Корабельные новости

4. Потерпевший кораблекрушение

Лицо у Куойла – цвета потускневшей жемчужины. Он вжимается в сиденье на пароме, направляющемся на Ньюфаундленд; под щекой у него сложенная ветровка с мокрым рукавом, который он искусал.

Запах морской влаги, краски и свежесваренного кофе. Никуда не деться от треска атмосферных помех в динамиках громкоговорителя и звуков стрельбы, доносящихся из киносалона. Пассажиры распевают: «Еще один доллар – и я вернусь домой», раскачиваясь из стороны в сторону с поднятыми бокалами виски.

Банни и Саншайн стоят на сиденьях напротив Куойла и через стеклянные двери глазеют на комнату игр. Малиновые майларовые[14] стены, потолок, в котором отражаются головы и плечи – словно разлетевшиеся амуры со старинных валентинок. Детям хочется туда, где играет музыка, похожая на бурление воды.

Рядом с Куойлом – комок тетушкиного вязанья, из которого торчат спицы, они впиваются ему в бедро, но он не обращает на это внимания. Думает только о том, чтобы не вырвало. Хотя паром направляется на Ньюфаундленд, сулящий ему шанс начать новую жизнь.

Тетушка привела убедительные доводы. Что мог дать ему Мокинбург? Безработный, жена погибла, родители умерли. А тут кстати появились деньги – страховка Петал на случай внезапной смерти или увечья от несчастного случая. Тридцать тысяч супругу и по десять – каждому из законных детей. Сам он и не вспомнил о страховке, но тетушке это сразу пришло в голову. Дети спали, Куойл с тетушкой сидели в кухне за столом. Тетушка – в просторном лиловом платье, с каплей виски, добавленного в чай. Куойл – с чашкой «Овалтина»[15].

– А это чтобы лучше спать, – сказала тетушка и протянула ему голубые снотворные таблетки. Он пришел в замешательство, но проглотил их. Ногти у него были обкусаны до самого мяса.

– Разумно было бы тебе начать новую жизнь в новом месте, – сказала тетушка. – Не только ради себя самого, но и ради детей. Это поможет тебе справиться с тем, что случилось. Знаешь, говорят, чтобы пережить утрату, требуется не меньше года, полный календарный цикл. И это правда. И пережить утрату легче, сменив место жительства. А какое место может быть более естественным, чем то, откуда ведут свой род твои предки? Порасспрашивай знакомых, коллег по газете, послушай сарафанное радио. Может, найдешь там себе работу. А для девочек путешествие станет приключением. Возможностью увидеть другую часть света. И еще, честно признаться, – она похлопала его по руке своей старческой, покрытой пигментными пятнами ладонью, – и мне будет подспорьем иметь тебя рядом. Уверена, из нас получится неплохая команда.

Тетушка подперла рукой подбородок.

– С годами ты поймешь, что место, где ты начинал свою жизнь, притягивает все больше и больше. Когда я была молодой, меня вовсе не тянуло снова увидеть Ньюфаундленд, но в последние годы это стало чем-то вроде постоянной боли: мечта вернуться туда. Так что, можно сказать, я тоже начинаю все сначала. Переведу туда свой маленький бизнес. И тебе не повредит поискать работу.

Он подумал: не позвонить ли Партриджу, не рассказать ли ему обо всем? Но горе сделало его инертным. Он не находил в себе сил. Как-нибудь потом.

Он проснулся посреди ночи, словно вынырнул из какого-то лилового кошмара: Петал садится в хлебный фургон; водитель – толстый лысый мужчина, под носом – слюни, руки покрыты каким-то отвратительным веществом. Во сне Куойл видит одновременно оба борта машины. Видит руки, лезущие под юбку Петал, лицо, нависающее над ее волосами цвета дубовой коры, тем временем грузовик, кренясь и раскачиваясь из стороны в сторону, мчится по шоссе, перемахивает через мосты без перил. Куойл как бы летит рядом, влекомый тревогой. Свет встречных фар приближается. Он старается дотянуться до руки Петал, выдернуть ее из хлебного фургона, понимая, что́ сейчас случится (и желая этого водителю, который вдруг превращается в его отца), но не может, несмотря на все усилия: его сковал какой-то болезненный паралич. А фары все ближе. Он кричит, хочет предупредить ее о неминуемой смерти, но у него нет голоса. И тут он просыпается, вцепившись в простыню.

Остаток ночи он проводит в гостиной с книгой на коленях. Его глаза бегают по строчкам, он читает, но ничего не понимает. Тетушка права. Бежать отсюда.

Чтобы найти телефон Партриджа, понадобилось полчаса.

– Будь я проклят! Я как раз тут на днях о тебе вспоминал. – Голос Партриджа в телефонном динамике звучал бодро. – Думал: что, черт возьми, случилось со стариной Куойлом? Когда же ты наконец приедешь в гости? Ты ведь знаешь, что я покончил с журналистикой? Да, покончил.

