Королевская шутиха

— Когда она очень боится. И когда ее на чем-то поймали и загнали в угол. Первый раз она вот так же почти умирала, когда казнили Томаса Сеймура. Нынче, мне думается, она боится обвинений в причастности к заговору. Я отправляю к ней своих врачей и хочу, чтобы ты тоже поехала.

— Конечно, я поеду, — ответила я, не зная, что еще говорить в подобных случаях.

— Посиди с нею, почитай ей. Стань ее компаньонкой, как летом ты была моей. Если ей полегчает и она сможет приехать ко двору, ты поедешь вместе с нею и в пути будешь поддерживать ее дух. Если же она действительно умирает, ты утешишь ее, пошлешь к ней священника и попытаешься направить ее мысли на спасение. Ей еще не поздно получить Божье прощение. Молись за нее.

— Прикажете что-нибудь еще? — спросила я таким тихим голоском, что королеве пришлось вытянуть шею.

— Да, Ханна, — суровым тоном ответила Мария. — Ты будешь шпионить за нею. Я должна знать все, чем она занята, с кем видится, что происходит у нее в доме. Не удивлюсь, если там собираются уцелевшие или не выявленные лжецы и еретики. Запоминай все, о чем говорят эти люди. Запоминай произносимые имена. Пиши мне каждый день и сообщай обо всем, что узнала. Я должна знать, не начала ли она плести против меня новый заговор. Если да, мне нужны доказательства.

Я крепко обхватила колени. У меня дрожали ноги, дрожали пальцы.

— Ваше величество, я не могу быть шпионкой, — прошептала я. — Я не могу стать невольной причиной того, что молодую женщину арестуют, будут судить и казнят.

— Ханна, ты теперь служишь мне, — мягко напомнила королева. — Герцог Нортумберлендский казнен, а Роберт Дадли заперт в Тауэре. Тебе не остается ничего иного, как только выполнять мои повеления.

— Я — шутиха, а не шпионка, — возразила я. Ваша шутиха, но не ваша шпионка.

— Я помню, кто ты. Я не столько приказываю, сколько прошу тебя призвать свой дар и помочь мне. Или тебе больше понравится, если я прикажу вытащить Елизавету из постели и, невзирая на ее болезнь, доставить в Тауэр? Уж тогда я точно оборву все ниточки, тянущиеся от нее к заговорщикам.

Меня снова ставили перед выбором, который выбором не являлся. Мое упрямство могло стоить мне не только места при дворе. Пока что королева дергала за ниточки других клубков. Если она, рассердившись на мое упрямство, потянет нить моего клубка, я поставлю под удар не только себя, но и отца, а возможно, и Дэниела.

Я угрюмо кивнула.

— Я не требую от тебя ничего невыполнимого, — уже мягче продолжала королева. — Поедешь к Елизавете, будешь служить ей, как служила мне, и докладывать обо всем, что увидишь и услышишь. Но важнее всего дождаться, когда заговорит твой дар. Думаю, ты сумеешь увидеть сквозь завесу ее лжи и расскажешь мне, что она замышляет на самом деле.

— Но если она больна и умирает…

На какое-то мгновение жесткие морщины вокруг рта и глаз немного разгладились.

— Если она умрет, я потеряю единственную сестру, — бесцветным голосом ответила королева. — Возможно, я жестокосердна. Я посылаю других, когда должна была поехать сама и все увидеть собственными глазами. Когда человек умирает, ему прощаешь почти все и думаешь только о том, чтобы согреть его последние мгновения. Я ведь помню Елизавету, когда она была совсем маленькой и еще даже не ходила. Она училась ходить, держась за мою руку.

Королева улыбнулась, вспоминая пухлые детские пальчики, цепляющиеся за нее. Потом она резко встряхнула головой, будто отталкивала от себя всю любовь, которую когда-то дарила рыжеволосой малышке.

— Знаешь, слишком уж это подозрительно. Тома Уайетта арестовывают, его армия терпит поражение, а Елизавета мигом заболевает. Ей не встать с постели, она слишком слаба, чтобы написать мне, чтобы ответить на мои письма. Ну, а о ее приезде в Лондон не может быть и речи. Удивительная у моей сестры болезнь! Прошлым летом она вот так же болела, когда пихали на престол Джейн. Я тогда просила, чуть ли не умоляла Елизавету приехать ко мне. Она всегда больна, когда дела принимают опасный для нее оборот. Она плела заговоры против меня еще до моего восшествия на трон. Она не одумалась и потом, и перемена сердца, на которую я так надеялась, не произошла. Теперь я должна знать, смогу ли я жить бок о бок с нею, как королева с наследницей, как сестра с сестрой. Или я должна навсегда отбросить эти мечты и знать, что она — мой враг, который до самой моей смерти будет плести заговоры и вербовать себе новых сторонников.

Честные и печальные глаза королевы вновь повернулись ко мне.

— И ты сможешь мне об этом рассказать, Ханна. В этом нет ничего бесчестного. Я не хочу питать бесплодных надежд. Если Елизавета ненавидит меня и желает моей смерти, я должна об этом знать. Возможно, ты убедишь ее поехать в Лондон. Если же она и впрямь серьезно больна, ты мне напишешь. Ты будешь моими глазами и ушами возле ее постели, и Господь тебя направит.

— Когда мне ехать?

— Завтра рано утром. Если желаешь, можешь навестить отца. Я разрешаю тебе не ходить на обед.

Я встала и слегка поклонилась королеве.

— Ханна, — прошептала Мария, протягивая ко мне руку.

— Да, ваше величество.

— Я хочу, чтобы ты заглянула в ее сердце и увидела, способна ли она еще любить меня и способна ли повернуться к истинной вере.

— Надеюсь, я сумею это увидеть, — пообещала я.

Казалось, королева вот-вот заплачет. Она и сама это ощущала, а потому торопливо заговорила:

— Но если в ее сердце нет ни любви, ни веры, если там одно вероломство, ты должна сказать мне правду, даже если это и разобьет мне сердце.

— Да, ваше величество.

— Если ее можно спасти, мы бы с нею правили вместе. Она была бы моей первой советницей. Я бы обсуждала с нею каждый важный шаг. Я бы смотрела на нее как на свою преемницу.

— Да поможет нам Господь, — сказала я.

— Аминь, — тихо произнесла королева. — Я скучаю по ней и хочу видеть ее рядом с собой. Аминь.

Я предупредила отца запиской, что сегодня приду и принесу с собой еды на обед. Когда я подошла к дому, то увидела темное окно книжной лавки. Отец, как всегда, трудился в печатне. Там горело несколько свечей. Он вышел на мой стук, и из дверной щелки в темное пространство потянулся яркий лучик.

— Ханна! Mi querida!

Он впустил меня и тут же снова задвинул засов. Я поставила корзинку с едой и привычно опустилась на пол, ожидая отцовского благословения.

— Я принесла еду из дворца, — сказала я. — Пообедаем вместе.

— Какая приятная неожиданность! — засмеялся отец. — Я сегодня буду есть то, чем угощается ее величество.

— Тогда тебя ждет почти пустая тарелка, — сказала я и тоже засмеялась. — Королева не отличается чревоугодием. Скорее наоборот: у нее почти непрерывный пост. Так что ты будешь угощаться как ее советники. Вот они неизменно толстеют.

Отец просунул голову в печатную комнату и крикнул:

— Дэниел! Ханна пришла!

— И Дэниел здесь? — спросила я, вовсе не обрадовавшись его присутствию.

— Он пришел помочь мне с набором одной книги по медицине. Я ему сказал, что ты обещала прийти, и он захотел остаться, — сообщил мне довольный отец.

— Ему все мало, — буркнула я. — Я не забыла, как мы поссорились в прошлый раз.

Отец только улыбнулся и промолчал. Дверь печатни широко открылась, и оттуда вышел Дэниел в фартуке. Нагрудник фартука и руки были в типографской краске.

— Добрый вечер, — сухо поздоровалась я, даже не посчитав нужным улыбнуться.

— Добрый вечер, — ответил он.

— Дэниел, мой руки, и давайте обедать. Наверное, правильнее сказать, ужинать, — подмигнул отец своему будущему зятю.

Пока отец расставлял табуреты и раскладывал на прилавок принесенное мною угощение, Дэниел быстро сходил на двор и отмыл руки. Я помогала отцу. На столе печатника, привыкшего к черствому хлебу и прокисшей подливе, появился пирог с олениной, пшеничный хлеб (я сумела донести его теплым), два приличных ломтя жареной говядины, завернутых в муслиновую тряпку, и полдюжины кусков жареной баранины. Чтобы не есть всухомятку, я принесла две бутылки красного вина из королевского погреба. Овощей в моей корзине не было, зато мне удалось стащить у кондитеров бутылочку «силлабаба» — сладкого напитка из взбитых сливок, вина и пряностей. Его мы оставили на десерт. Отец открыл вино. Я вынула из шкафа три кружки. Отец достал из-под прилавка два ножа с костяными ручками.

— Что нового при дворе? — спросил отец, когда наше пиршество началось.

— Мне нужно ехать к принцессе Елизавете. Говорят, она очень больна. Королева отправляет меня. Буду Елизавете компаньонкой.

Дэниел молча посмотрел на меня.

— А где сейчас принцесса? — спросил отец.

— У себя в Эшридже.

— Неужели ты поедешь одна? — с тревогой в голосе спросил отец.

— Нет. Королева направляет в Эшридж своих врачей и двух советников. Думаю, нас наберется человек десять.

— Это хорошо, — обрадовался отец. — Дороги нынче небезопасны. Многим мятежникам удалось бежать. Теперь они добираются до своих родных мест. Озлобленные и вооруженные.

— Королева дает нам охрану, — сказала я, вгрызаясь в баранью кость.

Подняв голову, я увидела, что Дэниел внимательно наблюдает за мной. Я опустила недоеденный кусок мяса на тарелку, разом потеряв аппетит.

— Когда ты вернешься? — осторожно спросил Дэниел.

— Когда принцесса Елизавета будет в состоянии путешествовать.

— Что-нибудь слышно про сэра Роберта? — поинтересовался отец.

— Я освобождена от службы ему, — деревянным тоном произнесла я и уткнулась в тарелку, не желая, чтобы они видели боль на моем лице. — По слухам, он готовится к смерти.

— Скорее всего, его казнят, — довольно равнодушно сказал отец. — Королева уже подписала смертный приговор его брату и леди Джейн?

— Пока еще нет, но в любое время может это сделать.

— Тяжелые времена, — вздохнул отец. — И кто бы подумал, что королева способна поднять весь город и разбить мятежников?

Я промолчала.

— Мария может править Англией, — продолжал отец. — Пока ей удается повелевать людскими сердцами, она будет королевой. Возможно, она даже станет великой королевой.

— Что-нибудь слышно о Джоне Ди? — спросила я.

— Он странствует, — ответил отец. — Скупает манускрипты на вес. Отправляет их мне на хранение. Правильно, что мистер Ди старается держаться подальше от Лондона. Он хоть и не причастен к мятежу, но многие мятежники были его друзьями.

— Не совсем так, — возразила я. — Все это бывшие придворные. Естественно, мистер Ди их знал. Да и королева находилась в дружеских отношениях с Эдуардом Куртнэ. Одно время поговаривали, что она готова выйти за него замуж.

— Я слышал, что это он выдал остальных, — сказал Дэниел.

Я кивнула.

— Никудышный подданный и никчемный друг, — поморщился Дэниел.

— Нам трудно представить, какие искушения одолевали этого человека, — уклончиво сказала я.

Я вспомнила его лицо с вялыми губами и мгновенно краснеющей кожей. Мальчишка, пытающийся казаться мужчиной. Ни ума, ни красоты. Жалкий бахвал, мечтавший скакнуть выше. Ему было все равно, за кем волочиться: что за Марией, что за Елизаветой. Он бы ухаживал и за кем-нибудь еще, только бы подняться при дворе.

— А в общем, ты прав, — сказала я Дэниелу. — Сейчас я вспомнила этого Куртнэ. И в самом деле, никудышный подданный и никчемный друг.

Лицо Дэниела потеплело. В кои веки я согласилась с ним! Не знаю почему, но мне самой тоже стало легче.

— Как твоя мать? — учтиво спросила я, отламывая себе хлеба.

— От холода и сырости она всегда болеет, но сейчас уже поправилась.

— А сестры?

— У них все хорошо. Когда ты вернешься из Эшриджа, я обязательно познакомлю тебя с ними.

Я кивнула, хотя не слишком представляла свое знакомство с его сестрами.

— Скоро наступит время, когда мы будем жить все вместе, — с воодушевлением произнес Дэниел. — Тебе лучше познакомиться с ними заранее, чтобы ты привыкла к ним, а они — к тебе.

Я ничего не сказала. В прошлый раз мы расстались далеко не по-доброму. Дэниелу хотелось забыть о той ссоре, как он забывал о многих других. Наша помолвка по-прежнему оставалась в силе. Я улыбнулась; не столько ему, сколько своим мыслями. Я не могла представить жизнь в его доме, где всем распоряжалась его мать, а сестры порхали вокруг любимого братца, готовые исполнить каждое его повеление.

— Думаешь, твоим сестрам понравятся мои панталоны? — вызывающе спросила я.

Он мгновенно покраснел.

— Нет, конечно.

Дэниел допил вино, затем встал.

— Надо допечатать страницу, — сказал он.

И потянулся за фартуком.

— Хочешь, я принесу тебе силлабаб прямо к станку? — предложила я.

Глаза Дэниела глядели сурово, даже жестко.

— Нет, не надо. Не люблю кисло-сладкие напитки.

Пока в королевской конюшне готовили лошадей для нашего путешествия, туда пришел Уилл Соммерс. Он перебрасывался шутками с конюхами.

— Ты тоже едешь с нами? — уже обрадовалась я.

— Нет, что ты? Для меня слишком холодно! Я думал, Ханна Грин, что и тебе там не найдется дела.

Я наморщила лоб.

— Я туда еду не по собственному желанию. Это просьба королевы. Королева попросила меня заглянуть Елизавете в сердце.

— В сердце? — комично всплеснул руками Уилл. — Сначала найди его!

— А что мне оставалось делать?

— Подчиниться, больше ничего.

— И что теперь?

— То же самое.

Я подошла к нему ближе.

— Уилл, ты думаешь, она и в самом деле плела заговор, чтобы сбросить королеву и самой усесться на троне?

Он улыбнулся своей усталой улыбкой.

— Ханна, в этом нет никакого сомнения. Глупо даже спрашивать.

