Король-крестоносец

Глава 9 ПРИНЦЕССА СКУЧАЕТ

Замок Кирхарешет или Кир-Моав, среди сарацин известный под названием аль-Акрад, представлял из себя неприступную крепость. Все эти названия обозначали одно – стена, камень, твердыня. Хоть замок Кир-Моав и был небольшим и не имел ни трапезной в двести локтей длиной, ни многоярусных подземелий, ни легких ажурных галерей, он все равно производил неизгладимое впечатление своей мощью и выразительной цельностью.

Воздвигнутый на рубеже с пустыней исключительно в целях обороны, он, тем не менее, имел нарядный вид благодаря изящным аркам, резным дверям и богатым капителям на окружавших внутренний двор колоннах. Вывезенные из Европы суровые законы романского зодчества вобрали в себя много нового и словно помягчели от жаркого дыхания Востока. Тяжеловесные колонны покрылись каменными кружевами, сплетенными из стеблей и листьев, мягкие полукружья сводов стали стрельчатыми, а приземистые пилоны постройнели и устремились ввысь.

Побывавшие в Святой земле паломники среди прочего привозили домой и восторженные описания ее дивных храмов и твердынь, чем оказали неоценимую услугу европейской архитектуре.

Однако новый хозяин Кир-Моава, рыцарь Ренальд де Шатильон, был совершенно безразличен к его красотам. Вступив несколько недель назад во владение крепостью, он не стал заглядываться на каменные цветочки, а тщательно проверил боевую готовность здешних воинов, мощь стен и запасы оружия, продовольствия и воды.

– Можно подумать, дорогой супруг, что вы готовитесь к войне, – с кокетливым упреком заметила сопровождавшая его в прогулке по крепостным стенам недавно обвенчавшаяся с ним Стефания.

– К войне надо быть готовым всегда, – недовольно буркнул он в ответ.

Рыцарь де Шатильон не таил гнева по поводу порядков, царивших в крепости. Что проку в тысячном гарнизоне, коли разленившийся сброд делает, что хочет, напрочь позабыв о солдатском ремесле? Суровый сенешаль Плантон де Милли, прежний владелец замка, погиб два года назад при загадочных обстоятельствах, и бразды правления перешли к Стефании, которой помогал начальствовать ее сын от первого брака Онуфрий де Торон, изнеженный мальчишка со смазливым личиком. Ничего странного, что гарнизон разболтан. Что ж, теперь узнают они твердую руку – и солдаты, и сарацины, все! Срам глядеть на мусульманские караваны, осмеливающиеся появляться так близко, что с башен замка можно пересчитать верблюдов и коней. Недели не проходит, чтобы караван паломников не протащился мимо – на юг или на север, в Мекку или из Мекки.

Ноздри нового владельца замка трепетали, гневно щетинились короткие седоватые усы. Пока что приходится терпеть и спускать язычникам, но погодите! Скоро он заберет в кулак своих распущенных людишек, сделает из ленивых блюдолизов настоящих ратников, тогда посмотрим!

Стефания бросала на грозного супруга косые взгляды. Эта дама, полноватая, со светлыми, наполовину седыми волосами, была когда-то настоящей красавицей, души не чаявшей в Ренальде де Шатильоне, пылком любовнике и удалом рыцаре. Долго хранила она в памяти его крепкие объятия и отвагу, с какой смельчак карабкался по стенам, чтобы проникнуть ночью в ее опочивальню. После смерти своего второго мужа, сенешаля де Милли, Стефания не без любопытства ожидала, кого король назначит ей в мужья и в начальники осиротевшей крепости.

И тут, как по заказу, подоспел Ренальд: весть о его возвращении из плена пробудила в ней былые чувства. Не давая им остыть, великий магистр храмовников быстренько свел прежних любовников и обвенчал их, так что Стефания даже заметить не успела перемен, происшедших с ее рыцарем за шестнадцать долгих лет.

Опомнилась она лишь после свадьбы и мучилась теперь раскаянием – к сожалению, запоздалым. Да, весьма неосторожно было с ее стороны так спешить с замужеством. А всему виною Одо де Сент-Аман – это он ее уговорил и все устроил.

Только теперь ей стало приходить на ум, что великий магистр благословил этот брак вовсе не из приязни к ней, а назло Раймунду из Триполи, который рыцаря де Шатильона не выносил. И Ренальд тоже хорош! Обхаживал ее лишь для того, чтобы замком завладеть, а она сдуру взяла в мужья бездомного бродягу с тяжелым нравом. Да, точно, она, Стефания, поддалась на обман и пала жертвой коварных расчетов двух мужчин, которым совершенно безразлично ее счастье.

