Король Георг V

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПРИНЦ-МОРЯК

«В половине четвертого утра, — записала в своем дневнике 3 июня 1865 г. королева Виктория, — меня сильно встревожили, сообщив, что поступили две телеграммы, которые я обязательно должна прочитать. Обе они были от Берти, и сообщали о том, что дорогая Аликс почувствовала себя дурно, но затем в половине второго ночи благополучно разрешилась мальчиком».

Второй сын принца и принцессы Уэльских, позднее взошедших на трон под именем короля Эдуарда VII и королевы Александры, родился в Лондоне, в Мальборо-Хаус, на месяц раньше положенного срока. Как выяснилось позднее, подобная неаккуратность была совсем не в его характере. Всю последующую жизнь Георг V неизменно отличался исключительной пунктуальностью и верностью традициям.

«Что же касается того, как назвать юного джентльмена, — писал королеве принц Уэльский через несколько дней после родов, — то мы уже довольно-таки давно решили, что, если у нас родится второй мальчик, его следует назвать Георг,[1] поскольку нам обоим нравится это имя и оно истинно английское». Он предложил, чтобы его сын также носил и имя Фридрих — в честь предков его жены, королей Дании.

Королева, которую все еще преследовали воспоминания о ее непутевых дядях, короле Георге IV и Фридрихе, герцоге Йоркском, отвечала ему так: «Боюсь, что мне не по душе те имена, которые Вы собираетесь дать малышу. Наилучшим из них является, однако, имя Фридрих, и я надеюсь, что Вы именно так его и назовете. Что же касается имени Георг, то оно пришло к нам только с Ганноверской династией. Главное, однако, чтобы этот милый ребенок вырос добрым и умным, и тогда мне было бы совершенно не важно, какое имя он будет носить. Разумеется, Вы, как и Ваши братья, добавите в конце имя Альберт, поскольку, как Вы хорошо знаете, мы уже очень давно решили, что все принадлежащие к мужскому полу потомки дорогого папы будут носить это имя. Тем самым мы подчеркиваем его принадлежность к нашей семье — точно так же, как я хотела бы, чтобы все девочки носили после прочих имя Виктория».

С тех пор как два года назад принц Уэльский Альберт Эдуард женился на датской принцессе Александре, королеву Викторию перестало удовлетворять обычное для бабушки положение. Вскоре после рождения в 1864 г. их первого сына, которого родители послушно нарекли принцем Альбертом Виктором, королева писала: «Берти должен понять, что я имею полное право вмешиваться в воспитание его ребенка или детей». На сей раз молодой отец оказался более упрямым. «Нам жаль, что Вам не нравятся те имена, которые мы собираемся дать нашему мальчику, — заявил королеве Альберт Эдуард, — но нам эти имена нравятся, и мы уже давно остановили на них свой выбор». Тем не менее он все же добавил к тем именам, что выбрал сам, имя Альберт, на котором настаивала Виктория. 7 июля 1865 г. в Виндзоре, в церкви Святого Георгия, ребенок был окрещен, получив имя Георга Эдуарда Эрнеста Альберта.

Выросший в безрадостные дни, которыми была отмечена середина правления его бабушки, будущий Георг V мог бы, однако, сказать, что ему чрезвычайно повезло с родителями.

Когда он родился, отцу было двадцать три года, а матери — чуть больше двадцати. Принц Уэльский, памятуя о том, как его старались держать в узде собственные родители, проявил себя добрым и снисходительным отцом. Он решительно отверг методы воспитания, которые были приняты в годы его юности, — тогда детей заставляли ходить по струнке, а малейшая шалость приравнивалась к непослушанию и соответственно строго наказывалась. Гораздо большая свобода, культивируемая в семье принца Уэльского, обеспечила его детям счастливое детство, которого сам принц был лишен. Впервые за последние сто с лишним лет напряженные отношения внутри династии, традиционно существовавшие между различными поколениями королевской семьи, уступили место отношениям взаимной любви и уважения.

Историки весьма неохотно признают за принцем Уэльским какие бы то ни было добродетели. Правда, они готовы согласиться, что он аккуратно вел переписку, весьма элегантно исполнял свои общественные обязанности и всегда готов был взять на себя любые государственные заботы, которые поручала ему королева Виктория, но все это меркнет рядом с прочими его деяниями. Принца повсюду сопровождала скандальная слава, а его образ жизни был весьма вольным: спорт, карточные игры и обжорство днем и бесшабашные приключения в загородных домах ночью. Жесткое неприятие малейшей неопрятности в одежде или ничтожных нарушений этикета сочеталось у него с весьма снисходительным отношением к моральным и нравственным проступкам тех, кого принц причислял к кругу своих друзей. «Со мною он не ладит, и вообще он уживается только с болтливыми, развязными людьми», — писала о нем известная строгим нравом леди Фредерик Кавендиш. Королева Виктория также выражала беспокойство по поводу того, что ее внуки могут попасть под влияние, как она выражалась, «модного общества».

Сами же дети наверняка были бы немало озадачены подобными упреками. Яростные гневные речи отца действительно нередко оглашали коридоры Мальборо-Хаус — так принц выражал недовольство тем или иным нарушением протокола или срывом каких-то его планов, однако эти вспышки ярости никогда не были связаны с какими-либо детскими шалостями. На протяжении всей беспокойной жизни принц Уэльский, который, надо признать, иногда вел себя достаточно эгоистично, однако неизменно проявлял трогательную заботу о собственных детях. Когда член парламента Генри Лабушер выступил против увеличения расходов на содержание королевской семьи, принц Уэльский с возмущением спросил его, не считает ли тот, что ему, принцу, следует сразу же после рождения топить своих детей, как слепых щенят. «Нет, сэр, — ответил Лабушер, — но Ваше Королевское Высочество должно жить по средствам». Тем не менее против отеческой заботы принца никакие высказанные радикалом-политиком разумные доводы, конечно, устоять не смогли.

«Я вырос в эпоху красивых женщин, — любил говаривать родным король Георг V, — а самыми красивыми из всех были австрийская императрица Елизавета и моя мать». И действительно, в стране, которая стала для нее второй родиной, принцесса Уэльская пользовалась огромной популярностью в течение шести десятилетий. В 1863 г. Теннисон так приветствовал ее после помолвки:

Она умерла в 1925 г. в статусе королевы-матери, оставаясь и на склоне лет столь же очаровательной, как и в годы юности: темные сияющие глаза; нос, чересчур правильный, чтобы быть просто красивым; губы, всегда готовые рассмеяться; чарующий подбородок, который в минуты недовольства принимал поистине величественный вид; к этому следует добавить идеальный овал лица и пышную корону волос, великолепие которых не могли затенить даже характерные для Викторианской эпохи кокетливые кудряшки. У принцессы Александры была грациозная походка, в выборе одежды и украшений она отличалась неизменным вкусом, хотя рабой моды отнюдь не являлась. Незадолго до своей коронации она писала одной из придворных дам: «Меня не интересует мнение всех этих модисток и антикваров. Я буду носить то, что мне нравится, — как и мои леди. Баста!» Но не следует ее уподоблять той безымянной «очень важной леди», которая однажды призналась мемуаристу Огастесу Хэру: «Когда я хорошо одета, это дает мне такое ощущение внутреннего покоя, какое не в состоянии дать религия».

В 1867 г., когда принцу Георгу не было еще и двух лет, принцесса Уэльская родила третьего ребенка — Луизу. Роды были осложнены ревматизмом, проявлявшимся в небольшой хромоте. К своему недостатку она относилась как к всего лишь досадной неприятности — и действительно, некоторые даже находили в ее хромоте своеобразный шарм. Однако это было лишь начало болезни — более трагические последствия проявились позже и выразились в прогрессирующей и, в конце концов, полной глухоте.

Принцесса переносила свалившееся на нее несчастье с завидной стойкостью, не желая отказываться от благотворительной деятельности и прочих общественных обязанностей. Со временем, однако, ей пришлось отдалиться от светского общества, центром которого были они с мужем. Театр и опера стали для нее всего лишь зрелищем: перешептывания в ложе, остроумные замечания, тонкие намеки, злые эпиграммы — все это теперь стало для нее недоступно. И хотя принцесса довольно долго искусно скрывала свою глухоту, настало время, когда она смогла улавливать лишь немногие знакомые голоса.