— Тогда, если я скажу, что она лишь притворяется больной, а на самом деле все лжет, я обреку ее на смерть?

Шут кивнул.

— Уилл, я не хочу, чтобы принцессу казнили. Это все равно что выстрелить в жаворонка.

— Возьми и промахнись, — посоветовал он.

— В таком случае мне придется лгать королеве и утверждать, что принцесса невиновна.

— У тебя, кажется, есть дар ясновидения, — напомнил мне Уилл.

— Лучше бы этого дара не было.

— Значит, пришло время обрести дар полнослепия. Если у тебя нет мнения, тебя не могут заставить его высказать. Ты же блаженная. А блаженная — это все равно что дурочка. Так будь в большей степени дурочкой, чем блаженной, не говоря уже о твоем ясновидении.

Его слова хоть немного приободрили меня. Конюх подвел мою лошадь. Уилл помог мне забраться в седло.

— Счастливого пути, — сказал он. — Выше и выше. Шутиха становится советницей. До чего же одинока наша королева, если она обращается за советом к шутихе!

Тридцать миль от Лондона до Эшриджа мы одолевали три дня. Мы двигались, низко опустив головы, сражаясь с холодным ветром и слякотным дождем, который хлестал вперемешку с мокрым снегом. Советники, возглавляемые лордом Уильямом Говардом, двоюродным братом Елизаветы, боялись возможной встречи с беглыми мятежниками. Солдаты, данные нам для охраны, шли пешком, и мы были вынуждены приноравливаться к их шагу. Дороги как таковой не было. Мы ехали и шли по раскисшей полосе с двумя колеями, доверху заполненными водой. Иногда в просвете между облаками показывалось блеклое зимнее солнце. Потом облака смыкались снова, и наступали почти что сумерки.

На третий день, около полудня, мы достигли дома Елизаветы и обрадовались, увидев, что из высоких труб поднимается дым. Между тем конюшня была пуста. У принцессы был свой шталмейстер и полдюжины конюхов, однако никто из них так и не появился, и нам пришлось самим спешиваться и привязывать лошадей. Предоставив солдатам устраиваться на постой где получится, мы отправились на крыльцо дома.

Двоюродный брат принцессы громко постучал в дверь, затем подергал ручку. Чувствовалось, что дверь закрыта на внутренний замок и засов. Убедившись в нежелании обитателей дома открывать нам, советник подозвал к себе командира нашей охраны. Только теперь я сообразила, что он получил от королевы совсем иные приказания, нежели я. Если мне было велено заглянуть в сердце принцессы и каким-то образом помирить ее с сестрой, родственнику Елизаветы вменялось в обязанность доставить ее в Лондон живой или мертвой.

— Постучи еще раз, — приказал командиру Уильям Говард. — Если не откроют, будем ломать дверь.

Дверь почти сразу же распахнулась. На пороге стояли двое слуг и с тревогой глядели на важных лондонских лордов, врачей в меховых плащах и солдат.

Нас даже не пригласили войти. Мы вошли сами, как враги. Внутри было тихо. Половики лежали в несколько рядов, заглушая шаги слуг. В воздухе пахло мятой. Через какое-то время к нам вышла суровая, величественная женщина. Я узнала ее. Это была Кэт Эшли — самая преданная служанка и защитница Елизаветы. Она встала, сложив руки на своей внушительной груди. Капюшон целиком скрывал ее волосы. Королевских посланцев она смерила таким взглядом, будто перед нею была шайка пиратов.

Советники и врачи протянули ей рекомендательные письма. Она взяла бумаги, даже не взглянув на них.

— Я доложу госпоже о вашем приезде, но она слишком больна и никого не принимает, — холодно произнесла миссис Эшли. — Я позабочусь, чтобы вас накормили. Сразу предупреждаю: мы харчуемся скромнее, чем вы привыкли. А вот места на всех вас у нас явно не хватит.

— Не волнуйтесь, миссис Эшли, — с наигранной любезностью ответил ей сэр Томас Корнуоллис. — Мы разместимся в Хилхэм-Холле.

Она слегка выгнула одну бровь, показывая, что ее это ни капли не заботит, затем повернулась, намереваясь удалиться. Я увязалась следом.

— А ты куда собралась? — сердито спросила миссис Эшли. — Кажется, я никого с собой не звала.

Я посмотрела на нее невинными глазами, как и положено смотреть блаженной дурочке.

— Я с вами, миссис Эшли. К принцессе Елизавете.

— Кажется, я ясным языком сказала: принцесса никого не принимает. Она очень больна.

— Если принцесса так сильно больна, ей не повредят молитвы шутихи, — послышался из коридора чей-то голос. — Эта девочка видит ангелов.

К моему удивлению, Кэт Эшли не стала возражать, а кивком велела мне идти за нею. Мы прошли через несколько комнат и оказались в спальне Елизаветы.

Плотный занавес с внутренней стороны гасил шум, доносящийся из прилегающих помещений. Такие же занавесы были и на окнах, загораживая доступ свету и воздуху. В спальне горело несколько свечей, и в их колеблющемся свете я увидела принцессу. Ее лицо поразило меня своей бледностью. Рыжие волосы, разметавшиеся по подушке, сейчас напоминали лужицу крови.

Сомнений не оставалось: Елизавета действительно была больна. Из-под одеяла выпирал ее вздувшийся живот, как у беременной. Такими же вздувшимися были ее руки, а растолстевшие пальцы больше напоминали пальцы старухи, а не двадцатилетней девушки. Мрачную картину дополняли одутловатое лицо и шея.

— Что с принцессой? — шепотом спросила я.

— Водянка, — ответила миссис Эшли. — И хуже, чем бывало прежде. Принцессе нужен полный покой.

— Здравствуйте, ваше высочество, — поздоровалась я.

Елизавета подняла голову и взглянула на меня из-под распухших век.

— Кто это?

— Ханна, шутиха королевы.

— Послание? — едва слышно спросила принцесса, снова прикрывая глаза.

— Нет, ваше высочество. Меня к вам послала королева Мария. Чтобы вам не было скучно.

— Я благодарю королеву, — изможденным голосом ответила Елизавета. — Можешь ей передать, что я сейчас слишком больна и нуждаюсь в уединении.

— Она прислала к вам врачей, — сообщила я. — Они ждут позволения осмотреть вас.

— Я не в состоянии куда-либо ехать, — заявила принцесса.

Впервые ее голос звучал твердо.

Я закусила губу, скрывая улыбку. Конечно же, Елизавета была больна, и доказательства тому — налицо. Такую болезнь, как водянка, невозможно симулировать, даже стремясь избежать обвинений в государственной измене. Но болезнь принцессы стала для нее козырной картой.

— Королева прислала еще и своих советников. Они должны сопровождать вас, если вы поедете в Лондон, — предостерегла я Елизавету.

— Кого?

Я назвала имена, упомянув в числе прочих и ее двоюродного брата Уильяма Говарда.

Распухшие губы принцессы искривились в горькой улыбке.

— Вижу, я сильно досадила королеве, если она послала моего же родственника арестовывать меня.

— Хотите, я буду вашей компаньонкой, пока вы болеете? — предложила я.

— Я слишком устала, — ответила Елизавета, отворачиваясь к стене. — Приходи, когда мне станет лучше.

Я встала с колен. Кэт Эшли кивком головы указала мне на дверь.

— Можешь сказать тем, кто явились схватить принцессу, что она почти при смерти! — отчеканила эта суровая женщина. — Незачем грозить ей плахой. Она и так вот-вот покинет этот мир.

В голосе Кэт слышались с трудом сдерживаемые рыдания. Чувствовалось, ее тревога за жизнь Елизаветы — не спектакль для публики. Эта грузная женщина показалась мне сейчас тонкой, туго натянутой струной.

— Никто не угрожает принцессе арестом, — возразила я.

— А зачем еще явились все эти высокопоставленные господа? — хмыкнула Кэт. — Разве не за принцессой?

— Они действительно должны убедить принцессу вернуться в Лондон. Но у них нет предписания на арест.

— В таком случае принцесса никуда не поедет! — сердито отрезала Кэт Эшли.

— Я расскажу им, что ее высочество слишком больна, чтобы отправляться в путь, — пообещала я. — Однако врачам моих слов недостаточно. Они хотят сами осмотреть принцессу.

Верная Кэт ответила мне угрюмым сопением. Она нагнулась, чтобы поправить одеяло. Елизавета мельком взглянула на меня из-под своих безобразно набрякших век. Я снова поклонилась и покинула ее спальню.

А потом начались наши ожидания. Боже милостивый, сколько мы ждали! Елизавета была просто гением всевозможных задержек и отговорок. Когда врачи заявили, что она вполне поправилась и может ехать, она никак не могла решить, какие наряды возьмет с собой. На выбор нарядов ушел целый день. Потом фрейлины принцессы с неимоверной тщательностью укладывали эти наряды и прокопались так, что настали сумерки и выезжать было слишком поздно. Неожиданно Елизавета пожелала еще раз проверить свой гардероб, который она повезет в Лондон, и приказала все снова распаковать. На следующий день принцесса внезапно обессилела, и Кэт Эшли заявила, что преступно будить несчастную, которая именно во сне набирается сил. Новый день принес новые уловки, задерживающие принцессу в Эшридже.

Наконец, наступило утро, когда большие сундуки с нарядами принцессы были не без труда подняты и поставлены на телеги. Я зашла к Елизавете узнать, не надо ли ей чем-нибудь помочь в сборах. Принцессу я застала в постели, утомленную настолько, что она не могла и пальцем пошевелить.

— Вещи-то собраны, — вздохнула она. — Но я сама настолько в разобранном состоянии, что не представляю, как усядусь в седло.

Ее тело уже не было таким распухшим, как в день нашего приезда, однако чувствовалось, что Елизавете по-прежнему нездоровится. Она бы выглядела лучше, если бы не пудрила щеки рисовой пудрой и не подрисовывала тени под глазами (представьте себе!). У нее был вид больной, которая вдобавок играет роль больной.

— Королева желает вашего скорейшего возвращения в Лондон, — напомнила я Елизавете. — Вчера слуги привезли паланкин. Если вам тяжело ехать верхом, вы можете ехать лежа.

Елизавета закусила губу.

— Как ты думаешь, когда мы приедем, королева обрушит на меня все обвинения? — тихо спросила она. — Я не плела против нее никаких заговоров. Но найдется много таких, кто ради спасения своей шкуры будут говорить, что это я подбивала их свергнуть королеву. А мне нечем опровергнуть их ложь и клевету.

— Мария любит вас, — убеждала я принцессу. — Думаю, она готова вас простить и вернуть былое расположение к вам, если вы примете ее веру.

Елизавета посмотрела на меня знакомым честным, тюдоровским взглядом. Такой взгляд я видела на портрете ее отца. Так смотрела на меня королева.

— Ты говоришь мне правду? Кто ты, Ханна Грин? Ясновидящая или ловкая обманщица?

— Не то и не другое, — ответила я, выдерживая ее взгляд. — Роберт Дадли выхлопотал мне место королевской шутихи, даже не спросив моего согласия. Я вовсе не хотела быть шутихой. Дар ясновидения приходит ко мне, когда считает нужным, и иногда показывает мне то, чего я даже не силах понять. Но мой дар проявляется редко.

— Ты же увидела ангела за спиной Роберта Дадли, — напомнила мне она.

— Увидела, — улыбнулась я.

— И как он выглядел?

Я не смогла удержаться от смеха.

— Ваше высочество, Роберт Дадли меня настолько заворожил, что я едва заметила ангела.

Елизавета села, совсем забыв про свою роль больной, и засмеялась вместе со мной.

— Он очень… он настолько… на такого мужчину поневоле обращаешь внимание.

— Я только потом сообразила, что у него за спиной стоял ангел, — сказала я, желая хоть как-то себя оправдать. — По правде говоря, я тогда застыла с открытым ртом при виде их всех: мистера Ди, сэра Роберта и третьего.

— И твои видения сбываются? — буравя меня глазами, спросила Елизавета. — Ты ведь гадала для мистера Ди?

Я мешкала с ответом, чувствуя пропасть, разверзающуюся у меня под ногами.

— А кто это сказал?

Принцесса улыбнулась, показав два ряда белых остреньких, как у лисы, зубов.

— Не столь важно, откуда я это узнала. Мне важнее знать, сбываются ли твои предсказания.

— Некоторые сбываются, — вполне честно ответила я. — Но иногда мне не удается узнать то, что для меня очень важно. Важнее всего. Я призываю свой дар, а он молчит. Так что пользы от него немного. Он всего один раз предостерег меня.

— И о чем было это предостережение? — спросила она.

— О смерти матери.

Я сразу же пожалела о сказанном. Мне не хотелось рассказывать о своем прошлом этой сообразительной и смышленой принцессе.

Елизавета смотрела на меня с искренним сочувствием.

— Прости, я не знала, — мягко сказала она. — Наверное, она умерла в Испании? Ты же приехала сюда из Испании?

— Да, в Испании. От чумы.

Сказав это, я сразу же ощутила резкую боль в животе. Так часто бывало, когда я лгала о своей матери. Но я не решалась рассказать Елизавете о кострах инквизиции. Принцесса внимательно разглядывала меня, и мне показалось, что она уловила в моих глазах отблески того страшного костра.

— Еще раз прости меня, — совсем тихо сказала Елизавета. — Девочке тяжело расти без матери.

Я знала: сейчас она думала не о моей, а о своей матери, умершей на плахе и казненной как ведьма, прелюбодейка и шлюха. Потом усилием воли принцесса отогнала мрачные мысли.

— А что вас заставило приехать в Англию?

— У нас здесь дальние родственники. Отец устроил мне помолвку. Нам хотелось начать жизнь заново.

Елизавета покосилась на мои панталоны и снова улыбнулась.

— А как твой суженый относится к таким вот мальчишеским нарядам?

Я слегка надула губы.

— Ему все это не нравится. И мой наряд, и моя служба при дворе.

— А он тебе нравится?

— Как дальний родственник — да. Но не как муж.

— Может, у тебя есть выбор?

— Почти нет, — лаконично ответила я.

— Так у всех женщин, — сказала Елизавета, и в ее голосе я уловила презрение. — Выбирать позволено лишь тем, кто носит панталоны. Правильно, что ты ходишь в них, а не в платье.

— Скоро мне придется с ними расстаться, — вздохнула я. — Я их надела еще почти ребенком, но…

Я вовремя прикусила язык. Нечего откровенничать с этой принцессой, обладающей тюдоровским даром вытягивать из других то, что они вовсе не собирались говорить.

