лица. Голос Симона всегда был одинаково резкий. Когда Симон выпивал, его голос становился немного хрипловатым, точно приглушенным, это тоже было его оружие, хотя и не такое разящее, как до того, как он осушал рог.

Симон сел, не дожидаясь приглашения.

Я уже давно понял, что Симон не относится к тем, кого свободный человек может легко зарубить. Раб мог, конечно, подкрасться к нему сзади и размозжить ему голову молотом, но и это было бы по силам лишь тому, кто за свои злодейства попал бы в ад и не убив Симона.

Он наклонился к Сверриру и сказал:

— В городе говорят, что ты продал душу дьяволу…

Я вздрогнул, Сверрир тоже, я хорошо знал Симона: мысленно он уже прикинул, какую выгоду или неприятности нам принесут такие слухи. Он смотрел на конунга и смеялся — вернее, он только открывал рот и беззвучно изображал, что смеется. Смех оставался у него в горле и не вырывался наружу. Подняв рог, он повернулся ко мне, потом кивнул конунгу и сказал:

— Теламёркцы тоже считают, что ты продался дьяволу.

Я сразу понял, что Симон лжет. Но не сомневался, что при желании ему ничего не стоило убедить их, в чем угодно. Представь себе темную ночь, йомфру Кристин, дождь, жители города давно отправились на покой, и тут в дом, где спят воины, входит Симон, выбирает молодого парня, спящего с мечом под боком. Парня неожиданно будят, он просыпается, вскакивает и видит перед собой чьи-то темные глаза, чья-то рука трясет его и он слышит горячий шепот: Конунг продался дьяволу!

И — никого.

Я пытался понять, чего Симон хотел достичь своими словами. Сверрир тоже. Мы оба повернулись к Симону — робким этот человек не был, он взял мой рог и опустошил его.

И мне снова пришло в голову то, что уже приходило ночью, когда мы шли к Нидаросу. Это Симон, а не Сверрир, продался дьяволу. Если мы, слуги Божьи, вдвоем набросимся на него, мы его, конечно, убьем. Потом можно спрятать труп в спальном покое конунга, отослать всех стражей из усадьбы, вынести отсюда труп Симона и бросить его в Нид. Но все было не так просто.

Симон сказал:

— Если люди узнают, что я верю, будто ты продался дьяволу, скоро этому поверят многие…

— И чего же ты требуешь за свое молчание, серебро или усадьбу? — спросил конунг.

Конунг сразу заговорил о деле, Симон отодвинул рог, он решил, что ему выгоднее честно ответить на этот вопрос.

— Хочу стать епископом в Хамаре на Мьёрсе, — сказал он. — Думаю, Сверрир, что Упплёнд скоро покорится тебе. С Вестфольдом будет труднее, хотя самые большие трудности ждут тебя с Виком. Но если ты будешь повелителем Трёндалёга, то уж, конечно, захватишь и все селения вокруг озера Мьёрс. В таком случае я хотел бы стать епископом в Хамаре. Не помню, как зовут того старика, который сидит там сейчас. Но мы можем прогнать его к черту или утопить в Мьёрсе, если он сам не уберется по добру по здорову. А когда ты будешь повелителем всей Норвегии, Сверрир…

Ты думаешь, архиепископ Эйстейн когда-нибудь вернется сюда?

Я не думаю.

Симон смотрел на нас, теперь он не смеялся, он предстал перед нами во всем великолепии своей злобы. Никогда еще он не был таким худым, серым, взволнованным и готовым к прыжку. Хмель слетел с него, перед нами был муж с волей мужа и в то же время хищная ощеренная рысь.

— Тебе в самый раз быть священником, Симон, с твоей любовью к земным благам, — сказал Сверрир.

Он наклонил голову и поглядел на свои руки, словно увидел их впервые. Вдруг, вскочив, схватил Симона за горло, приподнял и отшвырнул прочь, снова схватил и подмял под себя на полу. Я тоже вскочил, табуретки опрокинулись. Одной рукой Сверрир схватил Симона за шиворот, другой — за мошонку и надавил. Симон заорал. Сверрир поднял его и отнес к низкой скамеечке у торцовой стены, где у него лежала Библия. Сверрир всегда возил с собой Библию. Он прижал голову Симона к Библии и велел поцеловать ее. Симон плюнул на Библию, Сверрир поднял его и стукнул головой о стену так, что у Симона изо рта и из носа хлынула кровь. Потом он снова прижал Симона ртом к Библии и велел поцеловать ее. Симон повиновался.

— Идет у него из задницы синее пламя? — спросил у меня Сверрир.

— Да! — крикнул я.

— Значит, дьявол покинул его, — усмехнулся Сверрир. — Но он еще вернется.

Симону пришлось три раза поцеловать Библию, прежде чем Сверрир отпустил его.

— Священнику полезно целовать слово Божье, — заметил конунг.

Потом он взял полный рог с вином, чудом не опрокинувшийся в этой потасовке, и выплеснул вино в лицо Симону. Пока Симон моргал глазами, конунг достал красивый льняной плат, который всегда держал при себе, чтобы вытирать лицо, и смыл кровь и вино с лица Симона.

Потом спросил:

— Тебе все еще хочется стать епископом в Хамаре?

— Нет! — ответил настоятель монастыря на Селье, и я первый раз услыхал, как у него дрогнул голос.

На пороге он обернулся и сказал голосом, звук которого я помню до сих пор:

— Говорят, государь, что твой добрый отец Унас где-то здесь в Трёндалёге, не тот отец, который конунг, а первый…

Он поклонился и вышел.

День конунга за трое суток до дня Йона:

Matutina [6]:

Конунг встает и идет к утрене в капеллу Марии. Конунга сопровождают: Бернард, Эйнар, Аудун. Аудун напоминает конунгу, что во время службы тот должен продумать и поручить Бернарду и Эйнару наблюдение за Симоном. Конунг возвращается из церкви Христа. Бернард и Эйнар получают задание.

В усадьбе конунга:

Конунг съедает легкий завтрак. Присутствуют: Бернард, Эйнар, Аудун. Кроме них, бывший друг архиепископа Эйстейна преподобный Кьяртан из Бёрсы. Разговор об архиепископе.

После того:

Конунг едет в Спротавеллир посмотреть, как люди из Теламёрка упражняются в воинском искусстве. Обращается к ним с короткой речью, во всеуслышание хвалит Гудлауга. Верхом возвращается в конунгову усадьбу.

Два знатных человека из Фросты. Короткая беседа с конунгом. Их сыновья вступают в дружину.

После того: в конунгову усадьбу приходят знатные люди.

Сигурд из Сальтнеса докладывает все, что лазутчики разузнали о бондах.

Возможность послать лазутчика на юг в Бьёргюн. Разговор длится до следующей службы.

Prima [7]:

Конунг не идет в церковь Христа на эту службу. Идет Эйнар Мудрый, он передает священникам поклон от конунга. Их приглашают на трапезу к конунгу на другой день.

Конунг у оружейников, шутит и смеется с оружейниками. Пожимает каждому руку, раздает серебряные монеты. Верхом возвращается в конунгову усадьбу.

Короткая встреча с Вильяльмом, Аудуном, Сигурдом. Вильяльм докладывает, что горожане говорят о конунге.

Первый разговор о том, как разделить дружину на ближнюю, малую, и большую.

После того: конунг едет в женский монастырь Бакки и приветствует настоятельницу. Объявляет: Любому воину запрещено находиться в монастырских стенах. О нарушениях этого запрета сообщается конунгу.

После Эйратинга конунг собирается еще раз навестить женский монастырь и привезти богатые дары.

Возвращается в конунгову усадьбу.

Tertia [8]:

Конунг не принимает участия и в этой службе. На службе присутствует Бернард, он приветствует священников.

Конунг ест, Аудун читает первый набросок выступления конунга на Эйратинге.

После того:

Конунг и Аудун — разговор об Унасе. Выбирают пятерых надежных людей, которые должны найти Унаса.

После того:

Конунг едет в Скипакрок, где строятся корабли. Пожимает руку каждому плотнику, раздает серебряные монеты.

Возвращается в конунгову усадьбу.

Хагбард Монетчик — серебряные монеты со знаком конунга. Конунг Сверрир не должен раздавать монеты со знаком конунга Магнуса.

Sextia [9]:

Конунг присутствует на службе в церкви Христа. Его сопровождают Йон из Сальтнеса и Гудлауг. Воины входят в церковь впереди конунга. Конунг опускается на колени позади них.

Аудун — напоминает конунгу перед службой о возможности отправить письмо архиепископу Эйстейну.

После этой службы — конунг едет с Сигурдом в Спротавеллир и наблюдает, как дружина упражняется в воинском искусстве. Обращается к воинам с коротким словом.

Возвращается в конунгову усадьбу.

Конунг объявляет, что даст пощаду всем пленным.

В городе сообщается, что конунг даст пощаду всем пленным.

Конунг отзывает назад сообщение, что он даст пленным пощаду. Сообщение отозвано.

В городе становится известно, что сообщение конунга о пощаде пленных, отозвано назад.

Люди Вильяльма слушают, о чем говорят горожане, когда становится известно, что сообщение о пощаде отозвано. Конунгу передают эти разговоры.

После того:

Короткая встреча с фру Гудрун из Сальтнеса. Присутствуют ее сыновья. Конунг подносит фру Гудрун богатые дары. Говорит: Каждый из твоих сыновей достоин делить со мной мое ложе.

После того:

Конунг обедает. По возможности избегает разговоров. Потом короткий отдых. Никто не делит с ним постель.

Перед отдыхом не докладывается ни о чем, над чем следовало бы подумать.

Nona [10]:

Конунг не присутствует на этой службе. Присутствуют трое из его ближайших людей.

Конунг беседует с Аудуном, Эйнаром, Бернардом о родичах архиепископа Эйстейна в Бьёрсе и о возможности пригласить их в качестве гостей на Эйратинг.

Сигурд, Вильяльм, Гудлауг, Йон — второй разговор о разделении дружины на малую и большую.

Возможность купить оружие у кузнецов Упплёнда.

Братья из Фрёйланда — короткое сообщение об устройстве сигнальных костров.

После того: Встреча с бондом из Сельбу, он смастерил шашки и хочет подарить их конунгу.

После того: Встреча с жителем Тьотты, который хочет подарить конунгу удила.

После того: Конунг отдыхает.

Vespera [11]:

Конунг присутствует на службе вместе с самыми знатными и дружелюбно настроенными горожанами. Дружеские разговоры на площади перед церковью после службы.

Конунг возвращается в усадьбу.