Если бы ее супруг был наделен большим терпением и некоторым воображением, то смог бы облегчить страдания жены; однако принц Уэльский не желал ограничивать себя в удовольствиях, а тем более вовсе их лишаться. Поэтому принцесса находила утешение не столько в его обществе, сколько среди детей, а также в радостях деревенской жизни, где любовалась цветами и животными. К тому же едва ли не главная отрада глухих людей — чтение так и не увлекло ее. Она не привыкла читать, как, впрочем, и ее муж. «Весьма печально, — писала в дневнике леди Фредерик Кавендиш, — что ни он, ни милая принцесса не потрудятся даже открыть книгу». Но если принц мог многое постигнуть в разговорах с людьми и в результате научился от окружающих известной проницательности суждений, то его супруга такой возможности была, к несчастью, лишена. И хотя она покоряла все сердца, прямо-таки лучилась благородством, обладала неистощимым юмором и фантазией, ее интеллект, однако, оставался на уровне подростка.

Даже когда ее дети стали взрослыми и зажили своей жизнью, Александра обращалась к ним так, словно они по-прежнему были малышами. Принцу Георгу она могла, например, написать: «Крепко-крепко целую твое милое личико». Ее сын в то время был бородатым мужчиной двадцати пяти лет от роду, командиром канонерской лодки. Его самого, кстати сказать, это нисколько не смущало. Будучи уже совершенно взрослым человеком, он начинал свои письма к матери словами «моя дорогая, милая, любимая мамочка», а заканчивал — «твой любящий маленький Джорджи».

Такой слащавый стиль, впрочем, нисколько не исключал в целом вполне здравого поведения. Даже королева Виктория отмечала «полную простоту и отсутствие всякой гордыни» у принцессы в отношении к собственным детям. Дети усвоили от нее основы христианства и привычку к молитве, которая столь часто поддерживала их в жизни. Значительно меньше она преуспела в развитии их интеллекта и любознательности, в воспитании интереса к литературе и искусству. «В отличие от своего деда я отнюдь не профессор», — будучи уже в летах, признавался принц Георг. И сказано это было хоть и без гордости, но и без сожаления.

К 1869 г. семья принца и принцессы Уэльских сложилась окончательно. В ней было два мальчика и три девочки; они появились на свет между январем 1864 г. и ноябрем 1869 г. (шестой ребенок, который родился в 1871 г., прожил всего несколько часов). Старший из сыновей, Альберт Виктор, которого все звали Эдди, в 1890 г. стал герцогом Кларенским и Эвердейльским — за два года до безвременной кончины. Следующим был Георг (1865–1936). Старшая из трех дочерей, Луиза (1867–1931), вышла замуж за герцога Файфского, шотландского землевладельца; средняя, Виктория (1868–1935), осталась старой девой; младшая, Мод (1869–1938), которую в семье звали Гарри, стала женой датского принца Карла, который в 1905 г. был избран королем Норвегии под именем Хокона VII.

Обучение двух юных принцев официально началось в 1871 г., когда их наставником был назначен тридцатидвухлетний холостяк — преподобный Джон Нейл Дальтон. Сын викария из Милтон-Кейнс, что в Букингемшире, он с отличием закончил курс теологии в Кембридже, после чего был сразу посвящен в духовный сан. Являясь помощником Протеро, приходского священника в Виппингеме, что близ Осборна, он обратил на себя внимание одной из ревностных прихожанок — королевы Виктории; без ее одобрения он никогда бы не стал наставником королевских внуков. При всей доброте Дальтон являлся истинным викторианцем — сторонником твердой дисциплины. Широко образованный и трудолюбивый, он ревностно воспитывал в детях стремление к порядку и аккуратности. Если Дальтон чем-то и напоминал педагога-энтузиаста, так это звучным голосом, который передал по наследству сыну — канцлеру Казначейства в лейбористском правительстве 1945 г.

За те четырнадцать лет, что он провел в обществе принца Эдди и принца Георга, Дальтон проявил себя не только как интеллектуал, но и как человек с характером. Его нисколько не смущало пристальное внимание, которое постоянно проявляла к работе наставника королева, всегда не слишком довольная учениками. «Это такие невоспитанные, такие необразованные дети! — жаловалась она в 1872 г. — Мне они совсем не нравятся». С другой стороны, Дальтон был отнюдь не в восторге, когда намеченные им занятия срывались из-за попустительства чересчур снисходительного отца или импульсивной, слепой в любви к детям матери. Только когда принц и принцесса Уэльские оставляли Дальтона в деревне, наедине с учениками, он мог быть уверен, что намеченная им учебная программа будет выполнена. В 1874 г., когда царственные родители отправились на свадьбу в Россию, Дальтон писал вечно бдительной королеве Виктории из Сандрингема — норфолкского имения принца Уэльского: «Через день оба маленьких принца по утрам в течение часа катаются на пони, а в остальные дни гуляют; во второй половине дня Их Королевские Высочества также занимаются ходьбой. Что же касается занятий, то чтение, письмо и арифметика даются им неплохо; музыка, правописание, история Англии, латынь, география и французский язык также занимают должное место в распорядке дня Их Королевских Высочеств».

Надо отдать должное Дальтону — в этом с виду весьма суровом распорядке дня были и определенные послабления. Много лет спустя, когда король Георг V гулял по окрестностям Сандрингема, который любил больше всего на свете, он мог остановиться в том или ином месте и, например, сказать: «Вот здесь Дальтон учил нас стрелять из лука, а вон там он бегал, изображая из себя раненого оленя, а мы в него стреляли». Кстати сказать, принц Георг только в двенадцать лет получил в свои руки серьезное оружие, пристрастие к которому сохранил на всю жизнь. А пока что он проводил много счастливых часов, занимаясь плаванием и бегом на коньках, лаун-теннисом и крокетом.

Была, однако, одна проблема, которая грозила поставить под удар все планы и наставника, и родителей. Дети принца Уэльского росли очень болезненными. «У них у всех очень слабое здоровье, — писала королева Виктория, — за исключением Джорджи, всегда бойкого и румяного». Красивый, крепкий, живой мальчуган (хотя и чересчур маленький для своего возраста), он являл собой разительный контраст по сравнению с более высоким, но апатичным и вялым старшим братом. Обеспокоенная этим мать снова и снова предупреждала Георга, чтобы он не задирался и не ссорился с Эдди, который был на шестнадцать месяцев его старше и являлся прямым наследником трона. Характер у Георга был, разумеется, не лучше, чем у любого одиннадцатилетнего мальчишки; такие замечания, как «раздражительный» и «самодовольный», часто встречаются на страницах большого, аккуратно переплетенного дневника, который все это время вел Дальтон. Тем не менее материнские предупреждения Георг принял близко к сердцу и все годы совместного обучения относился к старшему брату с нежной снисходительностью.

Поскольку принц Георг был вторым сыном наследника престола, его с самого начала готовили к службе в Королевском военно-морском флоте, и осенью 1877 г. он должен был в качестве кадета ступить на борт учебного судна «Британия». С этим были согласны и родители, и бабушка, однако ситуация осложнялась явным отставанием в развитии принца Альберта Виктора и его полной зависимостью от Георга. Было совершенно очевидно, что Эдди не следует продолжать в изолированном от мира Сандрингеме индивидуальное обучение, прерывая его лишь короткими поездками в Лондон или к бабушке в Шотландию или на остров Уайт. Чтобы приобрести ту светскую непринужденность, которой должны обладать королевские особы, ему следовало побольше общаться со своими ровесниками.

Королева высказывалась в пользу Веллингтонского колледжа, закрытого учебного заведения, основанного в 1859 г. в честь великого английского полководца; его очень хвалил принц-консорт.[2] В этот момент в дискуссию вмешался Дальтон. В весьма тактично составленном меморандуме он напомнил королеве о тех отношениях, которые существовали между двумя братьями: «Принц Альберт Виктор нуждается в обществе принца Георга, без которого вообще не может работать… Взаимное влияние их характеров (во многих отношениях совершенно различных) является весьма позитивным… Образование принца Альберта Виктора и так продвигается с большими трудностями, но если принц Георг его покинет, то ситуация станет вдвое, втрое сложнее. Полное живости общество принца Георга служит ему опорой и главным побуждением к тому, чтобы прилагать к учебе известные усилия; что же касается самого принца Георга, то присутствие старшего брата помогает сдерживать время от времени проявляющуюся в нем тенденцию к чрезмерному самодовольству. Вдали от своего брата он может слишком разбаловаться, став всеобщим любимчиком».