— В твоем возрасте я вообще не представляла, как стану женщиной, — сказала она, будто улавливая мои мысли. — Я не знала, как ею быть. Мне хотелось быть ученой. Вот там я все понимала. У меня был удивительный учитель. Он занимался со мной латынью, греческим и основными европейскими языками. Мне очень хотелось потрафить своему отцу. Я думала: если я стану такой же умной и образованной, как Эдуард, отец будет доволен. Представляешь, я писала ему письма на греческом языке! Больше всего я боялась, что меня выдадут замуж и ушлют далеко от Англии. И потому я усердно училась, чтобы стать образованной дамой, которой позволят остаться при дворе. Когда отец умер, я думала, что всегда буду находиться при дворе: любимая сестра короля, любимая тетка его многочисленных детей. Вместе мы бы завершили дело, начатое нашим отцом.

Она встряхнула головой.

— Пожалуй, я бы не хотела иметь твой дар ясновидения, — сказала Елизавета. — Я бы тогда все знала заранее: смерть моего брата, восхождение Марии на престол и ее попытки разрушить отцовское наследие.

Глаза принцессы блестели от слез. Она вытерла их ладонью. Ее рука слегка дрожала.

— Ханна, ты способна увидеть мое будущее? Скажи, Мария встретит меня как сестру и поверит, что я не участвовала ни в каких заговорах против нее? Ты скажешь ей, что мое сердце чисто и невинно?

— Если она сможет встретить вас по-сестрински, она вас простит.

Я взяла принцессу за руку, но продолжала смотреть на ее внезапно побледневшее лицо. Елизавета уперлась затылком в затейливо вышитую подушку.

— Да, принцесса, королева желала бы стать вашим другом. Я это знаю. Она была бы очень счастлива услышать о вашей невиновности.

Елизавета вырвала руку из моих пальцев.

— Даже если Ватикан вдруг объявил бы меня святой, Мария и тогда не была бы счастлива. И я назову тебе причину. Дело не в том, что я покинула двор, и даже не в моих сомнениях по части ее веры. Дело во вражде между сводными сестрами. Она никогда не простит мне то, что сделали с ее матерью и с нею.

— Ваше высочество, я что-то не понимаю. Вы же значительно младше Марии? При чем тут вы?

— Очень даже при том! Я была любимой дочерью отца, баловнем двора. Мария все это видела. Она ненавидела меня за то, что я была счастливее ее. Знаешь, как я боялась ее в раннем детстве? Она сидела возле моей кроватки, пела мне колыбельную, а мне казалось: вот сейчас она схватит подушку и прижмет мне к лицу. В ней диковинным образом перемешались любовь и ненависть. И менее всего ей хочется видеть при дворе младшую сестру, поскольку сравнение явно не в ее пользу.

Я промолчала: слова Елизаветы были неприкрыто дерзкими, хотя и во многом правильными.

— В глубине души каждый человек верно оценивает себя. Мария понимает: я моложе и красивее ее. К тому же в моем облике видна чистота династии Тюдоров, а не помесь с испанцами.

— Ваше высочество, будьте осторожнее, — сказала я.

Елизавета расхохоталась. (И куда только делась ее болезнь?)

— Я даже знаю, зачем она тебя сюда послала. Заглянуть в мое сердце. Да? Она свято убеждена, что Бог принимает самое деятельное участие в ее жизни. Советует ей, как жить и что делать. Может, оно и так. Но мне думается, ее Бог не торопится наполнять ее жизнь радостью. Представляешь, сколько долгих лет Мария ждала трона? И вдруг — мятеж, охвативший едва ли не всю страну. Она собралась замуж, да только вот жених что-то не торопится сюда ехать, а остается у себя на родине и ласкает не мою сестру, а свою любовницу. Скажи, шутиха, какое будущее ждет мою сестру?

— Ваше высочество, я не могу заглядывать в будущее ни по собственному желанию, ни по желанию других. И мне всегда страшно в него заглядывать.

— Мистер Ди считает, что ты могла бы стать великой провидицей и помочь ему разгадать тайны небес.

Я отвернулась, боясь, как бы на моем лице ненароком не отразилась картина, вдруг всплывшая у меня внутри: темное зеркало и слова о двух королевах, которые будут править Англией. Ребенок и не ребенок, король и не король, королева-девственница, забытая всеми, и другая королева, совсем не девственница. Я помнила все это, но не понимала смысла туманных слов.

— Я мало знаю мистера Ди, — осторожно заметила я. — И потом, я его давно не видела.

— Однажды ты заговорила со мной без моего позволения. Ты упомянула его имя и другие имена, — совсем тихо произнесла Елизавета.

Это не застало меня врасплох.

— Ничего подобного не было, ваше высочество. Если помните, у вас сломался каблук, и я помогла вам дойти до ваших покоев.

Елизавета прищурила глаза и улыбнулась.

— Может, Ханна, ты и блаженная, но уж точно не дурочка.

— Во всяком случае, я умею отличить кукушку от ястреба.

Принцесса молчала. Я тоже. Потом она выпрямилась и спустила ноги с кровати.

— Помоги мне встать, — сказала Елизавета.

Я протянула ей руку, и она навалилась на меня, поднимаясь на ноги. Ее шатало, и это не было игрой. Я видела: она действительно больна, и ее телесная болезнь усугублялась страхом. Она подошла к окну, взглянула на холодный сад. Все листья, сохранившиеся на деревьях, покрывала ледяная корочка.

— Мне страшно ехать в Лондон, — с тихим стоном призналась Елизавета. — Помоги мне, Ханна. Я боюсь там появляться. Есть какие-нибудь вести от сэра Роберта? И ты что, на самом деле давно не виделась с Джоном Ди? А что с другими? Неужели не осталось никого, на чью помощь я могла бы рассчитывать?

— Ваше высочество, клянусь вам: мятеж подавлен, очень многие схвачены и уже казнены. Никто сейчас не сможет вас спасти. Нет такой силы, которая осмелилась бы выступить против королевы. Говорю вам, я очень давно не видела мистера Ди. Сэра Роберта я навещала в Тауэре, передавала ему книги. Он в полной уверенности, что его казнят. Судя по его настроению, дни его сочтены. Он освободил меня от службы ему.

Я вспомнила нашу последнюю встречу, и у меня дрогнул голос. Я глотнула воздуха, приказав себе успокоиться.

— Сэр Роберт просил не за себя. Он просил за Джейн Грей.

Я не стала говорить, что он просил и за Елизавету. Она и так понимала свою близость к плахе.

Она закрыла ставни и оперлась о них спиной.

— Ты просила перед королевой за леди Джейн? Ее простят?

— До сих пор королева отличалась милосердием, — ответила я.

Елизавета посмотрела на меня. По ее лицу текли слезы.

— Я очень на это надеюсь, — прошептала она. — Но это Джейн. Что будет со мною?

На следующий день мы выехали. Елизавета и сама понимала: у советников кончилось терпение. Если она попытается придумать новую уловку, ее увезут в Лондон силой. Все имущество принцессы: одежда, мебель и предметы обихода уже были погружены на телеги и отправлены во дворец. У дверей дома стоял присланный паланкин королевы с подушками и коврами из самой теплой шерсти. Паланкин крепился к повозке, запряженной четырьмя белыми мулами, и их погонщик терпеливо ждал, когда ее высочество соизволит отправиться в путь. Выйдя на крыльцо, Елизавета пошатнулась. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Однако врачи были начеку: они тут же подхватили ее и не столько понесли, сколько поволокли к повозке с паланкином. Они забросили ее внутрь, словно мешок с тряпьем. Принцесса вскрикнула, якобы от боли, но я-то знала: она сильно напугана. Елизавета не верила словам сестры и считала, что едет на суд и неминуемую казнь.

Мы двигались медленно. Принцесса умудрялась растягивать каждую остановку, прося дать ей подольше отдохнуть. Она жаловалась на тряскую дорогу; ей было никак не вылезти из паланкина, а потом никак туда не забраться. Ее лицо, почти целиком закутанное в мех, на холоде раскраснелось и стало еще одутловатее. Погода отнюдь не благоприятствовала нашему путешествию, а больному человеку ехать было еще тяжелее. Однако советники королевы не собирались делать ей никаких уступок. Двоюродный брат Елизаветы сам их торопил. Пусть при них и не было постановления на ее арест — их поведение наглядно показывало принцессе, что она обречена.

Если бы королева видела в ней свою наследницу, никто бы из этих людей не посмел столь грубо обращаться с принцессой. Никто бы не дерзнул заставлять будущую королеву Англии ни свет ни заря забираться в паланкин и трястись по подмерзшей за ночь дороге. Должно быть, советники знали наверняка: Елизавете не быть королевой, а потому позволяли себе не церемониться с нею.

Три дня, проведенных в дороге, показались мне вечностью. Каждый раз принцесса просыпалась все позднее. Она все громче жаловалась на боль во всех суставах. Так она выигрывала несколько часов и в паланкин забиралась лишь к полудню. Когда мы останавливались на обед, Елизавета позже всех засиживалась за столом и с откровенной неохотой брела к повозке с паланкином. К вечеру рассерженные советники осыпали бранью своих лошадей, а войдя в дом, где нам предстоял ночлег, громко топали и лягали половики.

— Ваше высочество, много ли вы выигрываете от этих задержек? — напрямую спросила я Елизавету, когда сэр Уильям чуть ли не в десятый раз отправил меня поторопить ее со сборами. — Королева вряд ли вас простит, если вы заставите ее ждать дольше положенного.

Принцесса стояла, а одна из ее служанок тщательно укутывала ей горло шарфом.

— Много, Ханна. Я выигрываю целый день жизни.

— У вас впереди еще много таких дней, — попыталась успокоить ее я.

Она улыбнулась мне, но ее глаза были еще темнее от страха.

— Должно быть, Ханна, ты не попадала в такие обстоятельства, когда начинаешь ценить каждый день жизни. Целый день, который ты можешь прожить. Я бы сейчас сделала что угодно, только бы выиграть у них еще один день. А завтра — еще один. Каждый день нашей задержки с приездом в Лондон — это день моей жизни. Каждое утро, когда я просыпаюсь, и каждая ночь, когда я ложусь спать, — мои маленькие победы.

Четвертый день нашего путешествия ознаменовался встречей с гонцом, скакавшим из Лондона. У него было письмо для сэра Уильяма Говарда. Советник прочитал письмо, затем спрятал в карман камзола. Лицо сэра Уильяма заметно помрачнело. Елизавета дождалась, пока он отвернется, и своим распухшим пальцем поманила меня.

— Я очень хочу знать о содержании письма, — сказала она. — Держись вблизи них и послушай, о чем они будут говорить. Тебя они не заметят.

Такая возможность выпала мне, когда мы остановились на обед. Сэр Уильям и другие советники спешились и ждали, пока их лошадей отведут в конюшню. Я заметила, что родственник Елизаветы достал из кармана то самое письмо. Я примостилась рядом, делая вид, что расправляю сапог.

— Леди Джейн казнили, — сообщил он вполголоса. — Пару дней назад. А перед нею казнили Гилфорда Дадли.

— А Роберта? — крикнула я, забыв всякую осторожность и вклинившись в голоса взрослых. — Роберта Дадли?

Шутихе, да еще считающейся блаженной, многое прощается. Сэр Уильям даже не рассердился.

— О нем ничего не сказано. Я так думаю, их с братом казнили одновременно.

Окружающий мир потерял ясность очертаний. Я была близка к обмороку. Я грохнулась на холодную ступеньку крыльца и обхватила голову руками.

— Сэр Роберт, — прошептала я. — Мой господин.

Я не верила, не хотела верить, что его казнили и что я уже никогда не увижу блеска его темных живых глаз. Неужели палач мог отсечь такую голову, будто казнил рядового мятежника? Неужели улыбка и обаяние сэра Роберта не спасли его от участи старшего брата? Кто посмел лишить жизни «костлявого Робина»? Кто подписал ему смертный приговор? Какой палач осмелился исполнить этот приговор? Я тем более не могла поверить в казнь сэра Роберта, поскольку видела его блестящее будущее. Я слышала тогда слова, исходящие из моего рта. Я помнила запах свечей, помнила их мерцание в темной комнатке, их бесконечные отражения в зеркале мистера Ди. Я же не придумала, что сэр Роберт будет любим королевой и умрет своей смертью, в постели, а не на плахе! Мне это показали; мой дар вложил эти слова мне в уста. Если же сэра Роберта казнили, погибла не только моя большая любовь. В таком случае судьба с наглядной жестокостью показала, что мой дар — выдумка, заблуждение. Все мои предсказания погибли под тем же топором, который оборвал жизнь сэра Роберта.

— Эй, шутиха, тебе никак плохо? — спросил кто-то из спутников сэра Уильяма.

Сам сэр Уильям скользнул по мне равнодушным взглядом.

Я заставила себя проглотить застрявший в горле комок.

— Можно я расскажу принцессе о казни леди Джейн? — спросила я. — Ей это нужно знать.

— Рассказывай, — все так же равнодушно отозвался сэр Уильям. — Ей это обязательно нужно знать. Через несколько дней об этом узнает вся Англия. Джейн и братья Дадли окончили свои дни на плахе. Та же участь ждет сотни других мятежников. У народа будет зрелищ с избытком.

— В чем их обвинили? — спросила я, хотя и сама знала ответ.

— В государственной измене, — отрезал сэр Уильям. — Так и расскажи принцессе. Их казнили за измену и за посягательство на трон.

Все, не сговариваясь, повернулись в ту сторону, где стояла повозка с паланкином. Елизавета с помощью миссис Эшли и другой фрейлины выбиралась наружу.

— Такая смерть ждет всех предателей, — назидательно произнес сэр Уильям, глядя в сторону своей двоюродной сестры.

Она дружила со многими, кто нынче раскачивался на виселицах.

— Так умирают все предатели.

— Аминь, — послышалось откуда-то сзади.

Я дождалась, пока Елизавета пообедает, и только тогда решилась подойти к ней. Она омыла руки после еды и теперь держала их перед мальчишкой-прислужником, а тот тщательно вытирал их полотенцем.

— Узнала про письмо? — не поворачивая головы, спросила принцесса.

— Через день об этом узнают все, — сказала я. — Мне больно сообщать вам такие новости, ваше высочество, но ваша родственница Джейн Грей… два дня назад казнена. Ее муж… и сэр Роберт тоже.

Руки Елизаветы даже не дрогнули, но я заметила, как сразу потемнели ее глаза.

— Значит, она все-таки решилась. Королева переступила черту. У нее достало смелости казнить свою родственницу, которую она знала с детства.

