Королева Жанна. Книги 1-3

Глава I В РИТМЕ ПОЛОНЕЗА

Был май, и была ночь, и был полонез.

Полонез гремел в высоком двусветном зале. Певучие виоль-д'амуры и благородные челло стройно выводили четкий рисунок мелодии; валторны воздвигали блестящие башни из звуков, и серебряные брызги арф покрывали их тончайшей резьбой. Музыкальные фигуры повторялись, как столбы колоннады, как арки ренессансной галереи.

В зале танцевали полонез. Люстры солнечно сияли Зеркальные плитки пола, черные и белые, отражали искрящиеся вышивкой шлейфы дам, ноги мужчин в красных, серых и черных чулках, в алмазных туфлях. Танцующие, не нарушая ритма, делали сложные поклоны и реверансы перед тоненькой девушкой в белом, которая шла в паре с чернобархатным кавалером, вспыхивающим красным отливом, сверкающим золотыми регалиями.

В зале царил полонез.

Когда музыка смолкла, чернобархатный с красным отливом кавалер, преклонив колено, бережно поднес к губам узкую руку девушки.

— Да здравствует королева! — воскликнул он.

Толпа подхватила:

— Да здравствует королева! Да здравствует наша королева! Жизнь! Жизнь!

Это последнее слово вырвалось сразу у многих. Тоненькая девушка в белом поднесла руки к горлу, словно помогая себе проглотить клубок. Влажно заблестели ее голубые глаза.

Аскалер, королевский дворец города Толета, давал торжественный бал своей новой хозяйке, только что помазанной королеве Иоанне Первой, Жанне.

К ней были обращены все взоры. Ее окружали великолепные мужчины, первые вельможи королевства. Их горячее дыхание шевелило тонкие золотистые волосы на ее голове, тщательно уложенные под жемчужной ниткой. Она не помнила, как очутилась в большом алом кресле с вытканным на спинке гербом Виргинии. Под ногами у нее была подушка, на которой извивался в прыжке злобно рычащий лев. Это была королевская подушка «Попираю и сильного».

Перед ней появилась целая гирлянда кукольных пажей с подносами, на которых было что-то наставлено. В середине возвышался золотой королевский кубок с крышкой. Она взяла его обеими руками, кубок был тяжелый.

— Кубок Ее Королевского Величества!

За раскрытыми окнами грохнули пушки. Тоненькая девушка вздрогнула. Все смотрели на нее. Приподняв крышку, она неловко сделала несколько глотков. Вино было холодное и освежающее, но она не разобрала вкуса.

Когда она поставила кубок на поднос, опять ударили пушки и завизжали фанфары, и опять она вздрогнула. Она не поднимала глаз, но чувствовала, что великолепные мужчины и женщины стоят сзади и перед ней и что все смотрят на нее. Наступила неловкая тишина.

Она была словно игрушка, новая для них, и они не знали, как с ней играть. Или, может быть, наоборот, они были ее игрушками, но она не знала, как играть с ними, а они не знали, как ей помочь.

Так или иначе, длить паузу было нельзя. Но она не могла поднять глаз.

— Вашему Величеству угодно еще что-нибудь?

Это чернобархатный с красным отливом, ангел-хранитель.

— Я хочу еще вина, — сказала она хриплым шепотом.

Кубок возник перед ней, как по волшебству. Тоненькая девушка взяла его, взвесила в руках и встала на подушку, вонзив каблучки в глаза злобного зверя. Снова ударили пушки, но она ждала этого и не вздрогнула. Она подняла крышку, перехватила ее поудобнее и принялась медленно и сосредоточенно пить прохладное, слабое вино.

С каждым глотком память ее оживала. Сегодня утром она была в аббатстве Лор. Это она была там. Это на ее плечи легла там тяжелая и душная горностаевая порфира. Это на ее лбу кардинал Мури начертил ароматным маслом пятиконечный крест, она отчетливо вспомнила добрую, мягкую складку его рта и прикосновение его пальцев. Это на ее голову надели золотую корону, это ей в руки, сейчас держащие кубок, вложили атрибуты власти — скипетр и державу. Это ее подняли с колен и повернули лицом к толпе. Был большой крик, заглушивший музыку, и была холодная и мучительная дрожь, сотрясавшая ее тело. Но под складками порфиры не было видно, как она дрожит. Главное было то, что она дрожала. Главное было то, что на голове ее была корона, на плечах — тысяча двести горностаев, а в руках — скипетр и держава. Вот что было главное.

Она допила кубок до дна.

Сразу бабахнули пушки. Так и надо. Тоненькая девушка смело взглянула на великолепных мужчин и женщин и улыбнулась им.

— Жизнь! Жизнь! Жизнь! — ответили они ей.

— Я желаю танцевать полонез, — обратилась она к первым вельможам королевства, — Со всеми вами по очереди.

И в зале снова воцарился полонез. Это был танец вассальной, замиренной Польши, но в зале и не подозревали об этом — ибо они танцевали французский, рафинированный и облагороженный polonaise. Он звучал и звучал без конца, виоль-д'амуры и валторны воздвигали столбы и арки ренессансной галереи, уводящей Бог знает куда, ибо так пожелала она.

Через полтора часа, когда на востоке высветился первый шафранный мазок, тоненькая девушка в белом шла по переходам и коридорам дворца в свою опочивальню Великолепные мужчины и женщины сопровождали ее. В дверях она повернулась к ним и решительно сказала:

— Добрых снов, господа. Не ходите за мной, пожалуйста.

В спальне она увидела склоненные чепцы и плечи камер-фрейлин. Тоненькая девушка в белом отпустила их, задержав одну, гибкую и черноволосую, не спускавшую с нее тревожных газельих глаз.

Как только фрейлины вышли, девушка в белом, стряхнув с ног туфельки, подбежала на цыпочках к двери и заперла ее.

— Эльвира, — прошептала она, обернувшись к черноволосой фрейлине, — тебе было страшно… за нас?

— Да, — ответила Эльвира так же шепотом.

— А сейчас?

— И сейчас немного страшно.

— А ты не бойся, — сказала девушка в белом, отходя от двери. — Мне и самой… страшновато. Нет, нет, не потому, — поспешно добавила она. — Что же, поздравь меня… Я голодна ужасно, а ты?

— Я тоже, — сказала Эльвира. — Но тут кое-что приготовлено.

Она сняла салфетку с подноса на угловом столике. Холодный ужин человек на десять, золотой кувшин с вином, гордый ананас посреди зимних яблок и апельсинов.

— Поцелуй же меня, Эльвира, — сказала тоненькая девушка. — Да заодно скажи мне, как меня зовут, я что-то давно не слышала моего собственного имени.

Эльвира крепко обняла ее и поцеловала в лоб и в глаза.

— Тебя зовут Жанной, — сказала она, — ты моя половинка, моя жизнь, мое все, а с сегодняшнего дня ты стала еще королевой Виргинии…

— …и острова Ре, — улыбнулась девушка в белом, — и еще княгиней чего-то, императрицей какой-то сейчас не помню… Надо заучить…

— Ты чем-то встревожена, — сказала Эльвира, близко заглядывая ей в глаза.

— Нет, нет, ничего… — Жанна провела рукой по лицу. — Просто еще не привыкла.

— Привычка достигается упражнением, как учил нас герцог Марвей, — менторским тоном начала Эльвира, подводя Жанну к угловому столику. — Дети мои, привыкайте действовать всегда сообразно времени и месту. Посмотрите на все эти лакомства. Простые смертные таких вещей не едят, ergo[1], их едят короли. Pro primo[2]. Затем, посмотрите на количество пищи. Оно доказывает нам, что сия пища предназначена не для простых смертных, ибо какой же из простых смертных имеет столь объемистый желудок? Pro secundo[3]…

Жанна рассмеялась:

— Отличная лекция! Онтологическое доказательство бытия королевского…

— Но это еще не все. Завтра в полдень королева показывается народу…

— Не надо третьего тезиса, досточтимый доктор! Мы полностью убеждены вашей прекрасной речью, вы получите цепь и алмазы ордена Нищих духом и пожизненный пенсион в сорок два виргинских гроша…

— Почему именно сорок два?..

Продолжая болтать, они общими силами сволокли поднос на другой стол, придвинули свечи и уселись друг против друга. Жанна налила вино в хрустальные фужеры, которых почему-то было пять.

— Кубок Ее Королевского Величества! — вполголоса крикнула она, имитируя глашатая. — Бумм! Это пушки. Все гости сразу: «Урраа…»

Эльвира счастливо улыбалась, глядя на нее. Отпив немного вина, девушки набросились на еду, не слишком заботясь о правилах хорошего тона.

— Неплохо все-таки быть королевой, — говорила Жанна с набитым ртом. — Еда здесь почти как в раю. Эльвира, скажи, ты в самом деле не боялась за меня?

Эльвира отложила цыпленка и вытерла губы.

— Я боялась за тебя, — сказала она, — а за нас как ты сразу спросила, за нас — нет… Минутку, правда, боялась немножко. Но я ведь знаю тебя, как себя, и в тебе я никогда не усомнюсь.

— Спасибо тебе, Эльвира, — тихо и серьезно сказала Жанна. — Я тебя очень люблю. Ну, что же мы не едим! Вот вкусный-превкусный кусочек, на.

— Спасибо, Жанета, — подчеркнуто буднично ответила Эльвира. — Кусочек и впрямь на редкость вкусный.

— Неплохо быть королевой… — повторила Жанна, облизывая пальцы. — Знаешь, гости мне кричали: «Жизнь! Жизнь!» Уж не знаю, кто придумал. У них это как-то само собой получилось… Это будет боевой клич виргинской армии… а? Ой-ой-оой, — она потянулась и зевнула, — уже совсем светло, я же не высплюсь… Ты не уйдешь от меня никуда? На этой кровати мы с тобой два раза сможем поместиться…

— Ну куда же я уйду от тебя, беленькая моя?

Разумеется, она не выспалась. С девяти часов утра начались ванны, завивки и прочее. Жанну облачили в сверкающее платье белого шелка, натянули на руки белые кожаные перчатки до локтей, на плечи накинули короткий белый плащ с горностаевым подбоем. На пышно взбитых золотых волосах чудом держался маленький белый ток. Обряженная таким образом, она проследовала к парадным дверям, где ее усадили на белого, как молоко, коня, в сбруе, украшенной сверкающим серебром. Все было изящно и красиво, и все были изящны и красивы, но Жанна не ощущала изящества и красоты своего наряда своей лошади и своей свиты. Скучливым взглядом следила она за колыхающимися впереди копья ми, перьями и знаменами, и в этот миг менее всего чувствовала себя королевой.

Голова процессии тронулась. Позади Жанны ехали ее великолепные мужчины, все в темном бархате — герцог Марвы, принц Отена, граф Кремон — остальных она еще не научилась различать. На их фоне королева выделялась эффектным белым пятном.

Она пребывала все в том же скучливом настроении, пока процессия не перебралась на другой берег Влатры по наплавному мосту, разукрашенному стягами и гирляндами ветвей Здесь толпился народ. Как только Жанна показалась на набережной, раздались оглушительные крики: «Да здравствует королева! Жизнь! Жизнь!» Догадливый церемониймейстер уже успел распространить в городе, как именно следует приветствовать новую повелительницу. Сначала кричали специально нанятые люди, но их усилия были ничтожны: толпа, взвинченная атмосферой прекрасного солнечного дня, ярких красок, торжественной музыки — толпа, увидев беленькую хорошенькую девочку, с энтузиазмом присоединилась к клакерам, ибо для народа важнее всего зримый образ власти Чтобы народ самозабвенно преклонялся и трепетал от верноподданнических чувств, он должен видеть либо что-то очень внушительное, либо что-то очень красивое. Сегодня ему показывали красивое. Вся в белом, с золотыми волосами и голубыми глазами, Жанна была как небесный ангел, несущий людям свет, радость и жизнь. И народ самозабвенно кричал: «Жизнь! Жизнь!»

Увидев восторженные лица простого народа, мужчин и особенно женщин, девушка на белом коне словно бы проснулась. Приветственные крики зазвучали в ее ушах аккордами полонеза, танца королей. Это для нее весь этот праздник, это ее приветствуют все, это она над всем этим. Она поняла это не только разумом, но и всем сердцем, всем существом, она поняла, что все происходящее с ней сейчас — не сон и не бред, она самая настоящая королева, и так будет всегда. Она едва не закричала во все горло от восторга. Ей было трудно дышать.

Великолепные вельможи за ее спиной разбрасывали в толпу серебряные и медные деньги. Когда перед началом шествия ей предложили сумку с монетами, она сначала не поняла, что от нее требуется, затем покраснела, словно ей предложили нечто постыдное и резко отказалась. Нет, она ни за что не смогла бы бросать деньги народу. Это казалось ей отвратительным, и она рада была, что не видит этого. Ее волновали самые чистые и возвышенные чувства, и народ как будто бы понимал это. Громкими криками отвечал он на каждую ее улыбку, на каждый приветственный жест.

На нее падали цветы; она набрала уже целую охапку и показывала ее народу, который кричал все громче Маленькая маргаритка запуталась в ее локонах и щекотала ей ухо. Жанна не сняла ее.

Сначала она не видела отдельных лиц и предметов перед ней был просто овеществленный восторг. Но потом очертания стали более четкими, появились отдельные детали — сверкающие алебарды стражи, праздничные кружева на головных уборах женщин. На углу Цаплиной улицы и Дороги Мулов, на бочке, выкаченной из трактира, стояли в обнимку девушка с большим букетом белых лилий и парень в ярком камзоле, в шляпе с торчащим пером. Когда лошадь королевы поравнялась с ними, он, сорвав свою шляпенку, засвистел — и туча белых голубей взвилась в воздух, вырвавшись из чердачного окна. Все были в восторге от этой выдумки. Жанна безотчетно повернула коня в их сторону. Процессия смешалась; кто-то поскакал, чтобы остановить передних. Молодая парочка была сильно испугана, но Жанна не заметила этого.

— Вы, наверное, жених и невеста? — спросила она.

Парень молчал, не поднимая глаз. Девушка робко взглянула в лицо королеве и прошептала:

— Да, Ваше Величество, мы помолвлены.

— Как тебя зовут?

— Эльвира…

Жанна почувствовала, что ее сердце окунулось во что-то горячее. Ей снова стало трудно дышать. Плохо слушающимися пальцами она вынула бриллиантовую булавку из плаща и вколола ее в корсаж девушки.

— Не сердитесь на меня, — прошептала она, — я хочу сделать вам небольшой подарок… — С этими словами она не оборачиваясь протянула назад раскрытую ладонь. Герцог Марвы тотчас положил на ладонь золотую монету. Жанна нетерпеливо покивала пальцем; тогда монеты посыпались градом. Несколько упало на мостовую. Сжав кулачок, Жанна протянула руку и высыпала золото в шляпку парня.

— Это вам на приданое. Будьте счастливы, — сказала она, собираясь отъехать, но девушка вдруг подала ей свой букет:

— Возьмите, Ваше Величество, от чистого сердца!

— Спасибо, Эльвира. — Жанна с особенным удовольствием выговорила это имя. — Мне очень дороги твои цветы… Прощайте!

Зазвучала труба, и процессия двинулась дальше. Тогда парень с криком «Да здравствует наша королева!» вдруг подбросил кверху свою шляпку. Золотые монеты полетели в разные стороны.

— Ничего не жалко! — крикнул он, поймав шляпенку на лету. — Мы будем счастливы, сама королева это сказала!

Инцидент шокировал придворное общество, но чувства, разумеется, были скрыты. Никто не обменялся ни словом, ни взглядом, хотя все были единодушно скандализованы. Зато в толпе народа обсуждали без стеснения.

— Что ж, дождались праздничка, братцы…

— Такая миленькая, ласковая…

— Да, не то что король-отец…

— И чего радуетесь? Она девчоночка совсем. Заласкают ее господа, пирожными закормят… Не будет толку…

— А ты погоди. Видел, что ли, как она сделала пальчиком герцогу Лианкару: давай, мол, не скупись! Тот сразу подсыпал…

— А парень-то, вот уж дурной. Все как есть рассыпал. Я одну монетку подобрал: во, двойной карлин. У него целое состояние было…

— А вы видели, кума, как она улыбается?

— А как она ручкой делает?

— А как она…

— Видели?.. Видели?.. — неслось по толпе вслед за Жанной.

А она все ехала вперед, прижимая к груди букет белых лилий, и в сердце ее стройно и торжественно звучал полонез. Все было подчинено ему — весь город, гром приветствий и музыка, даже ее конь ступал в такт мелодии полонеза.

Три часа длилось шествие, пока не достигло Парадной площади. Здесь надо было принять присягу войск. Жанна плохо слышала, что ей говорят, но машинально делала нужные движения и произносила нужные слова. Она не чувствовала ни усталости, ни голода; восторг наполнял ее всю, и ей хотелось, чтобы это состояние продлилось как можно дольше. Все это было правдой, все это было хорошо, и так и надлежало быть. «Я королева, и так будет всегда» — эта мысль проникла наконец в ее кровь.

Глава II ПРОШЛОЕ

Новая королева находилась в центре всеобщего внимания. Это было естественно, но на сей раз любопытство имело особый оттенок. Она повела себя в общем так, как и ждали от нее: и скандально длинный полонез, и простецкие разговоры с черным народом, и многое еще другое, что вменяли ей в вину ревнители этикета, — все было понятно. И все-таки каждому было до смерти интересно посмотреть на девочку, которую еще недавно никто не знал и которая внезапно поднялась над всеми. Было от чего сворачивать шеи.

Жанну и в самом деле никто не знал. Она была вторым ребенком короля Карла, и он не любил ее. Королева Эдмунда, в которой он души не чаял, умерла от родов, но девочка выжила и стала его проклятием. Она словно была виновата в смерти матери — жены, верной подруги и пламенной любовницы короля. С этой женщиной он был по-настоящему счастлив. После смерти королевы он велел отвезти ребенка в замок Л'Ориналь, с глаз долой. У него осталось единственное утешение — сын, и на него излилась вся нежность монаршего сердца, которой было не так уж много: король Карл, при всем своем государственном уме и дальновидности, был холодным и деспотичным человеком. Его боялась даже королева, которую он любил до самозабвения.

Мальчик был на семь лет старше сестры и поначалу спрашивал у отца — где же она, нельзя ли с ней поиграть? Но тот при упоминании самого имени Жанны сразу замолкал и смотрел на сына своим тяжким взглядом, повергавшим в трепет весь Совет вельмож. Ребенок быстро усвоил, что лучше не спрашивать, а скоро, под влиянием придворного воспитания, приучился думать о сестре со снисходительным презрением, как о неизбежном зле. Десяти лет от роду принц Александр был официально объявлен наследником престола. Добрые семена в его душе, посеянные матерью, дав робкие ростки, были засыпаны золотым дождем и погибли безвозвратно. Он рос не зная материнской ласки; вокруг него были одни льстивые мужчины. Воля, твердость и ясный ум короля трансформировались в нем в самоуверенность, наглость и самодурство. Он не знал, что такое уважение: некого было уважать вокруг. Отца он тоже не уважал, он привык бояться его.

Жанне было пять лет, когда король пожелал взглянуть на дочь. Девочку привезли в столицу. Король Карл сидел на кресле в небольшом, но высоком односветном зале; наследник престола принц Александр, наряженный, как картинка, стоял рядом с ним. Жанну ввели в залу. Король не привлек ее к себе, не назвал по имени Осмотрев ее с трех шагов, он задумчиво произнес:

— Она будет похожа на мать… Лет через десять мы осчастливим французского дофина… или, на худой конец, шведского принца крови…

Двое-трое приближенных с легкими поклонами изобразили почтительные улыбки.

— Приставить к ней гувернеров, — велел король. — Из нее выйдет неплохая невеста. А женихов мы сыщем!

— Невеста, невеста! — захлопал в ладоши юный принц Александр.

Перепуганную, ничего не понявшую девочку тут же, прямо из зала, усадили в карету и отвезли обратно в замок Л'Ориналь. Кроме смутного, перекошенного впечатления от сурового бородатого человека в бархатной шапочке и пестро-нарядного мальчика, Жанна увозила из столицы свою кличку, с первой же минуты прочно прилипшую к ней. Какими путями она стала известна в замке — один Бог знает, но очень скоро девочка почувствовала всю тошнотворную мерзость этого непонятного ей слова. Она постоянно слышала его за спиной Особенно изощрялись лакеи — очень уж приятно было безнаказанно издеваться над принцессой крови. Даже кое-кто из гувернеров опускался до этого. Ее обучали манерам — умению ходить, умению стоять, умению сидеть, — затем танцам, затем катехизису и тому подобным скучным и утомительным вещам. На ее содержание король отпускал довольно скудные средства, да и те наполовину раскрадывались, так что принцесса крови имела весьма неясное представление о том, что такое шелковое платье, и частенько ходила полуголодная. Подобное воспитание грозило принести горькие плоды. Жанна была замкнута в себе; впечатления ее были ничтожны, мысли коротки. Ей не с кем было просто побегать, она не знала, что такое игры в компании сверстниц. Мозг ее тупел, не получая развития. Изо дня в день одно и то же одни и те же заученные слова и движения, в лицо поклоны и фальшивые улыбки, за спиной подлое шипение: «невеста…» и над всем этим свинцовый купол: такова воля Божья.

К счастью, эта оболочка была пробита, когда было еще не поздно.

Ей было тогда около шести лет. Однажды под вечер, когда она, утомленная после своих уроков, неподвижно сидела на низеньком креслице, длинноногий носатый учитель танцев вошел к ней, подталкивая перед собой худенькую девочку с большими черными глазами;

— Ваше высочество, вот ваша первая фрейлина, — и, глупо хихикнув, удалился, с соблюдением всех правил этикета.

Жанна взглянула на это новое для нее лицо. Девочка, стоя посреди комнаты, смотрела на нее исподлобья. Вдруг, высунув язык, она с ненавистью прошептала:

— У, у, нев-веста… Не буду служить тебе…

Сказав это, она кинулась к двери. Но длинноногий идиот-учитель запер дверь — у него была привычка запирать за собой все двери подряд. Путь к бегству был отрезан. Девочка прижалась к дверям, явно ожидая удара, и, терять нечего, несколько раз повторила:

— Невеста, невеста, невеста…

Жанна вскочила. Впервые это грязное, шипящее слово было брошено ей в лицо. Что-то надломилось в ней. Она вся закинулась и стала глубоко втягивать воздух. Ей было никак не выдохнуть. Она упала лицом на диван и затряслась от рыданий. Не было ни голоса, ни слез, только нервические судороги и какие-то страшные, утробные звуки. Девочка посмотрела на нее с полминуты, потом робко подошла ближе.

— Что с тоб… с вами, Ваше высочество? — спросила она тоненьким голоском.

Этот вопрос дал наконец выход облегчающим слезам. Девочка испугалась:

— Ваше высочество. Ваше выс…

— Зачем ты… называешь… меня… выс-сочеством? — сквозь слезы прошептала Жанна. — Видишь, я совсем не высочество… я не выше тебя… Меня зовут Жанной…

— Жанной? — удивленно протянула девочка. — Мне этого не говорили…

— А про… невесту… тебе сказали, да? Ууууу…

— Жанна… не плачь… Ну прости меня, Жанна… Я никогда-никогда не буду больше тебя обижать… Я буду любить тебя…

Девочка и сама уже плакала. Обняв Жанну, она пыталась рукой вытереть ей слезы — но ее прикосновения вызывали все новые потоки. Жанна должна была выплакаться за всю свою коротенькую, нищую плотью и духом, жизнь.

Наконец они успокоились обе. Жанна, крепко прижимая к себе девочку, посмотрела ей в лицо сквозь завесу слез:

— А как тебя зовут?

— Эльвира…

С этого началась их дружба. Эльвира де Коссе, ровесница Жанны, дочь небогатого дворянина, недавно осталась круглой сиротой. Ее дальняя родственница, имевшая кое-какие связи, пристроила девочку в штат принцессы. Место было не Бог весть какое, но для девчонки годилось и это. Родственнице было важно сбыть ее с рук.

Собственно, никакого «штата» Жанне не полагалось, это было только уступкой назойливой даме не желавшей иметь нахлебницу. Однако именно эта назойливость сослужила Жанне неоценимую службу У нее появился друг, жизнь обретала смысл.

Девочки старались разлучаться возможно меньше Учителя и гувернеры несколько раз замечали, что девчонка называет маленькую принцессу прямо по имени Это было, несомненно, вопиющим фактом, но они отмахнулись от него. «Пусть сама отвечает перед королем за свои сумасбродства», — порешили они между собой.

Жанна заметно изменилась, и это была перемена к лучшему. Ей уже не было безразлично окружающее Все разинули рты, когда это молчаливое и безответное существо вдруг потребовало, чтобы Эльвиру обучали вместе с ней. Она настаивала даже, но легче было пробить каменную стену, чем пуховую; поняв, что все эти реверансы, изгибы и учтивые мяуканья не приведут ни к чему, она схитрила впервые в жизни стала тайком сама учить Эльвиру тому, чему обучилась за день Эльвира оказалась способной ученицей.

С семи лет Жанну стали обучать языкам: французскому и латыни. Эти занятия доставляли ей большую радость — предмет был по-настоящему интересен. Радовал и учитель, старый профессор, не поладивший с теологами Сорбонны Он рассказывал девочке захватывающие истории из героического прошлого Франции; особенно волновала ее история Жанны д'Арк, ее тезки; они читали греческие мифы в латинских переводах, и вообще это было счастье. Жанна очень любила своего учителя, потому что он никогда не позволял себе каких-либо вольностей или издевательского низкопоклонства. Он относился к ней как к равной — человеку, который хотя и много моложе его, но отнюдь не глуп. Так учили гуманисты.

Однажды летом в замок приехал брат, принц Александр, восемнадцатилетний молодой человек; с ним был французский принц крови, один из предполагаемых женихов. Это было нечто вроде смотрин, и если так, то момент выбран был неудачно: одиннадцатилетние девочки-подростки редко могут пленить взор, а Жанна не составляла исключения. Ее, правда, завили и нарядили, но она чувствовала себя неловко и принужденно в непривычных ей шелках, и поэтому выглядела еще более гадким утенком, чем была на самом деле. Едва взглянув на нее, юноши утратили к ней всякий интерес и заговорили о делах государственных, изображая из себя умудренных политиков. Они говорили по-французски, и Жанна, скромно сидевшая в уголку, понимала почти все. Брат этого не знал. Из разговора принцев Жанна узнала о каком-то бунтовщике, который даже из Таускароры продолжает писать свои возмутительные стишонки и письма. «Он в сто раз хуже этого негодного коммунара Кампанеллы[4]! — в негодовании восклицал брат. — На месте короля я завтра же покончил бы с ним!» — «Oh! c'est un miserable!»[5] — сочувственно поддакивал француз. У Жанны на языке вертелось сразу сто вопросов: кто такой этот узник, и как его имя, и что это за странное слово «коммунар», и что плохого сделал этот Кампанелла, если брат называет его подлым. Детское любопытство одолевало ее, но она робела этих блестящих юношей, и, кроме того, она была воспитанная девочка: ей крепко вбили в голову, что в беседу старших вмешиваться нельзя. Она так и просидела в своем уголку до самого обеда.

Ее поразило в брате еще и другое. Он был горд и уверен в себе; наглецы в ливреях гнулись перед ним в три погибели. Снимая шляпу, он всегда бросал ее через плечо, будучи уверен, что ее поймают на лету, что иначе и быть не может. Ему-то уж никто не посмеет шипеть вслед оскорбительные слова. Жанна видела, как он походя, точно муху, хлестнул по лицу чем-то не угодившего ему лакея. Она хорошо знала этого низкого хама, досаждавшего ей больше других, и невольно почувствовала злую радость при виде этого, как скривилась гнусная морда этого блюдолиза. Юные принцы через два дня уехали, Жанну и Эльвиру снова нарядили в полотняные платья. Девочкам не терпелось узнать, кто такие Кампанелла и таинственный узник; но старый профессор, услышав от Жанны эти вопросы, поспешно сказал, что он ничего не знает Жанна заметила, что он испугался, и не стала настаивать. Вопросы так и остались вопросами, с тем большим жаром девочки обсуждали случай с лакеем.

— Эльвира, ведь это мой родной брат сделал, — волновалась Жанна. — Если это может он, значит, и я могу… Мне так надоело это шипение за спиной…

Эльвира горячо поддерживала ее. Жанна завела себе прутик, наподобие братниной тросточки, но все не могла решиться, хотя лакей, видимо, решил выместить на беззащитной «невесте» свою царапину на физиономии Видя это, Эльвира решила связать Жанну клятвой.

Вечером, когда все уже легли, она вошла в спальню Жанны. В руке у нее была горящая свеча.

— Жанна, — сказала она, — я люблю тебя и за тебя готова пойти в огонь. Вот — И она провела огоньком свечи у себя по подбородку. — Но ведь и ты меня любишь, да?

— Да, — сказала Жанна.

— Тогда вот, клянись на огне, — торжественно произнесла Эльвира. — Клянись нашей любовью, нашей дружбой, светом дня, что завтра ты ударишь гнусного негодяя Апреаса. И вся моя душа будет с тобою в этот миг.

Эльвира смотрела на нее своими огромными глазами, мерцающими при свете свечи. Под этим взглядом Жанна встала с постели. Лежать было нельзя, иначе какая же это была бы клятва. Она коснулась пальцем огонька. Это было больно. Сдвинув брови, она медленно сказала:

— Клянусь нашей любовью. Я сделаю это. Я так хочу. Пусть боль от этого огня не проходит, пока я не сделаю этого.

Ждать пришлось недолго. Уже утром, проходя по галерее, девочки заметили в конце ее того самого лакея. Не глядя друг на друга, они крепко взялись за руки и пошли ему навстречу. Сердце у Жанны сильно билось, прутик, зажатый в руке, раскалился, как железо. Лакейская морда, приседая и кланяясь, проследовала мимо. Девочки замерли. За их спинами раздалось:

— Невеста, невеста…

Жанна резко обернулась Лакей растерянно остановился, раскрыв рот, — он совсем не ожидал этого.

— Что вы сказали, сударь? — спросила принцесса крови, медленно подходя к лакею.

Тот что-то забормотал.

— Наклонитесь ко мне, — предложила она, и когда тот ошеломленно повиновался — наотмашь хлестнула его по щекам своим прутиком, сначала по правой, потом по левой.

— Можешь выпрямиться, червь, — сказала она. — Если сможешь.

Лакей не смог. Согнутый дугой, он, пятясь и кланяясь, дошел до самого конца длинной галереи, хотя никто не смотрел на него.

С тех пор Жанна больше ни разу не слышала за спиной позорной клички.

Инцидент стал известен королю. Тот ухмыльнулся: «Теперь, пожалуй, только я один смогу называть ее „невестой“», — и велел удвоить суммы, отпускаемые на ее содержание. Однако видеть ее он не пожелал. Впрочем, Жанна не горевала об этом.

Ей шел четырнадцатый год, когда в замке появился человек, оставивший в ее душе глубочайший след. Более того — сформировавший ее душу. Это был герцог Матвей, двоюродный брат короля, один из первейших вельмож Виргинии, бывший государственный секретарь.

Появлению его в замке предшествовали следующие события. Герцог Матвей был воспитан на высоких идеалах гуманистов, ему претили методы управления короля Карла, хотя идеи короля он всецело принимал, а реформы его всемерно проводил. Поэтому они плохо ладили между собой. Когда король заточил в тюрьму поэта Ферара Ланьеля за его «Героические поэмы», герцог Матвей вступился за талантливого юношу и потребовал его освобождения. Король уперся; тогда герцог Матвей на собственные средства издал «Героические поэмы». Они раскупались нарасхват. Королю это не понравилось, но он не стал углублять конфликта, ибо помощь герцога Матвея была ему дороже каких-то стишков. Ланьель и в Таускароре продолжал писать, пребывая в счастливой надежде, что его высокий покровитель вызволит его. Дело тянулось уже четыре года, и король начал было поддаваться, но тут вмешался наследник, принц Александр, и испортил все. Он вдруг нашел в стихах Ланьеля ужаснейшую крамолу и кричал во всеуслышание, что не побрезгует собственными руками удушить подлого бунтовщика. Герцог Матвей, раздраженный долгой борьбой с королем, имел неосторожность вслух выразить свое удовлетворение тем, что не принцу Александру принадлежит решающий голос в этом деле. Юный герой пришел в ярость. В ту же ночь, без чьего-либо ведома, он отправился в Таускарору. Несчастный Ланьель был в его присутствии подвергнут пыткам и под утро задушен. Узнав об этом, герцог Матвей демонстративно сложил с себя обязанности государственного секретаря. Король пробовал урезонить его — один Бог знал, как трудно было королю просить, — но все было напрасно «Я смертельно оскорблен, — отвечал раз за разом герцог Матвей, — служить вам, тем паче сыну вашему, не могу и не буду». Закономерным следствием всего этого был монарший гнев: «Отправляйтесь тогда к черту, к невесте, читайте с ней катехизис! И не рассчитывайте больше ни на что!» Герцог Матвей поклонился и вышел, унося с собой новую, ему казалось, великолепную мысль.

Государственным секретарем был назначен молодой Карл Вильбуа, принц Отенский. Он часто писал своему предместнику, и тот охотно отвечал ему. Они были друзьями и единомышленниками. Через посредство принца Отенского герцог Матвей был столь же хорошо осведомлен о делах королевства и других держав, как если бы он не покидал своего поста.

Король отобрал его обширные владения и дворцы, оставив ему небольшую пенсию. Впрочем, и этого с избытком хватало. Личные запросы герцога Матвея всегда были скромны. Деньги у него шли главным образом на книги, но книги зачастую присылал Вильбуа.

Герцогу Матвею было в это время шестьдесят девять лет. Он был еще крепок на ноги, любил ходить пешком и летом постоянно пропадал в лесу или в полях. Жилищем ему служила западная башня замка, в ней было всего две комнаты. «И этого слишком много, — говаривал он, — ведь не два же у меня тела»

С принцессой-невестой он встретился в лесу. Казалось, их свели общие привычки — Жанна и Эльвира летом тоже бродили, как неприкаянные. Но на самом деле такова была мысль герцога. Он хотел впервые взглянуть на нее без третьих лиц и ненужных формальностей этикета, которые могли стеснить девочку, а для него первое впечатление было решающим.

Для Жанны эта встреча, разумеется, была неожиданностью. Девочки (ибо Эльвира, конечно, была тут же) переглянулись, затем осторожно подошли поближе. Пожилой человек, сидевший с книгой на мшистом камне, поднял на них глаза.

Девочки сделали реверанс.

— Добрый день, — сказали они в один голос. — А мы знаем, кто вы.