Она так глубоко ушла в свою обиду, что не услышала, как супруг обратился к ней, и очнулась лишь тогда, когда он ее хорошенько тряхнул.

– И ты на ходу спишь? Потому и челядь разболталась, что хозяйка бродит по усадьбе осоловелая… Но я с вами разберусь, ох, разберусь…

Стефания взглянула на него с укором.

– Когда-то вас моя рассеянность не раздражала.

Он небрежно отмахнулся от нее:

– Ба! Когда-то! Нашла что вспоминать! Уж не надеешься ли ты, что я и в постели начну резвиться с тобой, как когда-то?

Стефания пристыженно поникла головой. Да, она надеялась, и именно в надежде на любовные утехи взяла его в мужья, принеся в приданое один из лучших замков королевства. Но говорить об этом не годилось.

– Эти глупости я давно уже выкинул из головы, – строго предупредил ее супруг.

Она чуть не разревелась от горя и обиды. О таких вещах до свадьбы объявляют! Вот уж повезло ей с третьим браком! И зачем ей надо было так торопиться? Сидела бы спокойненько в своем замке, сама себе госпожа, покуда король и Раймунд, князь Триполи, не выбрали бы ей в мужья достойного рыцаря, степенного и благородного, который бы ее ценил и уважал. А с Ренальдом жизнь, судя по началу, предстоит неприятная, и никакого утешения ни от кого не жди. «Эти глупости я давно уже выкинул из головы». Так и отрезал! И кто бы мог подумать?… Единственная надежда, что она и третьего супруга переживет, и на закате жизни ей, быть может, все же улыбнется счастье.

По законам королевства благородная наследница укрепленного замка обязана до шестидесяти лет иметь при себе супруга, годного для битвы. А ей только сорок пять. Женщины, если благополучно минуют возраст материнства, живут куда дольше мужчин. Здоровье берегут, не дерутся в битвах и друг дружку не калечат из-за одного глупого словца.

Ренальд, неосторожный, вспыльчивый, драчливый, долго не протянет, наверняка его убьют в первой же настоящей битве. До седых волос он дожил только потому, что шестнадцать лет сидел под крепкой магометанской стражей…

Следуя течению своих мыслей, она спросила будто ненароком:

– Говорят, что господа бароны едут спасать Боэмунда из Антиохии… Вы, конечно, примете участие в походе?

– Вот еще! – возмутился он. – Чтобы я стал спасать антиохийцев и этого задаваку Боэмунда? У меня дел полно и в замке: надо же расшевелить твоих лентяев, приучить их к оружию… А сарацинов и тут хватает. Нечего их искать в Алеппо.

Стефания с глубоким сожалением вздохнула.

Король явился на совет укутанный до самых глаз. Ренальд из Сидона толкнул локтем сидевшего с ним рядом Амальрика.

– Поглядите, все лицо закрыто, наверное, нос начал подгнивать.

Амальрик промолчал в ответ – в последнее время он постоянно был угрюм и чем-то озабочен.

В зале уже собрался цвет рыцарства: великие магистры обоих орденов; архиепископ Тирский Вильгельм; крепко надушенный мускусом патриарх Ираклий; епископ из Вифлеема Обер; Раймунд из Триполи; Жослен де Куртене; Балдуин Ибелин из Рамы и брат его Ибелин Балиан; дю Грей; де Бруа, женившийся на мусульманке; Рауль де Музон, целый гарем будто бы державший; Роже де Гранпре и другие.

На сей раз совет собрался по делу Боэмунда III из Антиохии. Беспечный и ленивый, но задиристый князь два месяца назад затеял войну с султаном Алеппо Имад аль-Дином. Затеял совершенно напрасно, ибо султан был из рода Зенгидов и терпеть не мог узурпатора Саладина, а значит, был франкам естественным союзником, которого надлежало всячески поддерживать, а не побивать. Таково было мнение короля и Раймунда III, но Антиохия являлась удельным княжеством, так что Боэмунд мог поступать по собственному усмотрению. Надеялись, что по врожденной лености князь быстро к своей затее охладеет, но к нему пришла нежданная подмога в лице Филиппа Фландрского.