Ужинает вместе с несколькими гостями. Среди них Симон. Конунг привествует его так, словно между ними ничего не было. Беседа — о дальнейшем строительстве церкви Христа.

После того: Ближайшие люди конунга беседуют в усадьбе о пленных, следует ли давать им пощаду. Беседа длится до седьмой службы.

Completorium [12]:

Конунг не присутствует на этой службе.

Сигурд рассказывает последние новости из Упплёнда и Вика.

Конунг остается один перед тем, как лечь спать.

Спит, если возможно, без посторонних.

Однажды вечером шел дождь, погромыхивал гром, над города низко нависли тучи. Мы со Сверриром сидели в конунговой усадьбе, перед нами лежали дощечки с моими набросками обращения конунга к народу. Эту речь он должен был произнести на Эйратинге. По Нидаросу пошел слух, будто конунг продал душу дьяволу. Мы спорили, нужно или нет ему в своей речи говорить о том, что он знает об этих слухах. Я был против.

— Ты только привлечешь к этому внимание, и обязательно найдется кто-нибудь, кто этому поверит.

— Кто-то всегда чему-то верит, — возразил он. — Но трусливые станут еще больше бояться конунга, а умные проникнутся к нему уважением, если он осмелится сказать то, о чем большинство не осмеливается говорить.

Я был не согласен и спорил с ним. Времени почти не оставалось, речь должна была быть готова через две ночи. Потом ее следовало переписать начисто, и Сверрир должен был выучить ее наизусть. Он считал, что ему следует поупражняться прежде, чем он выступит с такой важной речью. Для этого из усадьбы нужно будет удалить всех обитателей, чтобы никто не узнал об этих упражнениях, — Эта речь должна звучать так, словно она только что вылилась из сердца, — сказал он. — Иногда ведь так и бывает. Но в этом случае было бы глупо не взвесить заранее каждое слово. Воин должен проверить остроту меча до того, как он ринется в сражение.

В дверь постучали.

— Есть много причин, по которым не стоит упоминать, что люди думают, будто ты продал душу дьяволу, — сказал я.

— Есть много причин, по которым следует упомянуть, что я знаю, о чем говорят люди, — возразил он.

— Ну так и скажи, черт бы тебя побрал!

— Мы должны все взвесить.

— И что же, по-твоему, перевесит? — спросил я.

— Я предпочитаю сказать об этом.

— Конунг всегда прав, — заметил я. — Даже когда не прав.

В дверь постучали.

Да, в дверь опять постучали, и я с досадой встал, чтобы открыть ее. Стражи у двери лишь в особых случаях разрешали кому-нибудь тревожить нас. За дверью стоял человек, с него бежала вода, сперва мы его не узнали. Потом оба вскрикнули от удивления: это был Свиной Стефан.

Да, Свиной Стефан, тот самый, который был кормчим на корабле, который привез нас с Фарерских островов в Норвегию. Мы ничего не знали о его судьбе с тех пор, как захватили Нидарос. Теперь он стоял перед нами.

Мы втащили его в покой, сдернули с него плащ так, что отлетели все пряжки, посадили на табурет, снова подняли и бросились наливать вино. Сверрир расплескал вино, когда пил из рога. Стефан выглядел усталым, но был рад встрече с нами и его мужественное, обычно мрачное лицо сияло.

Он рассказал, что последние дни перед нашим нападением на Каупанг люди Эрлинга Кривого ходили из дома в дом и искали, всех, кто мог оказаться их противником. Свиной Стефан и еще несколько человек выбрались тайком из города и спрятались в усадьбе Дигрин.

— Дигрин! Значит, ты приехал туда сразу после того, как мы оттуда ушли!

Мы опять стали обниматься от радости, выпили, наконец Стефан глянул в сторону:

— Аудун…

— Я знаю, — коротко сказал я.

— Из Торсхёвна пришел корабль, люди, приплывшие на нем, говорили, что твоя добрая матушка фру Раннвейг умерла легкой смертью.

— Я знаю, что она умерла, — сказал я. — Я видел, как Дева Мария несла ее в своих объятиях, когда молился в капелле Марии.

Сверрир крикнул служанкам, чтобы нам принесли поесть, и на столе тут же появилась всякая снедь. Стефан спросил, примут ли его в войско конунга Сверрира, и Сверрир с радостью уверил его в этом:

— Не много я знал людей, Стефан, которые были бы храбрее тебя, — сказал он. — И умнее тоже.

— Не ждал я, что увижу тебя конунгом, — сказал Стефан.

— Это оказалось неожиданным не только для тебя, — усмехнулся Сверрир.

— Там стоит еще один человек, — сказал Стефан.

— Кто же это? — поинтересовался конунг.

— Ты не обрадуешься, увидев его, но все же, я думаю, твоя доброта к нему перевесит твою к нему неприязнь.

— Тогда я знаю, о ком ты говоришь. — Конунг поглядел в сторону, по-моему, его трясло.

— Раньше его считали твоим отцом, — сказал Стефан.

— Приведи его сюда! — Сверрир отошел к стене и прислонился к ней спиной.

Ты помнишь, йомфру Кристин, что Унаса в Норвегию с Фарерских островов привез сборщик дани Карл. Теперь мы узнали, что в Бьёргюне Унас бежал от людей ярла и здесь, в Нидаросе, встретил земляка из Киркьюбё — Свиного Стефана. Они вместе отправились в конунгову усадьбу, чтобы повидаться со Сверриром, но трезвым Унас боялся встретиться с сыном.

Сын — не сын, отец — не отец, я украдкой наблюдал за ними. Один — молодой, невысокий, крепко сбитый, с некрасивым, но сильным лицом, пронзительным взглядом, учтивый и приветливый. Другой — похожий на кошку, вытащенную из реки. Когда-то Унас был такого же роста, как Сверрир, теперь съежился, сгорбился, поседел, у него дрожали руки, он вообще сильно постарел за то время, что мы не виделись. Что было известно о конунге Сверрире и его происхождении, что я знал о его матери, фру Гуннхильд, что содержалось в ее рассказе, божья истина или дьявольская ложь?

Но я знал, как мне поступить.

Я подошел к Сверриру и тихо спросил;

— Думаю, государь, мне следует взять эти дощечки и подумать ночью над твоей речью?

Он взглянул на меня с благодарностью, потом сказал, чтобы я оставил дощечки и подождал снаружи, пока он не позовет меня.

— Хорошо. — Я взял под руку Свиного Стефана — он был не очень сообразителен, — и мы вместе вышли из дома.

Мы ждали под проливным дождем. Один из стражей, который в темноте не узнал меня, велел нам покинуть конунгову усадьбу. Я сердито назвал себя. Страж что-то буркнул и ушел. Мы со Свиным Стефаном спрятались от дождя под деревом.

— Здесь нам будет слышно, когда конунг позовет нас, — сказал я.

Чтобы скрыть одно горе другим, я начал расспрашивать Свиного Стефана, долго ли болела моя мать перед смертью. Он сказал, что, насколько ему известно, она избежала больших страданий и время ее ожидания было недолгим.

— У нее там было много друзей, — сказал он, — и они помогали ей. И это была святая правда. Где, как не дома, на всей Божьей земле найдет себе друзей скромная доброта, ничего не требующая для себя, готовая поддержать ближнего и в шторм и во мраке ночи и предложить свою помощь страждущему? С ней не было ни мужа, ни сына, когда она умирала. Но что, йомфру Кристин, нам известно о нашей собственной смерти?…

Мы немного поговорили со Стефаном, странная это была встреча. Несколько раз Стефан прочищал горло, может, хотел задать вопрос, а может, обругать кого-то или многих. Но каждый раз я успевал опередить его вопросом о моей доброй матушке. Он ничего не знал.

— Аудун! — послышался голос конунга.

Я взял Свиного Стефана под руку, и мы вернулись в покой Сверрира.

Унас сидел на скамье, закрыв голову руками, рог был уже пуст. Значит, сын угостил отца, чтобы успокоить его боль… Я хочу сказать: конунг угостил своего приемного отца, чтобы тому было легче вынести то, что его ожидало. Конунг был невесел, но совершенно спокоен.

— Я рад, что ты пришел и привел с собой Унаса, — сказал он Стефану. — Сейчас тебя устроят на ночлег, а утром мы встретимся опять. Покойной ночи.

Я тоже пожелал Стефану покойной ночи. Потом пришел человек и увел его.

Унас так и не поднял головы, лицо его было закрыто руками. Сверрир уже устал. Он заговорил медленно — мне даже показалось, что он начинает с объяснений, чего обычно никогда не делал. Но тут же он оборвал себя, отвел меня в угол и спросил:

— Проводишь его из Нидароса?

— Да, — ответил я.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Говори прямо.

Конунгу стало неприятно при мысли, что я мог превратно понять его, он быстро и устало провел рукой по глазам. Потом сказал хрипло:

— Ты проводишь его из города, но с ним ничего не должно случиться, понимаешь…

— Понимаю, — сказал я.

— Халльвард Губитель Лосей пойдет с тобой. Пальцы он потерял, но ходить может и мужества ему не занимать. Ты выведешь их из города и вернешься обратно, дальше они пойдут одни. Передай Халльварду то, что я сказал тебе: С ним ничего не должно случиться.

— Хорошо.

— Халльвард отведет его в Сельбу, там Халльварда знают. Пусть найдет там человека, который отведет Унаса в Ямталанд, а сам вернется сюда. Пусть передают один другому мой наказ: С ним ничего не должно случиться.

— Я позабочусь, чтобы твой наказ передавался от человека к человеку.

— Тогда ступай с Богом.

Он посмотрел на меня, и в глазах у него блеснули слезы, он смахнул их рукой и произнес слова, которые я запомнил навсегда:

— Не знаю, Бог ли ведет нас…

Он подошел к Унасу и положил руку на его седую голову. Я вышел и ждал на крыльце рядом со стражем, но не говорил с ним. Вскоре вышел и Унас. На поясе у него висел кошелек. За Халльвардом Губителем Лосей уже послали, и он вскоре явился. Мы вместе пустились в путь.

Мне пришло в голову, что Унас может захотеть убежать от нас, поэтому я отступил в сторону и пропустил его вперед. Он тихо сказал:

— Я не убегу.

Дорога была грязная, в темноте мы не видели деревянных мостков, а факела у нас не было. Унас оступился и упал, я поднял его. От него сильно пахло вином. Он плелся, шатаясь, впереди меня, вид у него был жалкий.

Я вывел их из города, дождь усилился, над фьордом сверкали молнии. Наконец мы остановились, я отвел Халльварда в сторону, потом понял, что это глупо, и подозвал к нам Унаса.

