Глава 2 НА НОВОЙ РОДИНЕ

В Храме Гроба Господня, достроенном и освященном двадцать восемь лет назад, в пятидесятую годовщину взятия Иерусалима, гасили свечи – служба уже закончилась. Голубоватые струйки дыма тянулись к высокому куполу. Хотя на улице сиял яркий солнечный день, в храме было сумрачно и прохладно. Поблескивали во мраке богатый алтарь, надгробья шести почивших в Святой земле иерусалимских королей, образа и дары, принесенные в храм по обету. Через распахнутые настежь двустворчатые медные двери волнами выливалась королевская свита, строясь в надлежащем порядке на выложенном мраморными плитами дворе.

Красивый двор был перерезан наполовину разобранной стеной, выстроенной на скорую руку из кирпича и камня. Неприглядного вида стена, к которой прихожане уже привыкли, имела свою неприглядную историю. Несколько лет назад обычные свары между церковнослужителями и рыцарскими орденами обострились до такой степени, что приняли вид настоящих военных действий. Иоанниты (иначе – госпитальеры) спешно возвели эту стену и, укрывшись за ней, разили стрелами священников и монахов, пытавшихся проникнуть в храм. На поле боя прибыл для вразумления враждующих сам патриарх, но также был закидан стрелами – старец насобирал их целый пук и вывесил у Гроба в назидание злодеям. Патриарх послал жалобу папе, но вскоре умер в великом сокрушении, так и не дождавшись ответа из далекого Рима. Король твердо державший сторону патриарха, приказал иоаннитам стену разобрать, но тоже умер, а когда на трон вступил его четырнадцатилетний наследник, рыцари тем более не стали спешить с разборкой своей городьбы. Безобразная стена так и осталась стоять посреди двора, только в самом центре ее был сделан пролом, позволявший богомольцам проходить в храм.

Первыми в проломе показались иоанниты, облаченные в красные плащи с большими белыми крестами. Почетное право возглавлять королевские кортежи принадлежало им по старшинству [3] – их орден был основан еще в те времена, когда Иерусалим находился в руках неверных. Первенства своего они не уступали никому, и даже гордые тамплиеры, или храмовники, превосходившие их силой, вынуждены были довольствоваться в шествиях вторым местом. В отличие от иоаннитов, они были в белых плащах с красными крестами; впереди них ехал великий магистр, перед которым несли хоругвь с надписью: «Domine, поп nobis, sed Nomini Tuo da gloriam!»[4], добившуюся чести выступать перед королевским стягом. Добродетелями рыцарей Христовых считались бедность, целомудрие, смирение, сдержанность, послушание и отвага, причем среди храмовников особенно ценимы были последние две. Храмовникам не разрешалось сдаваться или платить за себя выкуп, не разрешалось ни пяди земли уступить ради спасения своей жизни: только победить – либо погибнуть.

Было время, когда железные когорты рыцарей церкви оказывали молодому королевству неоценимые услуги. Но постепенно королевская власть слабела, а ордена усиливались и становились для государства чуть ли не опаснее сарацинов.

За храмовниками знаменосец вез большой королевский штандарт, а за ним в окружении виднейших рыцарей следовал позолоченный королевский паланкин с плотно задернутыми занавесками. Сразу же за паланкином на великолепных скакунах, покрытых дорогими попонами, достающими до земли, ехали сестра короля Сибилла и ее молодой супруг Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч. Высокого роста, широкоплечий, с суховатым властным лицом, он, небрежно прихватив поводья одной рукой, сдерживал горячего, играющего под ним жеребца. Будущий король надменно поглядывал на толпу, словно уже чувствуя себя хозяином города, тогда как его молодая супруга щедро раздаривала на все стороны улыбки. До свадьбы, состоявшейся месяц назад, она воспитывалась в монастыре, что расположен на Масличной горе, под опекой своей бабки, игуменьи Иветты, и благочестивой тетки, носившей то же, что и она, имя. Пребывание в монастыре не истребило в ней жажду жизни, а только усилило ее: видно было, что Сибилла намерена наслаждаться жизнью и познать все ее удовольствия, ни в чем себе не отказывая. За молодыми супругами и их двором поспешал седой архиепископ Тирский Вильгельм, ученый-историк и наставник короля; за архиепископом следовали дворы двух вдовствующих королев – бывших супруг покойного Амальрика. С пышнотелой и говорливой Агнессой де Куртене Амальрику приказано было развестись, ибо они оказались родственниками в четвертом колене. И хотя дети их, Балдуин и Сибилла, признавались законными, Амальрик вынужден был оставить Агнессу и взять в жены Марию Теодору Багрянородную, дочь василевса Иммануила. Дама эта, красивая и еще молодая, воспитывала дочь Изабеллу, не вмешиваясь в дворцовые интриги и не претендуя на власть. Ее двор блистал утонченной роскошью и изяществом. За королевами гарцевало многочисленное рыцарство, а замыкала шествие пешая городская стража.

С залитой солнцем площади кортеж въехал в полумрак тесных улочек, мощенных мрамором, по которому звонко цокали конские копыта. Город почти не изменился за семьдесят восемь лет, что прошли с тех пор, как в нем утвердились крестоносцы: все тот же лабиринт узеньких скользких улочек, затененных сверху каменными распорами, защищающими постройки от землетрясений. Дома каменные, серые, без украшений, с плоскими или бочкообразными кровлями – по ним не определишь, стоят они тысячу лет или выстроены лишь вчера. Улочки кишели людьми, сбежавшимися отовсюду, чтобы поглазеть на королевский кортеж.

Хотя население Иерусалима уменьшилось по сравнению с прежними временами почти вдвое, город – из-за чрезвычайной суетливости и шумливости его обитателей – отнюдь не выглядел обезлюдевшим. Впрочем, в последние годы сюда прибыло много новых поселенцев. По указу Балдуина III тот, кто занимал брошенный дом, виноградник либо землю, по истечении года становился законным их владельцем. И наоборот: кто покидал свое достояние на год, терял на него всякое право. Снят был также запрет на торговлю с мусульманами, и на улицах города замелькали купцы в тюрбанах. Население было весьма пестрым: латиняне (их было меньше всего), армяне, сирийцы, греки, генуэзцы, евреи… Разные наряды, разные лица.

Люди жались к домам, пропуская пышное шествие. Нищие, стуча костылями, домогались милостыни, показывая свои струпья и отталкивая друг, друга. Королева Агнесса бросала им монеты со смехом, королева Мария Теодора подавала сдержанно и словно чего-то стыдясь. Сибилла не замечала их вовсе, заглядевшись на красавца-супруга. Множество прокаженных остервенело рвалось к королевскому паланкину, скуля, воя и плача. Как только они добирались до шелковых занавесок, братья-лазариты, сопровождавшие паланкин, отгоняли их палками.

Светлой кожей и запыленным дорожным платьем выделялись из толпы только что прибывшие сюда пилигримы. Некоторые, не довольствуясь большим капюшоном, посохом и пустотелой тыквой-флягой, облеклись в престранного вида плащи, усеянные раковинами и памятными записками. То были пилигримы-профессионалы, за плату совершавшие паломничество вместо кого-то другого. Иные наезжали сюда по пятому, а то и по шестому разу. Но таких было немного. Большинством же двигала горячая вера и неподдельное благочестие. Длинной темной вереницей растянулись странники от городских ворот до самого храма, передвигаясь ползком, обдирая колени о камни мостовой, не глазея по сторонам, не замечая королевской процессии. Они жаждали увидеть Гроб Господень, и ничто другое их не интересовало. Только вид арабских купцов в тюрбанах приводил их в несказанное изумление. Как же так? Значит, неверные все еще в Иерусалиме?

Из смрадной тени переулков кортеж выехал наконец на открытое пространство у подножия горы Мориа. Четверо ворот вело на широкое плоскогорье, выложенное массивными плитами. Посередине, там, где некогда стояли храм Соломона и храм Ирода (тот самый, разрушение которого было предречено Иисусом), высилась мечеть халифа Омара – Коуба-Эль-Сакра, или Мечеть Скалы, переименованная ныне в Храм Скалы.

В храме, укрытая его стенами, и впрямь находилась большая серая скала, с которой по преданию вознесся на небо пророк Илия и на которой Авраам собирался принести в жертву Исаака. Место, служившее некогда для кровавых жертв, стало ныне алтарем Жертвы Бескровной. Восьмиугольный храм выглядел игрушечным по сравнению с огромной площадью. Сверкающий драгоценностями, разноцветной эмалью и стеклом, он походил на яркую бабочку, которая присела на краешек стола и, казалось, вот-вот вспорхнет и улетит. Внутри храма в таинственном полумраке виднелись величественные изображения Святой Троицы. Достигающий свода Бог Отец держал на коленях Христа, а над Ними возносился Дух Святой. В боковых же нишах помещались золоченые фигуры Богородицы и святых. Однако христианскому искусству так и не удалось победить восточного стиля этой бывшей мечети: в храме, хотя и освященном по всем правилам, витал дух чужой веры, поэтому он не рождал в душах паломников должного благоговения и божественного трепета и восторга.

На противоположной стороне обширной площади высился королевский дворец Эль-Акса, также переделанный из мечети, построенной, однако, византийскими мастерами, отчего вид у дворца был вполне христианский. Громадное строение позволило легко разместить в нем многочисленные необходимые службы. Под дворцом, в гулких, подпираемых рядами гранитных колонн подземельях, сохранившихся здесь с незапамятных времен (легенда гласила, что они были выдолблены джинами по приказу царя Соломона), находились кухни и королевские конюшни. Поначалу кони сильно пугались и упирались со страху, когда их сводили по темному скату вниз, но потом привыкли к удобным стойлам: в подземных конюшнях царила прохлада и не было докучливых мух.

Пространство между дворцом Эль-Акса и Храмом Скалы замыкали монастырь и часовня Ордена храмовников, или тамплиеров, обязанного своим названием близкому соседству с Templum Domini [5]. По сравнению с пышным восточным убранством храма часовня выглядела сурово, даже убого. Устав ордена запрещал украшать святилище чем-либо иным, кроме оружия, добытого у врага, потому вокруг креста развешаны были бунчуки, щиты и поломанные копья.

Монастырь снаружи тоже выглядел довольно уныло, но ходили слухи, что внутри царит небывалая роскошь. Впрочем, роскошь была заметна везде.

Давно прошли те времена, когда первый король иерусалимский Готфрид принимал послов султана в походной палатке, сидя прямо на земле, приговаривая, что смертному, который вышел из праха и в прах же обратится, пристойнее всего сидеть на персти земной. Недолго, очень недолго держалась простота нравов среди крестоносных рыцарей: уже двор Балдуина I перенял византийскую пышность, и преемники этого государя усердно следовали его примеру.

С плоскогорья, на котором стояли Храм Скалы и королевский дворец, виден был весь город. Стены, разрушенные во время осады, а ныне заново отстроенные и укрепленные, окружали гору зубчатым кольцом. Над стенами тянулись вверх стрельчатые башни многочисленных храмов.

Кортеж остановился перед дворцом Эль-Акса, где король устраивал сегодня званый пир. В лучах солнца играли и переливались всеми цветами радуги рыцарские плащи: вопреки обычаю западного рыцарства, носившего большей частью темные цвета, в Иерусалиме предпочитали облачения яркие и разукрашенные, ибо в одежде, как и во многом другом, тут утвердился восточный вкус.

Пир давался в честь молодых супругов, на следующий день отбывавших в двухмесячное путешествие по городам приморья. Ни для кого не было тайной, что по их возвращении король намерен передать власть своему зятю. Посему многие склонялись перед Монферратом ниже, чем перед самим королем.

Балдуин IV с помощью лазаритов как раз выбирался из своего паланкина. Это был юноша лет семнадцати, стройный, худощавый, с неестественно белой кожей. На юном, почти детском лице странно выделялись глаза – умные, взрослые, затаившие боль; взор короля был строг и даже суров. Голову его венчала бархатная шапка с золотым зазубренным обручем – знаком королевской власти. Спускавшийся из-под шапки шелковый плат, скрепленный под подбородком, плотно закрывал шею и уши. Из-за темного одеяния монарх казался еще худее. В длинных рукавах прятались кисти рук. Король имел привычку разглядывать в задумчивости собственные ладони, изучая палец за пальцем. Говорил он редко и очень кратко. Ступив на землю, король оперся о плечо одного из братьев-лазаритов и медленно двинулся к пиршественной зале. За ним следовали остальные – в том же порядке, в каком возвращались из храма.

Помещение, сохраненное от прежней мечети, было огромным. Четыре ряда колонн из монолитного желтого мрамора подпирали плоский потолок. Пять длинных столов были уже уставлены дымящимися яствами. Утомленные долгой службой гости усаживались поспешно и шумно: при иерусалимском дворе византийский этикет мирно уживался с латинской непринужденностью и гонором. Все, кто собрался в этой зале, за исключением одной лишь Марии Теодоры Багрянородной, были равны между собой и никогда об этом не забывали. Их нисколько не стесняло присутствие короля с лицом больного ребенка: он неподвижно и молча сидел на возвышении под королевским балдахином и мог без помех разглядывать свои руки – никто не обращал на него никакого внимания.

Утолив первый голод, все оживленно заговорили. Присутствие на пиру прекрасных дам, что на Западе считалось немыслимым, придавало беседе пикантность и возбуждало остроумие даже сильнее вина. Тем более что дамы, кроме Агнессы де Куртене, уже немолодой и расплывшейся, были прекрасны в истинном смысле этого слова: за столами не сидело ни одной дурнушки, словно им возбранялся въезд в Иерусалимское королевство. Обе сестры короля, старшая Сибилла и молоденькая Изабелла, их фрейлины – короче говоря, все как на подбор были молоды и красивы, и заманчивый блеск женских глаз, нежный румянец щек, яркость губ, подчеркнутая помадой, сообщали пиру особое очарование. Внучки ходивших в домотканых платьях крепких баб, не умевших румяниться и завивать волосы, с удивительной быстротой преобразились в опытных кокеток, до мелочей освоивших трудное искусство обольщения. Богатая примесь сирийской, а то и арабской крови разбудила в них чувственность, старая добрая рыцарская кровь питала прямодушие и отвагу, а пример гречанок вызывал у них тягу к образованию. Все хронисты единодушно утверждают, что столь очаровательных, но и опасных женщин, как благородные иерусалимские дамы, трудно было сыскать во всем свете.

Сознавая власть своей красоты, они разговаривали уверенно и смеялись громко, походя на птиц, вырвавшихся на волю. Казалось, они спешили наверстать упущенное их смиренными матерями, бабками и прабабками. Временами громкие женские голоса перекрывали мужские. Тогда великий магистр тамплиеров Одо де Сент-Аман, известный своей неприязнью к прекрасному полу, хмурил лоб и с раздражением и даже гневом поглядывал на короля, словно взывая к его суровому суду. Но погруженный в раздумья король по-прежнему рассматривал свои руки. Магистр переводил взгляд на архиепископа Тирского, но тот с отеческой заботой в глазах наблюдал за своим бывшим воспитанником. Патриарх Ираклий, мирского вида красивый мужчина, рассказывал что-то веселое королеве-матери Агнессе. Дородная матрона заливалась смехом, точно молоденькая – аж тряслись ее тяжелые груди. Злобный тупой взгляд великого магистра ни у кого не встречал сочувствия.

Вокруг столов суетились разодетые с восточной пестротой слуги, пажи в алых нарядах разливали вино, разносили все новые и новые блюда, сильно наперченные и терпко пахнущие корицей, шафраном и кардамоном. От пряных ароматов и винных паров в большой зале становилось душно. Пирующие гудели, как растревоженный пчелиный рой. Кое-где громко смеялись, кое-где заводили ссоры, а иные уже и запели, так что вдовствующая королева Мария Теодора то и дело опускала глаза, стараясь не замечать бесчинства.

За дверью раздались шаги вооруженного человека: слышно было, как звенит меч о мраморные плиты пола. Пирующие притихли и подняли головы, ожидая появления нового гостя. Вошел дю Грей, один из рыцарей, стоявших в дозоре на заставе у Иаковлева Брода на Иордане.

Прибывший проследовал прямо к королю и склонился перед ним в низком поклоне.

– Да хранит Господь Святую землю!

– Да хранит! – ответил король. – Приветствую тебя, дю Грей! Что-то случилось?

– Точно так, государь. Эмир аль-Малех напал на нас с отрядом в двести всадников. Еле удалось его остановить…

– Как? Он нарушил границу?! – изумленно воскликнул король.

– Не то чтобы первым… Вначале де Ла Хей сунулся на его землю…

– Опять! Вечно одно и то же! Де Ла Хей мне за это ответит! Велики ли потери?

– Пеших полегло человек десять. Много раненых. Из рыцарей ранен де Бруа, а Ибелин из Рамы уведен в плен.

– Да хранит Господь Святую землю! Ибелин в плену?!

– Да, государь. Его оглушили, он упал, и его придавило конем.

– Ибелин из Рамы в плену… – По зале пробежал удивленный говор. Такой рыцарь, как Ибелин, дал увести себя в плен?!

– Он уже из Иерусалима выехал пришибленный, тут и дивиться нечему! – заметил Ренальд из Сидона. – Подался к неверным, чтобы не видеть чужого счастья!

Гости разразились громким смехом, ибо чувства рыцаря Ибелина к королевской сестре были всем хорошо известны. И теперь все взгляды обратились к Сибилле, которая кокетливо опустила голову, изображая смущение. Ее супруг, ударив себя по колену, воскликнул:

– Клянусь своим длинным мечом! Я готов первым отправиться на выручку этого храброго рыцаря!

– Лучше оставить его в покое. Пускай отстрадает свое в добровольном изгнании, – уверял Ренальд.

Балдуин IV поднял голову.

– Нет той цены, которой я не заплатил бы, чтобы выкупить Ибелина! – объявил он. – Снимай доспехи, дю Грей, и садись за стол.

– У меня еще одна новость, государь.

– Говори!

– По повелению султана Алеппо Имад аль-Дина шейх Гумуштекин возвратил свободу рыцарю Ренальду де Шатильону…

– Да хранит Господь Святую землю! – выкрикнул в третий раз король. – Что ты сказал?

– Славный рыцарь Ренальд де Шатильон, бывший правитель Антиохии, выпущен из неволи. Самое позднее через две недели он явится к вам с поклоном…

– Хорошо. Можешь садиться.

Балдуин IV устремил взгляд на свои руки и задумался. Белый его лоб пересекла глубокая морщина. Гости, удивленные неожиданным известием, замолчали. Только великий магистр, метнув на короля победный взгляд, злорадно сказал:

– Ренальд де Шатильон на свободе – значит, с политикой соглашательства покончено!

Монферрат, перегнувшись через стол, впился в него бледно-голубыми глазами.

– Неужели вы полагаете, что по прихоти одного барона может измениться политика короля?

Голос его свистел, словно бич. Великий магистр презрительно скривил губы, но, к всеобщему изумлению, ничего не ответил. Король с благодарностью взглянул на зятя.

– Де Шатильон на свободе! – дивился Ренальд из Сидона. – Интересно бы на него взглянуть… Сколько же лет он пробыл у мусульман?

– Шестнадцать, если не больше!

– Наверное, постарел!

– Может, угомонился?

– Давайте выпьем за здоровье воскресшего рыцаря! Шестнадцать лет!

– Интересно, что он собирается делать? Куда бедолага денется?

– Жена умерла. Антиохийцы его и в ворота не пустят.

– Вот еще, не пустят! До сих пор его поминают добром!

– А может, его по старой памяти приголубит Стефания де Милли?

– Тише! Ее сынок тут сидит!

– А что я плохого сказал?… Вот увидите, они поженятся, и Ренальд обоснуется в Кир-Моава.

– Тогда он Саладину покоя не даст…

– Имад аль-Дин затем только и отпустил его, чтобы он докучал и королю, и Саладину одновременно…

– Вполне возможно, клянусь Святым Крестом! Вполне возможно!

– Кто этот освобожденный рыцарь, о котором все говорят? – осведомился Амальрик де Лузиньян у своего соседа Онуфрия де Торона – молодого человека с гладким, как у девушки, личиком.

– Не знаю, – равнодушно ответил тот, не отрывая глаз от сидящей напротив принцессы Изабеллы.

Рыцарь де Гранпре, чуть ли не самый старший за этим столом, за спиной юнца вполголоса сказал Амальрику:

– Что вы спрашиваете желторотого? Да он пешком под стол ходил, когда Шатильона забрали в полон. Подсаживайтесь ко мне, я расскажу.

– Вы не согласитесь поменяться со мною местами? – попросил Амальрик соседа как можно любезнее.

Амальрик де Лузиньян хотя и не мог тягаться красотой с младшим братом, внешность имел приятную, манеры весьма учтивые, речь обдуманную и рассудительную. Влюбленный юнец, не слышавший, как его обозвали желторотым, вежливо уступил ему свое место.

– Итак? – обратился Амальрик к старому рыцарю, с любопытством поглядывая на него.

– Итак, Ренальд де Шатильон приехал сюда лет двадцать тому назад, может, чуть больше, в году эдак тысяча сто пятьдесят пятом, во времена Балдуина III, дядюшки нашего бедного короля. Ну, значит, приехал. Красивый, будто сошел с картинки, и глупый как пень. Из захудалого рода. Зато бедовый, да и боец отменный, этого у него не отнимешь. Прибыл Шатильон в Антиохию, чтобы повоевать с сарацинами и пограбить, падок он до наживы, точно ворон. А случилось, видите ли, так, что годом раньше овдовела княгиня Констанция, внучка Боэмунда Тарентского, первого латинского владетеля Антиохии… Мужа ее убили в бою… Антиохийское же княжество, сами понимаете, куда важнее, чем целое королевство, ибо без Антиохии Иерусалиму не выстоять. Король стал ломать себе голову, кого бы ей в мужья выбрать, чтобы сведущ был в государственных делах. Чуть ли не год просидел в Антиохии, предлагал ей то того, то другого, самых достойнейших перечислял, но ничего не добился. Уперлась баба – и все тут: никто ей не нравится, и никого-то она в мужья не возьмет. Сама, мол, будет править княжеством…

– С трудом верится, – заметил Амальрик, – чтобы женщины такую волю забрали. Разве король не мог ей приказать?

– Это у вас там, на старой родине, можно еще бабам приказывать, а у нас они вытворяют, что хотят, только себя слушают… Ну и вот, напрасно ее король убеждал, что ей самой не управиться, что Нур-ад-Дин наступает и потому править надобно крепкой рукой, знакомой с оружием. Нет и нет. Король так и уехал, ничего не добившись, а тем часом надо такому случиться, что на глаза ей попался этот самый Ренальд де Шатильон, он как раз в то время в Антиохию заявился. И что бы вы думали? Достойнейшим рыцарям отказала, а в этого тут же влюбилась по уши, свадебку справила без королевского дозволения и только после того отправила в Иерусалим послов доложить, что вот, мол, как я поступила… Что тут поднялось! Все диву давались, что такого великого роду дама выбрала себе в мужья бродягу! Клянусь Святым Крестом! Король чуть не взбесился со злости, а поделать уж ничего не мог. Бродяга заделался князем и быстренько всем показал, почем фунт лиха. Патриарха, человека святого, за то только, что выговор ему учинил, приказал кнутом отстегать, медом обмазать и выставить нагишом на башню, на самое солнце, мухам на съедение. Нехристь бы на такое не решился, а он, христианин, не замешкался! А потом уж и года не проходило, чтобы он чего-нибудь не натворил. Бога не боялся, короля не слушал, присяг никаких не признавал и вечно со всеми ссорился – без грабежей ему и жизнь не мила. До ночи можно перечислять его геройства. Жену колотил нещадно и содержал полюбовницу, но это бы ладно – Констанция свое получила и поделом ей. Только что проку? Спохватилась – да поздно, ничего уже не поправишь… А у вас, значит, бабы все еще тихонько сидят? Экое счастье! Вечно с ними хлопот не оберешься. Слышали вы, что отмочила тетка той же самой Констанции, королева Мелизанда? Слюбилась тайно с рыцарем Гуго дю Пюизе, а пасынок ее выдал, и все королевство в войну втравилось, потому как дю Пюизе убежал к неверным и подговорил их подняться на короля… А вспомнить Алике по прозванию Золотая Нога – обожала она золотые сапожки… С Саладином столько хлопот не было, сколько с ней!

– Можно подумать, – язвительно заметил Амальрик, – что здешним королевством правят женщины.

– Еще бы не подумать! Так и есть. Тут они любой бочке затычка, и столько от них вреда, что и вообразить трудно!…

– Ну, и что же было дальше с Ренальдом? – спросил Амальрик.

– А дальше ничего не было. Слава Богу, забрали его магометане в неволю. Такая была в королевстве радость, что и не описать. Другого рыцаря король давно бы уж выкупил, а с этим спешить не стал, небось, еще бы и доплатил, чтобы его стерегли покрепче. Шестнадцать лет просидел, мы уж про него и забыли. А тут нате вам: выпускают! Нынешний наш король – мальчишка, знает этого баламута только по рассказам, но и то вон как призадумался.

– А может, он за столько лет изменился?

– Это дьявол, а не человек. Такого только могила исправит. А ежели еще…

Он прервался, заметив, что гости стали подниматься из-за столов, с шумом отодвигая стулья. Незаметно пролетело время за веселым пиром: солнце за окнами клонилось к западу. Слуги заботливо поддерживали пошатывающихся господ. Лица мужчин и женщин, слегка опухшие от вина, были красны и лоснились от пота. Перед уходом король поискал глазами архиепископа Тирского.

– Государь? – отозвался тот, спеша к нему.

– Передайте моей сестре с мужем, чтобы зашли ко мне… И вы тоже… Придете втроем, больше никого не надо…

Король удалился, устало опираясь на своих лазаритов. Братья увели его в опочивальню, раздели, выкупали в воде, пахнущей целебными травами и благовониями. Балдуин безвольно поддавался их сильным, ловким рукам, не делая ни одного самостоятельного движения. Он закрыл глаза, боясь взглянуть на свое тело. Лазаритов было четверо, и звали их Иоанн, Марк, Матфей и Лука, отчего их в шутку величали иногда евангелистами. Они никогда не покидали короля, в любую минуту готовые оказать ему помощь.

Орден святого Лазаря основал в Иерусалиме византийский император Ираклий. Главной заботой орденской братии был уход за больными, в особенности за теми, которых все гнушались, опасаясь заразы. Веками добровольно исполняли братья свое опасное дело с великим терпением и искусством – недаром писали о них хронисты, что усердием лазаритов пополняется сокровищница небесная. Выгод для себя от этого они не имели и вовсе к ним не стремились, стяжателями не были, поэтому лазаритов любили в народе столь же сильно, сколь ненавидели иоаннитов и храмовников.

Выкупанного и переодетого в льняную рубаху короля уложили в постель и прикрыли легким одеялом. Лицо его было мертвенно бледным и выделялось своей неестественной белизной даже на фоне белоснежной подушки.

– Вам ничего больше не нужно, государь? – спросил брат Иоанн, склоняясь над ним.

– Нет, можете идти.

Король открыл глаза и, заметив рядом с собой шероховатую ладонь лазарита, расправлявшую складки на покрывале, спросил, словно пораженный внезапной мыслью:

– Как у вас дела? Все ли братья здоровы?

– Все здоровы, государь, – не без удивления отвечал брат Иоанн.

– Как же так, если вы столько времени обихаживаете меня?

Лазарит развел руками.

– В нашем ордене мало кто заражается…

– Почему?

– Трудно сказать… Может, потому что мы не боимся. При вас, государь, служба легкая. Воздух чистый, есть время последить за собой… А вот каково тем братьям, что по бедняцким приютам рассеяны! От смрада духа не переведешь… Кусок в горло не лезет… И все равно редко болеют!

– Может, вы знаете особый способ, чтобы оберегаться?

Брат Иоанн искренне рассмеялся.

– Был бы такой способ, мы бы уж наверняка в тайне его не держали… Нет у нас никакого секрета. Обвыкли, все само собой получается. Видно, нужны мы на своем месте… Кто бы такой страшной бедой занимался, не будь нашего ордена? Вот и бережет нас милосердный Господь Иисус Христос.

– Вы думаете, брат мой, что Господь бережет тех, которые на своем месте нужны?

– А как же иначе?

Лазарит низко склонился над распростертым королем и доверительно сообщил:

– Вчера среди паломников, что пришли поклониться Святому Гробу, снова один страждущий исцелился!

Проговорив это, он выпрямился и отодвинулся от постели. В дверях раздались шаги – в опочивальню входили супруги Монферрат и архиепископ Тирский. Братья-лазариты тотчас удалились.

– Вы звали нас, милостивый государь и любезный шурин? – весело спросил пышущий здоровьем и силой Длинный Меч, непринужденно усаживаясь на скамью у самой постели.

Надутая Сибилла, не скрывавшая отвращения к брату, осталась стоять у порога в надежде на то, что этот визит не слишком затянется.

– Я хотел просить… просить вас не уезжать завтра… Не могли бы вы отказаться от своего путешествия?

– Почему вдруг? – спросил ошеломленный Монферрат.

– Сам не знаю… Лезет в голову всякое… Наверное, это из-за сегодняшних новостей…

– Вас беспокоит Ренальд де Шатильон, государь?

– Не знаю, – смущенно повторил больной. – Мне трудно объяснить, но…

Зять смотрел на него с тем мягким снисхождением, какое люди сильные и великодушные обыкновенно питают к слабым.

– Ваша воля для нас закон, государь, только я не пойму, в чем дело. Если даже возникнет надобность укротить Шатильона, мы к тому времени вернемся… Но не забывайте, что он уже пожилой человек. Из него делают пугало по старой памяти, но никто не знает, каким он теперь стал… Шестнадцать лет… Седой бездомный рыцарь… Какая от него опасность? К тому же его еще нет, ко двору он прибудет только через несколько недель…

– Ренальд де Шатильон меня не волнует, – ответил король.

– Тогда кто же? Впрочем, я сказал уже: ваша воля для нас закон. Если вы этого хотите, мы останемся.

– Но я-то этого не хочу! – выкрикнула разгневанная Сибилла. – Милостивый господин мой брат! Я этого не хочу! Вы же дали разрешение на наш отъезд! С какой стати вы его теперь отменяете?… Вещи уже уложены… Я так радовалась… Мне давно уже надоел этот город, где сплошной камень, сплошная пустыня… Я здесь задыхаюсь… Уехать, уехать хоть на несколько недель! Несколько недель… Всего-то! Да и что случилось-то? Извольте немедленно объяснить, почему нам нельзя уезжать!

– Не знаю… – в третий раз повторил больной.

Он и вправду не знал. Какое-то предчувствие, какая-то смутная тревога овладела им. Слишком уж блестели глаза у великого магистра храмовников во время его краткой стычки с Монферратом. Нехороший блеск, подозрительный. Но как об этом скажешь?

– А если не знаете, значит, нет никакого повода нас задерживать, – стояла на своем Сибилла. – Ради собственного каприза хотите меня обидеть! Вечно вы надо мной измываетесь… Столько лет в монастыре держали…

– В монастыре вас держал не я, а матушка.

– С вашего дозволения! Могли бы за меня заступиться. Молодые годы пропали в заточении… За что?

Вне себя от гнева, она позабыла о своем отвращении и подскочила к постели.

– Ваши пропавшие в заточении годы все равно лучше моих, проведенных на троне, – тяжело вздохнув, ответил король сестре, которая тут же отпрянула назад.

Монферрат молчал, не вмешиваясь в семейную распрю. Он, впрочем, не знал, чью сторону принять. Не исключено, что Балдуин хочет его задержать, чтобы поскорее передать ему королевскую власть. Тогда стоило бы остаться – недурно стать королем на два месяца раньше обещанного… Но Сибилла! Он все еще был в нее влюблен, не успел натешиться молодой женой, так же, как и она, мечтал о беззаботной поездке в веселые приморские города, утопающие в апельсиновых рощах и виноградниках. Станешь королем – прощай забавы! Шлем на голову, меч в руку – и знай носись от границы к границе, разбирайся с баронами, храмовниками, иоаннитами, со всеми этими бесами, которые несноснее сарацинов…

– Не хочу! Не хочу! Не хочу! – плакала Сибилла, топая ножкой. – И хоть бы какая-то причина была! Так нет! Только чтоб меня позлить, не пускает!

Монферрат внезапно нахмурился.

– Может, вы чувствуете себя хуже, государь?

– Нет, – ответил Балдуин, – наоборот. Я чувствую себя немного окрепшим. Летом мне всегда лучше. Дело не в этом.

Он закрыл глаза и погрузился в размышления. Какой же пронзительный у Сибиллы голос! И собственно говоря, в чем дело? В том, что Одо де Сент-Аман, знавшийся, как говорят, с самим дьяволом, косо взглянул на его зятя? Велика важность! Серьезного повода для беспокойства и вправду не было. Может, сестра права, и все это пустая фантазия, прихоть больного воображения?

– Если вам так хочется, можете ехать, – громко объявил он. – Желаю благополучного возвращения. Да хранит Господь Святую землю!

Он махнул рукой. Супруги вышли. Сибилла с нескрываемой торопливостью, Монферрат медленно и словно колеблясь. С порога он еще раз выжидательно глянул на шурина. Тот лежал неподвижно, уставившись в потолок. Иссиня-бледный призрак. Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч осторожно притворил дверь. Сибилла схватила его за руку.

– Наконец-то! – выдохнула она. – Если бы не я, ты бы ему поддался! Скажи мне спасибо. Уф, какой он ужасный! Брр!… Брр!… Я боюсь к нему заходить… Как только ты сделаешься королем, он отправится в монастырь, с глаз долой… не так ли?

– Почему он нас не пускал? – задумчиво промолвил ее супруг.

* * *

В королевской опочивальне воцарилась тишина. Молчавший до сих пор архиепископ бесшумно приблизился к постели.

– Два месяца пройдут быстро, – успокаивающе произнес он.

Балдуин медленно перевел на него глаза.

– Возможно… Оставим это… Брат Иоанн сказал мне, что среди паломников еще один больной исцелился у Святого Гроба…

Загрузка...