Королевская шутиха

— Да. Что-то насчет лент, — торопливо прошептала я, хотя меня насторожили слова принцессы. — Вас удивляет, почему он попросил меня принести бумаги и перьев? Просто мой отец понимает толк в таких товарах. Прежде сэр Роберт всегда заказывал их у него. Он и меня впервые увидел в отцовской лавке.

Елизавета замедлила шаг и посмотрела на меня.

— Ханна, и ты ничего и ни о чем не знаешь?

— Именно так.

— Тогда ты ничего не увидишь, — сказала она, отпуская мою руку.

Последняя фраза была мне вообще непонятна. Елизавета тем временем обернулась через плечо и улыбнулась какому-то придворному в темном наряде. Боковым зрением я видела, как он вышел из комнаты и шел за нами следом, но не придала этому значения.

Теперь я разглядела его и обмерла: это был король. Я вжалась в стену и поклонилась, но Филипп меня даже не заметил. Он смотрел только на Елизавету. Едва она замедлила шаг, король ускорил свой. Однако принцесса не обернулась и не сделала реверанс, как требовали правила придворного этикета. Она непринужденно пошла дальше, слегка покачивая бедрами. Любой мужчина расценил бы каждый ее шаг как приглашение идти следом. Достигнув конца галереи, принцесса остановилась возле двери. Ее рука легла на дверную ручку. Елизавета обернулась и вновь поглядела через плечо, открыто подзадоривая короля пойти за нею. Затем она открыла дверь и исчезла, оставив короля глядеть ей вслед.

Погода становилась теплее, а королева постепенно теряла свое особое обаяние, сопровождавшее ее в месяцы беременности. В первую неделю мая она простилась со двором и уединилась в сумраке родильной комнаты (я думала, что она сделает это еще в середине апреля). Здесь ей надлежало провести время до рождения ребенка и еще полтора месяца после родов. Согласно традиции, только тогда наследника можно будет крестить. Теперь связующими нитями между Марией и внешним миром стали несколько фрейлин. Все государственные вопросы решал государственный совет, подчиняющийся королю. Через фрейлин королеве будут передаваться и все наиболее важные послания. Придворные шептались, что Мария просила короля тайком навестить ее. Ей была невыносима мысль о трехмесячной разлуке с ним, и эта мысль перевешивала все опасения королевы о том, в каком неподобающем виде она предстанет перед супругом.

Я помнила заигрывание Елизаветы с королем на галерее, помнила, как Филипп, точно голодный пес, бежал за ее покачивающимися бедрами. Если кто-то посоветовал королеве увидеться с мужем, это был мудрый совет, пусть даже и нарушающий традицию. Елизавета — не из тех девушек, рядом с которыми безопасно находиться женатому мужчине; особенно если его жена недосягаема на целую четверть года.

Дни складывались в недели, а долгожданный ребенок не спешил появляться на свет. Повитухи говорили о сильном младенце, который сам выбирает, когда ему рождаться, и предрекали более легкие роды. По их словам, схватки могли начаться со дня на день. Однако приближался конец мая, а схваток по-прежнему не было. Повитухи дружно вспоминали случаи затяжной беременности, когда младенец рождался гораздо позже. Няньки, томящиеся от безделья, решили собрать свежих трав и разбросать их по полу. Врачи делали осторожные предположения, считая, что такая духовная и не обремененная мирскими желаниями женщина, как Мария, могла попросту ошибиться с датой зачатия. По их мнению, нужно спокойно дождаться конца месяца.

В течение этих долгих, жарких и скучных недель по Лондону несколько раз проносился слух, что королева уже родила сына. Город приходил в неистовство: звонили колокола, люди пели и плясали на улицах. Шумные толпы отправлялись к Хэмптон-Корту и сникали, узнав, что это был всего лишь слух и надо ждать дальше. Ждать и молиться.

Я бывала у королевы ежедневно. Даже мне, привыкшей к жаре, становилось тяжело в этом душном сумраке. Иногда я по-испански читала ей Библию, иногда просто рассказывала о придворных новостях или очередной шутке Уилла. Я приносила ей цветы: поначалу ромашки, а затем небольшие букеты нераспустившихся роз. Я старалась убедить королеву, что внешний мир по-прежнему существует и что скоро она туда вернется.

— Уже и розовые бутоны появились? — улыбнулась она, принимая от меня букет.

— Да, ваше величество.

— Жаль, в этом году я не видела этого сама.

Неужели каждая английская королева перед родами проходила такую пытку? Быть может, зимой, когда мороз и ветер, это легче выдержать. Но накануне лета проводить день за днем в мрачной и душной комнате… Я побаивалась за рассудок королевы. Джейн Дормер еще ухитрялась здесь шить, довольствуясь парой свечей. Мне не то что шить — даже читать было тяжело, и через полчаса у меня начинала раскалываться голова. Врачи категорически запрещали музыку и велели фрейлинам поменьше донимать королеву разговорами. Даже в Тауэре у сэра Роберта можно было дышать, а тут я буквально задыхалась. В спертом воздухе родильной комнаты пахло горячим воском свечей, дымом вечно горящего камина. Елизавета не выдержала бы здесь и дня. Проведя утро в этой темнице, я мечтала поскорее вырваться туда, где светит солнце и дует ветер.

Вступая в свое затворничество, Мария была полна ожиданий и надеялась на скорые роды. Как и любая женщина, она немного боялась рожать в первый раз; тем более что для рождения первенца она была старовата. Ее поддерживала решимость подарить Англии наследника престола. Бальзамом для ее души оказались и слова папского легата, назвавшего ее зачатие знаком Божественной благодати. Но какой бы убежденной ни была Мария, затянувшееся ожидание подтачивало ее радость скорого материнства. Добрые пожелания, приходившие к ней со всей Англии, воспринимались ею как требование поскорее родить сына. В письмах ее тестя — испанского императора, — справлявшегося о задержке, она чувствовала скрытый упрек. Врачи утверждали, что все признаки свидетельствуют о скорых родах, однако ребенок Марии не желал появляться на свет.

Джейн Дормер ходила мрачнее тучи. Всякий, кто спрашивал у нее о здоровье королевы, вскоре жалел, что спросил. Я сама слышала, как Джейн отчитывала одну придворную:

— Я что, похожа на деревенскую ворожею? Или на астролога, которому звезды якобы нашептывают даты рождений? Нет? Когда Господь решит, что ее величеству настало время родить, тогда наследник и появится, но никак не раньше.

Джейн стойко держала оборону, отшивая любопытствующих придворных, но верная фрейлина была не в силах защитить королеву от ее собственных тревожных мыслей, которых становилось все больше. Я видела, как с каждым днем лицо Марии меркнет, и к ней возвращаются напряженность и страх прежних лет.

Зато Елизавета, оставленная без присмотра, наслаждалась полной свободой и делала все, что пожелает. Она гуляла, ездила верхом, каталась на лодке, играла в разные игры, становясь все сильнее и увереннее в себе. Полнота, вызванная водянкой, давно покинула ее. Сейчас Елизавета была неутомима и не скрывала своей жадности к жизни. Испанцы ее просто обожали; один цвет ее волос покорял их сердца. Видя принцессу на сером жеребце, в зеленом платье для верховой езды, с рыжими локонами, закрывающими плечи, испанцы называли ее Волшебницей, Рыжеволосой красавицей и прочими восторженными именами. Елизавета улыбалась, делая вид, будто удивлена поднятым вокруг нее шумом, но на самом деле она упивалась вниманием, беря реванш за все месяцы ссылки.

Король Филипп в это не вмешивался, хотя более внимательный родственник заметил бы, как лесть его придворных кружит принцессе голову. Нет, он ни разу не попытался сдержать нараставшее тщеславие Елизаветы. Он перестал говорить о ее замужестве и отъезде из Англии и больше не предлагал ей погостить у его тетки в Венгрии. Своим отношением Филипп ясно показывал: Елизавета — наследница английского престола и должна находиться при английском дворе.

До какого-то момента я думала, что он ведет себя так в основном из соображений политики, однако мне представился случай убедиться в ином. Что-то привело меня в южную часть дворца. Идя по коридору, я выглянула в окно, выходившее на лужайку. Через нее проходила тисовая аллея. Там я увидела гуляющую пару. Они шли, почти соприкасаясь головами, то скрываясь за стволами тисов, то вновь появляясь на открытом пространстве. Я было решила, что это одна из фрейлин королевы гуляет с испанским придворным, и уже думала, как повеселю королеву, рассказав ей о тайном романе.

Но девушка вдруг повернула голову, и из-под ее капюшона мелькнула огненно-рыжая прядь. Елизавета! Мужчина, шедший рядом, хотя и не касавшийся ее руки, был Филипп, муж королевы Марии. Елизавета держала в руках раскрытую книгу и на первый взгляд была поглощена чтением. Я бы даже поверила в это, если бы не ее скользящая походка и характерное покачивание бедер. Да и Филипп не выглядел так, словно всего-навсего разъяснял своей новой родственнице какой-нибудь трудный абзац.

Я сразу же вспомнила Елизавету, соблазнявшую Тома Сеймура — мужа своей мачехи. Вся разница, что это было семь лет назад и в другом месте — в саду Челси. В остальном Елизавета ничуть не изменилась: та же горячая кровь, то же внимание к чужим мужьям и приглашение перейти запретную черту.

Король оглянулся на окна дворца. Наверное, спохватился, что их прогулку видит немало чужих глаз. Зная осторожность испанцев, я надеялась, что это его отрезвит. Куда там! Филипп лишь беспечно пожал плечами и пошел совсем рядом с Елизаветой. Та виртуозно разыгрывала удивленную невинность и продолжала делать вид, будто заинтересована содержанием книги. Длинный указательный палец принцессы замер на странице, дабы не потерять строчку. Затем Елизавета подняла голову и взглянула на Филиппа. Ее щеки покраснели, на губах появилась лукавая улыбка, но глаза по-прежнему светились детской невинностью. Филипп обнял ее за талию — так ему было удобнее идти рядом с нею. Он смотрел через ее плечо на книжную страницу, как будто их действительно интересовало чтение, а не прикосновение друг к другу и не звук их учащенного дыхания.

Перед обедом я подошла к двери ее покоев и стала ждать, пока принцесса и ее фрейлины выйдут, чтобы отправиться на обед.

— Шутиха? — удивилась она, выйдя из двери. — Хочешь, пойдем вместе обедать.

— Как вам будет угодно, ваше высочество, — учтиво сказала я, вставая рядом с нею. — А знаете, сегодня в саду я видела кое-что любопытное.

— В каком саду? — весело спросила она.

— В летнем. Я видела двух влюбленных, которые шли рядом, читая книгу.

— Не влюбленных, — ничуть не смутившись, сказала принцесса. — Если ты увидела влюбленных, у тебя нет никакого дара, моя глупенькая шутиха. Мы с королем всего-навсего вместе прогуливались и на ходу читали книгу.

— Вы были похожи на влюбленных. Даже на любовников, — напрямую сказала я. — Из окна вы смотрелись именно так.

Елизавета наградила меня коротким довольным смешком.

— Чужие глаза всегда видят то, что хотят видеть.

— Принцесса, неужели вы соскучились по Вудстоку? — спросила я, не желая поддаваться ее беспечности.

Мы приближались к массивным дверям обеденного зала, и я торопилась предостеречь Елизавету прежде, чем мы войдем и глаза всех обратятся к ней.

— С чего ты решила, что меня могут вновь сослать в Вудсток? — с нотками раздражения спросила она. — Если помнишь, королева освободила меня от ареста и всех обвинений. Я невиновна, поскольку ни в каких заговорах не участвовала. Король — мой друг и родственник. Как и все в Англии, я жду, когда моя сестра родит наследника. Так что в моем поведении является предосудительным?

Я наклонилась к ней и прошептала:

— Принцесса, не хочу вас пугать, но если бы сегодня королева увидела вас рядом со своим мужем, она бы, не задумываясь, отправила вас в Вудсток.

— Не пугай меня, — отшутилась Елизавета. — Король бы ей не позволил.

— Филипп? Он не повелевает английским двором.

— Тем не менее его все называют королем, — усмехнулась принцесса. — Он сказал королеве, что ко мне нужно относиться с уважением, и ко мне теперь относятся с уважением. Он сказал ей, что я вольна ходить и ездить, где мне нравится, и она не посмела возразить. Стоит ему сказать, что я останусь при дворе, так оно и будет. Король обещал, что с меня официально будут сняты все подозрения, и я смогу ездить, куда захочу, встречаться, с чем захочу, и вообще вести себя так, как и положено принцессе.

Я не ожидала, что самоуверенность Елизаветы зайдет столь далеко.

— Простите, ваше высочество, но вы всегда будете под подозрением.

— Нет, моя дорогая шутиха. Никаких подозрений. Завтра в моей корзине для белья могут обнаружить дюжину кинжалов, но меня ни в чем не обвинят. Он меня защитит.

Я потеряла дар речи.

— А знаешь, он — очень обаятельный мужчина, — томным голосом сообщила мне принцесса. — И самый могущественный человек во всем христианском мире.

— Принцесса, вы сейчас играете в очень опасную игру, — все-таки сказала я. — Прежде вы не были такой беспечной. И куда только делась ваша осторожность?

— Если он меня полюбит, с моей головы и волос не упадет, — почти шепотом ответила она. — А я смогу заставить его полюбить меня.

— Король не пойдет на то, чтобы ввергнуть вас в бесчестье и разбить сердце своей жене, — сердито возразила я.

— Дорогая моя, без моего подталкивания он вообще ни на что не пойдет, — с нескрываемым торжеством, вся светясь от счастья, призналась Елизавета. — Я лишила его воли. Он готов, как собачонка, без устали бежать за мной. Он ничего не затевает, ни о чем не думает. Не удивлюсь, если он почти не спит и ничего не ест. Ханна, знала бы ты, какое это удовольствие — вскружить мужчине голову! Поверь мне: все прочие удовольствия меркнут в сравнении с этим. А когда мужчина, которому ты вскружила голову, — самый могущественный человек в христианском мире, когда он — король Англии, наследный принц Испании и муж моей холодной, высокомерной, тиранической, уродливой старшей сестры… удовольствие становится неописуемым!