— Вон оно что, — сказал старик. — И я знаю, кто вы, вернее, одна из вас.

— И кто же?

— Одна из вас — принцесса Жанна.

— Невеста, невеста, — со смехом закричали девочки. — А которая из нас?

Решить это было непросто. Девочки были одеты в общем одинаково и держались друг с другом как равные. Не знай герцог Матвей королевы Эдмунды, ему пришлось бы гадать.

— Жанна — та из вас, что с голубыми глазами, — сказал он.

— Верно, верно, верно! — запрыгали обе.

— А это, — Эльвира, — заявила Жанна таким тоном, словно Эльвира была тоже не менее чем принцессой.

— Счастлив сделать знакомство, — поклонился герцог Матвей. — Садитесь же. Все люди равны, говорил великий Кампанелла…

— Кампанелла? — встрепенулась Жанна. — Дядя, кто такой Кампанелла?

Герцог Матвей был полон приятных надежд, но такой реакции он не ожидал. С дрогнувшим сердцем всматривался он в чистые голубые глаза племянницы. «Я не ошибся, я был прав, — подумал он. — Это была прекрасная мысль, Ваше Величество: да, мы будем читать катехизис»

— Тебе известно это имя? — спросил он.

— Да! Но только имя… Никто не может нам рассказать об этом человеке. — Жанна держала Эльвиру за руку. — Никто не знает…

— А тебе… — герцог запнулся, — а вам это хотелось бы знать?

— О!

Этот единодушный возглас положил предел сомнениям. Герцог Матвей подробно рассказал девочкам историю этого замечательного человека — гуманиста, ученого и борца за свободу родной Италии. Его перебивали вопросами, радостными и негодующими восклицаниями. Когда рассказ был окончен, девочки посидели тихо, потом Жанна осторожно спросила про узника…

Старик, сидевший перед девочками, вдруг нахмурился и сжал кулаки. Он долго молчал, затем, пересиливая себя, в нескольких словах поведал им о судьбе несчастного юноши Ланьеля.

— Вот его «Героические поэмы», — сказал он, потрясая маленьким томиком, — стихи, которые сделали его бессмертным.

Девочки плакали.

— Не плачьте, дети, — сказал герцог Матвей, — послушайте лучше, я вам почитаю.

И он стал читать глуховато, с волнением:

С этого дня он стал вторым отцом обеих девочек. Они поверили ему все свои горести и радости, и он высоко оценил их взаимную привязанность. Помимо образования, он занимался их воспитанием. Он научил их прежде всего осторожности и хитрости, дабы враги не могли узнать того, чего им знать не должно. С тех пор уже никто из посторонних не слышал, чтобы Эльвира звала принцессу по имени. Он научил их скромности во всем: в одежде, поступках, обращении с низшими себя. Это было очень важно для Жанны, которая после эпизода с тросточкой начала заноситься и мнить о себе слишком много. Он научил их сдерживать свои чувства. И это было очень кстати. Жанна не любила никого, кроме Эльвиры, и не считала нужным скрывать это. В ней проявлялась склонность к раздражительности и крикливости. Эльвира была порывистая, под стать ей. Герцог Матвей научил их не расходовать пламень души на кратковременные вспышки, но поддерживать в ней ровный, добрый свет. Его ученье было тактичным и незаметным.

При всем этом он сам был очень осторожен. Никто не догадывался, что опальный старец под носом учителей буквально перекраивает душу юной принцессы. Те не всегда бывали безглазыми чурбанами; однако, замечая благие перемены в девочке, уже превращавшейся в девушку, они относили это на счет возраста, климата, а еще охотнее — собственных заслуг.

Легко понять, что главное внимание он уделял Жанне. «Твоя судьба извилиста, — говорил он, — ты должна быть готова к тому, чтобы принять власть на свои плечи, а это тяжкое бремя. Почему я так говорю?.. Потому что так оно и есть. Ты можешь стать королевой, монархиней. Я, конечно, не знаю, каким образом это произойдет, и где, и произойдет ли это вообще. Но ты принцесса крови, и ты можешь стать королевой, и ты должна быть к этому готова, а мой долг — подготовить тебя к этому. Прошу тебя отнестись к этому серьезно».

Герцог Матвей не обманулся в своей ученице. Они без устали штудировали Фукидида, Геродота, Платона, Плутарха, Макьявелли, и Юлия Цезаря, и еще многих других. Принц Вильбуа прислал только что появившийся в Виргинии трактат Гуго Гроция «О праве войны и мира»[6], написанный, конечно, по-латыни: но Жанна к этому времени уже свободно владела ею. Зная немало языков, герцог Матвей учил девочек испанскому и английскому; они наслаждались, читая Гонгору, Аларкона, Джона Лили и совсем никому еще не известного, молодого актера королевы Елизаветы, Уильяма Шекспира[7] Жанна в шутку назвала себя «королевой Южного флигеля» (в южном флигеле замка жили они с Эльвирой), герцог Матвей был ее «архитайный советник и камергер», а Жанна — «первая и последняя фаворитка». «Такой маленький двор очень удобен, — смеялась она, — каждый человек на виду, сразу замечаешь все интриги, заговоры и политические кружки…» Словом, это были самые счастливые четыре года в ее жизни.

Старый герцог заболел, и болезнь его прогрессировала. В последнюю зиму он уже не мог выходить. Однако он был бодр, много работал — переписывался с принцем Вильбуа, писал какие-то тетради, беседовал и читал со своими воспитанницами. Те уже выровнялись в красивых, молочно-румяных девушек.

В конце февраля он позвал к себе Жанну.

— Я скоро умру, — сказал он, — и пока я еще в полной памяти, я хочу сделать тебе несколько наставлений. Мы не можем предвидеть событий наверняка, но у нас остается право предполагать. Это великое право. Видишь этот ларчик? Ты возьмешь его с собой. Там находятся документы, которые ты прочтешь лишь в том случае, если станешь королевой, — только после коронации. Может быть, он и не понадобится тебе, как знать? Возьми и не открывай до срока. Вот ключ.

Герцог Матвей помолчал.

— Второй мой завет тебе: Эльвира. Ее дружба — самое дорогое, что у тебя есть. Береги ее пуще самой себя. Никогда не пытайся подняться над ней. Даже если ты будешь носить корону, останься для нее просто Жанной — как сейчас. Если не забудешь этого моего завета, тебе будет легче жить.

Он умер в конце марта. Жанна и Эльвира очень горевали. Дружба их стала еще теснее — больше им не к кому было прислониться. В августе, выбрав лунную ночь, девушки пробрались на могилу герцога Матвея и поклялись: быть всегда вместе и не иметь друг от друга никаких тайных мыслей.

В мае следующего года «королева Южного флигеля» стала королевой Виргинии и острова Ре.

— Взгляните на эти розы, отец Игнатий, ими нельзя не восхищаться. В этом мире, где все зыбко, ложно и непрочно, цветы составляют единственную незыблемую субстанцию — субстанцию красоты…

— Вы несомненно правы, досточтимый отец Андроник. Цветы могут приносить наслаждение, но цветы могут и мучить… Правда, я здесь не вижу цветка, представляющего предмет моих мучений. Это цветок Девы…

— Скажу вам на это, почтеннейший отец Игнатий, что вашими родителями несомненно руководил Бог, когда они дали вам имя нашего славного генерала[8]. Вы словно предназначены для того, чтобы стать исповедником четырех обетов…

Отец Игнатий молча поклонился.

— Итак, перечислите опасные качества цветка Девы.

— Повинуюсь, отец Андроник. Старый король очень плох; не сегодня-завтра его не будет. Господь Бог уже простер над ним свою десницу. Между тем их войска стоят у врат Ломбардии, и ломбардские еретики их ждут. Наследник отца, принц Александр, полон решимости довершить дело своего предместника и завладеть Генуей… Это означает проникновение католиканской заразы прямо в Италию, отец… Не вижу ничего, что могло бы помешать ему сделать это…

— Господь Бог на нашей стороне, и он ниспошлет нам чудо, — мягко сказал отец Андроник. — Мир праху гордого принца Александра… И да ниспошлет ему Господь блаженство рая — желаю ему этого всем сердцем, хотя он и еретик…

Отец Игнатий последовал примеру собеседника и, воздев очи горе, прошептал молитву. Отец Андроник сорвал несколько лиловых цветов, густо обвивавших стену.

— Что вы скажете о глициниях, отец? Не правда ли, они чисты и невинны, как юная королева Иоанна Первая?

— Кто может поручиться, что это не роза, у которой есть шипы?

— Никто, конечно. Но я поручусь, что герцог Фрам не побоится уколоть о них руку… Мы могли бы дать ему ножницы… но они вряд ли найдутся у нас… Поверьте, мне так жаль прекрасных цветов…

— Но когда они растут слишком густо, их обрывают, чтобы они не заглушали других…

— Именно так, отец Игнатий. Поэтому пусть его герцог Фрам колет себе пальцы, пусть будет больше крови, слава Богу, мы умеем претворять кровь в золото не хуже, чем в вино… Тем временем до Генуи никому не будет дела… а цветник Девы придется засадить новыми цветами, и, может быть, их будем сажать мы…

— Дал бы Бог… Я хотел бы обратить ваше внимание, отец Андроник, на одного человека… Это герцог Лианкар… да простит он мне, что я называю его столь фамильярно… Он еще молод, однако он стоит исповедника трех обетов[9], по меньшей мере…

— Мы не будем ему мешать… Я думаю, никто не станет оспаривать того, что одному хитрецу не устоять против двоих хитрецов, а тем более троих, отец Игнатий[10]…

Этот разговор происходил в цветнике одного итальянского монастыря в августе 1574 года, когда Жанна и Эльвира плакали у могилы герцога Матвея. Король Карл уже тогда сильно хворал; принц Александр чувствовал себя вполне королем. Герцог Марвы, первый министр двора, ища занять пост государственного секретаря, всеми силами чернил принца Отенского перед завтрашним монархом. Фортуна улыбалась ему: принц Александр заготовил уже черновик своего первого указа — об отставке Вильбуа. Этого указа он еще не мог провести в жизнь, зато другое — ломбардское — дело было почти целиком в его власти. Армия, возглавляемая молодым итальянским авантюристом, графом Респиги, выступила в поход. Карл был уже не в силах противопоставить сыну свою волю.

12 апреля 1575 года принц Александр внезапно умер. Он не проснулся утром; вызванные медики могли констатировать факт. Видимых признаков отравления не было, а вскрыть труп, да еще члена царствующей фамилии — проще было вскрыть самого себя. Поэтому смерть можно было трактовать только как Божий гнев, что немедленно и было сделано — толкователи нашлись Карла подкосило это известие; он угасал, как свечка. В Толете поднялся переполох. При дворе толковали о наследнике, называя самые немыслимые кандидатуры. Герцог Марвы неотлучно находился у королевского одра; его допускал даже духовник, поэтому никто не смел противоречить.

Вечер двадцать седьмого апреля был последним в жизни короля Карла. Вельможи и сановники молча ждали у дверей. Когда-то грозный повелитель, Карл уже не узнавал окружающих. Губы его шевелились, произнося что-то; ни Лианкар, ни монах не слушали его.

В половине одиннадцатого духовник, наклонившись над постелью, отчетливо спросил:

— Кто унаследует корону и престол Виргинии, Ваше Величество?

Ответа не было. Последний вздох вылетел из груди короля. Лианкар и духовник молча переглянулись.

Вельможи, истомившиеся ожиданием, резко повернулись к двери. Герцог Марвы, стоя на пороге, произнес:

— Король умер. Да здравствует Ее Величество Иоанна Первая, королева Виргинская!

Господа хлынули в спальню, где над вытянутым бессловесным телом короля духовник шептал молитвы…

Предчувствие герцога Матвея сбылось. Жанна стала королевой.

Глава III СПЛАВ ПРОШЛОГО С НАСТОЯЩИМ

Восемь дней длились празднества. Восемь дней блеска, музыки, салютов, восемь ночей почти без сна. Восемь суток один согласный клич: «Жизнь! Жизнь!» Восемь суток одна и та же мысль: «Я королева, и так будет всегда».

Впрочем, нет. Очень скоро появилась другая мысль «Я королева, но как же дальше?» Эта мысль все время напоминала о себе, как открытая рана. Что ни день, ей представляли все новых и новых людей: все были сеньоры и наиважнейшие чины. А ведь ими надо управлять. Их надо заставить слушать себя.

Чернобархатный с красным отливом кавалер — герцог Марвы — был все время рядом с ней, как ее тень, как ее второе «я». Но ей не было от этого спокойнее, напротив, его красивое благородное лицо вызывало у нее какую-то смутную тревогу. Она не понимала почему и сердилась на себя за это, но справиться с собой не могла. Когда она не знала, как ступить, что сказать, — герцог Марвы всегда умел незаметно для других научить ее, и она была благодарна ему, но ненадолго. Чувство благодарности снова и снова сменялось неясной тревогой.

В конце концов ей показалось, что она поняла причину тревоги. Герцог Матвей неустанно внушал ей, что королевское бремя тяжко, что править — значит работать, и она постоянно помнила об этом. Ей и хотелось начать править, работать, она боялась этого, и от этого ей хотелось поскорее начать. А она праздновала.

На восьмой день состоялся прием иностранных послов. Жанна уже видела их всех, уже принимала их поздравления, но сегодня было официальное действо, и она терпеливо сидела на своем троне. Герцог Марвы был, как всегда, рядом, и Жанне мучительно хотелось спросить его: когда же мы будем работать? Но язык не поворачивался задать ему такой вопрос. И она шепотом спросила его:

— Когда же мы будем отдыхать?

— Завтра, Ваше Величество, — не замедлил с ответом герцог Марвы.

Жанна проспала с полуночи до полудня, приняла ванну и вызвала дежурного офицера.

— Вот что, — строго сказала она ему, — кто бы ни пришел, ко мне никого не пропускать. Вам понятно? Кто бы ни пришел.

Она прошла через диванную и решительно заперла за собой все три двери королевского кабинета.

Ларчик герцога Матвея уже стоял на столе, а в руке она сжимала ключ от него. Это была надежда, якорь спасения. Она думала о нем все эти дни, но иногда ее точило сомнение: поможет ли этот волшебный ящичек ее воспитателя. Настало время открывать его, а она робела.

Она стояла посреди кабинета и смотрела на ларчик издали. Комната была просторная, с двумя высокими окнами, с огромным бронзовым глобусом в простенке. Здесь работал король Карл. Ее отец. Но Жанна помнила только сурового, нелюбимого человека, который не любил ее. Она и видела-то его всего два-три раза. Он умер. Еще раньше умер старший брат. Ему не суждено было войти в эту комнату хозяином, хотя именно ему она и была предназначена. Теперь это ее место, она здесь хозяйка, хотя именно ей это место не предназначалось.

— Ваше Величество, — серьезно сказала Жанна, — извольте проследовать к столу, вас ждут великие дела…

Она отомкнула хитрый замок, тихо приподняла крышку ларчика. Сверху лежало письмо, под ним пара объемистых тетрадей в синем сафьяне.

Письмо было запечатано честь по чести. Жанна сломала печать и сняла шелковый шнурок.

Ей стало жутковато. Как он мог знать? Она раскрыла верхнюю тетрадь. На титульном листе крупно, с росчерком, было выведено:

Так. Все это действительно было написано рукой герцога Матвея, умершего в прошлом году. Жанна хорошо знала его руку, и ошибки здесь быть не могло.

Это было написано больше года назад. Живы были король Карл и наследник Александр. У Жанны не было никакой надежды на корону, да она и не думала о ней вовсе. Мало ли что старик ей говорил, он и сам оговаривался: может быть, ларчик и не пригодится тебе… И в то же время он, будучи в полном уме и твердой памяти, писал: Иоанне Первой, королеве Виргинии…

Нет, она не была суеверна. Если старик так писал, значит, он знал что-то такое… Интересно, что же такое он знал? Во всяком случае, он оказался прав, вот в чем дело. «Подводные камни»… Знать бы какие. Да, здесь, наверное, все сказано обо всех подводных камнях, для того и писалось. Тяжкое бремя…

Жанна, закусив губу, села в кресло короля Карла и перевернула титульный лист.

Жанна прочла это место еще раз, подумала и решительно написала на полях: «Амнистия. Вернуть все права»

Только сейчас она почувствовала, что голодна и сидит без движения уже довольно долго. Путешествие по времени и пространству захватило ее настолько, что она никак не могла вернуться к настоящему моменту.

Она машинально раскрыла вторую тетрадь и тут же позабыла и об усталости, и о голоде. Здесь была «опись ближайшим людям короля Карла», его министрам и сановникам — теперь это были ее министры. Первым в этом реестре шел Карл Вильбуа, принц Отенский. Старик писал о нем так: «Ваше Величество, если вы верите, что я всегда желал Вам добра, то Вы поверите и тому, что я скажу Вам об этом человеке: верьте ему. Верьте ему прежде чем другим, Ваше Величество, он воистину достоин королевского доверия».

Жанна оторвалась наконец от тетради, невидяще уставилась на глобус.

— Ну вот и хорошо, — прошептала она. — Вот и хорошо, что он просит меня верить ему, а не герцогу Марвы… Вот и прекрасно… Однако я хочу есть.

Она отперла двери и позвала дежурного офицера.

— Вот что, сударь, — сказала она, — велите накрыть обед в малой столовой на две персоны. А кроме того, распорядитесь, чтобы дали знать господину государственному секретарю, принцу Отена, что на завтра я назначаю ему аудиенцию.

Глава IV RARA AVIS[12]

Этому человеку было тридцать три года. Он был государственным секретарем, то есть первым должностным лицом королевства. Множество дел проходило через него. Он был достоин своего места. У него был смелый, широкий ум, развитый образованием. Он знал пять языков и отлично разбирался во многих отраслях человеческих знаний, будь то военное дело юриспруденция, коммерция или философия. Ибо все это входило в науку управления страной. Он знал также и поэзию, что для государственного мужа было уже излишним. Однако нет людей без недостатков.

Был у него и крупный недостаток: он всегда говорил то, что думал, и к намеченной цели шел прямо и открыто, разумеется, в той мере, в какой это вообще возможно в политике. Ибо главным оружием в арсенале всякого политика являются ложь, интрига и предательство, а он не желал пользоваться этими инструментами. Поэтому, стараясь говорить то, что думал, он вынужден бывал говорить не все, что он думал, а это мало чем отличается от лжи. Но такова уж была его профессия: скрывать те мысли, которых он до времени не желал обнаруживать. Поэтому он искусно владел лицом и голосом, иначе грош была бы ему цена. А король Карл высоко ценил его.

Этот человек обладал огромными феодами и бенефициями. Сотни вассалов платили ему сюзеренский налог, а он жил в двухэтажном доме, который никак нельзя было назвать дворцом, и гардероб у многих его вассалов наверняка был обширнее и богаче.

Нет, он не был скуп. Он сам посадил в своих провинциях королевских чиновников, которые перечисляли доходы в государственную казну. Хозяин всех торговых городов и латифундий не имел с них ни гроша.

Он не желал этих денег. Он жил только на королевское жалованье.

На нем был официальный наряд государственного секретаря — темно-красная бархатная мантия с выпушками собольего меха, золотая цепь принцев Отена и орденские знаки Святого Духа. Он произнес предписанное этикетом:

— Всеподданнейше припадаю к стопам Вашего Величества.

Она молча смотрела на него. Он был вельможа, он был придворный в лучшем смысле этого слова, в том смысле, как писал о придворном Бальдасаро Кастильоне[13]. «Верьте этому человеку, Ваше Величество». Она и хотела поверить, и потому жадно, долго рассматривала его.

Он стоял, опустив руки, непринужденно и естественно, и не испытывал никакого стеснения от того, что она рассматривает его. У него был высокий лоб, умные глаза и спокойная складка рта, которую не скрывали небольшие усы. Темные волосы его были подстрижены как раз по моде: не слишком коротко (как носили десять лет назад), но и не до плеч (как носят некоторые щеголи, например герцог Марвы, невольно отметила про себя Жанна).

Пауза снова затягивалась, но ему не было от этого неловко, и Жанна с удивлением обнаружила, что и она не ощущает неловкости. «Герцог Марвы уже сто раз пришел бы мне на помощь», — подумала она, улыбаясь, и он улыбнулся ей в ответ — губами и глазами.

— Я рада видеть ваше сиятельство, — наконец сказала она. — Прошу вас сесть.

Он сел. Их разделял стол, на котором лежали бумаги великой важности.

Жанна, неожиданно для самой себя, начала в лоб:

— Вы исполняли должность государственного секретаря при короле Карле, я хочу просить вас остаться им… Согласны ли вы?

— Когда прикажете принести присягу Вашему Величеству?

— А разве это нужно? — невольно, по-детски вырвалось у нее.

— Прошу прощения, Ваше Величество. Все министры, и я в их числе, присягали королю Карлу каждые два года.

«Вот так промах! — Жанна, чувствуя, что неудержимо краснеет, поспешно спрятала лицо в ладони. — Читала ведь, об этом старик написал отдельно!» Вильбуа сидел тихо, не пытаясь ей помочь, и от этого она успокоилась. Она открыла лицо и посмотрела на него.

— Я забыла об этом… Конечно, мы это сделаем… — Она улыбнулась, ища у него поддержки, и он улыбнулся ей в ответ, и от этой улыбки у нее снова вырвалось прежде, чем она успела подумать:

— Мы будем друзьями, принц, не правда ли?

Его детство было тяжелым и мучительным. Отец, великий принц Отена, был весьма охоч до женской прелести и злоупотреблял «правом сеньора». Он мог бы завести гарем, как восточный владыка, но этому мешали его авантюрный характер и любовь к острым ощущениям. Не раз ему, переодетому в простое платье, приходилось выдерживать целые баталии с разъяренными мужиками и парнями окрестных деревень. В этих боях сила была на его стороне: он постоянно таскал с собой три двуствольных пистолета.

Однако он не любил убивать их до смерти: они были его подданные.

Катерина Мери, невеста одного молодого безответного крестьянина, приглянулась ему. Он явился прямо в церковь, молча отстоял весь нехитрый обряд деревенского венчания, затем подошел к жениху, бросил ему золотую монету и сказал:

— Ты подождешь.

Вслед за этим он увел девушку.

Она вернулась к мужу только через неделю, бледная, готовая ко всему. Он не бил ее. Происшедшее надломило его не весьма сильный дух, и он пил в одиночестве. Она же, остановившись перед ним, показала ему кинжал с гербом сеньора и произнесла торжественно, как клятву:

— Сеньор запретил тебе касаться меня в течение двух месяцев, покуда он не вернется из Толета Он полюбил меня, и я принадлежу ему. Вот этим кинжалом я убью тебя, если ты коснешься меня. Сеньор сам подарил мне этот кинжал.

Он посмотрел на нее не без страха.

— Живи, Катерина, как знаешь… — сказал он.

А жить надо было. Хозяйство было не из крепких: Авлан перед свадьбой отделился от отца и выстроил себе временную хибарку в надежде на лучшие времена, когда можно будет построить настоящий дом и вообще поправить дела. В том, что так оно и будет, Авлан не сомневался. Но после того как сеньор из-под самого венца увел его невесту, беленькую и чистую Катерину, — все валилось из рук. Для кого было работать?

Два месяца прошли как сон пустой — сеньор не вспомнил о Катерине. Та, начавшая уже беспокоиться, вдруг обнаружила, что беременна.

Это наполнило ее радостью. Вся досада на сеньора пропала, и теперь она восхваляла судьбу, что тот не вспоминает о ней. Она даже молилась Богу, чтобы сеньор не вспоминал о ней подольше, — ведь она носила его плод, ребенок по праву и закону был дворянином. Она с гордостью заявила об этом мужу.

Услышав это, Авлан только сплюнул и выругался.

Ребенок был мальчик. Его крестили и записали в церковной книге под именем Эрана, сына Авлана Флата, крестьянина, и Катерины Флат, урожденной Мери, крестьянки.

Молитва Катерины дошла до Бога. Сеньор забыл ее. Но то ли она молилась слишком усердно, то ли Господь Бог понял ее неверно, только сеньор совсем забыл про Катерину. Она изгладилась из его памяти, как многие-многие другие.

Но Катерина не теряла надежды. Первые три года ока возилась со своим ненаглядным сыночком, не замечая ничего. Авлан исподтишка пинал и бил ребенка, впрочем, остерегаясь делать это, если жена была поблизости. Он боялся ее.

В пять лет мальчик твердо знал, что «отец» означает «зло», а мама — это ласковое солнце, это все доброе. Она играла с ним, рассказывала ему сказки о замке, господином которого стал юноша, родившийся в крестьянской хижине, и при этом она смотрела на него с обожанием, которое даже несколько пугало его. Она не раскрывала ему тайны его рождения, хотя временами ей бывало очень трудно удержаться. Иногда сеньор проезжал через их деревню, и мама, кланяясь ему до земли, тихонько шептала сыну:

— Ты будешь таким же, как сеньор.

Сеньор проезжал мимо Катерины, в упор глядя на нее, и не узнавал ее. Возможно, он ее просто не видел. Но она все-таки была счастлива: она крепко надеялась, что господин вспомнит.

Мир ребенка был поделен пополам. Одна половина была враждебна и опасна: это был отец, который никогда не говорил ему ласкового слова и часто бил его без вины, это были деревенские мальчишки, которые не принимали его в свои игры, нещадно избивали при случае и дразнили сучьим выблядком. Другая половина была мама, ласковое солнце, у которой он спасался от мальчишек, рядом с которой не был страшен и отец. Когда он спрашивал, почему его так травят и бьют, мама говорила, что дети мужиков дурные и недобрые, а он хороший, умный мальчик, вот они и не любят его.

На отца он никогда не жаловался ей.

Но вот настал день, когда солнце потухло. Ребенок почувствовал это сразу, и с этого дня весь мир стал ему враждебен, злобен и опасен. Ему было тогда неполных шесть лет.

Это был день, когда Катерина узнала о свадьбе сеньора.

Все ее тайные надежды рухнули. Сеньор забыл ее. И ее ненаглядный сыночек, которого она уже мнила наследником великого сеньора, стал ей противен. Она вдруг поняла, что она крестьянка, из грязи взятая и снова брошенная в грязь, где ей и быть надлежит. А сын был плодом насилия и обмана, он был сучьим выблядком.

Когда она впервые произнесла эти слова, ей доставило острое наслаждение видеть, как расширились глаза ребенка, не понявшего ее, не желавшего верить своим ушам.

Она накинулась на мальчика и принялась колотить его. Ребенок от испуга и боли кричал так, что в дом вбежал Авлан, работавший на дворе, и оттащил жену.

— Опомнись, Катерина. Мальчонка ведь ни при чем.

Потом он хотел взять мальчика на руки, но это был отец, враг — мальчик, собрав последние силы, вскочил и кинулся бежать.

Его нашли на второй день в лесу, полубезумного, умирающего. Он не давался в руки. С трудом удалось отнести его в дом и уложить. Мать рыдала над ним, умоляла простить ее, но он больше не верил ей. Даже отец смягчился и ухаживал за ним. Отцу он никогда не верил. Он долго лежал больной. Опасались за его рассудок, но он поправился. Он только стал замкнутым и молчаливым, потому что говорить ему было больше не с кем.

Мать после бурного припадка ненависти как-то сникла. Она не била сына, но и не ласкала его. Отец стал относиться к нему получше. Крайности слились: черное и белое дали серое.

Его гоняли по домашним работам; мальчишки все так же преследовали его, но защиты от них искать было негде. Кормили и одевали его кое-как. Родители мирились с ним как с неизбежным злом и старались заиметь другого, своего ребенка. Тогда его жизнь несомненно стала бы еще хуже.

Но прежде чем родители успели в своих попытках, произошла вторая встреча Катерины с сеньором.

Сеньор был несчастлив в браке: у него не было детей. Между тем он был не так уж молод, а иметь наследника было необходимо.

Разумеется, во всем он обвинил жену. Ходили слухи, что он нещадно бил ее. В самом деле, она скоро умерла, как было объявлено, от недозрелых абрикосов.

Овдовев, сеньор пуще прежнего занялся охотой на деревенских красоток. Однажды вечером, как обычно переодетый, он ехал по деревне, где жила Катерина, и увидел ее при свете свечки в открытом окне. Она раздевалась перед сном. Авлан был в городе. Сеньор соскочил с коня и постучал.

— Воды дворянскому скакуну.

Катерина отворила, и он молча набросился на нее. Та инстинктивно начала сопротивляться и задела сеньора по лицу. Немедля рассвирепев, тот ударил ее железным кулаком в грудь; Катерина влетела в горницу и грохнулась на пол. Сеньор вскочил вслед за ней и принялся топтать ее. Затрещали ребра, изо рта у Катерины брызнула кровь.

Вдруг на сеньора с криком кинулся маленький мальчик. В руке его был зажат кинжал — тот самый, который год назад он нашел в материных тряпках и перепрятал в иное место. Теперь оружие пригодилось. Сеньор одним движением вырвал кинжал у мальчика «Ах ты, сучонок!» — но тут женщина испустила хриплый вопль.

— Сеньор, не убивайте его! Это ваш сын!

Сиятельный принц замер, как статуя: он разглядел на рукоятке кинжала свой собственный герб.

Он наклонился над Катериной.

— Женщина, ты лжешь.

— Клянусь Богородицей и Пресвятой Пасхой, я отвечу перед Богом, если солгу… Это ваш сын.

Сеньор опустился на табурет.

— Говори, что ты знаешь. Откуда у тебя кинжал?

Хрипя и тяжко дыша, Катерина рассказала ему всю историю Сеньор принялся мучительно припоминать и наконец вспомнил.

— Черт тебя возьми, Катерина, — прошептал он, — да ведь ты сама не понимаешь я вознесу, я возвеличу тебя.

— Сеньор, я умираю, — хрипела женщина, выплевывая кровь — Спасибо вам, что вспомнили. Возьмите сыночка… умненький такой, гордый мальчонка… Он ваш сын.

— Мальчик, — позвал сеньор.

Но мальчика и след простыл.

Катерина умерла под утро. Сеньор просидел над ней всю ночь, ухаживал за ней, как мог, и проявлял столько нежности, сколько, видимо, никогда не выпадало на долю его законной супруги Увидев, что она мертва, он принялся рыдать, кататься по полу и ломать нехитрую мебель. Вернувшегося из города Авлана он чуть не убил, наконец появились свитские кавалеры, принц немного успокоился, велел забрать тело Катерины и похоронить в фамильном склепе Авлану он выслал сто червонцев.

Мальчика долго не могли найти, но все же нашли сеньор поднял на ноги всех. Его взяли, он молча отбивался. Пришлось связать его и так отвезти в замок.

Девочка, носившая королевский горностай, предложила ему свою дружбу. Он совсем не знал этой девочки, знал только, что она существует. А откуда она знала о нем? Кто научил ее?

Впрочем, он сразу понял кто: герцог Фьял. Что ж, тем лучше.

— Королевская дружба всегда драгоценный дар, — сказал он. — Я не стану говорить, что дружба именно Вашего Величества драгоценна мне вдвойне и втройне, таким словам Ваше Величество вправе не поверить Но я скажу, что постараюсь быть Вашему Величеству хорошим другом.

Жанна вздохнула Ей стало совсем легко с этим человеком.

— Вот и славно, принц… Мне говорил о вас герцог Матвей.

— Герцог Фьял был достойнейшим мужем, — сказал Вильбуа.

— Так вот, принц, — Жанна перешла на деловой тон, — здесь лежат некоторые указы короля Карла, я прочла их. По-моему, их надо оставить в силе. Как это делается?

— Ваше Величество, их надо будет формально подтвердить перед Советом вельмож и перед Королевским советом.

— Итак, это будет нашим первым делом. Затем приведем к присяге министров. Пишите, принц… Ах нет, нужен секретарь…

Она потянулась к звонку. Вильбуа улыбнулся.

— Секретарь есть пара ненужных ушей и один ненадежный язык, так выражался король Карл.

— Ах, вот как.

Жанна без всяких околичностей подала принцу лист бумаги.

— Может быть, король Карл устроил бы сначала присягу, а потом уже подтверждение указов? — спросила она лукаво.

— Ваше Величество вправе рассудить об этом единолично, — ответил Вильбуа.

— Благодарю вас. Присяга потом, сначала надо решить кто достоин быть моим министром… Сеньоры еще здесь, надо думать? Мы соберем их и объявим им нашу волю… А скажите, принц… дворяне надеются на перемены?

— Да, Ваше Величество, они надеются на возврат к старому.

— Возвращаться к старому нельзя, — решительно сказала девушка. — Придется рассеять их надежды, но я не вижу иного выхода. А вы, принц?

— Ваше Величество, я прежде всего человек, а потом уже дворянин.

Отец, сиятельный принц Отена, дал мальчику новое имя. Его теперь следовало звать Карл, в честь здравствующего короля.

В один миг исчез маленький забитый звереныш Эран Флат, которого травили и изнуряли работой. В один миг возник наследник великого сеньора Отена, юный принц Карл Вильбуа.

Но эта операция была произведена над одним и тем же телом. Первую душу из него вырвали, другую впихнули на ее место, и там она лежала, как чужеродный комок, среди кровавых обрывков старой.

Сеньор-отец проявил необыкновенный для него такт Он не мозолил глаза ребенку на первых порах. Мальчика окружили умные наставники-гуманисты, которые вели с ним беседы о мире и человеке, царе этого мира. Исподволь его научили читать и писать; хорошие манеры были до времени отставлены. Чтение заставляло его уединяться; ему не мешали. Открыв для себя царство разума, он ушел в него.

Библия была проглочена им, до того как ему успели объяснить, что это священная книга, написанная пророками и иными Боговдохновенными лицами. Он смотрел на нее любопытными глазами ребенка, а не слепым взглядом верующего. Для него Библия навсегда осталась собранием легенд и древних историй, иногда захватывающих, иногда скучноватых, а порою и смешных. Некоторые отрывки были ему знакомы: их часто бормотала мать.

Когда дворцовые духовники толковали ему, как следует воспринимать Священное Писание, девятилетний мальчик, глядя в пол, кивал и соглашался но на уме у него было свое.

Он долго не мог примириться с новой жизнью. Правда, о побеге он не думал: бежать было некуда, и его держали книги, они были прочнее стен. К сеньору он выказывал почтение, от ласк его не уклонялся, но принимал их без радости. Через полгода жизни в замке сеньор сказал, чтобы мальчик называл его «отец». Мальчик ответил: «Хорошо», — и с той поры твердо исполнял желание сеньора, что в первые месяцы было совсем нелегко.

Сеньор заметил ему, что он слишком нежничает со слугами: «Это низкорожденные холопы, сын мой; они любят голос суровый и суровую руку, им битье только на пользу». Мальчик едва не возразил, что на вид они — люди ничуть не хуже его самого, но сдержался и ответил только:

— Хорошо, отец.

