Корабль ночи

17

Иностранец пришелся им не по душе. Если бы он подошел к кому– нибудь, сел с ними за карты, пропустил глоток рома или затеял разговор, возможно, все переменилось бы. Но он заперся в каюте и не желал ни с кем общаться, даже приплачивал за то, чтобы стюард носил ему туда еду. Суровым чернокожим морякам это не нравилось; иностранец должен был пробыть у них на борту всего три дня, но они вообще не доверяли белым, а этот белый был очень странный.

Болезненно-бледная кожа, тусклые рыжеватые волосы, зачесанные назад по давнишней моде – он, казалось, не любил солнца и днем никогда не появлялся на палубе, но ходили слухи, что в глухой полночный час он пробрался по баку на самый нос корабля и стоял там, всматриваясь в темноту, словно хотел разглядеть что-то вдали. Стюард подметил в его речи странный акцент – не британский и не американский. Когда судно пришвартовалось у торговой пристани в кокинской бухте, все вздохнули с облегчением – команда давно уже прослышала, что капитан объявил первому помощнику: обратно в Кингстон этот человек с нами не поплывет.

Пока шла швартовка, иностранец поднялся на палубу, сощурился, хотя солнце было лишь тусклым пятном на сером небе, и прошел мимо расступавшихся перед ним матросов к левому борту, откуда должны были спустить сходни. На нем был некогда белый, но пожелтевший от старости костюм, в руке – потертый коричневый чемодан. Шел он медленно, переступая через лини и тросы, и время от времени морщился

– давала о себе знать нога. Должно быть, из-за жары и влажности, подумал он, пожалуй, будет дождь. Всегда можно предсказать погоду по болям в раздробленной кости.

Ожидая, пока укрепят сходни, он снова прищурился – свет причинял ему почти физическую боль. Когда он сошел по сходням на пристань, кто-то из матросов пробормотал ему в спину: «Скатертью дорожка…»

Слегка прихрамывая, иностранец сделал по пристани несколько шагов, остановился, внимательно посмотрел на видневшуюся вдали деревню и спросил у малыша, тащившего мимо корзину с бананами:

– Будь добр, здесь быть отель?

Мальчуган вскинул глаза на чужака, повернулся и ткнул пальцем в синий дом на холме.

– «Индиго инн», – пояснил он и заторопился прочь.

– Danke

, – отозвался незнакомец. Он подхватил чемодан и пошел с пристани.

В «Лэндфолле» в музыкальный автомат со звоном посыпались монеты, и глухо заухала музыка – высокие частоты давно накрылись, и теперь из динамиков несся лишь голос бас-гитары и буханье барабанов. Бармен, злой оттого, что рассчитывал на спокойный день, цедил в кружки пиво и разливал ром – компания моряков с сухогруза нагрянула в «Лэндфолл» утолить жажду.

В глубине бара в одиночестве пил пиво иностранец, радуясь тому, что угол, где он сидит, темный, – ему вовсе не хотелось, чтобы моряки заметили его. На столе перед ним лежала затрепанная страница из «Дэйли глинер» четырехдневной давности. Он купил газету на Ямайке. Увидев заметку на третьей странице, он уединился в своей комнате пансиона и очень внимательно перечитал ее. И еще раз. Он позвонил в газету, и его отослали в полицейский участок, к Сирилу Маккею. «Да, – подтвердил полисмен, – сейчас по этому поводу проводится расследование… да, маленький остров, Кокина, это к юго-западу от Ямайки… У вас какой-нибудь особый интерес к этому делу?»

– Нет, – ответил он. – Просто любопытно. Видите ли, я бывший военный моряк.

И вот он на острове. Подниматься на холм нужно было пешком, путь до гостиницы был неблизкий, и ему захотелось сперва отдохнуть от солнца. Он снова уставился на два абзаца мелкого текста, озаглавленных «НАЙДЕНО ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО».