Прошло несколько дней. Утром я решила проехаться верхом. За два года я выросла, и пони, подаренный мне семейством Дадли, был бы для меня игрушечной лошадкой. Теперь я ездила на замечательном коне, принадлежащем королеве. Невзирая на красоту Хэмптон-Корта и живописное место, в котором он находился, мне отчаянно хотелось вырваться из него. Нынешним летом дворец больше напоминал тюрьму. По утрам, выезжая за его пределы, я всегда ощущала себя узницей, освобожденной под честное слово. Нарастающее беспокойство королевы и ожидание родов превратили ее ближайшее окружение в свору собак, запертых на тесной псарне и готовых кусать собственные лапы.

Обычно я ехала вдоль реки, двигаясь на запад и наслаждаясь утренним солнцем, светящим мне в спину. Я проезжала мимо садов и ферм, держа путь туда, где природа была более первозданной, а жилье попадалось реже. Я заставляла коня перескакивать через невысокие изгороди и речушки. Иногда я пускала его галопом, упиваясь скоростью и шумом ветра в ушах. Мои прогулки длились больше часа. В какой-то момент я чувствовала, что нужно поворачивать обратно, и всегда делала это с неохотой.

Утро выдалось теплым и предвещало жаркий день. Хорошо, что сегодня я выехала пораньше, а то зной испортил бы мне всю прогулку. Солнце уже начинало припекать, и я надвинула шляпу, защищая лицо от света. Мне было пора возвращаться. Повернув обратно, я увидела впереди другого всадника. Если бы он направлялся в сторону конюшен или ехал по главной дороге, я бы едва обратила на него внимание. Но он свернул с дороги на окольную дорожку, что тянулась вдоль стен сада. Похоже, этот человек хотел попасть во дворец незамеченным. Его поведение насторожило меня, и я решила проследить за ним. Правда, наблюдение мое было недолгим. Я узнала его по сутулым плечам.

— Мистер Ди! — крикнула я и только потом спохватилась.

Он остановил лошадь. Увидев меня, он весело улыбнулся.

— Как же я рад тебя видеть, Ханна Верде, — сказал он. — Я надеялся встретиться с тобой. И вот мои надежды исполнились. У тебя все благополучно?

— Даже очень. Грех жаловаться. А я думала, что вы в Италии. Мой жених писал мне, что слушал вашу лекцию в Венеции.

— Я был там, — ответил Ди. — Сейчас на некоторое время вернулся домой. Я работаю над картой береговой линии, а нужные мне карты можно найти только в Лондоне. Кстати, ты получила предназначавшуюся мне книгу? Я для пущей безопасности отправил ее твоему отцу в Кале, и он обещал переслать ее сюда.

— Я теперь редко бываю в нашем доме, — объяснила я.

— Когда книга доплывет до вашего дома, буду рад ее получить, — беззаботно сказал он.

— Мистер Ди, а во дворец вас вызвала королева?

— Нет, Ханна. Я здесь, считай, инкогнито. Меня позвала принцесса Елизавета. Она попросила меня привезти ей несколько манускриптов. Принцесса изучает итальянский язык. Я достал ей несколько старинных венецианских манускриптов.

Прежняя моя настороженность исчезла. В его словах я не услышала ничего подозрительного.

— Хотите, я проведу вас к принцессе? — предложила я. — Так вы во дворец не попадете. А к дворцовым конюшням лучше ехать по большой дороге.

Джон Ди хотел мне ответить, но в садовой стене вдруг открылась калитка. В проеме стояла Кэт Эшли.

— Наша шутиха, — сказала она, будто звала меня в гости. — И наш маг.

— Вы неправильно назвали нас обоих, — мягко, но с достоинством ответил Ди.

Он соскочил с лошади. Из калитки, оттеснив Кэт, выскочил мальчишка-паж и взял поводья лошади Ди. Похоже, его здесь ждали, и приезд был обставлен полной тайной. Только сейчас я сообразила, что сваляла дурака. Было бы куда лучше, если бы я, не поворачивая головы, промчалась мимо.

— Возьми и ее лошадь, — велела пажу Кэт Эшли.

— Я сама доберусь до конюшен, — возразила я. — А потом займусь своими делами.

— Нет, девочка, — заявила Кэт. — Раз уж тебя угораздило оказаться здесь, ты будешь заниматься нашими делами.

— Вы не вправе приказывать мне, — напомнила я ей. — Я подчиняюсь лишь приказам королевы.

Джон Ди осторожно взял меня за руку.

— Ханна, мы действительно не вправе тебе приказывать. Но твой дар очень помог бы мне в том, чем я намерен заняться. Думаю, и твой господин одобрил бы твою помощь мне.

Пока я озиралась по сторонам и мысленно ругала себя за оплошность, Кэт потащила меня в сад.

— Нечего здесь торчать, — заявила она. — Давай, входи, а потом можешь улепетывать. Пока ты тут препираешься, нас с мистером Ди могут увидеть. Теперь сообразила? Входи, а там мы тебя не держим. Беги, если струсила.

Она угадала: я действительно струсила. Только еще не хватало, чтобы нас кто-нибудь увидел! Я отдала поводья пажу, а сама поспешила за Кэт. Та привела меня к дверце, густо увитой плющом и потому незаметной.

(До сих пор я думала, что знаю все закоулки дворца.) Мы поднялись по винтовой лестнице и вошли через другую потайную дверь, завешенную шпалерами. И о ее существовании я тоже не догадывалась. Дверь эта была напротив двери, ведущей в покои принцессы.

Кэт постучалась условным стуком, и дверь мгновенно открылась. Мы с мистером Ди быстро вошли. К счастью, нас никто не видел.

Елизавета сидела у окна, держа на коленях лютню. Итальянец — ее новый учитель музыки — расставлял на пюпитре ноты. Оба выглядели актерами, разыгрывающими невинную сценку. Настолько невинную, что у меня волосы встали дыбом.

— Ханна, и ты здесь? — с притворным удивлением спросила принцесса.

— Кэт почти силой привела меня сюда, — ответила я. — Думаю, мне лучше уйти.

— Погоди, — остановила меня Елизавета.

Уйти я так и так не могла, поскольку Кэт Эшли загородила дверь, упершись в нее своим могучим задом.

— Скажите, с помощью Ханны вам будет легче увидеть? — спросила принцесса.

— Без нее я вообще ничего не увижу, — признался Джон Ди. — Я таким даром не обладаю. Я лишь собирался составить гороскоп. Это все, что в моих силах. Я даже не знал, что Ханна сегодня окажется здесь.

— А что мы увидим, если она согласится нам помочь?

Джон Ди недоуменно пожал плечами.

— Может, всё. Или вообще ничего. Откуда мне знать заранее? Но тогда мы хотя бы попытались определить дату рождения ребенка королевы. Узнали бы, кто родится: мальчик или девочка, здоровый ли и… возможное будущее.

Елизавета подошла ко мне. Ее глаза ярко сверкали.

— Помоги нам, Ханна, — почти умоляюще прошептала она. — Мы ведь все хотим это знать, и ты — не меньше других.

Я молчала. Мне совсем не хотелось рассказывать легкомысленной Елизавете, погруженной во флирт с королем, о гнетущей обстановке душной и сумрачной родильной комнаты и о растущем отчаянии королевы.

— Мистер Ди, я боюсь. Это запретные занятия, — призналась я, поскольку мне действительно было страшно.

— А скажи мне, какие занятия нынче не являются запретными? — невозмутимо спросил он. — Люди, Ханна, делятся на две категории: одни задают вопросы и нуждаются в ответах, а другие думают, будто ответы уже даны. Принцесса склонна задавать вопросы, королева считает это грехом. Сам я принадлежу к людям, задающим вопросы. И ты тоже, и сэр Роберт. Спрашивать — все равно что дышать. Мне страшно даже представить себе жизнь без вопросов. Ты ведь сама любишь задавать вопросы и доискиваться ответов?

— Меня так воспитали, — ответила я, будто оправдываясь за грех. — Но я узнала и плату за вопросы. Я видела, как дорого платили ученые за свою любознательность.

— В моих покоях тебе ничего не угрожает, — заверила меня Елизавета. — Я нахожусь под покровительством короля и вольна делать все, что пожелаю. Теперь я в безопасности.

— Зато я никогда не чувствую себя в безопасности! — вырвалось у меня.

— Успокойся, дитя мое, — ласково, но твердо сказал Джон Ди. — Ты среди друзей. Неужели тебе не хватит смелости воспользоваться своим Божьим даром перед лицом Создателя и в обществе друзей?

— Нет, — откровенно призналась я.

Я думала о заваленной охапками хвороста городской площади Арагона, о кострах Смитфилда и о неутомимом стремлении инквизиции подозревать всех и во всем. Возможно, я была отравлена страхом, но моя боязнь родилась не на пустом месте.

— Тем не менее ты живешь в самом сердце королевского двора, — заметил мистер Ди.

— Я живу при дворе, поскольку служу королеве, которую люблю. Я не могу оставить службу без ее позволения. Особенно сейчас, когда ее величеству так тяжело. И еще я служу принцессе Елизавете, потому что… потому что я еще не встречала таких женщин, как она.

Елизавета засмеялась.

— Ты изучаешь меня, словно я — учебник, который научит тебя стать женщиной. Не возражай, я же это вижу. Ты наблюдаешь за каждым моим жестом. Скажу больше: ты пытаешься мне подражать.

— Возможно, — пробормотала я, не желая сознаваться, что принцесса попала в самую точку.

— И ты любишь мою сестру. Правда?

На этот вопрос я могла ответить без страха, глядя в глаза принцессе.

— Да. Разве можно не любить королеву Марию?

— Тогда почему же ты не хочешь помочь своей любимой королеве и сообщить ей, когда же, наконец, родится ее медлительный ребенок? Ханна, роды уже запоздали на целый месяц. Или тебе приятно, что люди смеются над королевой? Если она ошиблась с датой зачатия, неужели ты откажешься успокоить ее? Неужели не скажешь ей, что все хорошо, что младенец в ее чреве продолжает расти и появится на свет на этой неделе или на следующей?

Я колебалась. Мне хотелось облегчить страдания королевы. Но при обильном испанском окружении мои слова могли мне очень дорого стоить.

— Королева спросит: откуда мне это известно? И что я ей скажу?

— А твой дар? Забыла? — раздражаясь моей непонятливостью, спросила Елизавета. — Скажешь ей, что у тебя было видение. И совсем не обязательно докладывать Марии, где именно оно тебя посетило. Это могло произойти где угодно.

Я задумалась.

— А когда ты снова навестишь сэра Роберта, он будет рад услышать твой совет, — продолжала свои рассуждения Елизавета. — Ты посоветуешь ему помириться с королевой и расскажешь о будущем. Сын Марии займет английский престол, и Англия навсегда станет католической страной под испанским владычеством. Ты скажешь сэру Роберту, чтобы он отказался от всех своих надежд и ожиданий. Скажешь, что его дело проиграно, и он должен обратиться в католическую веру, просить королеву отнестись к нему снисходительно, простить ему прошлые заблуждения и освободить. Просто так никто его не освободит. Постарайся внушить ему это. От тебя многое зависит.

Я по-прежнему молчала, но по моим вспыхнувшим щекам Елизавета все поняла.

— Уж не знаю, как он выдержит такие новости, — почти шепотом сказала она.

Ее слова обволакивали меня, будто заклинание.

— Бедняга Роберт. Мы тут наслаждаемся свободой, а он по-прежнему заточен в Тауэре и даже не знает, чего ждать от будущего. Знай он, что Мария просидит на троне еще лет двадцать, а потом ее место займет наследник, как ты думаешь, стал бы он просить о прощении и освобождении? А ведь у сэра Роберта есть земли, на которых работают люди. И все они нуждаются в нем. Он ведь привык твердо стоять на земле и ощущать ветер, дующий ему в лицо. То, как живет он сейчас, — это жалкое прозябание. Сейчас сэр Роберт похож на околпаченного сокола. Так он долго не выдержит.

— Думаете, если он будет наверняка знать о наследнике королевы, это придаст ему сил? — спросила я, совершенно не понимая логику принцессы.

— Если у королевы родится сын, большинство нынешних узников Тауэра выйдут на свободу. Ей не будет смысла держать их там дальше. Рождение наследника обезопасит трон. Нам всем придется проститься с прежними замыслами.

— Я помогу мистеру Ди, — сказала я, отбросив свою нерешительность.

Елизавета кивнула, словно и не сомневалась в этом.

— Вам нужно отдельное помещение? — спросила она у опального гостя.

— Да. С плотно зашторенными окнами. Несколько зажженных свечей. Зеркало. Стол, покрытый льняной скатертью. Нужно и еще кое-что, но я думаю, обойдемся тем, что есть.

Елизавета ушла в другую комнату, и оттуда донеслись звуки задвигаемых штор. Потом скрипнули ножки стола, который она пододвинула к камину. Тем временем Джон Ди разложил свои таблицы и чертежи. Когда принцесса вернулась, мистер Ди взял лист бумаги с нарисованным кругом и провел линию через дату рождения королевы и дату рождения короля.

— Их брак был заключен в знаке Весов,[8] — сказал он. — Такой союз основан на глубокой любви.

Я украдкой взглянула на Елизавету. Ее лицо оставалось серьезным. Похоже, принцесса забыла о флирте с Филиппом и недавнем триумфе, когда она уверяла меня, что король у нее в руках.

— Этот брак будет плодотворным? — спросила Елизавета.

Вместо ответа Джон Ди начертил другую линию, тоже уходящую вниз. В том месте, где она пересеклась с первой, стояли какие-то цифры. Ди наклонился, разглядывая их.

— Я так не думаю, — сказал он. — Но могу и ошибаться. А вот указание на две беременности.

Елизавета по-кошачьи зашипела.

— Две? И оба младенца родятся живыми?

Джон Ди снова заглянул в столбик цифр, затем в другой, в самом конце свитка.

— Тут, принцесса, все очень туманно.

Елизавета замерла. Если слова мистера Ди и повергли ее в отчаяние, внешне это никак не проявлялось.