Мальчишка деловито вытирал все еще одутловатые руки принцессы. Это было ее полотенце с красиво вышитой монограммой. Пальцы Елизаветы по-прежнему оставались неподвижными, будто я рассказывала ей придворную сплетню.

— Королева познала силу топора. Теперь никому будет не уснуть. Слава Богу, я ни в чем не замешана.

Я кивала, но почти не слушала ее. Перед моим мысленным взором был сэр Роберт. Он поднимался на эшафот с гордо поднятой головой. Совсем не как его отец, униженно моливший о пощаде.

К нам подошел сэр Уильям.

— Я очень устала, — сказала ему принцесса. — Я просто не в состоянии продолжать путь. На сегодня все. Мне нужно отдохнуть.

— Послушай, Елизавета, мы и так безбожно опаздываем, — хмуро ответил он.

Она покачала головой.

— Прошу тебя, дай мне сегодня отдохнуть. Я лягу спать, а завтра выедем пораньше.

— Тогда завтра я подниму тебя еще затемно… ваше высочество, — нехотя согласился он.

— Конечно, — ответила Елизавета, едва заметно улыбнувшись.

Сколько бы Елизавета ни затягивала это путешествие, оно неумолимо приближалось к концу. Через десять дней после нашего отъезда из Лондона мы вновь остановились на ночлег в Хайгейте, в доме одного знатного господина.

Я ночевала вместе со служанками принцессы. Те поднялись очень рано, чтобы приготовить все необходимое для въезда Елизаветы в Лондон. Они доставали из сундуков белоснежное нижнее белье, чистили и гладили белое платье. Мне вспомнился день, когда она выехала из Лондона, чтобы встретить старшую сестру. Тогда одежда принцессы соответствовала цветам Тюдоров — белому и зеленому. Сейчас остался только белый — цвет невесты-мученицы. На этот раз Елизавета не изобретала задержек. К дверям дома уже подогнали повозку с паланкином. Вокруг собралась толпа, желавшая увидеть принцессу.

— Думаю, тебе лучше задвинуть занавески паланкина, — все тем же угрюмым голосом произнес сэр Уильям.

— Нет, пусть остаются раздвинутыми, — возразила Елизавета. — Люди хотят меня увидеть. Пусть смотрят. Пусть убедятся, в каком я состоянии. Возможно, у них будет больше сострадания ко мне, чем у тебя и твоих спутников. Вы четырнадцать дней везете меня по тряским дорогам, под ветром, дождем и снегом!

— Не преувеличивай. Всего десять, считая дорогу в Эшридж и пребывание там. А если бы ты не упрямилась до последнего, мы бы обернулись за пять.

Принцесса не удостоила его ответом. Она молча легла на подушки и махнула рукой, показывая, что он может идти. Я слышала, как сэр Уильям бурчал под нос ругательства, потом отправился к своей лошади. Я поехала позади паланкина. Мы выехали со двора на лондонскую дорогу и вскоре уже были в городе.

За время нашего отсутствия Лондон успел провонять смертью. На каждом перекрестке торчало по нескольку виселиц с их ужасающим грузом. На висельников лучше было не смотреть. У многих лица превратились в маски чудовищ. Их губы были растянуты в жуткой ухмылке, а выпученные глаза глядели прямо на живых. Порыв ветра заставлял трупы раскачиваться взад-вперед, обдавая улицы волнами трупного смрада. Иногда от перемены направления ветра веревки закручивались. Тогда зрелище становилось особенно невыносимым. Мертвые тела дергались и подпрыгивали. Казалось, они все еще живы и отчаянно цепляются за жизнь.

Елизавета смотрела только прямо, однако и ее ноздри улавливали удушающий запах разлагающихся тел. Половину повешенных она знала. Все они считали, что участвуют в мятеже, затеянном ею. Когда рано утром она садилась в паланкин, ее лицо было таким же белым, как и платье. К тому времени, когда мы ехали по Кинг-стрит, лицо Елизаветы приобрело цвет снятого молока.

Некоторые горожане все же отваживались крикнуть: «Да хранит Господь ваше высочество!» Тогда она ненадолго выныривала из своих дум, пыталась улыбнуться и махала людям рукой. Елизавета напоминала мученицу, отправляющуюся на казнь, и здесь, на улице с частоколом виселиц, в этом никто не сомневался. Все считали Елизавету главной зачинщицей мятежа. Сорок пять казненных, прежде чем взойти на плаху, назвали ее имя и признались, что мятеж провалился. Правда, подобное признание их не спасло. Теперь и принцессе предстояло держать ответ перед королевскими судьями. Никто не сомневался, что вскоре она разделит судьбу казненных.

Завидев нашу кавалькаду, слуги открыли главные ворота Уайтхолла. Мы медленно въехали во двор. Елизавета выпрямилась и обвела глазами ступени главного входа. Марии там не было. Ни королева, ни кто-либо из придворных не вышли встречать мятежную принцессу. Ее встречало молчаливое презрение. Правда, один придворный все же появился, однако на принцессу он даже не взглянул, а заговорил с сэром Уильямом. Вид у них обоих был, как у тюремщиков.

Затем Уильям Говард подошел к паланкину и протянул двоюродной сестре руку.

— Покои для тебя готовы, — сухо объявил он. — Можешь выбрать двух служанок, которые пойдут с тобой.

— Со мною должны пойти все мои служанки, — встрепенулась Елизавета. — Я очень плохо себя чувствую с дороги и нуждаюсь в их помощи.

— Приказано, чтобы служанок было не больше двух, — отчеканил сэр Уильям. — Выбирай.

Все это время он разговаривал с принцессой либо сухо, либо пренебрежительно. Сейчас он вкладывал в слова всю свою неприязнь. Возможно, это тоже был спектакль на публику. На нас глядели сотни глаз, нас слушали сотни ушей. Сэр Уильям старался, чтобы никто не заподозрил его хотя бы в капле сочувствия к своей сестре-изменнице.

— Выбирай! — пролаял он.

— Миссис Эшли и…

Елизавета огляделась и остановила свой взгляд на мне. Я хотела затеряться в толпе, чтобы и на меня не пали обвинения в сочувствии обреченной принцессе. Но Елизавета понимала: через меня у нее есть шанс встретиться с королевой или хотя бы что-то передать Марии.

— Я выбрала. Миссис Эшли и шутиха Ханна.

Сэр Уильям скрипуче хохотнул.

— Три шутихи. Три дуры, — пробурчал он и махнул слугам, чтобы проводили нас в покои Елизаветы.

Я не стала дожидаться, пока Елизавета устроится в отведенных ей покоях, а поспешила на поиски Уилла Соммерса. Его я нашла в большом зале, где он преспокойно спал на скамейке. Кто-то заботливо прикрыл шута плащом. Уилла любили все.

Я присела на край скамейки, раздумывая, стоит ли его будить.

И вдруг, не открывая глаз, он прошептал:

— Мы и впрямь дураки. Столько не виделись, а теперь сидим как немые.

Я даже не успела ему ответить. Уилл порывисто сел и крепко обнял меня за плечи.

— Я думала, ты спишь.

— Я валял дурака, — с достоинством ответил шут. — Мне подумалось, что спящий шут смешнее, чем бодрствующий. Особенно при дворе.

— Почему? — насторожилась я.

— Никто больше не смеется моим шуткам, — признался Уилл. — Вот я и решил проверить: может, они будут смеяться моему молчанию. И знаешь, молчащий шут очень многим понравился. Тогда я устроил новую проверку — как они воспримут спящего шута. И потом, если я сплю, мне все равно, смеются они или нет. Зато я могу утешаться мыслью, что я очень забавен. Мне снится моя мудрость, и я, просыпаясь, смеюсь над своим сном. Правда, мудрая затея?

— Очень мудрая, — согласилась я.

— Принцесса приехала? — спросил он.

Я кивнула.

— Болеет?

— Да, причем сильно. По-настоящему.

— Королева сможет предложить ей средство, мгновенно избавляющее от всякой боли. Теперь ее величество стала хирургом, поднаторевшим в ампутации.

— Только не это! — вырвалось у меня. — Уилл, скажи, а сэр Роберт мужественно держался во время казни? Он быстро умер?

— Жив покамест… как ни странно, — пожал плечами Уилл.

У меня зашлось сердце.

— Как же так? Мне сказали, что и его тоже обезглавили.

— Успокойся, — посоветовал мне Уилл. — Зажми голову между колен. Помогает.

Я послушно зажала голову между колен.

— Ну что, так лучше? А то ты уже была готова грохнуться в обморок.

Я выпрямилась.

— Видела бы ты себя в зеркале! Ишь, как покраснела. Худющая ты что-то стала. Гляди, как бы панталоны не свалились.

— Ты уверен, что он жив? Я думала, его казнили. Во всяком случае, мне так сказали.

— По всем раскладам, его должны были казнить. Минувшим летом у него под окнами казнили отца. Теперь вот — старшего брата и невестку. А сэр Роберт пока жив. Не удивлюсь, если от таких зрелищ он весь поседел, но его голова пока еще держится на плечах.

— Так это правда, что он жив? — не могла угомониться я. — Ты уверен?

— Скажем так: сегодня он жив. Что будет завтра — знают только Бог и королева.

— А я могу повидаться с ним, не навлекая на себя беду?

Шут засмеялся.

— Кто связывается с Дадли, обязательно навлекает на себя беду.

— Я хотела сказать: увидеться с ним, не вызвав подозрения.

Уилл покачал головой.

— Сумерки накрыли этот двор, — печально проговорил он. — Никто ничего не может сделать без того, чтобы его в чем-то не заподозрили. Потому я и сплю. Никто не может обвинить меня в том, что во время сна я плету заговор. Это сон ни в чем не повинного человека. Я стараюсь не видеть снов.

— Я очень хочу увидеть сэра Роберта, — сказала я, даже не пытаясь облечь свое страстное желание в спокойно-равнодушные слова. — Просто увидеть его и убедиться, что он жив и останется жив.

— Сэр Роберт, как и все люди, смертен, — улыбнулся Уилл. — Когда-нибудь он все равно умрет. Пока что он жив. Но сколько это продлится, я не знаю. Думаю, такой ответ тебя должен устроить.

Весна 1554 года

Все последующие дни я курсировала между покоями королевы и покоями Елизаветы, но нигде не чувствовала себя спокойной. Королеву я неизменно видела с плотно сжатыми губами и решительным взглядом. Она понимала, что принцесса виновна и заслуживает смертной казни, однако не решалась перейти черту и отправить сестру в Тауэр. Государственный совет допрашивал Елизавету в полной уверенности, что она была не только прекрасно осведомлена о заговоре, но и принимала в нем самое живейшее участие. Эшридж должен был прикрывать мятежников с севера, пока те двигались на Лондон с юга. Самое скверное — Елизавету обвиняли в связях с французским двором, откуда она якобы получала деньги для мятежа. Принцессу обвиняли в том, что она договорилась о высадке французских войск, которых ждала со дня на день. Только верность жителей Лондона помогла королеве удержаться на троне, иначе там сейчас восседала бы Елизавета, а Мария находилась бы под арестом.

Советники убеждали королеву предъявить Елизавете официальное обвинение в государственной измене, но Мария противилась этому шагу, боясь, что он может всколыхнуть страну. Ее ужасало число людей, примкнувших к мятежу. Никто не брался предсказывать, не вызовет ли открытое обвинение Елизаветы новый мятеж. А вдруг у принцессы найдутся тысячи сторонников, готовых ценой собственной жизни спасти ее жизнь? Совсем недавно в Кент по этапу погнали тридцать осужденных мятежников, которых предполагалось для острастки казнить в их родных городах и селениях. Однако казнь тридцати человек вряд ли испугает сотни и тысячи сторонников протестантской принцессы, если они узнают, что ей грозит плаха.

Хуже всего, что королеве не хватало решимости оставаться жестокой до конца. Она надеялась увидеть Елизавету с поникшей головой, кающейся и умоляющей о сестринском прощении. Тогда бы она пошла на примирение с принцессой. Королева надеялась, что Елизавета признает: да, ее старшая сестра сильнее. В страшный час, когда мятежники готовились вступить в Лондон, Мария сумела воодушевить горожан, и те отстояли законную власть. Однако Елизавета не собиралась каяться и умолять сестру о милосердии. Горделивая и непреклонная, она продолжала утверждать, что ни в чем не виновна и что мятежники, надеясь спасти собственные шкуры, ее оговаривали. Марии было невыносимо видеть принцессу, приносящую лживые клятвы. Королева часами выстаивала на своей молитвенной скамеечке, подперев руками подбородок и устремив взор на изображение распятого Христа. Она неустанно просила Бога дать ей четкие наставления, подсказать, как она должна поступить со своей вероломной сестрой.

После одного из таких молитвенных бдений Мария поднялась с колен, подошла к камину, прислонилась к каменному остову трубы и стала глядеть на игру пламени.

— А вот она бы ни минуты не колебалась, вынося вам смертный приговор, — сердито сказала Марии Джейн Дормер. — Она бы едва успела надеть корону на свою голову, как ваша полетела бы с плеч. Елизавете было бы все равно, виновны вы, замешаны ли в мятеже или вас просто снедала зависть. Она бы казнила вас, просто чтобы избавиться от наследницы.

— Для тебя Елизавета — чужой человек, а мне она сестра, — ответила Мария. — Я не могу перечеркнуть прошлое и вымарать из памяти, как я учила ее ходить и как она крепко держалась за мою руку, делая нетвердые шаги. И теперь я должна отправить эту взбалмошную девчонку в ад?

Джейн Дормер ответила недовольным пожатием плеч и склонилась над шитьем.

— Я буду снова молиться и просить у Бога наставления, — тихо сказала королева. — Я должна найти способ уживаться с Елизаветой, как и подобает сестрам.

В марте холода начали отступать. Теперь раньше светало и позже темнело. Двор по-прежнему находился в напряжении, следя за судьбой принцессы. Советники королевы допрашивали ее чуть ли не ежедневно, однако сама королева избегала видеться с сестрой.

— Я просто не могу, — признавалась она нам.

Королева все еще ждала советов с небес, которые позволили бы ей, не отягчая совести, отправить Елизавету на суд. Если уж советники не желали принимать объяснений принцессы, суд тем более отмел бы все ее утверждения. И тогда бы Елизавету ждала короткая дорога на эшафот.