— Слушайте оба, — сказал я. — Вот наказ конунга. Ты Халльвард должен позаботиться, чтобы Унас благополучно добрался до Сельбу и потом дальше, до Ямталанда. С ним ничего не должно случиться.

Мы прошли еще немного, потом я остановился и протянул Унасу руку. Он слегка пожал ее.

— Как думаешь, — спросил он, — Сверрир и в самом деле сын конунга?

— Он избранный, — ответил я. — Но кто избрал его?

— Поэтому мне нельзя здесь остаться. Это умно.

Он простился и пошел дальше. Халльвард пошел за ним.

Я смотрел им вслед.

По дороге назад я снова думал о моей доброй матушке, я мог думать только о ней. Страж перед конунговой усадьбой не узнал меня в темноте и спросил, отношусь ли я к людям конунга.

— А ты сомневаешься? — спросил я.

Он поднял факел и узнал меня. Тогда он впустил меня внутрь.

Но мне расхотелось идти в усадьбу, и я остался в городе до наступления утра.

Вот что я помню о молодых людях, ставших потом моими друзьями:

Я сидел во дворе конунговой усадьбы у стены, освещенной солнцем, и отдыхал после работы над речью, которую конунг должен был произнести на Эйратинге. Ко мне подошли три молодых воина — Эрлинга сына Олава из Рэ я хорошо узнал во время нашего долгого пути из Вермаланда сюда. Двое других были братья Торбьёрн и Коре из Фрёйланда. Они держались учтиво и сказали, что хотят сообщить мне нечто, тяжким грузом лежащее у них на совести.

Я не привык к тому, чтобы воинов беспокоила совесть, и попросил их рассказать, в чем дело. Оказывается в Нидаросе ходили слухи, будто Сверрир не может представить доказательства, что он сын конунга.

— Мы вовсе не собираемся спорить с тобой об этом, мы только хотели спросить, а ты, если можешь, ответь нам, — сказали они.

Со временем я лучше узнал всех троих, и я горжусь своим ответом, от которого мне не пришлось отказываться и потом. Все трое были высокие и красивые, умные и бесстрашные. Что-то от них передалось мне, их душевный жар, похожий на ветер, посланный Богом. Я пригласил их сесть. Они сели.

Я сказал:

— Конунг Сверрир вышел из темноты к свету, он защищает всех нас, и он сильный человек.

Они не возражали.

— Конунг Сверрир обладает внутренней силой, он остается человеком Бога даже тогда, когда ему приходится прибегать к оружию дьявола, чтобы иметь возможность следовать своим путем.

Они не возражали.

— Он избранный, — продолжал я. — Всемогущий избрал его, и мы, ничтожные, поклялись ему в верности.

Они не возражали.

— Но сын ли он конунга, я не знаю.

Они посмотрели на меня.

— Но пусть это останется между нами, я полагаюсь на вас. У конунга была добрая мать, я знал ее. Однако к фру Гуннхильд приходил не один мужчина, и только один из них был конунг.

— Значит, он сын конунга, — решил Коре из Фрёйланда. — В своем сердце он сын конунга, и в моем тоже.

— Да, он сын конунга, — сказали и другие, — ибо если он и не сын конунга, он все-таки его сын милостью Божьей.

— Конунг дал мне право сомневаться, — сказал я, — поэтому я верю, что он сын конунга.

Они хотели уйти, но я попросил их остаться. И искал, о чем поговорить с ними, какую-нибудь общую для всех тему, чтобы победить их скованность из-за того, что я был близок конунгу.

— Может, поговорим о служанках, которые не всегда одинаково охотно служат воинам? — предложил я.

Они оживились, и нас всех словно захлестнуло одной волной. Мы хорошо провели тот день.

После того они стали моими друзьями и оставались ими и в добрые и недобрые времена. Мы беседовали о вечном, но не знали ответов на свои вопросы. Иногда мы говорили и о женщинах — мы все одинаково плохо их знали и пытались скрыть это друг от друга. В такие минуты мы бывали особенно счастливы.

Йомфру Кристин, дружба между мужчинами — почти самый большой дар из всех, полученных нами от Бога. А самый большой — это любовь.

Вот что я помню о молодой женщине, которая продавала лук:

Однажды вечером я пошел один бродить по городу, мне хотелось поглядеть на людей и на городскую жизнь. В Нидарос уже собирались бонды из окрестных селений, чтобы присутствовать на Эйратинге и провозглашении конунга. На улицах кишели люди, продажные женщины открыто предлагали себя, некоторые, обезумев от желания, хватали меня за пояс, когда я проходил мимо них. За ними бегали мальчишки и совали им под юбки палки, женщины громко бранились, перед трактирами не совсем трезвые воины беседовали с горожанами. Я подошел к лавке, где какой-то торговец продавал лук. Покупателей было много, и я стал в очередь последним — человеку конунга не следовало теснить людей.

Неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд и поднял глаза. Торговцу помогала продавать лук молодая женщина, может, его дочь. Она смотрела на меня. Меня вдруг потянуло к ней. Иногда так бывает. Тебя вдруг несет, как лодку по волнам, ты потерял управление, твою лодку несет в водоворот и ты не можешь помешать этому. У тебя есть весла, но ты не гребешь, тебе хочется закружиться в этом водовороте, ты ждешь жаркой встречи с той, которой никогда прежде не видел. Такое чувство охватило меня тогда. И ее, должно быть, тоже.

Покупающие медленно продвигались вперед, и я старался угадать, из чьих рук, ее или его, я получу лук. Выходило, что из ее, и я думал: может, и она думает о том же?

Тогда в толпу покупающих втиснулся воин, который не хотел ждать, и лук я получил из рук торговца.

Стоя перед ним, я взглянул на нее — она смотрела на меня. Руки у нас дрожали.

И я ушел от них.

Вот что я помню о паломниках:

В Нидарос пришли паломники, они принесли тяжелый крест, упали на колени и стали молиться. Они были грязные и устали после долгого пути, конунг вышел к ним и поблагодарил за то, что они проделали такой длинный путь, чтобы увидеть город, где хранится рака с мощами святого конунга Олава. В толпе паломников была Рагнфрид. Да, да, та самая женщина в жизни Сигурда из Сальтнеса. Она несла на руках их сына, позвали Сигурда, он прибежал. Когда он обнял ее, я отвернулся, и конунг тоже.

Был с ними и Малыш, сын Хагбарда Монетчика. Мы были вынуждены оставить его в Сокнадале у добрых людей, когда ушли оттуда, чтобы сразиться за Нидарос. Теперь паломники принесли его на плечах к отцу. И Хагбард пришел к сыну.

Я снова отвернулся.

Конунг сказал мне:

— Конунг — одинокий человек.

— Не конунг тоже может быть одиноким, — заметил я.

И рассказал ему о женщине, которая продавала лук, и о том, что я чувствовал, глядя на нее.

— Но ты можешь найти ее? — Он оживился.

— А что я могу предложить ей? — спросил я.

— Любовь у тебя есть, но мира нет.

— Честный человек дает или два куска серебра или ничего, — сказал я.

Он взглянул на меня и сказал, что дружба между мужчинами — почти самый большой дар из всех, полученных нами от Бога.

В ту ночь мы долго сидели и говорили о любви и дружбе, но о луке мы не говорили.

Вот что я помню о старом человеке и серебре:

Однажды в конунгову усадьбу пришел старый полуголый человек. Он был похож на лемминга, которого довели до бешенства, тыкая в него палкой. Стражи не сумели его удержать, от гнева у него на губах выступила пена, из одной ноздри на бороду текла струйка крови, и он быстро слизывал эту кровь, чтобы не потерять ни капли.

Я узнал его. Это был кормчий, у которого мы отобрали серебро и корабль, а его самого бросили за борт.

Значит, он все-таки не утонул, он плыл на бревне, когда мы потеряли его из виду. Видно, какой-нибудь чертов сын проплывал мимо на лодке и выловил этого негодяя. Теперь он был здесь. И требовал назад свое серебро.

Многих людей повидал я за те годы, что мы скитались по стране. Среди них были смелые, Но были и трусливые, я забыл почти всех. Но подумай, йомфру Кристин: мы бросили этого человека за борт и уплыли от него. И вот он явился к нам и требует, чтобы ему вернули его серебро.

Конунг вышел из дома, он собирался сесть на лошадь, чтобы куда-то ехать. Старик хотел изловчиться и схватить его за горло. Стража отшвырнула старика, я ткнул его кулаком в живот, и он с воплем согнулся пополам. Но тут же вскочил и снова выкрикнул конунгу в лицо свое требование:

— Я хочу, чтобы мне вернули мое серебро!..

Конунг рассердился. Он уже перекинул одну ногу через спину лошади и висел в положении, не совсем подобающем его сану. Лошадь забеспокоилась, взбрыкнула задними ногами и начала мочиться из презрения к конунгу и его людям. И все время этот жалкий, тощий старик орал в ухо конунгу:

— Я хочу, чтобы мне вернули мое серебро!..

— Ты дьявол! — крикнул конунг. — Тебе уже давно следовало сдохнуть!

— Ну так убей меня! — крикнул старик. — Убей меня к черту! Отними у меня жизнь! Или верни мне мое серебро!..

— У меня нет времени убивать тебя, — ответил конунг. — Я спешу в церковь на службу! — Он с силой отшвырнул старика, вцепившегося в его плащ.

— Ты спешишь не в церковь, ты едешь в Спротавеллир посмотреть, как там упражняются воины, — сердито сказал я.

— А ты заткни свою вонючую пасть! — рявкнул на меня Сверрир. — Я езжу в церковь, когда хочу!

Старик продолжал кричать:

— Отдай мое серебро до того, как поедешь в церковь!..

— У меня нет времени убивать тебя! — рявкнул опять конунг. — Я еду в церковь. Он схватил свой кошелек и швырнул его в голову старику, замок раскрылся и оттуда выпала горстка серебра. — Забирай это!

Старик не заставил просить себя дважды, он бросился в грязь и стал совать серебряные монеты себе в рот, он как будто ел серебро.

— Так куда я еду, в церковь или в лапы к дьяволу? — спросил у меня конунг.

— Ты едешь в Спротавеллир, хитрец, — ответил я и вскочил на другую лошадь.

— Не убивайте старика! — крикнул конунг страже. — Пусть живет, пока у меня не будет времени убить его!

Конунг был в такой ярости, что по ошибке вместо Спротавеллира поехал все-таки в церковь.

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

Мы с ним обсуждали речь, которую он должен был произнести на Эйратинге.