Поразительно, просто поразительно, думал он, как цепко держит человека прошлое; от его хватки нельзя избавиться, оно всегда напомнит о себе фразой, знакомой картиной, звуком, запахом – острое щемящее чувство, какое испытываешь, глядя на уходящие в открытое море суда. Казалось, эти три слова – НАЙДЕНО ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО – завладели им без остатка. Спустя столько лет? Тридцать пять, тридцать шесть? Ему недавно стукнуло шестьдесят. Выходит, прошло все сорок? Он успел состариться и поседеть, упругие мышцы стали дряблыми, былое моряцкое чутье притупилось.

Но, хотя ему едва сравнялось шестьдесят, выглядел он старше. Сказывались годы, проведенные в тюрьме, унижения и побои, которые он терпел от надзирателя-патриота. Сорвав на нем свою ярость, тот преспокойно усаживался возле камеры и принимался рассуждать о бесперспективности процесса над наци. Тот человек знал, куда бить, чтобы не оставалось следов, к тому же заключенных предупредили: кто будет кричать, того задушат во сне, а в официальном медицинском заключении будет значиться внезапная остановка сердца.

Он так и не сказал им ни слова. Его приводили в темную комнату, открывали люк в крыше, оттуда на него лилось палящее тропическое солнце – но он только мрачнел и крепче сжимал губы. «Кто был твоим командиром? – спрашивал тот, который знал немецкий, а другой, помоложе, наблюдал. – Ты один спасся, нет смысла хранить им верность. Они погибли, пошли на корм рыбам. Они бы не были так жестоки с тобой – ведь у них остались на родине жены и дети, они хотят знать, что стало с их близкими! Чьи имена они должны высечь на могильных плитах? Твоя лодка уничтожила «Хоклин», верно? А потом ушла в бухту Кастри и потопила стоявший там на якоре грузовой транспорт, так?»

По его лицу струился пот; солнце, лившееся из отверстия в потолке, пекло немилосердно, жгучее как кипяток, но он молчал, потому что по-прежнему оставался одним из них, по-прежнему подчинялся своему командиру и ничто не могло заставить его предать.

– Еще? – спросил кто-то.

Он поднял голову; над ним стоял бармен.

– Прошу прощения?

– Еще пива?

– Нет. – Бармен кивнул и удалился. Немец оглядел столики, за которыми сидели матросы с сухогруза. Он знал, что они его недолюбливают, они с презрением сторонились его, словно в его бледной плоти гнездилась заразная болезнь. Но быстрее всего попасть на остров можно было только на грузовом судне, и пусть в каюте, которую он делил с дюжиной тараканов, было не повернуться – зато и заплатил он немного. По ночам через переборки к нему доносился рокот огромных дизелей – приятные звуки, напоминавшие ему о хороших людях и иной жизни.

Кто-то грубо толкнул его в плечо. Немец повернул голову. Кто это там ухмыляется из темноты, скалит зубы, крупные, как надгробия? Ах да, фон Штагель… Кудлатая рыжая борода придавала ему сходство с необузданным викингом. А рядом в полутьме прокуренного бара – мрачный Крепс. За их столиками все пили, смеялись, шумели; звуки доносились сразу со всех сторон, звенели стаканы, кто-то пьяно чертыхался, хор голосов тянул непристойную матросскую песню о дамочках, оставшихся на берегу.

– Эй, эй! – гаркнул Бруно, широкоплечий механик. – Даешь танцы!

Громовой хохот, звяканье тарелок, ножки стульев скрипят по полу. Официант поставил перед ним розовую гору свинины на ложе из картофеля и кислой капусты. Он жадно набросился на еду – завтра снова садиться на казенные харчи: яйца всмятку, чуть теплый кофе, черствый хлеб и сосиски, мгновенно плесневеющие в сыром воздухе.

