Коран

Слово о Коране

Есть у мусульман три высшие клятвы, нарушить которые не осмелится человек даже самой низкой нравственности: «Клянусь Богом!», «Клянусь пророком!», «Клянусь Кораном!» Осознание нетускнеющей ценности священной книги, возвещенной людям устами основателя ислама, переходит от одного мусульманского поколения к другому на протяжении уже почти четырнадцати веков. Вспыхивали и гасли революции, возникали и падали царства; взору человечества открывались новые страны, менялось лицо земли — а Коран жил и живет, все большее число сердец вбирает его слова в свои глубины, сверяет с ним свое житейское поведение. Какая тайна сделала эту святыню мусульман вечной ценностью миллионов людей? Говоря кратко — не умозрительное, а доказательное утверждение мысли о существовании единственного Бога; не отвлеченная, а деятельная проповедь животворящего добра; призыв к усвоению проповедуемых истин, следуя не путем нерассуждающей веры, а дорогой знания, убежденности, добываемой через трезвое размышление. Чтобы уяснить себе такие положения до конца, читателю следует обратиться к самим сурам (проповедям) Корана, полностью излагаемым ниже.

* * *

Позднее мое детство вплоть до окончания средней школы прошло в городе пушкинской «шамаханской царицы» — азербайджанском районном центре Шемахе, запрятанном в южных предгорьях Кавказского хребта. Несмотря на мусульманское окружение, ни у кого в руках Корана я не видел — в тогдашние советские годы святая книга была запрещена. Конечно, верующие «тюрки», как их тогда называли, тайком собирались в единственной из городских мечетей, которую власти еще не успели превратить в какой-нибудь склад, но, естественно, я туда был не вхож. Тем не менее, острые черты Востока раскрывались передо мной, подростком, едва ли не ежедневно. Вот стелется в нижней части города древний караванный путь, ставший теперь главной улицей, вдоль которой тянутся ряды купеческих лавок. По пятницам здесь бывает шумный базар, в котором участвуют крестьяне из ближних сел со своими товарами. В двух концах главной улицы стоят мечети: соборная (Джума мечеть) с высохшим бассейном для омовения; «Сары Топрак» (Желтая земля) с круто вознесшимся минаретом; еще одна — в боковой улице: молитвенное здание превратилось в развалины, в углу просторного двора — склеп с прахом святого («пир»). Окно склепа забрано решеткой, на решетку навязаны кусочки тканей — знак поклонения. Могил особо почитаемых мусульман в Шемахе далеко не одна, они есть и в верхнем городе.

А вот... Издалека слышатся возгласы: «шахсей вахсей!», «шахсей вахсей!». Это мусульмане-шииты плотной процессией идут по древней улице нижнего города; мужчины, обнаженные до пояса, бьют себя цепями по плечам либо кинжалами по лбу и горестно кричат: «шах (герой) Хусейн!», «вайх (горе) Хусейн!». Так они оплакивают имама Хусейна Мученика, павшего на поле битвы в седьмом веке. Хусейн был сыном первого из двенадцати шиитских имамов — Али ибн Абу Талиба и внуком основателя ислама Мухаммада.

А вот... Вьется за нижним городом тихая речка, за нею вздымается крутая гора. Посреди склона — узкая тропинка, в которой пробила себе русло струя хрустальной воды из горного родника. А на вершине простертой горы — кладбище. Далеко уходят ряды могил, над каждой — памятник с таинственными арабскими письменами, тонкая вязь причудливо сплетает кружево за кружевом. Среди могил — семь овальных мавзолеев, полукружия куполов глядятся в бездонную синеву неба. Под горой, в некотором отдалении — другое мусульманское кладбище, за восточным выходом из города — третье. А четвертое помещено на северо-западной окраине Шемахи. Здесь тоже родник с ключевой водой — такие на недальних городских улицах денно и нощно льют в прокопанные канавки свои прозрачные струи. За северным родниковым фонтаном начинаются предгорья Кавказского хребта. В ущелье над речкой повисли остатки древнего моста — тут было первое укрепление, начало Шемахи, основанной в восьмом веке арабским военачальником Шеммахом ибн Шуджа.

Мое первое соприкосновение с Кораном произошло при совсем других обстоятельствах. Свершилось оно в Ленинграде, когда, будучи студентом университета, я одно время подрабатывал в должности библиотекаря. Как-то наш заведующий, желая освободить книжные полки от «накопившегося хлама», выбросил в мусорную корзину кучу каких-то запыленных книжиц. На одной из них перед моими глазами промелькнули арабские буквы, а я незадолго до этого поступил на отделение арабистики. Поэтому, когда заведующий вышел, я принялся рыться в последнем пристанище «хлама» и вытащил пачку едва скрепленных страниц. На первой из них по-латыни были указаны место и год издания: «Рим, 1592», далее стояло имя издателя: «Николай Панеций», а само издание заключало в себе арабский текст первых двадцати двух сур Корана с параллельным латинским переводом.

Я понял, что в мои руки попала крупная библиографическая жемчужина. С робостью, естественной для начинающего студента, позвонил «самому» главе научной арабистики нашей страны — академику И. Ю. Крачковскому, сообщил ему о находке. Игнатий Юлианович сразу пригласил меня прийти, внимательно рассмотрел принесенные страницы и в справочном своде нашел упоминание о них. Оказалось, что издатель Панеций, заметный ученый своего века, задумал издать весь Коран, сопроводив его латинским переводом ради просвещения современных ему европейцев. Но личных средств хватило для напечатания лишь двадцати двух сур из ста четырнадцати. В справочнике высказывалась мысль о том, что когда продолжение издания захлебнулось из-за безденежья, это произошло стараниями католической церкви.