Из этого Дальтон делал вывод, что для старшего брата было бы лучше всего присоединиться к младшему на «Британии». Это помогло бы, утверждал он, принцу Альберту Виктору развить в себе «привычку к порядку и аккуратности, мужественность и уверенность в своих силах, которых ему пока что не совсем хватает».

Поведение королевы Виктории никогда не перестанет удивлять историка. Далеко опередив свой аристократический двор, она подчас высказывала мнение, совершенно удивительное для тех, кто сейчас со смехом отзывается о ее наследии. Например, она питала отвращение к бездушной бюрократии и была чужда предрассудков (которые разделяли многие в ее окружении), касающихся «низкого» происхождения, цвета кожи или вероисповедания людей. Ее реакция на предложение Дальтона также просто поразительна. Сама являясь подлинным воплощением патриотизма, она написала в ответ строки, которые через полвека привели бы в умиление даже Лигу Наций: «Разве военно-морское образование не порождает и не поощряет национальные предрассудки, заставляя юношей считать, что их собственное Отечество превосходит все остальные? При всей любви и гордости за свое Отечество принц, а тем более тот, кому когда-нибудь предстоит стать его правителем, не должен разделять предрассудки собственной страны, как это было с Георгом III и Вильгельмом IV».

Тем не менее королева все же дала согласие, и в сентябре 1877 г. мальчики «в порядке эксперимента» были доставлены на борт «Британии» в сопровождении мистера Дальтона, который оставался их наставником. Лишенное всяких удобств, учебное судно было построено еще во времена Нельсона и теперь мирно стояло на якоре на реке Дарт, в Девоншире. Единственная привилегия, которую получили царственные кадеты, — разрешение разместить свои подвесные койки в отдельной каюте. Принц Георг сначала получил у товарищей по команде прозвище Спрэт (Килька) — уменьшительное от слова «кит»,[3] затем, однако, удостоился более уважительного прозвища П. Г., поскольку в морском деле вскоре добился немалых успехов, математика также не была для него проблемой.

В ноябре 1877 г. Дальтон самоуверенно писал королеве: «Немыслимо, чтобы какой-нибудь мальчишка был сейчас крепче здоровьем или более счастлив, чем молодые принцы». Сам же принц Георг описывал свое пребывание на «Британии» в менее восторженных тонах. Уже в старости он так рассказывал об этом своему библиотекарю сэру Оуэну Моршеду: «Могу Вам сказать, что мне никогда особенно не нравилось быть принцем, и довольно часто я сожалел, что им родился. Нравы там царили весьма жестокие, и спуску нам никто не давал — напротив, другие мальчики старались доставить нам побольше неприятностей на том основании, что потом они не смогут этого сделать. Кадеты часто дрались, и по тамошним правилам ты должен был обязательно принять вызов, если он сделан. Так вот, меня заставляли вызывать на поединок мальчиков побольше — я тогда был ужасно маленьким, — и потому время от времени я получал основательную взбучку. В один прекрасный день получил хороший удар, отчего мой нос стал ужасно кровоточить. Это был самый сильный удар, который я когда-либо получал, и после этого доктор запретил мне драться.

Еще у нас там было на берегу, на вершине крутого холма, нечто вроде кондитерской, однако ничего съестного на борт проносить не разрешалось, и по возвращении на корабль нас подвергали обыску. Так вот, старшие мальчики заставляли меня приносить им множество всякой всячины. Но меня всегда ловили, что каждый раз заканчивалось неприятностями, не говоря уже о том, что все съестное конфисковывалось. А хуже всего было то, что все покупки я делал на свои деньги, и мне никто ничего не возвращал. Думаю, все считали, будто у нас денег куры не клюют, а на самом деле мы получали в качестве карманных денег всего лишь шиллинг в неделю, так что, должен признаться, для меня все это было весьма чувствительно».

Бывали также моменты мучительной тоски по дому, когда, например, принц Георг красными чернилами писал своей матери с борта «Британии»: «Пожалуйста, передай Виктории, что я очень-очень ее люблю, и поцелуй ее от меня, только поцелуй по-настоящему, как я сам бы поцеловал, а то я уверен, что, когда я посылаю кому-то в письме поцелуи, ты их на самом деле не целуешь».

Принцесса Уэльская ответила ему письмом — поздравлением с четырнадцатилетием, представляющим собой неповторимое сочетание материнской нежности и откровенной бестактности. «Виктория говорит: „Такой взрослый и такой маленький“! Вот тебе и на! Тебе нужно быстрее подрасти, а то мне совсем не хочется быть матерью карлика!!! Позволь же мне поздравить тебя с днем рождения, который мы до сих пор всегда праздновали вместе».

По мере того как обучение двух принцев на «Британии» подходило к концу, их дальнейшее образование все больше волновало бабушку, родителей и наставника. В конце концов было решено, что принц Георг ближайшие два-три года проведет в дальних походах — это являлось необходимым этапом его военно-морской подготовки. Будет ли его сопровождать старший брат, пока оставалось неясным. Прошедшие два года не особенно прибавили ему живости. «Очевидно, — писал Дальтон принцу Уэльскому в апреле 1879 г., — то дремлющее состояние, в котором пребывают его умственные способности, объясняется исключительно физическими причинами. Возможно, морская рутина, в сочетании со свежим воздухом и чужеземными ландшафтами, сумеет вывести его личность из той спячки, в которой она пребывает. Не следует забывать и о том лечебном эффекте, который оказывало на Эдди общество принца Георга. Но что будет, если корабль, на котором они поплывут, окажется жертвой стихии? Одновременная гибель двух мальчиков обернется не только семейной трагедией, но и внесет ненужную путаницу в вопрос о престолонаследии. Может, стоит отправить их в море на отдельных кораблях?»

Первоначальное предложение отправить принцев в путешествие на «Бэкенти»,[4] корвете водоизмещением 4000 т, оснащенном как парусами, так и вспомогательными паровыми двигателями, вызвало бурное обсуждение на высшем уровне — такими была богата Викторианская эпоха. В нем участвовали королева, принц Уэльский, их личные секретари Генри Понсонби и Фрэнсис Кноллис, премьер-министр лорд Биконсфильд, первый лорд Адмиралтейства[5] мистер У. Х. Смит и капитан «Вакханки» лорд Чарлз Скотт. Понсонби, мастер по части коротких меморандумов, так описал его ход:

В конце концов королева решила, что ее внуки отправятся вместе на «Вакханке», каким бы риском это ни обернулось. Дальтон, раздраженный долгими пререканиями и очевидной утратой доверия к нему, сразу же подал в отставку. Его упрашивали остаться и окончательно уговорили как раз перед тем, как два кадета отправились в первое плавание. 17 сентября 1879 г. корабль, в надежности которого Дальтон столь сильно сомневался — и, как потом выяснилось, не без оснований, — отплыл из Спитхеда в Средиземное море.

На ближайшие три года «Вакханка» стала для принцев родным домом. На этом корабле они совершили три морских путешествия. Первое длилось с сентября 1879 по май 1880 г.: Спитхед — Гибралтар — Балеарские острова — Палермо — Гибралтар — Мадейра — Барбадос — Гренада — Мартиника — Ямайка — Бермуды — Спитхед. Во время этого похода оба принца получили звание корабельного гардемарина. Второй вояж — весьма короткий — состоялся летом 1880 г.: «Вакханка» посетила Испанию и Ирландию. Третий поход она совершила в составе Отдельной эскадры адмирала Кланвильяма с сентября 1880 по август 1882 г.: Спитхед — Мадейра — Монтевидео — Буэнос-Айрес — Фолклендские острова — мыс Доброй Надежды — Австралия — Новая Зеландия — Фиджи — Япония — Китай — Гонконг — Сингапур — Цейлон — Египет — Палестина — Греция — Италия — Испания — Гибралтар — и вновь Англия.

Три года, проведенные на военном корабле, — суровая школа для любого мальчика в возрасте четырнадцати — семнадцати лет, хотя ничего беспрецедентного в этом нет, даже для принцев. Столетием раньше будущий король Вильгельм IV отправился в плавание на корабле Королевского военно-морского флота «Ройял Джордж» в сопровождении преподобного Генри Мейдженди — мистера Дальтона того времени. Возможно, под влиянием своего наставника четырнадцатилетний принц Вильгельм писал в ноябре 1779 г. своему отцу, королю Георгу III: «Надеюсь, никогда не уроню чести своей родины и всегда буду служить утешением своим родителям; надеюсь, на мое нравственное поведение не повлияют те многочисленные пороки, свидетелем коих я стал, а мои манеры не сделаются менее учтивыми от присущей большинству моряков грубости».