Но он никогда не бил слуг. Ничто не могло изгладить из его сердца память о прежней жизни, когда его били все, кому только было не лень.

Он с увлечением занимался языками. К десяти годам он свободно читал по-латыни, по-гречески и по-французски. Вокабулы и грамматические тонкости радовали его. Они помогали ему уйти от разорванности души.

Как-то, вернувшись из столицы, отец сказал ему:

— Сын мой, не собираешься ли ты стать писакой или попом? Черт возьми, ты дворянин. Хватит с тебя науки Ты должен скакать верхом, ездить на охоту. Я научу тебя владеть оружием. А книги вели бросить в печку.

— Хорошо, отец, — ответил сын.

Книги он не бросил в печку, а надежно спрятал, и теперь чтение доставляло ему еще большее удовольствие, ибо в нем была сладость запретного плода. Отец научил его фехтовать, стрелять из мушкета, ездить верхом. Сын преуспел и в этом.

Однажды, когда мальчику было тринадцать лет, сеньор повез его на охоту. Протаскавшись целый день по лесам и холмам, они возвращались в замок во главе своей свиты. Сын был весел и оживленно беседовал с отцом о подробностях дня. Тогда отец решил сделать опасный опыт: он поехал через деревню, где мальчик жил своей первой жизнью.

Были сумерки, когда они проезжали по главной улице. Крестьяне кланялись им до земли. Сеньор, небрежно отвечая на поклоны, напряженно следил за лицом сына. А тот, держа хлыстик у края шляпы, в знак приветствия народу, продолжал непринужденно болтать, и улыбка на его румяном от скачки лице была лучезарна, как и прежде.

Сеньор был в восторге — мальчик забыл прошлую жизнь. Но он видел только лицо мальчика, а не его сердце.

Это был пробный шар с его стороны. Он пустил его наугад и не промахнулся.

— Я очень рада слышать это от вас, принц, — живо сказала королева. — Можете мне поверить. А скажите: в высшем кругу есть еще дворяне, видящие в себе прежде всего людей?

Вильбуа улыбнулся.

— Прежде всего, это, конечно, Андрей Ренар, граф Мана… но у него дворянство не природное, а нажитое, так что его понять нетрудно… Бразил Альтисора, граф Менгрэ… правда, он не пэр… Ах, Боже мой! Лодевис Гроненальдо, сиятельный принц Каршандара! Ессе homo[14]! Как я мог его забыть!

— А герцог Марвы?

Вильбуа мгновенно посерьезнел.

— Нет, — сказал он.

Жанна ждала, что он что-нибудь добавит, она даже приоткрыла рот. Но он молчал.

— Но мы оставим его… первым министром двора?

— Ваше Величество, выслушайте его самого. У короля Карла он был превосходным министром.

— Ну хорошо, — сказала она. — Я выслушаю его. Вы же будете государственным секретарем… а также моим другом, так? Мы подтверждаем указы короля Карла, мм… нужна ведь тронная речь?

— Да, Ваше Величество.

— Это я очень кстати вспомнила… — Жанна сделала пометку. — Затем мы приводим к присяге министров… Послушайте, принц, как нам быть с сеньорами? Это многочисленная толпа… Я побаиваюсь их…

Он не боялся никого и ничего, ибо знал, что ему нечего бояться в себе самом. Он был закован крепкой броней.

Это отразилось в его поведении, манере говорить. Сеньор заметил это и одобрительно сказал:

— Браво, сын мой, теперь я узнаю себя в тебе.

Сын молча поклонился, что, однако, понравилось сеньору еще больше.

Он знал, что простые, бесхитростные радости ему заказаны. Его ждал двор короля. Приближался срок его совершеннолетия — в этот день его представят самодержцу.

В семнадцать лет это был стройный, крепкий юноша. При одном взгляде на него сразу же хотелось сказать: благородная внешность. Его жизненные принципы к тому времени сложились и затвердели. Воспоминание о прежней жизни не стерлось — оно было оковано прочной оболочкой. Это было прошлое. В настоящем он был наследником Отена, в будущем — сеньором Отена, и он был вполне уверен в своих силах.

Наконец настал день, когда юный принц Карл Вильбуа, наследник Отена, приехал с отцом в Толет. Аскалер сиял огнями: королю представляли сына первейшего вельможи. Такие события обставлялись с большой помпой. Толпа придворных судачила вполголоса. Никто не знал толком истории юного принца. Официально было известно, что он сын второй жены сеньора, правда, умершей до венчания, но дворянки из лучшего отенского дома. Владетель Отена выпустил в свет пространную декларацию, составленную щедро оплаченными духовниками и юристами, где велеречиво говорилось о неисповедимых путях Господних, о пагубных заблуждениях сеньора, не озаботившегося вовремя скрепить брак; сеньор каялся, призывал Господа и тому подобное.

Сын читал эту бумагу. Имени матери там вообще не было.

Король восседал на троне, окруженный сеньорами. Люди поплоше стояли по стенам залы, оставив посередине свободную блестящую дорожку. Принц Отена сказал:

— Ныне представляю Вашему Величеству сына своего, принца Карла, наименованного так в вашу честь, государь. Соблаговолите принять его и отнеситесь к нему так, как будет Вашему Величеству угодно.

Фанфары заиграли призыв. Король тоже читал отенскую декларацию, и она не убедила его, как и других. Тем интереснее было увидеть: каков он, этот наследник Отена?

Двери раскрылись, и стройный рослый юноша в белом парадном костюме ступил на освещенную дорожку. Ему надо было пройти до трона сто шагов. Король и все напряженно изучали его. Это был подлинный дворянин, хоть лопни, по всему — осанке, походке, выражению лица. Придворные остряки, у которых на языках уже вертелось словцо «бастард Отенский», — сочли за благо проглотить это словцо. Он не был бастардом — вот и все. Он был похож на отца, но черты его были светлее и благороднее. За ним несли золотую цепь принцев Отена.

Королю он понравился с первого взгляда.

— Очень славный мальчик, — шепнул он герцогу Фьял.

Перед троном юноша сделал поклон. Кардинал Мури вышел к нему с Библией. Преклонив колено, он положил левую руку на святую книгу, а правую поднял в воздух.

— Именем предков, именем благородной крови, именем Господа нашего, — произнес он, — клянусь служить всеми силами сердца, ума и рук своих Вашему Величеству, единодержавному монарху Великой Виргинии и острова Ре, царю Польскому и князю Богемскому, а также законным наследникам Вашего Величества. Клянусь не преступать этой моей клятвы, покуда бьется сердце, ясен ум и тверды руки. Я, Карл Вильбуа, принц Отена, сказал это.

Под звуки гимна король сошел с трона, поднял юношу и надел на него золотую цепь.

— Им нужна золотая цепь, Ваше Величество. Железную они будут грызть, а золотой будут гордиться. Между тем она вяжет не хуже железной.

— Но это будет дорого… — задумчиво возразила девушка. — Нам не хватит золота на всех…

— Ваше Величество, я выразился фигурально. Цепь должна быть золотая только с виду… Ее нужно позолотить.

— А! Позолоченная цепь — это хорошо! А как это сделать?

— Для начала, Ваше Величество, можете дать несколько обещаний в своей тронной речи. Обещания ничего не стоят, но высоко ценятся… Но, конечно, — добавил он, — не следует обещать ничего заведомо невыполнимого.

— Спасибо, принц, я так и сделаю…

Жанна замялась. Ей надо было поделиться с Вильбуа своим проектом, но она боялась, что он сочтет его детским, наивным и отвергнет. Сердясь на свою робость, она заговорила резко, словно заранее отводя возможные возражения:

— Я полагаю, что мне известны события последних ста лет, и думаю, что для ублаготворения дворянства нужен какой-то широкий жест. Необходимо дать им понять, что старые распри забыты навсегда. В общем, нужно даровать амнистию герцогу Фраму, вернуть ему титул герцога Кайфолии и все привилегии пэра…

Она смолкла, выжидательно глядя на принца. Он ничего не сказал, но она сразу поняла, что ему этот проект не нравится. И, странное дело, это не вызвало у нее возражения. Напротив, было только доверие к этому человеку.

— Вы думаете, на это даже не стоит намекать в тронной речи?

— Думаю, что не стоит, Ваше Величество, с этим надо подождать. Конечно, положение его надо так или иначе изменить… все этого ждут… Я бы советовал Вашему Величеству снять с него полицейский надзор и дать ему свободу передвижения, вплоть до выезда за границу. Как внешний враг он будет менее опасен…

— Что же, это уже возможность проявить милосердие. Но, принц, почему вы не даете мне проявить его со всей моей королевской щедростью?

Вильбуа уловил ее тон и ласково улыбнулся:

— Ваше Величество, щедрость хороша в меру… Иначе господа только и будут делать, что смотреть вам в рот… — Голос его стал жестким. — Боюсь, что старые распри не забыты.

Старые распри напомнили о себе. Был раскрыт зловещий заговор против короны. Это было на третий год его жизни в столице, где он делил время между дворцом и Университетом. Король готовился идти на Венгрию, но отложил поход. Внезапно были арестованы многие пэры Карл Вильбуа, тревожась за отца, пытался проникнуть к королю, но безуспешно. Даже государственного секретаря, герцога Фьял, невозможно было добиться. Через месяц ужасных тревог и волнений наконец его призвали к королю. Он явился. Король обнял его и сказал: — Я всегда доверял принцам Отена, они своих клятв не нарушают. Тебя давно пора наградить, но ты не заслужил еще награды. Я дам тебе эту возможность. Собирайся, поедешь со мной.

Юный принц отправился с королем в Венгрию, где на практике постиг науку войны. При коронации в Буде он стоял по левую сторону трона и принял из рук императора Венгрии рыцарский крест и белый шарф ордена Святого Духа.

Когда он вернулся в Толет, ему показали в Аскалере молодого человека, двумя-тремя годами старше его. У незнакомца были каштановые волосы и смазливое хитрое лицо. Это был новый герцог Марвы.

Через год скончался старый принц. Под конец жизни он ударился в религию, бросил свои донжуанские привычки, да и «право сеньора» было отменено. Он очень любил сына, писал ему нежные письма, гордился его успехами. Сын отвечал ему аккуратно и вполне искренно.

В завещании стояло:

Карл Вильбуа прочел эти слова. Воля сеньора была выполнена. По окончании обряда ночью он прошел в склеп, где лежали отец и мать, и пробыл там до утра, чтобы никто не видел, как он плачет.

В замке Эй была смерть. Жизнь была в Толете. И он уехал в Толет с тем, чтобы больше сюда не возвращаться.

Аудиенция продолжалась полчаса. Им обоим казалось, что прошло гораздо больше времени.

Жанна передала принцу связку бумаг.

— Вот они, — сказала она. — Всецело надеюсь на вас, принц, вы ведь сделаете это быстро? Тронная речь послезавтра… Мы составим ее вместе, не правда ли? Я была очень рада, что вы не отвергли моей дружбы, поверьте мне. Сегодня я приму Лианкара и Гроненальдо, как вы советуете…

Государственный секретарь поцеловал руку королевы и удалился. Связка бумаг, которую он уносил с собой, означала огромное доверие: это были неизданные стихи Ланьеля. Они нашлись на самом дне ларчика. В память о своем наставнике Жанна решила как можно скорее напечатать их.

Глава V ГОСПОДА

Прически были самых немыслимых расцветок, зеленые, аквамариновые, красные, синие, фиолетовые Впрочем, таково было впечатление, создаваемое яркими лучами солнца, проходящими через многоцветные витражи Рыцарского зала в замке Мирион.

Поклон был закончен, и пестрые отпечатки витражей легли на лица. Жесткое лицо принца Кейлембара стало темно-оливковым. Принц Кейлембар, славный вояка, герой венгерского похода, сын изменника или только подозреваемого в измене, во всяком случае сын казненного по обвинению в измене. Очень может быть, что отец его и впрямь пострадал без вины, очень может быть. Но он был казнен как изменник, этот факт неоспорим. Рядом с ним стоит баронет Гразьенский, весь красный, и молодой Респиги, жалованный графом в те несколько дней, когда принц Александр примерял к своей руке царский скипетр. Отец, старый барон Респиги, желто-зеленый, то ли от цветных стекол, то ли от зависти и злобы на сына, помещается сзади. Он бежал с сынком из Вероны, надеясь, что король Карл оценит его готовность к услугам, но опоздал, и теперь наглый мальчишка обошел его, и вряд ли есть надежда, что Фортуна покажет ему свое лицо. Вот кому повезло — этому мексиканскому barbudo[15], генералу Викторино Уэрте, беглецу из Нового Света: король Карл за его бранные подвиги пожаловал его титулом и землями графа Вимори, он пэр Виргинии… Герцог Правон и Олсан, судя по всему, человек слабый и безвольный, стоит, уставившись в пол; у него синеватое лицо с большим лбом, узкие кисти рук. За его спиной толпятся его графы — знатный сеньор. Следующий — Герман Викремасинг, из немцев, «честная шпага», маршал Виргинии, маркиз Эмезы за свои доблести Его не любят, но ведь и Уэрту не любят, не за что любить и семейку Респиги. Да и не их одних. Таких, как они, много осталось после короля Карла, который сильно попортил заповедную дворянскую рощу, насадив свои, новые деревья. Кучкой стоят вассалы принца Отенского. Альтисора. У него хорошее лицо. Этакий Райнеке Фукс, только добрый. А вот принц Каршандара, ессе homo. Прав был Вильбуа. Лицо у него цвета морской воды, это совсем не идет ему, черт бы побрал эти варварские стекла.

Впереди всех стоит герцог Марвы, как всегда, в черном бархате с красным, впрочем, нет, сейчас не красным, а многоцветным, непонятно каким, отливом.

И весь он непонятный, этот герцог Марвы.

Она выслушала его, как советовал ей Вильбуа, она предложила ему и дальше исполнять должность первого министра двора. Она неотрывно смотрела ему в глаза, и он честно и прямо смотрел ей в глаза, он прекрасным голосом говорил прекрасные слова. И он был образцом придворного, даже слишком безупречным образцом; Жанна должна была бы уже привыкнуть к нему, она была в его обществе больше, чем в чьем-либо другом, с тех пор как стала королевой — он был ее ангелом-хранителем, ее верным другом. Но вот не тянуло ее предложить ему свою дружбу, как она с первых же слов предложила Вильбуа. И не из-за того, что она прочла о нем в тетрадях. Нет, и раньше, еще не зная истории его возвышения, она не стала бы…

Жанна, во всем великолепии, восседала на троне, деревянно выпрямив спину. Ее камергеры, граф Эрли и барон Графалья, расправили складки ее порфиры, подали ей скипетр и державу. Широко разложив руки на подлокотниках, приняв клейноды[16], Жанна почувствовала себя совсем куклой. Что ж, так, пожалуй, легче.

— Господа сеньоры и чины соблаговолят сесть, — произнесла она кукольным голосом.

По стенам двусветного зала стояли бархатные скамьи. Возникло замешательство: вассалам, вообще-то, надлежало стоять, но царское слово было сказано. Господа расселись. Вассалам досталась левая сторона — ближе к сердцу государыни. Жанна усмехнулась про себя.

Середина зала опустела. Говорить надо было в пространство.

Тронная речь была великим испытанием. С одной стороны, необходимо было строго продумать содержание: не слишком разочаровывать господ, но и не обнадеживать их чрезмерно. С другой стороны, не менее важна была и форма: ошибешься в букве — потеряешь последнее уважение. И без того маленькая девочка под бременем пышных королевских одеяний вряд ли способна вызвать благоговейный трепет. Поэтому приходилось для начала брать педантично выдержанной формой: девочка мала, но она королева.

Жанна трудилась, как муравей, вместе с Вильбуа и Эльвирой («Вот мой секретарь, не имеющий ни ушей, ни языка — я разумею, лишних», — представила ее Жанна). При второй встрече с принцем она чувствовала себя уже совсем спокойно. Перед ним можно было не скрывать своей неопытности. Перед ним она была не королева, а всего лишь ученица. И он перед ней был не слуга, но старший друг, опытный и искренний.

Они сочиняли и правили весь день. К вечеру текст был готов, Жанна прочла его. Все было на месте. Но ведь читать речь было нельзя, ее полагалось произносить. Жанна должна была предстать перед господами в «большом уборе» — в мантии, короне, со скипетром и державой в руках; не будут же камергеры держать свиток перед ее глазами! Королевский театр может быть мистерией, в крайнем случае трагедией, но не фарсом.

Вильбуа с темнотой уехал в Мирион, где назавтра долженствовал быть прием. Жанна, поужинав — что ела, что не ела, — помчалась вслед. Эльвира в карете непрерывно читала ей речь. В конце концов она заучила наизусть наиболее тонкие места, где нельзя было ошибиться даже в дыхании — чтобы сеньоры не поняли, упаси Господи, превратно. Все остальное она решила говорить близко к тексту. Спать она все равно не могла: с первыми лучами солнца побежала в зал, села на трон и «проверила впечатление». Принц похвалил ее способность менять голос: именно такой, тусклый, свинцовый, как бы не человеческий, нужен ей теперь. Басом она грохотать не может, голосок у нее тоненький, девичий, даже не женский еще, не щебетать же ей с престола! Жанна, обрадовавшись похвале принца, сказала, что, когда на нее наденут «всю амуницию», голос у нее будет «совсем каменный».

Тут пришлось спешно расходиться: Жанна еще не завтракала, ее надо было одеть, завить, напудрить, а времени оставалось в обрез: каких-то четыре часа. Тронная речь была назначена на самый полдень. Вильбуа тоже торопился — надо было доставить в Мирион кое-какие бумаги, кое-что уточнить, подправить и т. п. Курьеры и чиновники принца тут же забегали, как ошпаренные.

Все подошло своим чередом, приплыло по равномерной и безостановочной реке времени. Жанну одели, посадили на трон; господа сделали ей поклон, метя шляпами; ей дали скипетр и державу; ударила полуденная пушка, и Жанна начала говорить.

Вначале говорить в пустоту было легко: надо было привыкнуть к звуку собственного голоса, услышать самое себя, а это всегда легче, если не видишь устремленных на тебя многих глаз. К тому же сначала, как водится, шли общие фразы: глубоко скорбя… сочли мы за священный долг поднять рукой скипетр… благопопечением монаршей власти и благородных пэров существует… и прочая шелуха. Но затем, когда началась суть дела, невозможно было не видеть реакции слушателей. Жанна секунду колебалась: прилично ли венценосцу вертеть головой? «А, ну их всех!» Она немного повернула голову вправо и, чуть-чуть приподняв подбородок, стала смотреть на пэров сверху вниз:

— Особенно печалят нас отголоски распрей, потрясавших не столь много лет назад столпы государства Виргинского. Мы сожалеем о жизни многих лучших дворян и пэров, погибших за неправое дело, сознательно ли идя на него или будучи коварством вовлечены в злоехидные козни. Глаза наши не видят в сем благородном собрании сиятельного герцога Кайфолии…

Сеньоры отчетливо колыхнулись.

— …который, как нам известно, содержится под надзором в городе Дилионе. Побуждения, руководившие при подобном определении венценосным отцом нашим, нам неведомы, однако мы полагаем, что противно естеству заточать подозреваемого в опасном деянии человека на столь долгий срок в тюрьму, даже если тюрьма эта по своим размерам равна целому городу.

Не меняя положения рук, держащих атрибуты власти, она посмотрела влево, на вассалов, затем снова обратилась к сеньорам:

— Поэтому мы склоняемся к тому, чтобы даровать герцогу Кайфолии свободу выезжать за пределы города Дилиона и даже за пределы королевства, буде он того пожелает, ибо свобода человека, особенно же дворянина, для нас есть священное понятие…

Далее о свободе шли рассуждения философского порядка. Господа реагировали на них слабо. Явственнее всего на лицах проступали настороженность и ожидание. Что представляет собой эта девочка? Во всяком случае, держится она на редкость хорошо.

— Несомненно, что король Карл, отец наш, имел несколько иное представление о свободе, отчего проистекли многие печальные события. Нам надлежит решить, как совместными усилиями упрочить мир в среде благородного дворянства, и мы сделаем это. Тем не менее в деяниях короля Карла, как мы все это видим, немало было и разумного, вследствие чего, поелику государство в настоящее время далеко от потрясений, мы не будем стараться излишне резкими мерами сотрясать государственный механизм. Часы Виргинии идут и исправно показывают время, и мы приложим все силы к тому, чтобы усовершенствовать их, не останавливая без нужды.

Это был самый опасный момент: дать понять сеньорам, что все останется без изменений. Поняли они или нет? Лианкар, сидящий первым, смотрел на нее так, как всегда смотрит: точно видит ангела во плоти. Он даже и не слушает, он просто упивается звуками ее голоса. Жесткая маска Кейлембара неподвижна; лишь когда она упомянула о часах Виргинии, углы рта у маски чуть заметно дрогнули. Она готова была поклясться, что видела это. Остальных она не успела как следует рассмотреть.

Слава Богу, дальше было легче:

— Благородное дворянство виргинское может быть уверено, что мы думаем о благе его денно и нощно, и мы приложим все наши силы к тому, чтобы жизнь его под нашим скипетром была легкой, приятной и вольной Король Карл отнял у вас слишком много…

Снова дуновение прошло по лицам.

— …того, что по праву и закону должно быть вашим… Мы постараемся поправить дело и вернуть вам ваши привилегии в тех пределах, которые будут поставлены нам соображениями государственного блага. Сиятельный принц Отена огласит вам сегодня во всеуслышание те указы короля Карла, которые мы, впредь до окончательного решения, намерены оставить в силе. Под нашей рукой находится также купечество, горожане и черный народ, но вы, благородное дворянство, вы суть цвет страны, краса трона и опора монарха, и потому вы несомненно должны быть взысканы более всех других названных нами.

Проклятый Кейлембар, хоть бы глазом моргнул! Похоже, что он не верит ни единому слову. Герцог Марвы… впрочем, Бог с ним, с герцогом Марвы. Остальные сидят, как пни. Может, это так нужно?

— В частности, — чуть повысила голос Жанна, приближаясь к концу речи, — желаем мы отблагодарить некоторых наших дворян, отличившихся во время военных походов короля Карла. Смерть, не ведающая ни дня, ни часа, застигла его раньше, чем он успел выполнить свой долг благодарности. Но милость королевская непреложна и рано или поздно отметит достойнейших. Мы уверены, что эти награды послужат вам вдохновляющим знаком для новых подвигов во славу Великой Виргинии.

Немного более поспешно, чем следовало, Жанна закончила:

— Теперь же выслушайте, что скажет вам господин государственный секретарь, сиятельный принц Отена.

Последние фразы оставили во рту ее какой-то мерзкий привкус. Стоило ли, в самом деле, распинаться перед этими надутыми петухами! Надменно вскинув подбородок, она уставилась на цветную розетку над входом в зал. Вильбуа стал читать указы. Здесь были собраны только те, которые не имели касательства до дворян. Антидворянские декреты решено было обнародовать позднее: показать кнут и сразу же пряник.

Жанна, утомленная напряжением речи, отдыхала, не слыша даже, как Вильбуа кончил читать и стал вызывать пэров. Лианкар, встав первым, произнес небольшую, но превосходную речь, очень умно обосновал справедливость всех действий юной королевы и в заключение пропел изящный дифирамб Юная королева слушала его вполуха. Зато когда Вильбуа вызвал Кейлембара, она вздрогнула и насторожилась. Кейлембар встал. Жанна с трудом удержалась, чтобы не повернуться к нему.

— Воля монарха есть закон, — сказал Кейлембар. Голос у него был жесткий, как и лицо. — Король Карл, отец Вашего Величества, возвел этот закон в непререкаемый абсолют, и это было хорошо. Ваше Величество, желая сойти со своих высот до нас, грешных, и управлять, опираясь на нас, но отнюдь нас не попирая, сделаете еще лучше. — Тут он поклонился, черт его возьми, как положено. Жанна почувствовала это всей кожей. — Дворяне будут с благодарностью и рвением служить Вашему Величеству.

Остальных Жанна снова слушала рассеянно. Речь Кейлембара чем-то ей не понравилась, и она повторяла ее про себя, слово за словом. Где же намек, где скрытая угроза? Она не находила их. В конце концов она бросила это бесполезное занятие, приписав свои страхи усталости и напряжению.

Слава тебе Господи, конец. Господа крутили шляпами, пока королева сходила с трона. Выйдя из зала, Жанна тут же попросила камергеров снять с нее порфиру и отослала их. Она положила на стол клейноды, сняла корону (прическа тут же рассыпалась) и несколько времени стояла неподвижно. Руки были как не свои, от плеч, до кончиков пальцев, словно она копала землю или ворошила сено. В двери заглянула Эльвира и, увидев, что Жанна одна, кинулась ей на шею:

— Поздравляю тебя, солнышко! Ты была великолепна, я подглядывала в щелку… Будь уверена, на троне сидела настоящая королева, мне самой страшно было… Устала, душенька моя?

— Как последняя батрачка… — Жанна тихонько улыбалась. — Перестань меня целовать, ты слижешь всю краску и пудру… Помыться бы поскорей…

— А я тоже не теряла времени, — торопливо сообщала Эльвира, пока они шли по пустой галерее к государевым покоям. — Пересмотрела дворцовые штаты, выбрала тебе пятерых фрейлин… для начала… Славные девушки, умненькие…

— Хорошо, я посмотрю на них вечером… Ты у меня молодчина… А что, у короля был большой штат?

— Сказать страшно! Сто восемьдесят одних благородных: пажи, статс-дамы, всякие придворные чины… это не считая лакеев, поваров, кучеров…

— Кормить такую ораву! — Они вошли в государевы покои, и Жанна прямо-таки упала на кушетку. — Надо сократить вдвое…

— Невозможно! — всплеснула руками Эльвира. — Хотя бы на первых порах надо оставить все как есть!.. Кроме того, смею заметить Вашему Величеству, взоры венценосца не должны опускаться до столь низменных предметов, как пажи и лакеи… Они устремлены в высоты…

— Хорошо, Эльвира, ты убедила меня… помоги мне, рук до сих пор не поднять…

С помощью Эльвиры Жанна принялась выпутываться из «большого убора». Эльвира сказала ей официально:

— Камер-фрейлины, девицы из лучших домов, назначенные блюсти одевание и умывание Вашего Величества, ожидают в соседней комнате надлежащих приказаний.

— Пусть посидят. — Жанна, сбрасывая на ходу рубашку, пошла в ванную. — Скажи им построже, Эльвира, чтоб не болтали.

С наслаждением погрузившись в прохладную воду, она закрыла глаза. Улыбка набежала на ее губы, когда она услышала, как Эльвира строгим голосом выговаривает:

— Барышни камер-фрейлины, Ее Величество желают одеваться и умываться самолично. Сидите здесь, покуда я вас не отпущу, да смотрите, остерегитесь болтать в городе или ином месте, что Ее Величество обходятся без ваших услуг. Рискуете вашими головками, барышни.

В последующие дни Жанна усердно работала. Надо было как следует позолотить пилюлю, которую предстояло проглотить господам в виде антидворянских декретов короля Карла. Герцог Марвы был незаменим. Он всегда оказывался тут, когда нужна была его помощь, и советы его всегда были превосходны. Это каждый раз удостоверял Вильбуа: «Разумно, Ваше Величество».

Делили букет высших должностей. Жанну особенно интересовало, какую должность имел в последнее время Кейлембар, — оказалось, что никакой. Она почему-то почувствовала облегчение. Ей не хотелось давать ему никакой должности, и было прекрасно, что ей не надо ничего отнимать у него. «Может быть, мы дадим ему наместничество в провинциях?» — спросила она, надеясь на отрицательный ответ, и получила его: Лианкар чрезвычайно убедительно объяснил ей, что в Буде сидит Викремасинг, что он там на месте; Кейлембар — отличный военачальник, но войны теперь нет… И снова Вильбуа удостоверил: «Разумно, Ваше Величество».

Затем были отец и сын Респиги, вернее, один сын Респиги, об отце и речи не заходило: именно сын возглавлял италийскую армию. И снова Лианкар объяснил, что король Карл собирался послать Кейлембара, но принц Александр своей волей назначил молодого Респиги, что было неразумно, ибо посылать в поход на Италию итальянца… И снова Вильбуа удостоверил: «Разумно, Ваше Величество».

Сакраментальные указы были наконец обнародованы. В тот же день Альтисора, граф Менгрэ, и Рифольяр, граф Горманнэ, были пожалованы званием пэров, оба Респиги получили ордена Святого Духа, а Кейлембару был пожалован высший орден — звезда Святой Девы. Церемонию «раздачи кнутов и пряников» вели Вильбуа и Лианкар; Жанна сказалась больной и отсутствовала. На самом деле она струсила, и ей было ужасно стыдно.

На другой день она нетерпеливо спросила Вильбуа:

— Ну, принц, как прошло вчерашнее?

— Хорошо, Ваше Величество. Награды возымели должное действие.

— Господа собираются ехать по домам? Досадно, что я так и не узнала их мыслей… — Жанна говорила резко, все еще сердясь на себя. — Принц, нельзя ли как-нибудь поговорить с ними? Просто так, по-человечески…

Вильбуа улыбнулся.

— Ваше Величество, это возможно только где-нибудь в Утопии… Впрочем, я имею некоторый план. Если вы помните, Ваше Величество, на днях мы восхищались китайским сервизом, который преподнесен Вашему Величеству венгерским господарем князем Рогоци…

— Да, помню, что же дальше?

— К тому еще прислано им сто фунтов кофейного зерна из Кубы, что в Вест-Индии. Можно пригласить господ и употчевать их сим редкостным напитком. Я слышал, Ваше Величество, что этот напиток, не вызывая опьянения, располагает к откровенности…

— Прекрасно придумано, принц! — Жанна даже захлопала в ладоши. — Устроим интимный вечер… Вы передадите приглашения?

Господам объявили, что вечер будет неофициальный, поэтому парадных костюмов не нужно, соблаговолите одеться легко. И представьте себе, что вы званы не к королеве, но просто к молодой даме, вашей знакомой которую вы, однако, безмерно уважаете.

Господа нарядились, как было велено, обнаружив при этом свой вкус или отсутствие такового. Лианкара невозможно было перещеголять в изяществе и элегантности, поэтому генерал Викторино Уэрта, граф Вимори, попытался побить его хотя бы роскошью. Кейлембар оделся в темный блестящий атлас и, хотя было сказано, что вечер будет неофициальный, все же надел орденские знаки Святой Девы. Он был опытен в искусстве придворной жизни.

В шесть часов они собрались в малой гостиной Аскалера. Окна были раскрыты, но занавеси плотного шелка спущены. Горело несколько свечей; в них не было нужды, но они создавали приятный желтоватый колорит Это был вечер в золотистых тонах.

Хозяйка появилась в две минуты седьмого, в сопровождении Эльвиры и своих пяти фрейлин. Она была в простом платье желтого шелка, под которым отчетливо рисовались ее острые девичьи груди. Никаких воланов, кружев и прочих излишеств; платье украшали только две розы, приколотые у правой ключицы, — желтая и белая.

Сеньоры, не успев разинуть рты от восхищения — это всегда успеется, — поклонились малым поклоном. Фрейлины сделали реверанс, королева тоже чуть присела.

— Добрый вечер, господа, — пропела она ангельским голоском. — Вы видите, моего церемониймейстера здесь нет, поэтому будьте без церемоний.

Лианкар первым нашелся, как быть без церемоний. Он галантно подскочил к королеве:

— Прелестная хозяйка, пожалуйте ручку. — Жанна протянула ему руку, он нежно поцеловал ее. Вслед за ним потянулись прочие, в том числе дамы. Когда ручка была поцелована, Жанна пригласила всех в столовую палату. Там блистал китайский сервиз.

— Я рассажу вас сама, — захлопотала она. — Сюда а вы сюда, граф… А вы, синьора, вместе с супругом… Девицы! Эльвира, Лаура, Эмелинда! Помогите гостям! Маршал, у вас очаровательная дочь… Сегодня она сама будет прислуживать своему герою-отцу… А вы сюда, пожалуйста…

Наконец она обернулась к Кейлембару.

— Я должна извиниться перед вами, — сказала она, изо всех сил глядя ему в глаза. — Давеча я была нездорова и не смогла своими руками возложить на вас орден…

Кейлембар сделал улыбку — так мог бы улыбаться рыцарский доспех:

— Я от души извиняю синьору хозяйку…

— Я очень рада! — торопливо сказала Жанна. — Видит Бог, вы заслужили свою награду (хотя Бог и видел, что Жанна решительно не знает, чем он ее заслужил)… Мне очень приятно, что вы не пренебрегли ею… Не уходите, вы будете сидеть рядом со мной…

Наконец все расселись. Между фруктовых ваз и тортов на столе торчали длинные бутылки токайского, также подношение князя Рогоци. Девицы налили в золотые фужеры. Жанна сказала:

— Право же, господа, я велю построить в Аскалере круглый зал и поставлю там круглый стол, как было у короля Артура в Британии. Но представьте себе уже сейчас, что этот стол круглый и что здесь все равны.

— За здоровье нашей хозяйки! — провозгласил Лианкар.

— Ура! — по-солдатски рявкнул генерал Викторино Уэрта.

Кофе был разлит по чашкам небесными ручками самой королевы. Почти никто из гостей не пробовал раньше этого диковинного напитка. Жанна вела себя как примерная хозяйка: тому подкладывала в чашку ломтик цитрона или апельсина, тому советовала положить сахару, призывала не стесняться, и т. д. Понемногу распробовали. Понравилось. (Иначе и быть не могло.) Жанна предложила тост за милых гостей, и беседа за столом оживилась.

— Грешно губить столь прекрасные летние дни в стенах душного города, — говорила Жанна. — Я хотела бы поехать к себе, в замок Л'Ориналь… А что, господа, не остаться ли мне там насовсем?.. Стала бы я просто маркиза Л'Ориналь, зажила бы тихо, никого не утесняя…

— Как можно! — возопили господа в один голос. — Мы всегда будем верны нашей королеве…

— Королевы здесь нет, — улыбнулась Жанна, — вы забыли.

— Так, синьора хозяйка! — воскликнул Лианкар. — Здесь нет царей и слуг. В этом благородном обществе царят молодость и красота. Предлагаю тост во славу красоты, во славу чистых, только что распустившихся цветов!

Сравнение было чересчур прозрачно; тем не менее мужчины, перед тем как выпить, поклонились не только королеве, но и всем присутствующим дамам, не исключая фрейлин.

— Позвольте ваши чашки, господа. — Разливая дымящийся кофе, Жанна вздохнула: — Я чрезвычайно опечалена тем, что среди нас нет сегодня сеньора Кайфолии… Ведь он получил свободу?