Обвинений против Елизаветы хватало, чтобы казнить ее трижды, однако королева по-прежнему не могла принять решения. Накануне Пасхи я получила письмо от отца. Он спрашивал, не сумею ли я отпроситься на неделю, чтобы поухаживать за ним. Он сообщал, что неважно себя чувствует, и ему трудно самому закрывать и открывать ставни. Следом он добавлял, чтобы я не беспокоилась: у него была обыкновенная простуда, и скоро он совсем поправится. Тем более что Дэниел навещает его каждый день.

Заботы Дэниела об отце меня совсем не обрадовали, однако я показала письмо королеве и, когда та разрешила мне отлучиться на неделю, собрала свои нехитрые пожитки, добавив к ним смену одежды. Естественно, я не могла уйти, не простившись и с принцессой.

— Королева позволила мне отлучиться на неделю. У меня заболел отец, я буду за ним ухаживать, — сказала я, опускаясь перед Елизаветой на колени.

С верхнего этажа доносился лязг и грохот посуды. Туда переехала кухня леди Маргариты Дуглас — родственницы Марии и Елизаветы по линии Тюдоров. Никто не предупредил поваров и слуг, не приказал им вести себя потише. Должно быть, леди Маргарита нарочно увеличила число кастрюль и сковородок, чтобы вся эта утварь производила побольше шума. У этой женщины было вечно кислое, недовольное лицо. В случае смерти или казни Елизаветы Маргарита имела большие шансы наследовать престол. Возможно, она торопилась спровадить принцессу на тот свет.

— Уходишь? — переспросила Елизавета, вздрагивая от звуков сверху. — А когда вернешься?

— Через неделю, ваше высочество.

Она кивнула. Я с удивлением увидела, что у нее дрожат губы, словно она вот-вот заплачет.

— Ханна, а тебе обязательно нужно покинуть дворец? — тихим, печальным голосом спросила принцесса.

— Конечно, ваше высочество. Отец там один. У него была сильная простуда. Я просто должна ему помочь.

Елизавета отвернулась и ладонью вытерла мокрые глаза.

— Боже милостивый, я сейчас — как ребенок, теряющий няньку.

— Что случилось? — спросила я.

Я еще не видела ее столь подавленной. Даже в те дни, когда ее тело было раздуто водянкой, глаза блестели тягой к жизни. Сейчас они потухли.

— Что с вами, ваше высочество?

— Страх проморозил меня до самых костей, — призналась Елизавета. — Знаешь, если страх — это холод и тьма, то я, должно быть, живу сейчас в бескрайних просторах России. Мне рассказывали: там вот так же темно и очень холодно. Меня никто не навещает — меня только допрашивают. Никто просто так не касается моей руки — меня лишь препровождают на очередной допрос. Мне перестали улыбаться. Меня буравят глазами, пытаясь заглянуть в сердце. Все друзья, какие у меня были, либо в изгнании, либо в тюрьме, либо… на том свете. Представляешь? Мне всего двадцать лет, а я совсем одна. Меня никто не любит, обо мне никто не заботится, если не считать Кэт и тебя. А теперь еще и ты уходишь.

— Ваше высочество, я не могу не помочь больному отцу. Как только он окрепнет, я обязательно вернусь.

Она повернулась ко мне. Сейчас передо мной была не принцесса-бунтарка, не ярая протестантка, ненавидимая благочестивыми католиками. Я увидела одинокую молодую женщину, у которой ни отца, ни матери, ни друзей. Эта молодая женщина отчаянно пыталась набраться сил и храбрости, чтобы встретить неминуемую смерть.

— Ханна, ты ведь вернешься, правда? Я к тебе так привыкла. У меня действительно никого нет, кроме Кэт и тебя. Я тебя прошу не как принцесса, а как твоя подруга. Ты вернешься?

— Да, — пообещала я, беря ее за руку.

Елизавета не преувеличивала: ее рука и в самом деле была ледяной, как у трупа.

— Честное слово, я обязательно вернусь.

В ответ она сжала мою руку. Ее пальцы были не только холодными, но еще и липкими.

— Возможно, ты считаешь меня трусихой, — сказала Елизавета. — Знаешь, мне трудно держать голову высоко поднятой, когда вокруг — ни одного дружеского лица. Возможно, вскоре мне понадобится вся смелость, какая у меня только есть. Прошу тебя, Ханна, возвращайся как можно скорее. Не задерживайся.

Еще издали я увидела, что ставни отцовского дома плотно закрыты. Странно. До вечера было еще далеко. Я прибавила шагу, и меня впервые обдало волной страха за отца. Я вдруг подумала, что он — такой же смертный, как и Роберт Дадли. По сути, никто из нас не знал, сколько лет жизни нам отпущено.

Дэниел закрывал последнюю створку. Услышав быстрые шаги, он обернулся.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он мне, даже не поздоровавшись. — Входи в дом.

Я коснулась его руки.

— Дэниел, моему отцу очень плохо?

Он торопливо прикрыл мою руку своей ладонью.

— Идем внутрь, — повторил он.

Я вошла. Прилавок был свободен от книг. В печатной комнате было на удивление тихо. По скрипучим половицам я прошла в конец дома и поднялась в мансарду, где у отца стояла кровать на колесиках. Я боялась увидеть отца ослабевшим и неспособным встать с постели.

Однако кровать была завалена бумагами и небольшим узлом с одеждой. Отец стоял перед нею, и по его характерным движениям я сразу поняла: он готовится к долгому путешествию.

— Нет, — прошептала я.

Отец повернулся ко мне.

— Ханна, нам пора проститься с Англией, — сказал он. — Ты получила разрешение на недельную отлучку?

— Да. Но через неделю я должна вернуться. Я бежала сюда со всех ног, думая, что ты сильно заболел.

— Так, значит, в нашем распоряжении — неделя, — сказал отец, будто не слыша моих слов. — Более чем достаточно, чтобы добраться до Франции.

— С меня хватит! — заявила я. — Ты же говорил, что мы осядем в Англии.

— Оставаться здесь небезопасно, — сказал за моей спиной Дэниел. — Королева всерьез намерена выйти за Филиппа Испанского, а с ним на английскую землю придет и инквизиция. Видела, сколько виселиц было расставлено по Лондону? И добровольные доносчики сыщутся едва ли не в каждом доме. Нужно уезжать, пока это возможно.

— Ты же говорил, мы станем англичанами, — обратилась я к отцу. — Чего нам бояться виселиц? На них вешали мятежников, а не еретиков.

— Вчера она вешала мятежников, а завтра возьмется за еретиков, — убежденно произнес Дэниел. — Наверное, королева убедилась: кровопролитие — самый надежный способ удержаться на троне. Она казнила леди Джейн. Скоро доберется и до Елизаветы. Неужели ты думаешь, что она пощадит тебя, если раскроется твое истинное происхождение?

Я замотала головой.

— Королева не казнит Елизавету. Она давно могла бы это сделать, если бы захотела. Марии самой сейчас тяжело. Ты это не видел, а я вижу каждый день. Дело не в религии Елизаветы, а в ее непокорности королеве. А мы — добропорядочные подданные. Меня королева просто обожает.

Дэниел взял меня за руку и подвел к кровати, заваленной свитками манускриптов.

— Видишь? Каждый такой свиток нынче под запретом. А эти рукописи — настоящее богатство твоего отца. Твое приданое, если хочешь. Когда вы приехали в Англию, все это считалось лишь обширной коллекцией древних рукописей. Сейчас — обширные доказательства против вас с отцом. И что прикажешь с ними делать? Сжечь перед тем, как люди королевы сожгут нас?

— Их нужно надежно спрятать и сохранить до лучших времен, — сказала я.

Какой еще ответ могла дать дочь ученого и собирателя книг?

Дэниел поморщился, будто услышал от меня невероятную глупость.

— Да пойми ты! Нет теперь в Англии никаких надежных мест, где можно было бы спрятать эту коллекцию и спрятаться самим. Очень скоро все правление здесь станет испанским. Нужно поскорее уезжать отсюда и увозить эти сокровища.

— И куда теперь нам податься? — закричала я, забыв про всегдашнюю осторожность.

Это был вопль ребенка, уставшего от нескончаемых дорог.

— В Венецию, — спокойно ответил Дэниел. — Сначала мы поедем во Францию, а оттуда — в Италию. Я продолжу обучение в Падуе, твой отец обоснуется в Венеции, откроет типографию. Там мы все будем в безопасности. Итальянцы почитают знания. В Венеции полно образованных людей. Дела у твоего отца быстро наладятся.

Я уже знала, какие слова он произнесет дальше, и не ошиблась.

— И мы с тобой поженимся, — сказал Дэниел. — Сразу же, как приедем во Францию.

— А твоя мать и сестры?

По правде говоря, меня пугал не столько брак с Дэниелом, сколько необходимость жить под одной крышей с его родней.

— Они вовсю готовятся к отъезду.

— И когда уезжать?

— Через два дня, на рассвете. Это будет Вербное воскресенье.

— Но почему так скоро?

— Потому что твоим отцом уже интересовались.

Я очумело глядела на Дэниела, не совсем понимая его слова, но уже чувствуя, что начинают сбываться мои самые худшие опасения.

— Сюда приходили люди королевы? За тобой?

— Они искали не меня, а Джона Ди, — тихо ответил отец. — Они знают, что он посылал книги сэру Роберту. Еще они знают, что он виделся с принцессой. Более того, им стало известно, что Ди предсказал смерть короля Эдуарда, а это считается государственной изменой. Этим людям хотелось увидеть книги, которые мистер Ди попросил меня сохранить.

Я в отчаянии сцепила руки.

— Книги? Какие книги? Ты их спрятал?

— Да. В погребе, — ответил отец. — Но если люди королевы примутся искать и поднимут половицы, они найдут.

— Зачем ты хранишь запрещенные книги? — накинулась я на отца, злая от собственного бессилия. — И с чего ты взялся быть хранителем книг Джона Ди?

Отец не рассердился. Наоборот, он смотрел на меня сейчас ласково, как в раннем детстве, когда я многого не понимала.

— Пойми, querida, когда в стране начинают хватать и казнить еретиков, все книги становятся запретными. Улицы мгновенно ощетиниваются виселицами, а глашатаи, перевирая слова, выкрикивают названия книг, на которые отныне даже смотреть опасно. Более того, каждый образованный человек становится для властей скрытой угрозой. Джон Ди, сэр Роберт, Дэниел, я и даже ты — все мы так или иначе крепко завязли в знаниях, оказавшихся вдруг под запретом. Первый шаг — жечь все книги и манускрипты, чтобы остановить их распространение. Но остаются мысли. А чтобы мысли не бродили в головах, проще всего отсечь головы. В данном случае наши.

— Отец, мы — не мятежники, — продолжала упрямиться я. — Мы не готовили заговор. Ты не печатал памфлеты против королевы. Кстати, она давно могла бы казнить сэра Роберта. Но он жив, и Джон Ди — тоже. Пойми: она расправлялась с мятежниками, а не с вольнодумцами. Королева милосердна…

— А что будет потом, когда из Елизаветы вырвут признания? — накинулся на меня Дэниел. — Она назовет многие имена, и среди них — не только имена мятежников, вроде Томаса Уайетта. Она упомянет Роберта Дадли, Джона Ди. Возможно, даже тебя. Разве ты никогда не передавала ее посланий и не выполняла ее поручений? Ты можешь в этом поклясться?

Я не могла клясться за другого человека, однако я была на стороне Елизаветы, а не Дэниела.

— Она никого не выдаст. Принцесса знает цену таких признаний.

— Прежде всего, она — женщина, — сказал Дэниел, не принимая моих доводов. — Ее припугнут, пообещают прощение, и она назовет всех.

— Ты судишь о женщине, которую если и видел, то издали! Что ты знаешь о Елизавете? — взвилась я. — Да, она — женщина, но не из тех, кого легко напугать. И от страха она не станет лить слезы и ползать на коленях. Когда принцесса напугана, она будет сражаться, как разъяренная кошка. Будь она слабой и податливой, королевский совет давно бы выбил из нее любые признания.

— Ты плохо знаешь природу женщин, — тоном наставника заявил Дэниел. — Как бы твоя Елизавета ни изворачивалась, людям королевы известно о ее темных делишках с Дадли, Ди, Уайеттом и всеми прочими. А ведь я тебя предупреждал. Я тебе говорил: эта двойная игра при дворе поставит под удар не только тебя, но и всех нас. Ты не вняла моим предупреждениям. А теперь беда у самого нашего порога. И все из-за тебя.

У меня от злости перехватило дыхание.

— Про какой порог ты говоришь? Нет у нас порога! Только путь через моря, до самой Франции и дальше. Мы будем похожи на семейку нищих, и все потому, что ты — трус! Ты боишься собственной тени.

Я подумала, что он меня ударит. Рука Дэниела взлетела вверх и вдруг застыла.

— Мне обидно слышать, что ты в присутствии своего отца смеешь называть меня трусом, — заговорил он, выплевывая каждое слово. — Мне обидно, что ты столь низкого мнения обо мне, твоем будущем муже. Я пытаюсь спасти тебя и твоего отца от унизительной смерти изменников. Но сейчас меня больше волнуют не твои мысли, а сборы в дорогу. Так что берись помогать отцу и готовься к отъезду.

У меня бешено колотилось сердце. Он смел командовать мною, как своей младшей сестрой!

— Я никуда не поеду, — заявила я.

— Доченька… — начал было отец, но я оборвала его слова:

— Ты, отец, если хочешь, можешь уезжать. Я не собираюсь бежать от опасности, которой не вижу. Меня любят при дворе. Меня любит королева. Мне ее нечего бояться, а что касается государственного совета, я — не та фигура, чтобы привлечь их внимание. Я не считаю, что и тебе грозит опасность. Отец, подумай. Зачем рушить то, что ты с таким трудом успел здесь построить? Хватит с нас скитаний.

Отец обнял меня и прижал мою голову к своему плечу. На мгновение я вновь почувствовала себя маленькой. Я вспомнила, как всегда бежала к отцу за помощью и знала, что он обязательно найдет правильное решение.

— Ты же уверял меня, что мы останемся в Англии, — прошептала я. — Ты говорил, что здесь у нас будет новая родина.

— Querida, ты уже достаточно большая и понимаешь: обстоятельства могут измениться в мгновение ока, — сказал он, стараясь не смотреть мне в глаза. — Смелость не должна быть безрассудной. Я достаточно изучил эту дьявольскую механику и понимаю: сначала власти расправились с мятежниками, потом они примутся за протестантов, а там настанет и наш черед.

Я отошла на шаг. Мне хотелось видеть его лицо.

— Отец, я не могу всю жизнь скитаться. Я хочу иметь дом.