— Так кто же тогда наследует трон? — напряженным шепотом спросила она.

Джон Ди провел третью линию, теперь уже горизонтальную.

— Должно быть, вы, принцесса, — с прежней невозмутимостью ответил он.

— Да. Я — самая вероятная наследница, — сказала Елизавета, обуздывая свое нетерпение. — Если со мной ничего не случится, я должна наследовать трон. Но стану ли королевой?

Джон Ди поднял голову от своих чертежей и расчетов.

— Простите меня, ваше высочество, но здесь много неясностей. Любовь королевы к своему супругу и желание родить ребенка… это как завеса, мешающая видеть. Я еще не встречал женщины, которая столь сильно любила бы своего мужа и столь же сильно мечтала бы стать матерью. Ее желание родить пронизывает каждый символ на гороскопе. Если бы телесное устройство королевы подчинялось ее желанию, ребенок уже давным-давно родился бы.

Елизавета кивнула. На ее лице не отражалось ничего. Оно было прекрасным, как у статуи.

— А с помощью Ханны вы увидите яснее? — осторожно спросила она.

Джон Ди повернулся ко мне.

— Ну что, Ханна, попробуем? Давай посмотрим, что откроется тебе. Надеюсь, ты помнишь: мы занимаемся богоугодным делом и спрашиваем совета у ангелов.

— Я попробую, — сказала я.

Я не испытывала особого желания входить в сумрачную комнату и вглядываться в такое же сумрачное зеркало. Но мне очень хотелось помочь двум людям, которых я любила. Я думала, как будет здорово принести сэру Роберту новости, способствующие его освобождению. Мне хотелось принести благую весть королеве. Я представила, какой радостью наполнится ее сердце, и вошла в соседнюю комнату.

На столе стояло зеркало в золотой оправе. По обе стороны от него чуть вздрагивали огоньки свечей. Стол был покрыт белоснежной скатертью. Прямо на скатерти Джон Ди нарисовал пятиконечную звезду, а в каждом углу проставил знаки силы. Темное перо, которым он рисовал, задевало за нити скатерти и отчаянно брызгало.

— Дверь должна оставаться закрытой, — сказал он Елизавете. — Я не знаю, сколько времени нам понадобится.

— А можно и мне остаться с вами? — спросила она. — Я не пророню ни звука.

Ди покачал головой.

— Нет, принцесса. Вы можете не проронить ни звука, но ваше присутствие все равно будет сказываться. Здесь не должно быть никого, кроме меня, Ханны и ангелов, если они соблаговолят нас посетить.

— Но ведь вы мне все расскажете потом? — с неистовством в голосе спросила Елизавета. — Я хочу знать все, а не только то, что мне, по-вашему, положено знать. Я должна знать все!

Ди лишь кивнул и закрыл дверь. Я почувствовала, что он отгородился от принцессы не только закрытой дверью, но и незримым барьером. Затем мистер Ди выдвинул стул и осторожно усадил меня напротив зеркала. Кроме моего отражения, из зеркала на меня смотрело его лицо.

— Ты согласна добровольно помогать мне? — спросил он.

— Да, мистер Ди.

— Ты, Ханна, наделена великим даром. Я бы, не задумываясь, отдал всю свою ученость, чтобы иметь такой же.

— А я хотела бы найти решение неразрешимой задачи, — призналась я. — Я хочу, чтобы Елизавета получила трон, но чтобы и Мария его не потеряла. Я хочу, чтобы у королевы родился наследник, но чтобы его рождение не лишило бы Елизавету прав на престол. И я всем сердцем желаю, чтобы сэр Роберт вышел на свободу и больше никогда бы не строил заговоров против королевы. А еще я хочу быть здесь и одновременно — со своим отцом.

Джон Ди улыбнулся.

— Мы с тобой — самые никчемные заговорщики, — тихо сказал он. — Мне все равно, какая королева правит, — только бы она не преследовала людей за их веру. Я хочу, чтобы были восстановлены библиотеки и исчезли все запреты на знания. Я хочу, чтобы Англия освоила омывающие ее моря и продолжала освоение других морей и земель, находящихся к западу от нас.

— Но как все это исполнить? — спросила я.

— Прислушаемся к советам ангелов, — без тени улыбки ответил мистер Ди. — Лучших советчиков для нас с тобой нет.

Джон Ди отошел в сторону и стал тихо читать на латыни молитву, прося ангелов помочь нам в этом богоугодном деле.

— Аминь, — искренне произнесла я и стала ждать.

Мне показалось, что ждала я очень долго. В зеркале отражались огоньки свечей. Постепенно темнота вокруг них стала еще темнее, а само пламя посветлело. Потом я стала замечать неоднородность пламени. Оно состояло из нескольких слоев. После светлого слоя шел темный, а черные свечные фитили окружали небольшие туманные пятнышки. Строение пламени настолько поглотило мое внимание, что я совсем забыла о нашем с Ди гадании. Я просто глазела на слегка колеблющиеся огоньки свечей, пока не заснула. Проснулась я от мягкого прикосновения руки Джона Ди к моему плечу.

— Выпей, дитя мое, — заботливо предложил он, протянув мне кружку с теплым элем.

Я привалилась к спинке стула. Эль был очень кстати, поскольку в горле у меня пересохло. На меня навалилась тяжесть. Глаза все время закрывались, будто я заболела.

— Простите, мистер Ди. Я, наверное, заснула.

— И ты ничего не помнишь? — удивленно спросил он.

Я покачала головой.

— Помню, что разглядывала пламя свечей и потом уснула.

— А ты не просто спала. Ты говорила на непонятном мне языке. Думаю, это был ангельский язык. Слава Богу, что ты можешь говорить с ними на их языке. Я постарался все записать как можно подробнее. Потом я попробую во всем разобраться. Кто знает, вдруг это ключ к разговору с Богом?

Он замолчал.

— А что-нибудь понятное вам я говорила? — спросила я, потрясенная его словами.

— Я спрашивал тебя по-английски. Ты отвечала мне на испанском языке… Не волнуйся, Ханна, — успокоил меня мистер Ди, заметив тревогу на моем лице. — Ты не сказала ничего такого, что могло бы тебе повредить. Ты рассказывала мне о королеве с принцессой.

— Что я говорила о них?

Джон Ди медлил с ответом.

— Дитя, если бы ангел, ведущий тебя по жизни, пожелал сделать эти слова известными тебе, ты бы произнесла их в своем обычном, бодрствующем состоянии.

Я кивнула.

— Но ангел этого не пожелал. Стало быть, тебе лучше о них не знать.

— А что я скажу сэру Роберту, когда увижу его? Что я скажу королеве о ее ребенке?

— Можешь сказать сэру Роберту: через два года он будет свободен, — твердо ответил Джон Ди. — В его жизни наступит момент, когда он снова отчается, считая, что для него все потеряно. Но на самом деле это будет предвещать новое начало. Пусть ни в коем случае не отчаивается. Ты можешь обнадежить и королеву. Если бы ребенок появлялся у женщины только потому, что она давно о нем мечтала, потому что она страстно хочет быть матерью и любит своего мужа, королева первой получила бы желанное дитя. И этот ребенок уже живет в ее сердце. А вот живет ли он и в ее чреве — этого я тебе сказать не могу. И чем окончатся ее нынешние роды — тоже.

Я встала.

— Мне пора идти, — сказала я. — Нужно еще вернуть лошадь на конюшню. Но, мистер Ди, вы мне…

— Я не сказал о принцессе Елизавете?

— Да. Что будет с нею? Наследует ли она трон?

Джон Ди улыбнулся.

— А ты помнишь, что ты говорила, когда мы гадали впервые?

Я кивнула.

— Ты тогда сказала: будет ребенок и ребенка не будет. Думаю, это относится к первенцу королевы, которому уже давно надлежало бы появиться на свет, но он не появляется. Еще ты говорила: будет король и не будет короля. Это относилось к Филиппу Испанскому. Мы хоть и называем его королем, но он не является и никогда не станет королем Англии. И наконец, ты говорила о королеве-девственнице, которую все забудут, и о другой королеве, но не девственнице.

— Так это, наверное, я говорила о королеве Джейн. Она была королевой-девственницей, и ее уже все забыли. А Мария была королевой-девственницей, но теперь замужняя королева. Разве речь не о них?

— Возможно, — уклончиво ответил Джон Ди. — Думаю, час принцессы еще настанет. Есть еще кое-что, но об этом я тебе не скажу. А теперь идем. Елизавета заждалась.

Я молча направилась к двери. Мистер Ди задержался, чтобы погасить свечи. В зеркале мелькнуло его сосредоточенное лицо. Что же еще я могла сказать во время своего странного сна?

— Ну, что ты видела? — подскочила ко мне Елизавета, едва я вышла из комнаты.

— Ничего, — ответила я и чуть не засмеялась. Лицо принцессы вытянулось, как у обманутого ребенка. — Спрашивайте у мистера Ди. Я ничего не видела, поскольку уснула.

— Но ты же говорила во сне? А он что-то видел?

— Ваше высочество, спросите лучше у мистера Ди, — сказала я, направляясь к двери. Чтобы не тратить время, я ограничилась легким поклоном. — Мне еще нужно вернуть лошадь на конюшню. Это любимая лошадь королевы. Если я этого не сделаю сейчас, лошадь начнут разыскивать, а с нею и меня.

Елизавета неохотно кивнула. Я взялась за ручку, но тут снаружи послышался уже знакомый мне условный стук. Кэт оттолкнула меня и распахнула дверь. В комнату стремительно вошел какой-то человек, и дверь снова закрылась. Я сжалась, узнав в вошедшем сэра Уильяма Пикеринга, давнего друга Елизаветы и участника заговора Уайетта. Неужели сэра Уильяма простили и позволили ему вернуться ко двору? Вскоре я сообразила: никто его не прощал и не возвращал ко двору. Его визит к Елизавете тоже был тайным.

— Ваше высочество, мне пора, — упрямо сказала я.

— Погоди, — задержала меня Кэт. — Вскоре тебе нужно будет отнести мистеру Ди несколько книг. Он передаст тебе кое-какие бумаги для сэра Уильяма. Их ты отнесешь в один дом. Потом я тебе расскажу, в какой. А теперь покажись сэру Уильяму, чтобы он тебя запомнил. Сэр Уильям, это — шутиха королевы. Она принесет нужные вам бумаги.

Если бы эти слова произнесла не Кэт Эшли, а кто-то другой, я бы и не вспомнила о предостережении сэра Роберта. Но сейчас оно мгновенно всплыло у меня в памяти. Значит, сэр Роберт знал, что принцесса не успокоится? Притихшие было страхи вспыхнули вновь. Мне захотелось опрометью выбежать из покоев принцессы.

Я повернулась к Кэт, стараясь не глядеть на сэра Уильяма и жалея, что не ушла отсюда несколькими минутами раньше.

— Прошу прощения, миссис Эшли, но сэр Роберт, мой господин, велел мне никому ничего не передавать и не выполнять ничьих поручений. Так он мне приказал. Я должна была лишь сказать вам о лентах и после не соглашаться ни на какие поручения. Простите меня все, но я не могу помогать вам в ваших делах.

Я выбежала из комнаты раньше, чем собравшиеся успели раскрыть рот. Я пронеслась по коридору и, только отбежав на приличное расстояние, позволила себе остановиться, успокаивая дыхание. У меня было четкое ощущение, что я едва не вляпалась в какое-то опасное дело. Издали донесся мягкий звук задвигаемого засова (его щедро смазали) и глухой удар от соприкосновения зада Кэт Эшли с дверью. Пусть играют в свои опасные игры без меня.

Наступил июнь. Срок родов у королевы Марии запаздывал более чем на месяц. Беспокойство королевы постоянно нарастало, а по стране множились слухи и домыслы. Уже отцвел боярышник; живые изгороди и дороги были, словно снегом, усыпаны его лепестками. Теплый ветер разносил густой аромат цветущих лугов. Мы по-прежнему оставались в Хэмптон-Корте, хотя обычно королевский двор в это время начинал летние перемещения из дворца во дворец. Мы ждали. В садах вовсю цвели розы, а в птичьих гнездах уже пищали народившиеся птенцы. Только королева оставалась наедине со своей неимоверно затянувшейся беременностью.

Король заметно помрачнел, став мишенью для шуток и колкостей английских придворных. Он начал серьезно опасаться за свою жизнь, поэтому на всех подступах ко дворцу, на всех дорогах и причалах денно и нощно дежурили его солдаты. Филипп почему-то считал: если королева вдруг умрет в родах, во дворец ворвется многотысячная толпа, и испанцам не поздоровится. Спасти его могло лишь благорасположение новой королевы, Елизаветы. Неудивительно, что принцесса чувствовала свою силу и вела себя почти как королева. В своих темных платьях она была похожа на черную кошку, объевшуюся сливками из хозяйской кладовой.

Испанские придворные из свиты Филиппа тоже становились все раздраженнее, будто затянувшаяся беременность королевы ставила под сомнения их мужские качества. Они уже не смеялись во все горло и не ловили на себе завистливые взгляды. Они откровенно боялись непредсказуемости английского народа. Испанцы чувствовали себя маленьким отрядом в чужой и враждебной стране, откуда им не выбраться. Их безопасность могло обеспечить только рождение наследника, а он никак не желал появляться на свет.

Не лучше было настроение и у фрейлин королевы. Им казалось, что из них делают дур, заставляя шить салфеточки, слюнявчики и распашонки для ребенка, который неизвестно когда родится. Те, кто помоложе, надеялись, что еще весной при дворе начнутся веселые празднества, а в мае наступит пара балов, пикников и маскарадов. Вместо этого им по очереди приходилось потеть и томиться в полутемной родильной комнате, присутствуя при многочасовых молениях королевы. Оттуда они выходили с презрительно сморщенными лицами, отирая пот со лба. Выражение их лиц было весьма красноречивым: да, и сегодня тоже — никаких признаков скорого начала родов, и королева ничуть не ближе к заветному моменту, чем два месяца назад.