— Да, синьора, — ответил Вильбуа, — гонец был послан сразу.

— Я ждала его… Что могло его задержать?

— Он сильно болен, синьора хозяйка, — поклонился баронет Гразьенский. — Ипохондрическое расстройство… Его чрезвычайно угнетало недоверие короля Карла, синьора хозяйка…

— Какая жалость… Принц, — обернулась она к Кейлембару, — вы не могли бы навестить его по пути домой?

— Воля синьоры хозяйки для меня закон, — ответил Кейлембар, — тем более что это по дороге.

Заехать «по дороге» в Дилион, едучи из Толета в Граан, значило сделать изрядный крюк. Вильбуа мельком посмотрел на Кейлембара, но промолчал.

— Прошу слова у синьоры хозяйки.

Это был голос Альтисоры, графа Менгрэ. Господа поджали губы. Делать было нечего. За этим столом все равны, приходилось терпеть этого выскочку.

— Говорите, граф, мы слушаем.

— Вы мне разрешите даже быть дерзким?

Ого! Интерес общества был привлечен. Быть может, этот маленький граф претендует на роль шута, если больше нечем взять?

Жанна улыбнулась:

— Вы хотите быть дерзким — почему бы и нет?

Кейлембар уже несколько раз ловил себя на том, что он смотрит на нежную персиковую щеку хозяйки, на ее блестящее шелком, еще слегка угловатое плечо. Очарование этого не вполне расцветшего бутона действовало и на него. Сат-тана, как победно рисуются соски ее грудей, кажется, под этим тонким шелком нет даже рубашки… Он прикусил губу и стал смотреть на Альтисору.

— Синьора хозяйка, — начал тот, — я глубочайше признателен вам за те милости, которыми вы осыпали меня. Не знаю, чем я заслужил их, но приложу все силы рук, ума и сердца, чтобы быть достойным слугой столь достойнейшей государыни…

— Если это называется дерзость, то как же тогда называется лесть? — сказала Жанна под горячее одобрение господ.

— Синьора, дерзость моя вот в чем Когда я ехал к вам, как подобает пэру, с присвоенным мне стягом, то мой неловкий знаменщик, чтоб ему пропасть, выкупал мой стяг в луже, склоняя его до земли перед королевским стягом замка Мирион… И, представьте, синьора, какое-то наглое мужичье смеялось…

Графиня Альтисора побелела, как мел. Общество слушало с огромным интересом. Жанна покосилась на Вильбуа — у того в глазах промелькнул маленький-маленький чертик, но лицо было неподвижно. Она начала догадываться.

— Это ужасно, что вы рассказываете. Вам действительно очень не повезло. Но чем я могу помочь вам? — не понимаю…

— Любезный брат, — вступил Гроненальдо, — вы и впрямь слишком дерзки. Но вас можно извинить: вы еще новичок. Надо вам знать, что привилегии пэра велики, но они не безгранично велики. Вот мне на днях сделали новую парадную шляпу, — обратился он к обществу, — просто чудо шляпа, снимать не хочется. Однако снимаешь, когда находишься в стенах дворца, что же делать…

— Ее можно посмотреть? — спросила Жанна.

— Да вот она, синьора хозяйка. — Гроненальдо, как фокусник, выудил шляпу откуда-то из-под стула.

— Наденьте ее… А что? Действительно, очень красиво и изящно… Господа! А что, если вы все наденете шляпы?

Произошло небольшое движение. Господа увенчали себя головными уборами, и все смотрели на королеву. Вид у них был довольно глупый.

Жанна задумчиво оглядела их.

— Мне нравится… Знаете что, можете не снимать…

Намек был понят, и перья заколыхались, выражая признательность. Жанна подняла руку:

— Но мы совсем забыли про бедного графа. Скажите, граф, что изображено на вашем стяге?

— Рысь, синьора хозяйка.

— О, рысь! Я понимаю вас. Рыси отнюдь не пристало пачкать в грязи свои благородные лапы. Можете быть уверены, что впредь этого не будет. Я прощаю вам вашу дерзость, а вы, господа, должны благодарить графа — говорил он от себя, но за всех вас. Поэтому да здравствует дерзость! Предлагаю тост за дерзость!

Встав со своих мест, сеньоры громогласно крикнули:

— Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Когда гости прощались, Жанна попросила Вильбуа и Гроненальдо задержаться.

— Это было подстроено нарочно, господа?

— До известной степени, — ответил Гроненальдо — Все зависело от Вашего Величества… а вы просто блестяще провели свою роль…

— Благодарю за комплимент, хотя и не вполне заслуживаю его. Я прочла подсказку в глазах принца Отена.

— Ваше Величество, я ровно ничего не знал… Просто мне было смешно…

— Господин государственный секретарь, приказываю вам перестать дурачить свою королеву хотя бы сейчас? — Жанна вся искрилась от оживления. — Нет, но до чего же удачно вышло…

— О да, Ваше Величество, прекрасный вечер… Господа получили целых два подарка, да каких…

— Я также благодарю вас, и графа также, передайте ему… Это было прекрасно разыграно. Указы о стягах и шляпах подготовьте, пожалуйста, завтра же… Добрых снов, господа.

Как оказалось, королевский театр иногда мог быть и фарсом.

Глава VI ГОРОД

Толет просыпался Первые лучи солнца озаряли только облачка, плывущие над ним, и не коснулись даже верхушек самых высоких шпилей — но жизнь уже началась и на улицах, ведущих к рынкам, и на реке, где через подъемный мост у замка Мирион пропускали барки с грузами. Приходилось торопиться: в следующий раз мост разведут только вечером, перед сигналом к тушению огней.

В четыре часа утра все четырнадцать ворот города раскрылись, и возы с припасами въехали на улицы. Везли мясо, рыбу, молоко, ранние овощи. Эти последние прибывали издалека, из Отена; хозяева возов с удовольствием подсчитывали ожидаемую выручку. Одновременно с воротами раскрылись боны на Влатре — теперь в город можно было попасть и водным путем.

Если бы доктор Фауст, путешествовавший по воздуху над многими странами в тайной надежде увидеть границы небесного рая, удосужился пролететь над Толетом, он увидел бы знатный город, разделенный рекой Влатрой на две части, из коих восточная часть почти вдвое больше западной. И дух его Мефостофиль[17] при этой оказии рассказал бы ему следующее.

Город сей молод: здания в нем сверкают свежим камнем, а в пределах стен, возведенных иждивением славного короля Лодевиса, есть еще кое-где и свободное место. Но город быстро растет. Он втянул в свою орбиту уже немало деревень и местечек, бывших когда-то не меньше его самого, а теперь ставших его частями, как бароны, некогда вольные птицы, становятся вассалами государя. Вот они, бывшие городки, считая с севера по часовой стрелке: Секули, Альгрин, Укап, Флоэль, Млен, Герен, Неер и Аглезир. В центре этого венца, как жемчужина в диадеме, сияет замок Мирион на острове Влатры; он украшен превысокими белыми башнями и сразу бросается в глаза. К северо-востоку от него, на левобережном холме, громоздится суровая цитадель, именем Таускарора, древнее гнездо сеньоров Марена, когда-то владетелей Острада, а ныне виргинских королей. Они построили себе в Толете три дворца: на левом берегу, прямо против Мириона — Тампль-хофр, и готический, с шестнадцатью шпилями, весь колючий Альгрин, ныне отданный Фемиде, богине юстиции; а на правом берегу — великолепный Аскалер, детище славного короля Карла, знаменитый своими залами и садами.

Город сей честолюбив ему постоянно надо кого-то превзойти, кого-то затмить. Во времена оны Вивиль ди Марена завещал своим потомкам-государям: Толет должен быть больше Дилиона, гнезда изменников Браннонидов, и этот завет был выполнен. В Толете находится собор Омнад, главная церковь Виргинии: ее начинали строить с таким расчетом, чтобы она была выше дилионского собора Приснодевы Марии, главного храма изменников Браннонидов. И этот завет был также выполнен. И тут Мефостофиль с ухмылкой обратил бы внимание доктора Фауста на то, что готический этот храм перекрыт в алтарной части огромным ренессансным куполом: это сделал знатный мастер Адам Мерильян-старший, после того как он, побывав в Италии, увидел флорентийский собор Санта-Мария дель Фьоре. Здешние государи, не преминул бы присовокупить Мефостофиль, поистине дьявольски упрямы: они стараются превзойти самих себя. Они всеми силами стремились добиться, чтобы Вивилиана, главная башня Мириона, была выше всех в городе, но это им не удалось — Таускарора все равно выше, потому что она стоит на холме. Приходится им утешать себя числами, коли нельзя утешиться очевидностью: от верхушки до земли Вивилиана все-таки выше всех башен в городе — четыреста шестьдесят футов, — и местные остроумцы даже называют ее Вавилониана.

А вон та титаническая стройка, указал бы Мефостофиль, есть доказательство того, что город и впредь намерен быть честолюбивым: на сей раз он желает превзойти сам вечный Рим. Ибо здесь строят собор Иоанна Евангелиста — второй кардинал Мури, своими руками положивший первый камень, постановил, что этот храм должен быть больше собора Святого Петра, главного капища папистов. Вот так-то люди и отвращаются от Бога, воображая, что служат ему, не преминул бы присовокупить Мефостофиль, ибо желание кардинала Мури есть гордыня, а гордыня есть смертный грех, это и младенцу известно.

Затем Мефостофиль показал бы доктору Фаусту аббатство Лор, где венчают королей Маренского дома, и Аранский плац, где казнят воров, и Университет, занимающий несколько кварталов к юго-востоку от Тампльхофра, и множество рыночных площадей, торговых лавок и мануфактур, и мрачно знаменитые притоны и публичные дома Секули, и прямые улицы — Дорогу Мулов Липовую, Мрайян, Парадную, Фригийскую, Графскую, и другие, вымощенные плитками и отменно чистые; указал бы ему и биржу на левом берегу, возле моста Ресифе, и рядом с ней — Дом без окон, банк Андреуса Ренара, графа Мана. Дом этот получил свое имя за то, что действительно не имеет окон в нижнем этаже — ради убережения от соблазна, ибо за этими толстыми стенами хранятся огромные богатства. Ренар нарочно купил это место под горой, на которой возвышается Таускарора: в тени крепости деньги будут целее.

Тут зарябило бы у доктора Фауста в глазах, и поднялся бы он выше, и. сказал бы ему Мефостофиль:

— Видишь, господин мой Фауст, этому городу нет еще и трехсот лет, а он разросся до великих пределов, и число жителей в нем равно стам тысячам с лишком. Все это потому, что город сей стоит на благословенном месте, которое притягивает к себе и золото, и серебро, и всякие товары, а также искусных мастеров.

Фауст не стал бы спрашивать, кто благословил это место, и, подумав о своей участи, которую выбрал себе сам, с тяжким вздохом полетел бы дальше.

Ночные дозоры снимали последние цепи и рогатки. Шпили и купола уже ярко блестели, но в улицах еще лежали сумрак и прохлада. Воздух был чистый, как ключевая вода, и солдаты, несмотря на бессонную ночь, не чувствовали утомления.

Проходили группы рабочих, направляющихся на стройку, ремесленники, мастеровые. Тем, кто зарабатывал свой хлеб руками, надо было вставать первыми.

Постепенно лучи солнца проникли в окна домов и упали на камни мостовых, под ноги прохожим. Тогда стали появляться те, кто работает языком и головой: женщины из зажиточных семейств, цеховые мастера и судейские чиновники.

Студенты и дворяне сладко спали — те, кто успел к этому времени лечь.

На рынках шла самая бойкая торговля, когда появились глашатаи в сопровождении трубачей. Верхом на лошадях, в ярких белых с синим одеяниях, они въезжали в самую середину. Трубачи троекратно трубили:

— Внемлите! Внемлите! Внемлите слову королевы!

После того как устанавливалась относительная тишина, глашатай разворачивал свиток и, встав на стременах, читал:

— Именем Ее Королевского Величества Иоанны Первой! Приняв державу земли Виргинской, сочли мы за благо рассмотреть указы и декреты, имевшие силу вплоть до сего дня, и ныне заявляем вам, жители славного город Толета, что любим вас и прав ваших ущемлять не имеем даже в мыслях. А посему данные вам права и привилегии сохраняем за вами неизменно и даже более того: налог на соль, ныне существующий, снижаем мы на треть…

Бурные крики «ура» прервали глашатая. Трубачи долго не могли утихомирить толпу. Наконец тот смог закончить:

— …и соответственно соль будет продаваться дешевле, за чем надзирает, соляная комиссия при магистрате города Толета. Дано в Аскалере сего 15 июля года 1575. Подписано.

Снова поднялся шум. Глашатай показывал людям вторую бумагу, которую должен был огласить, но безуспешно. Махнув рукой, он сел в седло. Ему поднесли кружку пива за добрые вести. Он с наслаждением выпил, полоща натруженное горло.

— Тяжелая работа, — сочувственно сказал пивник, — того гляди, без голоса останешься.

Глашатай подхватил шутку:

— И не говори, брат. Легче руку или глаз потерять. На что годен человек без голоса? Ни жену облаять, ни на помощь позвать…

Трубачи все же призвали народ к тишине и вытирали вспотевшие лица. Глашатай снова встал на стременах.

— Указом Ее Королевского Величества Иоанны Первой на высшие правительственные должности назначены нижепоименованные сеньоры и чины! Государственный секретарь — сиятельный принц Отена! Первый министр двора — сиятельный герцог Марвы! Верховный интендант — сиятельный принц Каршандара! Смотритель дворцов и парков — сиятельный граф Менгрэ! Верховный наместник провинций и первоначальствующий военных сил Великой Виргинии — маршал Виргинии Герман Викремасинг, маркиз Эмезы! Первоначальствующий гвардии — сиятельный граф Вимори! Генерал-капитан телогреев — граф Крион! В состав Королевского совета назначены нижепоименованные господа: Министр финансовых дел — Андреус ди Ренар, рыцарь, граф Мана…

Андреус ди Ренар, благородный граф и рыцарь, сидел за своей конторкой в верхнем этаже Дома без окон. Внешность его была ни графской, ни рыцарской. Коротко стриженная голова с широким лбом и большими ушами, крупный нос, ущемленный дужкой очков. Плотное, лишенное талии тело охвачено черным саржевым костюмом не первой свежести. Выражение сосредоточенной и глубокой мысли на его лице также не пристало ни рыцарю, ни графу. Наконец, ни один уважающий себя рыцарь и граф не имел столько денег даже в мечтах — ибо столбики цифр на листах бумаги, лежащих перед Ренаром, были деньгами.

В комнате находился первый советник банкира, мэтр Меланж, проходивший школу коммерческого искусства в Париже и в Генуе. Рожденный в нищете, он был вытащен Ренаром из грязи и вместе с познаниями приобрел осанку и лоск; он даже сменил на более благозвучное свое прежнее имя Хапайот. Патрон высоко ценил его таланты и обращался с ним, как с равным.

— Какое впечатление произвела на вас государыня, мастер? — спрашивал Хапайот.

— Очень приятное. — Ренар снял очки; ему хотелось поговорить о государыне. — Ласково, очень ласково беседовала. Есть у нее это от отца и дяди, герцога Фьял, — не гнушается нами, простыми людьми… Говорит, прошу вас занять должность… Это у нее с непривычки, повелевать еще не научилась…

Вошел ближний чиновник:

— Виноват, мастер. Англичанин из Дувра просится поговорить по важному делу…

— Где его полномочия? — спросил Ренар.

Чиновник подал бумаги. Ренар, далеко отставив руку, посмотрел, недовольно хмыкнул:

— Так что же он, невежа, лезет не по чину? Даже мэтр Меланж для него слишком большая честь. Ты ему скажи, что хозяина, мол, нету, хозяин во дворец поехал. А вот первый советник, чуть освободится, с ним побеседует. Подождет, не весьма большой барин. Да ты учтиво ему разъясни, слышишь? — крикнул он вдогонку чиновнику. — А тебя прошу сесть, сделай одолжение.

Хапайот сел. Он был тонкий, гибкий, сильный; к его фигуре отлично подошли бы рыцарские шпоры. Но он принадлежал к третьему сословию, которому запрещены были золотые галуны и кружева. Костюм его был прост, зато сшит из дорогого темно-красного сукна, и пуговицы были из черного янтаря, что далеко не каждый рыцарь и даже граф могут себе позволить.

Ренар неторопливо говорил:

— Королеву надо поддержать всемерно и всесильно, а уж она-то нас не оставит. Она как щит между нами и сеньорами, и от нас зависит, насколько щит сей будет прочен. Она молода, и если ничего не стрясется, править будет долго. А ты сам пока не можешь понять, какие выгоды сулит это нам…

— Я постараюсь понять, мастер, — сказал Хапайот.

— Тебя дворянином бы сделать, — вдруг озабоченно заметил Ренар, — пока не поздно еще… Не крути носом, это щит иногда вернее даже денег… Ты вон и лицом вышел, и фигурой. Начни-ка немножко фехтованием да танцами заниматься. Мне, когда король Карл графом меня пожаловал, было уже сорок пять, некогда было по дворянской колодке тесаться, да и бесполезно — застарела древесина… А ты вдвое моложе меня, у тебя получится… И будешь ты, ну, скажем, маркиз ди Меланж — разве худо?

— Благодарю вас, мастер, — поклонился Хапайот, — я сделаюсь дворянином, если вам так угодно.

— Ишь, весельчак! Мне угодно, чтобы ты был готов к этому, а уж дворянином тебя Ее Величество сделает, коли ей будет угодно. Поговорю за тебя… Ну, поди к англичанину, заждался, нехорошо. Да на биржу сбегай потом.

Хапайот вышел. Банкир несколько времени сидел неподвижно, припоминал жесты, голос и слова юной королевы, ласково усмехался…

Но работа стояла. Ренар снова защемил нос очками и принялся сосредоточенно читать и считать. Со стены замка Мирион бухнула пушка. Полдень.

С полуденным выстрелом в городе начинался час дворянства. Первыми на улицах появились мушкетеры, сменившиеся с ночного караула во дворцах. Лощеные господа, в белых шелковых накидках с кружевами, в перьях, локонах и золотых шпорах, весело, уже вне строя, расходились кто куда. Служба у них была легкая, необременительная, поэтому многие, вместо того чтобы идти спать, направились к Дому мушкетеров — узнать последние сплетни. Путь к Дому мушкетеров лежал через площадь Мрайян.

Площадь Мрайян была обиталищем высокого духа и утонченного знания. С западной стороны, по обе стороны улицы Фидергласис, к ней примыкали постройки, принадлежащие Университету; тут же стояла небольшая университетская капелла, прозванная, впрочем, Гробницей Эпикура. Господь Бог у студентов был не в чести.

Северо-восточный угол площади занимала Рыцарская коллегия, заложенная сто лет назад. Здесь воспитывали в дворянах истинно рыцарский дух, который состоит в служении своему сюзерену, королю. Учителя фехтования, куртуазных манер, музыканты смешивались здесь с изможденными теологами, задачей которых было неопровержимо доказывать, что королевская власть — от Бога, и с изящными «мирскими проповедниками», преподававшими начала истории и политики в необходимом освещении. И те и другие были выходцами из Collegium Murianum[18] — новехонького длинного мрачного здания, примыкающего к Рыцарской коллегии и тянущегося по улице Мрайян до самой Дороги Мулов. Это была крепость Экклезии.

Каноник Мурд из северного захолустья, виргинский Мартин Лютер, тридцать лет назад вырвал церковь Святой Девы из похотливых объятий Рима. Церковь стала католиканской, независимой от Ватикана; примеру Виргинии последовали и остальные страны Фримавира. Каноник Мурд, провозглашенный отцом новой церкви, умер, не успев вкусить наслаждения власти; впрочем, он всегда искал не власти, но одной лишь истины. Зато приход его на севере Марвы стал святым местом, и князья католиканской церкви, принимая кардинальскую шапку, непременно паломничали туда. Только кардинал Мури мог быть духовным пастырем народа Святой Девы.

Филипп Меланхтон в свое время утверждал[19], что «и церковь имеет свои чудеса», и первый же кардинал Мури доказал это. За бешеные деньги откупил он у города огромный участок земли, расчистил его и в небывало короткий срок выстроил здание Collegium Murianum, с садами для философических прогулок и собеседований, выходящими на улицу Грифинас. Здесь сидели люди страшные: все знающие, все видящие, все могущие, Иовы по силе веры. И они непрестанно готовили себе подобных, на смену и в помощь.

С севера к площади Мрайян примыкал Дом мушкетеров, имеющий довольно косвенное отношение к миру вторых интенций; однако благороднейшие из слуг королевских любили щеголять своей дружбой с музами, богами и Богом.

На площади Мрайян не торговали. Здесь было не место для грубой материальности, а для грубой черни — и тем паче. После того как здесь пристрелили троих торговцев, наивно прельстившихся многолюдством места, черный народ вообще предпочитал обходить площадь Мрайян стороной.

Площадь была аккуратно замощена большими плитами песчаника, который ломали в карьерах выше по течению Влатры: доставлять камень в город было просто, и поэтому стоил он дешево.

Высшим шиком в среде благородного дворянства было дуэлировать на площади Мрайян. Разумеется, это было строжайше запрещено, именно потому и шикарно. С наступлением темноты на площади нередко разыгрывались целые баталии со стрельбой: это дуэлянты со своими друзьями, секундантами и слугами отбивались от телогреев. Противники, даже смертельные враги, действовали при этом согласно, собственными телами заслоняя друг друга от чужих шпаг. Дворянин желал своего врага убить сам.

Если телогреям приходилось туго, кто-нибудь из них кричал: «Король в Тампль-хофре!» Это действовало мгновенно — благородные буяны бежали кто куда. Король Карл был отменно крут; кроме того, он считал, что телогреи всегда правы.

Трое мушкетеров, шагающих с караула, встретились на площади Мрайян с тремя студентами. Последовали шумные приветствия, затем один из мушкетеров, с лейтенантскими галунами на плаще, отделился от товарищей и направился вместе со студентами под небольшую арку, ведущую на улицу Грифинас. Мушкетеры свернули в улицу Намюр.

— До вечера! — крикнул один из них. — Поберегите денежки!

— Я зайду к любовнице декана! — завопил на всю площадь один из студентов. — Она неплохо платит мне за мои труды!

— Ну и хват! — Мушкетеры расхохотались. Студенты и лейтенант пропали за углом.

— Странный человек этот Бразе, — сказал один из мушкетеров другому. — На дьявола ему книжная премудрость? Я полагаю, ди Биран, что он ошибся местом. Вон куда ему следовало пойти, а не к нам. — Он ткнул через плечо в сторону Collegium Murianum.

— Вы правы, ди Маро. Все это тем более непонятно, что он заработал галуны лейтенанта, притом с большим блеском. Я хорошо помню, как мы приветствовали его назначение…

— Значит, дело было честное?

— Честнее не бывает. Иначе ему давно бы уже не жить… Бойцы такие, как он, — просто редкость… Но вот блажь у него…

— Черт возьми! — воскликнул ди Маро. — Надо же догадаться! Ди Биран, клянусь вам членом апостола Иуды, я его понял!

— Каким образом?

— Мне говорили, что свободна вакансия духовника нашей королевы. Не иначе как он целится на это место!

— А! Клянусь подвязками королевы, это было бы по нем!

И, оба довольные, заржали.

В это время странный мушкетер, лейтенант Алеандро ди Бразе, шел в обществе трех студентов мимо Рыцарской коллегии. Это был двадцатилетний юноша выше среднего роста, с нежными, не пробовавшими бритвы, усиками и бородкой («первоцвет», как говорили мушкетеры). От остальных его резко отличало уже то, что он носил не завитые локоны до плеч, а короткую прическу, уже выходящую из моды. Моложе многих своих однополчан, он был, однако, выше их чином. Его уважали за боевые качества и корректность, но не любили, точнее, не понимали. Не понимали его сдержанности, короткой стрижки, но самое главное — его страсти к чтению и наукам.

Ближайшими его друзьями были студенты. Он бывал на диспутах, лекциях, в лабораториях алхимиков, творящих, как говаривал несравненный Рабле, из ничего — нечто великое, и нечто великое превращающих в ничто.

Миновав Рыцарскую коллегию, они свернули налево и скоро очутились у дверей с вывеской поперек улицы: «Адам Келекел, известен в странах Фримавира и многих иных. Магистр, сведущий в элементах и богословии, а паче в искусстве муз».

Это была крупнейшая в Толете книжная лавка, хозяин которой, Адам Келекел, был известным гуманистом и сеятелем просвещения. Деловые договоры связывали его с книгопечатнями Германии, Италии, Франции, не говоря уже о Фригии и Македонии. Толетская печатня Альда Грима работала только на него. Многие авторы посвящали ему свои произведения и посылали рукописи. Он уже подумывал о расширении дела и намеревался заинтересовать этим Ренара.

В те времена общественных библиотек еще не было, и книжная лавка Адама Келекела служила одновременно читальным залом. Обширное торговое помещение на втором этаже было заставлено пюпитрами, на которых лежали прикованные цепочками книги. Завсегдатаи и добрые друзья Келекела листали книги прямо у конторки хозяина, снимая их с полок.

Лейтенант Бразе и трое студентов принадлежали к числу последних, поэтому магистр Келекел вышел им навстречу и каждому подал руку. Был он седой и румяный, с быстрыми движениями и блестящими глазами. На черной бархатной груди его сверкала золотая цепь Болонского университета.

— Вы не могли выбрать более удачного часа, господа, — говорил он, подводя гостей к конторке. — Сюда, сюда, прошу вас.

— Получили что-нибудь новенькое?

— Только что привезли. Мои служащие расшивают тюки, но я не удержался, сбегал вниз и принес несколько экземпляров… Словно предчувствовал! — Магистр Келекел радостно засмеялся, достал небольшой томик в черной коже и показал им. — Альд Грим, я думаю, продал душу дьяволу за эту книгу. Мало того, что он напечатал ее за полтора месяца, он еще ответит на Страшном Суде за содержание… Ведь этот автор при короле Карле был под запретом… Я хорошо помню, какой штраф мне пришлось платить за него…

Молодые люди знали повадки господина Келекела и терпеливо слушали эту вступительную лекцию.

— …но на склоне лет моих я, кажется, начну верить в чудеса… Вот, смотрите. — Он раскрыл книгу и показал им.

Они увидели красные буквы: «Оттиснуто соизволением Ее Величества королевы Иоанны Первой».

— Что же это? — не выдержали студенты.

— Угадайте, — дразнил их магистр Келекел. — Ну? Демокрит? Эпикур? Томас Мор? Нет. Нет, дети мои, ни за что не угадаете. Прошу. — Ловким движением он перевернул перед ними страницу.

— О! — вырвался дружный возглас у всех четверых.

Среди вязи заглавия им сразу бросилось в глаза имя автора — Ферар Ланьель.

— О Mater gloriosa et Pater profundus![20] — вскричал самый нетерпеливый. — Да здравствует королева! Вот уж подарила так подарила! — Руки его невольно потянулись к книге. Магистр Келекел отдал ее, и студенты тут же в нее вцепились. Лейтенант Бразе стоял спокойно, и книготорговец достал ему другой томик.

Студенты были в восторге: они читали отрывки вслух, перебивая друг друга. Господин Келекел смотрел на них с благожелательной улыбкой.

Лейтенант Бразе молча перебирал страницы. Пальцы его дрожали. «Песни любви живой»… Стихи были прекрасны, а оттого, что появление их в свет было связано с именем королевы, тоненькой златовласой девочки, они становились волшебными. Откуда знала она про эти стихи, ходившие в списках?

— Грим заломил бешеную цену, — вполголоса сказал Магистр Келекел. — Я понимаю его, конечно: королевский заказ… Но вам по дружбе я уступлю за два карлина…

— Зачем же, — возразил лейтенант Бразе, вернувшись на землю. — Я охотно заплачу вам пять и более.

— Нет, нет, и не думайте. Я свои деньги всегда выручу. Здесь бывают богатые господа, покупающие книги не ради чтения, а так, потому что это модно. Они дадут по пятнадцать и по двадцать пять…

Глава VII ЗАМОК

— Ваше Величество, — сказал герцог Марвы в один из последних дней июля, — извольте посмотреть в окно.

Жанна посмотрела.

— Я вижу только то, что вижу всегда из этого окна. Или вы видите что-нибудь такое, чего не вижу я? Так расскажите мне.

— За окном лето, Ваше Величество, не так ли? И лето на исходе. А ведь еще в Писании сказано, что и Господь Бог, сотворив мир, предался отдыху. Ваше Величество, я беру на себя смелость утверждать, что ваш мир сотворен. Колесница Виргинии катится по хорошей дороге, управляемая вашей королевской ручкой… Ergo: можно и даже должно от-дох-нуть.

— О сеньор! — вздохнула Жанна. — Я с нежностью думаю о моем замке Л'Ориналь…

— За королевской мыслью следует действие, — сказал Лианкар. — Мы поедем туда с небольшим кругом приближенных лиц, и там весело попируем, поохотимся, вообще поживем в свое удовольствие… Официальные праздники ужасны: церемониал, незнакомые лица, надо держать себя в напряжении… а там, на лоне природы, мы повеселимся так, как захотим сами… Я прошу прощения за дерзость… — он сделал рассчитанную паузу, — я говорю «мы», потому что думаю, что сиятельный принц Отена и аз ничтожный стали Вашему Величеству близки и понятны…

— О да, — сказала Жанна и посмотрела на Вильбуа. Тот улыбнулся ей глазами.

— Устроим охоты, маскарады, балы… — соблазнял ее Лианкар.

Жанна вдруг вспомнила вчерашнюю аудиенцию, данную ей Ренару; банкир объяснял ей, что такое финансы; и она неожиданно сказала:

— Но это же будет стоить денег…

— Денег? — Лианкар запнулся, словно с ним заговорили на непонятном языке. — Ну да, конечно… так что же?

Раздался голос Вильбуа:

— Деньги есть материя низменная, королям же пристало получать любые блага, не прибегая к посредству денег. Прошу вас не думать об этом предмете, Ваше Величество.

— А Ренар…

— Мы не посягнем на его кассу, — сказал Вильбуа.

Когда они с Лианкаром вышли, герцог Марвы довольно холодно спросил:

— Уж не собираетесь ли вы, ваше сиятельство, все расходы по министерству двора брать на себя?

— Избави меня Боже, ваше сиятельство, — с самым дружелюбным видом ответил Вильбуа. — Но могут случиться непредвиденные расходы… Именно в этом случае вы и можете всецело рассчитывать на меня, не прибегая к помощи Ренара.

Возразить было нечего. Лианкар принес свои извинения, и они разошлись с самым высоким мнением друг о друге.

Двадцать шестого июля королевский поезд отправлялся из Аскалера в замок Л'Ориналь. С Жанной следовало шестнадцать карет, несколько всадников и рота мушкетеров, верхами. День был яркий и веселый; облака стайками проносились между землей и солнцем.

Жанна появилась на крыльце в дорожном наряде, окруженная фрейлинами. Мушкетеры, великолепные красавцы, ели глазами Ее Величество и дружно кричали: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!» Перед ними была королева — сила, величие, слава Великой Виргинии, государыня, осиянная славой венчанных предков, — и внутри этой золотой, слепящей, убийственной оболочки находилась юная девушка, восемнадцати с небольшим лет, миниатюрная, тоненькая, хрупкая, с голубыми глазами и припухлым ротиком. На ней было серенькое шелковое платье, и под платьем у нее было тело, вероятно белое и нежно-упругое, как у всякой девушки ее лет. Это было маленькое ароматное ядрышко, заключенное в мощную и сверкающую скорлупу.

Однако вряд ли мушкетеры могли мыслить столь сложными образами. Они были нормальные мужчины, и они не могли бы, конечно, не оценить чисто женской прелести королевы, если бы она была одна, — но вокруг нее было шестеро фрейлин, столь же миленьких и свежих, как и она сама. Поэтому они приветствовали отвлеченную идею, а не девушку в сером платьице с вуалькой.

Жанна сделала им военное приветствие ручкой в перчатке. Первая полурота, которой надлежало следовать в голове поезда, шагом двинулась мимо нее. Здесь было два взвода. Она следила за всадниками рассеянно, не видя их лиц, но вдруг почувствовала, что на нее смотрят как-то не так.

Перед вторым взводом ехал юноша с короткой стрижкой. Он был темноволос и темноглаз; усы и бородка оттеняли неяркий цвет его лица, делая его почти таким же белым, как его плащ. Жанне сразу показалось, что он не похож на остальных, и не только прической: лицо было другое, и взгляд был другой. Когда Жанна ответила на этот взгляд, он не отвел глаз. И ей не хотелось отводить их. Несколько секунд их глаза следовали друг за другом, словно притянутые какой-то магнетической силой. Юноша даже повернул голову, но это было опасно, и он разорвал связь. Жанна еще посмотрела ему вслед, потом опомнилась и стала смотреть на других мушкетеров — точнее, на то место, через которое они проезжали, — и машинально продолжала делать им ручкой.

Капитан де Милье держал дверцу королевской кареты.

— Послушайте, господин капитан, — небрежно спросила Жанна, — кто у вас там впереди, такой стриженый?

— Мне очень приятно, что Ваше Величество заметили его, — ответил капитан с улыбкой. — Это лейтенант Бразе, отличный офицер.

Замок Л'Ориналь стоял в тридцати двух милях от Толета. С запада и востока двумя мощными крыльями к нему подходили Атхальский и Тхунский леса, необозримые, тянущиеся до берегов великого озера Эрис на западе и до великой реки Влатры на востоке. С севера и с юга к замку робко подползали поля. Деревни почтительно держались в отдалении. Лес пересекали светлые ручейки; почти под самыми стенами замка извивалась речка Леи. Место было прекрасное.

Король Агилар II велел построить на этом месте летнюю резиденцию. Стремясь угодить заказчику и в то же время учесть требования беспокойной эпохи, архитекторы заключили дворец и сад с цветниками в невысокие зубчатые стены, окружили все это рвом, поставили по углам пять стройных, щегольских башен, провели хитроумные подземные ходы. Все было сделано с большим вкусом, но королю, Бог знает почему, не понравилось, и замок долго стоял пустой, заколоченный и забытый.

Принц Карл, который в юности был охотник и неутомимый бродяга, заблудился как-то в Тхунском лесу Близился вечер, кони едва не падали от усталости, и люди уже думали было устраиваться на ночлег под открытым небом; и вдруг деревья стали редеть, впереди мелькнули просветы. Выехав на опушку, всадники увидели широкие поля, две-три деревни вдали, а прямо перед собой — стройный белый замок с высокими башнями, розовеющими под лучами закатного солнца. Флагов на башнях не было, и все здание было погружено в мертвую тишину.