Гость-пилигрим, обойденный честью на выборах жениха для Сибиллы Иерусалимской, попомнил королю обиду и воспользовался первым же случаем, чтобы отомстить. Громко порицая не подобающее якобы христианину деление язычников на союзников и врагов, он двинул свои полки на помощь князю Антиохии.

Война разыгралась не на шутку. На помощь Имад аль-Дину явился из Моссула брат – Из аль-Дин-Масуд. Несмотря на это, войска франков были достаточно сильны, чтобы захватить Алеппо, но все дело портили стоявшие во главе воинства вожди.

Уверенные в победе, Боэмунд и принц Филипп в ожидании триумфального входа в Алеппо проводили время в пирах, игре в кости и охоте, с которой их чуть не увели в неволю люди султана.

Латинские войска потерпели сокрушительное поражение. Давно уже миновали те героические времена, когда тысяча франков обращала в бегство пятьдесят тысяч мусульман. Из осаждающих Боэмунд с Филиппом превратились в осажденных. Перепуганные и сразу потерявшие весь свой гонор и спесь, незадачливые вояки выслали к королю гонцов с просьбой о незамедлительной помощи. Их отчаянный призыв и стал причиной созыва нынешнего совета.

Собственно говоря, советоваться было не о чем. Рыцари и добрые христиане просили помощи для одоления сарацин, и тут всякая политика замолкала. Почитай впервые Раймунд из Триполи и Одо де Сент-Аман сошлись в едином мнении. Речь велась о рыцарском достоинстве и чести Креста. К тому же, если бросить принца Фландрского на произвол судьбы, он всю Европу взбаламутит жалобами на трусость и жестокосердие иерусалимских баронов. Делать нечего, придется расхлебывать заваренную двумя глупцами кашу, придется выступить походом на Алеппо, причем не мешкая и с большими силами, дабы поскорее покончить с этим делом.

С большими силами…

В этом-то и была загвоздка. Коли рыцарство двинет все свои полки, королевство останется совсем незащищенным.

– Королевству опасен только Саладин, а с ним у нас мирный договор, – доказывал Раймунд из Триполи.

– Саладин не станет рушить договора первым, – произнес король голосом, глухо звучавшим из-под повязки. – Но где порука, что кто-либо из наших благородных баронов не учинит набега на его земли, как то было прошлой весной при Иаковлевом Броде, когда схватили Ибелина?

– Если все двинутся походом, то озорничать на границах станет некому.

– Де Шатильон не желает участвовать в походе.

– Да хранит Господь Святую землю! – простонал Раймунд из Триполи. – Это точно?

– Точно.

– Ну, тогда пропало дело.

– Не пропало, – отозвался Вильгельм, архиепископ Тирский. – Я поеду в Кир-Моав и не двинусь оттуда, пока поход не завершится. Постараюсь растолковать де Шатильону положение дел в нашем королевстве. Думаю, мое присутствие удержит сего рыцаря от безумных выходок.

– Без сомнения, удержит, ваше преосвященство. С Божьей помощью не попускайте самовольству. Значит, улажено. Тогда десять рыцарей мы оставляем для охраны короля, остальные могут выступать немедля. Да хранит Господь Святую землю!

– Да хранит Господь Святую землю! – дружно прокричали рыцари, срываясь с мест.

Оставалось обговорить обычные в таких случаях подробности. Место и время сбора согласовали быстро, зато с охраной короля возникли трудности. Рыцари рвались в поход. Сидеть в Иерусалиме во время настоящей рати! И так уже наотдыхались. Трехлетний мир (если не считать постоянных мелких стычек на границах) сильно всем надоел. У всех глаза разгорались при мысли о далеком походе и о захвате богатого Алеппо. В кои-то веки разразилась настоящая война – и на тебе: прозябай в охране!

Храмовников и госпитальеров даже уговаривать не пытались – этим всегда подавай только драку. После долгих пререканий согласились наконец остаться: Ренальд из Сидона, де Музон, де Гранпре, старый Онуфрий де Торон и Амальрик де Лузиньян. Последний со свойственной ему учтивостью промолвил:

– За честь почитаю охранять особу нашего государя, но взамен осмеливаюсь просить князя Раймунда из Триполи взять под свое начало моего младшего брата.

– У вас есть брат? – удивился Раймунд.

– Прибыл сюда несколько дней назад. Совсем юнец. Грезит о битвах и рыцарском поясе.

– С удовольствием возьму его к себе.