– …Так что я должен был подумать? – спрашивал фон Штагеля старший радист Ханлин. – А один старшина – помнишь, был такой надутый засранец Штиндлер? – вылез в борделе на балкон, выставил свое хозяйство и стоял-красовался перед берлинской публикой! Бог ты мой! Ну, патруль долго ждать не пришлось. И вот волокут его в машину, а у него из штанов хрен торчком! А мы-то все его святым считали! На U-172 матросики его так и прозвали: Святой Штиндлер. Боже, как же мы ошибались!

– И что дальше? – полюбопытствовал фон Штагель. – Получил он свое или нет?

– А кто его знает. Могу только сказать, что в судовой роли на новой лодке его не было.

Чуть дальше за столом моторист второго класса Люшке негромко переговаривался с Биттнером, кочегаром.

– …опасные воды, – говорил моторист, – …Атлантика – кипящий котел…

– …теперь везде опасно, – отвечал Биттнер. – Это вопрос стратегии: кто хитрее, не кто сильнее.

Одна стена была задрапирована гладко, без единой морщинки, натянутым нацистским флагом. Стул под ним пустовал – командир лодки отсутствовал и как будто бы даже подчеркивал это свое отсутствие. Прочие офицеры беседовали, ели, пили, но не забывали поглядывать на дверь, выходившую на улицу.

– На прошлой неделе сволочи томми

едва не пустили ко дну лодку Эрнста, – с полным ртом говорил Ханлин.

– Я что-то такое слыхал, – перебил его сосед Дрексель, молоденький необстрелянный новобранец. – Где-то у берегов Исландии…

– Эти сукины дети выскочили нам в лоб, – продолжал Ханлин. – Закидали бомбами все вокруг лодки и довольно сильно подпортили рубку, но ребятам удалось сделать срочное погружение…

– Везучие, черти, – пробурчал Крепс.

Бруно восхищенно любовался кельнершами; девушки – их было три – сновали от стойки к столикам и обратно с большими подносами, уставленными пивными кружками. Две были высший класс – юные, белокурые, крепкотелые; про ту, что повыше, Руди порассказал ему немало интересного – а вот третья подкачала. Кривозубая уродина, отворотясь не наглядишься, а поди ж ты, самая общительная! Она охотно плюхалась на колени к клиентам, и ее голос тонул в общем грубом хоре.

– А вот в «Парадизе», – заметил Бруно, – девочки танцуют прямо на столах!

– Ишь распалился, кобелина! – не сдержался фон Штагель.

– Ну и что? Айда в «Парадиз»! Вы, болваны, думаете, горбатиться в машинном отделении большая радость? Хрен! Я хочу сперва всласть надышаться духами, а уж потом нюхать солярку с мочой. «Парадиз», а потом «Морской клуб». Сегодня мы хорошенько повеселимся.

– Я за! – заорал Дрексель.

– А, была не была! – Фон Штагель огляделся. – Шиллер, а ты?

Но тут в пивной установилась тишина: открылась входная дверь, и оттуда словно дохнуло холодом. Все звуки замерли, и стало слышно, как пыхтит в бухте буксир и где-то вдалеке тоскливо воет ревун. По твердым доскам пола решительно простучали башмаки: с улицы вошел Коррин, а с ним еще двое. Они остановились – Коррин чуть впереди, – и командир стремительно оглядел пивную, на миг заглянув в глаза каждому из своих людей.

– Хайль Гитлер! – отрывисто сказал он, щелкнув каблуками и вскидывая руку в нацистском приветствии.

Моряки вытянулись по стойке смирно и дружно ответили:

– Хайль Гитлер!

В светлых рыжеватых волосах Коррина пробивалась седина, лицо было жесткое, пронзительные, очень темные глаза смотрели повелительно и властно. Высокий – заметно выше шести футов, поджарый, атлетического сложения; на щеках – оставленные рапирой отметины, на верхней губе – едва видный шрам, из-за которого казалось, будто уголок рта Коррина изогнут в презрительной усмешке. Пилотка подводника, накинутый на плечи темно-коричневый плащ в каплях дождя, черные перчатки. Шиллер съежился под пристальным взглядом этого человека, чувствуя себя букашкой, которую изучают через окуляр микроскопа.