Одна только Елизавета вела себя так, будто тягостный обстановки при дворе не существовало. Она постоянно разгуливала по садам с книжкой в руках. Никто не шел с нею рядом, никто открыто не заводил с нею дружеских отношений, никто не рисковал быть заподозренным в общении с опальной принцессой. Однако все помнили: Елизавета — наследница престола. Пока надежды на рождение наследника были велики, ей прочили участь вечной принцессы. Но наследник все не рождался и мог вообще не родиться, а Елизавета как-никак — уже существующая и притом законная претендентка на английский трон. Неизвестно, думал ли обо все этом Филипп, но глаз от принцессы он не отводил.

За обедом, прежде чем закрыть глаза и прочитать молитву, Филипп склонял голову в ее сторону. Утром он улыбался Елизавете и желал ей счастливого дня. В те редкие дни, когда при дворе устраивали танцы, Елизавета тоже принимала в них участие. Филипп откидывался на спинку кресла и наблюдал за принцессой. Его глаза были полузакрыты, а лицо не выдавало мыслей. Елизавета вела себя осмотрительно. Она не позволяла себе открыто смотреть на короля, а поглядывала на него искоса, украдкой, из-под опущенных ресниц. Она безупречно исполняла все фигуры танцев; разве что чуть сильнее, чем надо, покачивала бедрами. Когда танцы заканчивались, она делала реверанс перед пустым троном. Голова Елизаветы оставалась низко склоненной, чтобы никто не видел ее торжествующих глаз. Она прекрасно знала, что Филипп следит за каждым ее шагом, что за его внешним спокойствием бушуют неудовлетворенные страсти. Мария, уставшая и отчаявшаяся, не была ей соперницей, однако Елизавете нравилось унижать старшую сестру, разжигая в ее муже непонятные, пугающие желания.

Как-то в первых числах июля, когда дневной зной сменился приятной вечерней прохладой, я шла на обед в большой зал. Вдруг кто-то осторожно тронул меня за рукав. Я обернулась и увидела мальчишку-пажа, слугу сэра Уильяма Пикеринга. Я сразу же посмотрела в сторону лестницы — не видел ли кто его появление во дворце. Придворные были заняты разговорами и едва ли заметили какого-то мальчишку. Тогда я наклонила голову.

— Сэр Роберт просил тебе передать, что Джона Ди арестовали за составление гороскопа королевы, — скороговоркой выпалил мальчишка, дыша мне прямо в ухо. — Он сказал, чтобы ты сожгла все его книги и письма.

Через мгновение маленького пажа уже не было рядом, а вместе с ним умчалось и мое спокойствие. Я пошла в зал. Я умела нацеплять на лицо маску спокойствия, но мне было никак не унять бешено стучащее сердце, а рука сама собой тянулась к щеке — стирать несуществующую копоть. Я думала только о книге, которую Джон Ди отправил моему отцу в Кале, а тот переслал в Лондон. Вряд ли отец думал, что наводит беду на наше лондонское жилище и на меня.

Ночью я не сомкнула глаз. Я лежала, слушая неутихающий стук своего сердца. Мысли путались. Как защитить себя, как сберечь отцовские коллекции, пока еще пылящиеся в домике на Флит-стрит? А вдруг Джон Ди рассказал, что я согласилась гадать с ним? Вдруг за ним уже следили и знали о его визите к Елизавете? Ведь кто-то донес о составлении им гороскопа королевы; значит, в окружении принцессы есть один или несколько шпионов. Вдруг этот обаятельный сэр Уильям тоже арестован и, спасая свою шкуру, приплел и меня, сказав, что я выполняла поручения для него и Елизаветы?

Мне было не дождаться рассвета. Едва небо за окном моей комнатки посерело, я вскочила с постели и в пять часов утра была уже на причале, ожидая попутную лодку, чтобы добраться до Лондона.

Мне повезло. Старый лодочник, начавший день спозаранку, заметил, как я размахиваю руками. Он причалил и взял меня на борт. Солдат, охранявший причал, даже не заметил, что я вовсе не парень.

— По девкам шлялся? — спросил меня старик и подмигнул.

Он тоже не заметил, кто перед ним, и думал, что паж провел ночь с дворцовыми кухарками и теперь торопился своевременно унести ноги.

— Да, будь они неладны, — подыгрывая ему, ответила я и прыгнула в лодку.

Добравшись до Флит-стрит, я расплатилась с лодочником и соскочила на берег. К дому я шла, озираясь на каждом шагу. Я хотела еще издали убедиться, цела ли дверь или у нас успели побывать. Час был слишком ранний, и наш любопытный сосед еще спал. Лишь хозяйки отпирали двери хлевов, чтобы отвести сонных коров пастись. Ни им, ни коровам не было до меня никакого дела.

И все равно я не торопилась входить в дом. Встав напротив, я еще раз осмотрела всю улицу. Убедившись, что она пуста, я перебежала через грязную мостовую, быстро открыла дверь, вошла и тут же закрылась на ключ и засов.

Внутри было прохладно, пыльно и сумрачно. Все здесь оставалось таким же, как и в прошлый мой приход. Никто сюда не врывался и ничего не искал. «Пока не врывался», — напомнила я себе. Но пришла я вовремя. На прилавке лежал злополучный пакет с надписью, сделанной рукою отца: «Для мистера Джона Ди». Сосед получил этот пакет и оставил на прилавке. Славная улика. Наверное, вполне достаточная, чтобы сжечь меня в Смитфилде.

Я развязала бечевку, сломала отцовскую печать и развернула бумагу. Внутри я нашла не одну, а две книги, обе на латыни. Одна сплошь состояла из таблиц, показывающих положение планет и звезд, а вторая была руководством по астрологии. Отлично! Две книжки по астрологии у нас дома, и предназначены они не кому-нибудь, а Джону Ди, арестованному за составление гороскопа королевы, где была указана дата ее смерти. Вполне достаточно, чтобы повесить нас с отцом как государственных преступников.

Я отнесла книги к пустому очагу и торопливо скомкала бумагу, в которую они были завернуты. У меня дрожали руки. Несколько минут я потратила на высекание огня. Трут никак не желал тлеть, а мой страх нарастал с каждой минутой. Наконец я высекла приличный сноп искр, и трут затлел. Я раздула его, зажгла свечу и уже ею подожгла бумагу. Пламя свечи лизнуло бурую, измятую поверхность бумаги. Я держала ее на весу, пока она не покрылась ярко-оранжевым пламенем и огонь не начал угрожать моим пальцам.

Сжечь книгу целиком можно, лишь когда в очаге горят дрова. Дров у меня не было (я великодушно отдала их соседу). Оставался единственный способ: вырывать из книги по паре дюжин страниц и сжигать. Я решила начать с первой, где были таблицы. Ее тонкая, мягкая бумага легко поддалась, будто сознавала, что на ней напечатаны опасные вещи и огонь снимет с нее этот грех. Оставалось лишь вырвать страницы из хлипкого переплета. И тут я остановилась.

Я не могла это сделать. И не хотела. Я сидела на корточках, держала злополучную книгу в руках, смотрела на догорающую обертку и понимала: даже перед лицом смертельной угрозы я не смогу заставить себя сжечь книгу.

Это противоречило моей природе. Мы с отцом скитались, нагруженные книгами. Самые ценные он нес у сердца. Уже тогда многие из них считались еретическими и были запрещены. Я видела, как отец продает и покупает книги; я видела, с какой радостью он давал книги просто почитать. Их не всегда возвращали, но он все равно радовался, что с помощью этих книг знания пойдут распространяться дальше и дальше. Я помню, как искренне радовался он, находя в чужой книжной лавке недостающий том. Над некоторыми книгами он буквально трясся, и не потому, что был скуп. Он слишком дорожил содержащимися в них знаниями. А некоторые возвращенные книги радовали его ничуть не меньше, чем библейский отец радовался возвращению блудного сына. Книги заменяли мне братьев и сестер. Я не могла восстать против своей природы. Я не могла уподобиться суеверным малограмотным людям, торопящимся уничтожить то, что они не в силах понять.

Я вспомнила письмо Дэниела, его рассказ об учебе в Падуе и Венеции. Я разделяла его радость, поскольку мы оба привыкли любить книги и ценить знания. Мы оба верили, что когда-нибудь не будет запретных знаний, и людей, собирающих книги, будут не преследовать, а почитать. Как я могла сейчас сжечь две эти книги? А вдруг в них содержится ключ к тайнам мира, к пониманию его законов? Джон Ди был великим ученым. Если он приложил столько сил, чтобы тайно переправить эти книги в Англию, они наверняка очень важны и дороги ему. Я не могла решиться сжечь их. Если я их сожгу, то окажусь ничуть не лучше инквизиторов, тащивших мою мать на костер. Я стану одной из тех, кто боится знаний и верит, что их надо уничтожать.

Нет, я не желала быть косвенной пособницей инквизиторов. Даже рискуя собственной жизнью, я не могла стать губительницей книг. Пусть я была очень молодой и многого не понимала. Но я жила в самом сердце мира, который только-только начинал задавать вопросы; я жила в эпоху, когда люди поняли, насколько важно задавать вопросы и доискиваться ответов. Кто отважится сказать, куда нас заведут эти вопросы? Я ничего не понимала в таблицах, странных знаках и столбцах цифр. Но вдруг с помощью этих таблиц можно найти лекарство и навсегда избавить мир от чумы? Вдруг с их помощью капитан корабля всегда сможет узнать, где находится его судно? Там могут содержаться удивительные секреты, рассказывающие о том, как научиться летать или достичь бессмертия. Я же не знала, что сейчас держу в руках. Но я понимала: уничтожение книг — такое же преступление, как убийство новорожденного младенца. Знания не менее драгоценны, чем новая жизнь.

Не скажу, что подобные мысли утихомирили все мои страхи. Нет. На сердце у меня по-прежнему было тяжело. Я взяла опасные книги и запихнула их подальше, спрятав под вполне невинными томами. Если за домом следят, я смогу разыграть незнающую дурочку. Главное, я уничтожила наиболее опасные улики: бумагу, где отцовской рукой было написано имя Джона Ди. Мой отец находился далеко от Лондона и не имел прямых связей с мистером Ди.

Я встряхнула головой, устав убеждать себя, что все не так уж и опасно. Опасно, и еще как. По правде говоря, между мною и Джоном Ди хватало связующих нитей, если кому-то понадобится их найти. И между Ди и моим отцом — тоже. Я была шутихой сэра Роберта, затем — шутихой королевы и, наконец, — шутихой принцессы. Я знала многих людей, с кем знаться нынче было опасно. Мне оставалось лишь надеяться, что шутовской наряд пока меня защищает, что море между Англией и Кале защищает моего отца, а ангелы мистера Ди не дадут его в обиду и сумеют защитить даже на дыбе или когда палачи сунут ему в руки вязанку дров и заставят тащить ее к столбу.

Все это являлось слабым утешением для девчонки, чье девичество прошло в скитаниях, в необходимости скрывать свою веру, свой пол и даже себя. Но что делать, если в Англии станет совсем невыносимо и сюда действительно придут испанские порядки? Мысль о бегстве из Англии была для меня даже страшнее мысли оказаться в руках инквизиторов. Помню, в наших скитаниях по Европе отец обещал мне, что Англия станет нашей новой родиной, и там мы будем в безопасности. Я верила ему. Когда королева клала мою голову к себе на колени и нанизывала на пальцы завитки моих волос, я верила ей, как родной матери. Я не хотела покидать Англию. Я не хотела расставаться с королевой. А сейчас мне хотелось поскорее уйти отсюда. Я отряхнула с камзола пыль, поправила шапочку и выбралась на улицу.

В Хэмптон-Корт я вернулась к завтраку. От реки я пробежала через пустынный в это время сад и вошла во дворец со стороны конюшен. Все, кто видел меня, решили, что я опять с утра пораньше каталась верхом.

— Доброе утро! — приветствовал меня один из слуг.

— Доброе утро, — ответила я, одарив его улыбкой неисправимой лгуньи.

— Как сегодня наша королева?

— В довольно веселом расположении духа, — лихо соврала я.

Не видя солнца и дневного света, королева становилась все бледнее. Шел десятый месяц ее беременности. В противоположность Марии, Елизавета становилась все более живой, цветущей и уверенной в себе. Она не избегала необходимости навещать сестру. Наоборот, являлась по первому требованию, предлагая поиграть на лютне, спеть что-нибудь или даже сшить какой-нибудь пустячок для младенца. В такие моменты королева словно переставала существовать. Елизавета была всем, чем Мария хотела бы стать, но не могла. Точнее, смогла на очень короткое время. Сейчас она постоянно держала руку на животе (мало ли, вдруг ребенок шевельнется) и даже со своим внушительным животом напоминала тень. Тень ожидала рождения тени. Иногда мне казалось, что от королевы осталась лишь телесная оболочка, а ее душа вместе с душой долгожданного ребенка удалились в иные пределы, где Мария может сполна наслаждаться радостью материнства.

Продолжая наблюдать за королем, я убедилась, что он — человек ведомый. Все направляло его к безупречной верности своей жене: ее любовь, ее уязвимое состояние, необходимость как-то уживаться с английской знатью и поддерживать у государственного совета благожелательное отношение к испанской политике, когда страна потешалась над бесплодным королем. Филипп это знал. Он был блестящим политиком и опытным дипломатом, но он не мог совладать с собой. Куда бы Елизавета ни направлялась, он следовал за нею. Если она выезжала прокатиться верхом, король требовал себе лошадь и скакал ее догонять. Когда она танцевала, он поедал ее глазами и повелевал музыкантам повторять танец, чтобы полюбоваться еще. Естественно, принцесса занималась испанским языком. Филипп придирчиво разглядывал испанские книги, которые она читала, и исправлял ее произношение, говоря скучноватым голосом завзятого учителя. Тем временем его глаза перемещались от ее губ к вырезу платья и рукам, небрежно сложенным на коленях.

— Ваше высочество, вы ведете опасную игру, — не раз говорила я принцессе.

— Ханна, это моя жизнь, — отвечала Елизавета. — Когда король на моей стороне, мне нечего бояться. А если он вдруг станет холостым, лучшей партии для замужества мне не найти.

— Вы говорите это о муже вашей сестры? — не выдержала я. — В вас что, нет ни капли сочувствия к ее ужасающему положению?