Мысль о том, сказал он, что Меркалия где-то там, на дороге, одна, заставила и его пойти в школу дальнобойщиков.

– Теперь мы с ней напарники. Два года назад купили дом. Планируем вскоре приобрести собственную «упряжку», будем сами заключать контракты. Эти фургоны – прелесть: двухъярусная койка, крохотная кухонька. Кондиционер. Мы сидим, возвышаясь над потоком машин, и смотрим на них сверху вниз. А денег зарабатываем в три раза больше, чем я зарабатывал раньше. Я совсем не скучаю по газете. Ну а что нового у тебя? Все еще работаешь на Панча?

Всего десять-одиннадцать минут понадобилось Куойлу, чтобы рассказать Партриджу обо всем: от неразделенной любви до мучительных ночных кошмаров и изучения вместе с тетушкой разложенных на кухонном столе географических карт.

– Ну, Куойл, сукин ты сын, ну и потрепало же тебя. Хлебнул ты полной мерой. Ну, во всяком случае, дети у тебя остались. Вот что я тебе скажу: с журналистикой-то я покончил, но кое-какие связи у меня еще сохранились. Посмотрим, что я смогу сделать. Скажи-ка еще раз, как называются ближайшие к тому месту городки?

Городок был всего один, и назывался он очень забавно: Якорный коготь.

Партридж позвонил через два дня. Ему нравилось снова устраивать жизнь Куойла. Тот напоминал ему гигантский рулон газетной бумаги, доставленной с целлюлозного завода: чистой, но испещренной дефектами. Однако за этой расплывчатостью он различал проблеск чего-то, похожего на отражение света от колесного колпака едущей вдали машины, – мерцание, свидетельствующее о том, что в жизни Куойла есть шанс на какой-то просвет. Счастья? Удачи? Славы и богатства? Кто знает, думал Партридж. Ему так нравился богатый вкус собственной жизни, что он желал и другу испытать его разок-другой.

– Удивительно, как старые связи все еще работают. Да, там есть газета. Еженедельник. И им нужен сотрудник. Если тебе это интересно, запиши имя. Они ищут кого-нибудь, кто мог бы освещать корабельные новости. Насколько я понимаю, город расположен прямо на побережье. По возможности они хотят найти человека, знакомого с морскими делами. Куойл, ты знаком с морскими делами?

– Мой дед был охотником на тюленей.

– Господи Иисусе. Ты всегда открываешься мне с неожиданной стороны. Так или иначе, думаю, что-то из этого выйдет. Тебе нужно будет получить разрешение на работу, иммиграционные документы и все такое прочее. Держись этих ребят, они помогут. Ответственного секретаря зовут Тертиус Кард. Есть карандаш? Я продиктую тебе номер его телефона.

Куойл записал.

– Ну, удачи. Дай знать, как все пройдет. И помни: когда бы ты ни захотел приехать сюда, ты можешь жить у нас с Меркалией, только приезжай. Это действительно хорошее место для того, чтобы заработать.

Но Куойла уже захватила мечта о севере. Ему нужно было лишь что-то, на что можно опереться.

Месяц спустя они отправлялись в путь на его универсале. Он бросил последний взгляд в зеркало заднего вида на свой бывший дом, на опустевшее крыльцо, на куст форзиции[16], на волнистую линию его телесного цвета отростков в соседском саду.

Так они и ехали: Куойл и тетушка на передних сиденьях, дети – на задних, старушка Уоррен то с чемоданами в кузове, то неловко перелезая к Банни и Саншайн и втискиваясь между ними. Они делали ей бумажные шапочки из салфеток, повязывали тетушкиным шарфом ее мохнатую шею и, когда не видела тетушка, кормили чипсами.

Полторы тысячи миль, через Нью-Йорк, Вермонт, наискосок через искалеченные леса Мэна. Через Нью-Брансуик и Новую Шотландию по трехполосным шоссе. Инцидент на средней полосе, заставивший тетушку сжать кулаки от страха. Жирная рыба на ужин в Норт-Сиднее, которая никому не понравилась, и ранним утром – паром до Порт-о-Баск. Наконец-то.

Куойл страдал в своем кресле, тетушка расхаживала по палубе, время от времени останавливалась и, перегнувшись через перила, склонялась над бурлящей за бортом водой. Или стояла, широко расставив ноги, заложив руки за спину и подставив лицо ветру. Волосы убраны под платок, каменное лицо и маленькие умные глаза.

Она разговорилась о погоде с мужчиной в вязаной шапочке. Кто-то, покачиваясь, прошел мимо, заметив: «Свежо сегодня, да?» Она беспокоилась за Уоррен, запертую в универсале, который сильно качало. Собака не понимала, что происходит. Она никогда не плавала по морю. Наверное, думала, что настает конец света, а она одна, в чужой машине. Человек в вязаной шапочке сказал:

– Не волнуйтесь, собака проспит всю дорогу. Они всегда так делают.