– Меня зовут Вильгельм Коррин, – спокойно и куда тише, чем ожидал Шиллер, объявил командир. – Итак, – он снова оглядел пивную, прищурив темные глаза, такие холодные, что по спинам моряков пробежала ледяная дрожь, – это и есть мой новый экипаж. Каждая новая команда все моложе, Герт… впрочем, они стареют быстро. – Помощник коротко улыбнулся тонкими губами, и командир вновь сосредоточил внимание на моряках.

– Да, – повторил он, – одни из вас, возможно, вернутся из похода стариками. Другие не вернутся вовсе. Кто-то станет героем. Но трусов среди вас не будет, не сомневайтесь. – Он на миг уставился в толпу, и кто– то нервно заерзал под его пристальным, изучающим взглядом. – Кое– кого из вас я уже знаю, кое-кому выпало служить под моей командой впервые. Мои требования очень просты: служить как должно моряку под германским флагом и неукоснительно выполнять мои приказы.

Фон Штагель поднес кружку к губам, но Коррин немедленно почувствовал это движение; он молча посмотрел на фон Штагеля, и тот поставил кружку на стол.

– Мы поплывем на самом совершенном из военных судов, когда– либо сходивших с германских стапелей, – продолжал Коррин. – И на то время, что я буду командовать этим судном, каждый из вас станет его составной частью. Вы будете дышать вместе с лодкой, валиться с ней с борта на борт, переворачиваться, ее вибрация проймет вас до самого нутра, и вы узнаете ее как любовник – свою возлюбленную.

Коррин взялся за спинку стула. Обтянутые черными перчатками пальцы были длинные и чуткие, как у хирурга.

– К сожалению, я не смогу присоединиться к вам сегодня – меня вызывают в штаб. Веселитесь, делайте что хотите с кем хотите, но помните: мы выходим из бухты на рассвете, и всякий, кто не сумеет доложить о прибытии, будет отвечать передо мной. Ясно? – Он взял со столика бутылку красного вина, налил полбокала и высоко поднял этот кубок. На миг Шиллер увидел сквозь стекло лицо командира: в море крови плавало что-то уродливое, мало похожее на человека. – Тост, господа! – провозгласил Коррин.

Стаканы были поспешно наполнены и в молчании подняты над столами.

– За добрую охоту! – сказал командир. Он отхлебнул из бокала и отставил его на стол; не глядя больше на свой экипаж, он присоединился к тем двоим, с которыми пришел, и они покинули заведение. С улицы донеслись их шаги.

В пивной долго было тихо; потом кто-то что-то пробормотал, и очень медленно жизнь стала входить в нормальную колею.

Бруно покачал головой.

– Я в «Парадиз», – заявил он. – Сейчас или никогда.

«Найдено затонувшее судно». Эти два слова раскаленным клеймом впечатались в мозг Шиллера. Что это – потопленная U-198? А если так, почему она не там, где ей следует быть, не в мрачной бездне океана? В ту страшную ночь много лет назад уцелел только он, Шиллер, и теперь прошлое всплыло, призвав его в этот забытый уголок.

Конечно, все они мертвы. Все его друзья и боевые товарищи. Он был там до конца, он своими глазами видел, как падали глубинные бомбы, как поверхность океана опять и опять выбрасывала бурлящие белопенные гейзеры. Но что-то и по сей день связывало его с ними, даже по прошествии стольких лет – он по-прежнему был одним из них, частью смертоносной U-198. Пусть он состарился, ослабел, хуже видел и страдал мигренями, пусть жил совсем не так, как когда-то мечтал жить, он по– прежнему оставался моряком германского военного флота, членом экипажа подводной лодки U-198.

Возможно, подумал он, это наша лодка, тогда я должен быть здесь, я должен сказать последнее прощай своим товарищам.

Он махнул рукой бармену, и когда тот подошел, сказал:

– Будьте добры еще пива…