— Очень важно, — сказал он, — лишний раз повторить, что конунг Магнус не сын конунга. Он сын дочери конунга и ярла и потому не имеет права именоваться конунгом. В этом нарушении закона повинен прежде всего архиепископ Эйстейн, поскольку он короновал Магнуса. Но последнего говорить не следует. Это может задеть архиепископа. А я не хочу его задевать.

Поэтому все нападки должны быть направлены против конунга Магнуса и его отца ярла Эрлинга. Я должен снова и снова повторять, что они сознательно нарушили закон, объявив конунгом страны того, кто не имеет на это права.

Не надо слишком подчеркивать, что я сын конунга. Я скажу это твердо, коротко и без лишних слов. Если я потрачу на это слишком много времени, всем покажется, будто я в этом сомневаюсь.

— Выпьешь пива? — спросил он.

— Я не пью, когда пишу, — ответил я.

Он сделал глоток и по бороде у него потекла пена.

— Я должен идти сегодня к службе? — спросил он.

— Нет, вместо тебя пойдет Бернард.

Он вздохнул с удовлетворением и осушил чашу.

Вот что я помню о плаще конунга:

Конунг хотел одеться на Эйратинг так, как одеваются воины. Но сверху он собирался надеть красный плащ из валлийского сукна, который сможет одним движением сбросить с себя, когда его начнут чествовать. Он хотел предстать перед своими людьми одетым так же просто, как и они.

И тут оказалось, что в Нидаросе нет валлийского сукна. Во всех лавках, у всех купцов оно словно сквозь землю провалилось. Мы поняли, что горожане без большого восторга относятся к конунгу и его людям. Им хотелось поставить его на место.

Вильяльм попросил согласия конунга: он пойдет и достанет то, что необходимо.

— Нидарос не такой уж большой город, и я догадываюсь, где прячут сукно.

Но конунг не мог дать на это согласия.

— Плохо получится, если я поднимусь на холм тинга и позволю во имя закона провозгласить меня конунгом в плаще, который я добыл, нарушив закон. Едва ли закон можно истолковать так, что купцы не имеют права прятать то, что принадлежит им, и не продавать, если на то не будет их воли.

Мы заспорили, и мой добрый отец Эйнар Мудрый, который знал законы лучше многих из нас, сказал, что закон стоит на стороне конунга.

— Можешь не опасаясь послать Вильяльма за сукном, — сказал он.

— В любом случае я буду выглядеть смешным, — возразил конунг. — Люди станут смеяться, если я появлюсь в новом плаще и при этом будут знать, что мне пришлось отправить для этого к купцам самого предводителя моей дружины.

Сигурд из Сальтнеса сказал:

— Здесь в Нидаросе есть дом, где хранится столько сукна, что хватит, чтобы одеть небольшое войско.

— Где это? — хором закричали мы.

— В усадьбе архиепископа, — ответил Сигурд.

Он был прав, в усадьбе архиепископа хранилось много разного добра, было там, конечно, и валлийское сукно. Но конунг строго-настрого запретил брать что-либо оттуда, не мог же он нарушить свое слово, чтобы раздобыть сукна себе на плащ. Мы задумались, время шло, его оставалось все меньше и меньше, человек, который должен был сшить плащ, все еще ждал в конунговой усадьбе. Тогда мы впервые услыхали, что плащ будет шить мужчина. Но это был Леонард, ваятель, вытесавший из камня голову конунга Магнуса, тот, которого мы со Сверриром видели в церкви Христа. Леонард умел также шить нарядную одежду. Слух о том, что плащ конунгу будет шить мужчина, уже распространился по усадьбе. На дворе собралась толпа любопытных женщин, они кричали, что хотят взглянуть на конунга, когда с него будут снимать мерку.

Конунг засмеялся, вышел из покоя, позвал Леонарда, и тот пришел, чтобы снять с конунга мерку.

— Но сукна вы не увидите! — крикнул он женщинам. — Никто до Эйратинга не узнает, какого оно цвета!

Он весело помахал им и вернулся в дом.

— Где мы достанем это чертово сукно? — спросил он, садясь на почетное сиденье.

Тогда Сигурд из Сальтнеса вспомнил, что паломники, пришедшие с дарами в церковь Христа, принесли с собой штуку валлийского сукна. Он побежал и привел Рагнфрид. Она подтвердила: у паломников есть штука красного валлийского сукна, и они будут рады, если конунг примет его от них в дар.

— Это хороший знак, если я получу плащ в дар от паломников у раки конунга Олава Святого, — сказал Сверрир. — Ты позаботишься, чтобы жители Нидароса узнали об этом? — спросил он у меня.

— Бернард больше подходит для этого, — ответил я. — И поручений у него меньше, чем у меня.

— Я с удовольствием позабочусь, чтобы жителям Нидароса стало известно об этом, — сказал Бернард.

Вот что я помню о бонде из Фросты и о девушке, которую собирались повесить:

Однажды к конунгу пришел бонд и привел с собой девушку, чтобы ее тут же повесили. Она была служанкой у него в усадьбе, и ее уличили в воровстве.

— Как же можно повесить такую красивую девушку, — сказал конунг. — Смотри, какая она сильная и ловкая. Используй ее на какой-нибудь работе. Не думаю, чтобы она стала опять красть.

— Она крадет все, как сорока крадет блестящие пуговицы, — сказал бонд. — И какой толк прогонять ее прочь, ведь тогда она будет красть у других. Я привел ее из Фросты, и она знает, что конунг повесит ее, когда она окажется у него в руках. По пути сюда я говорил всем встречным, что если новый конунг вешает всех воров и бесчестных людей, значит, он соблюдает наши законы.

— Но я не могу просто так повесить ее, — сказал конунг. — Может, она отказала тебе в твоих домогательствах и ты оговорил ее, чтобы отомстить ей. Ты воровала у хозяина? — спросил он у девушки.

— Да, — ответила она.

Она была красивая и статная, сильные плечи, руки, не боящиеся работы. Вешать такую девушку было жалко, но, с другой стороны, если б ее повесили, это было бы по закону.

— У тебя много сыновей? — спросил конунг у бонда.

— Трое.

— Мне нужно четыре молодых человека, — сказал конунг, — даже пять, и я думаю, что двое или трое вернутся домой живыми. Твои сыновья здесь?

— Они дома, во Фросте, — ответил бонд, он дрогнул.

— Ты сразу возвращаешься домой?

— Да, государь, если на то будет твоя милость.

— Тогда сначала ступай в березовый лес в Спротавеллире и высеки там девушку розгой. Потом можешь вернуться домой к сыновьям и сказать, чтобы они жили спокойно.

— Вытерпишь розгу? — спросил он у девушки.

— Да, — сказала она.

— Тогда высеки ее покрепче, — сказал он бонду. — А если ты и впредь будешь красть, хозяин приведет тебя ко мне и я прикажу тебя повесить.

— Да, — сказала она.

Они ушли, а мы продолжали обсуждать речь, которую конунг должен был произнести на Эйратинге.

Вот что я помню о том, как ходил в усадьбу архиепископа:

Конунг сказал:

— Я велел своим людям не подходить к усадьбе архиепископа ближе, чем на двадцать шагов. Сам я не могу пойти туда, за мной следит слишком много глаз, тут же кто-нибудь отправится тайными путями к архиепископу и сообщит ему, что конунг захватил его усадьбу. Но ведь мы даже не знаем, где он. Может, он все-таки скрывается здесь?…

Я молча смотрел на него. Он продолжал:

— Здесь он или нет? Какой-то человек уехал из Нидароса, и мы решили, что это был архиепископ, но кто знает точно? Может, он вовсе никуда не уезжал, а заперся у себя в усадьбе? Или скрывает там отряд своих людей, которые только и ждут, чтобы нанести удар нам в спину. Откуда мы знаем? Так ты сходишь туда?

— Да, — ответил я.

— Ступай босой, без оружия, голову посыпь пеплом — выдашь себя за верующего, который ищет самого близкого к Всевышнему человека, после папы в Ромаборге.

— Хорошо, я пойду.

— Думаю, с тобой ничего не случится. Но не считай себя в безопасности, кто-нибудь, полагающий, что ты пришел со злым умыслом, может подкараулить тебя за дверью. Иди с опущенной головой и не защищайся, уж лучше позволь убить себя.

— Спасибо за добрый совет, — сказал я. — Я преданно иду по твоему пути, хотя и не всегда с большой радостью.

Мне не хотелось, чтобы в конунговой усадьбе меня видели одетого кающимся грешником, поэтому Сверрир приказал, чтобы все стражи отправились на поле упражняться в воинском искусстве. Служанок он запер в доме и сказал, что прикажет их высечь, если они станут подглядывать. После этого я взял из очага золу и посыпал ею голову, заменил свои плащ рваным, скинул башмаки, препоясался веревкой и ушел.

День был погожий, гомонили птицы и по небу бежали легкие облака. С фьорда тянул теплый ветер. Я быстро прошел те несколько шагов, что отделяли конунгову усадьбу от церкви Христа и подошел к усадьбе архиепископа. Она выглядела пустой и покинутой. Один из людей архиепископа стоял на страже у ворот, о том, что он стоит там, мы знали и раньше, но больше — ничего.

Я поздоровался со стражем и сказал:

— Я не имею права заходить внутрь, и конунг не требует этого. Но Бог сказал мне: В своем покаянном паломничестве по залитой кровью земле ты должен также преклонить колени и помолиться в покоях архиепископа.

Он пропустил меня внутрь.

Сперва я шел по длинному холодному коридору, стены отзывались эхом на мои шаги, хотя я был босиком и ступал осторожно. Потолок был высокий, и в конце коридора я увидел дверь. Я вошел внутрь. И оказался в большом праздничном покое.

Я еще ни разу не видел такого большого помещения, если не считать церкви. Здесь все было великолепно, стены были увешаны красивыми шкурами и коврами, над которыми ткачихи в более солнечных краях, чем наша бедная Норвегия, трудились, верно, не один год. Я подошел к пустому почетному сиденью и поклонился ему — это было место архиепископа. Я понимал, что за мной через дырочки в стенах все время следят чьи-то глаза и потому, оказав таким образом честь сбежавшему архиепископу, я подошел к изображению Всевышнего, висевшему на торцовой стене, и опустился перед ним на колени. Тут я, как бы раскаявшись, что выразил свое почтение не в том порядке, как следовало, задержался перед изображением Христа дольше, чем нужно. Наконец я встал и вышел из этого покоя.