— Господа, это же замок Спящей Красавицы! — воскликнул принц, обращаясь к своим кавалерам. — Мы въезжаем в сказку, господа! Обнажите мечи, мы вступим в бой с силами зла, заколдовавшими этот замок!

Силы зла были побеждены. Принц Карл расколдовал замок. Его отремонтировали, роскошно обставили, обновили дорогу, ведущую к нему от Толета. Наследник веселился здесь со своими друзьями. Леса были полны непуганого зверя, и охота была великолепна. Здесь же он познал женскую близость. Золотоволосая македонская принцесса Эдмунда стала его первой и последней любовью.

В замке Л'Ориналь прошли самые светлые годы жизни Карла. Став королем, он редко наезжал туда, занятый своими великими планами и борьбой со строптивым дворянством. А когда умерла королева, принеся ему второго ребенка — девочку, — белые стены замка Л'Ориналь почернели Маленькая Жанна была брошена туда, как в тюрьму, и король не желал думать ни о ней, ни о том месте, где она находилась. Замок умер для короля вместе с любимой женщиной. Он забыл дорогу туда, потому что боялся воспоминаний. Воспоминания были опасны — они расслабляли волю, которая нужна была ежечасно, ежеминутно.

Принцесса Жанна прожила в этом замке всю свою короткую жизнь, вплоть до того момента, когда за ней приехали из Толета. «Ваше Величество, — сказали ей, — вы — королева Виргинии, соблаговолите принять законный венец». Ей стало страшно. Было жаль знакомых полей, лесов, реки и особенно замка, ее родного дома, каждый уголок которого она знала наизусть. Стоял апрель, природа благоухала первым цветом весны. Жанна со слезами следила, как верхушки башен пропадают за кромкой земли.

Обычный круговорот месяцев развертывался над опустевшим замком. Отцвели сады, налилась пшеница на полях, созрели ягоды в укромных уголках леса. Олени пили воду из реки, прислушивались, поднимая тяжелые головы с блестящими каплями на бархатных губах, — но все было тихо.

И вот север затуманился облаками пыли. Это возвращалась хозяйка, Ее Величество королева Иоанна. Она ехала домой.

Жанна пожалела, что взяла с собой в карету Вильбуа и Лианкара, а Эльвире велела сесть с фрейлинами. Правда, Лианкар с обычной легкостью вел изящную беседу, равно приятную всем троим, но Жанна предпочла бы помолчать, особенно когда поезд через четыре часа начал приближаться к замку. За окном замелькали знакомые пейзажи; глядя на них, Жанна чувствовала сердцебиение и досадовала на себя. «Сколько можно повторять себе, что королева вольна в своих поступках! — раздраженно думала она, в то время как Лианкар подавал очередную реплику. — Надо было сесть с Эльвирой и больше никого не пускать…» Радость встречи с родными местами была испорчена.

Наконец она собралась с духом и заявила господам, что устала и желает побыть одна, не соблаговолят ли господа проехаться верхом. Все сошло как нельзя лучше — господа чуть не на ходу испарились из кареты, и Жанна вздохнула с облегчением.

«Залучить бы сюда еще Эльвиру, — подумала она, — но поздно, скоро приедем. Сама виновата… Но я отомщу этому Лианкару! Сегодня к ужину приглашу Альтисору, этого выскочку, пусть сиятельный герцог привыкает…»

Немного развеселившись от этой мысли, она стала смотреть в окно. Замок был уже отчетливо виден справа; кареты огибали пшеничное поле. Жанна опустила стекло и с наслаждением вдохнула запахи трав, свежести, свободы.

Наконец копыта лошадей простучали по подъемному мосту. Пропели фанфары. Сбежавшиеся слуги низкими поклонами приветствовали королеву.

— Господа, вот вы и у меня, — сказала она. — Мой мажордом разместит вас. Прощайте.

Она дала знак Эльвире и взбежала на парадное крыльцо. Теперь о Южном флигеле нужно было и думать забыть — ей принадлежал государев покой в главном корпусе замка.

Государев покой был хорош тем, что в смысле комфорта не уступал столичным дворцам, а к комфорту Жанна уже успела привыкнуть. Из Южного флигеля перетащили только шкаф с ее девчоночьими платьями из холстинки и небеленого полотна. Она загодя распорядилась об этом.

Фрейлин послали устраиваться на новом месте. Жанна в один миг переоделась, и вернувшаяся Эльвира не сразу узнала ее: перед ней была прежняя озорная девчонка, а не королева.

— Ну, что? — рассмеялась девчонка. — Не приснилась ли нам коронация и все остальное? Впрочем… постой-ка, ты откуда взяла такое роскошное платье с жемчугом?

Эльвира поцеловала ее:

— Сейчас его не будет! Коронация приснилась нам, но сон был слишком долог…

Говоря это, она быстро сбросила с себя придворную одежду, накинула одно из платьев Жанны.

— Исчезнем, Жанета?

— А почему бы и нет?

Они быстро спустились по винтовой лестнице в королевской спальне и очутились в одном из подземных ходов, который вывел их в высокий кустарник на берегу речки Леи. Замок белел позади.

Жанна блаженно потянулась:

— Вот мы и дома… И Бог с ними со всеми, кто прибыл сюда вместе с Ее Величеством… Купаться, Эльвира! Пошли!

Девушки вприпрыжку побежали по тропинке вдоль реки. Трава, которую здесь не косили, скрывала их с головой. В спокойную темно-зеленую воду смотрели с того берега ивы; за ними плечом к плечу стояли клены Ветра не было, и воздух стоял неподвижно, теплый и ласковый.

Через речку был переброшен мостик — два длинных бревна, связанных веревкой. Девушки перебежали по нему и через несколько минут достигли своего заветного места. Берег у самой воды густо порос кустами жимолости, сирени и смородины; всю эту мелкоту осеняли своими мощными ветвями клены и березы. Мрачные ели протягивали лапы чуть ли не до середины реки. У берега глубина была бездонная, но в одном месте в воду полого уходил огромный камень. На этом камне Жанна и Эльвира провели немало часов за чтением, купанием и разговорами. Здесь же, при лунном свете, давали они друг другу свои девические клятвы.

— Здравствуй, Большой Камень! Королева Виргинии приветствует тебя! — провозгласила Жанна. — Мы желаем купаться, старина.

Она сбросила туфельки, стащила чулки и босиком ступила на камень. Он был теплый и гладкий.

— Ты не изменился, — сказала Жанна, — спасибо тебе.

Девушки разделись и стояли на камне, тоненькие и молочно-белые, словно фарфоровые статуэтки. Голова Жанны, казалось, извергает золотой поток: волосы падали ей ниже поясницы. Эльвира, напротив, носила коротенькие черные кудряшки, считая, что так удобнее — меньше возни. Зато она любила волосы Жанны и могла часами возиться с ними: заплетала ей косы, укладывала и так и этак. Другого куафера у принцессы-невесты не было.

Держась за плечо Эльвиры, Жанна ногой попробовала воду.

— Ну, что? Упадем? — спросила она.

— Упадем! — Тихая река огласилась шумным плеском и визгом — потому что они не могли, конечно, не завизжать, падая в воду. Они долго плавали, кувыркались и топили друг друга. Наконец, запыхавшись, они выбрались на камень и улеглись, подставив спины вечереющему солнцу.

— Хороша иногда бывает жизнь, а?

— Да… Временами…

— Есть хочется…

Лежа на животе и болтая ногами, Жанна предвкушала ужин. Эльвира нежно смотрела на нее.

— Боже мой, ну какая же ты королева!..

— Как это какая королева?.. Де Коссе, не понимаю вашей шутки. Виргинская королева, только нагишом…

— Хочешь, я тебе косы заплету, королева? И пойдешь так ужинать с господами…

— Ой! — подскочила Жанна. — Сделай, пожалуйста! Я еще и платья менять не буду, господа совсем обалдеют! Прекрасно придумано! А гребень у тебя есть?

— Кажется, есть. Послушай, королева, тебе не стыдно выражаться такими простыми словами?

— Грешна, преподобный отец. Молитесь за меня сорок дней, не принимая пищи…

Эльвира достала гребень, усадила Жанну спиной к себе и начала расчесывать ее тяжелые от воды волосы. Жанна задумчиво плескала ногой в воде. Вся группа напоминала оживший античный сюжет.

Небо над ними, синее, затем золотисто-зеленое, оставалось чистым и безмятежным. Внезапно раздался отдаленный гром. Туча приближалась с востока, скрытая от них лесом.

— Гроза идет, — сказала Эльвира.

— Пусть себе идет… — пропела Жанна в ответ.

Зашептались на том берегу молодые осинки. Наскочил ветер, пробежал по деревьям, топча их своими большими пятками. Гроза была совсем близко.

— Надо удирать, — заторопилась Эльвира. — Готово. Давай поскорее одеваться, холодно стало.

Они быстро оделись, благо это было несложно, и пустились бегом. На мостике ветер чуть не сбил их в реку. Туча, сизая, свинцовая, с розовой от заходящего солнца подбойкой, как шуба, закрывала уже половину неба. Весь лес беспокойно переговаривался.

Злобный удар грома разодрал воздух. Девушки от испуга присели в траве. Все же они успели добежать до подземного хода прежде, чем упали первые капли дождя.

Они ощупью прошли подземный ход и, едва дыша, вскарабкались по винтовой лестнице. За окном спальни лило как из ведра.

Жанна посмотрела на себя в зеркало. Худенькая девчонка с шалыми глазами, с роскошными тяжкими косами вокруг головы — деревенщина, да и только. Она счастливо улыбнулась.

В замке, конечно, был переполох: королева пропала бесследно, а тут еще гроза такая страшная… Эльвира отправилась на разведку. Первым делом она разбранила мажордома за то, что стол еще не накрыт: «Ее Величество желают ужинать», затем успокоила всех: государыня жива и здорова, и ей вообще непонятно, из-за чего вся эта суматоха. Велела немедля послать за приглашенными господами и затем вернулась в спальню, где Жанна все еще вертелась перед зеркалом.

— Кушать подано, Ваше Величество.

— Спасибо, душа моя. Ну, как там, все уже рыдали?

— Была целая буря, но я, как Христос, успокоила ее мановением руки… — Эльвира улыбнулась. — Может, попудрить тебя немного? Уж больно вид у тебя… вызывающий.

— Именно этого я и добивалась. Отойди с пудрой!

Эффект она произвела сильнейший, можно было ручаться головой. Приглашенные господа — Вильбуа, Лианкар, Гроненальдо и Альтисора — были люди воспитанные, они сделали вид, что перед ними все-таки королева. Тем не менее глаза у них горели.

Жанна чувствовала себя отлично. Она с аппетитом ела свежие овощи, пила токайское и оживленно говорила:

— Впредь, господа, не ужасайтесь. Может быть, я нахожу удовольствие в том, что растворяюсь в воздухе без видимого остатка…

— Ваше Величество, — сказал Лианкар, — мы будем безмерно рады, если после каждого растворения вы будете воплощаться в столь пленительном образе лесной феи…

— Однако, господа, ближе к делу, — сказала Жанна. — На днях мы устраиваем большой маскарад, не так ли?..

Глава VIII ПРАЗДНЕСТВА

С первыми лучами солнца замок разбудили сигналы фанфар, имитировавших петушиный крик. Во дворе раскатилась барабанная дробь. Этот день был днем большого маскарада.

Жанну все эти звуки не разбудили, она давно уже не спала. Спать ей мешало возбуждение; кроме того, она боялась испортить прическу и старалась лежать неподвижно. От неудобного положения затекла шея; она проснулась, в испуге кинулась к зеркалу — прическа, слава Богу, была в порядке.

Прическу ей сделали мальчишескую. Это заняло полдня: куафер томно ахал по поводу золотых королевских волос, буквально стенал, подрезая их, завивал ей локоны — если бы не Лианкар, который сидел тут же и подробно излагал ей сценарий завтрашнего маскарада, — она умерла бы со скуки. Зато результат был превосходен. Она не узнала себя: в зеркале был Жан, но никак не Жанна.

В тот вечер, когда она за ужином заговорила о маскараде, об актерах, Лианкар воскликнул: «Ваше Величество, а зачем нам актеры? Вы доказали нам, что блестяще умеете перевоплощаться, так давайте испытаем, как умеют перевоплощаться ваши слуги! Мы сами будем актерами!» Жанна загорелась этой идеей, значит, ею загорелись все. Вильбуа и Лианкар показали себя настоящими волшебниками — они придумали сценарий, расписали роли, привезли композитора, который быстро сочинил очень славную музыку. Придворный оркестр в одну ночь разучил ее.

Жанна решила, что женщин на маскараде не будет она пожелала одеться мужчиной, и все дамы, естественно, должны были пожелать того же. Фрейлины были в восторге. Только одна из них, девица Эмелинда ди Труанр, поджала губы: «Как, Ваше Величество, и мне тоже? Но ведь это значит показать ноги…» (Жанна и не подозревала, что сама она, желая надеть мужской костюм, желает именно показать господам свои ножки и вообще всю себя наивозможно отчетливее.) Она вспыхнула. «Что такое, мадемуазель? Вы, кажется, взялись меня учить?..» Эмелинда стояла перед ней, склонив голову в красном фрейлинском чепчике, сложив руки, как монашка на молитве. Пренеприятная особа оказалась Эмелинда. «Ну так вот что, — безжалостно сказала ей Жанна при всех фрейлинах, — коли ваши ноги, мадемузель, не стоят того, чтобы их показывать, разрешаю вам надеть рясу капуцина, под ней ваших ног никто не увидит…»

«Не хватало мне еще бескрылых ангелов, — лениво думала Жанна, лежа в постели с прикрытыми глазами. — Подумаешь, боится показать ноги! Это испанкам нельзя показывать ноги, их этому учат с детства… Но вот Анхела же у меня испанка, а она обрадовалась больше всех…»

Закукарекали фанфары. Пора! Жанна соскочила с постели. Она привыкла одеваться сама; но сегодня она запретила даже Эльвире входить к ней. Почему-то ей было неловко.

Для нее сделали старомодный костюм из белого атласа Это было неспроста: он лучше обрисовывал фигуру Натянув на ноги белое трико и пышные, в разрезах коротенькие штанишки пуфами, Жанна осмотрела себя в зеркале. В самом деле — ноги, обтянутые белым шелком, выглядят как голые… это, пожалуй, слишком. Впрочем, нет. Она забыла, что есть еще длинные сапоги мягкого белого сафьяна, края которых пристегиваются к поясу. Сапоги эти были точно скопированы с военных ботфорт короля Карла, с той разницей, что те были сделаны из грубой, как дерево, кожи.

Сапоги обхватили ноги приятными складками. Жанна развеселилась.

— Ку-ка-реку, ку-ка-рекуу, ку-ка-рекуу… ку-куу… — распевала она фанфарный сигнал, заканчивая свой туалет.

Из зеркала на нее смотрел стройный мальчик в белом костюме начала века. Мальчик повертелся, потуже затянул узенький пояс с кинжалом и шпагой; подумав, сдвинул набекрень свой белый ток с бело-желтым плюмажем. Звякнул шпорами, подправил несуществующие усы и взял с подзеркальника тоненькую тросточку-хлыстик.

Движения у мальчишки были резкие и самоуверенные.

— Странно, — пробормотал он, — тут где-то была девчонка, моя сестра… Куда она делась?

Мальчик расхохотался, затем нахмурился, сделал римский жест и произнес с мужественной хрипотцой:

— Внемлите… гхм, черт возьми. Говорит великий государь маркиз Жан Л'Ориналь. Клянусь адскими сковородками и Христовым…

Тут он покраснел, смутился и немедленно исчез. На его месте была девочка в мужском наряде, для которой искусство лихой ругани и божбы было недосягаемо. Чтобы рассеять смущение, Жанна воскликнула нарочито озабоченно:

— Господи, я ведь ничего не поела! — Сдернув салфетку с подоконного столика, она взяла рукой в перчатке кусок холодной курицы. Есть не хотелось, но она заставила себя проглотить два-три кусочка. Налила лимонаду.

— Король, о король! — послышался зов из-за дверей.

Ага! Начиналась игра.

— Разрешаем взойти! — крикнул мальчик.

Вошла принцесса Каршандарская, вся в зеленом бархате; ее сопровождали две фрейлины в пажеских костюмах: Лаура Викремасинг, дочь маршала, и испанка, гугенотка, Анхела де Кастро.

— Король, я твой верный друг и союзник Джон Фастолф, — представилась синьора Гроненальдо. — Прими мою дружбу и помощь.

— Принимаю, милорд, — сказал мальчик, протягивая руку для поцелуя. — Пажи, что скажете вы?

— Король, тебя ждет народ! — ответили пажи. — Не пойти ли нам?

— Я готов. Пажи, берите мантию. Сэр Джон, прошу вас.

Пажи подхватили короткий плащ, не закрывающий даже штанишек, и торжественно понесли его. На галерее музыка грянула развеселый марш. Впереди истошно вопили: «Даар-рогу кар-ралю!» Бабахнули пушки. Жанна вышла на крыльцо.

Двор замка был перегорожен длинными шнурами — белым и черным. На парадном крыльце, задрапированном белым шелком, стоял трон; под аркой ворот, задрапированных черным шелком, — черный шелковый шатер.

Фанфары запели петушиный сигнал. Анхела и Лаура, вполне освоившиеся со своими костюмами (кстати сказать, куда более откровенными, чем у Жанны), воскликнули свежими глотками:

— Кланяйся, народ, жив-ва! Король здесь!

«Народ» восхищенно смотрел на мальчишку, сияющего, точно беленькое солнышко. Все дружно пали на колени и поклонились до земли. Мальчишка сделал им тросточкой и уселся на трон.

— Я рад видеть вас, мои верные псы и холопы, — сказал он. — А ну-ка, покажитесь. Где наши министры, наши генералы и наши прочие?

Первым подошел, извиваясь гибким станом, Лиан-кар, охваченный черным бархатом, весь мягкий, словно без костей. Небольшая шапочка острым мысом спускалась ему на нос; два петушиных пера торчали, как рога Откидные рукава на огненно-красной подкладке волочились по земле.

— Твой верный раб, твоя вторая тень, государь, — промяукал он вкрадчиво, — Моисей Рубаго, владетель пятнадцати лунных феодов.

За ним следовала фигура в красной полумаске и широкополой шляпе, свободная широкая куртка, вся в звездах и полумесяцах, доходила только до бедер, а дальше были обтянутые красным шелком, прекрасной формы, женские ноги Жанна даже прикусила губу: «Кто же это?»

Полумаска преклонила роскошное колено и сняла шляпу, но Жанна все равно не узнавала ее.

— Я бедный влюбленный Андрогин из страны дипсодов — нараспев сказала полумаска, — странствую по свету в поисках половинной смерти…

«Ах, это графиня Альтисора!» — узнала ее Жанна по голосу и уже хотела было улыбнуться ей, но сдержалась, государю надлежало быть суровым.

— Не понимаю тебя, Андрогин. В кого влюблен?

— В самого себя, король, и это ужасно. Мне надо убить половину себя, чтобы другая стала свободна и смогла любить других, но для этого нужна половинная смерть, а мне всюду предлагают целую… Нет ли у тебя, король?

— У меня есть все. Но найди ее сам, Андрогин.

Подошел человек, зашитый в меха. Лицо его было покрыто коричневым гримом, черная борода торчала вперед, как веник. Огромный меч со скрежетом тащился за ним. Он прищурил глаза на государя и заговорил по-фригийски:

— Kmma tegnlax Qotxanamtalxan tskicen, mecax'al tkolklcen, plq tqenikicen. Plex ajpma, kzza Jast sunsc?[21]

— Благодарю, пришелец, — сказал государь. — Твоя речь мне непонятна, но я верю, что ты желаешь мне добра.

Дикарь закивал, зацокал языком, заулыбался.

— Ее, ее, ajrma, — сказал он, — kk'olxc kmmanke, k'eciq tlin-nuwaxen, nozel, txaltxel.[22]

Жанна силилась понять, кто это, но не могла узнать дикаря ни по лицу, ни по голосу. Перед ней прошли Крион, Кремон, Эрли и Графалья — их маскарад был неинтересен; наконец, как пустое ведро, перед ней рухнул на колени рыцарь и с грохотом ударил себя в грудь.

— Король! — хрипло заревел он, — я честный воин Иуда де Ла Пуль, сиречь Курицын сын, и я силен, как два Геркулеса! Готов служить тебе! Дай только повод, и я обращу твоих врагов в привидения, которые страшны лишь по ночам, а ведь ночью мы спим и ничего не видим! Но, король, сначала я требую денег и кормов! Мои ребята неделю как едят своих лошадей, проклятье Сатаны!

— Рыцарь, ты дерзок, но ты нравишься мне, ибо скоро будешь мне нужен, — сказал государь. — Что же до денег, то ты говорил тут сущий вздор. Ты, что же, не знаешь, что король платит благосклонным взглядом, а презренные деньги дворянин берет у врага?

Рыцарь тупо стоял на коленях, словно усиливаясь понять слова государя. Человек в голубой звездчатой хламиде, в высоком астрологическом колпаке подошел и дотронулся до него жезлом.

— Исчезни, исчезни, о куча железа! — возгласил он протяжно и гнусаво, затем кивнул государю и стал рассматривать его через смарагд, как некую статую. — Король, король, ты полюбился мне. Я помогу тебе, но сначала скажи, чего ты хочешь, э?

— Я хочу победить врага, о мудрейший!

Государь встал. Ударили пушки и прокукарекали фанфары. Пажи закричали:

— Народ, слушай тронную речь! Стоять тихо, почтительно, слушать с трепетом, но не шевелиться!

Жанна повела плечами и сделала римский жест.

— Внемлите со вниманием! — произнесла она мальчишеским голосом. — Говорит великий государь маркиз Л'Ориналь, то есть мы. Наши владения довольно трудно окинуть взором и уж совсем невозможно объехать верхом. Пяткой мы упираемся в землю, теменем в луну, и нам это ничего не стоит. Мы вполне довольны жизнью и покорностью вашей, господа холопы. Но при всем этом, господа псы! — государь топнул ножкой, — при всем этом в державе нашей произошли пребольшие смуты и пренеприятные неприятности! Брат наш, Черный Принц, воровски украл у нас половину нашей необозримой территории! У черты земли, вон там, вы видите лагерь мятежника. Но все это было бы еще полбеды, гораздо хуже то, что он там занимается чтением книг, что совсем никуда не годится! Предлагаю вам, господа холопы и псы, — пойдем и уничтожим этого мятежного книжника, разорвем и растопчем его черные знамена! Пажи! Чаши!

Замковые слуги, наряженные черными невольниками, разнесли вино. Все выпили. Вино было настоящее, не маскарадное, оно теплой волной пошло по телу.

Государь швырнул кубок и потребовал:

— Пажи, скамейку!

Пажи подставили маленькую бархатную скамеечку. Государь сел в кресло и поставил на нее правую ногу.

— Холопы, целуйте ногу короля!

Господа по очереди падали у королевских ножек, разводя руки в стороны, касались губами белого сафьяна. Они не торопились, словно длили удовольствие. Жанна смотрела на них сверху вниз, и каждое прикосновение вызывало горячие токи к сердцу, к горлу, к голове.

Коротко взвизгнули фанфары, раскатилась дробь двадцати барабанов. Пажи, верхом на лошадях, приблизились к шнуру и воззвали:

— Выходи, Черный Принц, мы тебя бить будем!

Полы шатра раскрылись, и показалась Эльвира де Коссе, в таком же точно костюме, как у Жанны, только черном. На груди ее лежала серебряная цепь из львиных морд. Перед ней разостлали черную ковровую дорожку до самого шнура.

Под тихий рокот барабанов два мальчика — белый и черный — медленно шли друг другу навстречу. Жанна спиной чувствовала глаза мужчин, устремленные на нее. Она знала, что она хороша, что она нравится им. Она смотрела на Эльвиру и видела, что та тоже хороша, и чувствовала, что на Эльвиру тоже смотрят мужчины, и может быть, даже сравнивают их, но от этого ей было радостно вдвойне — за себя и за Эльвиру.

Они сошлись на середине двора, разделенного шнурами.

— Я люблю тебя, черненькая моя, — прошептала Жанна.

Эльвира ответила ей улыбкой. Сейчас надо было играть.

— Приветствую тебя, подлый брат мой, — подбоченившись, громко сказал белый мальчик.

— Чего хочешь ты от меня, самоуверенный брат мой? — спросил черный. — Почто тревожишь мои научные занятия?

— Я тебе добра желаю, брат мой, единственно добра. Твои занятия доведут тебя до ада, чего я никак не могу допустить даже в мыслях. Выходи на бой! Ты будешь убит в честной схватке, что даст тебе райское блаженство.

Черный Принц поднял красивые брови.

— Ты бел, но темен, глупый брат мой Ты хочешь войны — и я дам тебе ее. Еще посмотрим, кто победит. Прощай.

Они разошлись. Рокот барабанов превратился в грохот. Черная армия, в долгополых одеяниях, наподобие монашеских ряс, выстроилась перед Эльвирой. Рядом с ней появился человек в одежде католического прелата Жанна сразу узнала Вильбуа.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, — заговорил он, осеняя воинов многочисленными благословениями. — Еретики пожелали воевать с нами, отправьте их в ад, им там самое место. Истинно говорю вам, дети мои, что рай принадлежит вам, и вы все попадете туда, но еще не сегодня, а потом, поэтому будьте смелы и отправляйте еретиков в ад десятками, все это вам зачтется в день Суда, можете не сомневаться. Аминь, дети мои, аминь.

Армия Жанны — полурота мушкетеров — вразвалку прошагала перед ее креслом и остановилась. Мушкетеры были одеты турками, алжирскими пиратами; стоя перед государем, они подбоченивались и скалили зубы. Давешний рыцарь, в котором Жанна наконец узнала Альтисору, с грохотом приветствовал ее шпагой.

— Король, вот мои ребята! С ними я трижды брал Рим и два раза Париж…

— И один раз Луну, — подкинул кто-то из рядов.

— Вер-рна! — гаркнул Альтисора. — И один раз Луну, мой король, и всякий раз безуспешно! Отличные головорезы, государь!

Государь коснулся пальцем плеча Лианкара:

— Мы довольны. Моисей Рубаго, пожми ему руку.

Извиваясь, как змей, Лианкар поднырнул к Альтисоре и, глядя ему в глаза снизу вверх, пожал руку:

— Король доволен. Славные молодцы!

Альтисора левой рукой поднял правую и показал армии.

— Р-ребята! Вы видели! Вот эту руку пожал кор-роль! Чистую тряпку мне, поскорее! Год не буду мыть эту руку! Не оср-рамите меня сегодня, ребята, хорошенько побейте черных! Ур-ра!

— Ур-раа! — заорали «ребята» и под звуки труб выкрикнули боевой клич государя — Пух и перья! Пух и перья! Пух и перья!

С той стороны откликнулась армия Черного Принца.

— Нафанаиил! Иерихооон! Навуходоносооор!

Принцы сели на коней, музыка заиграла марш, со стен ударили пушки. Дым застлал солнце. Иллюзия войны была полная.

Черное и пестрое воинства шеренгами сошлись у границы. Жанна и Эльвира шпагами перерезали шнуры, и начался второй акт балета.

Мушкетеры бились учебными рапирами. Побежденным считался тот, у кого сбивали шляпу: этому следовало красиво упасть и изображать убитого. Жанна поискала глазами лейтенанта Бразе. В ее армии его не было — значит, он был у черных. Она почему-то пожалела об этом.

Пестрым приходилось туго: чалмы и фески то и дело взлетали в воздух. Жанна увидела, что Моисей Рубаго и пажи, верхами, подобрались к Черному Принцу сзади и пытаются сбить с его головы шапочку. Это входило в сценарий, было условлено заранее, тем не менее Жанна, видя это, невольно закричала. — Да помогите же ему!

Ее крик был как будто бы услышан, из задней шеренги черных выскочил лейтенант Бразе — Жанна узнала его мгновенно — и отбил решающий выпад Лианкара. Эльвира тоже отмахивалась шпагой от Лауры и Анхелы, но силы были неравны. Лейтенант Бразе вертелся между четырьмя лошадьми, как дьявол; некоторое время он успевал всюду, но скоро черная шапочка Эльвиры оказалась вздетой на шпагу Лианкара. Пажи испустили торжествующий визг, перекрывший даже шум сражения. Эльвира бросила шпагу и перекинула ногу через седло. Лейтенант Бразе помог ей спуститься на землю. Лошадей развели, откуда-то взялся черный плащ, и Эльвира легла на него, закрыв глаза.

Лейтенант Бразе возопил рыдающим голосом:

— Наш государь убит! Его нет — и нам не жить! — Он сбросил с себя шляпу и упал, «как падает мертвец». Это в сценарий не входило и вообще было сыграно troppo vero[23], как выражаются итальянцы; Жанна даже вздрогнула.

— Победа за нами! — заливались пажи. — Черные, сдавайтесь, кладите оружие!

Все стихло. Появился прелат. Шагая через лежащих, он подошел к государю и склонил голову.

— Ты победил, государь, но увы! Вот лежит убиенный брат твой. Этого ли ты хотел, государь?

— Я сам не знаю, чего я хотел, — ответил государь, прикладывая к глазам платочек. — И где же ты был, святой отец? Почему ты не объяснил мне раньше, чего я должен хотеть?

— Король, король, — вмешался Гроненальдо в астрологическом колпаке, — не слушай его, он поп. Он может только плакать. А я знаю, чего ты хочешь, и сделаю это. Ты хочешь, чтобы я оживил твоего брата, и я оживлю его, э?

— Именно этого я и хочу, о мудрейший! Сделай это, и ты получишь богатейшую награду!

Вперед выступил Альтисора.

— Войска! — взревел он, громыхая ржавыми доспехами. — Все вы покрыли себя славой настолько, насколько это было возможно! А теперь стройся! Мер-ртвецов не трогать, пусть валяются! Кто дал себя убить, тот трус и пр-редатель! Оставьте их в пищу воронам, пр-роклятье Сатаны!

Остатки пестрых и черных войск построились и двинулись к парадному крыльцу. Впереди на плаще несли Эльвиру Звучал траурный марш, сочиненный, впрочем, на мотив широко известной простонародной песенки.

Эльвира кусала губы, чтобы не улыбнуться. Жанна, следуя за ней верхом на лошади, тоже зажимала себе рот. Господа отменно владели собой: лица у них были торжественно-печальные, как требовалось по сценарию.

На парадном крыльце уже стояли две длинные скамьи, покрытые коврами. Эльвиру положили на одну из них, сложив ей руки на груди. Гроненальдо прогнусил:

— Король, король, чтобы оживить твоего брата, нужна всего одна жизнь. Здесь есть Андрогин, у которого как раз есть одна лишняя. Я возьму ее и отдам Черному Принцу, э?

— Заранее благодарю тебя, мудрейший! Где Андрогин?

Графиня Альтисора величественно легла на спину рядом с Эльвирой. Гроненальдо взял ее руку и положил Эльвире на грудь.

— Теперь смотрите все. На пятнадцатой секунде произойдет чудо. Эй, музыканты, ээ, бездельники!

Оркестр заиграл уже просто «Нашего Гаспара». Гроненальдо делал пассы над лежащим, выкрикивая в такт:

— Две секунды… три секунды…

Эльвира первая не выдержала и расхохоталась. И тогда хохот овладел всеми.

— Ой… мудрец… — простонала Эльвира, — сейчас я умру по-настоящему… от смеха…

Гроненальдо заявил:

— Таинство оживления не было доведено до конца. Черный Принц, и ты, Андрогин, вы в легкомыслии своем ожили слишком рано и потому проживете слишком мало. Через три года вы умрете в страшных мучениях…

Эта реплика также не входила в сценарий, но на нее никто не обратил внимания.

Потом был парадный обед по случаю счастливого окончания войны. Обедали вместе с войсками, не снявшими своих машкер. Столы были поставлены покоем во дворе, потому что такая орава не поместилась бы даже в Большой зале замка. Но так было даже лучше. Погода стояла ясная и теплая, легкий ветерок трепал скатерти и шевелил цветы на столах.

Вино лилось рекой, и пушки палили без устали — Белый и Черный принцы многократно пригубливали свои бокалы во здравие самих себя и господ холопов. Фригийский дикарь снял свою меховую накидку, и только тогда Жанна смогла узнать Рибара ди Рифольяра, графа Горманского.

Перед тем как сесть за стол, Жанна спросила его:

— Граф, вы очень мило говорите по-фригийски, где вы научились этому языку?

— О Ваше Величество, ведь мои феоды расположены у границ Фригии, у меня почти половина вассалов — фригийцы.

— Это очень полезно, — сказала Жанна. — Но об этом потом, сегодня оставайтесь… как вы рекомендовались?

— Qotxanamtalxan, Ваше Величество, сиречь Маленький Пес. Это древнее языческое имя одного фригийского князя.

— Котхамантам… тан… Нет, это ужасно! И фригийцы на этом в самом деле говорят?..

Вильбуа, сбросив сутану, вдруг оказался в роскошном венгерском костюме. Государь спросил:

— Эй, прелат, где же ты?

— Король, я перевоплотился, ибо многолик есмь, — ответствовал Вильбуа с надлежащим смирением.

— Качество полезное, но опасное, падре, — заметил Моисей Рубаго, сидящий по правую руку от государя. — Подобными волхвованиями можно свести себя на нет.

Вильбуа не остался в долгу:

— Ты прав, Моисей, такая опасность существует, но не для меня. Ибо меняю обличие, но не сущность…

Жанне почудился в этих словах скрытый намек. Но Вильбуа не мог ведь знать тайны герцога Марвы. Она поспешно сказала:

— Что же ты молчишь, егермейстер?

— Что должен сказать я, о король?

— Почему мы не слышим ничего об обещанной нам охоте?

— О король! Охота ждет тебя завтра с восходом солнца!

Ночью прошла гроза. Она вымыла лес, поля и замок для нового праздника. Солнце взошло на чистом прохладном небе.

Охота собралась быстро. Все уже сидели на лошадях, когда на крыльцо вышла Жанна в своем мальчишеском костюме.

— Пора, пора, господа. Солнце уже высоко.

Атхальский лес встретил их ароматами влажной листвы, трав и цветов. Они пересекли речку через брод и углубились в чащу кленов, дубов и орешника. Жанна, отпустив поводья своего белого коня, с наслаждением вдыхала лесные запахи. Чириканье ранних пташек не нарушало лесной тишины. Отметив, что в лесу тихо, Жанна подняла голову и обнаружила, что осталась одна: охотники свернули куда-то в сторону. Она улыбнулась. Ей именно это и нужно было сейчас: побыть немного одной. Заблудиться она нисколько не боялась — королева не иголка, и сейчас ее уже, наверное, ищут. Ну и пусть поищут. Она беззаботно ехала дальше, прямо в зеленую мглу, косо прорезанную дымными лучами солнца.