— Дочь моя, мы — народ, не имеющий дома.

Стало тихо. Я чувствовала: сейчас решается моя судьба. К счастью, я уже не была ребенком, которого можно увезти, не спрашивая согласия.

— Я не хочу быть одной из тех, у кого нет дома, — сказала я. — Я хочу жить при дворе, хочу, чтобы у меня там были друзья. Мне нечего делать ни во Франции, ни в Италии.

Отец вздохнул.

— Ханна, я боялся услышать от тебя эти слова. Я не хочу принуждать тебя. Ты уже достаточно взрослая, чтобы решать самой. Я просто прошу тебя поехать со мной.

Дэниел стоял у окошка чердачной комнатки, где происходил наш разговор. До сих пор он не вмешивался, считая это нашим с отцом делом. Но после просьбы моего отца Дэниел повернулся и, глядя на меня, как стражник у ворот Тауэра, произнес:

— Ханна Верде, ты помолвлена со мной, а потому я приказываю тебе ехать.

Я посмотрела на него, думая, не ослышалась ли. Судя по его суровому взгляду, нет.

— Я не поеду.

— В таком случае наша помолвка расторгается.

Отец поднял руку, но ничего не сказал.

— Значит, расторгается, — холодно ответила я.

— Ты действительно хочешь расторгнуть нашу помолвку? — спросил Дэниел, будто не верил, что я могу его отвергнуть.

Его презрительный взгляд лишь помог мне принять решение.

— Да, это мое осознанное желание. Я хочу расторгнуть нашу помолвку, — недрогнувшим голосом ответила я. — Я освобождаю тебя от твоих обязательств передо мной и прошу освободить меня от моих.

— С легкостью! — прорычал он. — Я освобождаю тебя, Ханна, и надеюсь, у тебя не будет причин сожалеть о своем решении.

Он направился к лестнице, но затем остановился.

— Но ты должна помочь отцу собраться, — все тем же повелительным тоном произнес он. — Если же ты передумаешь, то можешь ехать с нами. Я не стану тебе мстить за нанесенное оскорбление. Считай, что ты едешь вместе с отцом, а я тебе — чужой человек.

— Своего решения я не изменю. И нечего мною командовать, заставляя помогать отцу. Я всегда была и останусь хорошей дочерью. А в будущем надеюсь стать хорошей женой для достойного человека.

— И кто же будет этот достойный человек? — усмехнулся Дэниел. — Государственный изменник, у которого уже есть одна жена?

— Будет вам, — поморщился отец. — Решили расстаться — ваше дело. Но удержитесь от взаимных оскорблений.

— Жаль, конечно, что Дэниел столь низкого мнения обо мне, — с ледяной усмешкой сказала я. — Не беспокойся, отец. Я помогу тебе собраться и погрузить вещи в повозку… когда Дэниел ее пригонит.

Дэниел молча сбежал вниз. Вскоре хлопнула входная дверь. Мы остались вдвоем с отцом.

Два дня мы трудились почти в полной тишине. Я помогала отцу увязывать его книги. Манускрипты мы свернули в плотные свитки, натолкали в бочки и задвинули за печатный станок. Отец мог взять с собой лишь самую сердцевину своей библиотеки, надеясь, что обстоятельства позволят ему со временем перевезти и все остальное.

— Я все-таки очень хочу, чтобы ты поехала с нами, — признался мне отец. — Ты еще слишком молода, чтобы оставаться здесь одной.

— Я под защитой королевы, — напомнила я ему. — При дворе сотни мальчишек и девчонок моего возраста.

— Но ты — одна из избранных свидетельствовать, — страстно прошептал он. — Тебе нужно находиться со своим народом.

— Избранная свидетельствовать? — горестно усмехнулась я. — Скорее, избранная никогда не иметь своего дома. Избранная вечно собирать в дорогу все самое ценное, а остальное бросать. Избранная всегда на один шаг опережать костер и виселицу.

— Лучше самой опережать костер и виселицу, чем они опередят тебя, — вздохнул отец.

Был последний день сборов. Мы работали до позднего вечера. Отец даже не вспоминал о еде. Я понимала: он горюет обо мне — живой дочери, которую он уже потерял. Спать мы не ложились. На рассвете я услышала скрип колес и сбежала вниз. В утренней мгле к дому приближалась крытая повозка, запряженная парой лошадей. Дэниел шел рядом, держа в руках поводья.

— Ну, вот и они, — сказала я и начала выносить связки книг.

Повозка остановилась напротив двери. Дэниел втолкнул меня в дом.

— Я сам, — сказал он.

Он откинул заднюю стенку повозки. В сумраке я разглядела четыре бледных лица: это были его мать и трое сестер. Я сдержанно поздоровалась и вернулась в дом.

Я настолько устала, что едва переставляла ноги, таская связки книг к порогу и передавая их Дэниелу. Отец нам не помогал. Он стоял, упершись лбом в стену дома.

— Печатный станок, — шепнул он мне.

— Я позабочусь, чтобы его разобрали и спрятали в надежном месте, — пообещала я. — И все остальное тоже. Когда ты решишь вернуться, не надо будет ничего покупать. Ты продолжишь печатать книги.

— Мы сюда не вернемся, — сухо ответил мне Дэниел. — Вскоре Англия станет придатком Испании. Нам это ничего хорошего не сулит. Тебе, впрочем, тоже. Думаешь, у инквизиции короткая память? Думаешь, ваши имена не внесены в списки еретиков, сбежавших от суда? Сама не заметишь, как по всей стране, во всех городах появятся знакомые тебе суды инквизиции. Думаешь, тебе не припомнят прошлое? Или ты надеешься сойти за англичанку Ханну Грин? С твоим-то акцентом и внешностью?

Мне захотелось заткнуть уши.

— Доченька, — дрожащим голосом произнес отец.

Это было невыносимо.

— Ладно, — буркнула я, не в силах побороть злость и отчаяние. — Довольно с меня этих стенаний. Я поеду.

Дэниел ничем не выдал своего торжества. Он даже не улыбнулся.

— Слава Богу, — пробормотал отец.

Ощутив внезапный прилив сил, он, словно двадцатилетний грузчик, подхватил тяжелый ящик и поставил на повозку. Через несколько минут все, что мы могли взять с собой, было погружено. Я закрыла дверь на ключ.

— Мы заплатим хозяину дома за целый год, — решил Дэниел. — Тогда можно будет спокойно вывезти отсюда все остальное.

— Уж не собираешься ли ты тащить печатный станок из Англии через Францию в Италию? — язвительно спросила я.

— Если понадобится, потащу, — ответил он.

Отец забрался в повозку и протянул мне руку. Я мешкала. Сестры Дэниела глядели на меня с нескрываемой враждебностью.

— Ну, так она едет или нет? — нетерпеливо спросила одна из них.

— Можешь помочь мне вести лошадей, — предложил Дэниел.

Я быстро закрыла заднюю стенку повозки и прошла к лошадям.

Мы повели их по скользким камням боковой улочки. Это было сделано намеренно, чтобы поменьше привлекать внимание соседей. Затем мы вывернули в переулок, вернулись на более удобную Флит-стрит и двинулись дальше.

— Куда мы направляемся? — спросила я.

— К докам, — ответил Дэниел. — Там стоит корабль, дожидающийся прилива. Я оплатил капитану нашу дорогу до Франции.

— У меня хватит денег заплатить за себя.

Дэниел мрачно улыбнулся.

— Не беспокойся, я заплатил за тебя. Я знал, что ты поедешь.

От его высокомерного всезнания я скрипнула зубами, дернула поводья той лошади, что была покрупнее и посильнее, да еще и прикрикнула на нее:

— А ну, пошевеливайся!

Разумеется, бедная лошадь была ни в чем не виновата. А идти быстрее она не могла из-за скользкой дороги. Как только под ее копытами оказалась мощенная булыжниками дорога, лошадь пошла быстрее. Я уселась на козлы. Через несколько минут Дэниел сел рядом со мной.

— Я не хотел тебя обидеть, — с явным напряжением признался он. — Я верил, что в конце концов ты примешь правильное решение. Ты не смогла бы бросить отца и свой народ и постоянно жить среди чужаков.

Я покачала головой. (Пусть понимает мой жест как хочет.) Над Темзой поднималась завеса утреннего тумана. Проступали очертания дворцов, чьи красивые сады спускались прямо к воде. Я бывала в каждом из них; королевскую шутиху везде принимали как желанную гостью. Мы подъезжали к центру города. Из высоких труб поднимался дым. Пахло свежим хлебом. Мы миновали собор Святого Павла. Я уловила запах благовоний, которые при протестантах были запрещены. Дальнейший наш путь пролегал мимо Тауэра.

Если бы сейчас светило солнце, на нашу повозку падала бы тень внешней стены этой угрюмой крепости. Но я и без солнца чувствовала ее тень. Дэниел угадал: да, я думала о сэре Роберте. Я подняла голову и посмотрела на Белую башню, похожую на сжатый кулак. Мне вспомнилась поговорка: «Кто владеет Тауэром, тот владеет Лондоном». К справедливости и милосердию это не имело никакого отношения.

— Он верткий. Может, еще выскользнет, — сказал Дэниел.

— Я еду с вами. Тебе этого достаточно? — огрызнулась я.

В одном из окон горел свет. Тусклый, какой дает единственная свеча. Мне сразу подумалось о столе Роберта Дадли, придвинутом к окну. Должно быть, сэр Роберт провел бессонную ночь, готовясь к смерти, скорбя по тем, кто ушел раньше его, и боясь за тех, кто ждал своего часа. Подобно Елизавете, он каждое утро ждал, что наступающий день станет последним днем его жизни. Интересно, ощущал ли он сейчас, что я совсем рядом… уезжающая от него. Мне безумно захотелось увидеть сэра Роберта. Каждый удар лошадиных копыт напоминал мне, что я предаю своего господина. И как во мне уживались любовь и предательство?

Мне захотелось слезть с козел. Должно быть, Дэниел это почувствовал.

— Сиди, — тихо сказал он. — Ты все равно ничем ему не поможешь.

Я ссутулилась и замерла. Мы проехали вдоль всей крепостной стены Тауэра, мимо знакомых мне ворот и вновь вывернули к реке.

За моей спиной отодвинулась занавеска. В щель просунулась голова одной из сестер Дэниела.

— Мы уже близко? — испуганно спросила она.

— Близко, — ответил ей Дэниел. — Ханна, познакомься: это моя сестра Мэри.

Я поздоровалась. Мэри холодно кивнула и принялась разглядывать меня, будто я была одной из ярмарочных диковин. Ее глаза заметили дорогой плащ и всю остальную одежду, с завистью скользнули к блестящим сапогам и не менее завистливо оценили расшитые панталоны. Потом занавеска задернулась. Изнутри донеслись перешептывание и приглушенный смех.

— Маленькая она еще, — оправдывая сестру, сказал Дэниел. — Она совсем не хотела быть с тобою грубой.

У меня было свое мнение на этот счет, но я не собиралась ничего ему объяснять. Я поплотнее закуталась в плащ и смотрела на темную воду. Дорога вновь стала скользкой. Умные лошади сбавили шаг. Это был последний отрезок пути до лондонских доков.

Сама не знаю, почему я оглянулась назад.

— Остановись! — крикнула я Дэниелу, хватая его за руку.

— С какой стати? Что ты еще придумала?

— Останови, говорю! Там, на реке…

Он ничего не понял, но остановил повозку. Я увидела королевскую барку, но на ее мачте не реял привычный королевский штандарт. Королевы на борту тоже не было, и барабанщик своей дробью не помогал гребцам. На носу и на корме стояло по одному человеку, закутанному в плащ. Судя по движению их голов, они внимательно следили за берегом, дабы пресечь возможную беду. Третья фигура безучастно стояла посередине.

— Они схватили Елизавету, — выдохнула я.

— Это всего лишь твоя догадка, — сказал Дэниел. — А даже если и схватили? Нам-то что? Меня это не удивляет. Особенно после того, как Уайетт…

— Если они свернут к Тауэру, значит, на борту точно она, и ее везут на смерть, — с непонятным спокойствием сказала я. — Тогда и сэра Роберта вскоре казнят.

Дэниел уже собрался тронуться дальше, но я вцепилась ему в запястье.

— Да погоди ты! Дай посмотреть!

В это время барка, борясь с приливной волной, свернула к Тауэру. Тяжелая подъемная решетка, защищавшая вход во внутренний канал крепости, поднялась почти бесшумно. Должно быть, барку здесь уже ждали и старались, чтобы все прошло как можно незаметнее. Барка вошла в канал. Решетка снова опустилась, словно и не было никакой барки и закутанных фигур на ее борту.

Я соскочила с козел, прислонилась к большому переднему колесу и закрыла глаза. Я видела все очень ярко, как при полуденном солнце. Елизавета спорила, сражаясь за каждую минуту. Всевозможными уловками и отговорками она растягивала время между высадкой из барки и путем в комнату, которую ей уже приготовили в Тауэре. Она воевала за каждую лишнюю песчинку в песочных часах. Так она делала всегда и так будет делать всегда, пока жива. Я буквально слышала ее слова, которыми она пыталась зачаровать и запутать стражников. Потом я увидела ее в холодной тесной комнате, окно которой выходило на лужайку, где когда-то казнили ее мать. Говорят, Анне Болейн отсекли голову не топором, а самым острым французским мечом, какой удалось найти. Я увидела Елизавету следящей за возведением ее собственного эшафота.

Дэниел тронул меня за плечо. Я открыла глаза, будто спала, и теперь он меня разбудил.

— Я должна пойти к ней, — сказала я. — Понимаешь? Я должна. Я ей обещала, что вернусь. Особенно теперь, когда ее смерть не за горами. Я не могу нарушить обещание человеку, приговоренному к казни.

— Ты соображаешь, что говоришь? — сердито прошептал Дэниел. — Тебя мгновенно опознают и схватят. Потом будут судить как ее пособницу. А когда дойдет черед до слуг, тебя казнят вместе с другими.

Я даже не ответила ему, поскольку в моем мозгу застряла фраза, которую Дэниел почему-то не докончил.

— Что ты говорил про Уайетта?

— Ничего, — пробурчал Дэниел, но покраснел.

— Неправда, говорил. Когда я заметила барку. Ты что-то сказал про Уайетта. Что?

— Его судили, нашли виновным и приговорили к смерти, — нехотя сообщил Дэниел. — Он дал показания против Елизаветы.

— Ты знал это и скрывал от меня?

— Да.

Я обвязала плащ вокруг пояса и побежала к задней стенке повозки.

— Что ты придумала? — спросил он, хватая меня за локоть.

— Я забираю свои вещи. Я пойду в Тауэр, к Елизавете, — сказала я. — Я останусь с нею, пока она жива, а потом приеду к вам.

— Одной тебе не добраться до Италии, — начал раздражаться Дэниел. — И вообще, что ты себе позволяешь? Ты со мной помолвлена. Я тебе все рассказал. Ни мать, ни сестры со мною не спорят. Одна ты. Изволь меня слушаться!

Я вдруг ощутила себя не девчонкой в мальчишеских штанах, а настоящим парнем, которым пытались помыкать.

— Еще чего! Слушаться тебя я не собираюсь. Это твои сестры каждого шороха боятся, потому и глядят тебе в рот. Даже если бы я и стала твоей женой, не думай, что я была бы покорной овечкой. А теперь убери свою руку. Ты забыл, что я состою на королевской службе? И то, как ты сейчас ведешь себя со мной, называется преступлением против короны. Отпусти меня!

Из повозки вылез мой отец. Следом вылезла Мэри. Ее лицо сияло от предвкушения ссоры.

— Что случилось? — спросил отец.

— Принцессу Елизавету только что привезли в Тауэр, — сказала я. — Мы видели королевскую барку возле заграждающей решетки канала. Я уверена, что на борту была она. Я обещала, что вернусь к ней, и чуть не нарушила обещание, согласившись ехать с вами. Но если принцессу привезли в Тауэр, ее ждет смертный приговор. Я не могу бросить ее. Это вопрос чести. Я остаюсь.

Мой отец повернулся к Дэниелу, ожидая его решения.

— А при чем тут Дэниел? — спросила я, пытаясь приглушить звучавшую в моем голосе злость. — С каких это пор он решает за меня? Я сама решила, и я останусь.

— Мы отправляемся во Францию, — не глядя на меня, сказал Дэниел. — Мы задержимся в Кале и будем тебя ждать. Как только мы узнаем о казни Елизаветы, мы поймем, что ты скоро приедешь.

Его слова меня удивили. Кале был английским городом — последним осколком некогда обширных английских владений на французской земле.

— А ты не боишься инквизиции в Кале? — спросила я. — Если они доберутся сюда, их власть распространится и на Кале.

— Тогда мы уедем дальше, туда, где правят французы, — сказал Дэниел. — Не забудь заранее предостеречь нас. Так ты обещаешь приехать?

— Да, — ответила я, чувствуя, как слабеют мои гнев и страх. — Но только когда все прояснится… когда Елизавету либо казнят, либо помилуют. Тогда я приеду к вам.

— Если я узнаю о ее казни, я сам приеду за тобой, — вызвался Дэниел. — Тогда мы сумеем захватить печатный станок и остатки книг.

— Ты ведь приедешь, querida? — спросил отец, беря меня за руки. — Ты нас не обманешь?

— Я люблю тебя, — шепнула я ему. — Конечно, я к тебе приеду. Но и принцессу Елизавету я тоже люблю, а ей сейчас очень страшно и одиноко. Я обещала быть рядом с нею.

— Ты ее любишь? — удивился отец. — Протестантскую принцессу?

— Она — самая смелая и самая умная женщина. Она удивительно быстро соображает. Знаешь, она чем-то похожа на львицу. Такая же… напружиненная. Они с Марией разные. Королеву я тоже люблю. Ее невозможно не любить. А Елизавета — та словно огонь. Поневоле хочется быть рядом с нею. Поверь, ей сейчас очень тяжело. Представляешь, каждый новый день может стать ее последним днем. Я обязательно должна сейчас быть вместе с нею.

— Что она еще там придумала? Почему мы стоим? — послышался из повозки голос другой сестры Дэниела.

Мэри подошла к пологу, и сестры начали перешептываться. «Вот эти вырастут настоящими женщинами, — подумала я. — Сначала во всем слушаются брата, потом так же будут слушаться своих мужей».

— Отдай мне мешок с вещами, и я пойду, — бросила я Дэниелу.

Потом я подошла к пологу, отогнула его и так же коротко сказала:

— Всем до свидания.

Ответов не последовало.

Дэниел вытащил мой мешок.

— Я приеду за тобой, — холодно напомнил он.

— Знаю, — ничуть не теплее ответила я.

Отец поцеловал меня в лоб, благословил и молча забрался в повозку. Дэниел дождался, пока мы останемся одни, и тогда потянулся ко мне. Я отпрянула, но он притянул меня к себе и горячо поцеловал в губы. Поцелуй был страстным, яростным; в нем смешались желание и злость на меня. Потом он почти оттолкнул меня и проворно вскочил на козлы. Лишь тогда я поняла, что ждала от него этого поцелуя. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня еще раз. Но было слишком поздно что-либо говорить и о чем-либо просить. Дэниел натянул поводья, и повозка проехала мимо меня. Я осталась в холодном лондонском утре, с небольшим узлом на мостовой, с обожженными поцелуем губами и обещанием, которое дала изменнице.

Дни, а затем и недели, проведенные в Тауэре вместе с принцессой, были самыми тяжелыми в моей английской жизни. Естественно, для Елизаветы они были еще хуже и тяжелее. Она впала в уныние, густо пропитанное страхом, и все мои попытки хоть как-то отвлечь ее от тяжких дум кончались ничем. Иногда я спрашивала себя: к чему мои благие намерения, если принцессе суждено расстаться с жизнью? По злой иронии судьбы, эшафот для нее поставят все на той же лужайке, где некогда обезглавили ее мать, Анну Болейн, тетку Джейн Рошфор, двоюродную сестру Кэтрин Говард. Совсем недавно там казнили другую ее родственницу — Джейн Грей. Слишком много крови ее семьи пролилось в этот зеленый пятачок. Вскоре и ее кровь окрасит равнодушную траву. На лужайке не было ни памятных камней, ни каких-либо иных знаков, говорящих о совершавшихся здесь казнях. Однако едва принцесса оказалась там, она по-настоящему ощутила свою обреченность. Воспаленные глаза Елизаветы смотрели на место ее скорой смерти.

Коменданта Тауэра немало испугало появление такой узницы. Елизавета и здесь оказалась верна своей артистической натуре. Сойдя с барки, она уселась на ступеньках спуска к каналу и замерла. Крапал дождь, но ничто не могло заставить принцессу подняться и пойти в отведенную ей комнату. Однако ее последующая апатия, ее пронизанное страхом отчаяние испугали его еще сильнее, поскольку были убедительнее уловок и трюков. Елизавете позволили гулять в комендантском саду, надежно защищенном толстыми стенами. В первый же день ее прогулки у ворот застали мальчишку с букетиком цветов. Его прогнали, однако на второй день мальчишка пришел к воротам снова и опять принес цветы. Ничего угрожающего в этом не было, однако советники королевы, обозленные на принцессу, велели коменданту запретить ей прогулки. Елизавету лишили даже такой скромной радости. Она разъярилась (совсем как львица), но потом впала в полное безразличие. Она часами лежала в постели, разглядывая балдахин своей кровати. Все попытки заговорить с нею кончались просьбой оставить ее в покое.

Я считала, что Елизавета готовится к смерти, и спросила, не позвать ли к ней священника. Она посмотрела на меня безжизненными глазами. Мне показалось, что глаза умерли раньше ее самой. Вся ее былая живость исчезла. Осталась лишь телесная оболочка.

— Тебе велели спросить меня насчет священника? — прошептала она. — Что, настало время соборования? Что, уже завтра?

— Нет, — торопливо возразила я, ругая себя за свою неуклюжую услужливость. — Просто я подумала, что вам захочется помолиться о своем благополучном освобождении отсюда.

Принцесса подошла к узенькому окну, за которым виднелась серая полоска неба. От окна дуло, но сейчас холодный воздух был ей даже приятен.

— Нет, Ханна. Не надо звать священника. Особенно того, что пришлет она. Она вот так же обещала простить Джейн. Испугалась шестнадцатилетней девчонки!

— Королева надеялась, что Джейн обратится в истинную веру, — сказала я, стараясь быть честной.

— Ну да: купить жизнь в обмен на веру, — презрительно скривила губы Елизавета. — И она думала, что Джейн попадется на ее удочку. А Джейн не отличалась телесным здоровьем, зато была очень крепка духом. У нее хватило смелости отвергнуть королевскую сделку.

Глаза принцессы вновь помрачнели. Взгляд скользил по подзору кровати.

— У меня такой смелости нет. Я не хочу умирать. Я должна жить.

Пока Елизавета ждала суда, я дважды ходила во дворец, чтобы взять кое-что из своих вещей и узнать последние новости. В первый раз у меня произошла короткая встреча с королевой, и та холодно осведомилась, как поживает узница.

— Постарайся убедить ее в необходимости покаяния, — сказала Мария. — Только это может ее спасти. Передай ей: если она покается и признается во всем, что замышляла против меня, я ее прощу, и тогда она избежит плахи.

— Я постараюсь это сделать. Но можете ли вы ее простить, ваше величество?

В глазах Марии блестели слезы.

— Мое сердце не может ее простить, — призналась королева. — Но если я смогу спасти ее от смерти изменницы, я это сделаю. Я не хочу, чтобы дочь моего отца умирала как преступница. Но она должна раскаяться и признаться.

Когда я вторично пришла во дворец, королева была занята со своими советниками. В большом зале на скамье сидел Уилл Соммерс и гладил какую-то собачонку.

— А что ж ты не спишь? — спросила я.

— А что ж тебе не отрубили голову? — ответил он.

— Я должна поддержать ее. Она меня просила.

— Будем надеяться, что ты — не последняя ее просьба, — сухо заметил шут. — И берегись, как бы она не пожелала напоследок поужинать тобой.

От его шутки меня передернуло.

— Принцессу казнят? — в ужасе спросила я.

— Определенно. Хотя Уайетт перед казнью и отрицал ее вину, другие называли ее главной зачинщицей.

— Значит, Уайетт снял с нее подозрения? — обрадовалась я.

— Он снял подозрения со всех, — рассмеялся Уилл. — Получилось, он один все затеял. А армия мятежников нам просто померещилась. Он даже Куртнэ назвал непричастным, хотя тот во всем признался. Сомневаюсь, чтобы к словам Уайетта отнеслись серьезно. И теперь его уже не вызовешь на допрос.

— Королева утвердилась в своем решении?

— В голову королевы я не вхож, а все показания говорят против Елизаветы. Королева не может казнить сотню мятежников, но пощадить их предводительницу. Елизавета притягивает к себе заговорщиков, как кусок тухлого мяса — мух. Мух, конечно, можно перебить, но, если не тронуть мясо, слетятся новые.

— Значит, скоро? — упавшим голосом спросила я.

— А ты у нее сама спроси, — предложил Уилл и наклонился к собачонке.

В это время дверь распахнулась, и в приемную вышла королева. Она тепло улыбнулась мне. Поскольку Мария не умела лицемерить, она действительно была рада меня видеть. Я подошла и опустилась на одно колено.

— Здравствуй, Ханна.

— Здравствуйте, ваше величество. Рада снова видеть вас.

Лицо королевы посуровело.

— Ты прямо из Тауэра?

— Вы велели мне находиться там, — торопливо ответила я.

Мария кивнула.

— Я не хочу знать, как она себя чувствует.

Я поджала губы и снова поклонилась.

— А ты можешь пойти со мной. Мы сейчас едем кататься.

Я осмотрела ее свиту и заметила несколько новых лиц: мужских и женских. Для придворных они были слишком скромно одеты. Держались они очень тихо, не позволяя себе не только шуток, но даже обыденных разговоров. При дворе становилось все неуютнее.

Я дождалась, пока наша кавалькада выедет за пределы города. Мы поехали в северном направлении, миновали красивый Саутгемптонский дворец и направились в сторону полей. Только тогда я решилась подъехать к королеве.

— Ваше величество, вы позволите мне оставаться с Елизаветой до… до конца? — спросила я.

— Ты так сильно ее полюбила? — с ревностью в голосе спросила королева. — Ты теперь ее шутиха?

— Нет, ваше величество. Мне просто жалко ее. Думаю, и вы бы прониклись жалостью, если бы ее увидели.

— Я не желаю ее видеть, — холодно повторила королева. — И не позволяю себе жалеть ее. Но ты можешь оставаться при ней. Ты — добрая девочка, Ханна. Я помню, как мы вместе въезжали в Лондон. Тогда, в первый день.

Королева огляделась по сторонам. Нынче лондонские улицы сильно отличались от тех, что встретили нас в день ее триумфального въезда в столицу. Повсюду на скрипучих виселицах раскачивались трупы мятежников. Петли на их шеях успели потемнеть. На окрестных крышах сидели ленивые вороны, разжиревшие на страшном пиршестве. В городе пахло так, будто Лондон накрыло моровое поветрие. Но у чумы и английского мятежа был одинаковый запах.

— Тогда я была полна больших надежд, — призналась королева. — И они вернутся. Я это знаю.

— Я в этом уверена, — сказала я, произнося пустые слова.

— Когда Филипп Испанский приедет в Англию, мы произведем множество перемен, — заверила меня королева. — Вот увидишь: наша жизнь изменится к лучшему.

— Он скоро приедет?

— В этом месяце.

Я кивнула. Его приезд означал для Елизаветы смертный приговор. Он поклялся, что не приедет в Англию, пока жива протестантская принцесса. Судя по всему, жить ей оставалось не больше трех недель.

— Ваше величество, мой прежний господин, Роберт Дадли… он по-прежнему в Тауэре, — осторожно сказала я, надеясь косвенным образом узнать о его судьбе.

— Знаю, — спокойно ответила королева. — Он там, где и положено быть предателям и изменникам. Не желаю о них слышать. Все, кто признаны виновными, должны быть казнены. Нужно освободить страну от этой заразы.

— Я знаю: вы будете справедливой и милосердной, — только и могла сказать я.

— Справедливой я буду непременно, — ответила королева. — Но некоторые — и среди них Елизавета — исчерпали запас моего милосердия. Пусть лучше теперь молится о Божьем милосердии.

Королева взмахнула хлыстом, пустив лошадь легким галопом. Придворные устремились за нею, и я оказалась в хвосте кавалькады, понимая, что наш разговор окончен.

