Король Георг V

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ

Лейбористское правительство. — Эпоха Болдуина. — Бабье лето. — На пороге смерти. — Макдональд продолжает игру.

В ноябре 1923 г., менее чем через шесть месяцев после того, как стал премьер-министром, Болдуин серьезно изменил расстановку сил в британской политике. Проигнорировав совет короля, он вывел свою партию на всеобщие выборы и, как оказалось, неправильно оценил настроение избирателей. Объявленные 8 декабря результаты выборов обеспечили консерваторам только 258 мест, лейбористам — 191 и либералам — 158. Ни одна партия не имела абсолютного большинства, и в то же время каждая при поддержке или молчаливом согласии одной из оставшихся двух могла сформировать правительство. Поскольку между консерваторами и лейбористами не существовало общности взглядов, та из партий, которая смогла бы завоевать поддержку либералов, и получала парламентское большинство.

«Ко мне приходил премьер-министр, — записал король в дневнике 10 декабря, — и я попросил его не подавать в отставку, а посмотреть, что будет». На следующий день, после заседания кабинета, Болдуин согласился остаться на посту премьера до тех пор, пока в январе не соберется новый парламент. Такая позиция короля была основана не на личном доверии Болдуину, а на строгом соблюдении конституции. Стамфордхэм излагал это следующим образом: «Суверен признает вердикт выборов только в том случае, если он выражен представителями избирателей во время дебатов в палате общин». Кажущаяся в демократический век несколько узкой и спорной, эта доктрина имела по крайней мере одно практическое преимущество: она позволяла вести правительственные дела, пока лидеры партий продолжали маневрировать и делить власть.

На то, чтобы соглашаться с королем, у Болдуина были и собственные причины. 8 декабря охваченный стыдом и отчаянием премьер-министр, который привел свою партию к поражению, собирался уйти в отставку — именно таким было его первое побуждение. Однако большинство коллег сумели быстро убедить его, что в интересах консервативной партии он должен остаться лидером партии и — хотя бы временно — премьер-министром. Таким образом, он должен был расстроить планы тех оставшихся в меньшинстве тори, которые хотели как избавиться от неудачливого лидера, так и гарантировать, что лейбористы ни в коем случае не придут к власти. Эти «твердолобые» намеревались получить в новом парламенте перевес над лейбористами путем формирования коалиции консерваторов и либералов во главе с кем-то (а по сути, с кем угодно), но не с Болдуином. В списке их кандидатов значились Бальфур, Дерби, Остин Чемберлен, Невилл Чемберлен, Асквит, Грей, даже Реджинальд Маккенна, занимавший в военное время пост канцлера Казначейства, а в 1918 г. утративший место в парламенте. Пока Болдуин оставался лидером консерваторов, о подобной коалиции, или альянсе, не могло быть и речи. Когда 10 декабря король предложил рассмотреть вопрос о «рабочем соглашении» с либералами, Болдуин ответил, что в 1922 г. он уничтожил коалицию Ллойд Джорджа и теперь никогда не вступит в какую-либо другую. Объединение двух партий капиталистов ради того, чтобы одолеть социализм, он не считал достойным или же разумным. 12 декабря его наперсник Дэвидсон записал: «Любое бесчестное решение подобного рода, в частности беспринципное объединение либералов и тори с целью лишить лейбористов их конституционных прав, является первым шагом на пути к революции».

В любом случае создание консервативно-либерального альянса, предназначенного лишить власти лейбористов, зависело от позиции Асквита, но тот отказался его поддерживать, несмотря на «призывы, угрозы, мольбы и обращения, приходившие из различных мест страны, от мужчин, женщин и даже сумасшедших, — вмешаться и спасти страну от ужасов социализма и конфискации». Тори ему не нравились еще больше лейбористов, и поэтому Асквит заявил, что после поражения правительства Болдуина в следующем парламенте король должен предложить Макдональду сформировать новую администрацию, которую он и его коллеги-либералы будут сохранять у власти до тех пор, пока она будет избегать экстремистской политики. Асквит также с удовлетворением отмечал, что «если нашей стране и суждено испытать на себе, что такое лейбористское правительство (а это рано или поздно произойдет), то вряд ли для этого можно придумать более благоприятные условия, чем существуют сейчас».

После первоначальных декабрьских колебаний, длившихся не более сорока восьми часов, присущее королю желание играть по правилам привело его к тому же самому выводу. Дэвидсону он говорил, что «социалистическое правительство должно иметь возможность в благоприятных условиях испытать свои способности к управлению, и крайне важно, чтобы их конституционные права ни в коем случае не были ущемлены». Стамфордхэм потом с удовлетворением вспоминал о своем поведении во время переговоров с лидерами партий. В середине января он писал другу:

Наконец, это свершилось: 15 января 1924 г. король открыл новый парламент. Шесть дней спустя, в конце традиционных дебатов по поводу тронной речи короля, лейбористы и либералы объединились, чтобы нанести поражение консерваторам большинством в 72 голоса. Болдуин сразу же ушел в отставку, а Макдональд был вызван во дворец. 22 января 1924 г. король записал в дневнике:

Члены нового кабинета, на следующий день отмечавшие победу за ленчем, были настроены не столь торжественно. «Было очень весело, — писала Беатриса Вебб, жена министра торговли, — все смеялись над новой шуткой: лейбористы в правительстве».

При формировании кабинета Макдональд столкнулся с необычными трудностями. Прежде вновь назначенных премьер-министров обычно приводило в ужас множество высококвалифицированных претендентов на министерские посты; Макдональд же, напротив, едва смог найти способных и опытных специалистов, чтобы назначить их хотя бы на ключевые должности. На второй по важности пост министра иностранных дел он первоначально выбрал Дж. Г. Томаса, человека, отличавшегося грубой речью и еще более грубыми суждениями, чьи административные таланты проявлялись исключительно во время руководства рядом забастовок железнодорожников. Однако среди лейбористов многие энергично воспротивились этому назначению, и тогда Томас получил министерство колоний, где его врожденный патриотизм и энергичные выражения оказались более уместны.

В отсутствие других достойных кандидатов Макдональд сам стал министром иностранных дел в собственном правительстве. Взвалить на себя эту двойную ношу ему настойчиво советовал Артур Понсонби, младший брат Фрица, который, прослужив девять лет на дипломатической службе, ушел в отставку и стал депутатом палаты общин от либералов; однако, найдя своих коллег недостаточно радикальными, Понсонби затем вступил в лейбористскую партию и в январе 1924 г. устроился под крылышком премьер-министра в качестве парламентского заместителя министра иностранных дел.[134] Всегда мрачный, но достаточно компетентный Филипп Сноуден стал министром финансов, а добродушный Артур Гендерсон, единственный из своих коллег входивший в правительства Асквита и Ллойд Джорджа, — министром внутренних дел. Дж. Р. Клайне, новый лорд — хранитель малой печати,[135] весьма образно писал о «странном повороте колеса фортуны, вознесшем нищего клерка Макдональда, машиниста Томаса, литейщика Гендерсона и фабричного рабочего Клайнса на самую вершину власти, поставив рядом с человеком, у которого предки на протяжении многих поколений были королями». По его словам, и он, и они «делали историю».

Для того чтобы проводить политику правительства в палате лордов, Макдональду пришлось привлечь на свою сторону людей с довольно причудливой политической биографией. Холден, с 1915 г. все больше расходившийся с либералами, вновь стал лорд-канцлером. Лорд Пармур, когда-то бывший депутатом от консерваторов и получивший титул с помощью Асквита, после войны вступил в лейбористскую партию и теперь стал лордом — председателем Тайного совета. Еще один новообращенный, генерал-майор Кристофер Томсон, был назначен министром ВВС. Лорд Челмсфорд, бывший вице-король Индии, не входивший в какую-либо партию, согласился занять не пользовавшийся спросом пост 1-го лорда Адмиралтейства.

Сэр Сидней Оливье, ушедший в отставку в 1920 г., как и Томсон, стал пэром и был назначен министром по делам Индии.

Для назначения на менее значительные посты Макдональду, который и так собрал вокруг себя людей с самыми разнообразными политическими убеждениями, представлявших все классы общества, пришлось заглянуть в придворный альманах. То, что ему придется кому-то давать эти должности, вряд ли когда-либо приходило ему в голову — например, лорд-гофмейстера, главного камергера, шталмейстера[136] и прочих вельмож королевского двора. Тем не менее на протяжении жизни многих поколений все эти придворные чины раздавались именно находившимся у власти премьер-министром и лишь на период существования действующей администрации — эту практику многие с полным основанием считали громоздкой и зачастую неэффективной. Еще во времена коалиции во главе с Ллойд Джорджем Стамфордхэм тщетно предлагал сделать должность лорд-гофмейстера постоянной и неполитической. Теперь это становилось неизбежным: среди лейбористов просто не было людей с аристократическим происхождением и приличным состоянием, которые традиционно занимали эти посты. Поэтому король отдал ряд распоряжений: лорд Кромер, его лорд-гофмейстер со времен падения коалиции Ллойд Джорджа, будет продолжать исполнение своих обязанностей независимо от будущих изменений в правительстве; лорд Шефтсбери будет точно так же оставаться главным камергером; после намечавшейся отставки лорда Бата с поста шталмейстера лорд Гранард станет его постоянным преемником. Три камергера (высший ранг конюшего) также были назначены королем без консультаций с правительством; одновременно их освободили от прежних политических постов в палате лордов. Тем не менее находившийся у власти премьер-министр по-прежнему назначал придворных более низкого ранга на должности, связанные с организацией работы палаты общин. Все эти изменения, по необходимости принятые первым лейбористским правительством, создали прецедент, в соответствии с которым пришлось действовать всем последующим администрациям.

Конституционный монарх не имеет права выражать свои политические предпочтения, не может выказывать свое благосклонное отношение к той или иной партии. По мнению Бейджхота, его роль можно сравнить с ролью постоянного секретаря в каком-либо правительственном департаменте — он участвует в деятельности любой администрации независимо от ее политического лица. С 1910 г. король Георг V редко нарушал необходимый нейтралитет, причем лишь в тех случаях, когда защищал, как он считал, национальные интересы. Могла ли эта беспристрастность короля сохраниться и в отношении лейбористского правительства?

В глубине души король едва ли не любые перемены считал переменами к худшему, и если бы его заставили изложить свое личное кредо, он, без сомнения, повторил бы величественное заявление директора Итона: «У меня нет политических взглядов, но ради блага страны я голосую за консерваторов». Действительно, раньше он не слишком скрывал свою неприязнь к социализму и лейбористской партии. В 1912 г. это побудило его направить из Букингемского дворца на Даунинг-стрит следующее письмо, касающееся Альфреда Расселла Уоллеса, выдающегося натуралиста, которого король за четыре года до этого наградил орденом «За заслуги»:

Это не было каким-то мимолетным настроением. В июне 1923 г., примерно за полгода до того, как лейбористское правительство пришло к власти, Невилл Чемберлен пересказал сестре свою недавнюю беседу с королем. «О лейбористской партии он выражался, как всегда, резко», — сообщил он. Когда в декабре 1923 г. король предложил Болдуину остаться на посту премьера до открытия нового парламента, лейбористы не имели никаких оснований верить, что дальнейшие его поступки будут продиктованы исключительно конституционными соображениями. Один из старейших членов парламента Джордж Лэнсбери публично напомнил королю о судьбе Карла I, которая может постичь его в том случае, если он попытается проигнорировать волю народа. Истерия охватила все политические партии. «Воцарение лейбористской партии, — писал в „Таймс“ номинально все еще остававшийся либералом Черчилль, — будет серьезным общенациональным бедствием, обычно обрушивающимся на государства после поражения в войне». Бальфур также страшился установления социалистического режима. «Будет национальная катастрофа, — говорил он Биркенхеду, — если лейбористы сейчас придут к власти, даже на короткое время».

Многие думали, что король разделяет эту тревогу. «Боюсь, он испытывает некоторые опасения, — писал Макдональд после того, как принял назначение на пост премьера. — Было бы просто чудом, если бы он ничего не опасался». Однако с того момента, когда лейбористы сформировали правительство, король использовал любую возможность продемонстрировать им свое доверие как публично, так и в частном порядке; когда же старые друзья пытались выразить ему сочувствие по поводу происшедшего несчастья, то получали в ответ резкую отповедь.

Те из министров, которые оставили воспоминания о первом лейбористском правительстве, единодушно отмечали не только корректное поведение короля, но и его доброжелательность. «Если бы лейбористское правительство встретило со стороны короны холодный прием, — писал в дневнике Макдональд, — мы бы ответили в том же духе. Но этого не случилось. Отношение было тактичным, радушно-корректным, человечным и дружеским. Встречаясь со мной как с министром, король всегда давал почувствовать, что видит во мне друга». Клайне отдавал должное «радушному, доброжелательному, тактичному поведению короля Георга V, подлинно конституционного монарха, который всегда принимал близко к сердцу волю народа». А Томас восклицал: «Ей-богу, он великий человек!»

Реакция интеллектуалов была более сдержанной. Ч. Ф. Тревельяну, новому министру образования, не понравилось молчание короля во время принятия им присяги; он жаловался, что «во время этой церемонии король действовал как автомат». Сидней Вебб, серьезный социолог, обычно не склонный к каким-либо фантазиям, заявлял, что, когда он принимал во дворце полномочия, то слышал там шум, не уступающий по силе грохоту первоклассного железнодорожного вагона. Холден покровительственно замечал: «Вчера имел с королем весьма дружескую беседу и объяснил ему много такого, чего он не понимал». В данное его коллегами описание лорд-канцлер вносит более оптимистическую ноту:

«Рассказы о новых министрах стали ныне в Лондоне весьма популярными, но они на девяносто процентов выдуманы, однако я верю, что Томас действительно заявил, представляясь руководителям департаментов министерства колоний: „Я здесь для того, чтобы в Британской империи не было беспорядка“. Я также слышал, что наш новый военный министр Стивен Уолш — очень приятный малый и твердый тред-юнионист — произвел прекрасное впечатление на своих генералов, заявив, что выступает за верность королю. Форин оффис же просто счастлив, получив обходительного Макдональда вместо самовластного Керзона, обходившегося со своими подчиненными как с рабами. В целом новое правительство встретило со стороны чиновничества весьма дружеский, даже сердечный прием».

Внутренняя политика Макдональда не вызывала тревоги ни у короля, ни у страны. Находясь у власти только благодаря либералам, лейбористы в любом случае были вынуждены проводить умеренную, осторожную политику. По предложению Сноудена были снижены пошлины на чай, кофе, какао и сахар. Увеличены заработки сельскохозяйственных рабочих и пособия по безработице. Правительство обещало повысить пенсии и снизить квартирную плату. Переписка между дворцом и Даунинг-стрит отражала лишь спокойствие и взаимное доверие, что приятно контрастировало с той озлобленностью, что царила во времена Ллойд Джорджа, и той нерасторопностью, которая характеризовала правление Болдуина. В августе 1924 г., после ужина в Каузе, Биркенхед дерзко спросил короля, нравится ли ему Макдональд. Король ответил, что Макдональд всегда лучше его информирует, чем предыдущие премьер-министры.

Макдональд не мог, однако, полностью сдержать радикальное крыло своей партии, стремившееся к выполнению более решительных требований социалистической программы. Так, некоторые левые члены парламента вызвали раздражение короля, проголосовав против выделения средств на планировавшуюся поездку принца Уэльского в Южную Африку. Сидней Вебб выражал мнение всех своих коллег по кабинету, когда говорил жене: «Мы должны использовать короля и принца, и, к их чести, надо сказать, что они рьяно относятся к работе». Незадолго до открытия Британской имперской выставки, намечавшейся на апрель, король также выразил «глубокую озабоченность почти еженедельными забастовками на Уэмбли, куда агитаторы как будто приходят извне». Тогда Томас обратился к забастовщикам от имени короля, который открыл выставку, как и намечалось, в День святого Георгия.

Лишь по одному незначительному вопросу премьер-министр все же не смог пойти навстречу королю. Тот хотел подыскать должность для своего кузена, принца Артура Коннаутского, и спрашивал, нельзя ли назначить его на пост лорда — наместника Лондона, являвшийся, по существу, церемониальным. Занимавший его лорд Крюэ с готовностью согласился подать в отставку, однако Макдональд побоялся, что назначение принца вызовет ненужные раздоры в лейбористской партии. Тут была и реальная политическая подоплека: как лорд-наместник, принц Артур должен был рекомендовать новых мировых судей. В итоге предложение короля было отвергнуто. Крюэ сохранил свою должность еще на двадцать лет, а принц Артур провел остаток жизни, собирая 2 млн фунтов на Миддлсекскую больницу.

Во время первой аудиенции Макдональда в качестве премьер-министра король попытался отговорить его от совмещения еще и должности министра иностранных дел. Даже лорд Солсбери, напоминал он, «находил сложным совмещать эти посты, а ведь он уделял очень мало внимания обязанностям премьер-министра, тогда как в наши дни и этот пост, и связанные с ним обязанности являются серьезным бременем для любого, кто его занимает». Керзон, самый работоспособный из всех министров иностранных дел, предупреждал, что Макдональд неизбежно сломается под двойной ношей.

Премьер-министр также страдал от неумения передавать другим часть своих полномочий и изначального недоверия к государственным служащим; в первые дни своего пребывания в должности он пытался лично не только читать, но и вскрывать приходящие с каждой почтой бесчисленные письма. Тем не менее в области внешней политики на его долю выпали сплошные триумфы. Он восстановил былую дружбу Британии с Францией и Италией, решил мучительную проблему германских репараций, обеспечил уход французов из Рура, укрепил международный механизм арбитража и разоружения. Он также далеко продвинулся в развитии торговых и дипломатических отношений с Советской Россией, однако этот смелый прорыв, несмотря на присущий премьер-министру дар убеждения, в конечном счете и погубил его правительство.

«Мне действительно очень стыдно беспокоить Вас по таким мелочам, как одежда, — писал Стамфордхэм Макдональду 1 февраля 1924 г., — в то время, как Вы заняты более весомыми государственными делами». Эту озабоченность король и его двор разделяли вместе с обществом. Интерес к политике лейбористов часто сочетался с нездоровым любопытством к частной жизни новых министров, к их манере одеваться.

Для короля подобные вещи были одной из основ монархии. На утренних и вечерних приемах он хотел бы видеть своих министров при шпаге и одетыми в подобающую таким мероприятиям униформу: шитый золотом мундир, треуголка, брюки днем и панталоны вечером. Тем не менее он желал избавить их как от дополнительных расходов, которые могли стать тяжким бременем для людей с ограниченными средствами, так и от насмешек со стороны приверженцев эгалитарных взглядов. В результате король согласился принять по этому вопросу предложения кабинета. Каждый старался внести в обсуждение свою лепту. Лорд-гофмейстер предложил, чтобы новые министры носили «приличные и скромные» простые черные сюртуки и панталоны, а должностные лица парламента — «одежду доктора Джонсона и, возможно, Джона Мильтона». Действуя в более практическом ключе и одновременно демонстрируя свою отстраненность от подобных сделок, Стамфордхэм расхваливал достоинства «Мосс бразерс», которую называл «хорошо известной и надежной фирмой». В ее владениях в Ковент-Гарден министры могли получить полный комплект одежды для утреннего приема всего за 30 фунтов — намного меньше тех 73 фунтов, которые взял бы дворцовый портной.

К подобным делам Макдональд относился весьма спокойно. «Галуны и униформа, — записал он в дневнике, — всего лишь часть официальной церемонии, а поскольку совесть у меня не на спине, золотой мундир является для меня не более чем формой одежды, которую можно надеть или отвергнуть, как, допустим, шляпу». Некоторые из его коллег, однако, категорически отказались надевать панталоны; Томас доставил удовольствие королю, заявив: «Ну конечно, бедняга Сидней Вебб не может их надеть — их носит его жена».

Король с готовностью согласился с предложениями кабинета: ни один министр не обязан посещать дворцовые церемонии; те, кто их посещает, не обязаны покупать более вычурную и дорогостоящую форму тайного советника; те же, кто в принципе против униформы, могут носить простое вечернее платье. Этим и завершилась длительная и объемистая переписка. «Провел утренний прием в Сент-Джеймсе, — с удовлетворением записал король в дневнике. — Премьер-министр, господин Гендерсон и господин Томас были в униформе, остальные министры пришли в вечерней одежде и в рейтузах».