Я прошел через весь дом. Видел большие богатства, но людей не видел. Слышал собственные шаги и один раз птичье пение, когда проходил мимо маленького открытого оконца, у которого снаружи пела птица. Видел оружие и дорогие одежды, в одном покое стояли большие сундуки и лари, и мне очень хотелось поднять хоть одну крышку. Но я не осмелился, помня о следящих за мной глазах.

Я вышел оттуда. И почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит и внимательно смотрит на меня.

Я оглянулся. Это был невысокий, худой человек с выразительным и властным лицом. Он не ответил, когда я склонил голову и сказал:

— Я кающийся грешник, мне хотелось помолиться и здесь.

Мы долго смотрели друг на друга.

Вот что я помню о Тьодреке, монахе с Нидархольма:

Он стоял у большого стола в покое, который, как я понял, был рабочим покоем архиепископа. На столе лежал пергамент и красивые дощечки, покрытые воском, по книгам, стоявшим здесь, было видно, что их прилежно читали. Я сказал монаху:

— Ты, должно быть, удивлен, что чужой, недостойный человек вторгся в усадьбу архиепископа? Но я уже сказал, что свершаю покаяние, и думал, что порадую Всевышнего, если помолюсь также и здесь.

Он слегка склонил голову, как будто мои слова удовлетворили его, но лицо у него было по-прежнему высокомерным.

— Я Аудун сын Эйнара из епископства Киркьюбе, — сказал я. — И близкий друг конунга Сверрира.

— А я монах Тьодрек с Нидархольма, — сказал он. — С разрешения епископа я нахожусь в его усадьбе, чтобы написать по-латыни сагу о нашей стране.

Он произнес это так, словно объявлял себя чудом Божьим, и моя неприязнь к нему заметно усилились. Но я не подал вида. В своей жизни я видел много высокомерных людей, но он, пожалуй, превосходил всех. Он крутил в руке перо и, словно в задумчивости, наливал воск на дощечку. Это означало, что его ждут более важные дела, чем праздный разговор с таким, как я.

— Значит, когда придет время, тебе придется написать в своей саге о конунге Сверрире и его жизни, — сказал я.

Монах с удивлением посмотрел на меня, и удивление его было искреннее, он зажал пальцем одну ноздрю и презрительно сморкнулся.

Потом повернулся ко мне спиной.

— Тогда это сделает кто-нибудь другой, — сказал я и ушел.

Покидая усадьбу епископа, я подумал: это сделаю я.

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

— Возьмем одиннадцать пленных и зарубим их еще до начала Эйратинга, — сказал он. — У нас больше сотни пленных, выберем из них одиннадцать и прикажем их зарубить. Этого будет достаточно, чтобы напугать остальных.

— Но почему именно одиннадцать? — спросил я.

— Чтобы это выглядело, будто мы хорошо все продумали, — ответил он. — Никто не должен сомневаться, что мы зарубили их за совершенные ими злодеяния. Я сперва думал взять двенадцать. Но одиннадцать будет лучше.

— А я думаю, девятнадцать.

— Одиннадцать лучше, — сказал конунг. — Я еще не знаю, стоит ли брать представителей разных родов. Это, конечно, напугает больше народу, но и приведет к тому, что у нас появятся недруги в каждом из этих родов, Если мы возьмем одиннадцать человек из двух родов, у нас будет только два вражеских рода, но уже навсегда. Зато те, кого мы пощадим, будут нам благодарны.

— Я все-таки считаю, что надо зарубить девятнадцать, — сказал я.

— Довольно и одиннадцати, — решил он.

Он крикнул служанку и велел принести нам пива.

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

— Хочу предупредить тебя насчет числа одиннадцать, — сказал я. — Оно принесет несчастье. Возьми лучше девятнадцать, тогда никто не скажет, что ты действуешь по расчету. Будет выглядеть так, будто ты казнишь только тех, кого нельзя не казнить. Что это справедливый суд.

— Не понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Разве одиннадцать не выглядит так же справедливо, как девятнадцать? Зачем мне брать на душу грех за восемь не обязательных смертей? Ведь нужды в этом нет? У тебя в голове все спуталось, Аудун. Видно, тебе оказалось не по силам ходить с головой, посыпанной пеплом.

Мы заспорили, я разгорячился больше, чем следовало, и разозлил его. Увидев, что его глаза покраснели и запылали, голос зазвучал громче и он, покачнувшись, вскочил с табурета, я проговорил:

— Я не все сказал тебе.

— Что же еще?

— Я встретил одного монаха, его зовут Тьодрек, он с Нидархольма.

— И что же?

— Он сказал, что архиепископ поручил ему написать сагу. Но не о тебе.

Мы не спускали друг с друга глаз, очевидно, ему в голову пришла та же мысль, что и мне, его лицо посветлело прежде, чем я успел сказать:

— Сагу о тебе, Сверрир, напишу я.

— Да, — сказал он тихо и повторил громче, подходя ко мне и не скрывая своей радости. — Да, Аудун, когда придет время, ты напишешь мою сагу!

— И какое же число я должен буду написать в этой саге, одиннадцать или?…

Он взглянул на меня, сразу все понял, быстро провел рукой по глазам и сказал:

— Нет, не пиши одиннадцать. Но и не девятнадцать, Аудун. Нет, нет, только не девятнадцать.

Весь вечер мы проговорили о той саге, которую я когда-нибудь напишу.

Конунг собрал своих ближайших людей и сказал:

— Среди пленных есть два брата, Тумас и Торгрим. Они близнецы, одному из них следует отрубить руку за то, что они вместе ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти во время сражения за Нидарос. Хорошо, что они близнецы, они всегда вместе, и тот, кто сохранит обе руки, станет помогать брату.

— А что мы сделаем с остальными пленными? — спросил Вильяльм.

— Всем дадим пощаду. Но чтобы люди уважали праведный суд конунга, необходимо, чтобы о наказании, которое понесет один из братьев, стало известно всем. Надо собрать людей — пусть это произойдет у всех на глазах. К счастью, оба брата служат влиятельному роду, который воюет против меня. Остальные пленные пусть пока ничего не знают и пребывают в страхе перед тем, что их ждет.

— Ты хочешь вывести пленных, чтобы они все видели? — спросил Вильяльм.

— Не всех, только несколько человек, если большая часть останется в подземелье, это усилит их растерянность.

Конунг внимательно оглядел нас одного за другим, никто не возражал. Его решение отрубить руку одному из парней, дабы нагнать страху на своих противников, было не лишено риска. С другой стороны, выразив таким образом свою милость, он мог заслужить и их одобрение.

— Которому же из них я должен отрубить руку? — спросил Вильяльм.

— Которому хочешь, — ответил конунг. — Выбери того, кто тебе меньше нравится.

— Они похожи друг на друга, как ляжки молодой девушки. И они такие же похотливые, как девушки, — сказал Сигурд.

— Не могут они быть одинаково похотливыми, — возразил Вильяльм. — Так кому же из них мне следует отрубить руку?

— Какая разница кому, если они так похожи, — вмешался кто-то.

На том и порешили.

Вильяльм и его люди подняли из подземелья Тумаса и Торгрима. Те еще не знали, что их ожидает, но тут им сообщили решение конунга. Они ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти, — забрали у него серебряную пряжку, которую потом обнаружили на одном из них. Но на ком именно, не знал никто — таких одинаковых парней мы еще не встречали. Вильяльм знал их обоих еще детьми. Они тоже жили в Бувике, он часто играл с ними и даже брал к себе в лодку, когда ходил за рыбой. Вильяльм утешил братьев, что они не умрут.

— Во всяком случае, оба, — сказал он. — Но я не могу обещать, что тот, кто потеряет руку, не потеряет также и жизнь.

Конунг приказал, чтобы с тем, кому должны отрубить руку, обошлись по совести. Поэтому позвали знахарку, которая могла бы сразу оказать парню посильную помощь. День выдался погожий. В Нидаросе в те дни работали мало. Новые воины и предстоящий тинг в Эйраре возбудили в людях любопытство. Мужчины толпились в трактирах и харчевнях, из окрестных селений приходили все новые бонды. Когда по городу пролетел слух, что преступнику должны отрубить руку, дети и взрослые начали собираться вокруг Вильяльма и близнецов. Вильяльму пришлось попросить своих людей принести длинные березовые шесты. Положенные четырехугольником, они должны были удерживать любопытных на расстоянии. Но это не помогло, толпа напирала, и свободное пространство перед подземельем, где сидели пленные, постепенно сужалось. Тогда Вильяльм решил, что надо перенести все в Спротавеллир. Люди имеют право получить желанную радость.

И толпа, увеличиваясь на ходу, потекла среди домов. Впереди бежали дети, потом люди Вильяльма вели обоих братьев, братья молчали. За ними шел мой добрый отец Эйнар Мудрый, который должен был позаботиться о том, чтобы парень не умер, когда ему отрубят руку. Вместе с ним шла местная знахарка, ее звали Халльгейр, о ней говорили, будто она умеет колдовать, но никогда не пользуется колдовством во вред людям. За ними следовали горожане, их собиралось все больше, они сгорали от любопытства и радовались предстоящему развлечению.

Мой добрый отец Эйнар Мудрый вспомнил, что нужна смола: обрубок руки следует опустить в горячую смолу, чтобы поскорей остановить кровь. Одного человека послали в конунгову усадьбу за смолой, и он приволок большой бочонок смолы. Другой принес котел с горящими углями и торфом, чтобы разогреть ее к тому времени, когда парню отрубят руку.

— А вот рожечника у нас нет, — сказал кто-то.

Да, подумал я, наш Рэйольв, рожечник из Рэ, после битвы за Нидарос, лежит с распоротым животом и уже никогда в этой жизни не будет трубить в свой рожок. Мы шли долго, день был жаркий, но все с нетерпением ждали редкого зрелища и никому не пришло в голову повернуть назад из-за жары.

Вильяльм подошел ко мне и сказал, что так и не знает, кому же из близнецов он должен отрубить руку.

— Я знал их обоих еще детьми и никогда не мог отличить одного от другого. Если бы один из них нравился мне меньше другого, но, по правде говоря, они мне оба по душе. Конунг поставил меня перед трудным выбором. — Вильяльм наклонился ко мне: — Согласись, что это нехорошо с его стороны. Он должен был выбрать сам. Должен был сказать мне: Отруби руку Торгриму! Я бы спросил у них, кто из вас Торгрим? И все было бы в порядке. Иногда хитрость конунга превосходит мое понимание. Или ему все это безразлично?

Я не ответил Вильяльму, близнецы могли слышать наш разговор. Сейчас у них была надежда, что один из них избежит наказания, но кто именно, было неведомо никому. Вильяльм отер пот со лба, он начал сердиться.