Дальтон также был весьма обеспокоен тем, чтобы морские нравы не оказали тлетворное влияние на его питомцев. Он настоял, чтобы офицеров на «Вакханку» отбирали не только по профессиональным, но и моральным качествам. В результате экипаж корабля был сформирован едва ли не из одних аристократов. Капитаном корабля стал лорд Чарлз Скотт, сын герцога Бакклейча; старшим помощником — Джордж Хилл, родственник виконта Хилла, ставшего преемником Веллингтона на посту командующего армией. Среди помощников капитана был также Эштон Керзон-Хоу, сын графа Хоу, принадлежавший к прославленной в британском военно-морском флоте фамилии. В списке корабельных гардемаринов значились Уильям Пиль, внучатый племянник премьер-министра, и Джон Скотт, племянник лорда Чарлза Скотта и сам будущий герцог Бакклейч. Среди кадетов были сын герцога Лидского, сын виконта Гардинджа, одного из адъютантов королевы, и Росслин Уэмисс, будущий адмирал флота, правнук короля Вильгельма IV по линии его любовницы миссис Джордан. Надо сказать, что они были превосходными офицерами, и это подтверждалось в том числе и поведением нижней палубы. В Австралии с пяти кораблей эскадры из 1700 чел. дезертировали 108 матросов, и только один из них принадлежал к экипажу «Вакханки».

Принц Георг вместе с братом пользовались на борту весьма незначительными привилегиями. Они жили в одной каюте и могли пользоваться услугами Чарлза Фуллера, лакея из Сандрингема, возведенного в ранг их личного стюарда; в штормовую погоду братья освобождались от дежурства по лодкам. Эти незначительные послабления с лихвой перекрывались требовательностью их добросовестного наставника. Вот типичный отрывок из дневника принца Георга: «После полудня мы, как обычно, занимались гимнастикой, а потом вечером продолжали читать о свободной торговле и протекционизме».

Ведение дневника само по себе являлось для него важным делом. После «фальстарта» в 1878 г., когда записи в дневнике велись менее двух недель, Георг начинает его заново с 3 мая 1880 г. и непрерывно ведет более полувека — последняя запись сделана всего за три дня до смерти. Эта скупая хроника по стилю довольно бесцветна и почти лишена эмоций. Исторические перспективы как будто совершенно не трогают Георга; его меньше волнуют сами события, чем их годовщины, о которых он вспоминает вновь и вновь. Вот, например, запись от 6 августа 1935 г.: «Сегодня исполняется 56 лет с того дня, как мы ступили на „Вакханку“». Каждое утро, вне зависимости от того, находился он на суше или на море, Георг отмечал в дневнике направление ветра и прочие метеорологические сведения. По поводу столь малоинтересной информации его биографам остается только вздыхать, однако не следует забывать, что принц Георг принадлежал к тому поколению моряков, чья жизнь во многом зависела от погоды.

К пятнадцати годам он уже реально столкнулся со смертельной опасностью. В Индийском океане, где-то между Южной Африкой и Австралией, «Вакханка» попала в сильный шторм. Ее паруса были разодраны в клочья, серьезно пострадал руль; судно беспомощно дрейфовало далеко в стороне от остальных кораблей эскадры и более чем в четырехстах милях от ближайшего порта. Старшие офицеры корабля трое суток не спали, пока с помощью подручных средств не удалось кое-как отремонтировать судно. Отчет принца Георга об этом происшествии лишен каких-либо эмоций, словно написан рукой профессионала. Это тем более знаменательно, что совсем незадолго до того в Южной Атлантике один за другим погибли два матроса: один свалился с марселя «Вакханки», второй выпал за борт флагманского корабля «Инконстант» («Переменчивый»), Гибель товарища по команде глубоко тронула принца, и он даже обвел дневниковую запись за этот день аккуратной траурной рамкой. Во время путешествия случались и другие знаменательные события. Вот как описывает Дальтон загадочный эпизод, случившийся в океане, когда «Вакханка» находилась между Мельбурном и Сиднеем: «В четыре часа утра нам встретился „Летучий Голландец“. На расстоянии в 200 ярдов[6] по левому борту вдруг показались окутанные странным красноватым светом очертания двухмачтового брига с четко выделяющимися мачтами, рангоутом и парусами. Судно первым заметил впередсмотрящий на мачте, его также увидел с мостика вахтенный офицер, который немедленно направил на бак корабельного гардемарина. Но когда гардемарин, который тоже сверху видел странное судно, прибежал на бак, никакого корабля поблизости не оказалось — до самого горизонта простиралось спокойное море. Всего загадочное судно видели тринадцать человек… В 10.45 утра младший матрос, который первым сообщил о появлении „Летучего Голландца“, свалился с салинга носовой мачты на полубак — от него осталось только мокрое место».

Уже в самом конце круиза, когда «Вакханка» через Средиземное море возвращалась домой, друг принца Георга Джон Скотт «упал с верхушки грот-мачты, с высоты почти в сорок футов,[7] но в нескольких футах от палубы по счастливой случайности зацепился за поперечный канат, и потому остался жив».

Принц не позволял себе предаваться печальным воспоминаниям. Один из его сослуживцев-гардемаринов впоследствии вспоминал: «В течение пяти лет я был товарищем по команде нашего покойного короля, тогда мы оба были еще юнцами. В те времена между младшими офицерами, по необходимости, складывались весьма близкие и тесные отношения. В открытом море приходилось бывать неделями, дни зачастую тянулись довольно однообразно, а уж пища была более чем однообразна и всегда отвратительна — в основном соленая свинина и сухари.

Не забывайте, в те времена мы были лишены всякого комфорта. Тогда не существовало таких вещей, как электрический холодильник, поэтому свежие овощи и фрукты, вообще свежие продукты заканчивались очень-очень скоро по выходе из гавани. К тому же, когда за одним и тем же столом постоянно видишь одни и те же лица, в кают-компании может временами возникать довольно нервная обстановка. Тем не менее я не могу припомнить случая, чтобы принц Георг вышел бы из себя. Я ни разу не слышал от него ни одного худого слова. Бескорыстный, дружелюбный, спокойный и уравновешенный, он был идеальным товарищем по команде».

Спустя многие годы после того, как принц Георг ушел с морской службы, он любил, как и все моряки, вспоминать трудности ее первых лет: о долгих часах вахты, когда тебя хлещут дождь и ветер, о привязанных к ножкам стола стульях, о разбитой во время шторма посуде, среди которой вряд ли можно отыскать хоть одну целую чашку. Где-нибудь в Сандрингеме или Виндзоре он мог за рюмкой портвейна, небрежно постукивая печеньем по полированному столу, с наигранной рассеянностью выковыривать из него воображаемого долгоносика. Дневники, однако, повествуют и о том сибаритстве, которому предавалась команда, когда «Вакханка» заходила в порт: в меню сразу появлялись омары и черепахи, ананасы и авокадо, которые недаром назывались «маслом гардемарина». Принцы, как утверждают, гурманами не были. На государственном приеме в Токио принцу Георгу больше всего понравился «простой вареный рис, который оказался очень вкусным».

Лорду Чарлзу Скотту и Дальтону временами было нелегко решить, когда с принцами нужно обращаться как с внуками королевы, а когда — как с простыми гардемаринами. Иногда подобная смена статуса происходила довольно резко. В Александрии после официального визита мальчики возвращались на «Вакханку» на «двух огромных баркасах, на одном из которых стояла огромная кушетка, обитая синим с золотом бархатом под тяжелым шелковым балдахином — все в истинно восточном духе». На следующий день дневниковая запись у Георга начинается так: «Встал в 5 часов утра, отстоял утреннюю вахту». Не дозволялось им и подражать расточительным привычкам своего отца. Когда много лет спустя принцу Георгу показали собранный одним гардемарином альбом тринидадских марок, он заметил, что у этого молодого человека, вероятно, было гораздо больше карманных денег, чем в свое время у него.