Когда один правоверный лейборист спросил премьер-министра, почему он ходил в Букингемский дворец, Макдональд ответил: «Потому что его соблазны так велики, что я не могу позволить Вам туда пойти». Король действительно оставался прежним щедрым хозяином. Вот что пишет Чипс Шэннон о государственном бале, состоявшемся в мае 1924 г.:

«Не устраивалась quadrille d’honneur — возможно, из опасения, что министры-социалисты и их жены будут неловко выглядеть; американский посол также был необычайно доволен. После того как заиграла музыка, наступила пауза, и никто не знал, что делать. Наконец, принц Уэльский открыл бал с герцогиней Йоркской и вскоре все начали танцевать. Я видел, как лорда Кавана остановил какой-то придворный чин, — он забыл снять шпагу.

Рамсей Макдональд весьма изысканно выглядел в полной парадной форме тайного советника… зелено-бело-золотой… Он возглавил вторую группу, подав руку герцогине Бакклеучской, которая, как я слышал, относится к нему чрезвычайно любезно. У него прекрасный профиль, как на римской монете, и вообще он похож на собственный гравированный портрет. За ним следовал Томас, министр колоний, который на вопрос вооруженного белым жезлом конюшего, будет ли он вести под руку герцогиню Атхолл, очень громким голосом ответил: „Пожалуй“, — и покинул на произвол судьбы свою похожую на домохозяйку маленькую жену».

Возможно, именно в тот вечер какая-то министерская жена, как говорят, воскликнула: «Туфли мне жмут, корсет давит, муж давит. Пора идти домой». Чтобы успокоить этих жен, которыми часто пренебрегали, король и королева устроили во дворце чаепитие, доставившее им подлинное удовольствие. Отказалась прийти — из боязни быть скомпрометированной — лишь богатая и родовитая Беатриса Вебб. «Она опасается, что двор сумеет сбить лейбористов с праведного пути, и подозревает Рамсея Макдональда в пристрастии к герцогиням», — отмечал Холден. Правда, лорд-канцлер и сам в чем-то разделял ее строгий аскетизм. После одного дворцового банкета, где еду подавали на золотом блюде, он записал: «Король продержал нас до четверти первого — это слишком поздно для людей, у которых есть масса непрочитанных правительственных бумаг».

Во время приемов под открытым небом некоторые министры вместо общепринятых визиток и цилиндров также надевали обыкновенные костюмы; Джон Уитли, министр здравоохранения, носил котелок, а Ф. У. Джоветт, 1-й уполномоченный по работам, — фетровую шляпу. По наблюдениям Джоветта, король держался гораздо свободнее, чем Макдональд, и не проявлял никакого снобизма ни тогда, ни в другое время. Некоторые из подданных короля относились к происходящему с меньшей терпимостью. Лорд Ли Фархем иронично замечал:

«Как обмельчала палата общин по сравнению с прошлым! Вместо того приема под открытым небом, к которому мы привыкли, можно видеть, как за длинными столами пьют чай в основном лейбористы и их избиратели, так что все это больше похоже на школьный завтрак». Равно неприятными были и попытки устроить с новыми людьми некое светское шоу. «Все американские жены пэров страшно желают заполучить к себе Рамсея Макдональда и его дочь, — отмечал Линкольншир. — Мисс Макдональд, говорят, в ужасе от их вызывающих платьев и вызывающего поведения». Не прекращались и сплетни. За ленчем в «Атенеуме» Джон Вьюкен как-то сказал Лео Эмери, что премьер-министр является незаконнорожденным сыном покойного лорда Дальхаузи и, следовательно, сводным дядей принцессы Патриции Коннаутской, родственницы короля.

Вряд ли, конечно, король принимал Макдональда, причем во всех своих загородных домах, именно как члена семьи. Хотя даже при наличии королевской крови оказанный ему прием едва ли мог быть радушнее. Для подобных визитов уже существовал один весьма примечательный прецедент. Представитель предыдущего поколения, будущий король Эдуард VII, пригласил к себе в Сандрингем депутата-лейбориста Генри Броудхерста. Благодарный гость позднее писал: «Когда я прибыл, Его Королевское Высочество лично проводил меня в мои комнаты, где устроил тщательную инспекцию, дабы убедиться, что все в порядке, положил топливо в камин, после чего, удостоверившись, что все мои потребности удовлетворены, вышел и оставил меня на ночь».

Неужели Броудхерст так и лег спать без ужина? Разумеется, подобное проявление негостеприимства было просто немыслимым. Очевидно, у депутата не было вечернего платья, так что он постеснялся ужинать вместе с остальными. «Для того чтобы разрешить мои затруднения, — пишет он, — ужин каждый вечер подавался мне в комнаты… Я покинул Сандрингем с ощущением, что провел уик-энд в обществе старого приятеля одного со мною круга».

Для проявлений благодарности у Макдональда было гораздо больше оснований, чем у Броудхерста. В свое время многие считали его выскочкой и карьеристом. Это не так. На самом деле Макдональд был романтиком, даже мистиком, на которого производили сильнейшее впечатление как древняя история дворца и замка, так и демонстративная простота их царственных хозяев. «Здесь сочетаются приятная скромность коттеджа, — писал он о Виндзоре, — и великолепие позолоченных залов. Именно это естественное смешение и создает столь благоприятное впечатление». Он также был тронут, обнаружив, что является одним из редких гостей в Йоркском коттедже, хотя его «буржуазное стремление к величию» и оскорбляло «патрицианские» чувства премьера-лейбориста. Что же касается Балморала, то Макдональд «нашел его уютным и домашним»; по его словам, там он «чувствовал себя прекрасно». Какого же удовольствия лишились Веббы, которые из соображений нравственности сами себя наказали!

На отношения короля и Макдональда бросали тень лишь усилия премьера улучшить англо-русские отношения. После убийства в 1918 г. его кузенов, императора и императрицы, король испытывал непреодолимое отвращение к Советскому правительству. После одного ужина во дворце в 1919 г. Асквит писал: «Короля очень волнует Россия, относительно большевиков он повторяет обывательскую чепуху и т. д. я заявил ему, что сожалею, но не могу с ним согласиться, и мы расстались лучшими друзьями».

Два года спустя король поделился с Ллойд Джорджем своими опасениями относительно Генуэзской конференции. «Как я понимаю, Вы будете там встречаться с Лениным и Троцким?» — спрашивал он. Ллойд Джордж, обворожительно улыбаясь, отвечал:

Этот ответ был встречен взрывом хохота. Однако в январе 1924 г. Макдональд после первой же аудиенции отметил, что король «надеется, что я не заставлю его пожимать руки убийцам его родственников». Предвыборный манифест лейбористов, однако, обещал улучшить англо-русские отношения, и, несмотря на все призывы короля не предпринимать поспешных действий, Макдональд сразу же поручил Форин оффис заняться процедурой признания Советской России. Через несколько недель в Лондон прибыла русская делегация, которая должна была провести переговоры с Артуром Понсонби относительно развития торговли и компенсации за конфискованную британскую собственность. Поскольку ее руководитель X. Раковский не имел дипломатического ранга посла, а был всего лишь charge d’affaires,[137] король был избавлен от неприятной обязанности его принимать. К августу переговоры зашли в тупик; британские требования явно были чересчур жесткими. Затем неожиданно палата общин вдруг узнала, что Понсонби достиг полного согласия по двум главным вопросам, в частности по торговле и компенсациям, и в принципе договорился по третьему вопросу — о размещении русского займа на лондонском валютном рынке. В чрезмерных уступках левым правительство подозревали не только «твердолобые» консерваторы.

В тот самый день, когда Понсонби капитулировал перед Россией, кабинет обсуждал другой, не менее деликатный вопрос. Дж. Р. Кэмпбелл, редактор коммунистической газеты «Уоркерз уикли»,[138] опубликовал открытое письмо, призывающее сотрудников силовых структур не подчиняться приказам, направленным против забастовщиков. Это побудило генерального прокурора сэра Патрика Гастингса, блестящего адвоката, но неопытного политика, возбудить против него дело по обвинению в подстрекательстве к мятежу. Подобная мера была вдвойне непродуктивна: во-первых, она возмутила широкие массы лейбористов и профсоюзных активистов, а во-вторых, имела слабую судебную перспективу. 6 августа кабинет согласился с Гастингсом в том, что обвинения с Кэмпбелла должны быть сняты; это было сделано вопреки общепринятой конституционной практике, согласно которой исполнительная власть не должна вмешиваться в вопросы правосудия.

Это уже и так являлось достаточно серьезной ошибкой, однако худшее было впереди. Когда дело дошло до палаты общин, Макдональд заявил, что с ним не консультировались насчет снятия обвинения и что он не рекомендовал подобную меру. Когда секретарю кабинета Морису Ханки сообщили об этом заявлении премьера, тот воскликнул: «Это гнусная ложь!» Общественное мнение в целом разделяло его точку зрения. А когда в ходе последующих дебатов премьер-министр попытался оправдать свои действия, даже Сноуден вынужден был согласиться, что его выступление было «непоследовательным, уклончивым и неискренним».

Однако с позиций сегодняшнего дня к Макдональду, возможно, следовало проявить некоторое снисхождение. Сейчас уже очевидно, что решение по делу Кэмпбелла он принимал в состоянии физического и морального истощения: возложив на себя двойной груз повседневных обязанностей премьер-министра и министра иностранных дел, он постоянно вел изнурительные переговоры с великими европейскими державами. Король предупреждал его об этом, однако Макдональд проигнорировал совет более опытного человека.

Макдональда осуждали не только за дело Кэмпбелла. Щепетильный в денежных делах и в вопросах, связанных с награждениями, он, однако, кое в чем стал следовать практике Ллойд Джорджа. Жалованье премьер-министра составляло 5 тыс. фунтов в год, так что его нельзя было назвать бедным человеком. Но его служебное положение было достаточно шатким, а обитателю дома № 10 не полагались, например, персональный автомобиль и средства на представительские расходы — он должен был сам обеспечивать себя даже бельем и посудой. Дочь Макдональда Ишбел, которая вела его хозяйство, продолжала покупать продукты в кооперативном магазине, а чтобы сократить расходы на отопление, семья обедала не в личных апартаментах, а в комнатах для приемов, которые отапливались за счет правительства.

Поэтому когда его старый друг, производитель печенья Александр Грант предложил ему во временное пользование автомашину «даймлер» и взаймы 40 тыс. фунтов в ценных бумагах, Макдональд с благодарностью принял его предложение. Основная сумма оставалась собственностью Гранта, а проценты, составлявшие 2 тыс. в год, доставались Макдональду. В такого рода услугах или в том, что они сохранялись в тайне, не было ничего необычного, по крайней мере по нормам общественной жизни 1920-х гг. Например, в бумагах Уинстона Черчилля находится письмо, которое он в свою бытность военным министром получил от сэра Эйба Бейли. В нем этот южноафриканский финансист сообщал, что покроет недостачу в случае любых потерь, связанных с размещением средств по его совету, прибыль же останется у Черчилля. Макдональда, однако, подвергли насмешкам (если не сказать хуже) из-за того, что он включил своего благодетеля в наградной список. Нельзя сказать, что Грант вовсе не заслуживал этой награды — титула баронета; в свое время он перевел 100 тыс. фунтов на создание Шотландской национальной библиотеки. И все же поступок Макдональда оказался несвоевременным, что и стало причиной незаслуженных нападок.

Тем не менее само по себе дело Кэмпбелла, при всех неприятных моментах и неудачных оправданиях премьер-министра, не должно было привести к падению его правительства. Премьер занял свой пост с четким пониманием того, что уйти в отставку он может, лишь потерпев поражение по жизненно важному политическому вопросу, либо после вотума недоверия. Данный же эпизод, считал поначалу Макдональд, является не более чем мелкой стычкой в обычной межпартийной борьбе. «Это всего лишь одно из злобных газетных выступлений, которые столь участились в последнее время», — говорил он королю. Но к началу октября Макдональд понял, что дело Кэмпбелла приобрело такой резонанс, что ему следует поставить вопрос о доверии. Обе оппозиционные партии искали повод для свержения правительства. Консерваторы надеялись, что победят на выборах, обыгрывая на них тему подчинения лейбористов коммунизму; либералы, как это ни парадоксально, боялись, что та самая умеренность лейбористов, которую они поставили условием их сохранения у власти, ослабит собственные позиции их партии, являющейся естественной альтернативой тори. 8 октября обе партии объединились и проголосовали за отставку правительства 364 голосами против 198.

На следующий день премьер-министр предложил распустить парламент. Король неохотно согласился, сетуя на то, что страна вынуждена нести лишние расходы и терпеть всяческие беспорядки, проводя за два года третьи всеобщие выборы, к тому же они вряд ли изменят соотношение сил в палате общин. Однако альтернативы не существовало — ни Болдуин, ни Асквит не были готовы сформировать правительство меньшинства. Тем не менее состоявшаяся 9 октября аудиенция проходила в теплой, а временами и весьма сердечной атмосфере — суверен и премьер-министр выражали друг другу взаимное уважение. «Вы поняли, что я нормальный человек, не так ли?» — сказал на прощание король.

Тема якобы проявленной правительством слабости в отношениях с Советской Россией настолько доминировала в ходе избирательной кампании, что его реальные достижения в других областях остались незамеченными. За четыре дня до выборов замешательство Макдональда еще больше усилило появление так называемого письма Зиновьева. Написанное якобы председателем Коминтерна Григорием Зиновьевым, это письмо требовало от британских коммунистов вовлекать сторонников лейбористов в подготовку вооруженного восстания. Экземпляр письма находился в распоряжении Форин оффис уже две недели, пока эксперты по России пытались определить его подлинность (эта дискуссия продолжается и поныне[139]). Потом сэр Эйр Кроуи, постоянный заместитель министра иностранных дел, узнав, что «Дейли мейл» получила текст письма и собирается его опубликовать, направил обращение во все английские газеты вместе с адресованным Раковскому протестом относительно советского вмешательства в британскую политику.

Макдональд, находившийся в предвыборной поездке в двухстах милях от Лондона, получил письмо на несколько дней раньше, однако его публикация все же застала премьера врасплох. Всегда не доверявший чиновникам Уайтхолла, он так и не назначил главу Форин оффис, на которого мог бы положиться. Более изворотливый политик, вероятно, мог бы обернуть письмо Зиновьева себе на пользу, осудив подрывную тактику Москвы. Однако Макдональд два дня хранил молчание, после чего выступил с бессвязным заявлением, только подтвердившим опасения консерваторов. Коминтерн и Форин оффис, считал он, сорвали ему выборы. Получив объяснения Кроуи, король сделал пометку:

И все же публикация письма Зиновьева и неуверенное поведение Макдональда вряд ли оказали решающее влияние на результаты выборов. Настроения избирателей отразились в оглушительной победе консерваторов, получивших 413 мест в парламенте, намного больше, чем их соперники. 4 ноября 1924 г. Макдональд ушел в отставку. Вот что он записал:

Собственная эпитафия короля первому лейбористскому премьер-министру весьма лаконична: «Мне он нравится. Я всегда считал его вполне надежным».

Если возвращение к власти консерваторов и вызвало у короля чувство облегчения, то он ничем этого не проявил — напротив, он предупредил новое правительство, чтобы оно не унижало и не провоцировало озлобленную лейбористскую оппозицию. Некоторыми кабинетными назначениями Болдуин его разочаровал, особенно тем, что назначил министром внутренних дел («где в наше время не только возможно, но и необходимо в связи с потенциальными трудностями управления страной иметь способного и сильного администратора, располагающего прочными позициями среди адвокатов») не барристера[140] Дугласа Хогга (позднее ставшего лордом Хейлшемом), а солиситора[141] Джойнсона-Хикса. В свете проходившей в 1926 г. всеобщей забастовки это замечание короля следует считать весьма проницательным. Король был также изумлен решением Болдуина назначить Черчилля новым канцлером Казначейства: этот расчетливый шаг позволял полностью оторвать Черчилля от либералов и лишить Ллойд Джорджа самого сильного союзника на тот случай, если бы он решил возродить коалицию. Но хотя король и не скрывал своего удивления, его прежнее недоверие к Черчиллю значительно уменьшилось: на него произвели сильное впечатление «мастерство, терпение и такт», которые тот проявил в деле ирландского урегулирования. Со своей стороны, новый канцлер в отношениях с сувереном был исключительно корректен, хотя, например, в написанном жене письме из Дьевилля так и не смог удержаться от присущего ему своеобразного юмора: «Среди прочих знаменитостей я заметил персидского шаха, спешившего расстаться с деньгами своих подданных, которые ему пачку за пачкой подавал премьер-министр. Благодаря нашему милостивому монарху нам все это совершенно чуждо!»

Однако что касается одного из назначений, король и его премьер-министр были единодушны: новым министром иностранных дел должен стать не лорд Керзон, а Остин Чемберлен. Несмотря на мощный интеллект Керзона, его высокомерие и раздражительность успели настроить против него обитателей и Кэ д’Орсэ, и палаццо Киджи. Вынужденный довольствоваться менее значительными постами лорда — председателя совета и лидера палаты лордов, он тотчас же вступил в свару относительно второстепенных придворных постов. «Король начал распределять их, — с возмущением писал Керзон, — не считаясь с тем, что должен советоваться со мной по этим вопросам… Стамфордхэм не проявил ни особой уступчивости, ни особой вежливости». Четыре месяца спустя Керзон умер — после операции, накануне не внушавшей никаких опасений. За несколько часов до его смерти во дворец пришло любезное прощальное письмо от «верного и преданного друга и министра короля».

В любом случае Джойнсона-Хикса, Черчилля и Керзона никак нельзя было упрекнуть в отсутствии трудолюбия. А вот премьер-министр трудоголиком явно не являлся. «Что прикажете делать с лидером, — гневно вопрошал один из его коллег, — который сидит в курительной комнате и читает „Стрэнд мэгэзин?“» Читал он, правда, не только бульварные газеты. Развалившись на передней скамье в палате общин, Болдуин мог часами сосредоточенно изучать «Спутник парламентария», с помощью которого он стал одним из наиболее эффективных партийных организаторов XX в. Тем не менее он предпочитал правительственным бумагам кроссворды, поэтому король не раз высказывал опасения насчет того, что премьер-министр может провести лето на каком-нибудь французском курорте, в то время как на Даунинг-стрит будут расти горы красных чемоданчиков. Даже когда премьер-министр оставался у руля, король не слишком радовался, читая о его присутствии на крикетном матче между Итоном и Харроу в мешковатом старом костюме и мягкой шляпе.

Трения вызывала и присущая Болдуину легкость в обращении, которую можно было ошибочно принять за некую фривольность. Его описание длившегося всю ночь заседания палаты общин включало такой пассаж:

Король был шокирован как недостойным поведением верной палаты общин, так и отсутствием всякого осуждения со стороны премьер-министра. В результате Стамфордхэм разразился долгой и нудной нотацией, из которой достаточно привести следующие строки:

Последняя фраза оказалась неудачной. Болдуин, хотя и мог отмахнуться от королевского выговора на том основании, что этот вопрос не в его компетенции, не сделал этого, поскольку здесь было явное нарушение конституционной практики. Он напомнил Стамфордхэму, что «одной из первоначальных исторических задач палаты общин являлось исключение вмешательства короны в его работу», и процитировал изречение Эрскина Мэя о том, что «вся их работа должна получать от Его Величества самую положительную оценку». В заключение он написал: «Премьер-министр категорически против предложения показать спикеру это письмо и считает крайне неуместными любые протесты по этому поводу, сделанные от лица Его Величества».

Король, который в глубине души вовсе не являлся Карлом I, скрепя сердце согласился забрать назад свои критические замечания.

Сделанное Болдуином игривое описание ночного заседания было не единственным парламентским отчетом, вызвавшим раздражение у суверена. В канун визита в Австралию и Новую Зеландию герцога и герцогини Йоркских палату общин попросили утвердить дополнительную смету расходов. Сначала король хотел, чтобы молодая пара путешествовала в небольшой каюте обычного пассажирского судна. Но когда австралийское правительство стало настаивать, чтобы эта поездка отличалась большим блеском и пышностью, согласился дать им корабль его величества «Реноун»; кроме того, их должна была сопровождать большая свита, а в каждом порту захода им предстояло устраивать приемы для местных сановников. Такая программа пришлась не по вкусу лейбористской партии.