Лето 1554 года

Свадьба королевы намечалась на май. Месяц успел перевалить на вторую половину. Погода становилась теплее. Между тем эшафот для Елизаветы так и не начинали строить. Никаких слухов о скором приезде Филиппа Испанского тоже не было. Перемены произошли совершенно неожиданно, однако связаны они были совсем не с женихом королевы. Во дворе Тауэра появился какой-то сквайр из Норфолка вместе со своими людьми, одетыми в голубые ливреи. Елизавета в страхе заметалась от окна к двери. Она вытягивала шею, пытаясь хоть что-то увидеть в узкое окошко. Она припадала глазом к замочной скважине. Она допытывалась у стражников, не будут ли на лужайке строить эшафот. Те клялись и божились, что нет, однако принцесса им не верила. Наконец она послала меня вниз спросить, не явился ли этот сквайр, чтобы присутствовать на ее казни. Елизавета никому не верила и не успокаивалась до тех пор, пока все не увидит своими глазами. Но сейчас она могла видеть происходящее во дворе лишь моими глазами.

— Верьте мне, — сказала я ей перед уходом.

Елизавета сжала мои руки.

— Поклянись, что не солжешь мне, — умоляла она. — Я должна знать, когда. Вдруг сегодня? Я должна подготовиться, а пока я совсем не готова.

Она закусила и без того искусанную губу.

— Ханна, мне всего двадцать. Я не готова умереть завтра.

Я лишь кивнула и понеслась вниз. Лужайка была пуста; на зеленой траве я не увидела напиленных досок, ожидавших плотника. Значит, сегодня принцессу точно не казнят. Я прошла к каналу и заговорила с одним из слуг приезжего сквайра. То, что я от него узнала, заставило меня опрометью понестись к принцессе.

— Вы спасены! — почти крикнула я, вбежав в ее убогую комнату.

Услышав мои слова, Кэт Эшли закатила глаза и перекрестилась. Страх пробудил в ней старую привычку.

Елизавета стояла на коленях возле окна и смотрела на кружащих в небе чаек.

— Что? — тихо спросила она, поворачивая ко мне свое бледное лицо с покрасневшими веками.

— Вас освобождают под надзор сэра Генри Бедингфилда, — сказала я. — Вы отправитесь вместе с ним в Вудстокский дворец.

Лицо принцессы не озарилось радостью. Я не увидела даже проблеска надежды.

— И что это значит? — равнодушно спросила она, будто речь шла о ком-то другом.

— Домашний арест.

— Выходит, с меня не сняли все обвинения? Меня не возвращают ко двору?

— Главное, что вас не будут судить и не казнят, — подчеркнула я. — И вы покинете Тауэр. А другие узники останутся здесь, и их положение куда хуже вашего.

— Чему ты радуешься? — устало спросила Елизавета. — Меня погребут в этом Вудстоке. Это просто уловка моей сестры. Нужно увезти меня подальше от Лондона, чтобы обо мне забыли. А потом — отравить и похоронить в той глуши.

— Если бы королева хотела вашей смерти, вас давным-давно казнили бы, — сказала я. — Вы получаете свободу… пусть частичную свободу, но она лучше этой комнатенки. Я бежала сюда со всех ног. Думала вы обрадуетесь.

Лицо Елизаветы оставалось все таким же погасшим.

— Хочешь знать, что сделала моя мать с матерью Марии? — вдруг шепотом спросила она. — Она отправила Екатерину в провинцию. Сначала — в достаточно приличный дом. Потом — в другой, в третий. Каждый новый дом был меньше, а условия в нем — хуже. Кончилось тем, что эта несчастная женщина оказалась в сырой, разваливающейся лачуге. Екатерина была больна, но к ней не допускали врачей. У нее не хватало денег на хлеб. Она умоляла разрешить ей повидаться с дочерью и на все получала отказы. Королева Екатерина умерла в нищете и страданиях. Тем временем ее дочь находилась у меня в няньках. Дочь хорошо запомнила, как обошлись с ее матерью. Теперь ту же участь предстоит испытать и мне. Неужели ты не понимаешь, что это месть Марии? И с какой точностью все рассчитано!

— Вам всего двадцать, — напомнила я ей ее же слова. — Всякое может случиться.

— Ты же знаешь: я без конца болею. Я перестала спать. Я и так всю жизнь хожу по лезвию кинжала. Мне было всего два года, когда казнили мою мать, а меня объявили незаконнорожденной дочерью. Я не переживу прозябание в глуши. Там меня очень легко отравить. Там легко подослать ко мне убийцу, которого никогда не найдут. Да я умру просто от одиночества и страха.

— Ваше высочество, еще вчера вы радовались каждому дню, который у вас есть. Помнится, вы говорили, что готовы биться за каждый час, за каждую минуту своей жизни. Неужели лучше, если бы сейчас на лужайке вам сколачивали эшафот?

— А неужели ты не понимаешь, что меня в норфолкской глуши ждет тайная и постыдная смерть? — с раздражением спросила Елизавета.

Она подошла к кровати, встала на колени и спрятала лицо в вышитом покрывале.

— Если бы меня казнили здесь, я бы стала принцессой-мученицей. Меня бы помнили, как помнят мою мать и тетку. Но у советников королевы не хватило смелости отправить меня на эшафот. Им хочется умертвить меня тайно.

Я не могла покинуть Тауэр, не попытавшись увидеться с сэром Робертом. Его содержали в той же комнате с фамильным гербом Дадли, вырезанном его отцом и братьями. Я представляла, до чего тягостно ему смотреть на эту проклятую лужайку, зная, что она может стать местом и его казни.

Стражу у входа и возле его комнаты удвоили. Меня тщательно обыскали. На этот раз мне не позволили говорить с сэром Робертом наедине. Мое нахождение при Елизавете стало пятном на моей репутации.

Когда мне открыли дверь его комнаты, сэр Роберт сидел за столом. В окно струился свет жаркого предвечернего солнца. Сэр Роберт читал небольшую книжку, слегка наклонив ее к свету. Он сразу же повернулся на звук открываемой двери. Увидев меня, он улыбнулся улыбкой безмерно усталого человека. Я вошла и сразу заметила перемены в его облике. От неподвижной жизни сэр Роберт несколько прибавил в весе. От усталости и скуки его лицо сделалось одутловатым. Кожа стала еще бледнее. Однако глаза не потеряли прежнего блеска. Через мгновение усталая улыбка сменилась знакомой мне лукавой улыбкой.

— Неужели мисс Мальчик? — удивился он. — Дитя моя, я для твоего же блага велел тебе больше не приходить сюда. Зачем ты меня ослушалась?

— Я тогда ушла и не думала, что появлюсь здесь снова. Но королева приказала мне быть компаньонкой принцессы Елизаветы. Все это время я находилась в Тауэре, совсем рядом с вами. Но мне не разрешали вас навестить.

В темных глазах сэра Роберта вспыхнули живые искорки.

— Как она? — спросил он, стараясь не выдать своего интереса.

— Принцесса очень болела. Из-за тревоги за свою жизнь почти не спит по ночам. Я пришла проститься. Завтра мы уезжаем. Принцессу освобождают, и она будет содержаться под домашним арестом и присмотром сэра Генри Бедингфилда. Мы поедем в Вудстокский дворец.

Сэр Роберт встал со стула, подошел к окну, остановился, щурясь от бьющего в лицо солнца. Только я понимала, как сейчас бьется его сердце. Я принесла ему не только весть об освобождении принцессы. Я принесла ему надежду.

— Освобождена, — прошептал он. — С чего это вдруг в Марии проснулось такое милосердие?

Я пожала плечами. Я понимала, что королева действует непоследовательно, но на нее это было очень похоже.

— Королева даже сейчас продолжает любить Елизавету, — сказала я. — Она по-прежнему считает принцессу своей младшей сестрой. Как видите, она пошла наперекор желанию будущего мужа и не казнила Елизавету.

— Елизавета всегда была удачлива, — сказал сэр Роберт.

— А вы, мой господин? — спросила я, не в силах скрыть любовь, звучавшую в моем голосе.

Он улыбнулся.

— Я не такой везучий. Не мне решать, буду ли я жить или мою голову отделят от тела. Теперь я это понимаю. Но меня все так же занимает мое будущее. Однажды ты мне сказала, что я умру в своей постели. Помнишь?

Я оглянулась на стражника. Тот откровенно зевал.

— Помню. Я помню не только это. Я говорила, что вы будете любимы королевой.

Сэр Роберт попытался засмеяться, но комната в Тауэре была неподходящим местом для веселья.

— Ты до сих пор так считаешь, мисс Мальчик?

— Да. И еще, если помните, я говорила о воспитании принца, который изменит историю мира.

Роберт Дадли нахмурился.

— Ты серьезно? И как это прикажешь понимать?

— Прошу прощения, — вмешался стражник. — Разговоры тайным кодом запрещены.

Явная глупость стражника заставила сэра Роберта поморщиться, но навлекать лишнее подозрение на нас он не хотел.

— Ну, что ж, мне радостно слышать, что я не последую за своим отцом, — сказал он, кивая в сторону лужайки. — А знаешь, мисс Мальчик, я начинаю привыкать к тюремной жизни. У меня есть книги. Ко мне пускают посетителей. Со мной достаточно хорошо обращаются. Я даже привык к тому, что говорить с отцом и старшим братом могу лишь мысленно и что больше никогда их не увижу.

Он протянул руку и коснулся своего фамильного герба на облицовке камина.

— Я сожалею о том пути, который они избрали, но молюсь о покое для их душ.

В дверь тихо постучали.

— Подождите! Дайте нам еще немного поговорить! — крикнула я, думая, что меня торопит стражник за дверью.

Дверь открылась, и в комнату вошел не стражник, а женщина: миловидная шатенка с мягкими карими глазами. Мне очень понравилась шелковистая кожа ее лица. Женщина была богато одета. Я сразу заметила вышивку на ее платье с рукавами из бархата и шелка. В одной руке она небрежно держала шляпу, а в другой — корзинку с листьями свежего салата. Вошедшая мгновенно оглядела меня, заметив мои раскрасневшиеся щеки и глаза, полные слез. Естественно, от нее не укрылась и улыбка сэра Роберта. Женщина прошла к нему. Тогда он встал. Женщина довольно холодно поцеловала его в обе щеки, после чего повернулась ко мне. «А ты кто такая?» — говорил ее взгляд.

Я угадала.

— А это кто? — спросила она. — Кажется, я знаю кто. Ты — шутиха королевы.

Я ответила не сразу. До сих пор я не возражала, когда другие называли меня так. Но в устах этой женщины мое звание прозвучало как что-то презренное. Я ждала, что сэр Роберт сейчас скажет, что я не просто шутиха, а наделена даром ясновидения, что я однажды увидела ангела на Флит-стрит и помогала мистеру Ди заглядывать в будущее. Однако сэр Роберт молчал.

— А вы, должно быть, леди Дадли, — без обиняков выпалила я, как и положено шутихе, которой разрешено не придерживаться манер и не соблюдать этикет.

Она кивнула.

— Можешь идти, — великодушно позволила мне леди Дадли, которой не терпелось остаться вдвоем с мужем.

— Подожди, Эми, — сказал сэр Роберт. — Я еще не закончил разговор с Ханной Грин.

Он усадил жену на свой стул, а меня отвел к другому окну, подальше от ушей жены и стражника.

— Ханна, я не могу снова взять тебя на службу. Я не хочу калечить тебе жизнь, поскольку не знаю, что будет со мною в ближайшее время. Как помнишь, я освободил тебя от твоей клятвы любить меня. Но мне будет радостно, если ты сохранишь память обо мне.

— Я всегда помню о вас, — прошептала я.

— Прошу тебя, разузнай у королевы о моем деле.

— Я обязательно это сделаю. Я уже пыталась узнать про вас, однако она сказала, что и слышать не желает о тех, кто в Тауэре. Но не волнуйтесь: я найду момент и спрошу ее еще раз.

— И если отношения между королевой и принцессой изменятся в лучшую сторону, если тебе удастся встретиться с нашим другом Джоном Ди, я буду очень рад узнать обо всем этом.

Он коснулся моей руки. Я улыбалась. По его словам я поняла, что сэр Роберт не махнул рукой на свою жизнь и продолжает надеяться на перемены.

— Я обязательно вам напишу, — пообещала я. — Расскажу обо всем, о чем смогу. Вы понимаете, я не вправе быть нелояльной к королеве.

— И быть нелояльной к Елизавете ты тоже не вправе? — улыбаясь, спросил он.

— Она просто удивительна. Невозможно служить ей и не восхищаться ею.

— Дитя мое, ты настолько хочешь любить и быть любимой, что одновременно принимаешь стороны всех.

Я замотала головой.

— Я не виновата, что я такая. Все, кто служит королеве, любят ее, но Елизавета… это Елизавета.

— Мне можешь не рассказывать. Мы с Елизаветой росли вместе. Помню, я учил ее ездить на первом в ее жизни пони. Она уже тогда отличалась от прочих детей. Просто маленькая королева.

— Принцесса, — напомнила я ему, не желая, чтобы тупой стражник заподозрил в нашем разговоре еще что-нибудь.

— Конечно, принцесса, — улыбнулся сэр Роберт. — Передай ей мои самые наилучшие пожелания, мою любовь и верность. Скажи, я был бы очень рад отобедать в ее обществе.

Я кивнула.

— Она — настоящая дочь своего отца, — с восторгом продолжал он. — Честное слово, мне просто жаль беднягу Генри Бедингфилда. Как только Елизавета оправится от своих страхов, она ему устроит веселые танцы. Генри — не тот человек, чтобы помыкать принцессой. Даже при поддержке всего королевского совета. Она перехитрит его, десять раз обведет вокруг пальца и сделает так, как надо ей.

— Муж мой!

Эми встала со стула. В каждом ее жесте ощущалось недовольство нашим разговором и презрение ко мне.

— Прости, дорогая.

Сэр Роберт выпустил мою руку и шагнул к жене.

— Я предпочла бы остаться с тобой наедине, — заявила леди Дадли.

Меня захлестнуло волной сильной ненависти к ней. Вместе с волной промелькнуло видение — настолько страшное, что я попятилась и даже зашипела, словно кошка, увидевшая чужого пса.

— Ты что? — удивился сэр Роберт.

— Ничего особенного, — отмахнулась я и встряхнула головой, прогоняя страшную картину. Она была нечеткой по очертаниям и такой же непонятной по смыслу. Я увидела леди Дадли распростертой на полу, бездыханной. Казалось, какая-то сила оторвала ее от Роберта Дадли. Я понимала: мое видение затуманено ревностью и неприязнью к этой женщине, потому я и увидела ее брошенной во тьму, черную, как смерть. — Жарко тут у вас, — сказала я первые пришедшие на ум слова.

Сэр Роберт с недоумением посмотрел на меня, но допытываться не стал.