Когда корабль заходил в порт, у Дальтона уже была готова экскурсионная программа. Однако принцам разрешались порой и другие, традиционные для морских офицеров развлечения: купание и крикет, верховая езда и танцы, пикники и вылазки в глубь страны. После шумных игр на Ниле композитор Артур Салливан записал, что принц Георг «изрядно меня потрепал». Развлечения на борту «Вакханки» были довольно своеобразными. Когда корабль плыл с островов Фиджи в Японию, команда ловила акул на плавающие жестянки, начиненные порохом (в качестве приманки использовалась свинина). Когда рыба подплывала вплотную, заряд подрывали, отрывая акуле голову. Где-то между Южной Африкой и Австралией увлекались не менее странным спортом: «После завтрака мы отправились к „шефу“ ловить на крючок и леску альбатросов, великое множество которых летало вокруг корабля. Довольно скоро мы одного из них подцепили и вытащили наверх, после чего освежевали: это был настоящий красавец с размахом крыльев не менее десяти футов».

Очевидно, «старому моряку»[8] Колриджа не нашлось места в том пространном списке литературы, которую Дальтон приготовил для своих учеников.

Никогда — ни на борту «Вакханки», ни в более поздние годы — принц Георг не видел противоречия между любовью к животным и птицам и желанием убивать их ради спортивного интереса. Тот же самый мальчик, который находил удовольствие в бессмысленном уничтожении акул и альбатросов, проявлял нежную заботу о случайно севших на палубу птицах; он даже был готов нарезать для них баранину полосками, чтобы они больше походили на червей. Он держал ручного детеныша кенгуру, которого собирался отвезти в Сандрингем, сестрам. Кенгуру успел наделать на корабле немало беспорядка, пока однажды его не смыло за борт, в воды Атлантического океана.

Участь Дальтона во время его пребывания на «Вакханке» была довольно незавидной. Как священнику и королевскому наставнику ему, конечно, воздавали должное: относились внешне уважительно, приглашали на мессу к капитану, устроили относительно комфортное житье. Вместе с тем офицеры считали, что он слишком ревностно относится к своим обязанностям, называли его педантом, брюзгой, доносчиком — вплоть до того, что подозревали, будто он подсматривает за своими учениками в замочную скважину. Дальтон, вероятно, чувствовал к себе такое отношение и, безусловно, страдал.

К этому добавлялись периодические недоразумения с принцем и принцессой Уэльскими. Во время пребывания в Вест-Индии одна из газет написала, что в Барбадосе королевским внукам сделали татуировки на носу. «Как же ты дал татуировать свое бесстыжее рыло? — писала принцесса Уэльская принцу Георгу. — Ну и вид же у тебя теперь! Наверно, все прохожие на улице останавливаются, чтобы взглянуть на нелепого мальчика с якорем на носу! Неужели нельзя было поместить эту татуировку куда-нибудь еще?» Принц Уэльский, которому в молодости сделали массу татуировок, правда, в скрытых местах тела, призвал наставника к ответственности. Дальтон поспешил заверить принца, что у его сыновей нигде нет татуировок — ни на носу, ни где-нибудь еще. Когда в ботаническом саду в Барбадосе они нюхали лилии, то на нос попала цветочная пыльца, — очевидно, это и ввело в заблуждение местного журналиста. Со сдержанным негодованием незаслуженно обиженного человека Дальтон заканчивает свое письмо так: «Носы у принцев не имеют никаких крапинок, царапин, пятен или пятнышек. Они так же девственно чисты, как и в день отплытия».

К тому времени (то есть еще через два года), когда принцы вернулись к родителям, они и впрямь могли похвастаться целой серией татуировок, выполненных в полном соответствии с морскими традициями. В Токио каждый вытерпел трехчасовую операцию по нанесению на руку татуировки в виде красных и синих драконов. В Киото и Иерусалиме к ним добавились другие рисунки. Много лет спустя дуайен британских татуировщиков Джордж Бурчетт был приглашен в королевскую семью — обследовать те орнаменты, которые имелись на теле принца Георга. «Мне выпала высокая честь, — с деланной скромностью пишет он в воспоминаниях, — внести в них некоторые усовершенствования, которые решил произвести король по настоянию королевы Марии».

Какие бы трудности ни преследовали Дальтона на суше и на море, он был достойно за них вознагражден, и более всего привязанностью юных принцев, которую оба испытывали к нему до конца жизни. Вскоре после возвращения в Англию Дальтон стал кавалером ордена Святого Михаила и ордена Святого Георгия, духовником королевы Виктории и каноником церкви Святого Георгия в Виндзоре. Благодаря морской дружбе он обрел и жену: ею стала Кэтрин Эван-Томас, сестра одного из его товарищей по плаванию. А в 1886 г. он стяжал и литературную известность в результате грандиозной мистификации, совершенной им, впрочем, из самых благих намерений.

Аристотель не оставил записей о годах, в течение которых он был наставником Александра Македонского: Дальтон же изложил свои впечатления в двухтомном труде объемом в 1500 страниц и семьсот пятьдесят тысяч слов, озаглавленном «Плавание корабля Ее Величества „Вакханка“, 1879–1882 гг.» и посвященном королеве ее внуками — принцем Альбертом Виктором и принцем Георгом. Этим посвящением и ограничивалось все участие в работе над книгой так называемых авторов. В своем предисловии Дальтон пояснил, что книга основана на дневниковых записях и письмах, написанных во время путешествия его юными воспитанниками, и что он изо всех сил противился искушению подправить оригинальный текст. Из этих двух утверждений правдивым было лишь первое.

Но простое сравнение двух описаний могло заставить читателя насторожиться. Когда «Вакханка» несколько недель стояла в порту Кейптауна, принцев возили на страусиную ферму. Информация об этом историческом визите заняла аж четыре страницы убористого текста. Там повествуется об экономической эффективности выращивания птенцов в инкубаторах, указывается общее поголовье птиц, достигшее в 1879 г. 32 247 шт., рассказывается об их диете и агрессивных наклонностях, о стоимости их перьев на свободном рынке. Запись об этом визите в дневнике принца Георга (не вошедшая в книгу), которая датируется 2 марта 1881 г., весьма лаконична: «Потом мы посетили страусиную ферму, где увидели очень много страусов».

Ни один гардемарин никогда не стал бы описывать Сент-Винсент в следующих выражениях: «Группы негров находились в разных стадиях опьянения, кто в слезливом, кто в агрессивном, но все вместе они являли собой картину настоящего ада». А любой убежденный монархист наверняка засомневался бы, прочитав слова, якобы сказанные одним из принцев во время плавания между Сент-Люсией и Мартиникой: «Ради чего эти острова вновь и вновь переходили из рук в руки? Ведь здесь каждый фут морского дна усеян костями англичан».

Мальчишки любят шум и грохот, однако в книге принцы почему-то негодуют, что в одном Гонконге на приветственные салюты ежегодно расходуется 70 тыс. фунтов. И хотя король Георг отличался заботой о благосостоянии своих подданных, вряд ли в юном возрасте он мог рассуждать так: «И хотя некоторые дома у китайцев довольно убогие, они все же гораздо лучше тех каморок, в которых некоторые английские и ирландские домовладельцы селят своих христианских собратьев».

Чрезвычайно эрудированные принцы сплошь и рядом говорят цитатами. На странице шестой, когда «Вакханка» еще не прибыла даже в Гибралтар, они уже вовсю цитируют псалом сто третий из Вульгаты,[9] за которым следуют строки из «Рассуждения моряка о доме» Браунинга и «Истории английского народа» господина Грина. На Бермудах завывает «Буря», а в День святого Криспина слышится звук рожка из «Генриха V». В афинском кафе «нам многое напоминало об Аристофане». Однако Дальтон не все время, так сказать, плывет под королевскими парусами. Некоторые длинные пассажи он вставляет в квадратные скобки, давая тем самым понять, что здесь приведены его собственные наблюдения, а не заметки подопечных. От его пристального взгляда не ускользает ни одна церковь или мечеть, ни один монастырь или храм; ни одна конфессия не остается им незамеченной. Читатель узнает от автора, как разводят овец в Уругвае и приручают слонов на Цейлоне; как нужно готовить тапиоку, очищать тростниковый сахар и изготовлять сальные свечи. С равной легкостью он описывает изготовление ручек для зонтиков (из перечного дерева) и жизненный цикл бананового дерева, повествует об экономической основе рабовладения в Вест-Индии и обслуживании внешнего долга Египтом.