Стамфордхэм прокомментировал сделанный Болдуином отчет о дебатах в адресованном премьеру письме на семи машинописных страницах. «Его Величество, — с обманчивой мягкостью начинает он, — прочитал Ваш отчет с тем интересом, который неизменно проявляют к этим живописным и зачастую забавным описаниям парламентских дебатов; однако в данном отчете от 17 февраля, сделанном, как я полагаю, скорее в духе палаты общин, Вы проявили менее серьезный подход, который король одобрить не может». Далее он процитировал выдержки из речей девяти лейбористских депутатов — все они ставили под сомнение необходимость поездки: «Эта увеселительная прогулка… поездка ради забавы… голодающие рабочие… со страной ничего не случится, если они не вернутся… пресмыкательство перед королевским домом… номинальные фигуры вместо представителей демократического правительства, культуры и образования… вздорные причитания относительно герцогини, покидающей своего ребенка». После этого Стамфордхэм нанес coup de grace:.[142]

Сама Елизавета I не смогла бы выразиться более величественно.

В октябре 1925 г., сразу после того, как конгресс тред-юнионов прошел, по выражению Макдональда, в обстановке «лихорадочной неопределенности и всеобщей враждебности», Генри Шэннон записал в дневнике:

Ни двенадцатому виконту, ни молодому эмигранту из Чикаго даже не приходило в голову, что Георг V может считать себя не только королем богатых и знатных, но и сувереном бесправных и бедных. Во время волнений в промышленности, характерных для его царствования, он демонстрировал это не однажды. В 1912 г., после пятинедельной забастовки шахтеров, заставившей владельцев шахт ввести минимальную зарплату, он пожертвовал тысячу фунтов, чтобы облегчить страдания семей забастовщиков. В 1921 г. король предупреждал кабинет, что «люди не в состоянии прожить на пособие по безработице в 15 шиллингов для мужчин и 12 для женщин». В январе 1926 г. он попросил усилить тот раздел своей тронной речи, в котором говорилось о трудностях в угольной промышленности, и добавить еще призыв к единству. В апреле, за несколько дней до того, как вызванные предстоящим сокращением заработков волнения на шахтах спровоцировали всеобщую забастовку, король говорил на скачках в Ньюмаркете лорду Дарему, что жалеет горняков. Дарем, крупный шахтовладелец, ответил, что они представляют собой «чертово сборище революционеров». Тогда король гневно на него обрушился: «Прежде чем их судить, попробуйте прожить на их заработки!» Он также говорил министру Лео Эмери, что ни одному шахтовладельцу или инвестору нельзя позволить получать дивиденды, превышающие десять процентов.

Король желал править довольным народом и очень страдал от того, что это было не так. «В этом мире, кажется, никогда не будет покоя, — писал он о приближающейся стачке. — Чувствую себя очень плохо и подавленно». Когда 4 мая конгресс тред-юнионов объявил забастовку солидарности с шахтерами, надеясь парализовать работу транспорта и других жизненно важных отраслей, королю настойчиво предлагали стать посредником. Однако уже имевшиеся прецеденты с Парламентским актом и гомрулем его не слишком вдохновляли. Стамфордхэм осторожно ответил, что король соберет конференцию по урегулированию только по рекомендации премьер-министра; Болдуин же хранил молчание. Принцу Уэльскому также не разрешили совершить ознакомительную поездку из боязни, что он будет вынужден встать на чью-то сторону.

Однако в частном порядке король проявлял и сочувствие, и осторожность. 8 мая «Бритиш газетт», правительственная газета, издававшаяся по случаю чрезвычайной ситуации, которую редактировал сверхэнергичный Уинстон Черчилль, заявила, что вооруженные силы не замедлят прийти на помощь гражданской власти. Король сразу же дал поручение Стамфордхэму написать начальнику имперского Генерального штаба; и хотя провокационное заявление характеризовалось в нем всего лишь как «неудачное», военное министерство, несомненно, поняло намек.

Самая решительная мера из всех, предпринятых королем в мае 1926 г., также была направлена на то, что он считал благоразумным выходом и честной игрой. Правительство решило внести билль, запрещающий профсоюзам тратить деньги, как собственные, так и полученные из-за границы (под этим явно подразумевалась Советская Россия), на забастовку, «ставящую своей целью запугать или шантажировать правительство или общество». До принятия билля парламентом предполагалось незамедлительно издать так называемый королевский указ в совете — правительственный декрет, запрещающий банкам выплачивать эти деньги. Хотя на практике конституционный монарх не может отвергнуть такой декрет, представленный на заседание Тайного совета, он все же имеет право прибегнуть к одной из своих прерогатив, а именно к убеждению; 9 мая он и воспользовался ею, причем весьма эффективно. Вот что пишет об этом Стамфордхэм:

В меморандуме Стамфордхэма дальше говорится:

После еще одного заседания кабинета первоначальный указ, запрещавший банкам выплачивать деньги профсоюзам, был сведен к требованию предоставлять правительству, по его запросу, сведения о таких операциях. Но прежде чем эта достаточно безобидная мера успела стать действенной, всеобщая забастовка уже потерпела крах. Шахтеры, однако, еще шесть месяцев отказывались выйти на работу. «Дворец напоминает ледяной дом, — жаловался в ноябре один из придворных, — топят только дровами, центральное отопление не работает, углем топится только камин в гостиной короля». Свой уголь король, несомненно, заслужил. Не дав осуществить министрам разжигающие вражду намерения, он помог создать атмосферу примирения и в конечном счете достичь соглашения, которое в основном всех удовлетворило.

Именно такой благожелательный и подлинно государственный подход к конфликтам в промышленности и фигурирует в посвященной всеобщей забастовке главе из биографии короля, написанной Гарольдом Николсоном. В действительности король мог говорить и совсем другим тоном. Как бы ни старался он понять охватывавшие бедняков гнев и отчаяние, как бы глубоко ни вникал в суть проблем самых обездоленных из своих подданных, воспитание моряка все равно давало о себе знать. Привитая в раннем возрасте привычка к дисциплине на всю жизнь породила у него антипатию к беспорядку. «Ничего не скажешь, милые леди — бьют окна у всех подряд, — писал он о суфражистках. — Надеюсь, они будут строго наказаны». Тем не менее он просил правительство прекратить «шокирующую, если не чрезвычайно жестокую практику» насильственного кормления людей во время голодовок протеста. Суверен, который упрекал Черчилля за упоминание о «лодырях и прожигателях жизни на обоих концах социальной лестницы», нашел вполне уместным выразить «отвращение и досаду» по поводу бесчинств старшекурсников, традиционно происходящих после окончания футбольного матча между Оксфордом и Кембриджем. Но и в этом вопросе он был не вполне последователен. Прочитав за завтраком в Сандрингеме газетный отчет об одном из таких университетских буйств, он через стол заметил одному из видных проконсулов: «Кажется, Ваш сын вчера вечером тоже был моим гостем».

Таким же противоречивым был и подход короля к волнениям на промышленных предприятиях. Не лишенный сочувствия к тяжелому положению забастовщиков, он тем не менее считал, что ни один спор не следует решать через насилие, угрозы и прочие нарушения закона. С одной стороны, он вынимал из собственного кармана деньги на помощь нуждающимся, с другой — требовал примерно наказать тех, кто устраивает беспорядки. Во время забастовки железнодорожников 1911 г. он направил министру внутренних дел следующую телеграмму:

Когда забастовка закончилась, король предложил премьер-министру разработать законодательство, которое запрещало бы как мирное пикетирование, так и запугивание. Асквит на это ответил:

Но и пятнадцать лет спустя состояние законодательства все еще не удовлетворяло короля. 5 мая 1926 г. он с беспокойством прочитал о том, что пикеты не дали провести разгрузку продовольствия в порту. Он тут же поинтересовался у Болдуина: «Возможно ли ввести чрезвычайное законодательство, чтобы предотвратить так называемое мирное пикетирование и таким образом проводить разгрузку людьми, не являющимися членами профсоюза, и в то же время освободить полицию от дополнительной работы, связанной с этими пикетами?»

Даунинг-стрит ответила, что король, по существу, рекомендует поправку в закон о производственных конфликтах от 1906 г. — поправку, которую считали желательной многие консервативные депутаты, но которая стала бы «весьма спорной и, следовательно, неуместной». В тот же день из дворца было отправлено другое письмо:

Далее он настаивал, что, «пока не будет объявлено военное положение и безопасность страны не перейдет в руки военных… за весь полицейский контроль должно нести ответственность какое-то одно должностное лицо». Так же требовательно он спрашивал правительство, не следует ли арестовывать тех профсоюзных лидеров, которые угрожают активизацией забастовочного движения и увеличением на один-два миллиона числа бастующих.

Проявленная королем готовность отменить правовые нормы резко контрастирует с его призывами к сдержанности в другие моменты всеобщей забастовки и той отеческой снисходительностью, которая всегда будет с ним ассоциироваться. Однако через двадцать четыре часа стачка закончилась, и король снова стал конституционалистом. В дневнике он записал: «Наше отечество может собою гордиться, поскольку за прошедшие девять дней стачки, в которой участвовало четыре миллиона человек, не прозвучал ни один выстрел и никто не был убит. Это показывает, какой мы замечательный народ».

То, что король не любил заграницу, отнюдь не являлось государственной тайной. С конца войны и до самой смерти, то есть за семнадцать лет, он провел за пределами страны не более восьми недель; пять из них приходилось на предписанный врачами средиземноморский круиз, предпринятый после сильного приступа бронхита, остальное — на официальные визиты во Францию, Бельгию и Италию. Королева же ни разу так и не выехала за границу одна — даже за те семнадцать лет, что оставалась вдовой.

«Милые, хорошие мальчики, — так королева Виктория отзывалась о своих внуках, — но чистейшие англичане, и это большое несчастье». Морской кадет, который, едва завидев Испанию, записал, что «один англичанин сделает за день больше, чем десять туземцев», став отцом, жаловался, что кто-то из его сыновей повредил колено, «играя во французский крикет, — не знаю, что это такое, но наверняка очень глупая игра». Французский герцог, который проигнорировал охоту на тигров, специально организованную вице-королем Индии, удостоился такого язвительного замечания: «Эти иностранцы не имеют никакого представления об охоте». А Менсдорф, которого принц Уэльский в 1929 году спросил, не посоветует ли тот ему нанести визит в Австрию и Венгрию, записал следующую беседу с королем:

Менсдорф знал, что развивать дальше эту тему совершенно бесполезно.

Для короля, который никогда не был полиглотом, иностранные языки и неправильное употребление иностранцами английских слов служили неиссякаемым источником юмора. «Доносящиеся издалека признаки латинской словоохотливости, тевтонского грохота и бельгийского блеяния» — так описал одну международную конференцию личный секретарь премьер-министра, зная, что найдет в Букингемском дворце благодарную аудиторию. Король, с удовольствием и по многу раз выслушивавший любимые истории, снова и снова просил лорда Людвига Маунтбэттена описать визит своей сестры, кронпринцессы Луизы, впоследствии королевы Швеции, в кафедральный собор Уппсалы. Желая блеснуть знанием английского языка, тамошний архиепископ подошел к стоявшему в ризнице комоду и произнес такое поразительное объяснение: «Сейчас я раскрою эти брюки и покажу Вашему Королевскому Высочеству некоторые еще более драгоценные сокровища[143]».

Даже существующая между Старым и Новым Светом общность языка никак не могла повлиять на островную ограниченность короля. «Ближе всего я подошел к Соединенным Штатам, — говорил он, — когда стоял посередине Ниагары; там я снял шляпу и пошел назад». О том, что он собирался идти дальше, король не упоминал ни разу. Подобно многим людям его поколения, он представлял американцев в несколько карикатурном виде — как нахальных и хвастливых торгашей. Потому порой даже комплимент мог звучать непреднамеренным оскорблением — например, когда Хейг писал о генерале Першинге: «Я был чрезвычайно удивлен его спокойным, джентльменским поведением — таким необычным для американца». Другой пример: король отмечал, что вновь назначенный посол США Роберт Уорт Бингем «в большей степени британец, чем сами британцы».

Королю страшно досаждала навязчивость заокеанской прессы и ее склонность к преувеличениям. Первое неприятное знакомство с ней состоялось у Георга в 1890 г., когда один американский журналист ирландского происхождения написал полностью придуманный отчет о его пребывании в Монреале. Будущий король якобы принял участие в уличном скандале, был арестован и провезен по улицам в полицейском фургоне. Эта фальшивка, перепечатанная газетами всего мира, вызвала поток тревожных телеграмм от королевы Виктории и будущего короля Эдуарда VII. После войны Георг V был взбешен «наглым комментарием» одной американской газеты по поводу пребывания его сына в Нью-Йорке. Заголовок в ней гласил: «Принц близко сошелся с молочником». «Только представьте, что они говорят это о Вас!» — возмущался король. А в 1934 г. один из комитетов сената США выдвинул абсурдное, но весьма обидное обвинение против короля, якобы спекулирующего военным имуществом. Тем больше порадовал короля направленный против «сухого закона» стишок, который его сын привез из пограничного с США канадского городка:

Тем не менее, когда ему требовалось принять того или иного американца, король с готовностью отказывался от своих предрассудков. «Со мной приходил повидаться господин Франклин Рузвельт, заместитель министра ВМС США, — записал король в 1918 г., — очаровательный человек, который рассказал мне обо всем, что делает его флот, чтобы помочь в войне, и это в высшей степени удовлетворительно». В 1927 г. он принял Чарлза Линдберга, первого человека, в одиночку совершившего беспосадочный перелет через Атлантику. «А теперь скажите мне, — начал король, обнаруживая сомнения, мучившие многих его подданных, — есть одна вещь, которую мне очень хочется знать. Как же Вы справились?» Королева, при всей своей стеснительности, также приводила в восторг американских гостей. «Возможно, мы так бы и жили в одной стране, — любила говорить она, — если бы мой прадедушка не был таким упрямым».

Государственные визиты монархов король считал слишком дорогостоящими, утомительными и бесполезными; после 1923 г. он официально не ступал на территорию иностранных государств, как бы ни настаивали на этом его министры. «Я так и не смог заставить Его Величество хотя бы улыбнуться, когда мы обсуждали с ним предложение о государственном визите в Мадрид, — говорил в 1926 г. Стамфордхэм Остину Чемберлену. — Король считает, что эти государственные визиты перестали иметь какое-либо политическое значение». Тем не менее он по-прежнему оставался заботливым и щедрым хозяином. Юный кронпринц Японии всегда помнил о том приеме, который ему оказали во дворце в 1921 г. Тщательно разработанная программа пребывания включала визиты в Итон, Оксфорд, Кембридж и Чекере, обед с Керзонами на Карлтон-Хаус-террас, а также спектакль «Сивилла» в театре Дейли, гольф в Аддингтоне и сеанс позирования Огастесу Джону.[144] Полвека спустя император Хирохито без претензий на иронию сказал автору этой книги: «Король Георг обращался со мной точно так же, как с собственными сыновьями».

Другой ныне здравствующий свидетель эпохи Георга V, который любит вспоминать дружелюбие и тактичность короля, — граф Дино Гранди. В 1932 г., прибыв в качестве итальянского посла в Букингемский дворец, чтобы вручить верительные грамоты, он вдруг обнаружил, что оставил этот жизненно важный документ в своем посольстве на Гросвенор-сквер. Он все же успел рассказать о случившемся несчастье встретившему его официальному лицу, которое, попросив немного подождать, исчезло в зале для аудиенций. Через мгновение улыбающийся чиновник вернулся и сказал Гранди, что его величество передает свои извинения — аудиенция откладывается на несколько минут. Тем временем направленный в посольство секретарь посла привез верительные грамоты во дворец. Лишь тогда король сообщил, что готов принять Гранди. Посол слепил из случившегося неплохую историю; нет сомнения, что у короля рассказ получился еще лучше.

«Одним из утешений после того, как я покинул свой пост, — говорил в конце жизни Болдуин, — стало то, что мне больше не нужно встречаться с французскими государственными деятелями». В этом отвращении к международным делам можно усмотреть определенное внешнее сходство между премьер-министром и его сувереном, однако любое сравнение такого рода лишь вводит в заблуждение. Когда коллеги Болдуина по кабинету начинали обсуждать при нем внешнеполитические вопросы, он демонстративно закрывал глаза. «Разбудите меня, — говорил он, — когда с этим закончите». Как однажды заметил лорд Галифакс, Болдуин был похож на старую лису, которая за многие мили обходит непонятный запах.

В противоположность ему король всегда стремился быть в курсе дел. В 1923 г. он даже попытался утяжелить свое бремя, попросив, чтобы ни одна важная депеша не уходила из Форин оффис, прежде чем он с ней не ознакомится. Однако сложность проблем и интенсивность переписки делали непрактичными подобные викторианские привычки, так что в ответ на свою просьбу король получил весьма уклончивый ответ. «Я прочитал ваш меморандум, — однажды сказал король Ванситтарту, — не весь, конечно». Это было, отмечает сей многословный чиновник, «приглашением к краткости»; но, возможно, служило и напоминанием, что королю не нравится тот цветистый и витиеватый стиль, который больше скрывает, чем разъясняет. Тем не менее он любил разного рода слухи, так что Форин оффис приходилось сдабривать эту грубую пищу всякими пикантными подробностями, выуженными из корреспонденции министра иностранных дел: о монархе, плохо обращающемся со своей женой, о неверном консорте-супруге, о восточном правителе, предающемся противоестественным страстям. «Ужасный тип!» — такова была обычная реакция короля на подобные сообщения.

На большинство послов и других официальных лиц, которым король когда-либо давал аудиенцию, его познания производили весьма сильное впечатление. Сэр Майлз Лэмпсон (впоследствии лорд Киллеарн), семь лет представлявший свою страну в Пекине, отметил в дневнике, что король знает о Китае больше, чем любой из его министров, включая министра иностранных дел. Позднее, погостив в Сандрингеме во время отпуска (он был уже послом в Каире), Лэмпсон так описывал их беседу с королем о Египте: «Как обычно, Е.В. знал о нем все. Что за удивительный человек — полон здравого смысла и такой откровенный!» Даже всеведущий Ханки, сообщая о поездке короля по странам Содружества, писал: «Едва ли есть хоть крупица информации, как фактического, так и политического характера, с которой король не был бы знаком». Однако на общем ходе событий все это мало отражалось. С королем консультировались, он ободрял или предупреждал, однако политику делали исключительно его министры и другие официальные лица.

Иногда заявляют — особенно это касается книги о принце Людвиге Баттенберге, одобренной его сыном лордом Маунтбэттеном, — что из этого правила все же было сделано одно исключение: в 1922 г., когда греческое революционное правительство взяло под стражу и обвинило в государственной измене греческого принца Андрея, отца принца Филиппа, герцога Эдинбургского. Эпизод, о котором идет речь, сразу начинается с одного неверного утверждения, к которому затем добавляются еще несколько:

Однако бумаги, которые ныне хранятся в Государственном архиве Великобритании, свидетельствуют совсем о другом. Из них мы узнаем, что вовсе не король был инициатором этой операции, мало того — он даже не выказал своей поддержки (за исключением вполне конституционных каналов Форин оффис); а ответственность за тайную миссию, предпринятую Тэлботом (который уже не находился на действительной военной службе), взяли на себя должностные лица Форин оффис, в том числе Гарольд Николсон. Греческие революционеры позволили тайно вывезти принца Андрея, освободив его из тюрьмы при условии, чтобы это не выглядело как уступка, сделанная под давлением британских ВМС. Корабль его величества «Калипсо» вовсе не «ворвался на всех парах в залив Фалерон, готовый к бою», а использовался всего лишь для перевозки принца уже после того, как переговоры были закончены. Король, однако, высоко оценил мужество и дипломатический талант Тэлбота, сделав его рыцарем-командором Королевского викторианского ордена.

Когда автор этих строк привлек внимание лорда Маунтбэттена к официальным документам о спасении принца Андрея, тот великодушно согласился, что его, очевидно, подвела «скверная память» о событиях, происшедших полвека назад, и что роль короля была пассивной.

«Георг V, Божьей милостью король Великобритании, Ирландии и британских заморских доминионов, защитник веры, император Индии» — каждое из этих звучных званий и титулов глубоко трогало сердце монарха. Однако за все время царствования он лишь однажды побывал в Индии и ни разу — в Австралии или Новой Зеландии, Канаде или Южной Африке. Когда его упрашивали посетить доминионы, он отвечал, что должен делать все или ничего и что бремя неотложных дел не позволяет ему надолго отлучаться из Лондона. К тому же он поделил эту обязанность между сыновьями, чья молодость и энергия больше гармонировали с господствующими настроениями в этих бурно развивающихся демократиях.