В седельной кобуре у нее лежал томик Ланьеля. Она достала его и, вынув левую ногу из стремени, уселась по-дамски. С непривычки сидеть верхом у нее болели бедра.

Она раскрыла книгу и склонилась над ней. Белый конь плелся шажком, то и дело останавливаясь; тогда Жанна щекотала его шпорой, и он шел дальше. Стихи волновали сердце, кружили голову; она впитывала, всасывала их в себя.

— А вот это… — прошептала она, — это словно про меня.

Закинув голову, она медленно прочла вслух:

— Ваше Величество! — окликнули ее сзади.

Жанна вздрогнула и обернулась. Ее нагонял Вильбуа, одетый в давешний венгерский доломан. Он уже издали увидел, что помешал ей, и ему стало неловко. Он сорвал шапку-гусарку и поклонился.

— Простите, Ваше Величество, я потревожил вас…

— Нет, нет, принц, — ласково сказала Жанна, — если это вы, то никто меня не потревожил… А вам, знаете, очень идет этот венгерский костюм. У меня нет причины льстить вам, поэтому верьте, что я говорю искренне…

— А если я в свою очередь скажу, что Ваше Величество в этом белом наряде так хороши, что способны свести с ума, то вы можете мне не поверить… более того, Вашему Величеству может показаться, что здесь не я, а герцог Марвы.

Жанна рассмеялась и докончила фразу:

— …а этого не хотели бы ни вы, ни я, правда?

Она увидела между деревьями еще каких-то охотников; но они не решались приблизиться, видя ее с принцем.

— Ваше Величество, — сказал принц, — олени уже близко. Все собрались на поляне… Но я не вижу вашего мушкета. Егермейстер посмел забыть о вас?

— Нет, он предлагал мне. Но я отказалась. Я не хочу стрелять в оленей.

Она снова села по-мужски и положила книгу в сумку. Она была так хороша, что у Вильбуа сердце подступило к горлу.

— Я понимаю, — сказал он. — Черный Принц тоже без мушкета. Если так… — Он снял с седла свой мушкет и закинул в кусты.

— Что вы делаете? — воскликнула Жанна. — Вы с ума сошли!

— Весьма возможно, Ваше Величество. Я буду настаивать на запрещении охоты… — Он как-то виновато улыбнулся. У Жанны просто руки чесались погладить его по лицу. Она не смогла вполне удержать себя и коснулась его плеча.

— Нельзя, сеньор гусар, — сказала она, — если мы сделаем еще и это, господа взбунтуются в тот же день…

Они выехали на поляну, по краю которой вытянулись, верхом на лошадях, все охотники. Эльвира издали поскакала к Жанне:

— Жанета, ты заблудилась?

— Так, немножко. Принц меня выручил. А почему все верхами?

— Это Лианкар придумал. Я полагаю, ему надо показать себя перед Вашим Величеством… ходит слава, что он меткий стрелок, но ведь ты еще не видела этого. Уговорил всех стрелять сверха. У него и лошадь ученая, не боится выстрелов… Вот, я все тебе рассказала, вот это место для тебя…

Жанна заняла свое место рядом с Лианкаром. Герцог Марвы, все еще в обличии Моисея Рубаго, лучезарно улыбнулся ей. Она ответила ему также улыбкой, довольно-таки вымученной.

Показался олень. Все спешно приложились, открыли пальбу. Белый конь Жанны прядал ушами и топтался на месте от треска мушкетов; ей приходилось сдерживать его. Рыжая лошадка Лианкара стояла как вкопанная, даже ухом не вела.

Жанна видела, что Моисей Рубаго тоже прицелился, но не стал стрелять. Он выжидал, пока все израсходуют свои заряды, чтобы стрелять одному и положить зверя. Чтобы не было сомнений в том, что это он убил. Она отломила веточку ольхи и играла ею.

Выгнали еще двух оленей, но ни один из них не был даже ранен. Остался герцог Марвы со своим единственным зарядом. Теперь все смотрели на него. Он поднял мушкет к плечу и замер. Казалось, он сросся с оружием.

Жанна искоса смотрела на него, наблюдая другого Лианкара, может быть, настоящего — во всяком случае, без его любезной маски. Этот Лианкар был страшен. «Боже мой, он похож на убийцу, — подумала она. — Ну, на сей раз я не дам ему убить…»

Олень! Туловище герцога, словно некая башня, стало медленно поворачиваться вместе с мушкетом. Видно было, что уж он-то не промахнется.

Веточкой ольхи Жанна стегнула по морде лошадку Лианкара. Лошадка фыркнула, мотнула головой… Блистательный выстрел пропал впустую.

Все дружно ахнули. Герцог Марвы бросил мушкет и обернулся к Жанне. На его лице уже сияла любезная маска:

— Государь, ты погубил прекрасный выстрел…

— Моисей, зато я спас прекрасного зверя, — в тон ему ответила Жанна.

Несколько дней подряд шли балы в узком кругу, охоты, прогулки, банкеты с музыкой. Ездили на берег озера Эрис, ночевали в шатрах и ели свежую рыбу, на их глазах вытащенную из воды, потом катались на паруснике. Жанна почти не расставалась со своим костюмом, чувствуя себя в нем на диво ловко. За эти дни она пристрастилась ездить верхом по-мужски; ноги привыкли и не болели. Милые, умные, изящные господа и дамы окружали ее. Верная подруга Эльвира была всегда рядом, готовая на любую проделку. Жанна веселилась от души.

Они выехали с озера вечером и вернулись в замок поздней ночью. Поездка через ночной лес была незабываема. Господа пели охотничьи песни, жгли факелы, стреляли. Даже Жанна, зажмурив глаза, дважды выпалила в темноту. Мушкет отбил ей все плечо.

Проснулись довольно поздно. Жанна сибаритски завтракала в постели. День был жаркий и неподвижный.

— Передай, чтобы велели седлать, — сказала она Эльвире. — Проедемся верхом.

Соскочив с кровати, она привычными движениями натянула трико и штанишки. Мальчишеская прическа была в порядке; правда, ее подновляли каждый день. Она накинула поверх мужской сорочки белый мушкетерский плащ и надела белую шляпу с широкими полями, чтобы защитить глаза от солнца. Перчатками она решила пренебречь.

Вильбуа, Лианкар и Гроненальдо составили ее свиту. Эльвира отчего-то не захотела ехать. Всадники выехали за ворота и повернули в поля. Не было ни ветерка. Пряно пахло сеном. Жанна молчала, опустив голову, молчали и господа.

— Посмотрите-ка, что это, — вдруг вполголоса сказал Лианкар. — Видите, ваше сиятельство?

— Да, странно, — отозвался Вильбуа. — Похож на дворянина…

— У него мушкетерские штаны! — воскликнул Гроненальдо.

Жанна подняла голову и увидела далеко впереди группу работающих крестьян. С ними вместе работал человек в белой рубашке и красных штанах, резко выделявшихся среди выцветших крестьянских одежд. В самом деле, на крестьянина он не походил.

— Красные штаны, — сказал Лианкар, — значит, это лейтенант Бразе. Судя по отзывам о нем, только он способен на такое.

Опять лейтенант Бразе! У Жанны забилось сердце. Она сказала:

— Подъедем ближе и удостоверимся.

Они пустили коней вскачь. Заметив их, крестьяне оставили работу и поклонились до земли. Человек в красных штанах был действительно мушкетер и действительно лейтенант Бразе При нем не было ни шляпы, ни шпаги, он не мог сделать военного приветствия; поэтому он поклонился до земли, как и все.

— Поезжайте, господа, я догоню вас, — сказала Жанна, делая мушкетеру знак подойти поближе.

Господа отъехали. Лейтенант Бразе подошел к королеве и встал навытяжку. Он был смертельно бледен.

— Вы на отдыхе, лейтенант? — спросила она.

— Так точно, Ваше Величество. В карауле лейтенант Алан.

Он смотрел ей в глаза прямо и честно, как и полагается слуге смотреть на господина. Ибо Жанна была для него самым высоким и самым главным господином, сюзереном, только что не Господом Богом; для него она отнюдь не была девушкой неполных девятнадцати лет, свежей и хорошенькой. Она сообразила, что он напряжен, как струна. Офицер личной стражи Ее Величества… вместе с чернью, с мужичьем… Скандал… Надо было поскорее дать ему понять, что никакого скандала нет.

— Лейтенант Бразе, — быстро сказала она, — вас тут никто не видел… кроме меня, конечно… а я склонна оправдать вас…

— Благодарю, Ваше Величество.

Он сказал это с великолепным достоинством. Жанна рассматривала его с каким-то новым для нее чувством, которое трудно было определить. Интерес? — не то чтобы… Удовольствие — возможно… Ей приятно было смотреть на него, на его лицо, на его спутанные короткие волосы, на его сильную, влажную от работы грудь, видную в распахе рубашки. Она даже забыла, что он живой человек, которому нелегко выдержать такой взгляд, тем более когда смотрит королева, а отнюдь не девушка неполных девятнадцати лет, свежая и хорошенькая.

Наконец она заметила его намертво стиснутые зубы и отвела свой взгляд.

— Простите меня, лейтенант Бразе, я задумалась, — все так же быстро сказала она — Очень редкое это зрелище, дворянин за крестьянским трудом.

— Ваше Величество, — сказал он, — мой отец учил меня только труд делает человека истинно благородным.

— Ваш отец жив?

— Нет, Ваше Величество, он умер.

— Ваш отец был подлинный гуманист. Я рада видеть, что и вы, лейтенант Бразе, также гуманист, поскольку вы следуете его заветам. Это нравится мне. Вот. — Она протянула ему горячую влажную руку. — Нет, нет, не целуйте ее, как слуга… пожмите ее, как друг и единомышленник… сильнее… вот так. Спасибо вам, лейтенант Бразе, и до свиданья!

Она хлестнула своего белого и помчалась во весь дух, чувствуя, как пылают щеки под широкими полями шляпы, унося в своей руке его крепкое пожатие.

Лейтенант Бразе стоял столбом и смотрел ей вслед, постепенно осознавая, что он последний болван… Кожа его ладони горела от прикосновения к нежной ручке девочки-королевы. Она была совсем рядом, и он смотрел ей в глаза, только в глаза, но глаз ее он совершенно не помнил, перед его глазами был ее темно-розовый рот. Губы шевелились, они произносили какие-то слова, но он не помнил ни слова.

Крестьяне наконец осмелились приблизиться к нему:

_ Сударь, что вам сказала королева?

Лейтенант Бразе пришел в себя, посмотрел на них.

— Ничего плохого, ребята, — сказал он. — Она сказала, что ей нравится это…

Глава IX ОБЛАКА

Август был на исходе, ленивый и томный. Замковый парк, сады, леса и поля благоухали из последних сил. Это был прощальный, самый полный расцвет насыщенной, созревшей природы, в котором проскальзывали уже первые приметы увядания. Люди ходили, как пьяные, от этого воздуха, от преследовавшего их повсюду аромата спелых плодов.

В этом воздухе присутствовал еще некий тревожный флюид — его распространяла хозяйка замка. Она ни в малой мере не походила на спелый плод; скорее это был плод еще недоспелый, но, может быть, именно от этого великолепные мужчины замирали, как один, при виде этой девочки с бездонными голубыми глазами и нецелованным ртом. Раз в день Жанна непременно одевалась в мальчишеский костюм — для того, чтобы прокатиться верхом, но также и для того, чтобы пройтись по галерее сквозь строй своих придворных. Она шла, помахивая хлыстиком, покачивая бедрами (Бог знает кто научил ее этой походке), и сама ощущала какую-то противоестественную сладость от этих взглядов, которыми встречали и провожали ее мужчины. Они смотрели на мальчика, а видели девические формы под мальчишеским костюмом, и она чувствовала, что они видят именно это. Словно сквозь облака райского фимиама, проходила она под этими взглядами, и за ней следовал Лианкар.

Все они старались быть неотразимыми, даже шеф телогреев, престарелый граф Крион, но Лианкар старался сильнее всех. Он сочинял изящные пустенькие стишки и докучал ими ей. Кто знает, если бы ее наставник не воспитывал ее на стихах Аларкона, Ронсара и Шекспира, если бы она не знала стихов Ланьеля — возможно, ее и приводили бы в восторг мадригалы герцога Марвы; но она знала стихи получше этих, и потому рифмованные вздохи ее ангела-хранителя совсем не трогали ее. Ухаживания Лианкара она принимала как естественную дань, порой даже чрезмерную; они отнюдь не были ей неприятны, но не будили в ней ответной искры.

За всем тем дела государственные стоять не могли. Усиленно готовился итальянский поход. Фригийский язык Рифольяра понадобился очень скоро: его послали со специальной миссией в Атен — объяснить мотивы войны за Геную и попытаться склонить общественное мнение Фригии на сторону юной королевы. Несколько дней подряд Жанна совещалась с Вильбуа, Лианкаром и Гроненальдо о том, кто возглавит армию. Наконец стало ясно, что эту наиважнейшую кампанию должен провести лучший из лучших, не столько полководец, сколько дипломат — Карл Вильбуа, принц Отенский. Жанне было страшновато расставаться с ним, но ее убедили в том, что это необходимо и, значит, хорошо. Теперь ему следовало выехать в Толет, чтобы привести в порядок все дела своего министерства, которое он должен был оставить на попечение Гроненальдо, но Жанна заявила, что не отпустит его от себя. Она послала в Толет самого Гроненальдо и Лианкара, а Вильбуа остался с ней в замке.

Он не ходил за ней, как тень, по галерее, не писал ей стишков — может быть, потому, что ему было просто некогда. Он тащил телегу, он работал. А Жанна, слыша за спиной шаги Лианкара, уже неоднократно признавалась себе, что ей было бы много приятнее слышать шаги Вильбуа. Возможно, Вильбуа был менее изящен и куртуазен, чем Лианкар, но это потому, что Вильбуа был куртуазен в меру, а Лианкар — сверх меры. И стишки у Вильбуа, если бы он вздумал сочинять их для нее, наверное, выходили бы куда как безыскуснее; но она чувствовала, что они, пожалуй, могли бы доставить ей истинную радость. Вот к кому ее тянуло, а не к Лианкару. Услав герцога Марвы в Толет, она дала себе волю Целыми часами она просиживала в его кабинете, листая его книги или просто глядя, как он работает. Ей нравилось смотреть на него. Однажды она смотрела на него так долго, что он поднял глаза, улыбнулся и сказал:

— Простите, Ваше Величество, я пишу совсем не то.

Обедали и ужинали очень весело: Жанна, Эльвира, Вильбуа и граф Менгрский, который тоже должен был ехать вместе с принцем в Италию. Им всегда было о чем поговорить и посмеяться за столом. Альтисора был остроумен, как бес, но его остроумие было открытое, оно не вызывало тревоги, как остроумие Лианкара.

Жизнь была превосходна и безоблачна.

Вильбуа просматривал только что привезенные письма Жанна, в мальчишеском костюме для верховой езды в перчатках, с хлыстиком, вошла к нему без доклада.

— Сидите, ради Бога, — удержала она его, — Я не буду мешать вам. Мы с Эльвирой проскачемся до озера…

— Это далеко, Ваше Величество.

— Пустяки, вернемся к ужину. Я хочу нагулять славный аппетит. Вечером попируем на манер Гаргантюа. Съем половину быка…

Вильбуа улыбнулся, как умел только он.

— Желаю вам веселой прогулки и славного аппетита к ужину…

— Что нового, принц?

— Особенных новостей нет, Ваше Величество. Мне не совсем понятно, какие дела задерживают в Толете герцога Марвы…

— Чур, чур его, — замахала руками Жанна. — Не поминайте его, еще накличете… Не хочу его. С вами гораздо лучше.

Она прошлась по кабинету. Ей не хотелось уходить так сразу.

— Что у вас здесь?

На подоконном столике стоял золотой кувшин, окруженный хрустальными фужерами.

— Отенское вино, Ваше Величество. Вино моей родины… Этот сорт называется «Кровь земли»… Разрешите, я налью вам.

— Нет, нет, я сама. — Жанна налила два фужера. — Мы ведь с вами друзья, не так ли, принц? Вот и давайте выпьем… за нашу с вами дружбу… ну, и за меня тоже, а?

Они поклонились друг другу и стали пить. В двери заглянул секретарь принца:

— Простите, Ваше Величество. Прибыл герцог Марвы…

— Ну вот! Накликали! — Жанна отставила недопитый фужер. — Я… меня здесь не было, я исчезаю.

И она выскользнула в другую дверь. Вильбуа бережно взял в руки недопитый фужер. С бьющимся сердцем он припал губами к тому месту, которого касались ее губы, и медленно допил вино, которое пила она. Он не слышал, как вошел Лианкар, не чувствовал его насмешливого взгляда.

Часть сада была отгорожена белой каменной стеной, увешанной плющом. Плющ скрывал от нескромных глаз низенькую дверцу. За ней была маленькая лужайка, обсаженная сиреневыми кустами. Белая стена окружала ее с трех сторон, а с четвертой к ней примыкала стена главного корпуса. Здесь был ход наверх, в государеву опочивальню. Широкая дерновая скамья стояла в тени кустов.

Это был цветник короля Карла. Он специально огородил этот небольшой кусочек сада. Здесь он любил свою королеву. На дерновой скамье счастливые любовники провели немало упоительных минут. Благоухание Эдмунды смешивалось с благоуханием цветов.

Потом цветник был забыт, и цветы заглохли. Дерновая скамья стояла пустая. Лужайка заросла невысокой травой; только сирень цвела по-прежнему, да плющ верно скрывал дверцу со стороны сада. Жанна нашла это позабытое место лишь сейчас, и ей не хотелось никого посвящать в тайну цветника. Даже Эльвиру. Здесь она была наедине с собой.

Однажды под вечер она появилась здесь с большим букетом поздних садовых цветов. Было настолько тихо, что из дальней деревни доносился лай собак, временами даже стук молота в кузнице. Жанна сидела тихо, спрятав лицо в душистых лепестках, напряженно вслушиваясь в долетающие издалека звуки.

Нет, жизнь, оказывается, была далеко не так проста и не так безоблачна. То, что она упивалась восхищением великолепных мужчин, было еще не все. В ее душу вошло еще что-то, непонятное и пугающее.

Она скоро забыла запрокинутое к ней напряженное лицо, темные глаза, раскрытую на груди рубашку — и когда все это всплыло снова, она без труда прогнала видение. Прогнала — потому что оно чем-то кольнуло ее. Но видение явилось снова, и прогонять его не хотелось, хотя ей казалось, что нужно его прогнать. Тогда она забеспокоилась. Что-то было не так. Она бросила верховые прогулки, оставила мальчишеский костюм — тем более что, когда вернулся Лианкар, ей совсем расхотелось делать это. Она гуляла чинно, в сопровождении фрейлин и дам — даже общество Эмелинды стало ей менее противно, — она взялась читать умные книги из библиотеки герцога Матвея, она перестала проказничать, перестала бегать в кабинет к Вильбуа, она надеялась, что наваждение пройдет. Но наваждение почему-то не проходило.

Ее преследовали глаза — глаза молодого человека с короткой стрижкой, следующего верхом впереди своего взвода («Послушайте, господин капитан, кто у вас там впереди, такой стриженый?» — «Это лейтенант Бразе, отличный офицер»); затем — глаза человека в черной маскарадной хламиде, со шпагой в руке («Наш государь убит! Его нет — и нам не жить!»); затем — глаза, глядящие на нее снизу вверх, и мускулистая грудь, влажная от работы. Ох уж эта грудь! Эти сильные, играющие мускулы! Зачем только она смотрела на них!

Затем вдруг вспыхнуло страшное слово: люблю. Это слово обожгло ее кипящим свинцом; она даже протянула руки, как будто отталкивая его: «Нет, нет, я не хочу…»

Разумеется, она хотела любви. Она ждала ее. Для чего же она ходила по галерее так, чтобы все видели, какова она, чтобы все видели, что она хороша, что она готова? Для чего же она сидела, часами глядя на Вильбуа? Она хотела первой живой любви. А наваждение мешало ей, оно было именно наваждением, ему надо было всеми силами противиться, и страшное слово «люблю» не имело к нему никакого отношения.

Она забросила книжку Ланьеля. Стихи стали опасны. Она принялась читать новую французскую книгу, которую на днях преподнес ей Вильбуа: Essays[25], сочинение Мишеля де Монтеня[26], друга короля Наваррского.

Сегодня утром она рассматривала карты похода вместе с Вильбуа. Его армия уже выступила из Тралеода. Жанна увлеклась. И вдруг принц, перечисляя ей своих военачальников, сказал ей о каком-то капитане:

— Это отличный офицер, Ваше Величество.

Мало ли было отличных офицеров. Но для Жанны весь итальянский поход тут же прервался. Сосредоточиться на рассказе Вильбуа она больше не могла, как ни старалась. Она смотрела на карту, а видела запрокинутое к ней лицо, видела мускулистую грудь в распахе рубашки. Плохо было дело.

…Она оторвала лицо от букета.

— Цветы, милые цветы, — прошептала она, — помогите мне разгадать эту загадку.

Жанна стала медленно ощипывать лепестки, повторяя про себя: «Люблю. Не люблю». Но уже на первом цветке она, незаметно для себя, сбилась со счета. Она терзала цветы один за другим. Пальцы ее мелькали все быстрее, и вопрос, один вопрос, бился в ее душе, стучался в каждой жилке: «Любишь? Любишь?»

Цветы кончились. Закусив губы, Жанна теребила стебелек последнего цветка. В голове у нее стоял какой-то шум, какое-то шуршание, что-то позванивало, и сквозь всю эту неразбериху пробивались отчетливые удары сердца: «Любишь? Любишь?»

Солнце село. У ног Жанны в темной траве белела кучка оборванных лепестков.

Глава X ADVERSUS HOMINEM[27]

«…Видели ли вы, как бьется умирающий олень? Слышали ли вы, как кричит раненая птица? Кровь, страдания, смерть, и еще раз кровь, мучение, судороги, насилие Эти слова можно повторять без конца, и они останутся словами. Испытывать радость при виде крови, страданий и смерти — излишне; испытывать жалость — напрасно. Их надо принимать таковыми, каковы они есть, ибо это закон. Скажут, что это закон жестокий, посему подлежащий отмене. Могут сказать и еще глупее: это закон бесчеловечный. Этим ничего не прибавится, кроме новой груды бесполезных слов, и, уж конечно, ничего не изменится. Законы, установленные людьми, еще можно отменить, но законы, установленные природой, непререкаемы, и раз уж они существуют, надо действовать сообразно с ними. Ибо человеку, для того чтобы жить, нужно есть мясо. А мясо не достается без крови, страданий и смерти.

Те, которые разыгрывают из себя гуманистов, будут препинаться и возражать. Это дело их совести. Они могут даже облыжно утверждать, что я лгу. И тем не менее мясо они едят каждый день.

Мне кажется, милостивый государь, что я вас убедил в неизбежности перешагнуть через кровь, страдания и смерть ради куска мяса. Но весь вопрос в том, имеете ли вы мясо, чтобы есть?

…Когда мне говорят: человек есть тигр, я говорю: да. Когда мне говорят: человек есть волк, я говорю: да. Некоторые утверждают, что человек добр. Добры овцы, бараны и зайцы. Но они и существуют для того, чтобы служить пищей тиграм и волкам.

Волк, упускающий зайца, есть враг самому себе. Ибо ему грозит опасность подохнуть с голоду».

«…Рафаил был у Бога любимейшим ангелом, но возгордился чрезмерно и пожелал стать первым, а не вторым, как ему надлежало быть. За то низвергнут он был в Геенну, и имя его стало Люцифер, сиречь Сатана, враг человека.

В своем уединении я неплохо занимался науками и открыл, что на самом деле было иначе. А именно, Рафаил, возгордясь, захватил скипетр Божий и воссел в лучах чужой, украденной славы. Бога же низринул он в преисподнюю, объявив его Сатаною и врагом человеков.

Но известно, что не в силах скрыть порока в фальшивом камне никакая оправа; известно также, что алмаз, даже брошенный в грязь, будет сиять природным своим блеском. Отсюда следует, что Бог и в теснинах серной Геенны продолжает оставаться всеблагим Богом, Сатана же, хотя и в сиянии райского венца, черен и есть враг человеков, как он, так и приспешники его.

Читайте древние тексты, и истина откроется вам. Но вопрос не в том. А в том именно, будет ли свергнут с престола Божьего коварный Сатана и вернется ли от века установленное равновесие мироздания. На этот вопрос тексты ответили молчанием».

«…У человека отняли дом, и он стал жить под деревом. У человека отняли пищу, и он стал глодать кору этого дерева. В возмещение убытков ему кинули несколько блестящих побрякушек. Пока он тешился ими, у него отняли и дерево. Он пошел на рынок, но на побрякушки ничего нельзя было купить, ибо не все то золото, что блестит. Да над ним же и насмехались. И когда у него потащили землю из-под ног, ему осталось одно — покрыться волчьей шкурой и бежать в лес».

«…Иногда ветви дерева заслоняют свет, и тогда их обламывают. Но не всегда это бывает столь же легко сделать, сколь замыслить. Ибо ветви могут быть крепки, гибки, высоки и усажены премногими шипами, так что прежде сто раз подумаешь, как быть. Ибо можно оборвать платье и пораниться о шипы; можно также, забравшись чересчур высоко, неловко свалиться и сломать себе шею. Поэтому необдуманные деяния суть дурные и опасные деяния.

Но бывает и так, что мешающая ветвь гнилая внутри, и ее можно без труда обломать, зацепив с земли веревкой и не подвергаясь большой опасности. Кто не пользуется такой возможностью, есть злейший враг самому себе. „Итак, подумайте, что сделать“ (Суд., 18, 14).

Ибо гнилая ветвь может укрепиться, или же на месте ее вырастет новая, столь крепкая и многолиственная, что она закроет последний свет, а обломать ее будет совсем невозможно».

Человек в темной одежде, заложив руки за спину, ходил по комнате. У него было бритое смуглое волевое лицо; черные волосы, стриженные по-римски, были начесаны на выпуклый лоб. На вид ему можно было дать лет сорок.

Комната была завалена книгами. Их держали здесь не ради красивых переплетов, но ради чтения, тщательного и вдумчивого. Они разбухали от закладок, лежали раскрытые на столе, на подоконнике, на креслах, даже на полу. Тут же громоздились выписки, заметки, наброски и прочий рукописный мусор. В этой комнате работали — работали напряженно, ища ответов на мучительные вопросы, блуждая в потемках и выбираясь на свет, приходя попеременно то в отчаяние, то в восторг. После такой работы отсюда мог выйти великий ученый, светоч разума и гордость потомков, или же не верящий ни во что циник, или же утонченнейший пустопорожний схоласт, или же хладнокровный хищник, вооруженный злой мудростью веков и убежденный в том, что ему дозволено все — и даже больше, чем все.

Заложив руки за спину, человек в темной одежде ходил из угла в угол. Перед ним на низеньком диванчике, сбросив оттуда книги, сидел и говорил принц Кейлембар:

— Ведь ей восемнадцать лет! Ну как выглядит девчонка в восемнадцать лет? Миленькая, как чертовка, глазищи, как озера, рот — прямо как свежая рана… и все влюблены в нее по уши. Лианкар ходит за ней хвостом и нашептывает ей сонеты собственного сочинения. Да, с ним очень смешно вышло, уж не знаю как — но Вильбуа при ней первый, как и при отце. Да еще двое из его отенской шайки пожалованы красными каблуками — Менгрэ и Горманнэ, полуфригийский дикарь. А французу пришлось дочиста облизаться… его ткнули мордой в ту самую лужу, в которую он намеревался посадить Вильбуа. Но по нем не видно — водит ее под левую ручку, коли не может под правую А девочка держится хорошо, даром что провинциалочка, никогда не видевшая двора… Вас поминала без конца: свободу ему, свободу. Вы знаете, что она пожаловала мне Святую Деву?

— Да, слышал, — сказал хозяин, не переставая ходить.

— Мне было чертовски неловко принимать… Карл наградил меня довольно, я не могу быть в обиде на него. А Святая Дева — это не собачий хвост, ее заслужить надо…

— Зато красиво. Вы не находите? Дева пожаловала вам Деву… а? Да, эта семейка сделала из вас вешалку для орденов… Вам, вероятно, и таскать их тяжело?

— Я не идиот и не надеваю их все разом… чтобы не оттянули шею… А сознайтесь, они поступают умно, пес их ешь вместе с навозом… Один побит каменьями и посажен в железа, другого куют в золотые цепи и закармливают сладким… Но они забывают, что концы лука, сколь бы далеки ни были друг от друга, все же соединены одной тетивой…

— Не при дворе ли вас обучили таким изящным оборотам речи?

— А, басамазенята, басамазиштенета[28]! — воскликнул задетый за живое Кейлембар. — В красноречии меня еще не упрекали… хотя вы, конечно, читая книжки, понабрались всякого и теперь можете в какой-нибудь говенной коллегии править стиль диссертаций… Эх, тетива пропитана кровью наших отцов… Уж я-то всегда был этого мнения, что лучше быть у Господа Бога под хвостом, — хотя это и не самое лучшее место, но лучше все же, чем под началом у Марена, басамакристусмарьята! — Кейлембар вывез из Венгрии не только военную славу и ордена, но также и отборнейшую венгерскую ругань, крепкую, как водка, и непристойную, как тайные помыслы монаха.

Хозяин, глядя ему в лицо, выслушал его эмоциональную речь, потом спросил:

— И теперь вы больше не намерены быть под началом у Марена?

— Хм, да они сами этого не желают. Я только зря протирал штаны по их передним. Карл посулил мне итальянскую армию, а мальчишка отнял ее у меня. А девчонка за все мои протертые штаны навесила мне Святую Деву… чтобы я не очень обижался… и послала меня проведать страдающего без вины узника… Ну вот, я здесь.

— Да, — сказал хозяин, принимаясь ходить, — вы свободны, стало быть. И я свободен тоже. Мы свободны оба…

Он остановился и снова стал смотреть Кейлембару в глаза. Тот усмехнулся, показав все зубы.

— Так вы намерены воспользоваться вашей свободой?

— Да, Кейлембар, — твердо сказал хозяин. — Теперь особенно, потому что и вы свободны. Свободой надо пользоваться, иначе какая же это свобода? Девочка поступила необдуманно, предоставив нам свободу, и она расплатится за это. Мы заставим ее расплатиться за всех ее предков, начиная с узурпатора Вивиля…

Лицо его сделалось страшным.

— Так вот до чего доводит чтение книг, — словно бы даже растерянно произнес Кейлембар.

Хозяин дернул углами рта.

— На вас тоже подействовала ее свежесть и невинные глазки? Может быть, вы даже склонны пожалел ее?.. Нет, я не упрекаю вас за это. Но мы должны исполнить наши клятвы, Кейлембар. Они должны претерпеть пытки, которые претерпели наши отцы, — я вы резал это в своем сердце. Конечно, легче было бы, если бы это был мальчишка, которого черти взяли совсем не ко времени… Девочка виновата меньше их всех…

— Вот именно, — сказал Кейлембар.

— Но я не могу допустить, чтобы вам было труднее чем мне. Мы с вами должны нести равную тяжесть. Я поеду и посмотрю на нее. Тем более прекрасный по вод: нижайше благодарить за монаршую милость… А за тем…

— Ее надо еще заполучить…

— Я думаю, что это будет легче, чем с мальчишкой. Спасибо вам, Кейлембар, что вы со мной. Я никогда не сомневался в вас Так вот, кое-кому я уже написал… Мы съедемся в замке Тнан.

Через полтора месяца тот же человек с волевым лицом говорил перед группой господ. Среди слушателей, кроме принца Кейлембара, можно было видеть разбойничьи лица отца и сына Респиги, надменно-вялую маску герцога Правона и Олсана, восседающего в окружении своих графов, наглую физиономию баронета Гразьенского; тут же находились вассалы бывшего сиятельного герцога Кайфолии, а также вассалы Кейлембара: граф Фарсал и маркиз Гриэльс, красивый томный юноша с нежными глазами. Всех присутствующих было пятнадцать душ.

— В своем затворничестве, господа, — говорил им человек с волевым лицом, — я сделался читателем книг и приобрел привычку говорить притчами. В притчах есть много хорошего. Они позволяют имеющим уши, чтобы слышать, и головы, чтобы думать, увидеть дело с новой стороны и понять его яснее, чем даже при вспышке молнии. Далее, для тех, кто не имеет ушей и не умеет мыслить, притча останется только сказкой или анекдотом, не имеющим никакого смысла. Еще дальше — если имеются уши, которым притча не предназначена, она не войдет в них, если же и войдет, то не даст повода к формальному обвинению: я рассказываю сказку, я не собираюсь кого бы то ни было обличать или подстрекать. Такова польза книжного просвещения… Что же вы не пьете, господа?

Господа пригубили свое вино. Герцог Фрам тоже отпил.

— Поэтому я позволю себе рассказать вам притчу, которая родилась от моих книжных занятий. Что такое общество людей, спросил я себя и ответил себе: это общество зверей. Я посмотрел вокруг себя и увидел великое множество зайцев, мышей и прочего безответного зверья, но оно не заинтересовало меня. Затем увидел я стадо жирных, откормленных баранов, которых пасет и холит пастушка ангельского облика. Баранов охраняют льстивые лоснящиеся собаки, которые лижут пастушке руки и ноги и визжат от радости, когда она вешает им на шею золотые цепочки. Вся эта идиллия происходит на зеленом лугу с мягкой травкой и светлыми ручейками. А в сыром болотистом лесу увидел я волков, и волки заинтересовали меня, хотя они были тощие и облезлые и вызывали сострадание. Они щелкали зубами и истекали слюной, глядя на откормленных баранов. И я с удивлением услышал, как пастушка говорит волкам: «Милые волки, я люблю вас! Придите ко мне, и я навешу на вас золотые цепочки, и вы будете как мои собаки, и на земле будет мир, а в воздухах благорастворение…»

Герцог Фрам оглядел слушателей. Глаза у них мерцали.

— «…но, — говорит пастушка, — баранов не смейте трогать, я люблю их сильнее». И вот волки сидят, хотя и с цепочками на шее, но по-прежнему голодные. Милая пастушка наивно полагает, что волки могут кушать травку и славить ее божеское милосердие. Но, господа, воистину говорю вам: волки могут есть только мясо!

Он остановился, допил свой бокал. В комнате стояла тишина.

— И тогда я подумал: если волки хотят жить, они должны перерезать ангельское стадо и задушить его пастушку. Но надо решиться на это. Хватит ли у волков смелости — этого я, господа, решительно не знаю. Такова моя притча.

Он прошелся по комнате, осмотрел слушателей.