Амальрик молча поклонился. Брат доставлял ему множество хлопот. В душе он уже проклял ту минуту, когда решил послать де Герса с поручением к матери. Истратил все свои накопленные деньги, а толку?

Вит заявился на прошлой неделе, донельзя разгневанный на брата за его затею, о которой, конечно же, проболталась мать (ох, уж эти женщины!), и сразу же запросился обратно домой. Первая их беседа протекала бурно.

– Я не бродячий рифмоплет, высматривающий красоток побогаче! – ярился Вит. – И уж, во всяком случае, не уличная девка, чтобы так гнусно мной распоряжаться!

– Тише, тише… Ради Бога, замолчи! – умолял брата не на шутку перепуганный Амальрик. – Да не ори ты! Услышат люди, слуг полон двор…

– Да что мне люди! Я…

– Молчи, осел, и слушай тех, кто поумнее. Сейчас я все объясню… Тебе там наплели с три короба, а ты поверил… Старик де Герс совсем ополоумел…

– Ну да? – снова разъярился Вит. – Так значит, де Герс от себя с три короба наплел? Не по твоему указу?

– Ну, не совсем так… Я только…

– Без уверток! Отвечай: по твоему указу или нет? Ежели не по твоему, так я ему задам! Где он?

– Оставь его в покое. Ну и длинны же бабьи языки! А ты, братец мой, дурак… Я тебя считал за парня с головой, хотел вывести в большие люди, ты же, точно сорока верещишь, слова мне вставить не даешь, не позволяешь объяснить…

– Чего тут объяснять? Ты приволок меня сюда, возомнивши, что на меня позарится принцесса и ради меня жениху откажет. Я знаю уже, что у принцессы есть жених и…

Но докончить фразу юноше не удалось, ибо к нему подскочил Амальрик – смертельно бледный и переставший от гнева владеть собой.

– Придется мне заколоть тебя кинжалом, если ты кричать не перестанешь!… Погубишь не одного меня, но и себя в придачу, так и знай! Слуги крутятся везде, не дай Бог кто-нибудь услышит… Так вот: все твои бредни – ложь! Я ничего подобного не говорил и никаких гонцов не посылал. Де Герсу тут не глянулось, он от меня сбежал домой и в оправдание наговорил вам с матерью всякого вздора. Вольно ж вам было верить!… Ха-ха-ха!… Он притащился за тобой сюда, чтоб с твоей помощью вымолить мое прощение.

– А деньги? Деньги, что ты прислал? – не поддался Вит обману.

Амальрик пропустил вопрос мимо ушей.

– Ладно, хватит разговоров! Знаться с тобой я больше не желаю. Не место тебе в Святой земле. Можешь возвращаться домой немедля, хоть завтра, хоть сейчас…

– Ну уж нет! Раз я сюда попал, то должен заработать пояс. Без рыцарского пояса обратно домой не вернусь.

– Я силой тебя на корабль втолкну! Не дозволю, чтобы ты здесь своим глупым языком трепал!…

– Больно мне надо языком трепать! Чтобы надо мной тут все потешались?

– Пожалуй, верно, потешатся, – злобно согласился Амальрик. – Уфф! Такой пот меня прошиб со страха, что аж рубашка взмокла… Ладно, ежели ты обещаешь языка не распускать, то я согласен тебе помочь. Тут как раз подходит хороший случай: рыцарство отправляется в поход – выручать Боэмунда Антиохийского. К ним пристроиться, так можно не только отличиться и пояс заслужить, но и прихватить богатой добычи.

– Постарайся, чтоб взяли меня в поход, и я на тебя зла держать не стану. Больше мне ничего не надо. Добуду пояс – и сразу же домой!

– Куда хочешь, только с глаз моих долой!

– Не волнуйся. Я и дня лишнего тут не задержусь… Но предупреждаю: начнешь тянуть меня на королевский двор или к каким-нибудь бабенкам, сразу все выложу… Понял?

– Чтобы я тянул куда-то такого дурня?! Боже упаси! Буду счастлив узнать, что ты отсюда убрался.

– Вот и хорошо, оба останемся довольны.

Этим и закончился их разговор. Братья расстались обиженные друг на друга. Крепко досталось и старику де Герсу.

– Вы что, рехнулись, обо всем докладывать мальчишке? – наскочил на оруженосца Амальрик. – Не понимаете, какой беды он может натворить?