...Так обнаружение давних коранических страниц познакомило меня с незабываемым Игнатием Юлиановичем Крачковским, который позже стал моим научным руководителем и долго со мной переписывался. По его разрешению римское издание 1592 года хранилось в моих бумагах для будущего исследования. В ночь на 11 февраля 1938 года я был арестован солдатами НКВД, и труд Панеция вместе со студенческими моими книгами бросили в платяной шкаф комнаты в общежитии, закрыли, опечатали казенной печатью. Впоследствии все эти сокровища безвозвратно пропали.

* * *

Той ночью рядом с Панецием упала на дно шкафа громадных размеров литография каллиграфической рукописи Корана. Я приобрел эту книгу в букинистической лавке на Невском проспекте и ходил с ней в университет, где Крачковский вел занятия по разбору коранических текстов.

Много лет спустя, когда я тайком приезжал из ссылки в Ленинград работать над кандидатской диссертацией, у меня появился крохотный (3x4 см), но полный экземпляр Корана, снабженный увеличительным стеклом. Такие книжки-малютки выпускаются в Египте для мусульманских паломников, переправляющихся оттуда к святым городам ислама. В связи с этим моим приобретением памятен один случай.

Оказавшись после всех своих тюрем, лагерей и ссылок в гостях у брата в городе моего детства Шемахе, я однажды писал за столом арабистическую работу. И тут к брату, занимавшему должность главного бухгалтера Отделения Госбанка, пришел по делу банковский охранник, старик-азербайджанец Али Наджафов. Азербайджанские мусульмане-шииты, приверженцы одной из крупных разновидностей ислама; о нашем посетителе (он знал меня еще мальчиком) это можно было сказать сразу, едва услышав имя его и фамилию: Али ибн Абу Талиб — первый из двенадцати шиитских имамов (первосвященников), Неджеф — один из священных городов шиизма. Остается сказать, что на Востоке очень развито уважение к старшим: обращаясь к ним по имени, обязательно добавляют слово, означающее «дядя»: если имя кончается на гласный, это «дай», если на согласный — «ами». Так достигается стройность звучания, «сладкозвучие», которое любят чуткие к поэзии азиатские народы.

Итак, брат и старый охранник Госбанка переговорили о своих служебных делах. Потом они подошли к моему столу.

— Смотрите, Али-даи, — проговорил брат, указывая на мои бумаги, — видите, что за книжечка со стеклышком лежит рядом? Это же Коран!

Старик склонился, дрогнувшей рукой взял крохотный томик. Приложил к сердцу, затем поднес к устам, поцеловал. Вновь приложил к сердцу и бережно положил на место. Не проронил ни слова — жесты сказали обо всем.

* * *

В помещаемых ниже текстах Корана понимание основополагающих слов соответствует принятому в современной науке, хотя оно и спорно. Сохранение узаконенного вызвано стремлением не вносить в читательское восприятие ученых востоковедов психологической ломки, а лишь представить знакомую им священную Книгу в предельно точном на сегодняшний момент виде. Между тем, раздумья над Кораном в свете его истории и происхождения отдельных слов рождают в ряде случаев сомнения в безупречности общепринятых решений.

Если отойти от укоренившейся в России привычки оставлять многие иноземные обозначения без перевода, то название «Коран» в русском его виде предстанет как «Чтение» или, точнее, «Читание». Имя священной Книги произошло от первого слова 96-й (хронологически первой) суры: «читай во имя Бога, Владыки твоего...», где соответствующее икра бисми раббика... арабского подлинника и привело к появлению наименования аль-куран, Коран (икра — повелительное наклонение, куран — именное образование от одного и того же корня КР»).

Так. Но где помещаются письмена, которые должно читать? Можно ответить; перед очами пророка Мухаммада — это умозрительные таблицы (альвах), которые Бог раскрыл ему через архангела Гавриила. Такое объяснение понятно и естественно, ведь о мыслителе говорят: «вдохновленный свыше».

Тогда остается единственный вопрос: было ли в Аравии седьмого века развитое понятие чтения? Иначе говоря, вызывалось ли оно житейской небходимостью? Углубляя этот вопрос, следует задуматься: что могли читать арабы той поры? «Ну, как же, например, в мекканском храме находились муъаллаки — семь лучших доисламских поэм...» А не придуманы ли они позже, в пору всемирных арабских завоеваний, когда нужно было внушить покоренным народам представление о древности аравийской культуры?.. Итак, мог ли существовать в родоплемен-ном обществе сравнительно низкого уровня сам глагол «читать» в том высоком смысле, которым пронизаны слова великой Книги ислама?

Любопытно, что специальный словарь к упомянутым «доисламским» поэмам и Корану приводит под корнем «КР», о котором идет речь, в качестве значения не «читать», а нечто совсем другое.

Сказанное приводит к мысли, что в основе имени «Коран» лежит почти совпадающий арабский корень КРЙ, который, судя по значению своего производного карйа, — «город» обозначал «строить». Соответствия можно видеть в тюркском кур(мак) — «строить», персидском кар(дан) — «делать», хинди крити — «труд», крийа — «дело, работа». Если принять эту мысль, то «Коран» следует перевести как «Стена. Преграда» в том смысле, что изложенные в святой Книге откровения мусульманского вероучения кладут непроходимую грань между веками доисламского Невежества (алъ-джахи лийя) и временем Знания (аль-якын) о существовании Единственного Бога. Вдумаемся — неторопливо, пристально — еще раз. «Коран» — Стена, воздвигнутая, чтобы прочно отгородить время Незнания о существовании единого Бога от времени знания о Нем, когда пришло Исцеление (алъ-ислам), поставить исторический предел первому и дать исходную точку для движения второму. Старому веку нет хода в новый — перед ним стена. И новому веку нет возврата к старине — стена за спиной повелевает ему идти только вперед.

Устная при жизни Мухаммада, закрепленная письмом в краткий час правления его прямых последователей, священная Книга-преграда отбрасывает покушения на еще слабое государство ислама со стороны детей века Незнания, разоблачая их неправедную жизнь; приверженцев учения об исцелении она учит новым правилам общественного и личного поведения.

В таком случае эта стена и является той «непереступимой преградой» (барзах) меж двумя морями, горьким и сладостным, о которой говорится в 25 суре мусульманской святыни. У слова барзах есть и другое значение: промежуток между смертью и воскрешением человека для Страшного Суда.

В свете сказанного первичное значение слова сура (глава Корана) — «ряд в каменной стене» уже не «повисает в воздухе», как сейчас, а логически оправдано. Камни этого ряда — отдельные стихи, представляющие собой откровения, знамения Божьего всемогущества.

Закон для верующих, мощное оружие побивания грешных жертв сатаны. С таким пониманием смысла имени «Коран» согласуются и многозначительный образ горького и сладостного морей, разделенных непроницаемой преградой (барзах в 25 суре), и то обстоятельство, что Аравии поры Мухаммада были известны предания о народах Гога и Магога, отгороженных от обитаемого мира мощной глухой стеной.

Развивая последнее замечание, нужно сказать, что многое в Коране, включая образы, было близко аравитянам как отражение окружавшей их действительности. Во-первых, откровения дарованы на «чистом арабском языке» (сура 26); дышавший высокой поэзией язык речей пророка уже сам по себе привлекал сердца народа, неравнодушного к стиху (об этом неравнодушии можно судить по воспоминаниям О. И. Сенковского, путешествовавшего в начале XIX века по арабскому Востоку). Далее, внимая описанию ночи Могущества, в которую был ниспослан Коран

слушатели мысленно сопоставляли блаженную картину с воспоминаниями о бесконечных ночных сражениях между арабскими племенами, когда ярость противников и вездесущая тревога собирали обильную жатву. Коранические изображения рая напоминали о благоуханных садах и прохладных водах города Таифа, возникавшего в аравийской пустыне, как мираж; описания ада били в лицо огненным ветром, несшимся с безжизненных песков аравийской «Пустой Четверти Полуострова», ар-Рубъ аль-Хали. Конечно, как всякое высокое учение, ислам, его Слово — частицами собиравшийся, росший Коран имели немало врагов. Но сила естественного развития здорового организма постепенно сминает препятствия. Враги могут оставаться, но, способные погубить росток, они бессильны перед возмужавшим соперником.

Преходящесть учения говорит о его ложности, вечность — о его истинности. Ислам, пройдя через беспокойные столетия, обрел неумирающую жизнь.

Блистательные знатоки — живые люди, поэтому они способны ошибаться. Если не следовать за высказыванием учителей, а вести самостоятельное исследование, то вслед за именем «Коран» ряд слов этого же круга понятий раскрывает перед нами свою истинную природу. Дело в том, что с течением времени та или иная частица языка может менять содержащееся в ней значение — наша работа «Ороксология» приводит многочисленные примеры этого, — но современная наука обычно принимает поздний смысл за первоначальный. Строгие судьи филологических решений — грамматика, фоно- и лексогенез обязывают считаться с их показаниями и тогда мы получаем следующие тождества, представляющие исходное значение:

ислам — «исцеление» (отдельной человеческой души и всего народа), то есть превращение больной части человека, общества в здоровую, следовательно, созидание цельной личности и цельного круга людей (народа);

муслим (мусульманин) — «исцелитель». Это значит, что, приняв религию ислама, человек должен стараться приобщать к этому вероучению других;

амир (эмир) — «получающий приказы». Амир алъ-муминин, начиная с 60-х годов VII века, когда возникла первая мусульманская династия (Омайядов), стало пониматься как «повелитель правоверных» (то есть халиф). Но тридцатью годами ранее это — «получающий приказы от надежных» (то есть ближайших сподвижников покойного пророка Мухаммада) на посту главы мусульманской общины;

халифа (халиф, правитель мусульманского государства) — «то, за чем следуют». Руководимый советом, состоящим из первых мусульман, вынесших на своих плечах всю тяжесть борьбы за торжество ислама, глава общины Мухаммада на первых порах безлично олицетворяет собою религиозно-державное начало, за которым надлежит следовать всем правоверным;

дин — «суд». Именно в таком значении это слово употребляет сура, поставленная в Коране на первое место (ее название: «Открывающая Книгу», по времени же ее произнесения она сорок восьмая). Указанное понимание поддерживается через арабское мадина (ма-дин-а, сирийское до-арабское с ассимиляцией мдитта) — «город», буквально «место суда» (осуществляемого крупным или мелким правителем в своей столице). Сюда же следует отнести арабское ханиф ад-дин — «судящий здраво».

Проникновение в глубь слова позволяет восстановить стершиеся под воздействием времени либо чужой руки подлинные страницы истории.

* * *

Помещаемый ниже текст Корана представит яркие картины:

Тем, кто считает стихи Корана плодом претенциозного сочинительства Мухаммеда и позднейших правок, следует задуматься о самой природе человеческого творчества. Ни один художник в широком смысле этого слова — поэт, живописец, музыкант, ваятель, зодчий — не созидает вне вдохновения, делающего его произведение вечным. Когда свершение не одухотворено, а вымучено или же бездумно слеплено, оно представляет собой ремесленную поделку, умирающую одновременно со своим изготовителем либо раньше. Двадцатый век представил множество

примеров этого. И сколько ни тщатся поклонники хрупкой преходящести поставить ее рядом с вечностью, выдать низменный бред за высокую речь сердца — усилия напрасны, суд времени строг.

Творцу истинных ценностей нужно обладать богатством житейских наблюдений и честностью души. Но главное для него — вдохновение. Оно посещает избранных, единицы среди миллиардов человеческих сердец, отворачиваясь от громадного большинства. Люди росли рядом, в одинаковых условиях, даже, бывает, произошли от одних и тех же родителей — а гением оказался один, остальные не оставили миру ничего — недаром, видно, слово «гений» произошло от арабского джинн — «дух, витающий в пустыне».

«Вдохновение». «Одухотворенность». То и другое создано словом «дух», лежащим в их основе. Речь идет о духе творчества. Но что это такое на вид, на вкус, на ощупь? Этого представить себе нельзя и отсюда начинается сомнение: почему мы считаем, что наша человеческая наука знает все или по крайней мере много? Если все — академии наук следует закрыть. Если много, то это относится прежде всего к точным наукам с их умными приборами, с их кораблями, плывущими в заоблачных высотах; что касается так называемых гуманитарных областей, то их достижения часто находятся на уровне знаний средневекового летописца.

Дух творчества не поднимается из-под земли, не влетает с улицы в раскрытое окно, а нисходит, следовательно, дается свыше. Что же находится в этой выси, чья неистощимо щедрая, но и неподкупно строгая рука дарует волны творческого духа избранным? Следует естественный ответ: вдохновение посылается высшим творящим началом, создавшим Вселенную с ее мирами растительным и животным. Народы именуют это начало по-разному, на русский язык оно переводится одинаково: Бог. Фоногенетически в этом наименовании заложены два понятия, величие, милосердие. То есть речь идет об исходных свойствах, которыми прежде других отметилось верховное начало в раннем человеческом восприятии.

Материалистически объяснить происхождение творческого духа невозможно, и того, кто действительно ищет истину, приведенное выше рассуждение способно убедить в этом. Материалистическая «теория познания», превращаемая жрецами ее в аксиому, необходимо ограничена и потому не может считаться строго научной. В свете непредвзятых исследований она теперь скорее представляет лишь исторический интерес.

Итак, одухотворенность, которую, отнюдь не стремясь повторить церковное определение, следует назвать «сошествием святого духа», посещает избранных: творящее начало Вселенной как бы приобщает их к себе, даруя счастье созидания вечных ценностей. Но художник, многообразные проявления которого названы выше, все-таки творит в более или менее замкнутом мире, определяемом его творческим любопытством. В отличие от него другой избранник вдохновения — пророк обнимает сердцем и словом все существующее: историю природу, мир человеческого поведения и общественных отношений» место человека во Вселенной, место Вселенной в человеке.

Сказанное убеждает в том, что аравийский проповедник Мухаммад с полным основанием мог считать Коран — высшее чудо в его жизни, как он говорил — созданием Бога. Действительно, вдохновение, исходившее от верховного творческого начала мира, подсказывало ему новые и новые мысли, очищало и укрепляло его душу и это позволило смертному человеку оставить людям бессмертное — священную книгу Корана и вероучение ислама — Исцеления.

* * *

На страницах «Жизни Магомета» Вашингтона Ирвинга можно видеть следующие описания внутреннего облика аравийского пророка:

«Несмотря на свое торжество (после овладения Меккой. — Т. Ш.) он отвергал всякие почести, относящиеся лично к нему, и не присваивал себе царской власти. «Почему ты дрожишь, — сказал он человеку приблизившемуся к нему робкими, нетвердыми шагами, — чего боишься? Я не царь, а сын курайшитки (женщины из племени Курайш. — Т. Ш.), которая ела мясо, сушеное на солнце».

Из обращения Мухаммада к жителям Ясриба (Медины): «я слышал, что вас встревожил слух о смерти вашего пророка: но разве до меня хоть один пророк жил вечно, из чего вы могли бы заключить, что я никогда не оставлю вас? Все совершается по воле Бога и имеет свой конец, которого ни ускорить, ни избежать невозможно. Я возвращаюсь к Тому, Кто послал меня, и обращаюсь к вам с последним увещанием: оставайтесь в единении, любите, уважайте и поддерживайте один другого; помогайте друг другу в вере, в твердости веры и в благочестивых делах, только через них человек достигает благоденствия, все же остальное ведет к погибели. Я ухожу раньше вас, но и вы скоро последуете за мной. Смерть — всеобщий удел: никто не должен стараться отвратить ее от меня. Я жил для вашего блага, ради него я и умру».

«Магомет не выносил наружного великолепия, этого предмета тщеславия ограниченных умов; но простота его одежды не была искусственной, она выражала только его действительное пренебрежение к таким пустякам».

«Военные победы не породили в Магомете ни гордости, ни тщеславия. /.../ В период своего величайшего могущества он сохранял ту же простоту манер и внешности, как и в дни, когда ему приходилось испытывать всевозможные превратности судьбы. /.../ Если он и жаждал всемирного господства, то господства веры. /.../

Богатства, сыпавшиеся на него в виде военных даней и добыч, употреблялись на дела, содействовавшие победе веры и в помощь бедным его последователям, причем часто его личная касса была истощена до последней копейки. /... / У Магомета после смерти не осталось ни одного золотого динара, ни одного серебряного дирхема».

«Сколько бы земной примеси ни обнаруживалось в Магомете после того как мирская власть досталась ему в руки, ранние влечения его духа всегда сказывались и возносили его над всем земным».

Внутренний, нравственный облик вдохновенного пророка аравитян строго соответсвовал образу безупречного мусульманина, рисуемому в Коране;

Мысли книг и поведение людей, возвестивших их миру, не всегда совпадают. Разбираемый случай — одно из счастливых исключений, не слишком частых.

* * *

Загадочные буквы, стоящие в начале некоторых глав Корана, не могут указывать на имена тех, чьи воспоминания позволили окончательно записать стихи коранических сур. Такая возможность подчас допускается в науке, но помещение обычных имен рядом со священными словами считалось бы кощунством. Случайный набор букв показывает, что соответствующие им непонятные звуки произносились Мухаммадом, чтобы привлечь внимание разнородных слушателей к последующему изложению. Таинственные звуки создавали обстановку суеверного страха и преклонения перед произносимым, таившим «то, чего мы не знаем».

Гневный возглас, открывающий 111 суру:

напоминает о неравнодушии арабов к парным предметам, которые они обычно объединяют в общее слово, таковы «Два востока» — места восхода солнца летом и зимой, «Два притока» — Тигр и Евфрат, «Две луны» — солнце и луна. Из двух рук одна казнит, а другая награждает, следовательно, когда у грешника, ввергшего себя в ад, сгорели руки, от него нечего ждать ни плохого, ни хорошего и — вот когда он погиб! Такое понимание дает

возможность правильно перевести выражение «встал между его руками», которое часто передают как «встал перед ним». Смысл здесь глубже: встал, предоставив стоящему напротив протянуть к нему руку зла или руку добра.

То обстоятельство, что вопреки правилам арабского письма Коран огласован (то есть имеет при буквах краткие гласные), указывает на стремление ранних правителей мусульманской державы исключить возможность своевольного толкования откровений, которое могло бы явиться опасным для чистоты первоначального ислама. Нужно иметь в виду, что при жизни Мухаммада коранические суры еще не были собраны воедино. Впервые их полный сборник появился при третьем по времени преемнике пророка — халифе Османе (644—656 гг.), но последовательное собирание началось при двух его предшественниках Абу Бекре (632—634) и Омаре {634—644). Сильной побудительной причиной явилась гибель многих знатоков Корана в сражениях против лжепророка Мусейлимы: они слышали Мухаммада и запомнили его слово, их смерть создала угрозу невосстановимой утраты священных текстов. Целенаправленное внимание, использование сохранившихся записей и воспоминаний старшего поколения позволили издать полный сборник проповедей Корана.

Раз неогласованное письмо чревато разночтениями, не следует ли отсюда, что древневосточные письмена (если даже верить этим памятникам) не способны дать современнику обществу точное представление о том, что и как было? Здесь рядом с не совсем правильным пониманием событий могут стоять и совсем неправильные выводы. По сравнению с ними принятое теперь чтение двух египетских имен как «Эхнайот» и «Нефрейт» вместо употреблявшихся недавно «Эхнатон» и Нефертити» может показаться всего лишь исправлением незначительных искажений, хотя внезапная перемена прочно установившегося чтения сама по себе говорит о многом.

Одной из главных обязанностей мусульманина «является раздача милостыни. «Все, что человек имеет, — рассуждает ислам, — он получил от Бога; поэтому человек должен делиться с подобным себе». По-арабски «милостыня» — закят, первоначальное значение этого слова — «очищение». Древнееврейское соответствие представлена в виде цдака, и это особенно любопытно потому, что в обоих приведенных семитских словах одинаково участвует К — «звук чистоты» (ср. индийское накка — русское «нагой», итальянское нетто и др.), о котором подробно сказано в нашей работе по ороксологии (востоко-западной филологии).

Особое место в Коране занимает повествование об Аврааме (Ибрахиме) как древнем провозвестнике единобожия, противопоставившем свою убежденность вере собственного отца и родного племени. К Аврааму применяются обозначения ханиф — «правоверный» и халил Аллах — «друг Божий», в исламе он считается первостроителем Каабы и первоустроителем ежегодного паломничества в Мекку. Его сын Измаил рассматривается как прародитель северных арабов.

Мысли Корана, прежде всего те, которые призывали к единобожию уже в новое историческое время седьмого столетия, постепенно объединяли вокруг ислама растущее число приверженцев. Наращение это сопровождалось большими сложностями, последовательное движение не раз опасно замедлялось. Языческая Аравия упорно сопротивлялась — однако явственно прослеживалась естественная линия! понятие единого Бога должно было через исцеление (ислам), то есть делание целым привести к созданию цельной (не раздробленной грехами) человеческой души, а отсюда — единого народа. В уже поминавшейся книге В. Ирвинга «Жизнь Магомета» говорится: «Магомет /.../ соединил в одну нацию и таким образом подготовил к внешнему завоеванию все разъединенные племена, которые до сих пор были только опасны друг для друга и, вследствие своей разрозненности, совершенно бессильны по отношению к остальному миру». И далее: «поразительную картину торжества веры представляли эти недавно еще разобщенные, варварские и воинственные племена, собравшиеся теперь как братья и воодушевленные общим чувством религиозного рвения».

В ходе арабских завоеваний число мусульман последовательно множилось в основном за счет покоренного населения сопредельных стран. Наряду с этим тюрки приняли ислам не сразу, если оставить в стороне телохранителей при багдадском дворе, появившихся в царствование первых Аббасидов. На землях Средней Азии соседи уйгуров — карлуки и огузы стали мусульманами в десятом веке; но своей вершины исламизация тюрок достигает в следующем столетии, когда, овладев Хорасаном (1040 г.), тюркская династия Сельджукидов покорила Иран, затем к ногам военачальника Тогрула пал Багдад (1055 г.). После этого победа над войском византийского императора Романа Диогена (1071 г.) предоставила среднеазиатским завоевателям — тюркоязычным сынам ислама власть над всей Малой Азией. Завоевывая одну часть арабского халифата за другой, тюрки сами воспринимали мусульманское вероучение и становились его защитниками на полях сражений. Так проявляла себя сила коранического слова.

Пример упоминавшегося выше латинского издания Корана от 1592 года показывает, как рано Европу стала интересовать священная Книга ислама. Конечно, опыт Панеция не остался единичным случаем, попытки ознакомить поколения христиан с мусульманской святыней множились, и новое время стало свидетелем перевода коранических откровений на ряд западных языков. Что касается России, то восемнадцатое столетие, «век императриц» представлен русским воспроизведением французских переводов, именно такая литература спорного качества послужила источником пушкинских «Подражаний Корану». Однако в следующем столетии воспроизведения сменились непосредственными переводами с арабского подлинника, выполненными Г. С. Саблуковым и, независимо от него, Д. Н. Богуславским. Первый из этих деятелей, учитель Чернышевского в саратовской гимназии, позже стал профессором Казанской духовной академии; второй, генерал, был известен то как русский дипломат в Стамбуле, то как доверенное лицо петербургского Двора, приставленное к сосланному в Калугу вождю кавказского сопротивления Шамилю. Перевод Корана Саблуковым в настоящее время значительно устарел. В труде Богуславского отмечается много неточностей и даже крупных ошибок. Он главным образом стремится дать представление о том, как понимается Коран в поздних мусульманских кругах, прежде всего турецких. Но перевод, именующий себя научным, должен стоять выше личных оценок и предубеждений, ему следует исходить из беспристрастного исследования накопившихся данных.

Если в девятнадцатом веке работы по исламоведению испытывали на себе заметное богословское влияние, то в двадцатом на ученые страницы вторглась политика, умерщвлявшая живое слово и подчас даже здравый смысл. В начале 1930-х годов была затеяна «дискуссия» на тему «существовал ли Мухаммад?», глубокомысленные выступления ее участников печатались в журнале «Воинствующий безбожник». Отвлекаясь от последующих рассуждений и глядя в корень, можно было бы поставить вопросы: почему не мог существовать в Аравии пророк Мухаммад? Почему, чтобы опровергнуть вероучение, надо отрицать появление на свет его проповедника, вероучителя». Политика и некие лица, рассчитывающие на личное продвижение в жизни под ее парусами, не хотят отзываться на неудобные вопросы, которых они не подозревали. Ответим за них: доказать несостоятельность мировой религии куда труднее, чем объявить ее основателя придуманным. Поэтому даже во второй половине столетия (1961 г.) русское пояснение к переводу книги французского исламоведа говорит о «мифическом Иисусе Христе».

Московское предисловие при этой книге («А. Массэ. Ислам») содержит ряд положений, которые могут вызвать улыбку. Вот они: «в СССР ислам, представляющий собою, как и все другие религии в этой стране, отмирающий пережиток прошлого...»; «реакционные феодальные группировки, не порвавшие связей с империалистическими кругами колониальных держав, используют ислам как средство для дезориентации и запугивания народных масс...», «по своей методологии и научным установкам проф. А. Массэ — типичный идеалист...» Такие-то изречения вынужден являть миру верноподданный ученый, привязанный к царственной колеснице; трудно его назвать ученым, пускай и заставили его кривить пугливой душой, пусть и поет он чужим голосом. Но разве такой покорствующий ум один? Вот уже целая книжка, написанная в соответствующем духе: «Академия наук СССР, научно-популярная серия. Л. И. Климович. Ислам (очерки). Москва, 1962». Два выражения из этого просветительского труда — «так называемые мировые религии (буддизм, христианство, ислам)» и «основатель» ислама» освобождают от необходимости дальнейшего разбора.

Следует коснуться неточностей в объяснении частных вопросов — такие погрешности наблюдаются в русских примечаниях к упоминавшемуся переводу французской (А. Массэ) работы об исламе. Туран в географическом смысле нельзя считать «неопределенным и расплывчатым» названием: он представляет естественную параллель обозначению Иран — «арийцы» и в этом качестве имя туран нужно понимать как «тюрки»; для этого в обоих наименованиях должен быть выделен персидский показатель множественности — ан (ир-ан, тур-ан). Далее говорится: «парфяне — народ, происхождение которого пока еще не выяснено».

Однако, имя этого народа связано с арабским фарас — «конь», и это заставляет видеть в парфянах одно из арийских племен — ведь именно арийцы настолько развили культуру коневодства, что персидское асп — «конь» явилось источником равнозначного греческого ипп-ос и наименования «Каспий». Не избежал отдельных ошибок и сам французский автор. Такие ключевые слова мусульманской действительности, как «ислам», «халиф», «амир альмуминин» объяснены им неточно, о правильном их понимании сказано выше. Нужно добавить, что арабское слово сура, обозначающее каждую из 114 проповедей Корана, первоначально имело смысл не «откровения», как считает проф. А. Массэ, а значило «ряд в каменной стене» (см. выше). Имя «Чингиз» не «загадочно»; оно связано не с монгольским чинг — «сильный», а скорее с тюркским тан(г)ри — «верховная сила, Бог» (чуваш, тингир — «небо»), где по закону тюркского фоногенеза «р» способно переходить в «з» (турецк. дениз — «море», ср. русск. «витязь» из тюрк, батыр — «богатырь»; «к(о)нязь»/«конарь»).

Теперь осталось рассмотреть обширный труд, неоднократно, благодаря переизданиям, напоминавший о себе в российском востоковедении последних десятилетий. Речь идет о переводе Корана, выполненном покойным главой петербургской арабистической школы И. Ю. Крачковским. Тщательное изучение и непредвзятая оценка этого труда позволят определить, в какой мере оправдан помещаемый ниже стихотворный перевод «Библии ислама», как выражается профессор Массэ — коранических сур.

В этом нашем переводе не следует искать пословного воспроизведения арабского текста: относительно к рифмованной прозе такое действие невозможно; один из крупнейших русских переводчиков М. Л. Лозинский уподоблял подобную задачу «квадратуре круга». Но каждая мысль Корана развернуто, тщательно и отчетливо передана в этой книге богатыми средствами русского языка.

Однако до знакомства со следующим далее переводом в стихах нужно углубиться в страницы «Корана» (перевод и комментарии), принадлежащие И. Ю. Крачковскому. Такое рассмотрение производилось неспешно, при достаточной мере вдумчивости и ответственности, и вот что можно теперь сказать по этому поводу:

1. Изданный трижды (Москва — 1963, 1986, 1990) новейший русский перевод Корана, выполненный академиком И. Ю. Крачковским, страдает многочисленными погрешностями. Сверка тексте Крачковского с арабским подлинником выявила 505 случаев неверного перевода отдельных стихов, 184 случая прямого нарушения смысла. Налицо употребление неологизмов (108 случаев), недопустимых в языке средневековой книги, провинциализмов (33 случая), противопоказанных серьезному переводу. Обращает на себя внимание небрежность, по временам доходящая до прямой неряшливости: например, арабское «джинн» переводится то как «джинны» (сура 41, стих 29), то как «гений» (сура 41, стих 24). На всем переводе лежит печать спешки, мешавшая академику при подготовке столь ответственной рукописи с особенной тщательностью проверить свои знания по словарям.

Здесь не место разбирать причины отмеченных ошибок. Следует лишь сказать, что вина в них самого И. Ю. Крачковского — наименьшая; рукописи выполненного им перевода он к печати не предлагал, она представляет всего? лишь черновые записи арабиста, сделанные для себя в ходе подготовки к занятиям со студентами. Известны слова Крачковского о том, что для подготовки перевода Корана к изданию ему нужны полтора года, свободных от всяких других дел, что в его положении главы арабистики всей страны было невозможно. Первая публикация перевода состоялась после смерти академика, эту публикацию и последующие переиздания осуществили другие лица, которые пренебрегли и научной истиной, и честью покойного ученого.

2. Перевод Крачковского представляет собой прозаическое изложение коранического текста. Но прозой нельзя переводить Коран — этим убивается природа великой Книги, сам ее дух. Когда рифмованную прозу Корана переводят обычной, то от этого падают яркость, выразительность, выпуклость коранической речи. Нужно помнить о том, что поэзией пронизано все аравийское мироощущение (даже в области астрономии), арабское стихотворное искусство создало образцы мирового значения, поэтому переливающаяся разными красками игра коранических созвучий была близка слушателям страстного мекканского проповедника, сколь бы разнороден состав этих людей ни бывал. То, что откровения священной книги выражены поэтическим образом, облегчило им путь в сердце арабского народа, неравнодушного к изящной, но также и строгой поэзии.

Стихотворной внешности Корана соответствует высокое нравственное содержание всех 114 проповедей (сур). Европейцу это содержание может подчас казаться однообразным. Однако в действительности главная книга ислама богато насыщена образами, а с другой стороны, встречающиеся повторения легко объясняются притоком все новых слушателей, для которых приходилось говорить сказанное ранее другим.

Русский перевод Корана должен представлять собой стихотворную книгу. Богатство русского языка позволяет предельно развернуть в этой книге образы и поучения Корана, представить в гибкой живой речи весь мир коранических мыслей. При этом в следующем ниже переводе главным условием была точная передача содержания священных страниц. К сожалению, крупный исследователь арабской письменности И. Ю. Крачковский всегда переводил встречавшиеся ему стихи «доброй прозой» (по его выражению) и это было ошибкой -т- живой стих превращался в мертвенную ткань, которая не могла пробудить в иноязычном читателе никаких чувств.

3. Крачковский перевел Коран буквально — без оглядки на грамматику, строй языка и дух текста, механически подставляя вместо каждого арабского слова его русское значение. В результате возникли мертворожденные страницы, не дающие истинного представления о всемирно-историческом произведении, чье слово живет уже около четырнадцати столетий.