— Ханна, давай не будем затевать разговор о сочувствии, а то неизвестно, куда он нас заведет.

Потом она улыбнулась и, сощурив глаза до щелочек, добавила:

— Я просто прониклась ее мыслями о прочном союзе между Испанией и Англией. Такой союз будет диктовать свою волю всем остальным странам, — сказала она таким тоном, будто мы обсуждали фасоны летних платьев.

— Королева тоже так думала, но пока что лишь заимствовала у испанцев законы против еретиков, — не удержалась я от ехидства. — Мечты о наследнике привели ее к добровольному заточению в душной комнате, а тем временем ее сестра наслаждается солнцем и воздухом и флиртует с ее мужем.

— Королева полюбила мужчину, женившегося на ней из политических соображений, — напомнила мне Елизавета. — Я бы не была такой дурой. Если бы он женился на мне, у нас все было бы наоборот. Это я вышла бы за него из политических соображений, а он бы потерял голову от любви. И мы бы еще посмотрели, чье сердце разбилось бы первым.

— Он что, уже признался вам в любви? — шепотом спросила я, ужасаясь своему вопросу. Перед глазами всплыло страдальческое лицо Марии. — Он обещал жениться на вас, если королева вдруг умрет?

— Ханна, ты как-то говорила, что учишься у меня быть женщиной. Вот тебе ценный урок. Усвой его, пригодится. Филипп меня обожает. А если мужчина тебя обожает, его можно заставить сказать что угодно.

Разузнать о Джоне Ди было делом непростым и довольно опасным. Пожалуй, расспрашивать о нем было даже опаснее, чем в свое время — о принцессе Елизавете. Мистер Ди просто исчез, словно никогда и не существовал. Затерялся в страшных застенках английской инквизиции, гнездо которой находилось в соборе Святого Павла и управлялось епископом Боннером. Епископ был неутомим по части снабжения Смитфилда живыми «дровами». Каждую неделю он отправлял на костер не менее полудюжины мужчин и женщин.

Безопаснее всего было справиться насчет Джона Ди у нашего шута Уилла Соммерса, что я и сделала утром, найдя его на садовой скамейке, где он, словно ящерица, наслаждался солнцем.

— Пока еще жив, — сказал шут, приоткрыв один глаз. — Тсс!

— Ты что, спишь? — спросила я, намереваясь побольше узнать об арестованном.

— Я пока еще жив, — ответил Уилл. — Таким образом, у нас с ним есть кое-что общее. Но меня не поднимают на дыбу, не сдавливают грудь сотней камней и не таскают на допрос в полночь, на рассвете и во всякое другое время, забыв накормить завтраком. Так что общего у нас немного.

— Он признался? — шепотом спросила я.

— Едва ли он это сделает, — возразил практичный Уилл. — Если он признается, то сам себе подпишет смертный приговор, и на этом даже малая общность между нами прекратится. Я пока еще жив и просто сплю.

— Уилл…

— Быстро засыпаю и сплю без сновидений и без разговоров.

Я отправилась искать Елизавету. Прежде я подумала, не поговорить ли с Кэт Эшли. Но я знала: она меня презирает за стремление «быть хорошей для всех». Интуиция мне подсказывала, что с Кэт лучше не связываться.

Не зная, где искать принцессу, я вдруг услышала звуки охотничьих рожков. Придворные возвращались с охоты. Я поспешила в конюшни. Буквально сразу же туда ворвались разгоряченные охотой гончие псы, а затем и не менее возбужденные всадники. Елизавета ехала на статном черном коне, подаренном ей королем. Ее шляпа сбилась набок, а лицо сияло от радости. Придворные спешивались и наперебой звали своих конюхов. Я подбежала к принцессе, схватила поводья ее коня и, пользуясь общим гулом, спросила:

— Ваше высочество, вам что-нибудь известно о Джоне Ди?

Елизавета повернулась ко мне спиной и потрепала коня по лоснящемуся боку.

— Умница, Лучик, — громко сказала она, разговаривая с конем. — Ты меня порадовал. — Затем, перейдя почти на шепот, она продолжила, уже для меня: — Его схватили за предсказания и расчеты.

— Что? — в ужасе спросила я.

Принцесса поразила меня полнейшим спокойствием.

— Говорят, он пытался составить гороскоп королевы и вызывал духов для предсказания будущего.

— А он может назвать имена других, которые ему помогали в этом?

— Когда человека обвиняют в ереси, и он знает, чем это пахнет, он нередко начинает чирикать, как дрозд, — сказала она, поворачиваясь ко мне с беззаботной улыбкой, будто арест Ди не ставил под удар ни ее, ни меня. — Его вздернут на дыбу. Этой боли не выдерживает никто. Так что его заставят говорить.

— Его обвиняют в ереси?

— Так мне сказали.

Принцесса перебросила поводья конюху и направилась во дворец.

— Его сожгут? — спросила я.

— Несомненно.

— Ваше высочество, что нам делать?

Елизавета крепко обхватила меня за плечи, будто без ее поддержки я бы рухнула на землю. Ее рука совсем не дрожала.

— А мы будем ждать. И надеяться пережить это и остаться в живых. Все как всегда, Ханна. Ждать и надеяться выжить.

— Вы-то выживете, — с нескрываемой горечью сказала я.

Елизавета повернулась ко мне. На ее губах была веселая улыбка, но глаза пылали, как два уголька.

— Да, Ханна. До сих пор мне это удавалось.

В середине июня беременная королева решилась нарушить традицию и выйти из родильной комнаты на свет и воздух. Врачи сами не знали, поможет ли ей это или повредит, и лишь надеялись, что прогулки на свежем воздухе пробудят в ней аппетит. Мария почти ничего не ела, и они опасались за ее состояние, не говоря уже о состоянии младенца. И королева начала гулять. Она гуляла по утренней прохладе и по вечерам, когда спадала жара. Местом прогулок служил ее личный сад. Мария медленно ходила по дорожкам, сопровождаемая лишь ближайшими фрейлинами. И куда только девалась ее красота, ее очарование женщины, безумно влюбленной в Филиппа Испанского? Куда исчезло ее лучащееся радостью лицо? Мария возвращалась в свое прежнее состояние неуверенной, преждевременно состарившейся женщины, какой я ее увидела два года назад. Ее лицо бледнело, глаза тускнели, и вместе с телесной привлекательностью от нее уходила уверенность в любви и счастье. Она возвращалась к состоянию, с которым сжилась за годы детства и юности, — к одиночеству, пронизанному страхом и неопределенностью. Сейчас она была похожа на больного человека, движущегося не к выздоровлению, а к смерти.

— Доброе утро, ваше величество, — сказала я, опустившись на одно колено.

Мария отрешенно смотрела на быстрое течение Темзы, бегущей мимо речного причала. Вблизи берега шумно плескался выводок утят. Их мамаша зорко следила за своими чадами и явно любовалась забавным кувырканием пушистых комочков. Даже утки на Темзе обзавелись потомством, а красивая колыбель с вдохновенными стихами, готовая принять надежду Англии, по-прежнему стояла пустой.

— А, это ты, Ханна, — сказала королева, поворачиваясь ко мне.

Ее взгляд по-прежнему был таким же отрешенным. Сомневаюсь, что она видела меня.

— Как вы себя чувствуете? — учтиво спросила я, хотя и так знала ответ.

Королева попыталась улыбнуться, но ее губы скорбно искривились.

— Плохо я себя чувствую, Ханна, — призналась она.

— У вас боли?

Она покачала головой.

— Я была бы им рада. Я бы благословляла схватки. Нет, Ханна. Я ничего не ощущаю: ни в теле, ни в сердце.

Я подошла ближе и, чтобы хоть как-то ее утешить, сказала:

— Быть может, это просто мрачные мысли накануне родов. Я слышала, у женщин в такие моменты появляются странные желания. Им вдруг хочется свежих фруктов или даже печной золы.

— Сомневаюсь, — тихо сказала она, протягивая ко мне руки. Сейчас королева сама была похожа на больного ребенка. — Где же твой дар, Ханна? Неужели ты не можешь увидеть и сказать мне правду?

Я без особого желания взяла ее руки. От них исходили отчаяние и холод, будто сейчас был не июнь, а октябрь, и королева окунула ладони в студеную воду реки. Мария увидела ужас на моем лице и сразу все поняла.

— Он ушел, да? — прошептала она. — Я его уже потеряла?

— Ваше величество, откуда мне знать? — пробормотала я. — Я же не врач, чтобы рассуждать о подобных вещах. Тут нужны знания и опыт…

Мария встряхнула головой. Солнечный луч заиграл на богатой вышивке ее капюшона, на золотых серьгах. Все это мирское богатство лишь подчеркивало опустошенность ее души.

— Я это знала, — прошептала королева. — В моем чреве был сын, а теперь он ушел. Там, где прежде я чувствовала жизнь, теперь пустота.

Я все еще держала ее руки и вдруг поняла, что растираю их, пытаясь согреть. Так иногда люди растирали руки трупу, пытаясь вернуть в него жизнь.

— Не отчаивайтесь, ваше величество! — воскликнула я. — У вас будет другой ребенок. Если вы смогли зачать одного, сможете и второго. То, что произошло с вами, происходит с сотнями женщин. После неудачной беременности наступает удачная, и они рожают здоровых детей. Значит, и вы сможете.

Не знаю, слушала ли она меня. Королева с тоской смотрела на воду, словно хотела, чтобы Темза унесла ее из жизни.

— Ваше величество, — прошептала я. — Королева Мария! Дорогая моя, очнитесь!

Она повернулась ко мне. Ее лицо было мокрым от слез.

— Это как проклятие, — бесцветным, измученным голосом произнесла она. — Все началось, когда мать Елизаветы отобрала от нас отца и разбила сердце моей матери. С тех пор моя мать начала чахнуть. Все началось, когда мать Елизаветы совратила моего отца, склонила его ко греху и увела от истинной веры. Неудивительно, что он умирал в таких муках. Может, это и есть проклятие. Но мне, Ханна, не хватает сил разрушить его. Сколько попыток я предприняла. Видно, это выше моих сил. Слишком много печалей, потерь и греха, чтобы я одна могла все исправить. Говорю тебе: это выше моих сил. А теперь Елизавета увела и моего мужа — величайшую радость моей жизни. Единственного мужчину, который любил меня и которого смогла полюбить я с тех пор, как лишилась матери. Елизавета отобрала у меня мужа. И сын, не родившись, ушел от меня. Зачем ему такая мать?

Меня обволакивало густым черным облаком беспросветного отчаяния. Я хваталась за ее руки, как за руки утопленницы, которую вот-вот унесет ночная волна.

— Ваше величество!

Она осторожно высвободилась из моих рук и пошла прочь. Снова одна. Должно быть, теперь она думала, что обречена на пожизненное одиночество. Я побежала за нею. Мария либо не слышала моих шагов, либо не желала оборачиваться.

— Не надо отчаиваться, — повторяла я. — У вас будет другой ребенок. И он вернет внимание мужа.

Королева не замедлила шаг, не покачала головой. Я знала: она шла с поднятой головой, но ее лицо заливали слезы. Ей было не у кого попросить помощи. Да и кто ей мог сейчас помочь? Ее сердце в очередной раз перенесло боль утраты. Когда-то она потеряла любовь своего отца, потом лишилась матери. Теперь она потеряла ребенка и каждый день, на глазах у всего двора теряла мужа, увлекшегося ее привлекательной младшей сестрой. Мне не оставалось ничего иного, как просто уйти из сада.

Наступил июль. Королева не давала никаких объяснений по поводу своей неправдоподобно затянувшейся беременности. Елизавета с поистине сестринской заботливостью каждое утро осведомлялась о здоровье королевы и каждый раз говорила своим приятным нежным голоском:

— Боже милостивый, сколько же времени нужно этому ребенку, чтобы появиться на свет!

Из Лондона ежедневно приезжали желающие помолиться в дворцовой часовне о благополучном разрешении королевы от бремени. Мы трижды в день ходили к мессе, завершая молитвы привычным «аминь». Судя по новостям, Лондон превращался в город ужасов. С некоторых пор королева прониклась убеждением: ее ребенок не родится до тех пор, пока Англия не очистится от ереси. И молодая английская инквизиция в лице епископа Боннера и его подручных принялась самым зловещим образом «очищать» страну. Подозреваемых тайно арестовывали и пытали со всей жестокостью. Ходили слухи, что в своем рвении инквизиторы хватали тех, кто никаким еретиком не был. Так, одну служанку объявили злостной еретичкой лишь потому, что она не захотела отдавать Библию, полученную в подарок. Женщину сожгли вместе с подаренной ей Библией. Были и более страшные истории. Когда схватили молодую протестантку, беременную первым ребенком, ее потащили в суд и обещали сохранить жизнь, если она склонит голову перед католическим священником и назовет свою веру еретической. Она отказалась. Тогда ее раздели догола, привязали к столбу, обложили дровами и подожгли. От ужаса у несчастной произошли преждевременные роды. Ребенок выскользнул из ее чрева прямо на дрова. Палач, услышав сквозь треск пламени его крики, поддел новорожденного на вилы и бросил назад в огонь, словно живое полено.

Боннер и прочие инквизиторы были уверены, что эти страшные истории не дойдут до ушей королевы. Я была уверена в другом: если только Мария узнает, какие ужасы творят ее именем, она немедленно положит конец зверствам инквизиции. Женщина, ожидавшая рождения собственного ребенка, ни за что бы не отправила на костер другую беременную, даже если та не хотела признавать себя еретичкой и каяться. Я решила поговорить с королевой на ближайшей же утренней прогулке.

— Ваше величество, можно с вами поговорить?

— Конечно, Ханна, — улыбнулась королева.

— Речь идет о государственных делах. Понимаю, не мне о них судить, — осторожно начала я. — Ведь я совсем молодая и, быть может, ничего не понимаю.

— Чего же ты не понимаешь? — продолжала улыбаться Мария.

— Из Лондона доходят ужасные вести, — решительно заявила я. — Еще раз простите, если я лезу не в свои дела, но слишком много жестокостей там творится якобы от вашего имени, а ваши советники вам ничего не рассказывают.