— Печальная сказка, господа, не правда ли? Вероятно, виной этому моя страсть к неумеренному чтению. Во многом познании заключена многая скорбь…

Кейлембар, словно бы про себя, произнес:

— Волки достаточно долго смотрели на ангельское стадо и не прочь поживиться, но для этого нужна борьба. А к мысли о борьбе нужно привыкнуть.

— По-моему, времени было предовольно, — заметил Фрам, тоже как бы вскользь.

У них двоих все было уже решено. Слово было за остальными.

Респиги-младший, которому давно уже не сиделось на месте, выскочил первым и рубанул сплеча:

— Да уж нас так притесняют, что давно пора браться за оружие и начинать.

Респиги, конечно, был утеснен больше всех — Александр уже дал ему итальянскую армию, а эта скверная девчонка ее отобрала.

Фрам посмотрел на него с откровенной насмешкой:

— Ведь мы, как-никак, не разбойники с большой дороги, синьор. Я звал вас сюда побеседовать о красотах изящной словесности.

— Хороша словесность… — проворчали вассалы Кайфолии.

— Мой долг — идти за моим сюзереном, — твердо заявил юный маркиз Гриэльс. Все посмотрели на него. Он покраснел, но столь же твердо закончил: — И я пойду за ним не рассуждая.

Герцог Правон и Олсан перешептывался со своими графами. Прочие кусали губы, героически хмурили брови, но высказаться не решались. Тогда герцог Фрам топнул ногой.

— Перестаньте дрожать, господа дворяне! Мне стыдно за вас! Вы не дети, господа, и вы прекрасно понимаете, зачем я позвал вас сюда. Раз уж вы приехали, то извольте не вилять! Я зову вас на дело! На дело, требующее риска и крови. И это вы тоже понимали, когда ехали сюда. Кое-кто не согласился приехать, но вы-то, черт возьми, приехали, так решайтесь! Надо решаться! Надо кончать с ними, не то они кончат с нами. Сегодня мы еще в силах вернуть благородному дворянству его старинные вольности, значит, надо это сделать, завтра мы не сможем. Поверьте мне, я сидел в Дилионе не как слепой крот — я слушал и смотрел. Если я говорю — пора, значит, пора, и не сомневайтесь в этом! Я даже не требую большого риска. Армия уходит в Италию довершать безумное предприятие Карла. Неподкупный Вильбуа идет с нею. Викремасинг сидит в Венгрии и не успеет прийти оттуда. Девчонка остается с французом, их можно будет взять голыми руками. А как только мы их возьмем — победа за нами. Это будет сигналом: бей черную кость! Мы перережем ангельское стадо, мы передушим собак, мы установим нашу вольную волчью власть!

Внезапно он резко понизил голос.

— Как видите, господа, я раскрыл карты. Я рискую первым, — он усмехнулся, — ведь я еще не слышал ваших голосов, господа, и я не знаю: а вдруг я услышу собачий лай? Это только настоящего волка не отучишь смотреть в лес — а в нашем мире собакой сделаться куда как легко… Довольно одной цепочки, и сам не заметишь, как научишься махать хвостом… — При этом он так выразительно покосился на орден Святого Духа, поблескивающий на груди Респиги, что тот поспешно прикрыл его рукой.

— Но нас мало… — подал голос герцог Правон и Олсан.

— Да, нас мало, — обернулся к нему Фрам. — И это хорошо. Чем меньше, тем лучше: это уменьшает опасность предательства. Для нашего дела больше не понадобится.

— В Толете останутся телогреи…

— Только верхний полк, — уточнил герцог Фрам. — Но телогреи страшны, не спорю. Однако не думайте, что я о них забыл. Все хорошие дела делаются ночью, когда телогреи будут спать в своих казармах. Мы же, захвативши королеву и ее присных, объявим утром, что власть перешла к Лиге сеньоров, первый завет которой таков: свобода благородному дворянству! Мы провозгласим независимость Богемии, Венгрии и Польши, мы предадим анафеме итальянский поход — и ни Вильбуа, ни Викремасинг, ни их армии уже не вернутся оттуда. Их растерзают на части восставшие страны. Мы заявим, что виргинскому дворянству достаточно Великой Виргинии с островом Ре. Надо чем-то поступиться, господа, хотя бы для начала. И как только мы заявим это — все польские, богемские и венгерские дворяне, находящиеся в Толете — а их немало, — встанут на нашу сторону Можете быть уверены, они телогреев живьем съедят!

Собрание было наэлектризовано. Графы прямо-таки подталкивали герцога Правона и Олсана. Тот встал.

— Ваше сиятельство, — сказал он, храбрясь, — мы с вами. Примите нашу руку и ведите нас.

— Да здравствуют волки! — не выдержал Респиги.

— Ур-ра! — вразнобой подхватили все. — Волки во веки веков!

Герцог Фрам пожал вялую руку сеньора Правона и Олсана. Лицо его снова было бесстрастно.

— Благодарю, ваше сиятельство, — сказал он. — Потише, господа. Ваше единодушие радует меня, но до времени не стоит выказывать его слишком громко. Рядом проезжая дорога… — усмехнулся он.

Встал Кейлембар.

— Скажу только одно. Хотя риск и невелик, он все же есть. Кто не готов на этот риск, может быть свободен. Мы никого не тащим силой. Затащенные силой — никудышние бойцы и ненадежные союзники.

Все единодушно оскорбились:

— Дворянин не торгует своим словом, а мы сказали его!

— Благодарю, — сказал герцог Фрам. — Я и не ждал иного ответа. Итак, отныне мы волки. Мы образуем Лигу благородных волков для изничтожения ангельского стада, и девиз наш: «Волки во веки веков». Соблаговолите поклясться на своем оружии.

…Когда комната опустела, Кейлембар сказал мрачно:

— Сат-тана, их надо, как слепых котят, тыкать в миску с молоком… И это дворяне, вояки, рыцари… И это волки… Пуп Вельзевула, бас-самазенята!

Заговор был готов. В число членов Волчьей Лиги вошли пятнадцать сеньоров и господ, слушавших герцога Фрама. Замок Тнан, небольшая развалина на границе Кайфолии и Острада, стал штабом. В Лигу осторожно вербовали новых членов. Этим занимался молодой француз, гугенот, виконт Баркелон, личный друг герцога Фрама, непримиримый аристократ.

В середине сентября к нему явился офицер виргинской королевской гвардии, отрекомендовавшийся виконтом д'Эксме, гугенотом, французом и непримиримым аристократом. Баркелон расчувствовался, увидев соотечественника, единомышленника и собрата по святой вере. Виконт д'Эксме был принят в Лигу. Настоящее его имя было маркиз Перн, вассал герцога Марвы и его конфидент.

Глава XI ПРЕТОРИАНЦЫ

Когда после первой междоусобной войны 1549 года был издан указ о сокращении феодальных дружин, принц Отенский, отец Карла Вильбуа, подарил своих телохранителей королю. Из них был создан Отенский гвардейский батальон. Господа поняли, что это — верный способ понравиться монарху, и принялись наперебой предлагать ему свои дружины. Король увидел, что если он примет себе всех этих бравых гвардейцев, то ему будет просто некуда их девать. Поэтому он со всей присущей ему прямотой заявил, что подарить свою дружину монарху — это не добровольный акт, а привилегия, наивысшая почесть, какой только король может удостоить сеньора. А почести надо заслужить. Поэтому после Отенского были созданы еще только Марвский и Каршандарский батальоны. Господа гвардейцы носили цвета своих сюзеренов (Отен — синий, Марва — красный, Каршандар — белый), а служили королю; в свободные часы, в перерывах между разводами, их пестрая элегантная толпа заполняла cour carrée[29], квадратный двор Дома мушкетеров, который служил господам своего рода политическим салоном.

Королева Жанна, конечно, знала о существовании этой наивысшей привилегии, которой она могла пожаловать любого пэра. Когда в конце сентября она вернулась в Толет, все еще пребывая в смятенных чувствах, ей доложили, что сиятельный принц Кейлембара почтительнейше испрашивает частной аудиенции. Она приняла его. Железный Кейлембар, не сводя с нее глаз, произнес выдержанную в хорошем тоне речь, в которой без нажима ссылался на свои военные заслуги и ордена, вследствие чего осмеливался просить Ее Величество о высшей милости — пожаловать ему почетнейшее право преподнести государыне Кейлембарский батальон, числом триста душ. Он заверил Ее Величество в отменных качествах гвардейцев, всех без изъятия благородных дворян, он аттестовал их командира, истого рыцаря, виконта де Баркелона; он показал ей, наконец, изящный и красивый мундир гвардейцев, который был на нем.

Жанна была тиха и грустна. Ей было сиротливо без Вильбуа, который уехал вслед за армией в Италию, и другие чувства ее сейчас не занимали. Она спокойно, даже безразлично, выслушала Кейлембара и обещала вынести свое решение на днях.

Ей надо было с кем-то посоветоваться. Разумеется, с Лианкаром. В Толете сиятельный герцог Марвы стал совсем другим: он не ходил за ней, как тень, не докучал ей стишками, теперь это был не смазанный медом придворный, а серьезный и вдумчивый советник.

Гроненальдо, также приглашенный к решению вопроса, с сомнением поджал губы. Лианкар сказал:

— Ваше Величество, этот жест необходим. Во-первых, принц Кейлембара этого достоин. Во-вторых, мы поступили с ним не вполне изящно, не дав ему армии, которая сражается ныне в Италии. Приняв Кейлембарский батальон, вы покажете, что любите его.

Жанна была убеждена его доводами. Кейлембарцы вошли в Толет и разместились в пустующих гвардейских казармах.

Именно это событие и было темой самого оживленного обсуждения во дворе Дома мушкетеров. Среди записных спорщиков и возмутителей спокойствия самым бойким и длинноязыким был Грипсолейль, мушкетер из взвода лейтенанта Бразе, один из бесчисленных микроскопических дворянчиков, продававших свои шпаги королю «за корм и харч». Грипсолейль ухитрялся узнавать все новости днем раньше других и вечно ошарашивал ими своих приятелей. Притом он был вольнодумец и мог часами драть глотку, охаивая святую церковь, благородную аристократию божеские и человеческие законы. По нему никогда невозможно было понять, валяет ли он дурака или говорит серьезно.

— Ну, что вы скажете, господа? — спрашивал он у ди Бирана и ди Маро после ночного караула в Аскалере. — Кейлембарцы так-таки вошли в город…

— Да, мы слышали.

Грипсолейль огляделся по сторонам.

— Желтые колеты здесь еще не появились? — Кейлембарский батальон носил желтую форму. — Ага, тем лучше. Можно говорить без помех, а то как раз на драку нарвешься… Так вот, господа, скоро ждите кутерьмы…

— Грипсолейль, вы, как всегда, убиваете на месте. Откуда вы это взяли?

— Как, разве вы не знаете, что против королевы составлен заговор?

Ди Маро свистнул.

— Ночные караулы пагубно действуют на вас, Грипсолейль. Шли бы вы лучше спать…

Грипсолейль нисколько не обиделся:

— Друзья мои, надо уметь мыслить, как учит нас Аристотель. Наука мыслить, как вам известно, называется логика. Итак, давайте мыслить логически. В данном случае мы начинаем с допущения: против королевы составлен заговор. Primo[30]. Если мы принимаем это допущение, что из него следует? Видимо, то, что заговор возглавляет герцог Фрам, ныне свободный в своих передвижениях. Secundo[31]…

— Допущение не лишено оснований, — заметил ди Биран, обнаруживая знакомство если не с предметом логики, то хотя бы с ее терминами.

— …и закадычный приятель последнего — принц Кейлембар…

— Ну, ну! Усыпанный орденами Кейлембар?

— Господа, — укоризненно сказал Грипсолейль — Помимо мудрости книжной есть еще и мудрость живая и пренебрегать ею не следует. А она гласит: как волка ни корми, он смотрит в лес. Вот почему я говорю и Кейлембар. Tertio[32]…

— Хм, слабоватый довод. — Ди Маро был скептик.

— Сейчас я подкреплю его фактами. Смотрите. Принц Кейлембар дарит королеве своих головорезов. Зачем? Чтобы набиться на почести? Как бы не так. Эти молодцы здесь для другой цели. Подумайте сами, господа: триста отборных вояк… а со слугами и вся тысяча будет. С ними можно сделать что угодно… например, захватить королевские дворцы.

— Вашей фантазии можно позавидовать, — сказал ди Маро. — Вы кончили?

— Нет, сударь, — высокомерно ответил Грипсолейль. — Всякое заключение состоит из пяти пунктов, я же привел только четыре. Ибо все дело в том, кто посоветовал королеве принять этот подарочек, дело в сиятельном герцоге Марвы…

— В Лианкаре?..

— Такого господина я не знаю… Так вот, герцог Марвы присоветовал королеве пустить молодчиков с юга в Толет, отлично зная обо всех их двойных качествах. А он знает, он по должности обязан все знать. Ergo: он имеет в заговоре свои интересы…

Это сообщение вызвало бурную реакцию, которой и добивался Грипсолейль. Слушатели заспорили между собой:

— Лианкар! Это же вторая после Вильбуа фигура в Виргинии!

— А почему не первая? Чем он хуже Вильбуа?

— Ну уж нет. Я никогда не сменял бы Вильбуа на Лианкара…

— Но Лианкар…

Грипсолейль наслаждался произведенным эффектом. Четвертый собеседник, Макгирт, который, впрочем, только слушал, вдруг предостерегающе сказал:

— Внимание! Лейтенант идет!

Подошел лейтенант Бразе. Его приветствовали военными поклонами, он приложил руку к шляпе.

— Что за шум, господа? — спросил он, глядя на Грипсолейля. Репутация последнего была ему хорошо известна. — Так в чем же дело, Грипсолейль?

— Я рассказывал господам, как я влюбился в статую Венеры, что стоит на Восточном зале Аскалера, и спрашивал у них совета, как мне попасть на караул в этот зал, — без запинки отбарабанил веселый Грипсолейль глядя прямо в глаза своему командиру.

Прочие с трудом удерживали улыбки Лейтенант ясно видел, что его попросту дурачат.

— Сколько же раз вы стояли там, что успели влюбиться?

— Увы, мой лейтенант, всего дважды, вы сами же ставили меня на этот пост! Но любовь подобна пожару она вспыхивает мгновенно… — Грипсолейль состроил постную мину Однако он учел, что лейтенант мог слышать имя Лианкара, которое повторяли здесь довольно громко. — И оба раза, мой лейтенант, я стоял у тех дверей, к которым она повернута спиной и другими частями, которые, к слову сказать, очаровательны… Признаюсь вам, что я приревновал ее к сиятельному герцогу Марвы, который всякий раз, проходя мимо нее, делает ей нежные улыбочки и воздушные поцелуи… Вот я и советовался с господами: вызвать ли герцога Марвы на дуэль или помолиться Господу Богу, чтобы обратил взоры мраморной красотки на меня…

У лейтенанта был один выход: подхватить шутку.

— Грипсолейль, вы страшный еретик, этого я за вами еще не знал. Ведь Венера — языческая богиня! Как же вы осмеливаетесь, я не скажу молиться, но даже думать молиться Господу Богу… Господа, — обратился он к остальным, — держитесь подальше от Грипсолейля гнев Божий не ведает часа, вы можете пострадать без вины вместе с ним…

Мушкетеры, как по команде, расхохотались начальство изволит шутить. Лейтенант переменил тон.

— Однако вот что, господа. Черные мушкетеры капитана ди Архата уходят в Италию. Нам придется потрудиться и за них, пока нас не заменят кем-нибудь.

Это сообщение мгновенно погасило радость Перспектива была не из приятных. Грипсолейль выразил общее настроение.

— И кончилась наша пьянка слезами…

Между тем в том, что им предстояло, не было ничего сверхчеловеческого Правда, количество караульных часов увеличивалось вдвое, но именно столько часов несли службу телогреи — и без всякой смены. Их служба была самой трудной — на то они и были самые верные.

Король Карл относился к благородному дворянству с недоверием, и поэтому он придумал завести себе особую стражу — из крестьян. В телогреи брали только грамотных, но поскольку среди черного народа таких почти не было — король постановил, чтобы каждого новобранца обучали грамоте. Это делалось прежде всего. Офицеры называли их на «вы». Из этих людей делали сознательных защитников короля, пробуждая в них высокое человеческое достоинство. Идея была превосходна. Ибо более стойкого и неподкупного защитника короля, чем крестьянин, осознавший себя Человеком, нельзя было и выдумать. Поэтому телогреи были у короля страшной силой.

Эти люди во всех отношениях были лучше дворян. Дворяне играли в службу, телогреи несли службу. Дворяне кичились своим мундиром, телогреи гордились им, хотя он не блистал позолотой и кружевами, как у дворян. Их девиз, «За короля и святую веру», был запечатлен у них в сердцах, а не на шляпах, как у дворян. У них было черное знамя — знамя простого народа. На своих касках они носили мертвую голову. «Верен до гроба» — таков был смысл слова «телогрей»

Дворяне их ненавидели и распускали о них самые страшные небылицы. Наслушавшиеся этих сказок жители Толета боялись телогреев, как огня, ими пугали маленьких детей. Поэтому, освободившись после караула, они выходили в город в партикулярном платье. Когда их видели в форме, они были скованы строем и барабаном; лица их, стянутые жесткими ремнями касок, в самом деле были мало похожи на человеческие.

Но, сняв свои каски, они превращались в обычных людей, добрых, веселых и грешных. Они не прочь были и выпить, и сплясать, и позубоскалить, и притиснуть девушку, при случае и подраться — словом, они были людьми, а не бесчувственными аскетами, которые заняты исключительно службой и пением псалмов со своими попами. Правда, попы всегда ходили с ними в одном строю, но эти попы учили их читать и писать, учили их беззаветной преданности королю. По воинскому артикулу корпуса телогреев, один священник полагался на полуроту — пятьдесят человек, — и поставляла этих священников Коллегия Мури.

Офицерами у них были все-таки дворяне — люди несчастные, парии, презираемые блестящими гвардейцами и мушкетерами и не допускаемые в изящный cour carrée… Они смотрели на свою службу как на опалу и старались правдами и неправдами отделаться от нее, едва отслужив свой срок. Из крестьян были унтер-офицеры, а капитанских чинов достигали считанные единицы, имевшие из ряда вон выходящие заслуги. Зато это были настоящие командиры. Каждый телогрей знал капитана Гагальяна, командира одного из нижних полков; он был кумиром, идолом, на него только что не молились.

Верхними полками командовал полковник Арвед Горн, дворянин, однако среди дворянства белая ворона. Он, видите ли, заявлял, что дворянин есть не господин, а всего лишь старший брат крестьянина, что дворянину следует не угнетать крестьянина, но руководить им, не преступая границ доброго разума. Злые языки говорили, что ему легко так рассуждать: ведь у него ни кола ни двора.

Телогреи, со своей стороны, считали, что именно полковник Арвед Горн является их подлинным начальником — после короля. Дряхлый, изъеденный, словно проказой, придворной жизнью, граф Крион — для них не существовал. «Наша кукла», — называли они его.

Взвод телогреев под командой сержанта Ариоля Омундсена освободился с караула в Мирионе. Вернувшись строем в казарму, телогреи переоделись и разошлись кто куда. Им принадлежали целые сутки — до завтрашнего полуденного выстрела. Сержант задержался в кордегардии: у командира всегда были дела, которых не было у подчиненных.

Наконец он снял каску и потер челюсть, сдавленную стальными пластинками подбородника. У него была крупная голова с короткими волосами цвета мокрого сена; но в них, как и в больших усах, прикрывающих рот, обильно пробрызнула седина.

Омундсену было сорок восемь лет. Он был родом с острова Ре, и предками его, судя по фамилии, были выходцы из Дании или Норвегии — он этого не знал и никогда не стремился узнать. На острове Ре все были охотниками и рудокопами; и Омундсен был тоже и охотником, и рудокопом. Он завербовался в армию во время богемского похода, похоронив мать. Плакать о нем было больше некому. Он храбро воевал, отличился в боях, и король лично принял его в новообразованный полк телогреев. Из Венгрии Омундсен вернулся сержантом.

Он переоделся в скромное черное платье и стал думать, как бы ему провести свободное время. Собственно, думать было не о чем. На днях он купил книгу «Правдивое гисторическое описание прошлых дней Великой Виргинии, сочинено доктором Адисом Сильванусом на основании древних летописей, с прибавлением философии самого писавшего. Печатано у Альда Грима в Толете»… и так далее. Сержант предвкушал чтение за бутылкой вина: у него, как у всякого, были свои слабости. Чтобы продлить удовольствие предвкушения, он решил немного пройтись.

Надев круглую буржуазную шляпу, он вышел на улицу. Он шел не торопясь. Торопиться было некуда. Как всякий старый солдат, он умел насладиться свободной минутой, и все вокруг доставляло ему удовольствие — и свежий осенний воздух, и высокое серое небо, и желто-багряная листва деревьев, и камни знакомых домов. Мир был красив.

И жизнь была красива. У дверей одного особняка на скамеечке сидела кормилица с ребенком. Омундсен подошел, поклонился женщине и присел рядом с ней, сняв шляпу.

— Какое красивое дитя, — сказал он мягким голосом, неожиданным для его сурового облика.

— Да, он красавчик, даром что ему всего четыре месяца, — откликнулась кормилица. — Весь в мать, золотце мое.

— Дайте мне подержать ребенка, — попросил он, — вы устали. Он теперь спит, я не потревожу его.

Кормилица осмотрела незнакомца; его вид внушал доверие. Сержант осторожно принял на руки живой сверток. Младенец безмятежно спал в своем шелковом коконе; видны были, только его пухлые щечки и нос, круглый, как пуговка. Омундсен умиленно разглядывал его.

— Милый птенчик… — тихо сказал он. — Сейчас ты милый, но кем станешь ты, когда вырастешь?.. Скорее всего, беспечным гулякой и бретером, но и у тебя, возможно, будут дети, такие же, как и ты теперь… Скажите, чей это ребенок?

— Это сын кавалера Шелавара, сударь, — ответила кормилица. — Я выношу его на воздух, а то что ему за толк лежать в душных комнатах? Скоро наступят холода, вон уже и листья облетают.

— Да, листья облетают… — задумчиво повторил сержант, тихонько покачивая ребенка. — Таков от века установленный порядок мира. Человек рождается, возрастает, совершает добрые или злые дела, и умирает, оставив по себе добрую или худую славу… Природа же бессмертна. Она умирает и возрождается без конца, зато и в славе ей Господом Богом отказано…

Женщина смотрела на него с удивлением.

— Кто вы, сударь? По одежде вы будто ремесленник, а говорите, как священник…

— Я солдат, добрая женщина, — сказал Омундсен. — Священник учит людей, как жить, солдат убивает людей. Но он должен знать, за что он убивает. И солдат всегда верен своему долгу.

Глава XII ПАРОЛЬ: «ИОАННА»

Однажды утром сиятельный герцог Марвы, первый министр двора, войдя к себе в кабинет, обнаружил на ворохе бумаг записочку, даже не свернутую от постороннего глаза. Впрочем, она мало что говорила: на ней стояла только дата — 20 октября, и сверху пририсованы были довольно игривые крылышки. Увидев бумажку, всесильный министр ухмыльнулся и задумчиво опустился в кресло.

— Сегодня девятое, — пробормотал он. — Однако…

Он сидел, с удовольствием ощущая поднимающийся во всем теле холодно-горячий озноб, как перед верным выигрышем, который сам лезет в руки. Ему надо было встать, подойти к бюро и из тайного ящика вынуть некий список, но герцогу Марвы не менее других было ведомо наслаждение предвкушения.

— Торопятся… — бормотал он. — Торопятся жить, торопятся умирать… Это их право, да, это их право…

Наконец он встал и вынул список. Долго изучал его. Затем с улыбкой гурмана отметил несколько имен.

— Но как кстати, господа, — шептал он при этом.

Отставив руку, он долго любовался крестиками, сделанными и в списке.

— Кстати, господа, очень кстати! — шепотом воскликнул он, беззвучно ударив кулаком по столу.

В этот вечер телогреев выстроили — всех, свободных от очередного караула. Им велено было взять огнестрельное оружие и как можно больше зарядов. Они получили приказы и с наступлением сумерек тихо, поодиночке (это было подчеркнуто особенно: собраться незаметно) разошлись по назначенным постам. Они перекрыли все улицы, ведущие к Аскалеру.

Взводу Ариоля Омундсена досталась улица Ресифе. С Влатры дул холодный ветер; небо, заваленное тучами, было черно, как могила. Обычно молчаливые телогреи шепотом переговаривались. Их удивил и взволновал необычный приказ. Сержант, завернувшись в плащ, молча стоял у стены.

— Послушайте, сержант, — спросил наконец один из телогреев, — не знаете ли вы, зачем все это?

— Не знаю, товарищ, — сурово ответил Омундсен. — Во всяком случае, мы здесь исполняем свой долг. Ступайте на место.

У него был тонкий слух. Далеко-далеко за Влатрой, на колокольне собора Омнад, пробило два часа. Тьма была хоть глаз коли.

К нему подскочил телогрей, стоявший на углу:

— Сержант, на набережной группа людей. Идут на нас.

— Много?

— Думаю, с полсотни.

Одним движением Омундсен выпутался из плаща.

— К стенам! — скомандовал он шепотом, но его отлично услышал весь взвод. — Мушкеты!

Послышался беспорядочный топот. Шли толпой. Тем хуже для них. Сержант вышел на середину улицы: он был командир, он был обязан рисковать собой.

— Кто идет? — спросил он, подняв пистолет.

Ему ответил нестройный залп. Пуля с визгом стукнула в каску и отлетела, оглушив его. Он не услышал, как из толпы крикнули:

— Прочь с дороги, пес, волки идут!

— Огонь! — крикнул Омундсен и выстрелил сам. Пыхнули мушкеты телогреев. Перехватив пистолет за дуло, Омундсен кинулся вперед, увлекая за собой солдат «Кто-то предвидел это», — успел подумать он.

Робко брезжило утро. Перестрелка давно затихла на всех улицах, ведущих к Аскалеру. Впрочем, в мрачном доме на улице Витольмус никто не слышал ее и тогда, когда она была в разгаре: было слишком далеко. В этом доме стояла напряженная, болезненная тишина. Герцог Фрам, кусая губы, смотрел в черное окно.

— Почему никого до сих пор нет? — с усилием сдерживая себя, говорил он стоявшим за его спиной Кейлембару и баронету Гразьенскому. — Взяли мы наконец Аскалер или нет? Почему до сих пор не привезли даже француза? — Он резко обернулся. — Почему тихо, черт меня возьми вместе с вами?! Эта тишина выводит меня из себя!

Тяжело дыша, ворвался граф Респиги.

— Подступы к дворцам забиты телогреями! Наши люди погибли и бегут! Кто-то раскрыл наши планы! — выкрикнул он.

Сиятельный герцог Правона и Олсана, в прострации лежавший в кресле, позеленел и схватился за сердце:

— Господи Боже мой! Я так и знал!

Кейлембар молча вышел. Герцог Фрам, сцепив зубы, с каким-то интересом посмотрел на исковерканные страхом лица Респиги и баронета Гразьенского.

— Снова предательство, — констатировал он. Когда положение наконец-то выяснилось, к нему вернулось спокойствие. — Снова предательство, — повторил он. — Вы верите в высшие силы, господа? Что до меня — я очень хотел бы знать, какая ползучая гадюка олицетворяет эти высшие силы…

Баронет Гразьенский не выдержал его взгляда.

— Вы подозреваете меня?..

— Что?.. Ах нет, нимало… На это нужен особый талант…

Несмотря ни на что, сеньор Гразьена запетушился:

— Я не совсем понимаю ваших намеков, ваше сиятельство…

— Не трепещите крыльями, — оборвал его Фрам. — Скоро вам их и без того опалят.

Герцог Правон и Олсан кажется, был в обмороке. Граф Респиги воскликнул, стуча зубами:

— Что же мы время теряем? Надо бежать! Через час будет поздно!

— Уже давно поздно, — с улыбкой фаталиста произнес Кейлембар, появляясь в дверях. — Я только что узнал: ворота города заперты. Мы в мышеловке, как и следовало ожидать. — Выдержка у него была неимоверная.

— Город велик… — пробормотал граф Респиги, желая подбодрить себя.

Он ждал, что другие тоже скажут что-нибудь утешительное, но Фрам безжалостно погасил и этот слабый огонек:

— Предавший нас имел прежде всего поголовный список нашего братства…

Ему словно доставлял удовольствие страх Респиги-младшего.

Вошли граф Фарсал и маркиз Гриэльс, без кровинки в лице, поддерживающий левой рукой правую, висящую на перевязи. Скоро собрались почти все. На лицах господ был ужас: им уже мерещилась Таускарора, плаха и вообще черт те что. Один Кейлембар был невозмутим и спокойно стоял у стены.

Уже совсем рассвело. Ненужно желтели свечи.

— Где Баркелон? — спросил Фрам.

Никто не ответил ему. Герцог не повторил вопроса. Он прошелся по комнате, посмотрел на всех.

— Вы бы присели, господа, — буднично сказал он. — Пожалуй, я велю подать завтрак. Самое время подкрепиться в ожидании телогреев. Они могут заставить себя ждать, у них нынче много хлопот…

Между господами прошло легкое движение. Никто не решился подать голоса, но глазами все показывали друг другу: «Он с ума сошел…»

Фрам, не обращая на них внимания, продолжал неторопливо ходить взад и вперед, глядя в пол. Казалось, он размышляет над тем, где теперь искать выход, но, как ни странно, об этом он не думал вовсе. Выхода не было, и не стоило понапрасну ломать голову. Благородные соратники герцога Фрама были бы окончательно убеждены в том, что он спятил, если бы могли прочесть его мысли. Он восхищался Кейлембаром: тот вел себя как хорошо воспитанный гость на скучном вечере, а ведь ему более, чем всем остальным, пристало в отчаянии кусать кулаки. Ведь этой ночью, только что, погиб его батальон, триста дворян, его верных вассалов, триста шпаг, выкованных им самим…

Он пожертвовал ими для общего дела. Теперь он погиб бесповоротно. Если ему и удастся спасти жизнь, он — человек вне закона, преследуемый, неимущий, эмигрант, который не сможет найти даже пропитания. Ибо ни во Франции, ни во Фригии, ни в Риме, нигде — неудачников не жалуют.

И вот он стоит спокойно, как будто даже подавляя зевоту, тогда как остальные… Это единственный, кого здесь можно уважать.

О себе Фрам не думал.

Из-под бахромчатой скатерти, доходящей до полу, торчал белый клочок бумаги. Он торчал углом, словно кошачье ухо. Он дразнил: подними меня. Фрам смотрел на него и тут же забывал, как только белый треугольник исчезал из поля зрения.

Какой-нибудь осел обронил в суматохе, в первый час после полуночи, когда все в этой комнате дрожало в предвидении великих дел. Горячими голосами предлагались новые планы. Кейлембар требовал тишины, виртуозно ругаясь. Фрам собственноручно писал на таких вот клочках бумаги лозунги отрядам, чтобы не перепутались в темноте.

Теперь все это чушь, игра в Брутов. Лишний документ против волков.

И все же белый уголок дразнил: подними меня. Он как будто бы даже дергался от нетерпения. Герцог лениво нагнулся и поднял бумажку.

Он развернул листок, приготовившись состроить скучающую мину, но не успел сделать этого. Все мускулы его напряглись, а сердце забилось против воли. Он яростно сжал зубы, подавляя в себе желание заглянуть под стол. Словно бы чей-то вкрадчивый голос прошептал ему в самое ухо:

«Господин волк, вечером 20 октября в воротах „у дороги на Гантро“ будут стоять полупьяные красные колеты. Пароль: „Иоанна“. Можете быть совершенно спокойны — ни одна душа в городе не знает, где расположено ваше логово. Запомните, пароль: „Иоанна“. Счастливого вам пути, господин волк, и да хранит вас Бог».

Лианкар вошел без доклада.

— Простите, Ваше Величество, — бросил он, — сейчас не до церемоний.

Жанна подскочила с места.

— Что случилось?

— Не пугайтесь, Ваше Величество, — сказал он, подходя к ней, — все уже позади.

Разумеется, она испугалась. Он, собственно, этого и хотел. Глядя в ее расширенные глаза, он четко, деловито доложил:

— Я раскрыл гнусный заговор против Вашего Величества. Сегодня ночью была сделана попытка овладеть дворцами, захватить Ваше Величество и арестовать преданных вам министров. Заговорщики разбиты, часть их уже арестована. Военной силой заговора были гвардейцы Кейлембарского батальона. Во главе заговора стоят подлые изменники герцог Фрам и принц Кейлембар, с которыми Ваше Величество обошлись столь милосердно и справедливо. Это все, Ваше Величество, что я знаю сейчас.

При первых звуках этих невероятно страшных слов Жанна почти физически ощутила присутствие чего-то черного, не имеющего определенного образа; ясно было только, что это надвигается все ближе и сейчас раздавит, уничтожит ее. Она едва удержалась, чтобы не оттолкнуть руками этот призрак. Все-таки ей не хотелось, чтобы Лианкар видел этот жест; она попятилась, села в кресло и вцепилась в подлокотники. Косточки пальцев побелели от напряжения.

Наконец черный призрак потускнел и опал: герцог Марвы перестал говорить. Кажется, она должна была что-то сказать, но ей не хватало воздуху Тогда Лианкар добавил:

— Я взял на себя смелость отрядить верхние полки телогреев и Отенский батальон на подавление мятежа. Мушкетеры охраняют дворцы, жизнь Вашего Величества в полной безопасности. Ворота города заперты, не знающий пароля не выйдет за стены. Мы выловим всех изменников, которые находятся сейчас в Толете.

Жанна несколько раз пыталась заговорить, но голоса не было. Наконец она прошептала:

— А в городе… идет сражение?

— О нет, Ваше Величество, бой прекратился с рассветом как только изменники поняли, что их дело проиграно. Сейчас по всему городу идут розыски. К ночи все будут взяты под стражу.

— Спасибо вам, сударь… — прошептала Жанна.

— Время не ждет, Ваше Величество… Простите, я должен мчаться в Мирион…

— Да, да… Поезжайте, герцог, я полагаюсь на вас…

Лианкар отдал короткий военный поклон и вышел, не поцеловав ей руки. Это было сделано не без умысла. Он хотел показать ей, что в случае нужды он сразу превращается из гибкого придворного в твердого, быстрого в решениях, солдата. Впрочем, он старался напрасно: Жанна ровно ничего не заметила.