Сейчас не стоит загромождать изложение многочисленными примерами нарушения простейших законов русского языка, а порой даже здравого смысла — такие примеры читатель без труда найдет во всех упомянутых изданиях «Корана» Крачковского (в предисловии к последнему (1990 г.) специально сказано, что перевод воспроизводится без изменений). В частности, безотрадное впечатление производят «знающ», «видящ», «слышащ» — ведь еще студентов учат: арабское причастие в таких случаях переводится русским изъявительным наклонением «знает», «видит», «слышит». Известно студентам и о смене значения, сообщаемой частицей «би-» («с»): не «пришел», а «принес». У Крачковского это не учитывается — таково требование буквализма. Нередка бьющая в глаза непродуманность перевода: например, в 15-м стихе 19-й суры стоит «воскрешен живым» (можно ли воскресить мертвым?), хотя это обычный арабский усилительный оборот, второе слово не переводится, а здесь оно («живым», по-арабски «хайян») употреблено подлинником только для рифмы.

Передача библейских имен в переводе арабскими, а не русскими формами («Муса», «Харун», «Ибрахим» и др. — вместо «Моисей», «Аарон», «Авраам») разрушает историческую связь Корана с предшествующими творениями пророческой мысли человечества. К этой ненормальности, присутствующей в переводе Крачковского, примыкает нередкая (42 случая) арабизация русского текста нарицательными именами: вместо подыскания соответствующего значения по-русски (что подчас требует больших усилий, но всегда приводит к положительному результату) переводчик, именитый ученый, идет по линии наименьшего сопротивления — просто переписывает в свой текст труднопереводимое арабское слово русскими буквами, не заботясь о том, поймет ли его читатель. Увы, это обычный академический прием, который надежно отдаляет обычного человека от полноценного понимания любого восточного памятника.

«Перевод буквальный не есть перевод точный», — писал учитель И. Ю. Крачковского академик В. Р. Розен; к сожалению, ученик не внял мудрым словам своего наставника. Весь русский текст Корана в переводе Крачковского наглядно показывает, что ничего нельзя переводить буквально: притом, что человеческие языки имеют очень много общего (далеко не всегда учитываемого), разница в строе подчас оказывается весьма значительной.

Ошибки подстерегают каждого, кто трудится. Крачковский был великим тружеником арабистики. Допущенные им погрешности нередко вызывают большое недоумение — однако перевод, пока он был только в рукописи, оставался личным делом своего творца. Когда же другие люди, не утруждая себя пословной сверкой с арабским подлинником по правилам историко-филологической акрибии, трижды опубликовали несовершенный труд, создается впечатление, что это было сделано в интересах, далеких от науки. Вместе с тем трудно отделаться от сомнения в достаточной научной квалификации поздних подготовителей издания. Все это тем более печально, что Коран не рядовая повесть, каких ныне много, а единственное в своем роде откровение, исследование которого связано с особой научной и политической ответственностью.

* * *

В следующем ниже стихотворном переводе Корана все проповеди (суры) были расположены не в порядке убывающей величины, как обычно, а по времени их произнесения. Это создавало отчетливую картину движения коранической мысли — ее появления и последовательного развития. В настоящем издании сохранен устоявшийся (традиционный) порядок.

Арабские буквы, стоящие впереди текста некоторых сур, передаются, в отличие от перевода Крачковского, соответствующими русскими буквами.

В настоящей работе не воспроизводятся комментарии, составленные Крачковским к своему переводу; во-первых, они содержатся в трех названных печатных изданиях («Академия наук СССР. Институт народов Азии (Институт востоковедения). Коран, перевод и комментарии И. Ю. Крачковского». Москва, 1963 (1-е изд.), 1986 (2-е изд.), 1990 (3-е изд.); во-вторых, эти комментарии в нынешнем своем виде не приносят серьезной пользы желающим понять столь сложную книгу, какой является Коран. Перед нами, говоря строго, черновые записи академика для себя. Тщательный перевод может сам по себе служить надежным комментарием, но помимо этого имеется и обширная литература более общего порядка.

* * *

На титульном листе старинного (Казань, 1863) арабско-русского словаря оттиснута печать прежнего владельца книги: «Противомусульманское Отделение Оренбургской Д[уховной] Семинарии».

С 1873 года Казанская Духовная Академия издавала «Миссионерский противомусульманский сборник», составивший до 1917 года серию из нескольких десятков томов.

Жизнь попрала всю эту постыдную уничижительность, антинаучную нетерпимость по отношению к чужим верованиям: ислам стал одной из мировых религий. Представляемый на последующих страницах стихотворный перевод Корана ставит своей задачей сделать эту Книгу достоянием внутреннего мира каждого человека независимо от его убеждений.

Помня об этом, выражаю признательность Шейх-уль-Исламу, Верховному муфтию. Председателю Центрального духовного управления мусульман России и Европейских стран СНГ Талгату Таджуддину, отзыв которого, о моем переводе дал возможность издать этот перевод.

Высоко оцениваю отношение к моему труду со стороны Р. Р. Серазетдинова. чья значительная материальная помощь позволила осуществить настоящую публикацию.

Сердечно благодарю доктора технических наук В. Г. Еникеева, главного специалиста-эксперта Р. X. Теляшова, заслуженного работника культуры Российской Федерации А. Р. Сайтбагина за их доброжелательные усилия, которые помогли настоящей книге выйти в свет.

Перевод одобрен Шейх-уль Исламом, Верховным муфтием, Председателем Центрального духовного управления мусульман России и Европейских стран СНГ Талгатом Таджуддином.