— Знаешь, что я сделаю, — сказал он. — Я пошлю сказать конунгу, что мне не по душе отрубать руку одному из этих парней. Скажу, что мы вместе ловили рыбу и с моей стороны было бы некрасиво таким образом возобновить старое знакомство. В городе есть хороший палач, вот только не помню, как его зовут. Он может и виновного выбрать и отрубить ему руку.

Вильяльм тут же отправил своего человека верхом в конунгову усадьбу. Среди людей пошел слух, будто тот поехал, чтобы спросить у конунга, нельзя ли сохранить парню руку. Идущие рядом со мной сочли виновным в этом меня и зароптали, будто я хочу их одурачить. Я крикнул им, чтобы они ничему не верили: если конунг сказал, что парню отрубят руку, значит, отрубят, хотя бы все войско Эрлинга Кривого пыталось помешать этому. Люди сразу повеселели. Близнецы посмотрели на меня, они держались достойно, большего и нельзя было требовать от людей в их положении.

Оба были невысокие и крепкие, рыжие, с торчащими вперед зубами. Особым умом они не отличались, но в их небольших глазках светилась крестьянская хитрость. В подземелье они похудели, им было по шестнадцать лет, и они шли, взявшись за руки, как дети.

Вскоре посланный вернулся и сказал, что именно Вильяльм должен отрубить руку одному из парней. Так судил конунг и потому сделать это должен человек конунга и не пожалеть силы.

— Это понятно и правильно, — сказал Вильяльм, — но мне от этого не легче.

Он поравнялся с близнецами и дружески заговорил с ними.

— Вам сейчас тяжело, — сказал он, — особенно одному, правда, не знаю, кому именно. Но и мне не легче. Ты кто? — спросил он одного из близнецов.

— Тумас, — ответил парень.

— Тогда я отрублю руку тебе и покончим с этим, — решил Вильяльм.

Но Торгрим сказал, что несправедливо таким образом наказывать его брата.

— Мы вместе там были, но правда в том, что мы не снимали с него эту пряжку. После сражения мы увидели лежавшего на земле человека и подумали, что он мертвый, а пряжка уже была сорвана. И мы вместе подобрали ее.

— Это не мое дело, — сказал Вильяльм. — Меня не касается, кто из вас взял пряжку и лжете ли вы или говорите правду. Видит Бог, было бы лучше, если б конунг приказал отрубить по руке каждому. Но такова его милость. Хотя он не подумал, что его милость к вам обернется несправедливостью ко мне.

Мы пришли в Спротавеллир. Вильяльм выбрал удобное место на одном из холмов. Но толпа теснила его и тоже хотела подняться на холм, люди говорили, что, если они останутся внизу, им ничего не будет видно. Поэтому они потребовали, чтобы Вильяльм с парнями остался внизу, а они сами поднялись на холм — тогда всем все будет видно. С этим Вильяльм согласился, поладить с ним было не трудно, он был готов поменяться местом со зрителями. Поднялась суматоха, люди устремились на холм, нас сжали со всех сторон, и мы в давке потеряли парней.

— Эй, где вы? — крикнул Вильяльм.

Никто не ответил, наконец кто-то крикнул:

— Один тут у меня!

Сразу же после этого добровольно вернулся и второй брат, он прятался в березовом лесу, который окружал холм. Он был угрюм.

— Мне понадобилось отойти по нужде, — объяснил он.

— Это любому может понадобиться, — согласился Вильяльм, он сел на пень и взял жбан с пивом, поданный ему кем-то из его людей. Он пил и никак не мог утолить жажду.

Потом Вильяльм подумал, что близнецов тоже, небось, мучит жажда, и передал жбан им. Они пили по очереди, долго, по-братски передавая жбан друг другу и все время встряхивая его. Вильяльм, задумавшись, сидел на пне. Потом позвал меня:

— Слушай, Аудун, может, нам бросить жребий, кому из них отрубить руку? — спросил он.

— Нет, — строго ответил я. — Ты и сам понимаешь, что конунг не допустит этого, когда речь идет о правосудии и отрубании руки.

— Это верно, — согласился Вильяльм. — Но, думаю, сам черт не захотел быть бы сейчас на моем месте и выбирать, которой их этих серых мух следует оторвать крыло.

— Может, вы сами это решите? — спросил я у близнецов.

Они оторопели от такого предложения, потом один из них сказал, что им потребуется время, чтобы прийти к согласию.

— Это я понимаю, — сказал Вильяльм. — Надо время, чтобы по справедливости решить, чью руку следует отрубить.

Тогда к Вильяльму подошел пожилой человек и почтительно приветствовал его, — Я их отец, — сказал он. — Им не повезло, но если помешать этому нельзя, отруби поскорей руку одному из них и покончим с этим.

— Сразу видно, что ты умный человек, — ответил Вильяльм. — Может, хоть ты посоветуешь мне, кто из них должен лишиться руки?

— Старший получит в наследство усадьбу, — сказал отец, — но беда в том, что мы сами не знаем, кто из них старший. Они родились сразу один за другим, и уже тогда их было не различить. После того мы не раз путали их. Вполне возможно, что Торгрим это Тумас, а Тумас — Торгрим.

— Час от часу не легче, — вздохнул Вильяльм. — Что до меня, так я бы каждому отрубил по руке. Но если конунг уперся, тут я ничего не могу поделать.

К ним подошел еще один человек и тоже приветствовал Вильяльма.

— У меня есть дочь, — сказал он, — и она забрюхатела от одного из братьев. Так вот нельзя ли отрубить руку другому?

Вильяльму понравилось это предложение, и он серьезно спросил У близнецов, кто из них спал с девушкой.

— Оба, — ответили они.

Их отец, чтобы извинить сыновей, сказал, что это святая правда: у братьев всегда все было общее, и они никогда не расставались друг с другом.

— Приведите сюда девушку! — распорядился Вильяльм.

Снова пришлось ждать: за девушкой послали в город, она там работала в лавке. Когда я услыхал про девушку и про лавку, по спине у меня побежали мурашки: почему-то мне показалось, что это та самая девушка, которая торговала луком, — неужели она носит под сердцем ребенка одного из братьев? Это была неприятная мысль, но когда стоишь и ждешь, пока человеку отрубят руку, о чем только не передумаешь. Наконец девушка приехала, верхом, она сидела на лошади впереди воина, и было видно, что ей это нравится. Это была не та девушка, которая торговала луком. Прозвище у нее было Грудастая. Она явно робела, когда ее подвели к Вильяльму и близнецам.

— От кого ты ждешь ребенка? — спросил Вильяльм.

Девушка захихикала.

— Я не знаю, — сказала она.

— И ты не знаешь? — взревел Вильяльм, схватил ее за волосы, ударил, но тут же отпустил, он был мрачный и чуть не плакал. — Ну так скажи, кого ты выбираешь в отцы своему ребенку?

— Я не знаю, — опять ответила девушка.

— Ну что тут будешь делать! — воскликнул Вильяльм и разразился смехом — у него часто неожиданно менялось настроение. Он дружески хлопнул девушку по заду и попросил ее поскорей решить, хочет ли она, чтобы у ее мужа было две руки или одна.

И тут неожиданно пришел Гаут.

Он вдруг выступил из толпы, весь в пыли после долгого пути, но упрямый, как всегда. Гаут почтительно поздоровался с моим отцом и со мной и уже не так дружелюбно с Вильяльмом.

— Я понимаю, Вильяльм, ты должен выполнить приказ конунга, которому служишь. Но для конунга у меня есть не только добрые слова.

Я сразу сообразил, что приход Гаута может принести мало радости и конунгу и всем нам. Гаут обладал странной способностью привлекать людей на свою сторону, но сила его действовала не очень долго. Поэтому я отвел его в сторону — кругом толпились люди и было трудно найти место, где бы мы могли поговорить без свидетелей.

— Пойми, эти братья совершили кражу, — сказал я.

— Это меня не касается, — ответил он. — Они, как и все, имеют право, чтобы их пощадили, несмотря на их проступок.

— Должен тебе сказать, что конунг выбрал еще одиннадцать человек, ночь за ночью он обсуждал это с близкими ему людьми. Мы говорили ему: Ты должен выбрать девятнадцать человек и повесить их! Нельзя вешать меньше девятнадцати. Но конунг сказал нам: Больше, чем за одиннадцать я не могу просить у Бога прощения!

Однажды утром конунг сказал: Нынче ночью ко мне приходил Олав Святой, и он сказал: Ты не должен казнить ни девятнадцать человек, ни одиннадцать. Наказание не должно быть большим, хотя это небезопасно для тебя как конунга этой страны.

Конунг сказал нам: Никто не умрет, но одну руку придется отрубить — люди должны помнить, что в стране есть карающий меч. А тот, кто потеряет руку, будет потом ходить по стране и прощать людей.

Услыхав эти слова, Гаут чуть не заплакал от радости. Потом сказал, что раз все складывается таким образом, он сможет утешить несчастного, которого покарает правосудие конунга.

— Кому отрубят руку? — спросил он.

— Одному из братьев, но кому именно, этого еще не знает никто, — ответил я.

— Тогда я смогу утешить обоих, — сказал он.

Он подошел к братьям, назвал себя и начал рассказывать им, как сам потерял руку. Он снял куртку, закатал рукав и показал им обрубок руки. Толпа снова начала теснить нас, и людям Вильяльма пришлось сдерживать самых рьяных.

— Так обрубок стал выглядеть с годами, — сказал Гаут. — Не бойся меча, рука твоя упадет, как яблоко с ветки. Ты будешь стоять на коленях, думаю, тебе лучше стать на колени, если наш добрый друг Вильяльм разрешит это, а он, конечно, разрешит. Потом ты протянешь руку, и мы все хором будем молиться за тебя. Когда рука будет отрублена, мы приложим к обрубку смолу. После этого мы все время будем с тобой. Если мы станем молиться от всего сердца и если ты достаточно силен, ты не умрешь. Вот увидишь!

Он показал близнецам, как избранный должен стать перед Вильяльмом.

— Ты только не напрягайся, — сказал он, — а то меч пойдет не так легко и рана получится рваной. Ты должен мужественно, даже весело, протянуть руку Вильяльму, все будет кончено быстро, а потом ты будешь счастлив.

Пока что вид у братьев был далеко не счастливый, и Вильяльм уже с нетерпением слушал речь Гаута. Он сел рядом с братьями — ноги плохо держали их — и сказал:

— Прежде чем я отрублю одному из вас руку, вы должны узнать, что я ничего не имею против вас. Мне было бы куда приятнее ловить рыбу дома, чем находиться здесь. Но сделать это необходимо. И вам не будет легче, если это сделает другой. Или, вы думаете, что было бы лучше, если б это был не я?

Нет, они так не думали.

В это время начался спор между Эйнаром Мудрым и знахаркой Халльгейр. Смола начинала кипеть, и они никак не могли решить, надо ли нагревать ее сильней или уже достаточно. Халльгейр была более милосердна и говорила, что парня следует пожалеть и не нагревать смолу больше того, что может вытерпеть палец.

— Это глупо, — говорил Эйнар Мудрый. — Разве ты не знаешь, что смола должна закипеть, потому как только кипящая смола успокоит боль и остановит кровь?

— Будьте милосердны! — крикнул кто-то, слышавший их разговор.

От жары люди потеряли терпение, они взяли сторону Халльгейр. Эйнар Мудрый рассердился. Вернее, он был оскорблен. Я никогда не видел моего доброго отца таким возмущенным.

— Плевать я хотел на вас всех! — крикнул он. — Я приехал сюда из Киркьюбё, что на Фарерах. Я повидал достаточно ран и заливал их смолой. А вы рассказываете мне, что смола не должна кипеть! Ты просто тупая баба! — крикнул он Халльгейр и ушел.

Прискакал всадник с вестью от конунга: конунг велел, чтобы все знатные мужи, взятые в плен, стояли рядом, когда парню будут отрубать руку. И никто из них не должен знать, помилуют ли их самих или казнят. Конунг распорядился об этом еще накануне, но мы забыли выполнить его волю. Нам снова пришлось ждать. Дружинники Вильяльма отправился за пленными, а сам Вильяльм приказал принести ему еще пива. Он сидел рядом с братьями и Гаутом, они вспоминали о том, как по вечерам ловили рыбу в Бувике до того, как началась эта война.

Эйнар Мудрый вернулся обратно, он немного смягчился и сказал, что мы забыли об одном человеке, о рожечнике Рэйольве из Рэ. Рэйольв проявил самую большую храбрость в сражении за Нидарос. Он уже немного оправился после ранения, и ему очень хотелось бы протрубить в рожок, когда рука будет отрублена. Ему надоело лежать, не зная, выживет он или умрет.

— Если он будет трубить в рожок, у него откроется рана, — сказала Халльгейр.

— Замолчи, женщина! — Эйнар Мудрый отвернулся от нее. — Вели принести сюда на носилках Рэйольва из Рэ, если у тебя есть для этого люди, — сказал он Вильяльму.

Вильяльм счел, что это можно сделать, и отправил двоих в конунгову усадьбу. Вскоре они принесли на носилках Рэйольва. Он выглядел слабым, и лицо у него посерело, как грязный снег, но его подбадривала мысль, что он снова в гуще событий.

— Помни, я не могу ничего обещать тебе, — сказал Эйнар Мудрый. — Но мы испытаем тебя луком, если выдержишь, значит, сможешь и трубить в рожок.

Он вынул из своего кожаного мешка большую луковицу и велел Рэйольву съесть ее.

— Прожуй хорошенько и проглоти, — сказал Эйнар, — а потом мы понюхаем твой живот.

Пока все это происходило, привели пленных, большая часть из них были знатные люди, однако сейчас вид у них был жалкий. Вильяльм поставил их так, чтобы им все хорошо было видно. Пленные еще не знали, что приготовила им судьба.

Эйнар Мудрый подождал некоторое время, не разрешая Вильяльму начинать, — надо было дать луку время размякнуть в желудке Рэйольва. Наконец он счел, что уже пора, приподнял на Рэйольве одежду и мы все увидели его рану. Люди напирали, и Вильяльм заорал, что тут много рук, которые он с радостью отрубит, если его попросят. Это подействовало. Вокруг Эйнара Мудрого стало свободней, он лег на землю рядом с носилками и понюхал рану.

— От раны пахнет, но не луком, — сказал он наконец. — Я сразу сказал после сражения, когда первый раз испытывал тебя луком, что желудок не задет, тогда тоже не пахло луком. Значит, парень выживет, сказал я тогда. Раз от раны не пахнет луком, значит, дырки в желудке нет. Я считаю, что ты можешь трубить в рожок.

— Дай я тоже понюхаю, — сказала Халльгейр и опустилась на колени рядом с Эйнаром Мудрым. Они вместе стали нюхать рану.

— Луком не пахнет! — заявила она и оглядела толпу. — Эйнар Мудрый умеет исцелять раны!

Мой добрый отец как будто вырос у всех на глазах, его старое лицо осветилось счастливой улыбкой. Теперь они с Халльгейр быстро договорились, какой должна быть смола.

Наконец все было готово. Но кто из братьев должен опуститься на колени и протянуть руку, а кого судьба пощадит? Вильяльм отер со лба пот. Он снова подозвал к себе девушку, которая носила ребенка сразу от обоих братьев и строго сказал:

— Выбери себе мужа, если не хочешь сама потерять руку!

Девушка наугад показала на одного из братьев.

Вильяльм показал на другого и отрубил ему руку.

Ночью перед Эйратингом конунг захворал. Я проснулся оттого, что он склонился надо мной, лицо у него было серое и он с трудом дышал. Я вскочил. Он сказал, чтобы я позвал моего отца Эйнара Мудрого. Я пошарил, ища башмаки, не нашел их и бросился бежать босиком, от порога я вернулся, снял распятие, висевшее над почетным сиденьем, и дал его конунгу. Первым я разбудил Бернарда. Полуодетый, он побежал к конунгу, потом я разбудил моего доброго отца Эйнара Мудрого. Он сказал:

— Приведи и Халльгейр.

Халльгейр, как я уже говорил, была знахарка. Я побежал к стражнику, он заснул на посту и я ударил его. Стражник вскочил, я ударил его по щиколотке и приказал привести знахарку Халльгейр, и побыстрее.

— Кто там захворал? — пробурчал он.

— Бернард, — сказал я, вовремя сообразив, что никто, кроме ближайших друзей конунга, не должен знать, что он захворал в ночь перед Эйратингом.

Когда я вернулся в опочивальню, Эйнар Мудрый уже приготовился пустить конунгу кровь. Бернард кликнул служанку и приказал ей немедленно принести горячего молока с медом, если она не хочет болтаться в петле.

— Эйнар Мудрый занемог! — крикнул он ей.

Служанка принесла молоко, он не впустил ее в покой, а на пороге взял кружку у нее из рук. Виски у конунга горели огнем, глаза мрачно сверкали.

Наконец пришла Халльгейр, она испугалась, узнав, что захворал конунг.

— Ему нужен териак [13], — сказала она.

— Есть в Нидаросе териак? — спросил Эйнар Мудрый.

Он знал об этом снадобье еще дома в Киркьюбё — один купец привез мешочек с териаком, и епископ Хрои хранил его все годы, используя только в самых крайних случаях.

— Говорят, у одного лавочника в городе есть териак, — сказала Халльгейр, — но он это скрывает. Ходит слух, будто он украл его у архиепископа и не продает никому, набивая цену.

— Я поколочу всех лавочников, одного за другим, и найду териак, если он у них есть, — пообещал я.

Уже убегая, я услыхал за спиной слабый возглас — это Эйнар Мудрый пустил конунгу кровь. Стояла теплая ночь, моросил легкий дождь. По пути мне встречались редкие пьяные, возвращавшиеся домой. Я поклялся обшарить каждую лавку, чтобы найти териак, но в ночном, спящем городе это было не так-то просто. Я бежал от лавки к лавки и требовал, чтобы мне открыли, — показывалось усталое лицо, меня бранили, я говорил, что в конунговой усадьбе захворал близкий конунгу человек. Нет ли у них териака? Ради всего святого, немного териака!

Один купец подумал и сказал, что слышал, будто у какого-то купца должно быть немного териака. Вот только у кого? У меня не было времени ждать, и я, бранясь, побежал дальше.

— Кажется, у купца с Лукового холма?… — услыхал я за спиной его голос.

Какой еще Луковый холм, подумал я и тут же сообразил, что, должно быть, это тот самый торговец, у которого я однажды купил лук. Я побежал к его лавке и постучал. Хозяин спал в маленькой пристройке за лавкой, он проснулся и вышел.

— Говорят, у тебя есть териак? — спросил я.

Он взглянул на меня:

— Захворал знатный человек?

— Да, нынче ночью… один из близких людей конунга…

Он повернулся, пошел в лавку и стал там рыться. Я последовал за ним, прося его поспешить, Он нашел небольшой мешочек и сказал, что это териак.

— Возьми его во имя Бога. — Он протянул мне мешочек.

— У меня в поясе нет серебра, — сказал я.

— Мне не нужно серебро. — Он смотрел на меня добрыми глазами. — Я украл этот мешочек с териаком у одного знатного человека, которого сейчас нет в Нидарос, но потом раскаялся. Никогда в жизни я ничего не крал, только этот териак. Тогда захворала моя дочь, и я украл териак, чтобы спасти ей жизнь. И я опять украл бы ради нее что угодно, если б пришлось, но все равно — это грех. Думаю, Всемогущий простит меня, если я отдам этот териак другому страждущему.

— Конечно, простит, — сказал я.

— У меня хорошая дочь. — Он улыбнулся доброй улыбкой и спросил, не хочу ли я взглянуть на нее. — Она сейчас спит, — прибавил он.

Хозяин привел меня в пристройку за лавкой, где спала его дочь. Ее красивая головка покоилась на подушке, затянутой льняной тканью. Сама девушка была укрыта потертым меховым одеялом. Обнаженные плечи сверкали, как снег, легкого дыхания было почти не слышно.

Он тихо сказал, глядя на меня:

— Она хорошая дочь, а ты, я вижу, добрый человек. Я заметил, как ты смотрел на нее, когда покупал у меня лук. Она спит крепко, я мог бы откинуть одеяло и показать ее тебе. Она была бы тебе хорошей женой. Но мне не нравится, что ты воин. Если ты когда-нибудь отложишь меч и станешь священником у нас в городе — я слышал, будто ты священник, — или согласишься работать на моем огороде и продавать лук вместе со мной, я отдам ее тебе в жены. Но я не покажу ее тебе прежде, чем ты не отложишь меч.

— Ты поступаешь верно, — сказал я, — ты хороший отец и хороший человек.

Я склонил голову и прочитал над спящей молитву.

Он проводил меня, я поблагодарил его и он сказал, что Сын Божий и святая Дева Мария сжалятся над моим страждущим.

Когда я вернулся в усадьбу, конунг выглядел значительно лучше.