На этих полутора тысячах страниц, написанных наукообразным и претенциозным стилем, подлинный голос корабельного гардемарина принца Георга Уэльского слышится весьма редко. «Вонь здесь, — пишет он о Китае, — просто ужасная».

Чрезмерно преувеличивая достижения принцев, Дальтон тем самым пытался скрыть собственную несостоятельность. Хорошего образования своим ученикам он дать не сумел. Покидая борт «Вакханки», они по уровню знаний значительно уступали среднему выпускнику частной школы того времени. Возможно, достичь в этом успехов было практически безнадежно в случае с принцем Эдди, апатичным и вялым от природы, однако и принц Георг — живой, бойкий мальчик, легко усваивавший на корабле практическую сторону морского дела, также порой не знал самых элементарных вещей, говорил и писал с ужасными ошибками. Уже в зрелом возрасте он называл нашего величайшего поэта «Шикспиром», по телефону «званил», а дорогое сердцу каждого монарха слово писал «перрогатива». Впрочем, возможно, это у него наследственное. Хотя принц Уэльский периодически пытался наставлять сына на путь истинный, сам в том, что касается грамоты, отнюдь не являлся образцом. На Цейлоне он жаловался на местных пиявок, которые в джунглях «взбираются у тебя по ногам и жалют». А во время скандала с Транби Крофтом возмущался тем, как на него «злобно набросился гиниральный прокурор».

С грамматикой и синтаксисом у принца Георга также были нелады, хотя со временем ему удалось преодолеть этот недостаток. Но до конца жизни так и остался не способен к языкам и не научился сколько-нибудь внятно говорить по-немецки и по-французски, что было весьма необычно для члена европейского королевского дома. Королева Виктория, чьи девичьи дневники полны цитат на этих языках и еще на итальянском, винила во всем его родителей. «Вы с Вашими сестрами, — напоминала она в 1880 г. принцу Уэльскому, — говорили по-немецки и по-французски уже с пяти или шести лет». К этой теме она возвращалась снова и снова, ужасаясь перспективе получить косноязычного наследника престола. Сразу после завершения плавания «Вакханки» принц Георг вместе с братом были на шесть месяцев отправлены в Лозанну — изучать французский язык под руководством Дальтона и мсье Юа, позднее преподававшего в Итоне. Результат оказался равен нулю. Десять лет спустя принц Георг с большой неохотой сделал последнюю попытку овладеть немецким языком, который его мать-датчанка называла «этой старой Sauerkraut».[10] Из Гейдельберга он писал своему другу: «Итак, сейчас я усердно работаю со старым профессором Ине над этим отвратительным языком, который нахожу очень трудным и который определенно чертовски скучен… Я действительно не могу здесь оставаться дольше двух месяцев, иначе рискую пропустить всю охоту в Англии».

Незадачливый ученик больше не пытался овладеть немецким. Когда в 1890 г. отец повез его в Берлин знакомиться с Бисмарком, канцлер Германии спросил принца Георга, говорит ли тот по-немецки. «Не слишком хорошо», — ответил за него принц Уэльский. Тогда Бисмарк перешел на превосходный английский. Увы, когда, став королем, Георг в 1913 г. присутствовал на свадьбе единственной дочери германского императора, ему уже некому было помочь. «В это трудно поверить, — писал жене британский генеральный консул в Берлине, — но царственный Георг не говорит ни слова по-немецки, а его французский просто ужасен».

Недостаток образования компенсировался твердым характером юного принца, а неспособность к языкам и письму — профессиональной морской подготовкой. И прогресс был довольно медленным. «Старым врагом принца Георга, — писал Дальтон в конце плавания на „Вакханке“, — является чрезмерный темперамент, иногда заставляющий его чересчур переживать из-за трудностей, вместо того чтобы спокойно им противостоять». Со временем, однако, старшие офицеры все больше и больше замечали в нем пренебрежительное отношение к лишениям и опасностям, умение подчиняться в сочетании со стремлением проявлять инициативу, готовность принять на себя ответственность без страха за возможные последствия. Таким образом, есть все основания полагать, что при нормальном развитии событий эти его достоинства со временем позволили бы принцу Георгу дослужиться до высоких чинов — подобно его дяде принцу Альфреду, герцогу Эдинбургскому, или его кузену принцу Людвигу Баттенбергу. Однако ранняя смерть брата вынудила его оставить избранную карьеру, он стал сначала наследником престола, а затем конституционным монархом. Те качества Георга, которые высоко ценились во время шторма в Атлантике, или навыки, полученные в ходе боевой подготовки, оказались практически бесполезными в Мальборо-Хаус и Букингемском дворце. Именно тогда стали очевидными недостатки его образования и воспитания: низкий уровень интеллекта, прямота и поспешность в суждениях, недоверчивое отношение к игре воображения и интуиции. Прежде Георг не сталкивался с двусмысленностью политики и хитростью политиков и теперь чувствовал себя не в своей тарелке. «Моряки все плавают и плавают вокруг света, — любил говорить один из его придворных, — но так в него и не попадают».

В 1883 г., едва вернувшись из Лозанны, принц Георг сразу же отправился на корвете «Канада» в Северную Америку и Вест-Индию. Впервые за свою морскую карьеру он был лишен не только общества родителей и сестер, но и старшего брата, и наставника Дальтона. Расставание он переносил тяжело. Некоторое утешение принц нашел в христианской вере. Через несколько дней после того, как ему исполнилось восемнадцать лет, мать с трогательной непосредственностью писала Георгу: «Помни, дорогой, когда все остальные далеко, Господь всегда с тобой, и он никогда тебя не покинет, а в целости и сохранности вернет ко всем нам, которые тебя так любят…

Оставайся таким, какой есть, но старайся творить добро и держаться подальше от искушений — никому не позволяй сбить тебя с пути. Не забывай каждые три месяца принимать причастие, которое придаст тебе новые силы, чтобы дальше творить добро, и также никогда не забывай как об утренней, так и о вечерней молитве».

Его старый друг и наставник горевал едва ли не меньше принцессы Уэльской. Заточенный с принцем Эдди сначала в Сандрингеме, а потом в Кембридже, он писал его младшему брату: «В воскресенье я много думал о том, как мой милый маленький Джорджи принимает святое причастие». Свои письма он подписывал так: «Моему дорогому мальчику с любовью, обожающий Вас Дж. Н. Дальтон». К счастью, его переписка с принцем состояла не только из подобных нежностей. Дальтон также снабжал Георга сигаретами. Приобретя привычку к курению, его подопечный остался верен ей до могилы.

Постепенно принц Георг все выше поднимался по служебной лестнице. Находясь с эскадрой в Северной Америке, он получил звание младшего лейтенанта, после чего был направлен для дальнейшего обучения в Англию, в Королевский военно-морской колледж в Гринвиче. Он изучал там алгебру, геометрию, тригонометрию, механику, физику, паровые двигатели, ветра и течения, практическую навигацию, морскую астрономию, гидрографию и приборы. Лучше всего ему давалась практическая навигация, его знания в этой области были оценены в 165 баллов из 200, а хуже всего — механика, где он заработал лишь 9 баллов из 125 возможных. Он также прошел курс подготовки на военно-морском судне «Экселент»[11] в Портсмуте, став первоклассным специалистом по артиллерийскому и торпедному делу, а также искусству судовождения: в лоцманском деле он лишь немного не дотянул до первого класса. Начальником этого учебного заведения был в то время капитан Дж. А. Фишер, будущий адмирал флота, который впоследствии стал яростным противником короля Георга V. Тем не менее тогда он писал королеве о здравомыслии ее внука, о его приятных манерах, тактичности и скромности.

Со своей стороны, принц Уэльский не переставал интересоваться карьерой своего младшего сына, вникая даже в сугубо технические детали. Надо ли говорить, как он был обрадован, когда Адмиралтейство согласилось с его предложением отправить принца Георга для дальнейшего прохождения службы на крейсер «Сандерер»,[12] входивший в состав Средиземноморского флота, — им командовал старый друг принца Уэльского капитан Генри Стивенсон. Принц Уэльский писал ему в июле 1886 г.: «Уверен, что, поручив сына твоим заботам, я не мог сделать лучше выбора — только не испорть его, пожалуйста! Пусть на корабле с ним обращаются как с любым другим офицером, и я надеюсь, что он станет одним из твоих самых смышленых и самых энергичных лейтенантов. Он расторопный и сообразительный, и служба, я думаю, ему нравится, но за ним все же нужно присматривать, так как в наши дни абсолютно все молодые люди склонны лениться».

Это предостережение было далеко не единственным, ибо принц Уэльский, хотя сам не отличался умеренностью, всячески поощрял ее в других: «В жарком климате наш милый мальчик должен быть осторожнее, не то он может заболеть. Ему следует есть поменьше мяса, и я надеюсь, что он не будет слишком много курить». Самый компанейский из принцев также не одобрял светскую жизнь на Мальте: «Это напрасная трата времени, там ничего нет, кроме пустых сплетен и болтовни».

Во время службы принца Георга в Средиземноморье ее условия не отличались особым комфортом. «Эта скотина Чарлз Каст, — так мило он отзывался о своем товарище по службе, — сидит на полу в моей каюте, так как у меня нет второго стула, и тем самым грубо оскорбляет и меня, и мою каюту». Во время морской службы Георг всегда отвергал любые привилегии, которые ему пытались предоставить за счет других. Однажды, когда Георг служил на крейсере «Нортумберленд», его по просьбе отца перевели на королевскую яхту «Осборн», дабы он совершил на нем короткий круиз. Узнав, что он по-прежнему числится в экипаже «Нортумберленда», а значит, его товарищи по команде вынуждены стоять за него вахты, принц очень расстроился. «Подобные ошибки подрывают мою служебную репутацию», — жаловался он.

Первое судно он получил под свое командование в июле 1889 г. Это был торпедный катер № 79 водоизмещением всего 75 т, на котором отсутствовал какой-либо комфорт, и тогда особенно сильно проявлялась постоянно преследовавшая Георга морская болезнь. За время недолгого командования этим катером принц успел отличиться, проявив сноровку и мужество при спасении другого такого же катера, у которого двигатели отказали в бурном море неподалеку от скалистых берегов Северной Ирландии. Запросив отчет об этом происшествии, его бабушка сделала на нем пометку: «Королева не может не беспокоиться о своем дорогом внуке, ибо торпедные катера опасны».

В 1890 г. он получил судно побольше — канонерскую лодку первого класса «Фраш».[13] Много лет спустя, когда Георг уже в качестве короля поздравлял лорда Людвига Маунтбэттена со вступлением в командование первым кораблем, он напомнил молодому кузену о том, как сильно изменилась с тех пор морская жизнь: «Я полагаю, у Вас есть кабинет с пишущей машинкой и с человеком, который на ней печатает? Когда я принял „Дрозда“, у меня ничего подобного не было: мне просто вручили огромную кучу официальных бумаг и писем. Я выудил оттуда бортовой журнал и еще пару бумаг, а остальное выбросил за борт. Я знал, что Адмиралтейство заметит пропажу не раньше чем через три месяца, а больше „Дрозд“, как я считал, и не прослужит».

Бывалые моряки склонны к преувеличениям, тем не менее существует вполне убедительное свидетельство, сообщающее о тех трудностях, с которыми пришлось встретиться принцу Георгу во время его первого похода на «Дрозде» — рискованном путешествии из Плимута в Гибралтар с торпедным катером на буксире. Достигнув пункта назначения, он писал Стивенсону: «Мы бодро шли до самого вечера понедельника и в 9.30 вечера были уже на середине Бискайского залива, когда внезапно все двигатели встали; как потом выяснилось, стержни скольжения и эксцентриковые тяги согнулись почти вдвое. К счастью, стоял мертвый штиль, и я приказал торпедному катеру развести пары и всю ночь оставаться возле нас. Мы были совершенно беспомощны и сразу же стали ставить запасные валы. Машинное отделение работало всю ночь, мы починились через двенадцать часов, и двинулись дальше. Тут задул сильный зюйд-вест, море взволновалось, и нашей бедной лодке досталось довольно сильно, так что я решил идти в Ферроль, куда мы и пришли назавтра в полдень. Всю ночь нас здорово трепало, и надо ли говорить, что меня сильно мучила морская болезнь, но корабль этот очень хороший, и мы набрали совсем мало воды. В Ферроле мы стояли два дня, там была прекрасная погода, а сюда прибыли 9-го, во второй половине дня».

После ремонта в Гибралтаре принц Георг направил «Дрозда» через Атлантику, чтобы продолжить службу в Северной Америке и Вест-Индии. К своим обязанностям он относился весьма серьезно. «По воскресеньям я всегда на борту, — примерно год спустя сообщает он Стивенсону. — С начала службы здесь я еще не пропустил ни единого воскресенья». Что характерно для Георга, он придумывает своеобразные поправки в молитвенник. «Мы сделали то, что должны были сделать, — заявлял он по воскресеньям утром команде корабля, — и оставили несделанным то, что не должны были делать».

Кое-что, однако, от него ускользало: у принца было немного друзей среди моряков и совсем не оказалось близких друзей его возраста. Отчасти это результат излишней заботы Дальтона на «Вакханке». Хотя его товарищи по службе — корабельные гардемарины — тщательно отбирались, всегда существовала опасность возникновения каких-то нежелательных отношений, которые могли бы отравить будущее принцев. Естественно, среди мальчиков не поощрялась какая-либо близость, выходящая за рамки обычного морского товарищества. Чересчур собственническое отношение принцессы Уэльской к своим детям также изолировало их от сверстников. Вскоре после того как принцу Георгу исполнился двадцать один год, с его лица исчезла улыбка, о чем свидетельствуют многочисленные фотографии того времени. А взгляд сделался пристальным и еще полвека оставался таковым. Тем не менее в том же году он с огорчением пишет о том, как сожалеет, что не смог встретиться в Сандрингеме с матерью: «Как бы я хотел тоже там оказаться; при одной мысли об этом мне хочется плакать. Я все думаю: кто сейчас живет в моей милой маленькой комнате? Ты должна иногда туда заглядывать и представлять, что в ней все еще живет твой милый маленький Джорджи». Трудно себе представить более странное письмо, когда-либо посланное с борта корабля под названием «Дредноут», тем более в годовщину Трафальгарской битвы.

Принцесса не только внушала сыну горячую любовь, но и призывала его к жесткой самодисциплине. Так, например, она писала: «Должна сказать, это хорошо, что ты до сих пор сопротивлялся всем искушениям; и величайшим доказательством того, как сильно ты хотел бы меня порадовать, служит то, что ты делаешь это ради меня, выполняя обещание, которое дал мне за несколько дней до своего отъезда. Нет слов, чтобы выразить, как я благодарна Богу, что он дал мне такого хорошего во всех отношениях сына».

Всего через два года в дневнике принца появится признание в том, что он содержит девушку, с которой спит в Саутси, и еще одну, которую делит со своим братом в Сент-Джонс-Вуде. «Она шлюха», — сообщает он. До этого аскетическую жизнь принца Георга скрашивала платоническая любовь к мисс Джулии Стонор. Внучка премьер-министра сэра Роберта Пиля и осиротевшая дочь придворной дамы принцессы Уэльской, она фактически входила в сандрингемский семейный круг. Тем не менее «любимая маленькая Джули», как называет ее в своем дневнике принц Георг, не могла стать его супругой. Здесь имелось сразу два препятствия. Во-первых, женитьба принца на девушке незнатного происхождения вещь неслыханная, а для внука суверена и вовсе невозможная; а во-вторых, согласно Акту о престолонаследии, брак с католичкой лишал бы Георга права на трон. «Вот так обстоят дела, — писала своему сыну принцесса Уэльская, — и увы, мне жаль вас обоих, мои бедные дети. Как бы я хотела, чтобы вы могли пожениться и жить счастливо, но, боюсь, это невозможно». В 1891 г. мисс Стонор вышла замуж за маркиза Д’Отполя. Со своим несостоявшимся мужем они остались добрыми друзьями, ей, единственной из людей незнатных, разрешалось называть его Георгом. На его похороны в 1936 г. она прислала венок из ярко-красных цветов с прощальной надписью: «От твоей безутешной Джули».

Не сложился и более подходящий брак с двоюродной сестрой принца Георга принцессой Марией Эдинбургской. Но, став женой румынского короля Фердинанда, она сохранила в сердце нежное чувство к юному моряку, которого называла своим «милым другом».

В течение 1891 г. сердечные дела принца, однако, отошли на второй план. Оскорбленная открытой связью мужа с леди Брук, будущей герцогиней Уорвик, принцесса Уэльская на продолжительное время отправилась за границу — официально для того, чтобы навестить родственников. Со своей стороны, принц Уэльский вынужден был выступить свидетелем по делу о клевете, которое возбудил сэр Уильям Гордон Камминг, человек из его ближайшего окружения, обвиненный в карточном мошенничестве во время загородного банкета в Транби-Крофте, графство Йоркшир. Присутствие в такой компании наследника трона вызвало лицемерные упреки со стороны прелатов, но его младший сын проявил к отцу полную лояльность. «Этот скандал (sic!) с баккара, кажется, вызвал большой переполох, — писал он, — какую только чушь не напишут газеты!»

В ноябре, находясь в отпуске в Сандрингеме после получения звания капитана 3-го ранга, принц Георг заболел брюшным тифом. Именно эта болезнь в 1861 г. унесла жизнь принца-консорта, а десять лет назад едва не погубила принца Уэльского. В английском обществе состояние здоровья принца Георга вызвало в обществе большое беспокойство, поскольку на карту была поставлена жизнь не простого морского офицера. В 1891 г. королеве исполнилось семьдесят два года. Первым ее наследником был принц Уэльский, за которым следовали его сыновья, оба неженатые. Если бы в тот год принц Георг умер, его права на трон перешли бы к его старшей сестре принцессе Луизе; тогда между ней и троном стоял бы только болезненный принц Эдди. В принципе сила характера королевы Виктории и ее властная манера ведения государственных дел к тому времени уже развеяли все сомнения относительно способности женщин царствовать и даже управлять, однако принцесса Луиза, робкая и застенчивая, уверенно себя чувствовавшая только в деревенской глуши, на эту роль совершенно не подходила. Не внушал особого доверия и ее муж, который в таком случае становился бы принцем-консортом. Шестой граф Файфский, в 1889 г., после женитьбы, ставший герцогом, был на восемнадцать лет старше своей жены и имел скверную репутацию игрока и кутилы. Таким образом, надежды всей страны были связаны тогда с принцем Георгом.

С брюшным тифом ему все же удалось справиться, хотя принц шесть недель оставался прикованным к постели и похудел так, что стал весить менее девяти стоунов (то есть меньше 57 кг). Но едва он начал выздоравливать, как на королевскую семью обрушился новый тяжелый удар: внезапно умер принц Альберт Виктор.

Со времени круиза на «Вакханке» принц Эдди никак не мог угнаться за своим младшим братом. Даже с помощью целой команды наставников Дальтон так и не смог воспитать в нем прилежания и мужественности принца Георга. «Не думаю, что он сможет извлечь много пользы, посещая лекции в Кембридже, — писал один из его менторов. — Он едва понимает значение слов и поэтому толком не может даже читать». Университет Мильтона, Ньютона и Дарвина тем не менее присвоил ему звание почетного доктора права. Вскоре после того как принцу исполнился двадцать один год, премьер-министр Гладстон, как и положено, попросил разрешения опубликовать полученный ответ на его поздравительное письмо. Вот что записал в своем дневнике секретарь Гладстона: «Перечитав его сегодня днем, я обнаружил, что часть письма не имеет никакой определенной грамматической конструкции; тогда я отвез его в Мальборо-Хаус и вручил принцу Уэльскому, чтобы он одобрил предложенные мною изменения, после чего разослал в газеты». Говорил принц Эдди тоже вяло, с отсутствующим видом. Вероятно, отчасти это было следствие начинающейся глухоты, однако личный секретарь королевы сэр Генри Понсонби отмечал, что принц часто замолкал на полуслове, будто забыв, что именно собирался сказать.

Зачисленный в Десятый гусарский полк, принц оживлялся только тогда, когда речь заходила о военной форме и снаряжении — увлечение, которое, надо признать, разделяли как его отец, так и представитель предыдущего поколения знаменитый Бо Браммель. Главнокомандующий армией герцог Кембриджский считал своего кузена «очаровательным» и «весьма приятным молодым человеком», но также называл его «закоренелым и неисправимым копушей, никогда ни к чему не готовым». Так и не одолев ни военной теории, ни практики, он шокировал ветерана-фельдмаршала тем, что не имел никакого представления о Крымской кампании и не мог продемонстрировать на плацу даже элементарных строевых упражнений.

Тем не менее он был спокойным, скромным, воспитанным молодым человеком, которого любили в полку и обожали в собственной семье. В 1890 г. бабушка присвоила ему титул герцога Кларенского и Эвондейльского. Сделала она это с неохотой, и не только из-за его личных качеств, но и с учетом чисто викторианской концепции: «Мне очень жаль, что Эдди приходится понижать в ранге до герцога, которым может стать любой дворянин, отнюдь не ровня принцу. Нет ничего прекраснее и важнее звания принца крови — и тем не менее пусть он все-таки будет пэром. Не думаю, что Джорджи до конца моей жизни когда-нибудь станет герцогом».

В течение следующего года слухи о весьма рассеянном образе жизни новоиспеченного герцога постоянно вызывали у его отца раздражение. «Воротнички и манжеты», как принц Уэльский насмешливо называл всегда элегантного старшего сына, весьма часто попадали в разного рода неприятности (хотя слухи, что Эдди посещал скандально известный бордель для гомосексуалистов на Кливленд-стрит, ничем не подтверждены). Однако принц Уэльский подумывал о том, чтобы отправить сына в поездку по колониям, — такая мера считалась в XIX в. панацеей от морального разложения. Королеве он говорил: «Его служба в армии — пустая трата времени… Образование и будущее Эдди всегда нас серьезно беспокоили, воспитывать его очень и очень сложно. Здравомыслящая жена с сильным характером — вот что ему больше всего нужно, но где ее взять?»

Уже не раз предпринимались безуспешные набеги на рынок королевских невест. Одной из возможных кандидатур была кузина Эдди — Александра Гессенская, но она отвергла его ради будущего царя Николая II, с которым вместе и погибла от рук большевиков в 1918 г. В качестве невесты рассматривалась и принцесса Маргарита Прусская, сестра императора Вильгельма II, но сердце принца пленила другая женщина. Его выбор пал на вовсе не пригодную на роль невесты принцессу Елену Орлеанскую, католичку и дочь претендента на французский трон; когда же отец не разрешил ей сменить веру, принц вынужден был отступить.

Именно тогда королева, при молчаливом согласии принца и принцессы Уэльских, начала готовить брак по расчету. Невестой предстояло стать принцессе Мэй[14] Текской, девушке образцовой репутации и редкого ума, чья мать была двоюродной сестрой королевы. Предварительные переговоры вели высшие придворные. 19 августа 1891 г., ровно через две недели после того, как принц Уэльский заметил, что его сыну нужна «здравомыслящая жена с сильным характером», его личный секретарь писал сэру Генри Понсонби: «Как Вы считаете, принцесса Мэй будет сопротивляться? Со стороны принца Эдди я не предвижу какого-либо серьезного сопротивления, если с ним обойдутся как надо, сказав, что это его долг, что он обязан это сделать ради страны и т. д., и т. п.».

В ноябре королева пригласила принцессу Мэй в Балморал с визитом, который продлился десять дней. Ни ее родители, ни будущий жених туда приглашены не были. В начале декабря, находясь в Лутон-Ху вместе с датским министром и его женой, принцесса Мэй записала в дневнике: «К моему великому удивлению, Эдди сделал мне предложение в будуаре мадам де Фальб. Конечно, я сказала „да“. Мы оба очень счастливы». Следует сказать, что, будучи кузенами, они почти не знали друг друга.

Принц и принцесса Уэльские не оставили своему непостоянному сыну ни малейшего шанса; свадьба была назначена на февраль. Тем временем принцесса Мэй с родителями прибыла в Сандрингем, чтобы отпраздновать 8 января двадцать восьмой день рождения принца Эдди. Однако, возвращаясь 7 января с охоты, он вдруг плохо себя почувствовал и был уложен в постель. На следующее утро, страдая от инфлюэнцы, он едва смог спуститься по лестнице, чтобы взглянуть на подарки. 9 января у него развилось воспаление легких, а через пять дней Эдди умер.

Судя по записям в королевских архивах в тот трагический месяц, приготовления к свадьбе герцога Кларенса сменились подготовкой его похорон, которые состоялись в Виндзоре, в церкви Святого Георгия. На гроб положили так и не надетый свадебный венок принцессы Мэй, сплетенный из цветков апельсинового дерева.