Посмотрев вперед, тетушка увидела голубую землю – остров предстал перед ней впервые за последние пятьдесят лет. Она не могла сдержать слез.

– Возвращаетесь домой? – спросил человек в вязаной шапочке. – Да, это всегда трогает.

Вот он, подумала она, остров-скала, шесть тысяч миль побережья, окутанные непроглядным туманом. Утопленники под сморщенной поверхностью воды, корабли, прокладывающие путь между утесами в ледяных ножнах. Тундра и пустоши, земля низкорослых елей, которые мужчины срубают и уволакивают.

Сколько народу приплывало сюда вот так же, как она сейчас, облокотившись о перила, вглядываясь в эту Скалу посреди моря. Викинги, баски, французы, англичане, испанцы, португальцы. Привлеченные треской с тех самых пор, когда рыбья масса, мигрируя к Молуккским островам, тормозила ход кораблей. Ожидавшие найти здесь золотые горы. Впередсмотрящие мечтали о жареной гагарке и плетеных корзинах сладких ягод, но видели лишь рябь волн и огни, мерцающие вдоль корабельных лееров. Немногочисленные города, закованные в лед, айсберги с берилловой сердцевиной – голубые самоцветы внутри белых, – которые, по некоторым свидетельствам, источали запах миндаля. В детстве она ощущала этот горьковатый аромат.

Сходившие на берег отряды возвращались на корабль, покрытые кровавой коркой от укусов насекомых. Внутри острова одна сырость, докладывали они, болота, трясины, реки и цепочки озер, населенных птицами с железными глотками. Корабли, обдирая борта, огибали мысы и плыли дальше. Дозорные видели очертания канадских оленей, окутанных туманом.

Позднее остров обрел дурную славу места, где обитают злые духи. От весеннего голода головы у людей делались костистыми, а под чахлой плотью выступали узловатые суставы. Каких отчаянных усилий стоило выжить в трудные времена, цепляясь за жизнь зубами и когтями. Алхимия моря превращала рыбаков в мокрые кости, опустевшие суда оставались дрейфовать с косяками трески, и прибой выбрасывал их на берег. Она помнила рассказы старожилов: об отце, застрелившем старших детей и себя, чтобы остальным членам семьи хватило остатков муки; об охотниках на тюленей, сбившихся на плавучей льдине, которая под их тяжестью все глубже погружалась в воду, пока кто-нибудь один не спрыгивал с нее; о людях, отважно пускавшихся в плавание во время шторма, чтобы привезти лекарства – что всегда было напрасным риском: лекарство оказывалось не тем, да и привозили его слишком поздно для спасения бьющегося в конвульсиях бедолаги.

Она не бывала в этих краях с детства, но все это снова навалилось на нее: гипнотическое кипение моря, запах крови, ненастья и соли, рыбьих голов, елового дыма и воняющих подмышек, рокот перекатываемой шипящими волнами гальки, пресный вкус сухариков, размоченных в бульоне, спальня под навесом.

Но говорят, что теперь с той трудной жизнью покончено. Злые силы судьбы отступили перед страхованием от безработицы и ярко горящей надеждой на деньги от морских месторождений нефти. Теперь повсюду прогресс и собственность, все друг друга отпихивают и отталкивают. Так говорят.

Ей было пятнадцать, когда они уехали с мыса Куойлов, семнадцать – когда семья перебралась в Штаты, став еще одной каплей в мощной приливной волне ньюфаундлендцев, бежавших из рыболовецких поселков, с островов, из потайных бухт, спасаясь от изоляции, неграмотности, штанов, сшитых из обивочной ткани, от выпадения зубов, от искореженных мыслей и грубых рук, от отчаяния.

А ее отец Харольд Хэмм умер за месяц до их отъезда: узел на стропе, державшей контейнер с несколькими баррелями гвоздей, развязался, и контейнер рухнул. Окантованное железом ребро пришлось ему по затылку, сместив позвонки и разорвав спинной мозг. Он обмяк и как подкошенный свалился на причал, лишившись чувств; кто знает, какие мысли бились в его отказавших мозгах, когда жена и дети склонились над ним, умоляя отозваться: «Папа, папа». Никто не звал его по имени – только папой, словно отцовство было приводным ремнем его жизни. Все плакали. Даже Гай, который никого, кроме себя, не любил.

Как странно, думала она, вернуться сюда с потерявшим близких племянником и прахом Гая. Она забрала урну у всхлипывавшего Куойла и отнесла ее в гостевую комнату. Лежа ночью без сна, думала: может, пересыпать прах в магазинный пластиковый пакет, завязать ручки и выбросить в мусорный контейнер?

Но это была лишь досужая мысль.

Интересно, размышляла она, что изменилось больше: место или она сама? Это место было наделено незаурядной силой. Она поежилась. Но теперь все будет лучше. Облокотившись на перила, она глядела в темные воды Атлантики, шумно вздыхавшие о прошлом.