Придворные, слышавшие мое дерзкое заявление, так и замерли. Оказавшийся среди них Уилл Соммерс выпучил глаза. Это было предостережение, но я не вняла ему.

— Какие жестокости, Ханна?

— Ваше величество, вы знаете, что нынче многие именитые протестанты усердно посещают мессу, а священники, которым протестантский закон разрешал жениться, тихо отказались от своих жен и подчинились новым законам. Вот только их слуги и простодушные жители деревень не научились складно лгать, когда их допрашивают. Неужели вы допустите, чтобы простой народ вашей страны сжигали за его веру? Я знаю, ваше милосердие положит конец этим жестокостям.

Я ожидала ее благосклонного кивка и обещания во всем разобраться, но лицо Марии мгновенно переменилось. Она нахмурилась.

— Если есть такие семьи, что изменились внешне, не изменившись сердцем, я хочу знать их имена, — сурово отчеканила она. — Ты права: я не стремлюсь сжигать слуг. Но я хочу, чтобы все они — хозяева и слуги — по-настоящему обратились к истинной вере. Я была бы плохой королевой, если бы в моем государстве для бедных и богатых существовали разные законы. Ханна, если ты знаешь имя священника, не пожелавшего отречься от жены, назови мне его сейчас, иначе ты рискуешь повредить своей бессмертной душе.

Никогда еще от королевы не веяло таким ледяным холодом.

— Ваше величество…

Она не слышала меня. Она прижала руку к сердцу и воскликнула:

— Бог мне свидетель, Ханна: я спасу нашу страну от греха, даже если это будет мне стоить десятки жизней. Мы должны вернуться к Богу и очиститься от еретической заразы. Если для очищения нам понадобится дюжина или даже сотня костров, мы их зажжем. И если ты, если даже ты скрываешь чье-то имя, я вырву его из тебя, Ханна. Исключений не будет ни для кого. Даже тебя подвергнут допросу. Если не скажешь сама, я велю тебя допросить…

Я чувствовала, как бледнею. У меня заколотилось сердце. Дура, какая же я дура! Мне что, было мало Испании и скитаний по Европе? Ну, и кого я спасла этим разговором?

— Ваше величество, — залепетала я. — Я не знаю никаких имен…

С другого конца двора вдруг раздался пронзительный крик. Подобрав подол платья, к королеве со всех ног неслась испуганная придворная.

— Ваше величество! — всхлипывала она. — Спасите меня от шута! Он совсем спятил.

Все повернулись туда, где находился Уилл Соммерс. Он сидел на корточках, сведя свои длинные тощие ноги. Рядом с ним сидела изумрудно-зеленая лягушка, моргая жирными глазками. Подражая ей, Уилл тоже усиленно моргал.

— Мы состязаемся в беге, — с достоинством объявил шут. — Мы с мсье Лягушоном заключили пари. Я пообещал, что достигну конца сада быстрее, чем он. Но он затеял хитрую игру. Он пытается меня обмануть. Пусть кто-нибудь подтолкнет его прутиком.

Придворные покатились со смеху. Испуганная придворная тоже вовсю хохотала. Уилл мастерски изображал лягушку. Колени упирались ему в уши, выпученные глаза постоянно моргали. Зрелище было презабавное. Даже королева улыбалась. Кто-то взял прутик и слегка подтолкнул лягушку.

Испуганное создание тут же прыгнуло. Уилл тоже прыгнул и, естественно, опередил лягушку. Придворные встали с двух сторон, обрадованные внезапным развлечением. Кто-то вновь подтолкнул лягушку. Теперь изумрудная тварь сделала три больших прыжка и еще проползла на брюхе. Женщины трясли подолами платьев, побуждая лягушку двигаться дальше. Уилл отставал, пытаясь нагнать проворного мсье Лягушона. Когда шуту это почти удалось, лягушку вновь угостили прутиком, и Уилл безнадежно отстал. Придворные начали заключать пари. Испанцы качали головами, дивясь глупости англичан, но незаметно тоже включились в игру и даже стали делать ставки.

— Надо и Уилла подтолкнуть! — крикнул кто-то. — Поможем нашему шуту!

Стали искать прут. Уилл сжался, мастерски изображая испуг.

— Я сейчас его подтолкну! — крикнула я и вырвала прут из рук придворного.

Я делала вид, что отчаянно хлещу шута, но прут ударял по земле, не задевая его зада.

Уилл добросовестно гнался за лягушкой, но та не была настроена играть в странную игру с человеком. Живая изгородь из цветущих колючих кустарников казалась ей спасительной гаванью. Совершив последний отчаянный прыжок, мсье Лягушон скрылся в кустах. Уилл огорченно прыгал вокруг куста. Звенели монеты: проигравшие пари расплачивались с теми, кто выиграл. Остальные рукоплескали веселой выходке Уилла. Королева, держась за живот, громко смеялась. Джейн Дормер поддерживала ее за талию и радовалась, что хоть кто-то подарил Марии несколько счастливых минут.

Уилл встал и вихляющее поклонился. Придворные двинулись дальше, обсуждая недавнее зрелище.

— Спасибо тебе, — сказала я, подойдя к шуту.

Он внимательно посмотрел на меня. Трудно было поверить, что несколько минут назад он кривлялся и дурачился. Сейчас он глядел на меня, будто отец на провинившегося ребенка.

— Дитя мое, ты не можешь изменить короля, ты можешь лишь его рассмешить. Выдающиеся шуты могут заставить короля посмеяться над самим собой, и тогда он станет лучше и как человек, и как король.

— Ты прав, Уилл, — вздохнула я. — Никудышная из меня шутиха. Я думала, что шуты могут безбоязненно говорить королям о чем угодно. Оказалось, что нет. Но я сегодня говорила с одной женщиной, и она мне такое рассказала, что я едва удержалась от слез.

— А во Франции с этим еще хуже, — быстро ответил он. — И в Италии тоже. Тебе ли не знать, какие ужасы творятся в Испании?

Его слова отрезвили меня.

— Я приехала в Англию, веря, что это наиболее свободная и милосердная страна. Неужели королева решилась бы отправить на костер жену священника?

Уилл обнял меня за плечи.

— Тебя правильно называют блаженной, — ласково сказал он. — Блаженная в чем-то мудрая, а в чем-то — совсем дурочка. Королева совсем одна. У нее нет матери, с которой можно посоветоваться, нет любящего мужа, нет ребенка. По натуре своей она не злая и не жестокая. Она искренне хочет творить добро и справедливость. Но те, кто ее окружает, убеждают: чтобы спасти многих, нужно пожертвовать несколькими дюжинами незаметных, ничего не значащих людишек. Быть может, у Марии щемит сердце, но ее убеждают, говоря, что тем самым она спасает бессмертные души. А ради спасения своей души она бы и на костер пошла. Королева не лишена чисто человеческих противоречий. Наши с тобой способности на то нам и даны, чтобы ей никогда не вздумалось принести в жертву нас.

Его лицо оставалось серьезным. Не думаю, что это была напускная серьезность.

— Уилл, а ведь я ей верила. Я считала, что рядом с нею моя жизнь вне опасности.

— И правильно делала, — с насмешливым одобрением ответил мне шут. — Так и должна вести себя настоящая блаженная, ибо только блаженные верят королям.

В июле двор уже должен был бы странствовать между загородными дворцами, наслаждаясь охотой, пикниками, балами и прочими удовольствиями, которые дарило английское лето. Но королева ничего не говорила о том, когда мы пустимся в путь и пустимся ли вообще. Официально она все еще ждала рождения наследника, хотя теперь никто всерьез не верил, что роды вообще произойдут. Бывали случаи, когда дети рождались на два месяца раньше, но только не на два месяца позже.

Самое скверное, что все избегали говорить об этом с королевой. Никто не интересовался ее самочувствием, не спрашивал о болях и кровотечениях. Мария потеряла ребенка, значившего для нее больше, чем весь мир, и никто даже не пытался осторожно расспросить ее об этом и утешить. Королеву окружала стена вежливого молчания, однако у нее за спиной придворные улыбались и даже откровенно посмеивались. Из обрывков разговоров я узнала, что беременность бывает ложной. Такое случается с женщинами, страстно желающими иметь ребенка. А королева уже немолода, и у нее вполне могли прекратиться месячные, но она, по своей наивности, приняла это за беременность. Мало того, что она одурачила себя — она одурачила и короля! Каково ему сейчас, когда над ним потешаются во всей Европе?

Я не считала Марию глупой. Она наверняка знала, что говорят о ней в ее отсутствие. Она страдала. Я видела это по скорбному изгибу ее рта, но она всегда ходила с высоко поднятой головой. Придворный мир, разогретый жарой и сплетнями, был совсем рядом, но Мария продолжала хранить молчание.

В конце июля, опять-таки без какого-либо официального заявления от лица королевы, повитухи и няньки стали тихо уносить из родильной комнаты пеленки и многочисленное детское приданое. Уж не знаю, куда все это отправлялось. Затем оттуда исчезла великолепная деревянная колыбель. Слуги освободили стены и окна от шпалер, убрали с пола толстые турецкие ковры и сняли веревки со столбов балдахина. Молчала не только королева. Молчали ее врачи и повитухи. Впрочем, все и так понимали: у Марии не было никакой беременности, а потому не могло быть и никаких родов. Двор почти бесшумно переместился в Оутландский дворец и обосновался там настолько тихо, что можно было подумать, словно все скрывают чью-то тайную или позорную смерть.

Джон Ди, обвиненный в ереси, колдовстве и занятиях астрологией, бесследно исчез в страшной пасти лондонского епископского дворца. Говорили, что все подвалы дворца превращены в тюремные камеры, где томятся сотни подозреваемых в ереси, ожидая допроса у епископа Боннера. Узниками была забита и колокольня вблизи собора Святого Павла. Из-за чудовищной скученности они почти не могли сидеть (не говоря уже о том, чтобы лежать). Их оглушал колокольный перезвон над головой. Люди были измождены допросами и пытками и с немым ужасом ожидали, когда их поволокут отсюда в Смитфилд.

Я пыталась узнать хоть что-то, вслушиваясь в сплетни придворных, но безуспешно. Принцесса Елизавета тоже ничего не знала. Даже всезнающий Уилл Соммерс хранил молчание. Когда я сама спросила его о Джоне Ди, шут нахмурился.

— Держи свой шутовской язык при себе, — мрачно посоветовал он. — Есть имена, которые лучше не упоминать даже в разговорах друзей и даже если они оба — шуты.

— Я должна хоть что-то знать о нем, — не отставала я. — Для меня это… в общем, мне важно это знать.

— Он исчез, — угрюмым шепотом сообщил Уилл. Видно, он и впрямь был магом, если смог исчезнуть полностью.

— Мертв?

Я прошептала это настолько тихо, что Уилл не услышал, а угадал мой вопрос по движению губ и выражению ужаса на моем лице.

— Пропал, — сказал он. — Исчез. Наверное, это даже хуже.

Я не знала, какие сведения мог выдать Джон Ди перед своим исчезновением. Зато я хорошо помнила слова Елизаветы о дыбе, заставляющей говорить даже самых стойких и молчаливых. Ночами я почти не спала, просыпаясь от каждого шороха и думая, что пришли за мною. Мне начал сниться день, когда инквизиторы забрали мою мать. Я разрывалась между детскими страхами за нее и страхами нынешними, за себя. Словом, я находилась в крайне удрученном и настороженном состоянии.

А принцессе Елизавете, похоже, не было никакого дела до судьбы Джона Ди. Она наслаждалась придворной жизнью со всем своим тюдоровским блеском и великолепием. Она брала реванш за Тауэр и прозябание в Вудстоке. Она гуляла по саду, украшала своим присутствием обеды в большом зале, усердно посещала мессы, сидя позади сестры. И везде она ловила на себе взгляды короля с их невысказанным обещанием.

Их взаимное влечение друг к другу оживляло пресные будни двора. От обоих исходило почти ощутимое тепло. Когда принцесса входила в помещение, где находился король, все видели, как он напрягался. Филипп напоминал гончего пса, услышавшего охотничий рожок. Когда король проходил позади стула принцессы, Елизавета слегка вздрагивала, словно воздушный поток, поднятый его движением, ласкал ей затылок. Случайно встречаясь на галерее, они намеренно сохраняли дистанцию в несколько футов. Они не останавливались; каждый шел своим путем, но их движения напоминали странный танец, известный только им и исполняемый под музыку, которую слышали только они. Естественно, были взгляды украдкой, едва слышимые вздохи, срывавшиеся с губ. Если король помогал Елизавете сойти с лошади, она на несколько секунд оказывалась в его руках. Время растягивалось; Филипп не торопился опускать ее на землю, а когда ноги принцессы касались земли, и Елизавету, и короля била дрожь.

Все их слова, конечно же, становились известными королеве. Все их непроизвольные ласки видели множество глаз. Даже обычное нахождение вблизи друг друга воспламеняло их обоих. Их выручали танцы, чьи движения позволяли касаться друг друга, класть руку на плечо и на талию и соединять взгляды. Весь двор понимал: пока Филипп в Англии, этой женщине не грозит никакое наказание. Он настолько привык ее лицезреть, что воспротивится любым попыткам спровадить Елизавету в Тауэр.

А королеве приходилось все это видеть и молчать. Мария сильно исхудала. Ее живот снова стал плоским. Король был с нею очень вежлив и учтив, но она видела, что Елизавета способна воспламенить его, чуть приподняв свою выщипанную бровь. Законный супруг королевы, мужчина, которого она страстно любила, фактически находился во власти Елизаветы — неблагодарной сводной сестры, когда-то укравшей отца Марии, а теперь соблазнявшей ее мужа.

Королева ничем не выдавала своих чувств. Бывало, она наклонялась к Филиппу и улыбалась, желая поделиться с ним какой-нибудь мыслью или замечанием. Улыбка сохранялась, но Мария видела, что муж вовсе не слушает ее, а жадно следит за танцующей Елизаветой. Королева невозмутимо смотрела, как младшая сестра приносила с собой какую-нибудь латинскую книгу и просила Филиппа объяснить непонятную фразу или послушать девиз, сочиненный ею экспромтом. Однажды Елизавета объявила, что написала песню, посвященную королю, и исполнила ее. Королева ей даже аплодировала. Как-то на охоте принцесса и Филипп ненароком оторвались от других придворных и «потерялись» на полчаса. Королева вынесла и это. Мария в полной мере унаследовала достоинство своей матери Екатерины Арагонской. Та целых шесть лет смотрела, как ее муж раздаривает свое внимание и ласки другой женщине; при этом три первых года Екатерина сидела на троне и улыбалась им обоим. Вот так и Мария улыбалась Филиппу, с любовью и пониманием. Она учтиво улыбалась Елизавете. И только немногие, искренне любившие королеву, к числу которых принадлежала и я, знали, какие душевные и сердечные раны она получает каждый день.

В августе я получила от отца письмо. Он спрашивал, когда же я приеду к ним в Кале. Я и сама рвалась туда. Англия уже не была для меня безопасным местом. Мне хотелось быть со своим народом. Я соскучилась по отцу. И, конечно же, мне хотелось оказаться как можно дальше от епископа Боннера и дыма смитфилдских костров.

Но я не могла уехать без позволения. И первой, к кому я обратилась за ним, была Елизавета.

— Ваше высочество, отец очень скучает без меня и просит приехать к нему в Кале. Вы отпускаете меня?

Личико принцессы моментально нахмурилось. Елизавета крайне неохотно расставалась с кем-либо из своей свиты. Я это знала.

— Ханна, дорогая, но ведь ты мне нужна.

— Ваше высочество, у вас и без меня достаточно слуг, — улыбаясь, сказала я. — Помнится, вы не слишком тепло встретили меня, когда я приехала к вам в Вудсток.

— Нашла о чем вспоминать, — раздраженно отозвалась Елизавета. — Я тогда была больна, а ты приехала как шпионка Марии.

— Я никогда ни для кого не шпионила, — ответила я, начисто забыв про свою службу у сэра Роберта. — Королева послала меня к вам. Не думайте, что мне особо хотелось ехать в холодный Вудсток. При дворе тогда было очень весело. Но теперь все изменилось. К вам при дворе относятся так, как и должны относиться к принцессе. Я вам больше не нужна и могу поехать к отцу.

— Это я решаю, кто мне нужен, а кто нет, — резко возразила Елизавета. — Поняла?

Я слегка ей поклонилась.

— Ваше высочество, у меня ведь в Кале не только отец, но и жених.

Я не ошиблась: мысль о моем возможном замужестве подействовала на нее совсем по-другому. Раздражение не оставило Елизавету, однако она нашла в себе силы улыбнуться мне знакомой тюдоровской улыбкой, сводящей с ума мужчин.

— Так вот о чем ты мечтаешь? Хочешь поскорее сбросить свой шутовской наряд и оказаться в объятиях жениха? Ты считаешь себя вполне готовой стать женщиной, моя маленькая шутиха? Ты уже достаточно изучила меня?

— Если бы я собиралась быть хорошей женой, я бы вообще не стала вас изучать, — без всякой учтивости ответила я.

Елизавета расхохоталась.

— Слава Богу, что я не образец добропорядочной жены. Тогда чему ты научилась от меня?

— Я узнала, как довести мужчину до умопомрачения, как, не поворачивая головы, заставить мужчину следовать за собой по пятам. Теперь я знаю, как слезать с лошади, чтобы при этом ощутить каждый дюйм мужского тела.

Елизавета тряхнула своими роскошными волосами и снова засмеялась. Смех был искренним.

— А ты была хорошей ученицей, — сказала она. — Надеюсь, тебе представится возможность повторить мои уроки самой и получить столько же удовольствия, сколько получаю я.

— Но с какой целью? — спросила я.

Елизавета окинула меня цепким, расчетливым взглядом.

— Кое-какое удовольствие это мне дает, — призналась она. — А цель? Не столько цель, сколько польза. Благодаря любви короля ко мне нам с тобой, Ханна, спокойнее спалось. И мой путь к трону стал немного яснее с тех пор, как этот могущественный человек поклялся, что будет меня поддерживать.

— Он вам это пообещал? — изумилась я.

— Представь себе, Ханна. Моя сестра думала, что ее предавали лишь те бедняги-мятежники да нынешние еретики. Нет. Предательство по отношению к ней куда шире. Половина страны любит меня и хотела бы видеть своей королевой. Но больнее всего для Марии, что меня любит ее муж. Мой тебе совет: когда выйдешь замуж, никогда не доверяй мужу и не люби его больше, чем он любит тебя.

Я улыбнулась, давая понять, что считаю ее слова шуткой.

— Вообще-то, ваше высочество, я намерена стать хорошей женой. Мой жених — достойный человек. Я оставлю службу при дворе, приеду к нему, мы поженимся, и я стану ему хорошей, заботливой женой.

— Не станешь, — с усмешкой возразила принцесса. — Прежде всего, ты еще не доросла до женщины. Ты боишься своей силы. Боишься его желания. Да и собственного тоже боишься. Ты боишься быть женщиной.

Я промолчала. Елизавета сказала правду.

— Что ж, маленькая шутиха, поезжай в Кале, раз просишься. Но когда вся эта размеренная семейная жизнь тебе наскучит… а она тебе точно наскучит… тогда возвращайся ко мне. Я охотно возьму тебя обратно в свою свиту.

Я поклонилась и направилась в покои королевы.

Едва открыв дверь, я поняла, что пришла не вовремя. Или, наоборот, очень даже вовремя, поскольку что-то случилось и требуется моя помощь. Первой мыслью было: королева заболела. Возможно, очень серьезно, а рядом, как назло, — никого. Королева была совсем одна. Ставни в ее комнате были закрыты. Толстые стены не пропускали летнее тепло, и я сразу ощутила прохладу. Королеву я застала на коленях возле потухшего камина. Она упиралась лбом в холодный камень облицовки. Вскоре я заметила, что королева все-таки не одна. Рядом, в сумраке, словно изваяние, сидела верная Джейн Дормер. Я подошла к королеве, опустилась на колени и вдруг увидела ее заплаканное лицо.

— Ваше величество, что случилось?

— Ханна, он уезжает от меня, — прошептала Мария.

Я недоуменно взглянула на Джейн. Та ответила мне хмурым взглядом, будто это я была во всем виновата.

— Король вас покидает?

— Он едет в Нидерланды. Он уезжает от меня… он меня покидает.

— Ваше величество, — прошептала я, беря ее за холодные руки.

Королева не повернулась ко мне. Она смотрела в темное пространство камина.

— Он не просто уезжает. Он уезжает от меня.

Я подошла к Джейн Дормер. Та продолжала шить, словно королева была ребенком, а она — нянькой, ожидающей, когда дитя закончит капризничать. Мне не оставалось ничего иного, как вырвать из ее пальцев иголку и воткнуть в материю.

— И давно она в таком состоянии? — шепотом спросила я.

— С утра, как только услышала эту новость от него самого, — холодно ответила мне Джейн. — Она стала кричать, что этот отъезд окончательно разобьет ей сердце. Тогда король выгнал всех фрейлин. Он пытался сам успокоить королеву, но не смог и тоже ушел. С тех пор мы с нею вдвоем.

— Наверное, королева и позавтракать не успела? Вы ей не принесли чего-нибудь?

Джейн Дормер сердито посмотрела на меня.

— Думаешь, ей сейчас до еды? А он действительно разбил ей сердце, как ты и предсказывала, — заявила верная подруга королевы. — Помнишь свое предсказание? Я помню. Я тогда принесла ей его портрет. Как я надеялась, что королева увлечется им. А ты посмотрела на портрет и сказала, что этот человек разобьет ей сердце. Так оно и случилось. Мало ей было этого ребенка, так теперь и он уезжает. Забирает всех своих испанцев и едет воевать против Франции. Не мне судить, действительно ли сейчас нужно воевать с французами. Меня потрясает другое. Король говорит своей жене, что собирается на войну с Францией, но не говорит, когда намерен вернуться. Это значит… он просто не хочет возвращаться в опостылевшую ему Англию.

— А что королева? — шепотом спросила я.

— Что она могла сказать? Запретить ему ехать? Она лишь сказала, что он уезжает от нее, а потом заплакала. Так недолго и умереть от горя.

— Может, нам убедить королеву лечь в постель?

— Зачем? Это не разжалобит короля, а любовного влечения к ней у него давно уже нет. Я даже не подозревала, что она так в него влюбится.

— Но, леди Джейн, мы же не можем просто сидеть и слушать рыдания королевы.

— А чем мы ей поможем? — раздраженно спросила Джейн Дормер. — Королева поставила свое счастье в зависимость от мужчины, а он даже не понимает, как ей сейчас нужны его внимание и забота. Он не понимает, каково женщине потерять ребенка, которого она так мечтала родить. Из-за него она лишилась народной любви. А у этого человека нет для нее ни одного слова утешения. Обычной человеческой жалости нет. Увы, ее болезнь не лечится кружкой теплого эля и горячим кирпичом под ноги.

— Думаю, теплый эль и горячий кирпич ей сейчас не помешают, — предположила я, хотя сама толком не знала, что помогает в подобных ситуациях.

— Вот и займись этим, — сказала Джейн. — Я ее не оставлю, иначе она может умереть от одиночества.

Я вернулась к королеве. Мария беззвучно рыдала, упершись лбом в облицовку камина и раскачиваясь взад-вперед.

— Ваше величество, хотите, я схожу сейчас на кухню и принесу вам чего-нибудь поесть и выпить?

Мария уселась на корточки, не поворачивая ко мне головы. Там, где ее лоб соприкасался с камнем, виднелась кровавая полоса. Глаза ее по-прежнему были устремлены в камин. Потом она протянула свою холодную маленькую ладонь и схватилась за мою руку.

— Не покидай меня, Ханна, — сказала она. — Я этого просто не выдержу. Ты знаешь: он меня покидает. Он мне так и сказал. Он уезжает от меня, и я не знаю, как мне дальше жить.

Осень 1555 года

Гринвич был дворцом, где королеве довелось испытать величайшее счастье. Теперь он стал местом ее молчаливых страданий. Прощание с королем оказалось для нее сущей пыткой. Филипп был опытным дипломатом и хорошо знал, как надо обставить церемонию прощания, чтобы на него обрушилось как можно меньше слез и стенаний. Он ухитрился ни на минуту не остаться с Марией наедине, а она не позволяла себе плакать в присутствии придворных. Я видела это своими глазами. Королева напоминала мне марионетку, которая двигалась и говорила, подчиняясь безучастному кукловоду, дергавшему ее за ниточки. Когда Филипп ступил на борт корабля, ниточки разом оборвались, и она рухнула, готовая распасться по частям.

Елизавета прощалась с королем без слез. Улыбка на ее губах намекала на то, что ей лучше известно, когда он вернется в Англию. Скорее всего, замыслы Филиппа неплохо согласовались с ее собственными. У него хватило выдержки не обнимать ее при прощании. Поднявшись на корабль, Филипп подошел к перилам и послал воздушный поцелуй. Жест был вполне невинным, но чувствовалось, что поцелуй предназначался Елизавете, а не сокрушенной сердцем королеве.

Мария перестала выходить на воздух и почти все время проводила в своих покоях, где приказывала закрывать ставни. Она никого не желала видеть, кроме Джейн Дормер и меня. Двор превращался в скопище призраков, преследуемых страданиями королевы. Несколько испанских придворных, задержавшихся в Англии, торопились поскорее отплыть вслед за Филиппом. Внешне они держались весьма учтиво, но чувствовалось: и Англия, и женитьба их господина были лишь паузой в их настоящей жизни, и теперь эта жизнь возобновлялась. Наверное, даже не паузой, а досадной ошибкой, которую они торопились исправить. Когда испанцы обратились к Марии за разрешением уехать, она впала в неистовство, смешанное с ревностью. Она была уверена: они уезжают, поскольку король ее обманул, и они знают, что бесполезно ждать его возвращения в Англию. Королева накричала на них. Испанцы поклонились и в ярости ушли. Фрейлины и придворные дамы разбежались по углам и уткнулись в свое шитье и вышивание, делая вид, будто ничего не слышали. Только мы с Джейн Дормер окружили королеву, умоляя ее успокоиться. Она была вне себя. Пока длилась эта буря, мы с Джейн держали ее за руки, не давая биться головой о деревянные панели, которыми была обшита ее гостиная. Отъезд Филиппа напрочь выбил ее из равновесия. Но еще сильнее Марию подтачивала убежденность, что она потеряла его навсегда.

Когда гнев королевы угас, ее состояние не улучшилось, а даже ухудшилось. Она села на пол, обхватила колени и уткнулась в них лицом, словно девчонка, которую выпороли. Несколько часов подряд мы не могли уговорить ее встать или хотя бы открыть глаза. Мария прятала от нас лицо. Она стыдилась собственного безволия, вызванного любовью к Филиппу. Мне оставалось лишь сесть с нею рядом на холодный пол и молча смотреть, как подол ее бархатного платья темнеет от слез. Мария умела плакать совершенно беззвучно.

За весь вечер, ночь и день она не произнесла ни слова. А еще через день ее лицо напоминало каменную статую. Это было застывшее отчаяние. Когда она появилась в пустой приемной и уселась на трон, ее ждали невеселые новости. Испанцы открыто бунтовали против насильственного удержания их в Англии. Сердиты были и английские придворные. Год назад им казалось, что они будут служить при самом блистательном дворе, искрящемся радостью и весельем. Тогда так оно и было. Теперь жизнь при дворе практически замерла. Не было ни спектаклей, ни танцев, ни игр, ни охот — словом, ничего, что делало королевский двор королевским двором. Сейчас Гринвичский дворец скорее напоминал женский монастырь, возглавляемый смертельно больной настоятельницей. Все говорили только шепотом, причем даже в отсутствие королевы. Гнетущая обстановка не располагала к шуткам и смеху. Королева показывалась ненадолго и торопилась вернуться в свои покои. Мы все играли в странную игру: ожидали возвращения короля, хотя знали, что он не вернется.

Король уплыл, а других мужчин, достойных внимания Елизаветы, при дворе не было. Досаждать королеве ей расхотелось, ибо переплюнуть в этом Филиппа она все равно не могла. Принцесса попросила разрешения вернуться в Хатфилд. Королева ей не препятствовала. Вся любовь, какую она испытывала к Елизавете в детстве, была вырвана из ее сердца повзрослевшей принцессой. Флирт Елизаветы с Филиппом стал последней каплей. Такой черной неблагодарности королева от нее не ожидала. Для Марии это явилось лишним подтверждением слухов, что Елизавета ей вообще не сестра. Только такая дочь и могла родиться у шлюхи Анны Болейн и придворного лютниста. Разве сестра, пусть даже сводная, могла бы относиться к ней так, как относилась Елизавета? В глубине сердца Мария отрицала свое родство с Елизаветой, не желая признавать ее ни сестрой, ни наследницей. Если можно было бы забрать назад подаренную любовь, Мария это сделала бы. Во всяком случае, она вырвала принцессу из своего сердца. Она радовалась отъезду Елизаветы и не волновалась, увидятся ли они снова.

Я прошла к главным воротам, чтобы проститься с принцессой. Елизавета нарядилась в строгое черно-белое платье — наряд протестантки. Ведь ей предстояло ехать через Лондон, и она надеялась, что у кого-то из жителей города хватит смелости повернуть голову в ее сторону и выкрикнуть приветствие. Поскольку короля Филиппа уже не было рядом, забраться в седло ей помогал парнишка-конюх. Увидев меня, Елизавета заговорщицки подмигнула.

— Бьюсь об заклад, ты бы сейчас предпочла поехать со мной, — насмешливо сказала она. — Не думаю, что тебя ждет веселое Рождество. Унылое настроение заразно, как болезнь. По-моему, ты уже заразилась.

— Я не брошу королеву лишь потому, что радость в ее жизни сменилась печалью, — ответила я.

— И ты думаешь, твой жених согласится тебя ждать? — поддразнивала меня Елизавета.

— Он пишет, что согласен, — торопливо ответила я.

Видя, как любовь к мужу разрушает королеву, я все реже думала о собственном замужестве. Но говорить об этом Елизавете я не стала.

— Мой жених знает: мы сможем пожениться не раньше, чем королева отпустит меня со службы.

— Ну, что ж, служи, шутиха Ханна. А надумаешь ко мне в гости — милости просим в любое время.

— Благодарю вас, ваше высочество, — ответила я, обрадованная этим приглашением.

Как бы ни вела себя Елизавета, но не мне одной было трудно сопротивляться ее обаянию. На фоне нынешнего двора, погруженного королевой в сумрак, она оставалась веселым лучиком, а ее улыбка заставляла думать о страданиях королевы как о затянувшемся спектакле, который Мария играла для самой себя.

— И смотри, чтобы не было слишком поздно, — с напускной серьезностью предупредила Елизавета.

— Слишком поздно… для чего? — спросила я, подходя ближе к ее лошади.

— Когда я стану королевой, все они наперегонки бросятся служить мне. Думаю, тебе захочется оказаться впереди, а не в хвосте.

— Вам придется ждать годы.

Елизавета упрямо замотала головой. В это прохладное осеннее утро она была на редкость самоуверенна.

— А я так не думаю, моя дорогая шутиха. Королева — женщина слабая, а теперь еще и глубоко несчастная. Думаешь, король Филипп при первой же возможности примчится к ней и зачнет нового наследника? Нет. А в его отсутствие моя сестрица просто сойдет на нет от горя. И когда это случится, они бросятся ко мне и найдут меня за чтением Библии. И я им скажу. — Она задумалась. — Слушай, а что моя сестра собиралась говорить, узнав, что стала королевой?

Я живо помнила те дни. Тогда Мария сияла от счастья. Она намеревалась быть королевой-девственницей, она обещала восстановить в Англии порядки времен правления ее матери и повернуть страну к истинной вере и счастью.

— Она хотела сказать: «Нам было явлено чудо Божьего промысла». Но тогда Марии подсказали, что трон просто так ей никто не отдаст, и ей придется повоевать за свое право быть королевой.

— Мне нравится, — подхватила Елизавета. — Пожалуй, я так и скажу: «Нам было явлено чудо Божьего промысла». Когда это произойдет, ты ведь будешь рядом со мной? Да, Ханна?

Я оглянулась — нет ли поблизости чужих ушей, но Елизавета знала, что нас никто не подслушивает. Она никогда не шла на риск. Ее друзья нередко кончали свою жизнь в Тауэре, но принцесса выскользнула даже оттуда.

Маленькая кавалькада была готова тронуться в путь. Елизавета посмотрела на меня и улыбнулась из-под широких полей своей бархатной шляпы.

— Приезжай ко мне поскорее.

— Если смогу, приеду. Храни вас Господь, ваше высочество.

Она нагнулась и потрепала меня по руке.

— Я буду ждать, — сказала Елизавета, и в ее глазах заплясали озорные искорки. — Я выживу и доживу.

Король Филипп писал Марии часто, но его письма никогда не были ответами на ее нежные любовные послания и просьбы поскорее вернуться к ней. Его письма были краткими, деловыми и больше напоминали распоряжения жене по ведению дел в королевстве. Филипп упорно не отзывался на ее мольбы поскорее вернуться домой; он даже не сообщал, когда вернется, и не позволял ей приехать к нему. Поначалу в его письмах еще ощущалась теплота. Филипп убеждал Марию подыскать себе какие-нибудь занятия, отвлекающие ее от тягостных дум, и не вздыхать о разлуке, а с надеждой смотреть в будущее, когда они вновь окажутся вместе. Но затем он просто устал. Письма Марии приходили к нему ежедневно, и в каждом — мольбы и требования поскорее вернуться; в каждом — подробные описания ее страданий и предостережения, что она может не пережить разлуку. Филипп был глух к ее мольбам. Он писал все суше. Его письма превратились в распоряжения государственному совету, как надлежит решить то или иное дело. Королеве не оставалось ничего иного, как приходить на заседания совета с очередным его письмом в руках и передавать своим советникам приказы человека, который был королем лишь номинально. Она была вынуждена подкреплять его приказы своей властью и говорить, что целиком согласна с ними. Советники встречали королеву довольно холодно. Им надоело видеть ее вечно покрасневшие глаза. Они открыто сомневались в том, что испанский принц, занятый собственными войнами, помнил и радел об интересах Англии. Единственным другом и спутником королевы был кардинал Поул. Однако он слишком долго пробыл в изгнании и слишком подозрительно относился к англичанам. Рядом с ним Мария и сама ощущала себя королевой в изгнании, окруженной не любящими подданными, а коварными врагами.

В один из октябрьских дней, перед обедом, мне зачем-то понадобилась Джейн Дормер. Не найдя ее в привычных местах, я решила заглянуть в часовню, поскольку знала ее обыкновение бывать там чаще положенного. К своему удивлению, я увидела там не Джейн, а Уилла Соммерса. Он стоял на коленях перед статуей Девы Марии, готовясь поставить свечку. В другой руке у него был зажат остроконечный шутовской колпак с колокольчиком. Пальцы шута обхватили колокольчик, чтобы тот не нарушил тишину часовни.

Уилл никогда не казался мне особо набожным. Я тихо отошла и встала в дверях. Я видела, как Уилл отвесил низкий поклон, а затем перекрестился. Тяжело вздохнув, он встал и побрел к выходу: ссутулившийся и выглядящий старше своих тридцати пяти лет.

— Уилл, — тихо позвала я.

— А, это ты, дитя мое, — вздохнул он.

На его губах тут же появилась приветливая улыбка, но глаза оставались мрачными.

— У тебя что-то случилось?

— Я молился не за себя, — торопливо ответил он.

— Тогда за кого?

Шут огляделся по сторонам. Кроме нас, в часовне не было никого. Он повел меня к скамье. Мы сели.

— Ханна, как, по-твоему, ты можешь повлиять на ее величество? — вдруг спросил он.

Мне оставалось лишь горестно покачать головой.

— Увы. Сейчас она слушает лишь кардинала Поула и выполняет то, что пишет ей король. Но прежде всего, она слушает собственную совесть.

— А если бы ты поговорила с ней не от себя, а от имени своего дара, она бы тебя послушала?

— Может, и послушала бы, — осторожно ответила я. — Но ты же знаешь, Уилл, мне не дано управлять своим даром.

— Но можно притвориться, — подсказал шут.

Я вздрогнула.

— Это священный дар! И притворяться — явное богохульство!

— Дитя мое, я бы ни за что не стал тебя просить, но больше некого. Недавно по обвинению в ереси схватили троих священнослужителей. Скорее всего, их признают виновными и сожгут. Вот имена этих несчастных: архиепископ Кранмер, епископ Латимер и епископ Ридли.

Я ждала его дальнейших слов.

— Королева не может сжечь достойных людей, которых церковь ее отца сделала епископами, — непривычно суровым тоном произнес Уилл. — Этого не должно произойти.

Шут посмотрел на меня, затем обнял за плечи и шепотом продолжил:

— Скажи ей, что у тебя было видение. Скажи: ты видела, что этих людей нужно пощадить, заменив казнь изгнанием. Ханна, это очень серьезно. Если люди Боннера сожгут их, многие, кто еще сочувствует королеве, станут ее врагами. Все они — достойные, уважаемые люди. Ее отец сам назначал их епископами. Они не изменили своей вере и не виноваты, что мир вокруг них поменялся. Они не должны погибнуть по приказу королевы, иначе она покроет себя вечным позором. Грядущие поколения будут вспоминать о ней, прежде всего, как о королеве, дерзнувшей сжечь епископов.

— Мне страшно это делать, — призналась я. — Получается, я обманываю Бога и королеву.

— Если ты согласишься, я поддержу тебя во всем, — пообещал шут. — Я тебе помогу. Мы придумаем какой-нибудь ловкий ход.

— Ты сам учил меня никогда не встревать в королевские дела, — напомнила я ему. — Ты сам говорил мне, чтобы я не пыталась менять разум короля. Отец Марии обезглавил двух жен, не говоря уже о епископах, однако ты не попытался его остановить.

— Уверен, он запомнится как король-женоубийца, — предсказал Уилл. — А все по-настоящему хорошее, вся его смелость и верность Англии, — это забудется. Люди забудут, что Генрих VIII принес стране мир и процветание. А ведь это он сделал Англию страной, которую мы любим. Зато потомки вспомнят, что у него было шесть жен, двух из которых он обезглавил.

— Королеве сейчас очень тяжело, — нашла я не очень убедительный довод.

— Дитя мое, правителям никогда не бывает легко. Интересно, Мария задумывается о том, как она будет выглядеть в глазах потомков? Боюсь, и она запомнится тем, что при ней в стране случались наводнения, свирепствовал голод и бушевал огонь костров инквизиции. Ее запомнят не спасительницей Англии, а проклятием страны.

— Она не станет меня слушать…

— Она должна к тебе прислушаться, — напирал Уилл. — Или она хочет, чтобы потомки ее презирали и не верили, будто она искренне желала блага для страны? Зато люди будут считать, что благо Англии принесла Елизавета. Или даже Мария Стюарт. Или кто-то еще.

— Королева лишь следует голосу своей совести, — пыталась защищать королеву я.

— А здесь ей нужно последовать голосу своего сердца, — возразил Уилл. — Ее сердце куда нежнее и милосерднее. А ее совесть нынче — плохой советчик. Если ты по-настоящему любишь королеву, ты поговоришь с нею.

Я встала со скамьи. У меня дрожали колени.

— Уилл, я боюсь, — таким же дрожащим голосом призналась я. — Я очень боюсь. Ты сам видел, что с нею было летом, когда я заговорила о жестокостях… Пойми, она может начать подозревать и меня. И тогда люди Боннера начнут допытываться, откуда я родом и кто моя семья…

— Я просил Джейн Дормер поговорить с королевой. Она отказалась. Остаешься ты. Больше мне не к кому обратиться. Не к кардиналу же Поулу! — грустно усмехнулся шут.

Я чувствовала все отчаяние Уилла. Моя совесть говорила, что он прав и я, вопреки страхам, должна поговорить с королевой.

— Ладно, я поговорю с ней, — вырвалось у меня. — Но я не буду ей лгать насчет видений. Скажу, что просто узнала об аресте этих священников.

Он взял меня за руку. У меня дрожали пальцы.

— Дитя мое, неужели ты так боишься?

Я взглянула на него и увидела, что мы оба боимся. Королева превратила Англию в страну, где любое слово, любой незначительный поступок могли стоить людям жизни. Люди начинали бояться собственной тени. На рыночных площадях вместо веселых представлений лицедеев теперь полыхали костры, сложенные из сырых дров, которые отчаянно дымили и долго не желали разгораться.

— Да, Уилл. Я очень боюсь, — призналась я, проводя рукой по щеке. — Я всю жизнь убегала от этого страха. А получается, бежала прямо к нему.

Тем же вечером я решилась поговорить с королевой, избрав время перед отходом ко сну. Мария молилась, стоя на своей скамеечке в углу спальни. Я опустилась на колени рядом с нею, но вместо молитвы обдумывала разговор и искала наиболее убедительные доводы. Королева провела на коленях целый час. Взглянув на нее украдкой, я увидела, что лицо Марии обращено к статуе распятого Христа, а по щекам текут слезы.

Наконец она поднялась с колен и уселась перед камином. Я вытащила из углей кочергу, смахнула пепел и опустила ее в кувшин с элем, чтобы подогреть напиток. Когда я подала ей кружку, пальцы королевы были нестерпимо холодными.

— Ваше величество, можно мне у вас спросить? — начала я.

Мария повернулась ко мне. Мне показалась, что она смотрит на меня откуда-то издали.

— Чего тебе, Ханна?

— За все годы службы я вас никогда ни о чем не просила.

— Верно, — слегка нахмурившись, ответила королева. — И чего же ты хочешь теперь?

— Ваше величество, я случайно узнала, что в тюрьме содержатся трое добропорядочных людей, обвиненных в ереси. Это епископ Латимер, епископ Ридли и архиепископ Кранмер.