Собственные взгляды короля на подвластную ему империю мало изменились по сравнению с теми временами, когда он плавал вокруг света на деревянном корабле. В 1928 г. министр колоний сравнивал его с Георгом III. «Король был более разговорчивым — если не сказать, говорливым, — чем обычно», — записал Эмери после ленча во дворце. «Его главная тема — это, разумеется, неприятие всех новых изменений в конституционной практике». Три года спустя, когда Вестминстерский статут[145] признал законодательную автономию доминионов, Уиграм назвал его «педантичным документом, составленным юристами для того, чтобы удовлетворить amour proupre[146] прежде всего Южной Африки и Ирландского независимого государства». Это замечание, несомненно, совпадало с мнением его хозяина и знаменовало уменьшение королевского энтузиазма в отношении доминионов. К Индии он, однако, по-прежнему относился с той отеческой гордостью, с которой встречал каждый последующий шаг субконтинента на пути к самоуправлению. Он ощущал себя отцом индийского народа — всех 400 млн.

Принц Берар однажды сказал Сомерсету Моэму: «Знаете, какая разница между яхт-клубом в Бомбее и Бенгальским клубом в Калькутте? В первый не пускают собак и индийцев; во втором — не возражают против собак». С момента первого визита в Индию еще в качестве принца Уэльского король постоянно сожалел о том существовании барьера, основанного на дискриминации по цвету кожи, который все больше разделял европейское и индийское общества. Он с радостью согласился стать попечителем Уиллингдонского клуба, названного в честь губернатора Бомбея, который основал его и сделал доступным для представителей всех рас. Даже в Лондоне он признавал принцами таких людей, как махараджа Биканира, во время ленча во дворце посадив его справа от королевы и тем самым оказав ему предпочтение перед множеством британских грандов. Как с возмущением заметил по этому случаю король, первые индийцы, назначенные членами вице-королевского совета — Биканир и Синха, — стали почетными членами всех лучших клубов в Лондоне, но ни одного из них не допустили в какой-либо белый клуб в самой Индии. Он также отменил решение одного придворного чиновника, который взял на себя смелость объявить, что индийцы, ставшие почетными рыцарями, не должны именоваться «сэр».

Ни члены королевской семьи, ни официальный мир не были свободны от расовых предрассудков. Только шурин короля — отщепенец принц Фрэнсис Текский всего за несколько лет до этого не стал обедать в деревне с российским великим князем Михаилом, узнав, что хозяйку дома должен сопровождать на обед индийский принц. «Это невозможно, я так не могу! — воскликнул он. — Кроме того, раджа будет чувствовать себя неуютно». В 1919 г. леди Диана Купер вовсе не возражала против того, чтобы сидеть в «Ритце» рядом с Ага-Ханом, однако его присутствие вызвало недовольство лорд-гофмейстера. «Не слишком приятно смотреть на туземцев, развлекающих изящных светских женщин», — писал он. В 1927 г., когда лорд Ли Фархем устроил прием на открытом воздухе с приглашением 500 гостей, его жена записала в дневнике: «В чем Артур проявил твердость, так это в том, чтобы не приглашать никаких индийцев». Это был тот самый лорд Ли, который, являясь председателем Королевской комиссии по делам индийской гражданской администрации, бесстыдно надоедал правительству, желая получить Большой крест ордена «Звезда Индии» — высшую из индийских наград.

И только король всегда старался защитить достоинство и интересы своих царственных индийских подданных. Так, его возмущало, что сменяющие друг друга британские правительства не разрешали туземным княжествам иметь в своих войсках артиллерию. В 1923 г. он писал: «Король не может удержаться от ощущения, что мы не полностью доверяем правящим принцам, чьи существование и безопасность настолько тесно связаны с Британской империей, причем и во время войны, и во время внутренних беспорядков, поскольку они всегда предлагали нам личную службу, войска и деньги». По сути дела, это был не более чем вопрос престижа, однако и кабинет Болдуина, и кабинет Макдональда ограничились тем, что разрешили индийцам иметь в своих войсках пулеметы.

Если короля и можно было за что-то упрекнуть в его отношении к индийским принцам, то скорее за избыток внимания, чем за его недостаток, — причем именно того отеческого внимания, которого так недоставало его собственным сыновьям. Ведь в своих княжествах индийские правители являлись совсем не рядовыми людьми — один из них даже вел свою родословную от солнца. Неудивительно, что короля-императора нисколько не обрадовало, когда он получил от раджи Пудукоттаи телеграмму, извещавшую о его женитьбе в Новом Южном Уэльсе «на австралийской девушке мисс Молли Финк». Точно так же его расстроило известие, что один индийский правитель, бывший его пажом на торжественном приеме 1911 г., теперь пристрастился «к пьянству и обществу падших женщин», что особенно прискорбно для питомца Веллингтонского колледжа. Биканиру, получившему в Лондоне назначение в имперский Военный кабинет, было сказано, что король заметил его «в котелке и костюме из одного материала» и что в будущем тот должен носить легкий тюрбан. Ага-Хана во время какого-то официального мероприятия отвели в сторону и наказали проследить за тем, чтобы махараджа Раджпипла, не сделавший своему тренеру традиционного подарка по случаю выигрыша дерби «Виндзорский парень», поскорее исправил свою ошибку. Да и сам Ага-Хан, по мнению короля, «поступил бы правильно, оставшись в Индии, со своим народом, а не развлекался бы в Европе».

Хотя по сложившейся конституционной практике назначение вице-короля Индии производило правительство, король-император не стеснялся предлагать собственные кандидатуры. По его мнению, вице-королю вовсе не обязательно хорошо знать Индию и иметь политический опыт: «Прежде всего он должен быть настоящим английским джентльменом, волевым человеком, личностью, человеком бывалым, решительным, бесстрашным, независимым, который никогда не посрамит британское правление». В 1921 г., с уходом в отставку Челмсфорда, на пост вице-короля претендовали Черчилль, заместитель министра по делам Индии Литтон, губернатор Бомбея, а затем Мадраса Уиллингдон, а также лорд — главный судья Ридинг. Сам король предпочел бы Уиллингдона, однако до Дели тот добрался лишь через десять лет. Назначение досталось Ридингу, политическое благоразумие, проницательный судейский ум и либеральные наклонности которого были сочтены достаточно надежной защитой от пагубного индийского национализма.

Когда в 1926 г. Ридинг вернулся домой, король все же добился своего. Сначала он предложил назначить вице-королем фельдмаршала Хейга, но Болдуин предпочитал видеть на этом посту гражданского человека. Тогда король выдвинул кандидатуру Эдварда Вудса — министра сельского хозяйства, йоркширского сквайра и страстного охотника за лисами, успешно сочетавшего христианское милосердие с твердой приверженностью к закону и порядку. Это предложение было встречено кабинетом вполне благосклонно, и Вудс отправился в Индию уже как лорд Ирвин, впоследствии унаследовав отцовский титул лорда Галифакса.

Осенью 1930 г. поиски преемника Ирвина внезапно спровоцировали стычку между премьер-министром и личным секретарем короля. Макдональд, который после победы лейбористов на всеобщих выборах 1929 г. снова стал премьером, решил назначить вице-королем лорда Горелла. Это был довольно странный выбор. Горелл, сын юриста, получившего дворянский титул, писал детективы и философские стихи, считался авторитетом в области военного образования и короткое время служил заместителем министра авиации в коалиционном правительстве Ллойд Джорджа. Больше никаких достоинств, необходимых для должности проконсула, за этим 46-летним мужчиной не числилось. Тем не менее Горелл отправился бы в Индию, если бы намерение Макдональда осуществилось раньше, чем о нем узнал король. Через издателя Горелла весть об этом дошла до ушей леди Брасси, которая, считая, что назначение уже утверждено, упомянула о нем в письме, адресованном одному из придворных. Тот, в свою очередь, рассказал об этом Стамфордхэму, всегда готовому встать на защиту конституционных прав короля. Он-то и пожаловался Макдональду, что королевская прерогатива, по всей видимости, нарушена. Премьер-министр записал в дневнике:

Написанное Стамфордхэмом любезное письмо с извинениями успокоило Макдональда. Однако этот эпизод заставил премьера выдержать паузу перед тем, как официально внести кандидатуру Горелла. На следующей аудиенции король вежливо признался, что не знает Горелла, и поинтересовался, есть ли другие подходящие кандидаты на этот пост. Болдуин, проявив гораздо меньшую учтивость, прямо заявил, что для консерваторов Горелл неприемлем. Ирвин же написал из Дели, что слухи о предстоящем назначении «наполнили индийскую публику беспокойством». Столь единодушное противодействие лишило Горелла всяких надежд. Но кто же тогда займет его место?

Существует свидетельство, что премьер-министр подумывал о еще более своеобразном кандидате. Много лет спустя в бумагах Дж. Г. Томаса была найдена записка без даты — от Макдональда: «Абсолютно секретно, только для тебя лично. Могу ли я рассматривать твою кандидатуру в связи с назначением нового вице-короля? Надеюсь, что ты скажешь „да“. Детали можно обговорить». Назначение бывшего железнодорожника не должно было вызвать возражений ни у короля, который доверял его мнению, ни у оппозиции. Годом раньше Беатриса Вебб с презрением писала о Томасе: «Несмотря на его корявую речь, грубые манеры и более чем сомнительные сделки в Сити, в капиталистической прессе о нем не появляется никаких скандальных или пренебрежительных заметок. Мещанину-консерватору Джимми кажется единственным достойным человеком из числа членов лейбористского правительства». Несомненно, в Дели работа у него бы кипела. Когда принц Уэльский спросил Томаса о недавнем визите в Западную Африку, во время которого его дети заболели дизентерией и малярией, тот ответил: «Бог ты мой, да это ужас что за страна!». Королева Мария говорила о нем: «Он такой непосредственный человек!»

Однако Макдональда с его «патрицианскими» чувствами Томас в роли вице-короля не вполне устраивал. Вместо него он предложил кандидатуру лорда Уиллингдона, бывшего депутата-либерала, который не только управлял в свое время двумя индийскими провинциями, но и был капитаном сборных по крикету в Итоне и Кембридже. «Конечно, я согласился, — писал король в дневнике. — Девять лет назад я сам предлагал его Ллойд Джорджу, когда он послал туда Ридинга». Стамфордхэм тоже оказался весьма доволен и писал Болдуину: «Назначение Уиллингдона предотвратило не просто грубую ошибку, а настоящую катастрофу, тем более в такой решающий момент в истории Индии».

Насколько он был решающим, можно судить по той переписке, которую вели между собой король-император и его вице-короли. За прошедшие годы эти отправлявшиеся два раза в месяц письма отразили постепенное продвижение Индии от патернализма к партнерству; от великодушной автократии — к нерешительному разделению власти; от статуса доминиона — к независимости, а стало быть, и к членству в Содружестве — вполне цивилизованному устройству, с помощью которого Британия сумела изгнать призрак ставшей немодной империи. Продвижение Индии к самоуправлению кажется неизбежным лишь в ретроспективе. В жизни вице-королей ни одно решение не было свободно от расовых и религиозных конфликтов; любой великодушный жест обязательно ставился под сомнение: нет ли здесь корыстного мотива? Каждый из череды сменяющих друг друга вице-королей оказывался втянутым в бесконечное противостояние, наполненное ненавистью и неповиновением, репрессиями и местью.

Король старался быть в курсе событий, насколько это вообще возможно на расстоянии пяти тысяч миль. Или собственноручно, или через личных секретарей он педантично отвечал на все присылаемые ему из Дели письма и телеграммы. Со своей стороны, вице-короли, которые прекрасно знали, как напряженно трудится король, старались подсластить эту пилюлю охотничьими байками. Во времена британского правления охота на птиц и зверей была не столько отдыхом, сколько своеобразным иерархическим культом, так что ни один вице-король не мог эффективно выполнять свои обязанности, не овладев ее навыками.

Еще мальчиком Ирвин сумел преодолеть свой физический недостаток (у него была атрофирована левая рука), научившись обращаться как с винтовкой, так и с дробовиком. Он с восторгом рассказывал королю: о цепи стрелков в Патиале в полторы мили длиной, причем в роли загонщиков выступали 500 пехотинцев и 150 кавалеристов, а хозяева-принцы руководили охотой, сидя на двадцати слонах; о стаях песчаной куропатки в Биканире — таких огромных, что он был рад, что по совету короля подбил приклады ружей резиной и кожей; о завтраке с махараджей Бенареса, который подбрасывал высоко в воздух рупию и тут же поражал ее ружейным выстрелом, — трюк, за несколько лет до этого исполнявшийся перед королем. Бедный Ридинг, который до отъезда в Индию не сталкивался ни с чем более смертоносным, нежели клюшка для гольфа или письменные показания в суде, рассказывал о своих подвигах в извиняющемся тоне. В Биканире, сообщал он королю, использовал 1700 патронов, но добыл всего 336 птиц из 6988. Однако под руководством махараджи Сцинды из Гвалиора вице-король все же сумел подстрелить тигра едва ли не рекордных размеров. Это дало королю возможность вновь вспомнить о тех идиллических днях, что последовали за торжественным приемом 1911 г.

Вице-короли также украшали свои письма литературными портретами индийских националистов, являвшихся, как позднее выяснилось, предвестниками скорого конца британского правления. В 1924 г. Ридинг написал, что Мотилал Неру, преуспевающий юрист и отец Джавахарлала Неру, теперь носит кхаддар, то есть домотканую материю, «только очень тонкой работы». Дальше он сообщал:

А вот что в 1931 г. Ирвин писал о Ганди:

К индийскому национализму король относился точно так же, как и к волнениям на промышленных предприятиях у себя дома. Он хотел, чтобы его подданные были довольны, и готов был признать необходимость осторожного продвижения колоний к самоуправлению. Тем не менее он резко осуждал любые нарушения закона и порядка со стороны последователей Ганди, а также всяческую обструкцию взвешенным предложениям Уайтхолла и Дели со стороны капризной компании принцев. Когда Ганди в 1931 г. приехал в Лондон на конференцию «круглого стола» по Индии, король сначала не хотел с ним встречаться. «Что, — воскликнул он, — во дворце принимать этого мятежного факира, который стоит за всеми атаками на верных мне офицеров?!» Но затем король, конечно, смягчился, хотя время от времени возмущенно поглядывал на голые колени Ганди. Надо признать, у них нашлось немало тем для обсуждения. Когда Ганди уходил, король решился дать ему суровое предупреждение: «Помните, господин Ганди, я не потерплю никаких нападок на свою империю!» Сэр Сэмюэль Хор, министр по делам Индии, позднее отмечал, что на этот выпад Ганди дал сдержанный и даже почтительный ответ: «Мне не следует вступать в политические споры во дворце Вашего Величества после того, как я воспользовался гостеприимством Вашего Величества». И они расстались на вполне дружеской ноте.

Данное свидетельство было опубликовано Хором через двадцать с лишним лет после встречи Ганди с королем. А всего через неделю или две после этого события Уиграм направил новому вице-королю Уиллингдону более энергичную версию происшедшего:

С той же суровостью король высказывался и в тех случаях, когда индийские принцы демонстрировали собственный вариант гражданского неповиновения. Услышав, что они вроде бы отвергли принцип федерации, содержавшийся среди прочих конституционных изменений в билле о правительстве Индии, он заявил Хору: «Я не буду с ними встречаться, когда они приедут в Лондон. Зачем им вообще приезжать в Лондон и тратить здесь кучу денег? Скажите им, чтобы оставались в своих княжествах и присматривали за подданными».

Даже в разгар самых тяжелых политических потрясений король-император не сомневался в устойчивости своей Индийской империи. На гребне горы, в нескольких милях от Старого Дели, возвышается своеобразный монумент его самоуверенности — Дом вице-короля, одновременно Версаль и Валгалла британского владычества. «Постепенно поднимаясь вверх, — писал Роберт Байрон вскоре после завершения его строительства в 1930 г., — стелется вымощенная гравием дорога с такой бесконечной перспективой, будто глядишь в уменьшительное стекло; в ее конце, возвышаясь над зелеными верхушками деревьев, сверкает четырехэтажное здание на холме, святая святых Дели: купол, башня, купол, башня, купол — красные, розовые, кремовые и белые, отливающие золотом и ярко сияющие под утренним солнцем».

С того момента, когда король на торжественном приеме 1911 г. сообщил о переносе столицы Индии, он с неизменным интересом следил за строительством Нью-Дели. Его первая инструкция архитектору Эдвину Лютьенсу не содержала положительных идей, но с эстетической точки зрения была вполне выдержанной. «Мне не нужны, — сказал он, имея в виду мемориал королевы Виктории возле Букингемского дворца, — никакие… ангелы Победы». В течение последующих двадцати лет он проявлял себя весьма взыскательным заказчиком. В 1916 г., когда правительство решило распространить режим экономии и на строительство в Дели, архитектор оставил следующую запись о своей аудиенции у короля:

На короля тем не менее произвели впечатление предупреждения Ридинга: чем внушительнее будет резиденция вице-короля, тем больше возрастут расходы, особенно на слуг; было бы печально, если пост вице-короля смогли занять лишь очень богатые люди.

Когда в 1928 г. (строительство уже подходило к концу) Ирвин в письме упомянул о «вице-королевской сторожке», король сразу же насторожился. Ирвин поспешил извиниться, пояснив, что имел в виду свое временное жилище. Тем не менее стал доказывать, что так вполне можно было бы назвать и постоянную резиденцию: если дворец вице-короля называют сторожкой, то вся Индия станет гадать, каков же дворец самого короля-императора. Поскольку это разъяснение было принято без восторга, Ирвин снова предложил название «Дом вице-короля». На сей раз король согласился. Находившийся в Балморале Киплинг настаивал на слове «дворец», но ему сказали, что дворец может быть только один — у короля-императора.

Тем не менее Дом вице-короля в Нью-Дели, по существу, все равно является дворцом, а Эдвин Лютьенс — последним из архитекторов, кому довелось выполнить столь грандиозный заказ. В присущие Европе классические пропорции он сумел включить те традиционные элементы, которые помогли сделать беспощадное и яростное солнце своим союзником: глубокие тени, контрастирующие цвета и колоннады. Все это венчается сверху величественным куполом, который не только является символом власти, но и отвлекает внимание наблюдателя от дерзкой простоты фасада и карниза.

Лютьенс так и не простил своего коллегу-архитектора, Герберта Бейкера, который настоял, чтобы на одном склоне с Домом вице-короля были построены здания Секретариата, несколько затмившие его великолепие. «Мое Бейкерлоо», — заявлял он. Это поражение, однако, не шло нив какое сравнение с тем, что последовало потом. Согласно одной легенде, каждый построенный в Дели новый дворец должен был предвещать конец династии. Через двадцать лет после того, как Ирвин стал первым обитателем Дома вице-короля, Маунтбэттен оказался последним.

Ни Георг V, ни его министры (даже самые радикальные из них) не смогли предвидеть столь быстрого конца британского владычества. А вот один из его старых друзей, кажется, все-таки сумел это предсказать. В 1920 г. в Индию приезжал Клемансо, лидер Франции во время войны. Глядя на наполовину возведенные стены Нью-Дели, он воскликнул: «К какому ужасному краху все это приведет!»

21 ноября 1928 г. после напряженной работы в Букингемском дворце король почувствовал себя настолько плохо, что не смог сам сделать записи в дневнике. Не желая нарушать традицию, он продиктовал королеве: «Сегодня вечером я заболел. Говорят, это простуда, так что я лег в постель». Вплоть до 17 апреля 1929 г. он был не в состоянии собственноручно заполнять дневник — в течение этих пяти месяцев он боролся со смертью и на сей раз ее победил.

Вызванный во дворец по телефону лорд Доусон Пенн немедленно принял командование на себя. «Как только я взглянул на короля, — позднее писал он, — то сразу понял, что мы столкнулись с серьезным заболеванием». К такого рода неприятностям он был давно готов. Уверенный, что когда-нибудь может понадобиться помощь врага, он за три года до этого попросил молодого доктора Лайонела Уитби сделать себе полный набор анализов, включая такие неприятные процедуры, как взятие крови из вены; в результате Доусон смог проверить, подходит ли Уитби по своему темпераменту и квалификации для работы с довольно раздражительным пациентом. Но когда поздно ночью 22 ноября Уитби впервые вошел в королевскую спальню, прихрамывая после полученного на войне ранения, его встретили вполне доброжелательно. «У Вас что, нет ноги? — спросил его король и добавил: — Очень любезно с Вашей стороны прийти ко мне в такое позднее время».