— Кто возьмет на себя болезнь? — спросили мы друг у друга.

— Я сказал, что захворал ты, — признался я Бернарду.

— Я и в самом деле выгляжу не совсем здоровым, — согласился он.

Конунгу дали териак, он проспал утром лишний час и проснулся здоровым.

Бледный, еще не совсем оправившийся после недуга, конунг идет к своему месту через площадь у холма тинга. Он никого не приветствует, хотя обычно здоровается со всеми, люди уступают ему дорогу, он идет, слегка наклонив голову, в глубокой задумчивости, мысли его обращены к Богу. Никто не сопровождает его, никто не охраняет, ни один телохранитель, ни один знатный муж не провожает этого конунга из народа к его месту на Эйратинге.

Наконец он садится, еще ниже наклоняет голову, и тысячи присутствующих видят, что он молится. Он не опускается на колени, не поднимает руки к небу, не прибегает ни к каким уловкам, на нем красный плащ, подарок паломников, и это все, что у него есть.

В этот день у него нет меча, нет щита, любой, кто захочет, может броситься на него.

Бернард начинает службу. Да, Бернард, потому что все остальные священники Нидароса отказались служить на тинге. Мы могли бы заставить их, но священник, которого заставили, небезопасный противник, даже если он безоружен. У этих священников не хватило мужества приветствовать нового конунга, после того, как архиепископ Эйстейн покинул город. Они понимали, что, если архиепископ когда-нибудь вернется, его гнев обрушится на них, уступивших нам.

— Оставьте их в покое, — велел конунг. — Умный человек не станет принуждать священников петь псалмы, если они не хотят этого. Но присутствовать во время провозглашения конунга они должны, — прибавил он.

И они собрались здесь, молчаливые, опасные, священники Нидароса и монахи с Нидархольма. Среди последних был и Тьодрек.

Бернард служит мессу. Уроженец страны франков, чужой среди нас, служитель Божий с ангелоподобным голосом. Этот сладкозвучный голос взмывает ввысь к птицам небесным, потом опускается на Божью землю. И люди поднимают глаза к небу, чтобы рассказать Всемогущему, что один из его ангелов покинул его пределы, чтобы отслужить мессу в честь нового конунга Норвегии. Бернард опускается на колени.

Тогда встает Сигурд из Сальтнеса и поднимается на холм тинга.

За ним идет конунг, за конунгом — хёвдинги из восьми фюльков Трёндалёга, за ними — их ближайшие люди. На всех лучшее платье, однако конунг в своем красном плаще из валлийского сукна выделяется среди них, как драгоценный камень среди гальки. Потом конунг сбрасывает плащ — на нем одежда воина, теперь он, как все.

Сигурд обнажает меч, хёвдинги тоже обнажают мечи и поднимают их, приветствуя конунга. Он стоит, откинув голову, и Сигурд зычным голосом провозглашает Сверрира по закону страны конунгом Норвегии, его самого и его сыновей после него.

Тогда мы все вскакиваем и бьем в щиты, женщины кричат, ребятишки воют и Рэйольв, принесенный сюда на носилках, поддерживаемый двумя воинами, приветствует конунга трубным гласом своего рожка, уже исправленного после повреждений, полученных во время сражения за Нидарос.

Хёвдинги опускают мечи. Конунг начинает говорить.

Он держит в уме каждое слово своей речи, он упражнялся, заставляя голос звучать так, как нужно. И все-таки в этот час он говорит от всего сердца и отдает это сердце слушающим его людям, как смиренный и бесценный дар. Его голос может сравниться лишь с голосом Бернарда. Но голос конунга принадлежит царству земному, он звучит сильнее и глубже, в нем слышится свист меча, тогда как в голосе Бернарда слышался шорох птичьих крыл. Конунг как будто пленил ветер и потом выпустил его на свободу, его слышат все, он не приподнимается на носки и не пользуется никакими ухищрениями, он — грешник перед Богом и победитель своих врагов.

Говорит он недолго.

На тинг он отправился конунгом своего войска, а вернулся оттуда уже конунгом всего народа.

Коре из Фрёйланда подходит ко мне.

— Мы получили известие, что ярл Эрлинг и его сын конунг Магнус вышли на кораблях из Бьёргюна и идут на север, — говорит он.

Я помню конунга на пиру в усадьбе вечером после Эйратинга. Еще бледный после недуга, он ходил среди людей и весело смеялся. Позже он сидел на своем почетном сиденье, окруженный хёвдингами и бондами, и разговор шел о лошадях. Эта тема была близка всем, в том числе и конунгу. Он хорошо разбирался в лошадях. Дома, в Киркьюбё, он много ездил верхом, водил кобыл к жеребцу, он знал все о течке и случке и мог оценить кобылу не хуже любого бонда. В ту ночь конунг стал близким и понятным народу. Рога были наполнены пивом, всех обносили медом, конунг часто пригубливал свой рог, но пил мало. Бонды один за другим рассказывали о своих лошадях и хвастались ими. Горожане больше помалкивали, но не без интереса следили за разговором, хотя многие могли бы поведать, что кобылы из Нидароса славились по всей стране, даже из Упплёнда приезжали сюда, чтобы купить добрую кобылу. Конунг сказал, что он предпочитает ездить на кобылах:

— Если под тобой жеребец, жди беды, никогда не знаешь, когда он понесет, а на кобыле сидишь спокойно, как дома на своем почетном сиденье.

Бонды с ним согласились.

Я ходил среди гостей, выходил на двор, ночь для меня выдалась беспокойная, мы все смеялись и радовались, я смеялся иногда даже слишком громко. Люди то приходили, то уходили, пришедших впускали через боковые двери, всем было наказано молчать о полученном известии, многие помрачнели от тревоги. Конунг извинился перед бондами и вышел к нам.

Я так и вижу его перед собой: он словно стер с себя радость и стал вдруг серьезным.

Я доложил ему:

— Наши люди с побережья говорят, что ярл и его сын конунг Магнус идут на кораблях из Бьёргюна на север.

Пир кончился только под утро, многие гости были пьяны, и конунг сам подсаживал их в седло. Он был еще счастлив, весел, бодр и по-прежнему беззаботно обсуждал с последними гостями их лошадей. Стоя посреди двора, он махал гостям на прощание и желал им благополучно добраться до дома, потом подошел к нам:

— Войско должно собраться в Спротавеллире. Прикажите людям упражняться во владении оружием, — велел он.

Я передал Сигурду распоряжение конунга, и он тотчас бросился выполнять его.

Во дворе стоял бонд, с ним была молодая женщина.

— Я пришел, чтобы попросить конунга повесить ее, — сказал бонд. — Она продолжает красть.

Я узнал его.

— Сегодня конунгу некогда вешать людей, — сказал я.

И убежал от него.

Близкие люди конунга были созваны в усадьбу на совет. Стража была усилена, служанок прогнали, чтобы ни одно слово из того, что там будет сказано, не просочилось к народу.

Конунг спросил, сколько кораблей ярла идет на север. Ему ответили, что получено три разных донесения, но во всех говорится, что кораблей больше пяти десятков. В одном даже указывается, что их больше сотни. Скорей всего в Нидарос идет шесть или семь десятков кораблей с воинами на борту.

Конунг подсчитал и сказал, что в войске ярла должно быть не меньше трех тысяч человек.

— Это точно, что сам ярл и конунг Магнус плывут с кораблями? — спросил он.

Коре из Фрёйланда ответил, что один рыбак, которого наши люди взяли в плен в устье фьорда, сказал, что видел прибывших с юга людей, те видели на кораблях стяги ярла Эрлинга и конунга Магнуса.

— Скорей всего, если сюда идет столько кораблей, то и они сами находятся на них, — решил конунг. — Надеются разбить нас здесь, в Нидаросе. А сколько людей у нас? — спросил он.

У нас было три с половиной сотни воинов, на которых мы могли положиться. Это были берестеники, сперва их насчитывалось две сотни, но потом к нам присоединились надежные люди и наше войско выросло. Может быть, у нас набралось бы даже четыре сотни. Было у нас еще и ополчение, состоящее из бондов и горожан, — несколько недель назад они выступали против нас, сегодня мы могли считать их своими друзьями. Но что будет завтра? Согласятся ли они со своим жалким оружием сражаться на нашей стороне, и, если нам придется отступить, не пойдут ли они снова против нас?

Конунг глубоко задумался, мы молчали. Потом он встал и вышел.

Мы молчали, пока он был в своей опочивальне. Может, он там молился или в тишине обдумывал то, что случилось. Вскоре он вернулся.

Мы встали.

И стоя слушали его слова:

— Нам нужно выступить на юг и встретить врага там.

Он отослал всех, кроме самых близких ему людей. Нам он сказал, что на самом деле у него совсем другой план: мы выходим на кораблях и говорим горожанам, что идем навстречу врагу. Но мы слишком слабы, чтобы сразиться с ярлом Эрлингом. Поэтому мы должны бежать из Трёндалёга. Об этом никто не должен знать. Даже наши люди. Корабли зайдут в Оркадальсфьорд, там мы сойдем на берег и отправимся в Упплёнд. И снова станем изгоями, Пока не придет наш час.

Мы не возражали ему.

Сигурд сказал:

— Я хочу до этого обвенчаться с Рагнфрид.

Конунг поддержал его и послали за Рагнфрид. Она жила с Сигурдом уже давно и была матерью его сына. В присутствии свидетелей Бернард обвенчал их, и Рагнфрид стала женой Сигурда. Все выпили пива.

— Возьми сына и ступай в Сальтнес к моей доброй матушке фру Гудрун, — сказал Сигурд. — Когда-нибудь я вернусь к тебе.

Рагнфрид обещала Хагбарду Монетчику взять с собой и Малыша. Мы слышали, как наши люди бегом отправились на корабли. По дороге в Скипакрок я встретил молодую женщину, которая дала мне луку.

— У меня в поясе нет серебра, — сказал я.

— Но у меня в сердце есть радость, — ответила она и улыбнулась.

В Оркадальсфьорде мы сошли на берег. Конунг пересчитал всех людей. Там они узнали о его планах.

Потом мы подожгли корабли.

Я стоял на холме и смотрел, как они горят, темный, густой дым поднимался к небесам. Первый раз я видел, как горят наши, а не вражеские корабли, и я плакал. Не я один плакал.

На фоне огня и дыма я видел мрачных от горя людей, мы опять оказались изгоями в своей стране. На берегу стояли конунг и Симон, Сигурд и Вильяльм. Даже Гаут, вечный Гаут, последовал за нами. Я смотрел на них и мне чудилось, будто я слышу тяжелые удары их сердец.