– Я, ваша милость, ни о чем таком не говорил, проболталась благородная госпожа Бенигна.

– Надо было ей сказать, как я велел: чтобы никто, кроме нее, не знал причины…

– Так я и сказал, как вы велели. Только ваш брат никак ехать не хотел, и благородная госпожа во всем ему призналась.

– Вот еще! Ехать не хотел! – фыркал Амальрик, бегая взад и вперед по комнате. – Да кто ж такого сопляка спрашивает о хотенье?! Снарядить в путь и вытолкать из дома… У меня теперь минуты спокойной не будет!… Де Герс!

– Слушаю, ваша милость.

– Я надеюсь пристроить его в отряд Раймунда из Триполи. Вы поедете с ним. Щенок ни разу еще в битве не был. Следите, чтобы он сраму роду нашему не учинил…

– Нет, ваша милость, сраму он не учинит, будьте покойны.

– По возможности не отступайте от мальчишки ни на шаг. Следите за каждым его словом. Постарайтесь никого к нему не допускать, чтобы он ни с кем особо не сближался и в длинные беседы не вступал… Такого болвана первый же встречный вокруг пальца обведет… Выболтает все, как на духу… Глядите, вы мне головой отвечаете за это…

Дав старику указания, Амальрик немного успокоился, а когда Раймунд согласился взять Вита к себе, соблаговолил побеседовать с братом без всякой злобы.

– Ни к мечу, ни к копью ты не привычен, – толковал он, – но беда невелика, я думаю, в этом ты поднатореешь быстро, у Лузиньянов способность к бою в крови… Все делай так, как велит де Герс. Слушайся его, как отца. Понятно? Поначалу людям на глаза не суйся и копьем впустую не размахивай, это тебе не телок в коровник загонять. А вот когда почуешь, что оружие тебе послушно, тогда лезь вперед и рубись без страха, и только старайся, чтобы начальники тебя заметили. Добудешь себе пояс – и без промедления езжай сюда. Я вздохну свободно, только когда отошлю тебя домой… Да, на будущее мне наука, как заботиться о своем семействе… Столько денег на тебя спустил, подумать страшно! И вот благодарность! Понадеяться ни на кого нельзя…

Биту сделалось неловко, что он не оправдал ожиданий брата.

– А почему ты сам не женишься на этой самой…

– Молчать! – грозно цыкнул Амальрик.

– Да я же имени не называю! И с чего ты стал такой пугливый? Я только хотел спросить, почему ты не позаботишься о себе самом? Ведь ты же такой видный, умный, не то что я, и знаешь толк во всяком обхождении…

– Ну, – пожал плечами Амальрик, – со мной не так все просто.

Он замолчал, не желая объяснять брату вещей, которых этот молокосос все равно не уразумеет. Собственные шансы Амальрик тщательно обдумал. Добыть корону для себя? Ба! Не было таких стараний, каких бы он на это дело пожалел.

Этот расчетливый и трезвый человек был снедаем немалым честолюбием, но основной чертой его характера являлся здравый смысл, и посему он никогда не замахивался на невозможное. А что невозможное вдруг станет возможным – он не верил. Да, из истории известны безумцы, посягавшие на невозможное и дерзко менявшие свою судьбу. Но такое случалось давным-давно. Ныне надлежит опираться лишь на расчет. Точнейший расчет должен распоряжаться жизнью.

Точнейший расчет отсоветовал ему добиваться руки принцессы для самого себя. Да, он собою недурен, но и только, ничего особенного, не то что красавчик Вит, похожий на сказочного принца. К тому же он, Амальрик, стал здесь уже своим, привычным, в нем не было обаяния новизны, Сибилла привыкла к нему, как к завсегдатаю их дома. При таких условиях влюбить в себя женщину чрезвычайно трудно.

…А Вит, только захоти он… Только захоти… Королевским братом сделаться совсем неплохо… Конечно, править вместо Вита стал бы он, Амальрик, тут потребна голова… И как знать?… Может, удалось бы взять в супруги порфирородную вдову Марию Теодору?… Дама еще красива, нрав пристойный… Наверняка прискучило ей долгое торжественное вдовство… За простого рыцаря идти невместно, а за королевского брата можно и пойти… Тем более он, Амальрик, Марии Теодоре по душе… Учтивый, не буян, не выпивоха… За него пошла бы… Лузиньянам породниться с василевсами!… Один брат в королях, а другой – в супругах у порфирородной дамы…

…Вит! Только захоти он – и все стало бы возможным… В анналах описаны и не такие случаи… Он, Амальрик, все верно рассчитал…

…И подумать только, вернейшие расчеты рушатся из-за дури сопляка!

Патриарх Ираклий благословил отбывающее в поход рыцарство Святым Крестом. Огромный золотой реликварий блестел на солнце и переливался драгоценными каменьями. Впереди, как всегда, ехали госпитальеры. За ними развевался черно-белый стяг рыцарей Храма, трепетал на ветру, бился о шишаки великого магистра Одо де Сент-Амана и заместителя его Жерара де Ридефора. Конские копыта звонко цокали по каменной мостовой, пробуждая эхо под сводами Яффских ворот. За храмовниками скакали остальные рыцари, впрочем, далеко не все – многие собирались присоединиться к рати по дороге. За отъезжающими с шумом захлопнулись Яффские ворота, их заперли, оставив для входа лишь небольшую, боковую калитку.

Начальник городской стражи Жерар д'Авесн, взяв с десяток своих людей, двинулся в объезд города, дабы показать иерусалимской черни, вечно склонной к бунту, что не все войско ушло в поход и есть кому поддерживать порядок. Объехав весь город, он вернулся на свой обычный пост в Давидовой башне. На Иерусалим навалилась тишина, прерываемая лишь криками уличных торговцев да заунывною мольбою паломников, на коленях ползущих по Крестному Пути.

Архиепископ Тирский Вильгельм уже отправился в Кир-Моав.

Король не покидал своих покоев и никого к себе не допускал, братья-лазариты были единственной его связью с миром.

Во дворце вдовствующей королевы Агнессы, в опочивальне, глядевшей окнами на долину Иосафата, под неусыпным оком бабки гугукал в колыбели младенец, сын погибшего Вильгельма де Монферрата.

Тоскующая и угрюмая, слонялась по дворцу принцесса Сибилла. Нет, как ни верти, жизнь обошлась с нею жестоко! Та самая жизнь, к которой она так стремилась, о которой так мечтала в монастыре! Что она ей дала? Три месяца счастья, всего-то! Брак с красивым и влюбленным в нее Вильгельмом был и правду счастьем, но три месяца пролетели, как одно мгновение. А потом? Вдовье платье, затворничество, роды. А как только минет вдовий срок, ступай замуж за Ибелина, порядочного, спору нет, но невыносимо занудного.

Ибелин… Было время, когда он ей даже нравился, но теперь Сибилла чувствовала к жениху все возрастающую неприязнь. Тем только и хорош, что не докучлив. Показался на глаза всего два раза: после своего приезда и совсем недавно, когда приходил прощаться перед походом, – сдержанный и до крайности серьезный. Глаза преданные, как у собаки, в голосе настоящее волнение, но зубы, ох уж эти выбитые зубы! В разговоре шепелявит и брызгает слюной. И такого выбрали ей в мужья! И до брака всего три месяца осталось!

Прокаженный братец, полудохлый их король, говорил ей: «Многим приходится жертвовать для блага королевства…» Да какое ей до королевства дело?! Она в принцессы не просилась! Она хочет жить… жить счастливо, как любая женщина… Жить, как в те три месяца с Вильгельмом, злополучным супругом, погибшим под скалой… Ей девятнадцать лет, она красива. Жить! Жить!…

Не находя себе от скуки места, принцесса подсела к фрейлинам, занятым старомодным делом – вышиванием на пяльцах. Они толковали об отъезде рыцарей, о золотом реликварии, о прекрасных скакунах.

– …А рыцарь Ибелин то и дело поглядывал на наш дворец, – лукаво промолвила хорошенькая и веселая Катрин де Ла Хей. – А рядом скакал рыцарь де Лузиньян…

– Милочка, тебя подводят глазки, – рассмеялась на ее слова Сибилла. – Рыцарь де Лузиньян не участвует в походе, он остался в городе.

– Нет, принцесса. В городе остался Амальрик, а я говорю про его брата, что сюда совсем недавно прибыл…

– Брат? Еще один де Лузиньян? Даже не слыхала. Ну и каков он?

– Совсем молоденький, а уж красив, точно херувим! В доспехах да на коне – вылитый святой Георгий… Никто из рыцарей сравниться с ним не мог…

– Правда? Отчего же Амальрик нам ни разу его не показал?