Сделанные Уитби анализы выявили стрептококковую инфекцию в легких. Это подтвердил рентгенолог доктор Грэм Ходжсон, который на грузовике привез свою аппаратуру в дворцовый сад, пропустил кабель через окно и сделал снимки, когда король лежал в постели: рентген впервые был сделан пациенту за пределами крупных больниц. Хотя на снимках заметно, что инфекцией затронуты нижние две трети правого легкого, он не обнаружил там локализованного гнойного очага, который можно было бы осушить. Тем временем бронхиальные спазмы усиливали болезненное состояние и вызывали у короля слабость. 2 декабря медицинский бюллетень свидетельствовал об «ослаблении работы сердца», а принц Уэльский был отозван из Восточной Африки, где охотился.

Поскольку король больше не мог исполнять свои конституционные обязанности, рядом с его спальней собрался Тайный совет, чтобы утвердить назначение государственных советников. Бальфур по состоянию здоровья тоже не смог на нем присутствовать, так что его место лорда — председателя Совета занял министр внутренних дел Джойнсон-Хикс. На следующий день, однако, он получил от Доусона письмо, содержащее как описание церемонии, так и прогноз болезни короля:

Столь уверенный, а местами даже беспечный тон послания оказался не слишком уместным — тяжелый кризис был еще впереди. Однако Доусон был полон решимости не допустить никакой паники. Позднее он писал:

«Неприятности в легких», как называл это Доусон, отошли на второй план, когда обнаружилось общее заражение крови. Десятилетием позже с этим заболеванием могли бороться, используя сульфамидные препараты, еще через пять лет в распоряжении медиков оказался пенициллин с его почти магическими свойствами. Однако зимой 1928 г. целая группа выдающихся специалистов, число которых постепенно возросло до одиннадцати человек, фактически могла лишь наблюдать затем, как пациент сражается с болезнью. Первичный абсцесс находился непосредственно за диафрагмой; вот почему он был невидим на всех рентгеновских снимках, но если бы его удалось обнаружить, хирургической операции под наркозом было бы не избежать.

Бредивший из-за высокой температуры король во второй половине дня 12 декабря впал в бессознательное состояние. Старшая сиделка сестра Блэк позднее писала об этом моменте: «Врачи сделали все, что могли. Человеческие возможности на этом исчерпаны». И тут в комнату вошел Доусон. «Дайте-ка мне шприц! — внезапно сказал он. — Пожалуй, я еще раз попробую найти эту жидкость». Он снова обследовал грудную клетку и через несколько секунд отыскал нужное место. Можно, конечно, сказать, что ему просто повезло, однако подобное везение, как правило, приобретается лишь долгими годами практики. Погрузив иглу в грудь больного, Доусон тут же выкачал оттуда шестнадцать унций[149] гнойного содержимого. В тот же вечер король, все еще находившийся в коматозном состоянии, был прооперирован Хью Ригби; хирург удалил ему ребро и сделал дренаж. Дальнейшее ухудшение здоровья короля было приостановлено.

Примененный Доусоном метод лечения с позиций сегодняшнего дня можно назвать почти древним. Но как с этих же позиций оценить циркулировавшие в столице слухи? Например, герцога Йоркского весьма позабавило утверждение, будто принц Уэльский срочно возвращается домой, так как опасается, что младший брат попытается захватить трон в его отсутствие. Французский посол сообщал своему правительству, что король, как говорят, уже умер, а официальное сообщение об этом откладывается до возвращения наследника. Даже флегматичный Болдуин в мелодраматических тонах поведал племяннице, как произошла встреча принца с отцом: «Старый король, который почти неделю пролежал без сознания, наполовину приоткрыл один глаз, посмотрел на него и сказал: „Черт возьми, какого дьявола ты здесь делаешь?“ С этого момента наступил перелом, и король стал быстро поправляться. Это в точности напоминает сцену из „Генриха IV“, когда принц Генрих примеряет на себя корону».

Правда была не столь красочной. Услышав о болезни отца во время путешествия по Танганьике, принц действительно воскликнул, обращаясь к другу: «Только представь, завтра я могу стать королем Англии!» Однако нет свидетельств, что принц проявил какой-либо восторг, когда садился в Дар-эс-Саламе на корабль его величества «Энтерпрайз». За какие-то восемь дней преодолел 4700 миль, отделявших его от Бриндизи, промчался по Европе на личном поезде Муссолини и, наконец, вечером 11 декабря вошел в Букингемский дворец. Король, хотя и был весьма слаб, все же узнал сына. Однако никакого взрыва эмоций не последовало, хотя король все же полюбопытствовал, как принц поохотился в Восточной Африке. Перелом в болезни также наступил не в эту ночь. В последующие сутки состояние короля продолжало ухудшаться, пока шприц Доусона не принес ему желанной передышки. После проведенной Ригби в тот же вечер успешной операции болезнь отступила, однако упадок сил сохранялся. Даже две недели спустя Доусон все еще не был уверен в окончательном выздоровлении пациента. «Безопасность, а тем более выздоровление, — писал он, — пока еще являются делом будущего».

Королева пыталась облегчить страдания мужа. «Если бы все были такими, как она, — говорил Доусон, — насколько легче было бы работать». Королева демонстрировала не только стойкость духа, но и практичность, заставлявшую вспомнить о Флоренс Найтингейл. Когда Доусон попросил кусок увлажненного муслина, чтобы фильтровать воздух в комнате больного, королева сразу поняла, чего он хочет и где это найти. Пройдя по каким-то коридорам и поднявшись по черной лестнице, она привела Доусона в маленькую комнату, где, усадив доктора в кресло, достала со шкафа какой-то сверток; в нем оказались занавески королевы Виктории, которые много лет назад она осторожно сняла в Балморале и бережно хранила.

Однако Доусон не всегда имел под рукой такого надежного помощника и союзника. Марго Асквит с ее неуемной фантазией любила в старости повторять: «Король говорил мне, что никогда бы не оказался при смерти, если бы не этот дурак Доусон Пенн». Такой злобный выпад при всей абсурдности являлся тем не менее вполне типичным для той атмосферы социальной и профессиональной зависти, которой был окружен Доусон.

Например, охотно рассказывали историю о том, как он шесть недель лечил пациента от желтухи, прежде чем понял, что тот китаец. А хирург лорд Мойнихен после стычки с Доусоном по поводу лечения одного из сыновей короля, сочинил про своего коллегу такие стишки:

Когда в 1928 г. король находился при смерти, коллеги-медики возмущались тем, что он не прибегает к консультациям лучшего специалиста по грудной хирургии Артура Тюдора Эдвардса: ходили даже слухи, что врачи и студенты в присутствии прессы собирались устроить демонстрацию возле дома Доусона.

Король был неудобным пациентом: не доверял медицинской науке, не терпел, чтобы его касались рукой или инструментом, и время от времени впадал в меланхолию; позднее он рассказывал Макдональду, что спрашивал врачей, не сойдет ли он с ума, как Георг III. Вместе с тем держался король мужественно. Один из посетителей, нашедший его в необычно веселом настроении, смеющимся и шутившим, позднее узнал, что перед этим царственному пациенту сказали, что необходимо продолжить весьма болезненное лечение; очевидно, король таким образом демонстрировал свою силу духа. Как выразился Дж. Г. Томас, «это чертов характер его вытащил».

Ежедневно подкрепляясь взбитым яйцом с бренди, король понемногу восстанавливал силы, так что даже осторожный Доусон уже стал надеяться на выздоровление. За четыре года до этого, после серьезного приступа бронхита и инфлюэнцы, монарха убедили отправиться на королевской яхте «Виктория и Альберт» в круиз по Средиземному морю. По этому случаю окружение Георга V постаралось избавить его от всех присущих загранице раздражающих факторов. «Во время путешествия по Франции король не желает видеть никаких французских официальных лиц», — предупреждал Стамфордхэм британского посла в Париже. В круизе 1925 г. короля сопровождали королева и его любимая сестра принцесса Виктория; каждым из двух военных судов эскорта командовали офицеры, отличавшиеся тем же казарменным юмором, что и сам король. Шутили, что завтрак капитана 1-го ранга У. Н. Т. Бекетта состоит из бифштекса с элем, а на гарнир ему иногда подают корабельного гардемарина. Капитан 1-го ранга Р. В. Холт был в этой поездке своего рода Босуэллом:[150]

Вооружившись томами своих дневников тридцатилетней давности, король надеялся воскресить в памяти те дни, когда он был юным морским офицером. Однако с северо-востока дул холодный ветер, кашель не прекращался, и последние дни путешествия были испорчены простудами и температурой. Тем не менее в 1929 г. Стамфордхэм снова предложил королю пройти курс выздоровления именно за границей. «Мне довольно резко было сказано, — писал он, — что ничего подобного не будет». Проблему опять решил сэр Артур дю Крос, который до этого избавил короля от затруднений, уплатив 64 тыс. фунтов в обмен на любовные письма Эдуарда леди Уорвик. Теперь он предложил королю пользоваться столько времени, сколько понадобится, Крейгвейлом — его домом в окрестностях Богнора; дом этот стоял на берегу Ла-Манша и давал возможность больному дышать морским воздухом, не подвергая себя неудобствам, связанным с плаванием по морю. Когда Асквит отдыхал в Крейгвейле летом 1916 г., одна из его невесток писала: «Дом отвратительный, но в саду есть деревья, тут прекрасный вид на море и очень удобные горы, по которым можно гулять». Однако все эти несомненные достоинства сами по себе не удовлетворили Доусона, который заставил проверить источники воды и систему канализации, выровнять подъездную дорогу и вставить в окна королевской комнаты какое-то целебное стекло. 9 февраля 1929 г. нового постояльца привезли сюда из Лондона в карете «скорой помощи». Он сам поднял на окнах ставни, чтобы беспрепятственно наслаждаться зимним пейзажем и отвечать на приветствия своих подданных.

Уже на четвертый день пребывания в Богноре королю снова разрешили курить; медицинскую науку того времени отделяет от наших дней настоящая пропасть. Сегодня курение можно назвать настоящим бичом для представителей этой династии — четыре монарха, каждый из которых являлся заядлым курильщиком, умерли один за другим от болезней, прямо или косвенно связанных с этой привычкой. Пример подал Эдуард VII, который еще до завтрака выкуривал две сигареты и сигару. Георг V, будучи почти мальчиком, запасался сигаретами у своего бывшего наставника Дальтона, и привычка к курению осталась у него до конца дней. В свою очередь, он никак не препятствовал и дурным привычкам своих сыновей: на 18-летие королева Мария подарила принцу Альберту портсигар. В то время, однако, сигареты доставили радость измученному пациенту, что способствовало его выздоровлению.

Короля приезжали навестить старые друзья, среди них был и архиепископ Ланг, незадолго до этого переведенный из Йорка в Кентербери в связи с уходом на пенсию архиепископа Рэндалла Дэвидсона. На Пасху Ланг причастил короля — впервые после болезни. Георга также радовало общество его внучки принцессы Елизаветы, которой тогда не исполнилось еще и трех лет.

В дни, когда у него падало настроение, король жаловался, что, наверно, никогда больше не сможет охотиться. Его все же убедили послать за оружейным мастером, который предложил ему попрактиковаться с ружьем, чтобы заставить мышцы снова работать. Приученный за многие годы к строгой стрелковой дисциплине, король не хотел держать в доме даже незаряженное ружье. Тогда фирма «Пурдэй» сконструировала и изготовила для него макет настоящего ружья — точно таких же размеров и такого же веса, как оригинал, с золотым королевским вензелем на прикладе. Вместо ударного механизма там, однако, находилась электрическая батарейка с лампочкой: когда король нажимал на спусковой крючок, из ствола вырывалась яркая вспышка света. Таким образом, он мог не только вновь «почувствовать» ружье, но и проверить свою меткость с помощью светочувствительной мишени. Чтобы избавить его от лишних усилий, «Пурдэй» изготовила для короля партию ружей 20-го калибра — вместо 12-го, которым он всю жизнь пользовался. «Совсем себя не узнаю», — записал король 21 октября 1929 г., когда он впервые после болезни вышел на охоту. В итоге ружья 20-го калибра он вернул фирме, которая взамен изготовила для него пару облегченных ружей 12-го калибра, — они весили на полкилограмма меньше, то есть чуть меньше шести фунтов вместо привычных шести с половиной.[151] После этого король вновь начал стрелять с прежней меткостью.

Из Богнора король также продолжал следить за своими неудачами на скачках. Когда его лошадь Гластонбери потерпела поражение от принадлежавшего Розбери Мидлотиана (его включили в забег по ошибке), король не удержался и послал счастливому владельцу телеграмму: «Проклятый Мидлотиан!» На это он получил следующий ответ: «Лорд Розбери нижайше свидетельствует свое почтение и благодарит Ваше Величество за любезные поздравления». Король вынужден был признать, что Розбери одержал двойную победу.

Через три месяца пребывания у моря королю разрешили возвратиться домой, чтобы уже там продолжать выздоровление. Тем не менее Богнор всегда будет ассоциироваться с его исцелением. Рассказывали, что, когда семь лет спустя он лежал смертельно больной, один из докторов, желая утешить беспокойного пациента, прошептал: «Веселее, Ваше Величество, скоро Вы снова окажетесь в Богноре». На это король якобы ответил: «Проклятый Богнор!»[152] — и вскоре издал последний вздох. В этом рассказе есть определенное правдоподобие. Король всегда любил энергичные выражения, тем более когда вокруг него суетились медики. Например, сэр Фредерик Уилланс, его лечащий врач в Сандрингеме, вспоминал, как во время последней болезни король отвергал прописанные ему лекарства, повторяя: «Уилланс, я больше не стану принимать Вашу чертову дрянь».

Существует, однако, и более жизнеутверждающий вариант этой истории, подкрепленный авторитетом сэра Оуэна Моршеда, королевского секретаря. Уже близился отъезд короля из Богнора, когда в Крейгвейл прибыла депутация из числа наиболее уважаемых горожан — просить о том, чтобы их столь полезный для здоровья город впредь именовался Богнор Регис.[153] Делегацию встретил Стамфордхэм. Приняв петицию, предложил гостям подождать, пока он посоветуется с находящимся в соседней комнате королем. Суверен ответил вышеупомянутым ругательством, которое Стамфордхэм искусно перевел делегатам. Его величество, сказал он, любезно согласился удовлетворить их просьбу.

Король еще оставался в Богноре, когда французский посол в Лондоне сообщил своему правительству, что для царственного пациента заказаны номера в лечебнице профессора Кределя в Бад-Наугейме. Мсье Флере снова ошибся. Покинув 15 мая Крейгвейл, король направился не в Германию, а в Лондон.

Однако здоровье его поправлялось медленно, сил хватало лишь на короткие прогулки и поездки. Вскоре выяснилось, почему процесс затянулся. На месте, подвергшемся операции, образовался абсцесс. 31 мая гнойник, наконец, прорвался, несколько облегчив боль. Тем не менее дирижировать сменой правительства королю пришлось с 39-градусной температурой. 4 июня Виндзор посетил потерпевший поражение Болдуин, на следующий день там появился его преемник Макдональд. Новый премьер-министр записал в дневнике:

Совпадение по времени болезни короля и смены правительства породило еще одну легенду: абсцесс у короля прорвался, когда он смеялся над одной из грубых шуток Дж. Г. Томаса. Однако на самом деле новый лорд — хранитель малой печати появился в Виндзоре лишь 8 нюня, то есть неделей позже.

В тот же самый день лорд Доусон Пенн принял присягу в качестве члена Тайного совета — исключительная для врача честь, оказанная по личному настоянию короля и против желания уходящего в отставку премьер-министра. Это было не только жестом благодарности спасенного пациента, но и своеобразным актом искупления. За десять лет до этого, когда Ллойд Джордж рекомендовал присвоить сэру Бертрану Доусону звание пэра, король воспротивился, полагая, что более старшие по возрасту доктора сочтут себя обойденными и что, если принимать во внимание военные заслуги, хирурги в этом отношении имеют преимущество перед всеми прочими. Ллойд Джордж, однако, настаивал, аргументируя тем, что данную честь следует рассматривать не как награду за прошлую службу, а как меру по укреплению палаты лордов. С этим король согласился, и в 1920 г. Доусон получил звание пэра как авторитетный специалист в области здравоохранения.

К несчастью для Доусона, получение им звания тайного советника (как и награды меньшего ранга другими врачами и хирургами) совпало с сильным нагноением раны у короля. Чтобы не волновать публику, король согласился 1 июля вернуться в Букингемский дворец, откуда шесть дней спустя торжественно направился в Вестминстерское аббатство. Там он встретил теплый прием, однако не преминул напомнить своим докторам об их недоработках. «Хороша благодарственная служба, — говорил он, — с дырой в спине!» 15 июля ему сделали еще одну операцию — с целью прямого дренажа рецидивирующего абсцесса. На сей раз она увенчалась полным успехом. На следующее утро король попросил к завтраку чай с гренками, что знаменовало собой начало окончательного выздоровления. И хотя полное исцеление наступило только 25 сентября (причем шрам на месте разреза еще оставался весьма чувствительным), король все же смог 24 августа отправиться в Сандрингем.

И не без оснований продолжал высмеивать своих докторов. Слышали, как он говорил новому 1-му уполномоченному по общественным работам, сопровождая слова соответствующими жестами: «Они называют это небольшой операцией, мистер Лэнсбери, а ведь меня располосовали от сих и до сих». Тем не менее он не утратил чувства юмора. Когда его поздравляли с выздоровлением, отвечал: «Да, я снова прекрасно себя чувствую», — и поспешно добавлял: «Но не настолько, чтобы гулять с королевой по Британской промышленной выставке». Организаторы выставки, несомненно, встретили это известие с облегчением. За год или два до этого, глядя на какие-то новые изделия из пластмассы, произведенные де ла Рю, он пояснил королеве: «Все это сделано из молока». «Не так ли?!» — рявкнул он, обращаясь уже к президенту компании. «Да, сэр», — поспешил ответить президент, хотя это не соответствовало действительности.

19 ноября 1929 г. не кто иной, как Альберт Менсдорф, засвидетельствовал полное выздоровление короля, наступившее почти через год после начала болезни: «Он был в хорошем настроении и ругался, как в прежние дни».

«Конечно, я знаю, что Вы мне не поверите, — говорил король преподобному Сирилу Эйлингтону, директору Итонского колледжа, — но во время болезни я чувствовал, как меня поддерживают молитвы моего народа». Эйлингтон, который прослужил священником уже около тридцати лет, поспешил заверить Верховного правителя англиканской церкви, что он тоже придерживается христианской доктрины. Однако короля ему разубедить не удалось. «Я знаю, Вы мне не верите», — настаивал он.

Во времена правления его бабушки один из членов Королевского общества[154] решил подвергнуть эффективность молитвы научному анализу. Фрэнсис Гэлтон опубликовал в «фортнайтли ревью»[155] статью, в которой приводил данные о средней продолжительности жизни мужчин из различных социальных групп, полученные за восемьдесят пять лет. В этой статье он доказывал, что, несмотря на все молитвы о долголетии королевской семьи, английские суверены живут меньше всех. Средняя продолжительность жизни у них составила 64,04 года — по сравнению с 67,31 года у аристократии и 70,22 — у мелкопоместного дворянства; даже представители богемы, по всеобщему убеждению ведущие весьма рассеянный образ жизни, доживали в среднем до 65,96 года. К выводам Гальтона Георг V отнесся весьма пренебрежительно. Пережив декабрь 1928 г., он закончил свои дни только в 1936 г. В то время средний возраст умерших составил 55,2 года, а ожидаемая продолжительность жизни его современников, достигших возраста одного года, должна была составить 40, от силы — 47 лет. Король же прожил почти 70,6 года, так что он имел все основания верить в спасительную силу молитвы.

Его вера была простой и основывалась на Библии. Приобретенная на «Вакханке» привычка каждый вечер прочитывать по главе сохранилась у него до конца жизни, за исключением, педантично добавил бы король, дней, когда он был серьезно болен. Тайны Библии, однако, не всегда согласовались с его личным опытом. «Замечательная книга, — говорил он, — но в ней есть некоторые очень странные вещи». Во время посещения Святой земли царственный гардемарин даже высказывал достаточно одиозные сомнения: «Про все эти места только говорят, что они святые». Почти полвека спустя он любил поддразнивать представителей духовенства подобными высказываниями. Приглашенный в Сандрингем священник писал: «В конце ужина за портвейном и сигарами король заводил абсурдные разговоры о Всемирном потопе и ковчеге праведника Ноя, а также о Каине и Авеле».

Каждое воскресенье, независимо от того, находился ли он в Англии или в Шотландии, король исполнял обряд государственной церкви — несмотря на доктринальные различия, разделявшие два его королевства. В Сандрингеме он был церковным старостой. «Но я договорился, что не буду собирать пожертвования, — пояснял он, — это было бы слишком».

Как и все моряки, он любил петь церковные гимны; среди его любимых были «Останься со мной» и «Кончается день, что ты дал мне, Господи». Но в одно прекрасное воскресенье, когда король находился на борту яхты «Виктория и Альберт», он вдруг не обнаружил текстов на привычном месте — был введен новый сборник гимнов. В конце службы на капитана яхты обрушился град упреков. «Я сожгу все эти проклятые книги, — бушевал король, — не зря я называюсь „защитником веры“». Столь потрясающей сцены на королевской яхте не наблюдалось со времен Эдуарда VII, когда после знаменитой операции его заставляли петь: «Мир, идеальный мир...»

Приглашенных священников принимали весьма пышно, хотя и без жен. Вот отрывок из дневника настоятеля Инджа:

А вот проповеди должны были быть короткими и простыми по содержанию. Стамфордхэм предупреждал: «Читайте проповедь примерно четырнадцать минут. Если получится меньше, король скажет, что Вы поленились ее составлять; если больше, король скажет, что этот человек не знает, где нужно остановиться». Во время одного из визитов в Сандрингем каноник Вуд по своей, как он выразился, обычной привычке читал проповедь перед егерями и кухарками, за что король и королева его тепло благодарили.

Подобное испытание выдерживал не всякий проповедник. Например, начало знакомства короля с Лангом ознаменовалось небольшой стычкой. Вопреки известным пожеланиям короля тот избрал темой проповеди миссионерскую деятельность за границей — король считал ее бесполезным и непрошеным вторжением в чужую жизнь. После этого за ленчем они повздорили. Ланг заявил королю, что быть христианином — значит верить во всемирную миссию христианства. «Значит, Вы хотите сказать, что с моими взглядами я не христианин?» — спросил король. Ланг ответил, что может только констатировать, а выводы следует сделать самому королю. «Да, я назвал бы это чертовской наглостью», — заявил король. Впоследствии они подружились.

В вопросах литургии он был обычным верующим англиканской церкви. Он любил традиции и гордился тем, что стал первым после Якова II сувереном, который совершил в Вестминстерском аббатстве церемонию Великого четверга. Однако на службе в соборе Святого Павла, посвященной его серебряному юбилею, король весьма неохотно согласился, чтобы Ланг надел митру. После обеда в Сандрингеме один проповедник записал: «Король говорил о беззакониях коммунистов, положении фермеров и недостатках англокатоликов. После этого он прямо спросил меня: „А вы не англокатолик?“ Я заверил его, что больше похож на квакера».

Король и королева предпочитали, однако, исправленное издание молитвенника, не получившее одобрения парламента сначала в 1927-м, а потом и в 1928 г., и сожалели, что палата общин была сбита с толку кличем: «Никакого папизма!»

Будучи правоверным протестантом, король, однако, проявлял подобающее уважение к религиозным чувствам своих подданных, исповедовавших католическую веру, что даже по тем временам было довольно смело. Взойдя на трон, он обнаружил, что билль о правах 1689 г. требует, чтобы новый суверен, впервые обращаясь к парламенту, заявил, что «взывание к Деве Марии или поклонение ей, или любым другим святым, равно как совершение мессы, как это ныне производится в римской церкви, является предрассудком и идолопоклонством». Пока не будет изменена эта оскорбительная формула, заявил король Асквиту, он отказывается открывать парламент. Асквит с готовностью согласился, проведя билль, требующий, чтобы суверен просто заявил: «Являясь преданным протестантом, я обязуюсь, согласно установлениям, обеспечить наследование трона в моем королевстве лишь протестантам, поддерживать и соблюдать указанные установления всею данной мне властью и в соответствии с законом».

В своем отношении к католицизму королевские министры далеко не всегда проявляли подобную деликатность. Во время дворцового приема, устроенного для делегатов имперской конференции 1926 г., Уильям Косгрейв из Ирландского свободного государства надел орден, полученный от папы. Это заметил министр внутренних дел Джойнсон-Хикс, ревностный поборник протестантской веры, и пожаловался лорду Гранарду на «осквернение дворца и официального мероприятия, неслыханное со времен Реформации». Однако, как злорадно заметил Стамфордхэм, выражая свое недовольство, Джойнсон-Хикс явно ошибся адресом. Гранард тоже был католиком.

Однако даже король был выведен из себя тостом, произнесенным на одном католическом банкете в Ливерпуле: «За Его Святейшество папу и Его Величество короля!» Масла в огонь подлил Макдональд, написавший Уиграму: «Ливерпульский тост является настоящей государственной изменой, и мне безразлично, если кто-то узнает мое мнение по этому вопросу… Здесь два чудовищных недостатка: во-первых, то, что папа оказался впереди короля, а во-вторых — что их вообще свели вместе».

Через несколько дней премьер-министр направил второе письмо, уточнив, что там, где он написал «государственная измена», следовало написать «подстрекательство к мятежу», — как Уильям Спунер, который в конце проповеди объявил: «Там, где говорил „Аристотель“, я имел в виду апостола Павла». Конфликт был в конце концов разрешен папой, который согласился, что его имя не должно употребляться в тостах во время банкета, а лишь упоминаться в благодарственной молитве перед его началом.

Утверждая назначения на церковные должности по распоряжению премьер-министра, король обычно проявлял удивительную терпимость. «Мне нравится Хенсли Хенсон, — говорил он про одного вновь назначенного епископа, которого некоторые считали еретиком, — он очень приятный парень». Он также лично рекомендовал будущего архиепископа Уильяма Темпла на вакантный пост каноника в Вестминстерском аббатстве, «несмотря на его нетерпеливость и любовь к переменам». Но иногда он судил о религиозных вопросах со строго иерархических позиций, будто о подразделении военно-морского флота, построенном на молитву. Так, он не позволил Э. Х. Феллоузу, младшему канонику церкви Святого Георгия в Виндзоре, стать членом капитула, хотя тот был признанным специалистом по музыке XVI–XVII вв. Это стало бы, заявил король, слишком большим повышением для человека с «нижней палубы».

Ни одна супружеская пара не могла служить олицетворением добродетели христианского брака в большей степени, нежели король Георг и королева Мария. «Не бойтесь сделать мне большую цифру „V“, — говорил он художнику, ответственному за создание эскиза новой монеты с его изображением. — Я не хочу, чтобы меня путали с каким-нибудь другим Георгом». Тем не менее и он, и королева проявляли сострадание к тем, кто оступился. Когда родители юной Мекленбург-Штрелиц обнаружили, что их дочь беременна от лакея, и запретили ей поездку на юг Франции, именно королева Мария (тогда еще герцогиня Йоркская) стала утешать кузину и ежедневно выезжать вместе с ней на прогулку. Король также проявлял снисхождение, когда подобные случаи происходили в королевских имениях. Однако это распространялось только на частную жизнь — в официальной же строго соблюдалось положение, согласно которому разведенные или даже проживающие раздельно мужья и жены не могли быть принятыми при дворе.

Девятый герцог Мальборо стал, и то не вполне, едва ли не единственным исключением из этого правила. Хотя как кавалер ордена Подвязки он получал приглашения на проходящий в Виндзоре ежегодный капитул этого ордена, его имя на протяжении нескольких лет преднамеренно вычеркивалось из списка лиц, которых после церемонии приглашали на ленч к королю; все это происходило из-за того, что с 1907 г. герцог проживал отдельно от своей жены-американки Консуэло Вандербильт. В 1911 г. за своего кузена заступился Уинстон Черчилль: он написал королю, что собрание капитула ордена Подвязки вряд ли следует приравнивать к обычному придворному мероприятию, и попросил суверена больше не отвергать герцога. Король тотчас согласился и сказал, что после следующего собрания капитула герцог может прийти на ленч. Однако Кноллис уточнил, что это не следует рассматривать как исключение из общего правила, согласно которому проживающие отдельно мужья и жены не допускаются во дворец.

Отношение к супругам, находящимся в разводе, было еще строже. Один шотландский аристократ, утверждавший, что искупил свой развод новым церковным браком, так и не добился реабилитации. «Может, это и приведет Вас в царство небесное, — ответили ему, — но только не во дворец». Разведенных супругов также не позволялось принимать и заграничным представителям Его Величества; препятствием здесь служили и какие-то чрезвычайно аморальные поступки. Когда бывший член кабинета министров, замешанный в гомосексуальном скандале, собрался посетить Австралию, Букингемский дворец предупредил генерал-губернатора и всех губернаторов штатов, чтобы те не оказывали ему гостеприимства. Король сожалел, что приходится принимать подобные меры предосторожности. «Я всегда считал, — говорил он, — что такого рода люди должны просто стреляться».

Стремясь всячески хранить святость брачных уз, король не оставлял незамеченным ни одного отступления от христианской морали. Он даже пытался из-за амурных эскапад лишить одного принадлежащего к древнему роду пэра традиционного права — во время открытия парламента нести перед королем специальную шапку. «Поскольку Е.В. сам сидит на троне по праву наследования, — заметил на это один из придворных, — он должен следить за тем, чтобы не нарушать прав других». Король также сожалел об отзыве из Лондона весьма уважаемого иностранного посла: «Его вышвырнули отсюда из-за какой-то грязной интриги. Теперь мне хотят прислать человека, у которого три живых жены, но мы ему откажем. Мне не нужен человек с тремя женами». И он ему отказал.

Несмотря на высокую нравственность и безукоризненный образ жизни короля и королевы, находились в их окружении и такие, кто видел возможности для их дальнейшего самосовершенствования. К их числу относилась одна придворная дама, которая как-то вручила королеве некий религиозный трактат. Он был возвращен с величественными словами: «Вы недостаточно стары и недостаточно безупречны, чтобы давать мне подобные вещи». Супруга короля Георга Мария была не только христианкой, но и королевой.

Если бы какой-то смелый прорицатель сказал королю, что тот однажды будет руководить сменой правительства, сидя в китайском халате, монарх едва ли поверил этому. Однако сразу после всеобщих выборов 1929 г. вновь открывшаяся рана заставила его принимать в своей спальне и Болдуина, и Макдональда. Это действительно было настоящей революцией — как и мгновенный переход власти от консерваторов к лейбористам. После всеобщих выборов 1923 г. король еще просил потерпевшего поражение премьер-министра отложить свою отставку до начала заседаний нового парламента. Достаточно спорная уже в 1923 г., в 1929-м эта узкая конституционная доктрина уже устарела. Лейбористы теперь имели 287 мест, консерваторы — 261, либералы — 59, что давало первым эффективное, хотя и не абсолютное большинство. Ничто не говорило в пользу того, чтобы сохранять старое правительство до тех пор, пока оно не потерпит формальное поражение в Вестминстере. Вот что на сей счет писал Стамфордхэм: «Следует признать, что демократия больше не является просто ходячим лозунгом; при огромном увеличении числа избирателей из-за получения женщинами избирательных прав это уже действительно становится — хорошо или плохо — политическим мнением государства».

Болдуин с этим соглашался. Если бы продолжал упорствовать, говорил он Стамфордхэму, страна сказала бы: «Вот человек, который цепляется за должность. Он не может признать свое поражение и пытается помешать лейбористам воспользоваться своей победой». Итак, он сразу же ушел в отставку, и король послал за Макдональдом.

На состоявшейся 5 июня аудиенции он подшучивал над тем, что его новый премьер-министр должен возглавить рабочее[156] правительство, и пытался прикинуть, сколько министров кабинета действительно способно выполнять физическую работу. За этой добродушной насмешкой скрывались, однако, внимание и забота. Даже после поражения первого лейбористского правительства король продолжал следить за судьбой Макдональда с дружеским интересом. В 1928 г. он был расстроен, услышав о финансовых трудностях бывшего премьер-министра и его попытках с помощью журналистской деятельности пополнить скудное жалованье парламентария, составлявшее 400 фунтов в год. В связи с этим король написал Болдуину, занимавшему тогда дом № 10 по Даунинг-стрит, и предложил как следует обеспечивать и нынешнего, и отставного премьер-министров. Король считал, что следует вдвое увеличить составлявшее 5 тыс. фунтов в год жалованье премьера, освободить его от налогов, а также по истечении трех лет нахождения на этом посту (не обязательно непрерывно) выплачивать ему пенсию в том же размере. Однако лишь в 1937 г., в последние месяцы пребывания на посту премьера, Болдуин смог повысить жалованье своим преемникам; и король, и Макдональд к тому времени уже лежали в могиле.

Лейбористский кабинет 1929 г. включал в себя несколько знакомых лиц и не вызывал особых опасений. Хотя король предлагал назначить министром иностранных дел Томаса, этот пост в конечном счете достался Гендерсону, а Томас стал лордом — хранителем малой государственной печати; на него также была возложена обязанность бороться с безработицей. Сноуден снова занял должность канцлера Казначейства. Клайне опять возглавил министерство внутренних дел, Вебб, ставший лордом Пассфилдом, — министерство по делам доминионов. Министром по делам Индии стал Энтони Веджвуд Бенн, отличавшийся как переменчивым настроением, так и способностью располагать к себе людей, — за два года до этого он дезертировал из либеральной партии. Новый лорд-канцлер также был из числа новообращенных. Вместо умершего в 1928 г. Холдена премьер-министр назначил лордом — главным судьей Сэнки, автора составленного десять лет назад доклада, в котором содержалось предложение национализировать угольную промышленность; больше знакомый с внутриполитическими вопросами, нежели с проблемами внешней политики, он прославился тем, что приносил на заседания кабинета маленький атлас.

К 8 июня король уже смог надеть фрак, хотя и не стал выезжать из Виндзора в Лондон. Поэтому для принесения присяги новым министрам пришлось приехать к нему на поезде. На станции их уже ждал ряд открытых экипажей из королевских конюшен. Однако на всех мест не хватило, так что в конце процессии пришлось пристроить одноместный экипаж, в котором в гордом одиночестве сидел вытянувшийся в струнку канцлер герцогства Ланкастерского сэр Освальд Мосли. По прибытии в замок Макдональд был замечен прячущим недокуренную сигару в стоявший у входа цветочный горшок. Во время церемонии король нарушил традиционное молчание, сказав министру труда мисс Маргарет Бондфильд, что рад принимать первую женщину — члена Тайного совета. «Его улыбка при этом, — отметила она, — была сердечной и искренней». Перед возвращением в Лондон министрам предложили легкий завтрак. Садясь в поезд, канцлер Казначейства заметил начальнику станции, что весьма признателен местным жителям столь радостно встречающим его в вотчине короля. Начальник станции на это ответил, что приветственные крики издают вовсе не жители Виндзора, а экскурсанты из центральных графств. Страдания Сноудена только начинались.

Как и в 1924 г., лейбористы добивались за границей гораздо больших успехов, чем у себя дома. Макдональд, по-прежнему в основном определявший внешнюю политику, стал первым британским премьер-министром, посетившим в Вашингтоне президента Соединенных Штатов, — жест примирения, который привел к заключению соглашения о военно-морском паритете. Сноуден также хорошо зарекомендовал себя, добившись определенных сдвигов в выплате Германией репараций. Как всегда, король оказался щедр на ободрение и похвалу; нарастающее беспокойство вызывали у него лишь усилия Гендерсона по улучшению отношений Британии с Советской Россией — этот процесс был еще в 1924 г. начат Макдональдом, но в 1927-м прерван по инициативе Остина Чемберлена.

Проштудировав ежегодные секретные отчеты Скотленд-Ярда о коммунистическом влиянии в Британии, король обвинил свое правительство в бездействии. Однажды он обратился к Бальфуру, являвшемуся тогда почетным ректором Кембриджского университета, с вопросом: почему Морису Доббу, известному марксисту-экономисту, упоминаемому в отчетах разведки, позволяют свободно заниматься коммунистической пропагандой среди студентов? Проведенное Бальфуром расследование, однако, показало, что общение Добба со студентами носит исключительно академический характер. Король прилагал все усилия, чтобы исключить тот ошибочный идеализм, с которым лейбористы относились к советской системе. Так, он напоминал министру иностранных дел, благочестивому нонконформисту, о распространяемой из Москвы антихристианской пропаганде, но это так и не произвело на того должного впечатления. «Гендерсон чертовски упрям и очень тщеславен», — заметил король Менсдорфу.

Осенью 1929 г. он вступил в острый конфликт с правительством, которое намеревалось полностью восстановить дипломатические отношения с Россией. В таком случае королю бы пришлось принимать у себя и пожимать руки полномочному послу этой страны, власти которой так и не раскаялись в жестоком убийстве царя и его семьи. В 1924 г. он был избавлен от этой неприятной обязанности, поскольку от главы государства не требовалось принимать Раковского, имевшего более низкий дипломатический ранг поверенного в делах. Пять лет спустя король просил и Макдональда, и Гендерсона сохранить дипломатические представительства в Британии и России на прежнем скромном уровне. Оба министра выразили ему сочувствие по случаю такой «действительно болезненной ситуации», но отказались удовлетворить его просьбу. Тогда король прибегнул к обману. Когда новый русский посол Г. Сокольников 29 декабря 1929 г. приехал вручать верительные грамоты, король сказался больным и попросил занять его место принца Уэльского. Тем не менее он все же не мог до бесконечности удерживать Сокольникова на расстоянии; 27 марта 1930 г., после утреннего приема, король обменялся с ним рукопожатием, а через несколько недель королева приняла в Букингемском дворце посла и его жену. Однако и эти редкие знаки внимания все равно доставляли королю мучения. В 1933 г., после состоявшегося в Виндзоре приема на открытом воздухе, король яростно накинулся на премьер-министра, хитростью заставившего его пожать руку М. Литвинову, народному комиссару иностранных дел СССР.

И во внутренней политике правительству приходилось соблюдать осторожность. Любое проявление излишнего радикализма — и объединившиеся с консерваторами 59 депутатов-либералов устроят обструкцию правительству, с его 287 голосами, или даже низвергнут. В частности, из-за такого вынужденного альянса пришлось пожертвовать поправками к Закону о производственных конфликтах 1927 г., объявлявшему незаконным любое повторение всеобщей забастовки и накладывавшему на профсоюзное движение прочие ограничения. Для короля «мирное пикетирование» давно уже стало своего рода средоточием зла, однако он признавал, что «лейбористское правительство делает и еще сделает много хорошего и полезного». И все же выполнение программы лейбористского правительства, а в конечном счете и само его существование поставили под угрозу не парламентская оппозиция и не королевская немилость, а оказавшаяся вне контроля финансово-экономическая катастрофа.

Одной из первых жертв международного кризиса стал «Кредит анштальт», крупнейший австрийский банк. Его крах вызвал следующее предупреждение, сформулированное личным секретарем короля в письме от 11 июля 1931 г.:

Этот мрачный прогноз застал короля в тот момент, когда он и без того находился в скверном настроении из-за ухудшившегося состояния здоровья и многочисленных личных утрат. С начала года он уже успел оплакать старшую сестру-цесаревну, давнего друга и конюшего Чарлза Каста, самоотверженного личного секретаря лорда Стамфордхэма и свою маленькую собачку Снипа. Дальтону, упадок сил у которого король отмечал еще в июне, оставалось жить всего месяц. Король также скорбел об отправившихся в изгнание кузенах, короле и королеве Испании, — это семейное несчастье звучало погребальным звоном по самому институту монархии.

Потеря Стамфордхэма оказалась для короля самой болезненной. Он умер на восемьдесят первом году жизни, до самого конца даже не помышляя об отставке; этот преданный советник более тридцати лет успешно вел своего хозяина сквозь опасные рифы политической жизни. Однако конституционный монарх не может позволить себе никакой передышки даже для скорби. Уже в день смерти Стамфордхэма он назначил своим новым личным секретарем сэра Клайва Уиграма. Будучи на двадцать четыре года моложе Стамфордхэма, он тоже прошел долгую и суровую школу. Личные секретари королей обычно не желают делиться с кем-либо своими полномочиями, и в этом отношении Стамфордхэм не был исключением. Однако в ответ на поздравительное письмо Уиграм все же нашел в себе силы написать: «Мой дорогой бывший шеф всегда мне доверял и постоянно повторял: „Когда я уйду, не забудьте об этом“».

Сэр Джон (впоследствии лорд) Рейз из Би-би-си лишь озвучил широко распространенное мнение, когда сказал об Уиграме: «Он всегда очень жизнерадостен и весел, только надо хорошенько потрудиться, чтобы ему все объяснить». Действительно, по интеллекту Уиграм уступал Стамфордхэму, к тому же из-за различий в темпераменте этот разрыв казался еще больше. Стамфордхэм по своему складу характера подходил для кабинетной работы, Уиграм — для игрового поля; первый был педантичным и желчным, второй — доступным и добродушным. Письма Стамфордхэма были написаны казенным языком, который больше годится для выговоров, нежели для поощрений; Уиграм через каждые пять строчек вставлял какую-нибудь спортивную метафору, заставлявшую относиться к написанному им не слишком серьезно. «Правительство, — писал он в июне 1931 г., — в данный момент твердо держится в седле, а для лейбористских форвардов Ллойд Джордж и его команда служат надежными хавбеками». Однако направленное всего через несколько дней письмо, в котором Уиграм предупреждал короля о надвигающемся экономическом шторме и возможной перспективе создания правительства с представительством всех партий, можно смело назвать убедительным и даже пророческим. В последующие же недели, когда произошло то, что Уиграм называл «своей первой контрольной игрой», он сумел проявить твердость духа, достойную самого Стамфордхэма.

Вряд ли какое бы то ни было правительство вообще смогло бы выдержать в 1931 г. резкий спад в мировой торговле и финансовый кризис, однако именно кабинет Макдональда проявил тогда поразительную беспомощность. Бороться с безработицей, которая за 1930 г. возросла с 1,5 до 2,75 млн чел., премьер-министр поручил трем членам своего кабинета; однако Томасу и Лэнсбери не хватало как воображения, так и напористости, а Мосли, выдвинувший кейнсианскую схему общественных работ, ушел в отставку после того, как правительство отвергло ее как неосуществимую.

Невзгоды, которые навлекает на свои жертвы безработица, поистине неисчислимы, а вот ущерб, наносимый ею Казначейству, напротив, довольно легко вычислить. Быстро растущий объем выплачиваемых государством пособий грозил если не обрушить, то по крайней мере сильно разбалансировать бюджет. Собравшиеся для выработки решений экономисты предрекали и то, и другое. Однако лишь в марте 1931 г. правительство назначило комиссию, призванную определить, как лучше всего сократить государственные расходы. Ее председателем стал сэр Джордж Мэй (впоследствии лорд), проработавший почти полвека в страховой компании «Пруденшиал эшуранс компани», — с одним небольшим перерывом на время войны, когда он управлял солдатскими чайными. После четырех с половиной месяцев работы комиссия представила свой доклад, не предлагавший, как гласит английская поговорка, «ни чая, ни сочувствия». Чтобы преодолеть ожидавшийся в 1932 г. бюджетный дефицит в 120 млн фунтов стерлингов, большинство членов комиссии рекомендовали урезать правительственные расходы на 97 млн фунтов: 67 млн предлагалось сэкономить, сократив пособия по безработице, а оставшиеся 30 — получить за счет налогов.[157] Не оставляя скорбных размышлений по поводу этой неприятной перспективы, Макдональд и его коллеги отправились в летние отпуска.

Однако вскоре их вызвали обратно в Лондон. Выводы комиссии относительно несбалансированного бюджета еще больше подорвали уверенность в финансовой стабильности и усилили натиск на фунт. 12 августа для рассмотрения рекомендаций Мэя собрался правительственный комитет в составе Макдональда, Сноудена, Томаса, Гендерсона и Уильяма Грэхема, министра торговли. Канцлер тут же огорошил своих коллег, объявив им о том, что Мэй, оказывается, недооценил размеры бюджетного дефицита на 1932 г., — вместо 120 млн тот должен составить 170. Этот неожиданный удар не оставил Большой пятерке (так стали называть правительственный комитет) особых возможностей для маневра. Банк Англии мог удержать фунт только путем размещения займов в Нью-Йорке и Париже, однако иностранные банкиры не желали рисковать своими деньгами до тех пор, пока британское правительство не сбалансирует бюджет. Таким образом, приходилось идти на радикальные сокращения расходов на государственные нужды, в особенности это касалось средств, выделяемых на пособия по безработице.

К 19 августа Большая пятерка скрепя сердце согласилась на сокращения в размере 79 млн, из которых 50 составляли пособия по безработице; в остальном бюджет предполагалось сбалансировать путем добавочного налогообложения. Предложив такие непопулярные меры, Большая пятерка проявила не только реализм, но и смелость, поскольку среди рядовых лейбористов тема безработицы являлась одной из самых болезненных. «Это был горький день, — писал Макдональд, — и тяжки наши справедливые жалобы на судьбу».

В среду, 19 августа, с 11 ч. утра и до 23 ч. 30 мин. кабинет обсуждал доклад Большой пятерки. Большинство членов кабинета высказались в пользу содержавшихся в нем рекомендаций, хотя многие были недовольны размерами предложенных сокращений. Меньшинство отвергло любые сокращения, предлагая лишь повысить тарифы. В результате кабинет так ничего и не решил, но и не отверг доклад, надеясь прийти к согласованному решению в течение ближайших сорока восьми часов.

В четверг, 20 августа, обнаружилось еще одно препятствие. Лидеры консерваторов и либералов заявили премьер-министру, что не согласятся на дополнительные налоги в размере примерно 100 млн фунтов, а общественное доверие могут восстановить лишь дальнейшие сокращения расходов, в особенности за счет пособий по безработице. И хотя золотовалютные резервы страны продолжали истощаться, худшее было еще впереди. Генеральный совет Конгресса тред-юнионов во главе с Уолтером Ситрайном и Эрнестом Бевином предупредил Макдональда, что социальное обеспечение и тем более пособия по безработице ни в коем случае не должны пострадать. Таким образом, премьер-министр оказался зажатым между «твердолобыми» и идеалистами.

В тот вечер Большая пятерка заседала допоздна, но так и не смогла прийти к какому-либо соглашению. «С нами все кончено! — воскликнул Томас, выходя из зала заседаний. — Подлые трусы!» Он имел в виду, что к тому времени двое из членов Большой пятерки уже дезертировали. Учитывая мнение Конгресса тред-юнионов, Гендерсон и Грэхем теперь поддерживали лишь самые скромные сокращения пособий по безработице. Макдональд уже был готов немедленно прекратить полномочия своей раздираемой противоречиями администрации, однако утром 21 августа все же собрал остатки сил и попытался в последний раз призвать кабинет к согласию. Все было тщетно. За сорок восемь часов до этого кабинет в принципе согласился на рекомендуемые Большой пятеркой сокращения в размере 79 млн фунтов, из которых около 50 составляли пособия по безработице. Теперь же эта цифра сократилась до 56 млн, из которых на пособия по безработице приходилось лишь 22. Пересмотренные цифры вряд ли могли удовлетворить оппозицию, а тем более — иностранных банкиров, от которых зависело спасение Британии от банкротства. Однако несгибаемое большинство членов кабинета не могли устрашить никакие угрозы. Вместо того чтобы искать компромисс в отношении пособий, они были готовы уйти в отставку и предоставить тори возможность беспрепятственно заниматься социальной хирургией.

Во время этих тяжелых обсуждений король оставался в Сандрингеме — не дело суверена вмешиваться в спор между фракциями правительственного кабинета. Однако, прежде чем в пятницу вечером отправиться на поезде в ежегодную поездку в Шотландию, он все же поинтересовался у премьер-министра, не следует ли ему изменить свои планы. Макдональд ответил, что не стоит, решив, что отмена поездки только еще больше встревожит общество. Это было неудачное решение, поскольку лидеры оппозиционных партий уже заявили ему, что последние предложения кабинета по финансовым вопросам являются «совершенно неудовлетворительными», и предложили проконсультироваться с королем. В субботу утром, едва король успел добраться до Балморала, премьер-министр отправил ему послание, в котором предупреждал, что может возникнуть необходимость его возвращения в Лондон. «Я сразу переговорил с Его Величеством, — писал позднее Уиграм, — который справедливо указал, что в такого рода делах не должно быть никаких колебаний и что сегодня же вечером он уедет на юг». Впоследствии король так объяснил свое поспешное решение в письме к архиепископу Кентерберийскому: «Когда я понял, насколько серьезна создавшаяся ситуация и в политическом, и в финансовом отношении, то решил, что мне необходимо находиться в более тесном контакте со своим премьер-министром, а он, естественно, не смог бы сюда приехать».

Последовавшее вмешательство короля в развитие событий оказалось одним из наиболее значимых за все время его царствования. В воскресенье, уже через два часа после возвращения короля в Букингемский дворец, он принял у себя Макдональда. «Мнение кабинета разделилось, — записал монарх в дневнике, — и он боится, что ему придется уйти в отставку». Единственный проблеск надежды виделся премьеру в том, что днем раньше кабинет согласился выяснить у Банка Англии, будет ли достаточно увеличить размер сокращений с 56 до 76 млн фунтов, чтобы получить заем в Америке. Банк Англии тотчас же обратился к нью-йоркскому банкирскому дому Дж. П. Моргана; его ответ ожидался в воскресенье вечером. Однако со стороны кабинета это было не предложение, а всего лишь запрос. Даже если бы Нью-Йорк и согласился предоставить заем в обмен на обещанные сокращения в размере 76 млн фунтов стерлингов, кабинет был вправе отвергнуть подобный вариант.

Недоверчивое отношение Макдональда к подобного рода ненадежным комбинациям основывалось на проведенной в воскресенье утром беседе с королем. В дневнике он записал:

Действуя именно так, как посоветовал ему премьер-министр, король после этого вызвал во дворец лидеров оппозиционных партий. В 1926 г. Ллойд Джордж сменил Асквита на посту лидера воссоединившейся либеральной партии, однако во время кризиса 1931 г. он был прикован к постели. Его место занял сэр Герберт Сэмюэл, в начале царствования Георга служивший министром почт. Он заявил королю, что предпочитает, чтобы Макдональд оставался премьером и проводил в жизнь необходимую программу экономии, но если бы он не смог добиться поддержки достаточного количества своих коллег, то лучшей альтернативой стало бы создание национального правительства из представителей всех трех партий во главе с Макдональдом. Чуть позже в этот же день Болдуин от имени консерваторов дал аналогичный совет и согласился при необходимости «служить» под руководством Макдональда.

Как непосредственно в записи этих бесед, так и в составленной месяц спустя записке Уиграм отмечает, что именно Сэмюэл, ясно изложивший позицию, убедил короля в необходимости создания национального правительства. То же самое пишет Николсон в своей биографии Георга V. Несомненно, лидер либералов, на досуге занимавшийся философией, сумел изложить свои взгляды весьма убедительно. Как он сам позднее вспоминал, «король слушал меня очень внимательно. Иногда он бывал хорошим слушателем». Однако написанный премьер-министром отчет о его собственной беседе с монархом, состоявшейся еще утром, свидетельствует, что тот уже тогда хотел создать национальное правительство во главе с Макдональдом. Что еще могли означать слова короля, когда он заявил Макдональду, что тот является «единственным человеком, который сейчас способен помочь стране», и что он, Георг V, будет настоятельно советовать лидерам других партий его поддержать? Даже в самом начале правительственного кризиса король не нуждался в поучениях и указаниях по поводу того, каким должен быть его курс.

В этот вечер, когда премьер-министр на Даунинг-стрит, 10, дожидался ответной телеграммы от нью-йоркских банкиров, король принимал у себя единственного гостя. Это был господин (впоследствии сэр) Пикок, один из двух директоров Банка Англии, поддерживавший повседневный контакт с премьером и сообщавший ему об ухудшении положения с золотовалютными резервами. Позднее сторонники левых называли создание национального правительства результатом «устроенного банкирами шантажа», так что эта встреча как будто подтверждает версию о подобном заговоре. Все, однако, обстояло куда более прозаично. Пикок действительно был директором Банка Англии, но одновременно являлся и тем человеком, который сменил покойного лорда Ревелстока на посту советника по управлению личными средствами короля. Именно в этом, вполне личном, качестве он и был срочно приглашен на ужин. Впоследствии Пикок вспоминал, что во время ужина о политическом кризисе вообще не говорили; вместо этого они с королем, словно два фермера на ярмарке скота, обсуждали изменения цен на пшеницу и ячмень за последние десять лет.

Примерно в девять часов вечера на Даунинг-стрит пришел ответ американских банкиров. Предлагался лишь краткосрочный кредит, причем на очень жестких условиях. В переводе на обычный язык это означало: никаких государственных займов, пока британское правительство не согласится на суровую экономию, включая 10-процентное снижение расходов на выплату пособий по безработице. После того как премьер-министр обратился к своим коллегам с призывом сопоставить предлагаемое сокращение с теми потерями, которые должна понести страна в целом, он предложил каждому из них высказать свое мнение. Одиннадцать министров проголосовали за сокращения, девять, включая Гендерсона и Грэхема, Клайнса и Лэнсбери, — против. Ни одно правительство не смогло бы продолжать работу в такой ситуации. Макдональд тут же заявил, что немедленно отправляется к королю, дабы посоветовать ему устроить на следующее утро встречу с участием Болдуина, Сэмюэла и его самого. Выходя, он сказал: «Я еду во дворец, чтобы отказаться от должности». Однако спустя сутки он все еще оставался премьер-министром — правда, уже национального правительства.

Не может быть сомнений, что Макдональд действительно собирался уйти в отставку. Последние два дня он говорил об этом всем, кто мог его слышать, даже сыну Малкольму в телефонных разговорах, состоявшихся в субботу и воскресенье. В воскресенье в Букингемском дворце он утверждал, что другого варианта не существует, после чего записал в дневнике: «Я совершаю политическое самоубийство, чтобы справиться с кризисом». Поздно вечером на встрече с королем Макдональд снова повторил, что альтернативы не существует. А вернувшись на Даунинг-стрит для переговоров с лидерами оппозиции, он заявил, что подписывает себе смертный приговор. Оказавшись в одном правительстве с консерваторами и либералами, он только выставит себя на посмешище. Что бы ни заставило Макдональда возглавить национальное правительство, его никак нельзя обвинить в излишних амбициях.

Тем не менее вечерняя аудиенция у короля если и не привела к коренному перелому в настроении Макдональда, то по крайней мере серьезно его подбодрила. Пикок, который после ужина с королем еще не успел покинуть дворец, отмечал, что премьер-министр входил к королю совершенно сломленным человеком — по выражению Уиграма, «испуганным и неуравновешенным», — а вышел от него с уверенным видом и высоко поднятой головой. Во второй раз за день суверен заверил его, что он единственный человек, который способен вывести страну из кризиса, и попросил пересмотреть решение об отставке. Король также добавил, что, по его мнению, Макдональд может смело рассчитывать на поддержку консерваторов и либералов, и согласился председательствовать на встрече лидеров трех партий, которая должна была состояться на следующий день. До этого Макдональду следовало подождать с отставкой.

На следующий день в 10 ч. утра, когда Макдональд, Болдуин и Сэмюэл встретились в Индийском зале дворца, премьер-министр опять повторил свои уже знакомые аргументы; в самом деле, теперь у него в кармане была отставка уже всего кабинета. И в третий раз за последние двадцать четыре часа король заявил, что об этом не может быть и речи. Он заверил Макдональда, что, оставшись на своем посту с теми коллегами, которые будут ему лояльны, тот только укрепит свою репутацию, в противном случае это вряд ли удастся; премьер-министр должен прийти к соглашению с Болдуином и Сэмюэлом и сформировать чрезвычайное национальное правительство, способное восстановить платежеспособность Британии и доверие иностранцев. И наконец, в лучших флотских традициях король потребовал от лидеров трех партий, прежде чем они уйдут из дворца, достичь соглашения, дабы положить конец всяческим спекуляциям дома и за границей. После этого он удалился в свои апартаменты, предоставив заинтересованным сторонам возможность заняться делами.

Через час с лишним лидеры партий вновь пригласили короля. Они уже составили меморандум о формировании национального правительства во главе с Макдональдом, которое включится в борьбу за экономию, в том числе за сокращение на 10 процентов пособий по безработице. Поддерживаемое и консерваторами, и либералами, новое министерство станет не коалицией, а «взаимодействием отдельных лиц»; оно будет функционировать до тех пор, пока сохраняются нынешние чрезвычайные обстоятельства. После этого должны последовать всеобщие выборы, в которых все три партии будут участвовать, каждая со своей отдельной программой. Король остался доволен собственной режиссурой. Записка Уиграма, посвященная его встрече с тремя политиками, заканчивается так:

Прочитав маленькое наставление, король отправил их восвояси.

В полдень Макдональд вернулся на Даунинг-стрит, где его ждало по-прежнему не имеющее единой позиции правительство, члены которого были уверены, что премьер уже вручил королю их коллективное прошение об отставке. Ведь еще вчера вечером, расставаясь с ними, он заявил: «Я еду во дворец, чтобы отказаться от должности». Однако вместо этого Макдональд объявил, что теперь является главой национального правительства. «Когда я это сказал, все оцепенели», — записал он в дневнике. В то утро возобновилось массовое изъятие вкладов из Банка Англии, так что премьер-министр призвал своих коллег, пожертвовав собой, разделить с ним все тяготы власти. Сделать это согласились лишь трое: Сноуден, Томас и Сэнки. Однако, для того чтобы оправдать создание национального правительства, даже такого чисто символического присутствия лейбористов оказалось достаточно.

Выглядевший, по словам Уиграма, «усталым и измученным», Макдональд в четыре часа дня снова вернулся во дворец. Ему, наконец, позволили уйти в отставку как премьеру лейбористского правительства, но лишь для того, чтобы принять на себя обязанности премьер-министра национальной администрации. Когда ее члены два дня спустя официально вступали в должность, скорбный вид Макдональда подчеркивали его фрак и черный галстук. «Вы выглядите так, словно присутствуете на собственных похоронах, — поддел его король. — Наденьте белый галстук и представьте, что это Ваша свадьба». Однако премьер-министр был по-прежнему безутешен. «В этой должности чувствуешь себя одиноким», — признавался он.

Если бы король не проявил инициативы, не было бы никакого национального правительства. Всего за сутки Макдональд трижды порывался уйти в отставку, и король трижды его отговаривал. Затем он уступил и согласился остаться премьер-министром национального правительства — честь, которой Макдональд нисколько не гордился. Мотивы поведения политиков редко бывают столь низменными или же столь донкихотскими, как в этом нас пытаются уверить их противники, так что портрет, изображающий Макдональда амбициозным и льстивым придворным (на основе лейбористской мифологии), или же приносящим себя в жертву патриотом (так он сам себя представляет), одинаково является не совсем подлинным. За эти кризисные сорок восемь часов его желание покинуть пост премьера отнюдь не уменьшилось — пропал лишь порыв отказаться от него в пользу Артура Гендерсона. Как один из членов Большой пятерки, Гендерсон сначала признал необходимость урезать пособия по безработице, дабы спасти платежеспособность страны, но затем под давлением профсоюзов передумал — с этой его позицией согласилась половина кабинета. «Они выбрали легкий путь и безответственно переложили бремя проблем на других», — писал Макдональд после роспуска своего расколовшегося кабинета. А на следующий день он говорил Маргарет Бондфильд: «Пока в рабочем движении проявляется этот новый дух, лейбористское правительство должно избегать двух вещей: 1) приказов Конгресса тред-юнионов и 2) опасного кризиса».

Ничто так не толкает человека на противодействие, как ненависть и презрение к позиции другого; в этом смысле Гендерсон действительно спровоцировал Макдональда на создание национального правительства. С другой стороны, именно король взывал к его патриотизму и чувству долга, именно он ласкал слух премьера разговорами о его великом таланте государственного деятеля и укреплял решимость порвать со своим радикальным прошлым, насчитывавшим к тому времени почти полвека. Более того, король действовал уверенно и решительно. «Если бы я проиграл, — говорил он в начале сентября архиепископу Лангу, — через несколько часов наступила бы национальная катастрофа, так как о всеобщих выборах не могло быть и речи». Для человека пожилого, который совсем недавно пережил тяжелую болезнь и потерю близких, это являлось неплохим достижением. Финансово-политический кризис 1931 г. как будто восстановил и его физическую выносливость, и уверенность в себе. 24 августа, в тот день, когда король столь активно председательствовал на совещании с тремя партийными лидерами, а позднее уполномочил Макдональда сформировать национальное правительство, он успел сделать еще массу дел: гулял в саду Букингемского дворца; принимал за завтраком греческого короля, за чаем — свою тетку принцессу Луизу и за ужином лорда Кромера; навещал своего сына принца Генри, который выздоравливал в больнице после операции аппендицита; работал над бумагами и просматривал свою коллекцию марок. Уиграм описывал это так: «Наш капитан очень точным ударом разыграл одну из своих лучших подач. Он покончил с полосой неудач и спас свою команду. В конце игры он был в ударе и играл в полную силу, не обнаруживая никаких признаков усталости».

Однако лейбористская партия чувствовала себя преданной как королем, так и Макдональдом. Вот как Гарольд Ласки изложил причины этой укоренившейся враждебности:

То, что король лично прилагал все усилия к созданию национального правительства, отрицать действительно невозможно. Однако высказанные Ласки по адресу короля обвинения в неконституционных действиях совершенно беспочвенны. До тех пор, пока суверен принимает официальный совет премьер-министра, он не может навлекать на себя никаких подобных упреков, а во время кризиса 1931 г. Георг V ни разу не уклонился от этого курса. Только в самом начале, принимая решение вернуться в Лондон из Балморала, король не стал спрашивать на это одобрения премьер-министра; но и этот шаг, хотя и имевший политические последствия, никак нельзя назвать неконституционным.

Верно, что во время каждой из трех встреч — в воскресенье утром, в воскресенье вечером и в понедельник утром — король уговаривал премьер-министра не уходить в отставку. Однако такое поведение отнюдь не является антиконституционным, а напротив — относится к числу королевских прерогатив. Если бы Макдональд настоял на своем желании и ушел в отставку, король не смог бы ему помешать. Более того, именно по совету премьер-министра король в воскресенье утром консультировался с Болдуином и Сэмюэлом, а через сутки вызвал их во дворец на совещание с Макдональдом; исключительно по совету премьер-министра король и принял их совместный план создания национального правительства.

Ласки пишет, что король должен был выяснить взгляды тех членов лейбористской партии, которые перенесли спои симпатии с Макдональда на Гендерсона. Однако с конституционной точки зрения это могло быть корректно лишь в том случае, если бы премьер-министр сам посоветовал такое королю или же ушел в отставку, таким образом обязав суверена найти ему преемника, способного сформировать новое правительство. Например, в 1923 г., когда Бонар Лоу ушел в отставку, король, прежде чем послать за Болдуином, выяснил соответствующее мнение консервативной партии. Однако в 1931 г. — до тех пор, пока Макдональд оставался премьер-министром, — король не имел подобной свободы действий.

Таким образом, во время кризиса действия короля были конституционными. Но вот являлись ли они наиболее разумными? Фактор времени играл тогда решающую роль. По мере того как иностранные инвесторы теряли доверие к британскому правительству, золотовалютные резервы страны таяли с каждым часом. Следовательно, король оказался лишен возможности действовать по привычной схеме, то есть принять отставку премьер-министра и привести в действие механизм всеобщих выборов. На выяснение мнения избирателей просто не было времени. В пределах имевшихся конституционных ограничений король вынужден был действовать по своему усмотрению, дабы сформировать чрезвычайное правительство, достаточно стабильное для того, чтобы подбодрить кредиторов и получить парламентское большинство, требуемое для проведения необходимых мер экономии.

Выбор был ограничен. Можно было принять отставку Макдональда и послать за следующим по старшинству членом его партии. Однако Гендерсон, лидер тех министров-лейбористов, которые выступали против радикальной экономии, не смог бы ни вселить уверенность в иностранцев, ни сохранить парламентское большинство перед объединенными консерваторами и либералами. Другой, более практичной альтернативой являлось принятие отставки Макдональда, после чего король мог бы послать за Болдуином как лидером следующей по численности партии в палате общин. При поддержке либералов Болдуин, несомненно, смог бы сформировать администрацию, достаточно сильную для того, чтобы провести в жизнь программу экономии. Однако король решил добиться большего. Он убедил Макдональда возглавить новое правительство и таким образом возвестить миру, что в своем стремлении сохранить платежеспособность Британия будет говорить в один голос.

Чтобы продемонстрировать свою готовность разделить с подданными возникшие финансовые трудности, король добровольно сократил ежегодный цивильный лист на 50 тыс. фунтов — до тех пор, пока продлится чрезвычайная ситуация. Принц Уэльский также отказался от ежегодных 10 тыс. доходов от герцогства Корнуоллского.

Национальное правительство, впервые представшее перед парламентом 8 сентября 1931 г., уже обладало богатым политическим опытом. Чтобы действовать решительно и без промедления, Макдональд сократил число членов кабинета вдвое — до 10 человек. Этот кабинет включал в себя четырех лейбористов, четырех консерваторов и двух либералов. Макдональд, Сноуден и Сэнки сохранили прежние посты, а Дж. Томас стал одновременно министром колоний и министром по делам доминионов. Среди консерваторов — членов кабинета значились Болдуин, лорд — председатель Тайного совета, Невилл Чемберлен, министр здравоохранения, сэр Сэмюэль Хор, министр по делам Индии, и сэр Филипп Канлифф-Листер, министр торговли. Ллойд Джордж все еще болел; в любом случае его симпатии оказались скорее на стороне Гендерсона. Тем не менее либеральная партия получила щедрое вознаграждение — спустя шестнадцать лет Сэмюэл вернул себе министерство внутренних дел, а Ридинг занял Форин оффис. Мощь правительства не исчерпывалась авторитетом его основных министров. Среди тех, кто готовился занять менее значительные посты, были Остин Чемберлен, 1-й лорд Адмиралтейства, и лорд Крюэ, военный министр; оба появились на передней скамье еще во времена королевы Виктории и с тех пор постоянно занимали самые серьезные должности.

Подобной демонстрации талантов было вполне достаточно, чтобы остановить наступление на фунт. Правительство выполнило свое обещание внести в парламент билль о национальной экономии; повысив налоги и сократив на 70 млн фунтов жалованье государственных служащих и пособия по безработице, оно добилось сбалансированного бюджета. Некоторые высшие судьи, ссылаясь на принцип независимости суда, настаивали на сохранении своих заработков, составлявших 5 тыс. фунтов; те, кто получал пособие по безработице, сократившееся с 17 до 15 шиллингов 3 пенсов в неделю, не могли апеллировать к таким высоким материям. Наименее покорными жертвами режима экономии оказались матросы и старшины Атлантического флота. Услышав о намеченных сокращениях жалованья, достигавших в некоторых случаях одной четверти, они организовали сидячую забастовку. Так называемого инвер-гордонского мятежа вполне можно было избежать, если бы старшие офицеры сумели проявить себя как способные командиры, имеющие административный дар. Взбешенный столь возмутительной ситуацией, король предлагал уволить в отставку всех морских лордов; на деле был отстранен от командования лишь один из них. Дальнейшее распространение недовольства оказалось предотвращено запоздалым объявлением о том, что ни одному моряку жалованье не будет сокращено больше чем на 10 процентов; однако морально-психологическому состоянию флота уже был нанесен непоправимый ущерб.

Мятеж моряков не только оскорбил национальную гордость, но и разрушил ту хрупкую уверенность в будущем Британии, которую только что удалось восстановить, создав национальное правительство. В среду, 16 сентября, золотой запас Банка Англии сократился на 5 млн фунтов; в четверг — на 10; в пятницу — на 18; и наконец, в субботу он за полдня сократился еще на 10 млн фунтов. Еще полмесяца — и банковские хранилища могли оказаться совершенно пустыми. В понедельник, 21 сентября, правительство внесло билль о приостановке действия Акта о золотом стандарте[158] от 1925 г.; принятый во времена руководства Черчилля министерством финансов, этот чрезвычайно спорный документ требовал от Банка Англии продавать золото по фиксированной цене. Национальное правительство было создано именно для того, чтобы избежать применения этого опасного и, как считалось, вызывающего инфляцию экономического лекарства, потому через месяц после его прихода к власти от него отказались.

Вопреки опасениям отказ от золотого стандарта прошел довольно безболезненно. Банкноты не превратились в фантики, а девальвация фунта стерлингов стимулировала британский экспорт. Эта мера также оказалась удобным предлогом для того, чтобы «обратиться к стране». Билль о национальной экономии, против которого яростно выступали Гендерсон и его когорта, прошел в палате общин 309 голосами против 249, что было явно недостаточно для меры, предназначенной олицетворять национальное единство. Призывая к проведению всеобщих выборов, консервативный элемент правительства надеялся увеличить свое влияние за счет расколотой лейбористской партии, чтобы фактически править Британией. Лозунг консерваторов «Соблюдайте осторожность» не помог им победить на всеобщих выборах 1929 г., но с учетом последних событий он приобрел новый, причем весьма убедительный оттенок.

Однако чтобы реализовать этот оппортунистический курс, все еще требовалось преодолеть два препятствия. Придя к власти в качестве чрезвычайной администрации, национальное правительство дало обещание не выходить на всеобщие выборы как коалиция. Это обещание оказалось теперь нарушено заявлением, что отказ от золотого стандарта требует продемонстрировать национальное единство. Но если выборы будут проходить с предвыборным манифестом, общим для всех трех партий, то как удастся примирить в нем требования консерваторов о тарифной реформе с приверженностью лейбористов и либералов принципам свободной торговли?

Король, который после приведения к присяге национального правительства, состоявшегося 26 августа, продолжил свой отдых в Балморале, а 29 сентября вернулся в Лондон и сразу же оказался втянутым в еще один правительственный кризис. «У меня сейчас напряженное время, так как приходится встречаться с массой людей, — писал он герцогу Йоркскому, — но я собираюсь сделать все, от меня зависящее, чтобы эта старая посудина не налетела на скалы».

Во время формирования национального правительства сэр Герберт Сэмюэл своей ясностью ума произвел на короля сильное впечатление. Теперь же упорной приверженностью принципам свободной торговли он только раздражал суверена. Король записал в дневнике: «Он совершенно невозможен, чрезвычайно упрям и говорит, что не желает и слышать о тарифах и что консерваторы и либералы в парламенте зашли в тупик. Один Бог знает, что тут можно сделать… Очень беспокоюсь насчет политической ситуации и не вижу никакого выхода».

На состоявшейся 3 октября аудиенции Макдональд заявил королю, что кабинет день за днем спорит над формулировкой обращения к стране, но не может достичь соглашения. За этим последовал уже хорошо знакомый диалог. Премьер-министр заявил, что потерпел неудачу и теперь должен уйти. Король ответил, что отказывается принять его отставку, поскольку тот является единственным человеком, который может справиться с нынешним хаотичным состоянием дел. Однако в глубине души король был так же удручен, как и его премьер-министр. Он даже собирался советоваться относительно реорганизации правительства с генералом Сматсом, который в то время оказался в Лондоне. И все же кабинет сам преодолел возникшие препятствия. Национальное правительство будет просить у страны «мандат на лечение», то есть свободу использовать любые экономические рецепты, даже тарифы. Однако само это вызывающее разногласия слово произнесено не будет или по крайней мере окажется скрыто какой-нибудь обманчивой формулировкой. С облегчением услышав о том, что его министры пришли хоть к какому-то соглашению, король с радостью принял эту расплывчатую формулировку. Парламент был немедленно распущен, а на 27 октября 1931 г. назначены всеобщие выборы.

На ближайшие три недели король отбросил присущую ему беспристрастность. «Конечно, Вы собираетесь голосовать?» — спросил он Ханки после заседания Тайного совета. Ханки, однако, пояснил, что как секретарь кабинета и секретарь Совета должен держаться в стороне от политики партий, потому после войны еще ни разу не голосовал. «Теперь все по-другому, — сказал король. — Я хочу, чтобы национальное правительство получило все голоса, какие только можно. Это, — добавил он, — приказ».

27 октября король записал: «Мы с Мэй ужинали одни. Слушали по радио сообщения о выборах и радовались тому, что национальное правительство везде выигрывает места».

Это оказалась самая убедительная победа за всю историю выборов. Последователи Гендерсона потеряли более 200 мест. Кроме Лэнсбери, все члены бывшего лейбористского правительства, выступавшие против Макдональда, лишились своих мандатов. Национальное правительство получило 558 мест, до предела ослабленная оппозиция — всего 56.

«Дай, Господи, теперь немного мира и меньше беспокойства», — записал на следующий день король. Победу он отпраздновал тем, что побывал вместе с семьей в «Друри-Лейн», на пьесе Ноэля Коварда «Кавалькада». В конце представления, стихийно демонстрируя патриотизм, присутствующие встали и спели национальный гимн. Спустя несколько дней король говорил Менсдорфу: «Результаты выборов превосходны, и это доказывает, что наши люди мыслят совершенно разумно. Я достаточно хорошо знаю своих соотечественников, чтобы понимать, если им говорить правду, какой бы неприятной она ни была, они обязательно проявят здравый смысл и сделают все, как надо и когда надо. Я думаю, мы показали хороший пример другим странам, и надеюсь, что это придаст им немного устойчивости».

Выборы можно было истолковать как триумф Макдональда, однако они также знаменовали собой начало череде его постоянных унижений. Почти вся лейбористская партия презирала его за предательство; консерваторы, от поддержки которых зависело его политическое выживание, все больше игнорировали премьер-министра и даже подвергали насмешкам. В первые дни ноября Уиграм сделал следующую запись, касающуюся предстоящей реорганизации правительства: «Король виделся с господином Болдуином, который сказал Его Величеству, что премьер-министр колеблется и не может составить мнение относительно нового кабинета, к тому же не слишком продвинулся относительно его состава. Каждый новый посетитель может заставить его передумать».

На следующий день Макдональд дал королю более убедительную версию происходящего: «Я сказал Его Величеству, что нахожу формирование кабинета очень трудной задачей — не успеет он составить список, как приходит Болдуин и заявляет, что это не пойдет, так как консерваторы желают получить такие-то и такие-то ключевые посты».

Заниматься составлением кабинета королю очень нравилось. Чтобы облегчить премьер-министру его задачу, он предложил «убрать старую компанию». Сэр Остин Чемберлен, лорд Крюэ, лорд Ридинг, лорд Пиль и лорд Эмалри покорно ушли в отставку. Эмалри, престарелый арбитр в промышленности, последние два года был министром авиации. Король хотел заменить его «кем-то более активным и способным летать». Макдональд с удовольствием подчинился, предложив на этот пост лорда Лондондерри, мужа своей близкой подруги и наперсницы. Заполнить другие должности оказалось не так легко. Консерваторы требовали, чтобы министром иностранных дел стал сэр Филипп Канлифф-Листер (впоследствии лорд Суинтон). Способный и энергичный, он, однако, оказался чересчур неуживчивым, узкопартийным политиком, чтобы понравиться премьер-министру. Макдональд заявлял королю, что приветствовал бы возвращение Гендерсона. Король размышлял над тем, не найдется ли место для сэра Джона Саймона, чьи заслуги в деле Майлиуса он по-прежнему вспоминал с благодарностью. В итоге в Форин оффис отправился именно Саймон, а Канлифф-Листер стал министром колоний.

Выраженное Сноуденом желание вести менее напряженную жизнь в верхней палате в качестве лорда — хранителя малой печати привело к сваре вокруг должности канцлера Казначейства. Король считал, что на этом посту его мог бы сменить Болдуин, однако тот предпочел остаться лордом — председателем Тайного совета и лидером палаты лордов, не имея в своем подчинении ведомства, которому нужно уделять много внимания. «Он признался, — писал Уиграм, — что у него будет много дел, поскольку премьер-министр ничего не знает о консерваторах, многие из которых — молодые, импульсивные и амбициозные люди». Неожиданно в бой вступила Марго Асквит, по собственной инициативе направившая Уиграму следующую телеграмму: «Умоляю повлиять Е.В. против назначения Невилла Чемберлена Даунинг-стрит 11 эффект губительный всех либералов». Премьер-министр с ней согласился. Столь ревностный сторонник изменения тарифов, говорил он королю, будет вызывать неприятие своих коллег-фритредеров. Однако консерваторы потребовали свою долю высших постов, и Чемберлен все же возглавил Казначейство. Таким образом, несмотря на подавляющее парламентское большинство, правительству явно недоставало гармонии. Во время реформирования кабинета король предупреждал Макдональда, что тот должен получить от двух ведущих фритредеров Сноудена и Сэмюэла заверения, что те не уйдут в отставку из-за тарифов, способствуя таким образом расколу администрации. Премьер-министр ответил, что не может с самого начала работы нового кабинета рисковать поддержкой Сэмюэла и его тридцати пяти сторонников-либералов, потому предпочитает отсрочить конфликт в надежде на то, что кто-нибудь из этих либералов в конце концов покинет Сэмюэла.

Как и предсказывал король, через несколько недель предложение Чемберлена ввести 10-процентную пошлину на все импортные товары, кроме тех, что ввозятся из доминионов, действительно раскололо кабинет. Однако Сноуден и Сэмюэл, оказавшись на грани отставки, все же решили остаться в правительстве, в соответствии с формулой, которую изобрел хитроумный юрист лорд Хейлшем, занимавший пост военного министра. Она отменяла принцип коллективной ответственности кабинета в пользу «соглашения о разногласиях» между двумя фракциями. Хотя король это приветствовал как средство разрешения кризиса в исключительно трудное время, подобный отход от конституционной традиции не мог оказаться долговременным; это был всего лишь способ замазывания недостатков. В сентябре 1932 г., после того как экономическая конференция в Оттаве выработала для доминионов схему преференциальных таможенных тарифов, Сноуден, Сэмюэл и некоторые другие либералы ушли со своих постов. После этого так называемое национальное правительство, по сути дела, приобрело исключительно консервативное лицо.

«Ваше Величество должен согласиться с тем, — говорил королю Макдональд, — что премьер-министр, который не принадлежит к находящейся у власти партии, все больше и больше выглядит аномалией, а по мере развития событий его положение становится все более унизительным». Это было не единственным его унижением. Задолго до создания национального правительства Беатриса Вебб с ее безжалостным, доктринерским умом находила у лидера лейбористов явные недостатки как личного, так и политического свойства. «Он эгоист, позер и сноб, — писала она в 1925 г., — но, что хуже всего, не верит в то, что мы всегда проповедовали; он не социалист и не был им все эти двадцать лет: он умеренный радикал с индивидуалистскими наклонностями и аристократическими замашками». Позднее она переписала в свой дневник следующий абзац из «Таймс»:

Романтическая привязанность Макдональда к древним родам раздражала лейбористов едва ли не больше, чем его политическая измена.

Король был глух к подобным предрассудкам; в своем премьер-министре он видел лишь патриота и друга. Он советовал Макдональду не перегружаться, навещал его в больнице после операции на глазах, впервые в жизни вывез его на скачки. Он предлагал Макдональду сменить своенравного лорда Бошампа на посту лорда — смотрителя Пяти портов, чтобы тот мог использовать замок Уолмер в качестве приморской дачи; он даже хотел помочь ему с расходами на его содержание. Однако Макдональд считал, что этот дом для него слишком велик; в любом случае его сердце принадлежало горной Шотландии. Однажды, говоря о книгах, король как-то поведал ему, что читает книгу об Аль Капоне, чикагском гангстере. Макдональд рассеянно ответил, что распространение этой криминальной литературы достойно сожаления и сам он никогда таких книг не читает. После этого оба рассмеялись.

Ни король, ни его премьер-министр не испытали особого удовольствия от чтения другого бестселлера тридцатых годов — «Военных мемуаров» Ллойд Джорджа. Король отрицательно относился к публикации любых спорных книг, возрождавших в памяти политические битвы военного времени. Услышав, что Ллойд Джордж работает над своей апологией, он попросил Ханки убедить его отказаться от этой затеи. Ллойд Джордж, узнав об этом, вознегодовал «Пусть убирается к черту, — заявил он. — Я ему ничего не должен, а он обязан мне троном». Тем не менее бывший премьер-министр все же представил во дворец рукопись главы, посвященной королю. Ее вернули с одной-единственной поправкой. Так, Ллойд Джордж написал: «В Шеффилде он обратил внимание на одного рабочего, узнав в нем моряка, с которым плавал в море на корабле Его Величества „Вакханка“». Король карандашом исправил слово «плавал» на «ходил». Автор был в восторге, говоря, что здесь-то и заметна разница между моряком и человеком сухопутным.

Хорошее настроение у короля, однако, исчезло, когда прочитал главу о волнениях среди рабочих. Он направил Уиграма к Ллойд Джорджу с просьбой убрать неприятные упоминания об участии в них Макдональда и Сноудена. Уиграм не стал оправдывать их тогдашнее поведение, направленное на противодействие попыткам правительства использовать силу, а просто заявил Ллойд Джорджу, что тот вполне мог бы проявить великодушие к людям, которые заняли высокие посты после его ухода из правительства. Весьма характерный ответ Ллойд Джорджа сводился к тому, что он ничего смягчать не станет. Его секретарь записала в дневнике:

Когда четвертый том «Военных мемуаров», наконец, вышел в свет, там был напечатан манифест Макдональда (июнь 1917 г.), призывающий «сделать для нашей страны то, чего русская революция добилась в России», и многие тому подобные вещи. Вряд ли Макдональд когда-либо узнал о попытках короля защитить его от теней его радикального прошлого.