Она была близка к обмороку. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно — когда она представила себе то, что чуть-чуть не случилось этой ночью, пока она спокойно спала и ничего не знала… Она представила себе, как ее неожиданно будят, как ее слепит пляшущий свет факелов и сверкание лат и копий, представила себе, как ее, теплую со сна, вытаскивают из постели перед Фрамом и Кейлембаром… Именно так все могло быть этой ночью, пока она спала и ничего не знала… «Господи! За что? За что они так ненавидят меня? Ведь я желала им добра. Железный принц Кейлембар… Недаром я боялась — да, именно боялась! — его лица. Но я совсем поверила в него, когда он подарил мне своих гвардейцев, я не могла и подумать, зачем он подарил их мне… Страшный герцог Фрам, которого опасался даже мой наставник и которого я боялась заочно… он оказался совсем не страшным, когда он был вот здесь, в этой комнате, и благодарил за мою монаршую милость… Боже мой! Мы поговорили о книгах, которые он читает, мы беседовали о философии… И уже тогда, две недели назад, произнося какие-то фразы об Аристотеле, он уже знал сроки — вот эту ночь, когда я спокойно спала… Да, теперь я помню его взгляд — это был взгляд палача, пришедшего посмотреть на свою жертву, да, да… Именно так он и смотрел на меня… Боже мой, Боже мой!»

Жанна застонала в голос. Ее колотила нервная дрожь; крепко сжимая подлокотники, она полулежала в кресле, чтобы не бежать куда глаза глядят, от смертного ужаса, охватившего ее всю.

Так прошло немало времени. Тишина постепенно успокаивала ее. Девушка перевела дыхание, отпустила подлокотники, обеими руками вытерла лицо, покрытое холодным потом.

«„Боюсь, что старые распри не забыты“. Так сказал Вильбуа. Я не поверила ему, но он был прав. Вот она, ненависть, передаваемая в наследство, от отцов к детям, от предков к потомкам. Я думала, что мягкостью и теплотой смогу растопить этот старый лед, я, можно сказать, собственной грудью прикладывалась к нему, а мне ответили ножом! Так, господа! Ну, если вы наследуете ненависть, то и я — что бы там ни было — я тоже дочь своего отца. И мне тоже кое-что передано в наследство. Я королева Виргинии, я. Правление королевы Иоанны начинается сегодня».

Жанна встала. Ноги держали ее твердо.

— Стыдно, Ваше Величество, — сказала она вслух, — вы плохо усвоили уроки герцога Матвея. — Вы решили, что раз вы королева, то вас любят все, и вы стали устраивать маскарады и показывать господам свои ножки. А господа тем временем свивали вам петлю, Ваше Величество, и вы только с Божьей помощью не угодили в нее. И не оправдывайтесь тем, что вы рассчитывали воздействовать на господ мягкостью, — герцог Фрам и принц Кейлембар только посмеялись бы над вашими оправданиями. Сегодня вы получили урок, Ваше Величество, так будьте же королевой, parbleu[33]!

Она совершенно овладела собой. Ей захотелось в город, видеть все своими глазами.

— Карету, конвой, — резко сказала она влетевшему на ее звонок дежурному офицеру. — Я еду в Мирион.

Затем она позвала Эльвиру, приказала подать дорожный плащ.

«Вот вам и еще урок, Ваше Величество, — сказала она (про себя, потому что Эльвира застегивала на ней плащ), — вы поверили в Кейлембара, а он оказался изменником. Вы сомневались зато в герцоге Марвы, а он оказался вашим вернейшим слугой»

Мушкетеры охраняли Аскалер. Все двери, галереи, ворота были под прицелом из мушкетов. Там, где обычно они стояли поодиночке, сегодня их было трое-четверо. Впрочем, подобная предосторожность сейчас была излишней, даже смехотворной: мятежники могли проникнуть во дворец разве что с целью спрятаться от разыскивающих их телогреев.

Грипсолейль, охранявший, в числе прочих, Садовую лестницу, разумеется, отлично понимал это и даже выразился в том смысле, что сейчас они охраняют не королеву, а страх королевы.

В патруль Садовой лестницы входили, кроме него, ди Маро и ди Биран; четвертым был Гилас — приятель ди Бирана, в остальном же личность довольно серая. Мушкеты на сошках были нацелены на стеклянную дверь, за которой виднелся внутренний сад. «Патрулировать» никто из мушкетеров и в мыслях не имел. Они сидели на ступеньках мраморной лестницы, отлично видя все, что делается в саду, — вернее, что делалось бы в саду, так как в саду не было ни души. В этот уголок дворца редко заходили — но даже если бы зашли, то мушкетеры услышали бы шаги издалека: за их спинами был длинный гулкий коридор.

Гарантированные от всех случайностей, мушкетеры заскучали. Грипсолейль принялся, по своему обыкновению, чесать языком.

— Я был прав, господа, — говорил он, — когда пророчил вам насчет кейлембарских молодцов. Они осмелились посягнуть на королевскую власть и погибли. За дело, — прибавил он довольно двусмысленно. — Осталась вторая часть моего пророчества: доля участия в заговоре сиятельного герцога Марвы. К сожалению, здесь вы не получите столь же явных доказательств моей правоты, ибо дело это сварили келейно, поскольку оно деликатного свойства и может скиснуть от нескромных взоров. Ясно одно — заговор продан, продал же его Лианкар…

— Мне интересно, откуда вы берете такие сведения, — сказал ди Биран, удерживая негодующий жест ди Маро. — Уверенность, с которой вы все это сообщаете, заставляет думать, будто вы, прошу извинить, причастны к заговору…

— Я обязан этим, как вы их называете, «сведениями», сударь, исключительно моей логике, — самодовольно ответил Грипсолейль. — Я сопоставляю известные всем факты и мысленно довожу их до логического конца. Как вы видели, я не ошибался.

— А, — сказал ди Биран. — В таком случае вам следовало бы, наверное, быть первым министром у королевы.

— Или где-нибудь в другом месте, — заметил ди Маро, не совладавший со своим голосом.

— Уж не намереваетесь ли вы угрожать мне? — спросил Грипсолейль тоном искреннейшего изумления.

— Мне просто не нравится ваша логика, — отрезал ди Маро. — Я вижу в ней стремление оклеветать совершенно неизвестного вам человека. На мой взгляд, это недостойно дворянина.

— В самом деле, — поддержал ди Биран. — Мы лишены вашего пророческого дара и видим только то, что Лианкар честно выполняет свой долг.

— Ну и отлично, — сказал Грипсолейль, — и не произносите имени Лианкарова всуе, да еще так громко. А то как раз лейтенант нагрянет… Сойдемся на том, что мне не нравится эта французская рожа…

— В это можно поверить, — желчно сказал ди Маро. — Слишком многие рожи вам не нравятся.

— Ну да, и разве я не прав? — нараспев спросил Грипсолейль. — Двор подл, дворянство развратно… Благородных имен много, но благородных душ мало: мужчины негодяи, женщины безнравственны. — И он засвистал какой-то похоронный мотив.

Маро с досадой дернул плечами, но промолчал. Воцарилась тишина.

— Выпить бы сейчас… — пробормотал Гилас, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— И при хорошей девочке на закуску, — подхватил Грипсолейль. — Ди Маро, не обижайтесь на меня. Вы любите некоторых вельмож, я — нет, но мы с вами, кажется, одинаково любим женщин. Я знаю, вы не из породы монахов, и ди Биран может подтвердить…

Ди Маро не сразу, но отошел. Грипсолейль втянул его в оживленную беседу о женских прелестях. Этот предмет был близок и понятен всем. Ди Маро сообщил, что ныне взял в осаду некую дворяночку, «надоело третье сословие».

— Девицу? — полюбопытствовал Грипсолейль.

— Нет, мужнюю жену, — усмехнулся ди Маро. — Это самое лучшее. Девицы приятны, спору нет, но до них куда труднее добраться, их надо всему учить, а это требует терпения. К тому же некоторые девицы настолько глупы, что пытаются навязывать кабальные обязательства. Это уж ни на что не похоже. Вдовы также страдают этим последним недостатком. Мужняя жена не имеет ни одного из перечисленных изъянов. Она часто изобретательнее и щедрее вдовы, ибо, во-первых, сказано, что нужно восемнадцать мужчин, чтобы одну женщину полностью удовлетворить, во-вторых, наставить мужу рога женщина считает мало не своим долгом. Это плод запретный, и потому он так привлекателен для женщин…

Ди Маро увлекся. Все слушали его лекцию с большим интересом, и настроение было самое мирное, но Грипсолейля черт дернул за язык, и он, разумеется, не удержался:

— Лично я, — заявил он, — предпочел бы королеву, если бы был выбор. Даже если она и девица. Помните, господа, праздник летом в замке Л'Ориналь? Какая она была миленькая и вкусненькая в своем мальчишеском костюмчике и сапожках?.. Эх, черт, подумал я, вот снять бы с нее сапожки и все остальное — вот где можно было бы порезвиться… Ну и конечно, пока я глазел и разевал рот, этот рыжий верзила Камарт из взвода ди Ральта сбил с меня шляпу…

Ошеломленный ди Маро не успел и слова сказать, как Гилас брякнул:

— Я скорее взял бы Черного Принца. Я сторонник брюнеток.

— О вкусах не спорят, — сказал Грипсолейль. — Самое печальное то, что девочка достанется этому поганому французу… Ну, пусть бы Вильбуа, я согласен — так нет же, Вильбуа теперь далеко, а этот здесь… Организовал заговор, тут же его продал, извольте платить за верную службу! Ваше Величество, не угодно ли поднять платьице?..

Ди Маро вскочил:

— Еще одно слово — и я убью вас на месте!

— Ну зачем же, — лениво ответил Грипсолейль, глядя снизу вверх на разъяренного ди Маро. Он нисколько не испугался. — Хотите честную дуэль, как принято между благородными дворянами? Пожалуйста, я готов, как только нас сменят, что, надеюсь, произойдет скоро… Секунданты налицо. Идет?

— Возьмите! — Ди Маро кинул ему свою перчатку.

— У меня нет, — сказал Грипсолейль, ловя ее на лету. — Я заложил свои в кабаке. А эти у вас откуда? Первые знаки благосклонности мужней жены?

Ди Маро отсел на другой край ступеньки и там фыркал, как кот. Грипсолейль, играя желтой кожаной перчаткой, подсыпал соли на его раны:

— Неплохая вышивка… и совсем еще не потерлась… Вы счастливец, ди Маро, если вас так любят женщины… Не сердитесь, ди Маро, я никогда не желал вам зла… Если хотите, я дам вам фору в два удара, обрежьте мой длинный язык…

Ночь опустилась черная и плотная, классическая ночь для злодеев, желающих привести в исполнение свои злодейские замыслы — или скрыться, если замыслы не удались.

Гвардейцы Марвского батальона, стерегущие запертые Гантранские ворота, меньше всего думали об этом На улице было холодно, зато в караулке трещал очаг и багрово светилось вино в бутылках. Добрые господа помнили о солдатах, которые вынуждены терпеть холод и дождь во имя служения королеве. Поэтому солдатам оставалось только восхвалять господ. Лейтенант, сидящий во главе стола, подавал пример. Время от времени он высылал кого-нибудь посмотреть, все ли в порядке. Разумеется, все было в порядке.

Один из гвардейцев, Монир, чернявый и тщедушный субъект, вел себя иначе, чем другие. Никто ни о чем не думал, он один был погружен в размышления. Все были уверены, что беспокоиться не о чем, — Монир, казалось, был обратного мнения на сей счет. Он то и дело выскакивал на улицу, отговариваясь тем, что угорел от жары; впрочем, на него никто не обращал внимания. Монир явно кого-то ждал и нервничал. Когда пробило одиннадцать, он вышел на улицу и стоял там, коченея от ветра. Прочие гвардейцы не заметили его отсутствия: они играли в кости.

Около половины двенадцатого к воротам подъехала группа всадников. Качающийся над караулкой фонарь позволил разглядеть, что их было человек двадцать, они были в монашеских плащах, под капюшонами.

Монир шагнул им навстречу.

— Пароль? — спросил он с сильно бьющимся сердцем.

Герцог Фрам скрипнул зубами: надо было произнести ненавистное имя… Проползло несколько страшных секунд молчания. Наконец он выдавил, дотронувшись рукой до лба:

— Иоанна…

Вышел лейтенант, привлеченный стуком копыт.

— Кто такие? Пароль?

— Они знают, — поспешил вмешаться Монир. Ему уже мерещились вынутые пистолеты. — Это члены конгрегации Мури, едущие в Марву, я не ошибся, господа?

Передний всадник ответил;

— Нет. Мы торопимся.

— Сию минуту! — засуетился лейтенант. — Эй, отпереть!.. Чертова погодка, господа мурьяны, вы рискуете промокнуть до костей, начинается дождь. Но святая служба не терпит проволочек, я понимаю. Видимо, по делу проклятых мятежников?..

Монир был близок к обмороку. Однако другой всадник строго, но спокойно ответил:

— Мы не имеем права говорить о нашей святой службе.

— О да, конечно! Я понимаю! Сейчас вас выпустят! Может быть, по стаканчику вина на дорожку, господа?

Фрам не слышал всей этой болтовни. Он был зол и мрачен, как окружающая его ночь. Все, кроме него, были уверены, что это спасение; он не сказал им, что это могла быть и ловушка. Лично он готов был поклясться, что это именно ловушка. Но когда обнаружилось, что это отдушина, сердце его переполнилось яростью, тем более жгучей, что она была бессильна. Она заполнила его всего, не оставив места даже для самой маленькой искорки радости. В самом деле, радоваться было нечему. Его выследили и провели, как мальчишку, а теперь его выпускают — играй дальше, заговорщик, пока нам это выгодно! И он бессилен! Совершенно бессилен! О Бог и все его ангелы!

Сат-тана, как говорит Кейлембар, он совсем не уверен, Что не увозит в числе двадцати двух, что едут с ним, того же французского шпиона, который предал их и теперь по указке патрона выводит их из западни. Но кто это? Кто?! О, если бы знать!.. «Иоанна»… Лианкар придумал все, даже и это последнее унижение. Ну хорошо же, он и заплатит за все. Сиятельный герцог допустил ошибку в этой игре — он дал нам уйти. «Вы просчитались в октябре семьдесят пятого, ваше сиятельство» — так скажут этому красавчику, когда он повиснет на дыбе…

…Ворота наконец отперли. Лейтенантишка крутил шляпой, что-то дружески кричал. Лигеры отвечали ему словами и жестами. Уж эти-то рады, что вырвались Трусливое племя, вот уж воистину волки…

Слава Богу, все сошло благополучно. Монир вернулся в караулку, дрожащими руками налил стакан вина и судорожно выпил.

Глава XIII ЗИМА

Кровь, пролитая на уличные камни, сходит быстро, тем более в осеннее время, когда часты дожди. Через два дня ранние прохожие, видя кровяные пятна на плитах площади Мрайян, безошибочно решали: «Ночью была дуэль». Согласно славной традиции виргинских мушкетеров, Грипсолейль при свете факелов дрался с ди Маро и ранил его, после чего они помирились.

На третий день глашатаи объявили на рынках, что гнусный заговор против Ее Величества раскрыт и заговорщики наказаны по заслугам. В некоторых углах города это сообщение выслушивали с удивлением: до них даже слухи о каком бы то ни было заговоре не успели дойти.

Герцог Фрам обладал преискусной, тончайшей шпагой, но когда он направил ее в сердце Виргинии, дабы поразить его, он встретил шпагу еще искуснейшую, бесшумно и верно отразившую удар.

Гроза пронеслась, не оставив следов.

Гроза пронеслась и в душе Жанны, оставив глубочайшие следы. Юная веселая девочка превратилась в маленькую строгую женщину. Ее голос, жесты, голубые глаза были как будто бы все те же, но под глазами залегли синие тени, и во взгляде мерцали льдинки. Льдинки позванивали теперь и в ее редком смехе, и в интонациях голоса. Она похудела до прозрачности, Всегда стремившаяся быть одетой дразняще, она теперь со всей тщательностью скрывала от посторонних взглядов свое тело. На ней видели только глухие испанские платья из тяжелых плотных материй, оставляющие открытыми только узкие кисти рук и узкое лицо, окруженное брыжами воротника. Больше не было веселой девочки Жанны, новой драгоценной игрушки придворных — была королева, Ее Величество Иоанна Первая. Она бросила играть и начала править. Ибо не было еще правления без крови, проливаемой именем правителя. И Жанна видела и слышала, как кровь пролилась ее именем.

Сиятельного герцога Марвы никто не успел предупредить, и поэтому появление королевы в Мирионе было для него неожиданностью. На какую-то секунду в лице его промелькнула растерянность, но Жанна не заметила ее — она сама была слишком взвинчена и возбуждена, хотя на улицах, по которым она ехала, не было заметно никаких следов. Но ей чудились и трупы, и кровь, и дым пожаров.

Не успели они разменяться первыми фразами, как со двора донесся долгий душераздирающий вопль, прорезавший воздух и стены. Жанна сильно вздрогнула и как-то сразу побледнела.

— Что это, герцог, что это такое?

Лианкар уже овладел собой. Он играл роль солдата, верного меча своей королевы, но притом учтивого солдата.

— Это арестованные, Ваше Величество, — доложил он с изящным поклоном. — С ними обходятся не совсем вежливо… Наши люди взбешены гибелью своих товарищей, павших от рук подлых мятежников, я не в силах сдержать их ярости… Война есть война, Ваше Величество…

В то же время его рука за спиной делала бешеные знаки офицеру, стоящему у дверей: немедленно прекратить!

Офицер понял и исчез. Новый крик, несколько глуше первого, донесся со двора. Жанна кинулась к окну герцог пытался удержать ее за рукав:

— Ваше Величество, лучше не смотреть.

Но в этот миг ее самообладание висело на волоске.

— Вы посмели коснуться меня? — Лианкар даже испугался.

Глянув в окно, Жанна невольно вскрикнула:

— Боже мой!

Двое людей в страшных красных костюмах волокли по двору совершенно голого человека. Все тело его было исполосовано, кожа на боках висела кровавыми клочьями, а ноги до колен были словно в каких-то толстых багрово-синих чулках. Человек безвольно мотал головой и был видимо, уже не в себе. Возле подвальной двери, к которой его подтащили, корчился другой, только что пронзенный двумя шпагами. Над ним стояли гвардейцы в брусничных колетах — они вытирали свои шпаги и пинали сапогами умирающего. Это его крики слышала Жанна.

Посреди двора кучкой стояли пленные под охраной телогреев — израненные, избитые, затравленные. Они молча смотрели, как проволокли их товарища после пытки как умирал его брат, обезумевший от этого зрелища. Они были готовы ко всему: они были побеждены.

Впрочем, для Жанны было довольно и двух секунд этого зрелища. Едва успев воскликнуть «Боже мой!», она почувствовала, что пол уходит у нее из-под ног, мир подергивается мраком и вообще наступает смерть.

Она очнулась на руках у Лианкара. Что-то было не так — или в его лице, или в том, как он поддерживал ее, чтобы она не упала. Она пошевелила плечами и прошептала:

— Помогите мне сесть.

Герцог со всей почтительностью, под локотки, усадил Жанну в кресло. Краем глаза он заметил, что посланный им офицер появился на дворе. Слава Богу.

Жанна прислонилась виском к твердой резной спинке кресла. Ей было мутно и нехорошо. Сердце словно растаяло — она совсем не ощущала его. Лианкар подал ей воды, но она выронила стакан и облила все платье. Это было второе потрясение, второй страшный испуг за сегодняшний день.

Герцог предложил послать за лекарем, за слугами. Она с усилием покачала головой.

Как подобает учтивому солдату своей королевы, он опустился перед ней на одно колено, чтобы не смотреть на нее сверху вниз.

— Ваше Величество, — спросил он с должными интонациями, — верите ли вы мне?

— Да, сударь, — прошептала она, глядя в его открытое благородное лицо. Это было лицо рыцаря без страха и упрека.

— Благодарю, Ваше Величество. Мне крайне прискорбно, что вы видели здесь проявление жестокости, но она столь же печальна, сколь и необходима. И если бы Ваше Величество изволили спросить меня: «Герцог, там проливали кровь?» — я ответил бы: «Да». И если бы Ваше Величество спросили меня: «Герцог, там пытали людей?» — и на это я ответил бы: «Да», и все они заслуживали этого.

Он встал на ноги и твердо закончил:

— Ваше Величество, враги говорят: «Или мы, или они»

Жанна, как заклинание, затвердила себе эти четыре слова. Она подписала несколько десятков смертных приговоров. Она попробовала даже читать протоколы допросов, но это оказалось чрезмерным испытанием для нее, ее чуть не стошнило, и она вынуждена была бросить. Коснувшись только мизинчиком этого кровавого и корчащегося мира, Жанна провела несколько ночей в тисках кошмаров после чего в ней и совершилась крутая перемена. Придворные поражались, глядя на нее. Одна только Эльвира знала тайну Она знала, сколько было пролито слез, сколько было жалоб и стонов в темноте королевской спальни. Она помнила, как судорожно прижималась к ней Жанна, засыпая и вздрагивая во сне, как ребенок. Она сама плакала вместе с ней. Она знала, какой ценой дается Жанне твердость.

Мало-помалу кризис миновал. Из Италии пришло теплое, дружеское письмо Вильбуа. Кампания шла успешно. Распорядок жизни Жанны принял более или менее четкие формы.

Вставала она рано. Церемонии королевского одевания, приемов в постели и тому подобное, так и не успевшие внедриться, были вовсе отставлены. Юная королева жила, как послушница, и работала, как простой чиновник. После завтрака она принимала Лианкара и министров с докладами. Дело шло строго, без улыбок и шуток. Полуденная пушка была ее сигналом к обеду. Если оставались какие-либо вопросы, к обеду приглашались министры, в остальных случаях она обедала с Эльвирой. С двух часов она давала аудиенции иностранцам, купцам и банкирам. В четыре, покончив с делами, она уединялась в своем интимном кабинете, рядом со спальней Окна его выходили в печальный, обнаженный сад. Посматривая на унылые ветки деревьев, Жанна мужественно читала философов и отцов церкви, делала выписки. В эти часы даже Эльвира не имела права беспокоить ее.

Она завела себе черную бархатную шапочку с кисточкой на длинном шнурке. Эта кисточка постоянно болталась у нее перед глазами, и когда Эльвира однажды заметила, что кисточка мешает, Жанна серьезно ответила:

— Вовсе нет, она помогает мне думать.

Ужин был в семь часов. После ужина королева чинно сидела при свечах с фрейлинами. Это была единственная дань этикету. Здесь бывала принцесса Каршандарская, с которой Жанна сдружилась еще летом, в замке, и Каролина Альтисора, графиня Менгрэ — но ей-то полагалось присутствовать по должности, как первой статс-даме. Капитан мушкетеров, господин де Милье, лично стоял на карауле у дверей. Заходили Гроненальдо и Лианкар, пытались острить, но их острословие, не находя отзвука, угасало, как огонь в безвоздушном пространстве.

Девицы занимались каким-нибудь рукоделием. Эмелинда ди Труанр бесполым голосом читала вслух «Нравоучительные и боголюбивые новеллы» официального писателя конгрегации Мури, отца Аврэма Чалка. В девять часов Эльвира провозглашала: «Время сна королевы». Жанна уходила к себе по галерее, где за портьерами не дыша стояли телогреи.

Аскалер был тих, темен и пустоват. Ни праздников, ни балов, ни театральных представлений. В городе говорили: «Королева молится».

В первых числах ноября, в один из бледно-серых тихих дней, королева принимала Ренара с торговыми бумагами. Граф Манский излагал ей проект основания биржи в Прене для расширения торговли с Англией и Нидерландскими штатами. Местный «сюзеренчик», как он выразился по старой памяти (король Карл не порицал подобных выражений), чинил ему препоны. Жанна обещала обуздать его.

Чувствуя, что момент благоприятен, первый делец Виргинии поделился с Ее Величеством своей заветной мечтой: перерезать каналом полуостров Кельх, чтобы корабли из северных портов, а также фригийские суда имели более короткий путь в океан. Дело было великое, но и выгоды оно сулило великие. Опять-таки беда: Кельх принадлежит вассалам герцога Кайфолии, а они ни о чем не желают слышать, сидят, как собаки на сене…

Эта идея чрезвычайно увлекла Жанну. Она потребовала карту и занималась с Ренаром часа два. У того были уже готовы приблизительные выкладки расходов, которые возьмет постройка. Он уверял, что королевская казна должна будет сделать самый незначительный взнос: главные суммы дадут купеческие компании, ибо они заинтересованы в деле прежде всего. Купцы Фригии, вне всякого сомнения, также примут участие в предприятии. «Граф, пишите им сегодня же!» — воскликнула Жанна с былой непосредственностью. «Боюсь, что мы делим шкуру чужого барана, — возразил банкир, — ведь пока еще Ваше Величество не можете распоряжаться Кельхом по своему разумению…»

Жанна запнулась, глядя на него.

— Вы сказали «пока еще»! — воскликнула она — Вы правы. Кельх еще не мой, но это ненадолго! Вот вам слово королевы!

И она протянула ему руку, которую он поцеловал.

В половине шестого в Аскалере появился Лианкар. Он обратился к Эльвире:

— Синьора де Коссе, мне необходимо повидать Ее Величество.

— Но вы же знаете, ваше сиятельство, час неприемный… Королева не любит, чтобы ее беспокоили именно в это время.

— Я знаю это, прекрасная синьора. Посему я заготовил Ее Величеству вот эту записку. Не откажите в любезности передать ее, и если государыня соблаговолит принять меня, я буду здесь.

— Хорошо, я попытаюсь, — сказала Эльвира.

Она прошла прямо в интимный кабинет. Жанна уютно сидела с ногами на диване. В своей черной скуфейке она походила на университетского профессора.

Эльвира неслышно приблизилась к ней. Жанна увлеченно читала, зажав зубами кончик шелковой кисточки.

— Жанета… — прошептала она.

— М…? — отозвалась Жанна, не разжимая зубов.

Эльвира опустилась на пол перед диваном, взяла руку Жанны и провела ею по своему лицу.

— Что ты? — спросила Жанна, оторвавшись от чтения. — Что, уже семь часов?

— Прости, что я помешала тебе. Но Лианкар здесь… Он просил передать тебе эту записку.

Жанна взяла записку, развернула ее, еще не отрешившись от того, что она читала. Но она тут же побледнела и задрожала.

— Что там такое? — вскочила Эльвира.

— Опять… О Боже мой… — Жанна сорвала свою скуфейку и швырнула ее на пол. Эльвира перехватила ее пляшущие руки, крепко прижала к себе. Жанна тяжело дышала.

— Успокойся, Жанета, успокойся, душенька, — тихо сказала она. — Не дрожи так. Я с тобой. Ты примешь Лианкара?

Жанна с усилием овладела собой.

— Да, я приму его… Сейчас… через пять минут… пригласишь его в комнату с глобусом…

— Постой, я поправлю тебе волосы. Вот так… Выпей воды…

— Нет, не надо, уже прошло… — Жанна глубоко вздохнула. — Фу, как глупо… Ну, иди, Эльвира, к нему… Не бойся за меня, — она улыбнулась. Эта улыбка успокоила Эльвиру.

Жанна вышла в свой официальный кабинет и села за стол короля Карла. Сердце ее билось немного чаще, чем хотелось бы. Через минуту со своим «почтительнейше припадаю…» появился Лианкар.

Она невозмутимо выслушала положенные этикетом слова. Знаком предложила ему сесть. После паузы произнесла:

— Я получила вашу записку, сударь, и вынуждена была прервать свои занятия. Дело показалось мне немаловажным. Те люди, о которых вы пишете, — арестованы, надо полагать?

— Более того, Ваше Величество, они уже в Таускароре.

— Вот как? И давно они там? Почему вы ничего не сообщили раньше?

В ее голосе проскользнуло раздражение. Герцог Марвы был сама преданность и верность:

— Ваше Величество, они там всего два часа. Мне хотелось, чтобы дело было верное. Сейчас они за надежными замками, а там им могли устроить побег или отбить по дороге… хотя все меры были приняты, но мало ли чего не бывает. Если бы это, не дай Господи, случилось — каков бы я был тогда в глазах Вашего Величества.

Объяснения Лианкара были искренни, но далеко не всегда искренность бывает к месту. Но, во-первых, он не ожидал от нее подобного вопроса, а во-вторых, услышав его, решил, что сейчас она пребывает в напряжении и прислушается к его искреннему тону, не поняв сути его объяснений. Но он ошибся. Жанна как раз выслушала его с полным вниманием, она поняла все и, разумеется, не могла не подумать: «А если бы они и в самом деле сбежали, вы попросту умолчали бы обо всей этой истории, мой герцог?.. И вам, и вашей королеве было бы спокойнее, не так ли?..»

Но вслух она спросила.

— Велось ли следствие?

— Ваше Величество, эти господа оказались не из лучших, — пренебрежительно сказал Лианкар. — Они сразу сознались во всем. Они должны были поднять мятеж в Кельхе, точнее, в Торне и Прене, которые господствуют над всем краем. В их цели входило провозгласить власть Лиги сразу же по получении благоприятных вестей из Толета — по их расчетам, дней через пять-шесть после словом, в конце октября. Но то ли у них кончилось терпение ждать, то ли их ввели в заблуждение — первого ноября они выступили Верные Вашему Величеству офицеры были через меня предупреждены, и мятеж был задушен самой малой кровью, да и то с их стороны…

— Постойте, герцог, — перебила его королева, — но почему же вы не арестовали их раньше, если знали? Вы говорите, что предупреждали офицеров.

Королева становилась опасна.

— Ваше Величество, я не мог этого сделать. — Я имел подозрения, но никаких прямых улик.

— Благодарю вас. Ну, а их соучастники?

— О, жалкая кучка в сорок человек.

— Так мало?

— Они рассчитывали действовать более именем Лиги и своего сюзерена герцога Фрама, нежели силой оружия Все они заключены в цитадели Торна.

— Очень хорошо, — холодно сказала Жанна. — Как вы полагаете об этих людях, они заслуживают смерти?

— Безусловно, Ваше Величество.

— Так они получат ее. Скажите прокурору Масару, что завтра в это время я желаю иметь готовый приговор.

Сиятельный герцог Марвы украдкой отер взмокший лоб.

«Положительно, она становится королевой», — подумал он, покидая кабинет.

В этот вечер Жанна не пошла к фрейлинам. Не стала она и ужинать. Она потребовала побольше свечей и неустанно ходила по кабинету, время от времени останавливаясь у стола и делая заметки свинцовым карандашом. Пальцы у нее были черные. Эльвира сунулась было к ней — Жанна нетерпеливо махнула на нее рукой: «Уйди, уйди, не мешай…»

Ей надо было еще справиться с раздражением. Она сердилась на себя за свою давешнюю слабость — хорошо еще, в присутствии одной Эльвиры. Но в тот день… так глупо хлопнуться на руки Лианкару… Нет, господа, решительно хватит с нас обмороков. Государь не должен уклоняться от сути зла, ежели это необходимо. Или мы — или они.

Внезапно она остановилась осененная новой мыслью:

«Прен, Торн, Кельх! Планы графа Манского! Теперь они станут реальностью наверняка Кельх будет собственностью короны, я навечно отторгну его от Кайфолии А все эти „сюзеренчики“ завтра же умрут Ради вящей государственной пользы, как говаривал мой дорогой наставник. Но как кстати, однако, эти господа затеяли свой бунт! Я обещала Ренару, что помогу ему, и я ему помогу! И как скоро! Ах, господа, право, я благодарна вам за ваш мятеж!»

И она рассмеялась счастливым королевским смехом.

Первый вопрос, который Жанна задавала герцогу Марвы на каждой утренней аудиенции, был «Где Фрам и Кейлемоар?» Вдохновители заговора словно провалились сквозь землю, «ушли, как вода меж пальцев», это выражение приписывалось мушкетерам, и если так, то автором его несомненно был Грипсолейль. Герцогу Марвы очень не нравились эти слова, ибо они таили в себе намек, бросавший на него довольно-таки черную тень. В самом деле, если подумать, то вода была между пальцами; почему же не нашлось средства удержать ее? Жанна услышала это выражение от фрейлин и подумала над ним, и в результате в ней вспыхнуло первоначальное инстинктивное недоверие к Лианкару Сиятельный герцог нервничал и чувствовал себя неважно до тех пор пока ему не удалось представить королеве неопровержимые доказательства того, что Фрам и Кейлембар находятся за пределами досягаемости, во Франции: собственноручное письмо Фрама к одному из своих доверенных лиц, посланное из Нанси и датированное 25 ноября Письмо было подлинное.

Прочтя его, Жанна немного успокоилась. Страшный герцог Фрам, решив, по-видимому, взяться за прерванные политикой научные упражнения, просил переслать ему в Нанси некоторые книги из Дилионского замка — список их прилагался. «Вы уже арестовали и адресата?» — спросила Жанна странным тоном. Оказалось, что нет он так спешил сообщить эту новость Ее Величеству, что не успел… «И очень хорошо, что не успели, — сказала королева с прежней двусмысленностью. — Распорядитесь немедля послать книги в Нанси».

Все же подозрения Жанны ослабли. Герцог Марвы действительно делал все, что мог. К тому же показания мятежников, пытанных в октябре в подвалах Мириона и Таускароры, сходились в одном: начиная с девятнадцатого октября герцог Фрам и принц Кейлембар находились за пределами Толета.

Честь первого министра двора была реабилитирована В восемнадцатый день декабря, в присутствии членов Совета вельмож, Королевского совета и всего двора, в Рыцарском зале Мириона Ее Величество королева пожаловала сиятельного герцога Марвы орденскими знаками Святого Духа.

Лианкар подставил бестрепетную шею для золотого с эмалью креста и бестрепетной рукой принял белый шарф.

Приближалось Рождество. В один из жемчужно-серых дней Жанна сидела в своем интимном кабинете и смотрела в окно на тихо падающие снежинки На душе у нее было тихо, как и в зимнем воздухе, и совесть ее была чиста. Кроме того, она предвкушала удовольствие, которое предстояло ей с Эльвирой: разобрать книги, присланные из Италии милым принцем Вильбуа.

Вдруг в памяти ее всплыли строчки Ланьеля. Она усмехнулась. В августе и сентябре она открещивалась от Ланьеля, как от Сатаны, и потом, когда началось страшное, временами ей казалось, что все это — наказание за ее грехи, некое предостережение свыше: будь королевой не увлекайся стишками и маскарадами… И она молилась, глотая слезы, в своей горячей постели, она давала зарок, что никогда больше не вспомнит о них.

Но строчки, пришедшие ей на ум, вовсе не были греховными или предосудительными Скорее наоборот. Это была Letra, номер 11 «Песен», грустная и холодноватая В ней сквозила какая-то утомленная мудрость.

«Опять словно бы про меня», — подумала Жанна и с улыбкой произнесла вслух первые две строфы: