Королевский двор Франции в эпоху Возрождения - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Владимир Владимирович Шишкин (Глава V. Институт королевского двора в конце XVI в.) #6

Глава V. Институт королевского двора в конце XVI в.

§ 1. Воссоздание французского двора при Генрихе IV

1.1. Военный двор в 1589–1594 гг.

Исследования Н. Ле Ру показали, что структура двора Генриха IV мало отличалась от двора Генриха III, поскольку была полностью сохранена; главные посты в доме короля удержали прежние владельцы должностей; наконец, практически никто из руководителей наваррского двора не занял сколько-нибудь существенной должности при французском дворе, хотя был инкорпорирован в иные структуры. Правда, от первого камер-юнкера — д'Эпернона и гардеробмейстера — Бельгарда, фаворитов прежнего короля, потребовали отказаться от совмещения должностей, но фактически они не покидали свиту Генриха IV[1329].

При этом Н. Ле Ру упускает из внимания судьбу двух главных — коронных по статусу куриальных должностей — Главного распорядителя и двора и Главного камергера, закрепленных за Гизами. В 1588 г., после убийства своего отца, Главным распорядителем стал 17-летний старший сын герцога де Гиза, Шарль Лотарингский (1571–1640), наследственный держатель должности, активный сторонник Лиги и претендент на трон. В 1594 г., во время восстановления двора, Генрих IV заставил его отказаться от этого поста в пользу губернаторства в Провансе и должности Адмирала Левантийских морей[1330]. Его место занял принц крови, двоюродный брат короля граф Суассонский, Шарль де Бурбон (1566–1612), навсегда заложив традицию обладания этим ключевым постом только французскими принцами крови[1331].

В 1589 г., в силу открытого неповиновения Главного камергера герцога Шарля Майеннского, провозгласившего себя Генеральным наместником государства и короны Франции, Генрих III потребовал от Парижского парламента в Туре лишить его коронной должности, передав ее принцу крови Валуа, Генриху Орлеанскому, герцогу де Лонгвилю, своему стороннику, который сохранил ее при новом короле (до 1551 г. эта должность уже исполнялась Лонгвиль-Орлеанскими). Однако после смерти герцога де Лонгвиля (1595), в знак примирения с Гизами, Генрих IV вернул пост Главного камергера в семью Майенна, восстановив в должности сначала его самого, а чуть позже утвердив ее в пользу его сына Генриха Лотарингского, герцога д'Эгийона (1578–1621)[1332]. Вообще, потомки руководителей Лиги, за редким исключением, никогда не занимали ключевых постов при дворе первых Бурбонов[1333].

Недавняя защита докторской диссертации Л. Мартышевой в Парижском университете — Сорбонна IV (2018), посвященная роли католического духовенства в восшествии на трон Генриха IV, показала также значительный вклад французских епископов первого эшелона, в том числе из числа бывших придворных Генриха III и Екатерины Медичи, в процесс легитимизации нового монарха. Л. Мартышева подчеркнула, что высшее духовенство рассматривало монархию как «коллективное творение», а свою роль как — духовное обязательство перед Францией[1334]. Главным раздатчиком милостыни, после отказа от должности Жака Амио, стал (1591) архиепископ Буржский, Рено де Бом де Санблансе (Renaud de Baune de Semblançay), родственник мадам де Сов, придворной дамы Екатерины Медичи, а его заместителем — Никола Фюме, епископ Бове, служивший при Генрихе III Первым раздатчиком. Оба руководителя придворных церкви и капеллы в 1580-х гг. — епископ Лангрский Пьер де Гонди, и Франсуа де Ларошфуко-Рандан, также сохранили свои места и помогали восстанавливать церковный двор[1335]. Архиепископ Буржский также руководил церемонией отречения короля от протестантизма в Сен-Дени в июле 1593 г.

Таким образом, Генрих IV полностью выполнил заветы своего предшественника, который на смертном одре просил его принять его двор и вернуться в католичество; как писал канцлер Шеверни, Генрих III «приказал всем принцам, главным коронным чинам, военным и служащим своего дома признать его [Генриха Наваррского] действительным и законным наследником короны и служить ему как своему преемнику»[1336]. Процесс организации преемственности дворов Генрих IV начал осуществлять уже через день после кончины своего шурина: 4 августа 1589 г. в военном лагере Сен-Клу он выпустил Декларацию о своем восшествии на трон, которую подписали и заверили все служащие двора Генриха III: первые подписи поставили Главный камергер герцог де Лонгвиль, ординарный камер-юнкер и капитан дворянской сотни дома короля д'Анженн-Рамбуйе, капитаны лейб-гвардии Шатовье, Клермон и Ману, Главный Прево дю Плесси-Ришелье[1337]. Тем самым новый король не только подтверждал принцип несменяемости должностей, заложенный Валуа, но также обеспечивал себе легитимность в глазах главного института власти королевства. Швейцарская сотня влилась в военное окружение Генриха IV и позднее хорошо себя зарекомендовала в сражениях с Лигой. Отряд Сорока Пяти был распущен.

Двор Генриха IV в 1589–1594 гг. представлял собой военный лагерь, состоявший из дворян-капитанов и дворян-солдат обеих религий, при численном превосходстве католиков. Видимо, организация регулярного делопроизводства и походный секретариат был налажен только в 1591/1592 гг. Во всяком случае, именно в это время возобновил постоянную работу Королевский совет Генриха IV, первые протоколы заседаний которого появились уже в январе 1592 г., в лагере близ Руана, равно как были изданы первые акты, свидетельствующие о различных сторонах жизнедеятельности королевского окружения[1338]. Так, в этом же военном лагере в январе 1592 г. Генрих IV впервые выступил в роли посредника при сватовстве одного из своих капитанов, барона де Нефбура, будущего вице-адмирала Бретани, пожелавшего жениться на богатой вдове, мадам де Лиль-Адан, свитской даме Луизы Лотарингской. Поскольку речь шла об одном из капитанов на его службе, равно как о его родственнице по линии д'Альбре и придворной даме, то свадьба могла состояться только при одобрении короля, который лично заверял брачный контракт. Специально для этой пары в самый разгар войны Генрих IV устроил показательное бракосочетание в городе Шалоне, его временной резиденции, имитируя свадьбы знатных дворян в Лувре времен Валуа[1339].

Еще одним свидетельством того, что окружение короля было походным, стало учреждение в октябре 1592 г. новой должности — первого цирюльника короля (premier barbier du roi), который одновременно являлся его хирургом и камердинером, т. е. занимал дворянскую должность, с формальным правом юрисдикции надо всеми цирюльниками Франции[1340]. В документе речь не шла о доме короля, которого не было как такового, а только о должности при короле. Надо полагать, Пьер Ле Жандр (Pierre Le Gendre), который ее удостоился, постоянно пребывал подле Генриха IV.

Воссоздание двора и дома короля началось сразу же после вступления Генриха IV в столицу (22 марта 1594 г.): уже 11 апреля последовало решение королевского совета о выплате жалования отряду сотни почетных дворян короля под командованием сеньора де Рамбуйе, а 6 июня этого года издано иное распоряжение, регламентирующее выплату содержания служащим королевского дома, первое со времен Генриха III[1341]. В октябре специальной декларацией Генрих IV оставил в силе назначения королевских секретарей, сделанных герцогом Майеннским от имени Лиги[1342].

Выше уже говорилось, что главная резиденция Валуа — Лувр — была основательно разграблена и распродана в свое время лигерами, причем, большую часть мебели и прочих предметов материального быта вернуть не удалось. Для самого Генриха IV, этот замок, который был в свое время его тюрьмой и где он пережил самые трагические минуты в своей жизни в августе 1572 г., имел глубоко символическое значение. В течение полувека Лувр олицетворял французскую монархию, и первый Бурбон, не упускающий ни одного случая демонстрации преемственности с прежней династией, просто не имел иного выбора. К тому же церемониальное пространство замка позволяло вмещать и организовывать значительное количество куриальных служащих. Генрих IV сумел восстановить в Лувре дворцовую церковь своего предшественника, разыскав и выкупив принадлежавшую ей утварь, благодаря чему была налажена служба Главного раздатчика милостыни Франции архиепископа Буржского: впервые с мая 1588 г. возобновились мессы и вечерни[1343].

Таким образом, двор Франции при первом Бурбоне весной 1594 г. вновь обрел свое привычное местоположение и был структурно организован, как и двор Валуа. Надо полагать, руководители куриальных служб, дворяне прежнего короля, приступили к восстановлению разрушенного войной ежедневного порядка. Оставление их на прежних должностях, помимо соблюдения их наследственного права, наверняка носило также практический характер, поскольку все они были носителями правил, принятых при дворах королей Франции. Однако Генрих IV — «король-стоик», по выражению Д. Крузе, никак не напоминал церемонных Валуа, скорее, был их антиподом по форме и образу мыслей. Ренессансный двор исчез вместе с его прежними монархами.

1.2. Регламентация придворной жизни 1590-х гг.

Судя по Положению о служащих дома Генриха IV, штатный состав окончательно устоялся только к 1596–1597 гг., когда закончились основные сражения с Лигой и гражданская война близилась к завершению. Еще в 1593 г. королевская декларация даровала прощение всем дворянам, присоединившимся к Гизам, начиная с 1585 г.[1344]. Военные капитаны, руководители подразделений, вернулись ко двору и приступили к своим куриальным обязанностям. С середины 1590-х гг. разорившееся и значительно обедневшее из-за войн и экономических катаклизмов французское дворянство также начало съезжаться ко двору нового короля в поисках службы или с просьбами о восстановлении в прежних должностях. Собравшаяся в ноябре 1596 г. Ассамблея нотаблей вместе с тем констатировала печальное положение королевских финансов: доходы короны Франции не превышали показатель 1588 г., 30 млн. т.л. В таких обстоятельствах королю было рекомендовано сократить расходы на содержание двора[1345].

Однако сделать это было весьма непросто, поскольку с восшествием на престол первого Бурбона королевская семья пополнилась многочисленными родственниками этой фамилии, в одночасье ставшими принцами крови, окружение которых также стало частью двора: принцы де Конде и Конти, герцоги де Монпансье, графы Суассонские и Сен-Поль. Наконец, на королевском содержании частично находились представители семьи Валуа, дворы Луизы Лотарингской и королевы Маргариты. Служащие прежних дворов, не получившие окончательного расчета после смерти Генриха III, Екатерины Медичи и Франсуа Анжуйского, равно как их наследники также предъявили свои прошения о пенсиях или восстановлении в должностных правах. Учитывая все обстоятельства, в 1597–1599 гг. Генрих IV предпринял довольно радикальную куриальную реформу.

13 апреля 1597 г. он издал Ордонанс, придав, таким образом, максимальную публичность своему решению, целью которого было «прекращение беспорядков и путаницы, которая имеет место в доме Его Величества, по причине большого числа служащих, в нем пребывающих, и служивших еще покойным королям, его предшественникам, равно как королевам, а также служащих, пребывающих на службе с момента наследования короны Его Величеством». Во-первых, исключалось замещение должностей в случае смерти владельца или отказа от должности в силу каких-либо обстоятельств. Государственным секретарям Франции запрещалось удовлетворять прошения о восстановлении пенсий или подтверждать финансовые обязательства предыдущих королей.

Руководителям двора, включая «Главного распорядителя, Главного раздатчика милостыни, Главного камергера, Первого камер-юнкера, Гардеробмейстера, Первого гофмейстера и других главных должностных лиц», отныне нельзя было «получать и принимать какие-либо денежные суммы и письменно удостоверять какие-либо назначения», вплоть до особого распоряжения короля[1346]. Таким образом, Генрих IV попытался прекратить торговлю и спекуляцию должностями, очевидно, процветающую при дворе, равно как минимизировать расходы на ежегодное содержание своих служащих. Вместе с тем король замыкал на себя отчисления за занятия должностей или лично решал, кто именно будет ему служить, тем самым повторяя опыт Генриха III и Регламент 1585 г.

Положение о доме Генриха IV также свидетельствует о сокращении расходов на содержание двора: самая активная, многочисленная и беспокойная для двора Валуа группа придворных — камергеры и камер-юнкеры — была выведена за штат двора в 1590-е гг., представляя собой только почетное звание. Надо отметить, во время военных действий король начал практиковать раздачу почетных должностей при своей персоне, которые не были обеспечены ни реальными функциями, ни денежным содержанием и являлись знаком благоволения или военно-политического компромисса. Так, например, в РНБ сохранился документ, об условиях сдачи города-крепости Нуайона, от 7 октября 1594 г., находящегося в руках Лиги: губернатору, некоему сеньору де Клюзо, помимо значительной суммы наличных денег и аббатства Сен-Элуа, «даровалась должность королевского камергера»[1347]. Покупая, таким образом, своих противников и раздаривая почетные должности, Генрих IV, видимо, значительно их обесценил, превращая в пустую синекуру. Правда, необходимо отметить важное почетное сопровождение этих придворных постов: они давали право пребывания при дворе, участия в церемониях и право столования.

Часть придворных должностей, согласно специальной записи в Положении о доме короля, также не оплачивалась (sans gages), хотя их держатели пользовались всеми привилегиями служащих дома короля и значились в штатном расписании: речь идет как минимум о гофмейстерах, квартирмейстерах и королевских секретарях[1348]. Лица, занимавшие эти посты, могли рассчитывать только на разовое королевское благоволение, регулярное столование и доходы со своих земельных владений или рент (если таковые были). Правда, практиковалось и совмещение должностей, а в случае с королевскими секретарями также были возможны регулярные выплаты по линии канцлера Франции. Однако подобное примирение с длительной практикой неоплачиваемых должностей говорит о серьезных материальных проблемах как самого короля, так и его почетного окружения.

28 мая 1599 г., уже после завершения сорокалетних Религиозных войн, издания Нантского эдикта и окончания войны с Испанией, Генрих IV пересмотрел некоторые положения своего Ордонанса 1597 г., в пользу просителей. Видимо, это было связано как с упорядочением положения в штате королевского дома, появлением дополнительных финансовых возможностей короны, так и с продолжающимися требованиями дворянства по поводу наследования куриальных должностей. В Генеральном положении о служащих дома короля уже было декларировано (подтверждено) право передачи должности в случае смерти ее владельца или его желания покинуть королевскую службу, в пользу сына или племянника — то, что практиковало при дворе Валуа, при условии, что эта служба длилась более 20 лет. В ином случае семья теряла куриальный пост. Также Генрих IV дополнительно подтвердил все привилегии прежним членам домов семьи Валуа, которые еще не были охвачены королевским вниманием: Елизаветы Австрийской, ее покойной дочери Марии-Елизаветы, и Маргариты Французской, герцогини Савойской. Речь шла о «привилегиях, льготах, освобождении от налогов и прочих иммунитетах, предоставленных эдиктами и ордонансами Его Величества и королей, его предшественников, равно как о пенсиях, которые выплачивались в виду вдовства, при условии предоставления действительного и убедительного свидетельства о том, что их мужья выполняли обязанности в названных домах»[1349]. Очевидна очередная демонстрация политики преемственности и единства королевской семьи, незыблемость принципа исполнения обязательств королей.

Одно важное положение было зафиксировано в документе 1599 г.: Генрих IV считал себя свободным от обязательств перед бывшими придворными или служащими Генриха III, в случае, «если они были удалены или лишены своих должностей еще при жизни покойного короля»[1350]. По сути, речь шла о сторонниках Лиги, которые получили прощение от нового короля, но не право служить ему при дворе. Таким образом, Генрих IV полностью следовал по стопам своего предшественника и показывал, что действует полностью согласно его Регламентам, исключающим службу у двух суверенов сразу, в прошлом и настоящем, равно как не прощающим предательство интересов государя. Заговор маршала Бирона, последовавший уже в 1602 г., можно рассматривать как отклик на такое решение короля.

Несмотря на все меры по уменьшению числа служащих и пенсионеров двора, отсутствие полноценного дамского двора[1351], двор Генриха IV был гораздо больше двора Генриха III и постоянно рос численно и организационно. Собственно, новый король продолжал политику предшественников и был заинтересован в привлечении всех лояльных дворян ко двору, особенно тех, кто поддержал его в борьбе за корону. Постепенно все они охватывались королевским вниманием, поскольку благосостояние французской короны увеличивалось из года в год: к концу царствования реальные финансовые возможности Генриха IV на четверть превышали аналогичные последнего Валуа в 1574 г.[1352] Соответственно, траты двора, особенно в 1600-е гг. были несоизмеримы с тратами последних Валуа. Генрих IV, верный своей примирительной политике, вместе с тем стремился, и это очевидно, сделать свой межконфессиональный двор средоточием дворянской службы, максимально занять обязанностями массу придворных, с целью гарантии религиозно-политического согласия. Новый король стал практиковать для своих служащих не четырехмесячные, а трехмесячные дежурные смены-кварталы, чем увеличивал число занятых персон[1353].

Специально для представителей протестантской религии, а также для гасконцев, жителей Юга-Запада Франции и его подданных Наваррского королевства Генрих IV резко расширил границы своего военного дома за счет учреждения отрядов легкой кавалерии (chevaux légers) в 1592 г., и карабинеров в 1600 г. (с 1622 г. — мушкетеры)[1354]. Эти отряды начали оформляться уже в ходе гражданских войн и явились их прямым отзвуком. Таким образом, у короля был при себе дополнительный военный контингент из двухсот человек, проверенный в боях за его корону и готовый принимать участие в военных действиях. В то же время Генрих IV не стал отказываться от услуг швейцарской гвардии, хорошо проявившей себя в критической ситуации 1580–1590-х гг. XVI в., подтвердив в 1602 г. все ее привилегии, дарованные прежними королями[1355]. В условиях постоянных покушений на жизнь короля — бывшего гугенотского лидера, распространенностью идей тираноубийства, усиление военного дома было также связано с безопасностью монарха и членов его семьи, хотя в итоге не уберегло Генриха IV от насильственной смерти в 1610 г.[1356].

Таким образом, первому Бурбону в условиях затухания гражданских войн удалось восстановить королевский двор по образу и подобию двора его предшественников и продемонстрировать общую политику институциональной преемственности. Однако если для Валуа двор был средством замирения противостоящих лагерей и война между французами воспринималась как нечто противоестественное, то двор Генриха IV сам явился порождением войны, и с трудом приспосабливался к мирной жизни. Массовые дуэли и ссоры при дворе, о которых писал Л'Этуаль в 1600-е гг., были во многом следствием религиозных войн, во время которых выросло 23 поколения, никогда не живших в мирное время.

Еще одна черта отличала двор Бурбонов от двора Валуа: отсутствие строгого церемониала, и, соответственно театральности вместе с религиозным мистицизмом. С одной стороны, король разрывался между необходимостью поддерживать церемониальное начало и своей неспособностью его поддерживать. С другой, он не мог себе позволить исполнение церемониальной части Регламентов Генриха III, которые в свое время оттолкнули значительную часть дворян от монарха и вызвали куриальный кризис. Генрих IV не настаивал на строгом соблюдении дворянством этикета, которым тяготился сам, в результате чего его двор, несмотря на свою многочисленность, выглядел скромнее и проще. Побывавшая на первом балу в Лувре по случаю заключения мира с Испанией (1598), мадам де Симье, придворная дама Луизы Лотарингской, произнесла: «Я видела короля, но не увидела Его Величества»[1357]. Огромные толпы дворян в хаотичном порядке снова теснились вокруг короля, что отмечали иностранные послы[1358]. Исследователи даже обратили внимание на то, что изысканный и вычурный ренессансный язык времен Валуа уступил место лексически более бедному, урбанизированному и общераспространенному языку на рубеже XVI и XVII вв.[1359].

Добившись превращения двора в символ дворянского единства и национального суверенитета, Генрих IV, как настоящий рациональный монарх нарождающегося Нового времени — экономный, рассматривавший свой двор как исключительно функциональное учреждение, намеренно отдал церемониальные бразды в руки женщин, которые его окружали в 1600-е гг. и которых он использовал в своих целях, прежде всего, своей жене Марии Медичи и ее главному церемониальному консультанту — королеве Маргарите.

Король стал сознательно привлекать свою первую жену ко всем официальным церемониям, подчеркивая тем самым единство и величие королевской семьи и власти. Нужно отметить, что Генриху IV в наследство достался чужой двор, сформированный организационно и социально монархами из иной семьи, с многолетней традицией служения семье Валуа, двор, который рассматривал Бурбонов только частью этого двора, несмотря на их статус принцев крови. Генрих IV не мог и не пытался соблюдать личные принципы куриальной службы своих придворных, которые поддерживали короли Валуа, настаивая только на политической лояльности короне и верности в отношении персоны монарха. Идеальный двор не был самоцелью первого Бурбона. Оставшись единственным политическим лидером во Франции, свой двор он рассматривал только как рациональный элемент монархии, главная задача которой заключалась в осуществлении функции политического контроля за куриальной активностью. Своих жен он использовал как средство этого контроля, вменив им разные обязанности. Маргарита де Валуа была идеальной фигурой, которая требовалась Генриху IV для поддержания нового порядка, а ее двор, по сути, никогда не распадавшийся, быстро стал культурным центром большого двора.

Таким образом, в начале XVII в. во главе женского двора Франции оказались две королевы, Мария Медичи и Маргарита де Валуа; по иронии судьбы первая была настоящей, а вторая бывшей женой короля. Мария Медичи сначала ревниво отнеслась к появлению Маргариты, чем даже вызвала гнев и раздражение короля. Так, со слов Таллемана де Рео, «Генрих IV…навещал королеву Маргариту и всякий раз ворчал, что королева-мать (Мария Медичи) де недостаточно далеко вышла ей навстречу при первом посещении»[1360]. Однако очень скоро положение изменилось, ибо мудрая Маргарита оказалась незаменимым советником по части организации и регламентации придворной жизни, принятой при дворе Валуа. Живым воплощением последнего являлось также окружение прежней жены Генриха IV, прибывшее в Париж вслед за своей госпожой и расположившееся в ее новой резиденции — дворце Санских архиепископов на правом берегу Сены, напротив Лувра. С 1605 г. Маргарита регулярно консультировала царствующую королеву по различным организационным и церемониальным вопросам внутренней куриальной жизни, а затем стала ее политическим советником[1361]. Несомненно, ее приезд в Париж повлек за собой оживление придворного церемониала и его восстановление по образцу Валуа как минимум при дамском дворе, равно как в отношении мероприятий государственного масштаба. Маргарита постоянно устраивала в своем особняке разного рода представительские мероприятия, балы и приемы, равно как принимала участие в организации куриальных празднеств. Так, прием в январе 1609 г. был организован ею с большим размахом, совершенно в духе двора Валуа; Л'Этуаль писал, в частности: «Их Величествам [Генриху IV и Марии Медичи] было предложено великолепное и роскошное угощение, которое распорядилась приготовить названная дама [Маргарита] (и которое, как говорили, обошлось ей в четыре тысячи экю) […]. Только в шесть часов утра король и королева покинули ее отель»[1362]. В 1612 г. Мария Медичи, уже регентша, попросила ее подготовить праздник в честь приема испанского посла Пастраны, прибывшего на переговоры об «испанских браках» Людовика XIII и Елизаветы Французской[1363].

§ 2. Двор в зеркале критики

Королевский двор с его центральной ролью в системе власти и управления, институт, претендующий на право формировать ключевые ценности общественной жизни, встречал не только религиозно-политическое, но также интеллектуальное сопротивление своей экспансии. Начиная со второй половины XIV в., времени появления анонимного трактата «Сновидения садовника», во французской литературе формируется настоящее антикуриальное направление, представленное сочинениями Алена Шартье «О куриальной жизни/De vita curiali» (ок. 1427), Жана де Бюэя, «Жовансель/Le Jovancel» (1466), балладами Эсташа Дешана, и др.[1364].

XVI столетие породило не менее многочисленные и не менее разножанровые антикуриальные произведения: на фоне растущей италофобии Филибер де Вьенн написал ответ «Придворному» Кастильоне, озаглавив его «Философ двора/Philosophe de Court» (1547), и подчеркнув, что двор не может претендовать на высший арбитраж в деле формирования образцового поведения и нравов, поскольку сам зачастую демонстрирует противоположные примеры. Популярностью пользовался и французский перевод (1542) книги испанского автора Антонио де Гевары «Презрение двора/Menosprecio de corte», где он предостерегал придворных отдавать свою свободу двору в обмен на «сомнительное божество», куриальную службу. Наверняка, появление «Добровольного рабства» Этьена де Ла Боэси в 1563 г., и взлет тираноборческих идей во Франции во время Религиозных войн были хорошо подготовлены предыдущей литературной, антикуриальной традицией[1365].

Одним из ярких обличительных жанров второй половины XVI стали публицистические произведения, и в особенности, памфлеты, чему посвящена недавняя книга Т. Деббажи-Барановой[1366]. На одном из них — анонимном «Сатирическом разводе» — мы остановимся подробнее, поскольку он был полностью посвящен критике двора Валуа-Бурбонов, посредством обличения его основных акторов, Генриха IV и Маргариты де Валуа, где антикуриальные идеи плотно сплелись с тираноборческими. Подобная тенденция уже проявляла себя в сочинениях гугенотского публициста Франсуа Отмана, однако «Сатирический развод» стал ее самым известным воплощением[1367]. Появление этого памфлета, видимо, случилось в 1607 г., и поначалу прошло для французского общества незамеченным. Однако в последующее время он получил большое распространение, на фоне антимонархических настроений времен Просвещения, а в XIX столетии стал восприниматься как один из самых достоверных источников о жизни и нравах двора второй половины XVI в.

«Сатирический развод» также положил начало возникновению «черной легенды» о главной отрицательной героине памфлета — Маргарите де Валуа, первой жене Генриха IV, и стал причиной удивительной живучести этой легенды[1368]. До недавнего времени в специальной и популярной литературе образ Маргариты прочно ассоциировался с образом второй Мессалины, распущенной венценосной дамы, бездумно прожигающей свою бесполезную жизнь и оставшейся в истории только благодаря своим любовным похождениям[1369]. Развенчивать многовековые мифы и устоявшиеся историографические клише довольно сложно, особенно если в их основе лежат талантливо сфабрикованные псевдобиографии героев, написанные еще при их жизни, каковым является «Сатирический развод»[1370]. Более того, мы с уверенностью можем назвать его самым ярким антикуриальным памфлетом, венчающим всю средневековую и ренессансную традицию, нацеленную на борьбу с монархической тиранией и королевским произволом. Ведь его главные антигерои — королева Маргарита и Генрих IV, которые держали королевский двор, созданный по их образу и подобию.

Исследователи предыдущего времени так и не смогли ответить на вопрос о подлинном авторе этого сочинения. Вопрос об авторстве приниципиально важен, поскольку позволяет понять, чьи интересы представлял сочинитель памфлета и чьи настроения выражал, в какой мере он был связан с двором и оппозиционными общественными группами. В какой-то момент большинство историков и литературоведов согласилось с тем, что памфлет вышел из-под пера известного гугенотского историка, писателя и поэта Теодора-Агриппы д'Обинье (1552–1630), создателя едких религиозно-политических произведений, и «Сатирический развод» в XIX в. был включен в его собрание сочинений[1371]. Однако почти одновременно появились сомнения в его авторстве[1372], поскольку этот памфлет весьма отличался от всего, что было им написано ранее; также оставался открытым вопрос: что же побудило этого талантливого гугенота-писателя выбрать своей мишенью королеву Маргариту? Очевидно, что причиной не могла быть она сама, поскольку к моменту написания этого сочинения д'Обинье не видел королеву больше двадцати лет: с 1583 по 1605 гг. Маргарита де Валуа постоянно жила в Гаскони и Оверни, будучи политической изгнанницей, почти забытой при дворе. И если у него были какие-то юношеские обиды на ее невнимание и насмешки по поводу его поэтических талантов, во время его пребывания при наваррском дворе в Нераке в 1570–1580-е гг., то все это он сполна отразил в своей «Всеобщей истории», которую писал, начиная с 1600 г.[1373] Конечно, сторонников версии его авторства также смущало и смущает сейчас то, что д'Обинье до конца жизни не признавал памфлет своим творением, чему никто не смог дать убедительного объяснения. Начиная с 1620-х гг. он, продолжая писать и дожив до глубокой старости, пребывал в эмиграции в протестантской Женеве, где ему ничего не угрожало. Затем, если внимательно читать строки его автобиографии, известной как «Жизнь, рассказанная его детям», и созданной как раз в Женеве, то о королеве Наваррской он говорит почти с симпатией, и, к примеру, утверждает, что спас ей жизнь в 1584 г.[1374].

Может быть поэтому, поиски иной кандидатуры на авторство памфлета не прекращались, и рядом исследователей было поддержано предположение, высказанное еще в XVII в., что «Сатирический развод» написал историк и богослов Пьер-Виктор Пальма-Кайе (1525–1610)[1375]. Более того, в Брюсселе 1878 г. вышло отдельное издание памфлета, приписываемое этому автору[1376]. По сравнению с литературными корифеями XVI в., Пальма-Кайе — не такой известный автор, бывший протестант и поэтому католик с сомнительной репутацией, но, тем не менее, оставивший заметный след во французской литературе[1377]. Однако вместе с тем весомых доказательств его авторства, и главное, мотивов, побудивших его написать памфлет, представлено не было.

Наконец, некоторые авторы предлагали в качестве сочинителя этого произведения Шарля де Валуа, графа Оверньского, будущего герцога Ангулемского (с 1619 г.), незаконного племянника Маргариты, сына Карла IX и его метрессы Марии Туше, который, как известно, имел мотивы ненавидеть свою тетку, поскольку та лишила его права на графство Овернь, раскрыла его заговор против короля Генриха IV и, по сути, обрекла на долгое (до 1616) заключение в Бастилии[1378]. Однако, герцог был публичной фигурой, и так или иначе сведения об его авторстве должны были просочиться во французское общество, хотя бы спустя время. К тому же прекрасный стиль памфлета говорит о профессиональном литераторе, к числу которых бастард Валуа явно не относился. Действительный автор этого труда не пожелал быть узнанным, видимо, по разным причинам — на наш взгляд, одна из них заключается в том, что имя его действительно было хорошо известно при дворе, и он боялся огласки и скандала.

В РНБ в Санкт-Петербурге хранится один из списков «Сатирического развода», судя по почерку, XVII в.[1379] Водяные знаки на бумаге манускрипта показывают, что она была произведена в Лондоне в 1647 или 1648 г.[1380], и мы с уверенностью можем предположить, что памфлет был востребован и получил второе рождение во времена Фронды (1648–1653), социально-политического движения против крепнущей абсолютной королевской власти. Именно в это время королевская семья во главе с королевой-регентшей Анной Австрийской, матерью юного Людовика XIV, а также правительство главного министра кардинала Мазарини были весьма уязвимы для общественной критики, а «Сатирический развод» отвечал настроениям той части французского общества, которая желала поколебать монархический авторитет. Не случайно, уже через несколько лет, в начале самостоятельного правления короля-солнца появились и первые печатные версии памфлета (Кельн, 1660 и 1663 гг.).

Даже краткий взгляд на историю изучения «Сатирического развода» говорит о том, что дискуссия о нем далека от завершения, о чем, в частности, свидетельствуют работы Э. Вьенно, в которых она вновь скрупулезно исследовала текстологические особенности памфлета и обстоятельства его появления[1381]. Эти особенности, которые, вместе с историческими фактами, которые мы можем из него извлечь, по мнению Э. Вьенно, в итоге снова убедительно указывают на авторство Т.-А. д'Обинье. Но всегда ли текстологические доказательства являются убедительными? Да, действительно, в тексте памфлета довольно много характерных и повторяющихся в других сочинениях д'Обинье литературных пассажей и лексических особенностей. Но может быть речь идет всего лишь об имитации писательского стиля и намеренном подражании д'Обинье — ведь к моменту появления памфлета он был известен как литератор? Можно предположить, что кому-то было очень удобно переадресовать авторство именно этой непримиримой и скандальной фигуре гугенотского писателя и поэта, впавшего в немилость при дворе Генриха IV. Версия Э. Вьенно, что памфлет распространялся поначалу главным образом в гугенотской среде, тоже вряд ли может убедить в том, что его автор — протестант[1382]. На деле, в самом «Сатирическом разводе» нет никаких указаний или намеков на религиозную принадлежность его автора (авторов?), а вот содержание говорит о выраженной антимонархической риторике и хорошо укладывается в жанр язвительных сочинений монархомахов[1383].

Игнорируя работы Э. Вьенно о королеве Маргарите, многие вполне известные и серьезные исследователи до сих пор рассматривают сведения, приводимые в этом сочинении, как неоспоримые факты[1384], не говоря об авторах романизированных биографий королевы[1385]. Конечно, предпринимались отдельные попытки показать, что «Сатирический развод» сыграл огромную роль в формировании «черной легенды» о королеве — в частности, это сделал американский историк Роберт Сили[1386], но вместе с тем в специальной литературе до сих пор нет однозначного утверждения, что все, что там написано — умышленная и намеренная фикция. Мы постараемся доказать это, равно как продемонстрировать антикуриальную нацеленность памфлета.

Если обратиться к сюжетам «Сатирического развода»[1387], то среди них можно выделить несколько важных направлений: наш анонимный автор (мы будем называть его так) излагает основные исторические события, которые были связаны с королевой; останавливается на подробном перечне и характеристике ее фаворитов, настоящих или мнимых; много рассуждает о ее склонности фривольности, приводя непристойные, циничные и натуралистичные описания; время от времени возвращается к теме необходимости развода как якобы главной цели повествования; наконец, намеренно очерняет членов королевской семьи Валуа-Бурбонов и их дворы.

Социально-политическая конфронтация, длившаяся на протяжении жизни двух-трех поколений французов, привела к кризису монархической власти и сформировала в конце войны ее специфический образ как тиранической. Ролан Мунье хорошо показал, что образ короля-тирана продолжал оставаться частью массового сознания французов также в начале XVII в., что в итоге привело к нескольким покушениям на Генриха IV, и одно из них завершилось успехом 14 мая 1610 г.[1388] Конечно, жанр памфлета, ставшего столь популярным во время гражданских войн, как одного из действенных средств борьбы с противниками, можно было с успехом использовать для дискредитации короля и его толерантной, примирительной политики, равно как его семьи и его двора. И хотя повествование в тексте идет от имени Генриха IV, и поэтому не обвиняет короля в тирании напрямую, хотя слово tyran фигурирует в тексте, но неожиданно, среди прочего, этот монарх сам признается в своих грехах: прелюбодеянии, постоянной похоти, способности терпеть открытые и всем известные измены своей жены, с которой он разводится по причине близкого родства, т. е. по причине «почти» инцеста[1389]. Не является ли все это вместе взятое характеристикой короля-безбожника, без конца менявшего свою религию, не способного быть достойным главой тела Франции, а значит, в какой-то мере узурпатора трона, навязавшего французам самого себя только по праву Салического закона? Читатели «Сатирического развода» после ознакомления с этой книжкой не могли не задаться вопросом: как же такой король может творить справедливость и заниматься своим королевским делом?

По логике нашего анонимного автора, Генрих Наваррский наследовал престол от семьи Валуа, с которой всегда находился в неприязненных отношениях как принц из конкурирующей фамилии, и в памфлете устами Генриха IV эта семья предстает в зловещем свете. Причем, Маргарита на деле является неотделимой частью семейства Валуа, хотя и пытается посредничать: «Уважительное отношение этой королевы, что было ей присуще, позволяло смягчать [гнев] ее братьев и ее матери, настроенных против меня»[1390]. Далее мы встречаем утверждение, что она была любовницей своих «юных братьев», а с младшим из них — герцогом Франсуа Алансонским состояла в кровосмесительных отношениях до конца жизни, чем вызывала устойчивую ненависть и ревность старшего брата — короля Генриха III[1391]. Как известно, Ветхий Завет осуждает инцест[1392], а значит, королевская семья безбожна и распутна. Автор памфлета, продолжая нагнетать атмосферу вокруг дома Валуа, ведет к тому, что изначально проституированная женщина не может быть частью тела Франции, и брошенные Маргаритой ее незаконные дети и их печальная судьба, о чем он много пишет, — тому прямое доказательство[1393]. По логике памфлета, королева не могла поступить со своими отпрысками иначе — ведь она была порочна от природы. Почему?

Потому что, далее мы читаем в «Сатирическом разводе», она происходит из порочной семьи: ее отец Генрих II (1547–1559) открыто жил с герцогиней де Валентинуа, Дианой де Пуатье, которая приворожила его колдовством, будучи старше на двадцать лет, т. е. король не принадлежал сам себе[1394]. К тому же он сам был женат на женщине низкого происхождения, итальянке Екатерине Медичи, происходившей из банкирской флорентийской семьи, ставшей известной только в XIV в. Поэтому, описывая церемониальный скандал в Неракском замке, когда Маргарита отказалась сидеть за обеденным столом с одной из дальних родственниц своего мужа, по причине ее невысокого происхождения, автор напоминает читателям, что «во Флоренции сотни лавочников являются ее прямыми родственниками в двадцатом колене»[1395]. Правда, на момент написания памфлета женой Генриха IV также была другая флорентийка — Мария Медичи, родственница Екатерины и Маргариты, т. е. это напоминание было нацелено равно на всю семью короля — его новую, низкородную жену и, соответственно, таких же королевских детей, наследников трона. Таким образом, ставилась под сомнение легитимность всей династии и ее право на наследование Французского королевства.

Одним из самых известных и цитируемых сюжетов из памфлета является сцена, когда Карл IX, как настоящий выходец из рода купцов Медичи, не стесняется открыто торговать своей сестрой, предлагая ее тело не только Генриху Наваррскому, но также всем гугенотам Франции, всему наваррскому двору, оговаривая, что это тело уже проституировано и достойно только протестантов: «Царствовавший в то время король Карл [IX], который хорошо знал свою сестру…чтобы уговорить гугенотов, обманув и прельстив их ложным миром, заверял тысячей клятв, что отдает свою Марго не только в жены королю Наваррскому, но также всем еретикам королевства»[1396]. Обращает на себя внимание и использование автором памфлета простонародного имени Марго, явно в уничижительном смысле, в расчете на то, что репутация распутницы и низкое происхождение иного и не могут предполагать.

Однако о чем нам говорит такое отношение к семье Валуа? Автор намеренно искажает действительность, на деле хорошо разбираясь в хронологии и сути событий, современником и очевидцем которых он явно являлся. Мы видим, что памфлетист искренне ненавидит ушедшую династию, и при внешнем противопоставлении Валуа и Бурбонов, на самом деле тесно связывает ее с Генрихом IV как ее продолжателем: король женат на представительнице порочной семьи Медичи, он вернул в Париж из Оверни бывшую жену, одну из Валуа, — даму с сомнительной репутацией, Маргариту, с которой поддерживает отношения, содержит официальную любовницу — маркизу де Верней, и имеет незаконных детей от разных женщин — т. е. ведет себя как разнузданный король-тиран, нарушая Божьи заповеди. Под стать королю и его двор, ведь известный мемуарист Пьер де Л'Этуаль отмечал в своих записях за 1608 г.: «При дворе говорили только о дуэлях, распутстве и публичных домах. Там были приняты игры и богохульства. Содомия, являющаяся самым мерзким из пороков, процветала при дворе»[1397].

Такое положение вещей явно казалось настоящим содомом не только гугенотам, но также и католикам. В тексте памфлета вдруг неожиданно, для гугенотского автора (если автором считать д'Обинье), появляются хвалебные характеристики старшей сестры Маргариты, католической испанской королевы Елизаветы де Валуа, жены Филиппа II, — «весьма добродетельной и мудрой государыни», а также герцога Генриха де Гиза, главного истребителя и противника гугенотов, — «молодого принца, храброго и отчаянного»[1398].

Взяв Маргариту как объект злой критики, наш автор, обличая ее, тем самым ставил под сомнение легитимность самого правящего монарха и его семьи. Но кому из гугенотов нужна была такая цель — умалить авторитет короля, который долгое время был одним из них и даровал долгожданный религиозный мир Франции и свободу вероисповедания в 1598 г.? И что из перечисленного доказывает, что автор — гугенот? На наш взгляд, почти ничего, если не считать отдельные эпизоды: описание упомянутого церемониального скандала в Нераке, — городе, где большинство членов двора Генриха Наваррского являлись гугенотами, и злых выпадов по поводу бегства Маргариты из восставшего Ажена в 1585 г., спровоцированного в том числе подручными Генриха Наваррского[1399].

Нам кажется, что автором вполне может быть католик. Или правильнее сказать, католик, которому очень бы хотелось, чтобы его приняли за гугенота. Идеальнее фигуры для имитации среди гугенотских писателей, чем Агриппа д'Обинье, найти было трудно.

В первом печатном издании «Сатирического развода» 1660 г., опубликованном в нейтральном Кельне, есть указание, помещенное вслед за названием, что это сочинение якобы предназначено «в качестве инструкции королевским эмиссарам, уполномоченным Его Величеством по делу о расторжении его брака»[1400]. Но что на деле мы видим в тексте? Автор очень быстро и намеренно забывает, кому адресован текст «инструкции», увлекаясь и увлекая за собой читателя в свой мир сатирических обличений. Правда, сам факт появления этого указания заставляет нас думать, что наш памфлетист имеет отношение к государственной службе и умеет отделять зерна от плевел. Судя по тексту, он не являлся новичком в литературе, при этом знал канцелярский язык, а также был в курсе не только основных событий при дворе Франции, но также в Гаскони и вообще на юге Франции. Например, он в деталях пишет о миссии кардинала де Гиза в Испанию (с целью «замены» скончавшейся Елизаветы де Валуа на Маргариту), точно называя при этом год путешествия прелата — 1568–1400[1401] (кстати, в тексте практически нет других дат, за одним исключением, что указывает на автора-литератора, не историка); он также хорошо знаком с историей переговоров двора о браке Маргариты с португальским королем Себастьяном; знает про успех королевы в Гаскони во время ее первого пребывания при наваррском дворе в Нераке в 1578–1582 гг.; верно описывает детали ее отъезда из Парижа после ссоры с Генрихом III в 1583 г.; он в курсе о настоящих целях посланца королевы Маргариты, виконта де Дюраса, направленного в Испанию в 1585 г. в поисках финансовых средств для борьбы с гугенотами, и т. д.[1402].

Очевидно также, что наш аноним пребывал при дворе в 1598 г., поскольку хорошо осведомлен о миссии кардинала де Жуайеза в Рим, посланного просить папу расторгнуть брак Генриха и Маргариты[1403]. Но если возвращаться к идее об авторстве д'Обинье, тогда кажется странным, что в своей подробной «Всемирной истории» он ничего не пишет об этом сюжете, хотя и упоминает о разводе[1404]. Э. Вьенно верно отметила, что в памфлете есть явные хронологические и сюжетные лакуны, связанные с отсутствием какой-либо информации у автора или не представляющие интереса для его критики (например, успешные дипломатические и посреднические миссии королевы Наваррской во Франции, Фландрии и Гаскони-Наварре в 1576–1580 гг.)[1405]. Вместе с тем, она также показала, что наш автор практически выдумал фантастические истории об ее пребывании в крепости Юссон в 1587–1605 гг., во время ее вынужденной ссылки, даже не представляя себе местоположение замка и его внутреннее устройство, количество придворных, ее окружавших. Впрочем, д'Обинье также демонстрирует в своем главном сочинении абсолютное незнание того, чем королева занималась в Оверни.

Таким образом, мы невольно снова возвращаемся к фигуре П. Пальма-Кайе, прежде — гугеноту, состоявшему в 1580-х гг. при дворе сестры Генриха Наваррского Екатерины де Бурбон, бывшего свидетелем приключений Маргариты в Гаскони, и ненавидимого тем же д'Обинье за занятия алхимией и обращение в католичество в 1595 г.[1406]. Однако, ведя рассказ от имени Генриха IV, короля-рогоносца в неисчислимой степени, наш памфлетист по сути издевается над ним, тщательно ведя реестр фаворитов Маргариты. Мог ли это делать Пальма-Кайе? Его главная книга по истории Гражданских войн во Франции — «Les Chronologies Septénaire et Novénaire» — носит панегирический характер по отношению к королевской власти и восхваляет короля новой династии. Не случайно Генрих IV назначил его придворным космографом с хорошей пенсией[1407]. Что же могло в таком случае заставить его стать столь неблагодарным по отношению к своему покровителю? Ответа нет. К тому же, в 1607 г., в момент появления памфлета, Пальма-Кайе было 82 года. Принимая во внимание многочисленные скабрезные пассажи «Сатирического развода», вряд ли можно рассматривать серьезно в качестве автора этого сочинения кандидатуру престарелого историка, который дорожил своей репутацией и пенсией, и явно хотел спокойно дожить оставшееся ему время.

Сам автор памфлета наверняка понимал, что любой современный ему историограф громко заявит о лживой интерпретации событий и фальсификации фактов, поэтому скрыл свое имя и не афишировал свое творение. Чего только стоит утверждение о том, что девочка из королевской семьи была любовницей своих «юных братьев». Любой человек, имеющий отношение к королевскому двору, прекрасно знал строгий распорядок дня детей Франции, которые находились под постоянным контролем и надзором нянек, воспитательниц, гувернанток, фрейлин, камеристок, и которые ежечасно выполняли свои обязанности публичных персон при утреннем подъеме монарших особ, мессе, вечерне, завтраках и обедах, балах и охоте. Даже легкий флирт шестнадцатилетней Маргариты с герцогом Генрихом де Гизом весной 1570 г. показался королевской семье оскорбительным, и девушку заперли в ее апартаментах по приказу короля, о чем с сожалением писал к своей сестре и матери герцога, мадам де Немур, кардинал Лотарингский. Этот суровый прелат, которого трудно обвинить в расположении к распутным дамам, и который прекрасно знал, что происходит при дворе, в своем послании явно защищает Маргариту от нападок ее семьи, виня своего племянника — молодого герцога — в слишком настойчивом внимании к принцессе и резюмируя в итоге: «Вот что получается, когда он не прислушивается к моим советам»[1408].

Трудно себе представить, чтобы будущая королева Наваррская могла позволить себе неподобающее ее рангу поведение при дворе, находясь при этом под неустанным наблюдением своей матери и братьев-королей, Карла IX и Генриха III. В своих Мемуарах, повествуя о смерти фрейлины м-ль де Турнон во время путешествия по Фландрии в 1577 г., Маргарита особо отметила роль в ее печальной судьбе слишком строгой матери, гофмейстерины графини де Руссильон, и тем самым невольно нарисовала нам портрет Екатерины Медичи, действительно очень жесткой по отношению к своим младшим детям[1409]. Знал ли обо всем этом наш автор? Не мог не знать, ибо перед нами человек, вхожий ко двору. Значит, истина была искажена им намеренно, в пользу главной цели «Сатирического развода» — обличить нравы королевской семьи Бурбонов и ее окружения, королевского двора, которые, по его мнению, не изменились со времен Валуа. Наш автор и не стремился приводить только правдивые сведения, которые бесспорно знал, но при этом умело перемежал их со слоями вымысла, создавая ядовитую легенду с целью дискредитации нравов королевской фамилии, двора и в целом монархической власти.

Несмотря на явную близость ко двору, скорее всего, наш анонимный автор не являлся непосредственным свидетелем драматических событий 1585–1587 гг. в жизни Маргариты: во всяком случае, судя по тексту памфлета, он уже вынужден был придумывать истории про Маргариту и пользоваться различными слухами. Так, он упоминает про некое письмо Генриха III Генриху Наваррскому по поводу королевы Наваррской, написанное якобы сразу после Аженских событий осени 1585 г.: «Король, ее брат, узнав о ее бегстве [в Овернь]…. написал мне, что если бы я последовал его совету прибыть в Париж и обращался бы с женой, как она заслуживает… я не пребывал бы в печали, а он — в беспокойстве от этих тревог»[1410]. На деле этого послания наверняка не существовало. Во всяком случае, в опубликованной переписке Генриха III за этот период времени оно отсутствует: между августом 1585 г. и февралем 1586 г. король вообще не направлял писем своему зятю, поскольку сам пытался договориться с сестрой[1411]. Потом, наш автор явно из вторых рук знает детали отъезда Маргариты в замок Карла, ее ареста в замке Ибуа и переезда в крепость Юссон. Ему ничего не известно об истинных причинах получения Маргаритой свободы в феврале 1587 г., и он импровизирует перед читателями, выдерживая логику и форму своего повествования, потому что говорит о неотразимых чарах пленницы в отношении коменданта крепости маркиза де Канийака, не упоминая при этом по настоящие чары — деньги и солдат герцога де Гиза, пришедших на помощь королеве Наваррской[1412].

Однако он явно находился при дворе в 1605 г., когда Маргарита вернулась в Париж по приглашению Генриха IV, поскольку подробно описывает убийство ее приближенного Дата Сен-Жюльена и последующую казнь виновника — сеньора де Вермона (1606), равно как появление ее нового фаворита — сеньора де Бажомона (1607 г.; отсюда точная датировка памфлета)[1413]. Он также пишет с раздражением, что двор королевы в отеле Санс вынужден содержать король, равно как ее многочисленные благочестивые расходы на монастыри и приходы[1414]. По его мнению, это показная набожность должна вызывать осмеяние и осуждение у парижан, знающих дурную репутацию этой дамы. Налицо желание памфлетиста угодить определенного рода публике, оказав влияние на общественные настроения. Он явно не в курсе настоящих, политических причин возвращения Маргариты, потому что пишет, что «она сама решила вернуться», чтобы влиться в порочный мир двора, с полного позволения короля, репутация которого полностью соответствует репутации его первой жены[1415].

Таким образом, мы склоняемся к мысли, что автор этого памфлета — скорее монархомах, чья молодость пришлась на Гражданские войны, и который так и не смог найти свое место в эпоху мирного времени. Не исключено, что памфлетист мог быть на службе графа Оверньского, мстящего таким образом из своего заключения, или у кого-то из семьи Гизов, потерявшей все свое влияние вместе с надеждой на трон. Хотя не исключено, что памфлет написал отвергнутый королевой писатель, чья творческая карьера не сложилась по каким-то причинам. Так или иначе — перед нами сатирическая биография не столько Маргариты де Валуа, сколько Генриха Наваррского — Генриха IV, и, по иронии судьбы, по сути, первое биографическое сочинение о них обоих, причем, написанное при жизни бывших супругов.

Этот политический памфлет, который мы вправе рассматривать как самое яркое антикуриальное, антимонархическое и тираноборческое произведение рубежа XVI и XVII вв., явившееся следствие Религиозных войн и запоздалым ответом на возобновление политики абсолютизма, свидетельствовал также о том, что антикуриальные настроения продолжали быть частью французской общественно-политической мысли. «Сатирический развод», наряду с другими публицистическими сочинениями, стал орудием политической борьбы, которая активно продолжалась при дворе первого Бурбона, и был рассчитан на распространение прежде всего среди придворных. Само его появление доказывает в том числе, что институт двора к моменту появления этого памфлета был полностью восстановлен, воспринимался как продолжение двора Валуа, а общество двора и его главные акторы являлись полноценным объектом для критики.