– Наверное, из зависти, – предположила темноволосая Моника д'Авесн. – Боится, что брат его обгонит в успехах у дам…

– Верно, верно. Мужчины так тщеславны.

Сибилла зевнула во весь рот. В комнату вошла Агнесса с внуком на руках. Развившиеся пеленки волочились по полу. Младенец кричал, а бабка что-то нежно ворковала, потряхивая головой и вытягивая губы в трубочку.

– Нет, ты только погляди, какое чудо! – взывала она к дочери. – Сразу видно, что ребенок и по матери, и по отцу королевской крови… Зайчик мой маленький, мой принц золотой…

– Где няньки? – разгневалась Сибилла. – Житья от его ора нет…

– Не жалей ему грудей, голубка, вот и не будет ора… Он же голодненький, бедняжка, погляди, как кулачок сосет… Сокровище мое… Мы затем и пришли к тебе, чтобы ты нас покормила…

Сибилла с неохотой уселась на низенькую софу и взяла ребенка. Вынимая округлую белую грудь, вновь почувствовала прилив недавней обиды. На что уходит красота? На ребенка? На Ибелина? Рожай, корми. Жизнь опостылела и люди тоже. Любезный Лузиньян не лучше прочих: вызвал к себе красавца брата и от всех скрывает, а ей так скучно, скучно, скучно…

Закинув голову кверху и устремив глаза на украшенный резьбою кедровый потолок, поэт исполнял свою песнь, словно позабыв об окружающих. Это был не просто странствующий бродяга, а знакомый с латынью ученый человек, которого допускали в самое изысканное общество. Он похвалялся, что во Франции не осталось замка, равнодушного к его искусству, и песнями его не гнушались даже короли.

Виола испускала сладостные звуки, еще сладостней звучал голос самого поэта.

Вдовствующая принцесса Сибилла, единокровная сестра ее принцесса Изабелла, супруга Ренальда из Сидона Марфа, Катрин де Ла Хей, Моника д'Авесн и другие придворные дамы слушали чужеземца с немалым любопытством, ибо воспевал он всем известную любовь рыцаря Рудо де Блэа и прекрасной Трипольской княгини Годерны, дочери короля Балдуина II и матери Раймунда III.

Поэт, восхитительно передавая чувства умелым своим голосом, вел песнь все дальше:

«…Бесстрашный рыцарь, подвигов наделав, – сняв головы у двух драконов, распотрошивши сотню супостатов, зычно прокричав в ста двадцати славнейших городах, что нет прекрасней Трипольской княгини, – итак, наделав подвигов, бесстрашный рыцарь облекся в пламенного цвета одежды и молвил такое слово своему оруженосцу:

– Мню, пора пришла явиться на очи к моей прекрасной даме, – ибо столько лет любивший верно рыцарь не зрел еще ни разу лика дамы сердца, а знал прекрасную лишь по рассказам, услышанным от пилигримов, что побывали во Святой земле.

– Вы верно мните, благородный рыцарь, – учтиво отвечал оруженосец.

И вот взошел влюбленный рыцарь на корабль. И все дивились, что без участия рулевого корабль в далекий Триполи поплыл, подгоняемый ветрами, столь охотно любви идущими на помощь. Вслед кораблю дельфины свершали свои резвые прыжки – всем ведомо, природа веселится, греясь у пламени великой страсти.

Достигнув суши, рыцарь в Триполи пошел, но в град войти не смел, у стен остановился, ибо жарче его одежды яркой в нем разгорелось сердце, и он слова такие сказал оруженосцу:

– Нет, не дерзну я предстать пред ликом дамы. Иди к ней ты, оповести, что тут я, и выпроси мне в дар кусочек малый от головной повязки.

Ушел оруженосец, а де Блэа у стен на землю опустился, дабы ждать. От нетерпения сердце в нем стучало сильнее, чем о наковальню молот. Мимо проходили горожане и такую речь с ним повели:

– Кто ты, чужестранец? Уж не пилигрим ли? И что за стук исходит от тебя?

И отвечал им рыцарь:

– Да, пилигрим я, пилигрим великой страсти, а стуком, что услышан вами, стучится сердце, пораженное любовью.

– Кого ж ты любишь?

– Ту, что всех прекрасней, всех целомудренней, всех неприступней.

– Ты говоришь о нашей госпоже: все знают, нет никого ее на свете краше.

Рыцарь, от счастья побледневши, попросил:

– Так расскажите же о ней скорее!

Они сказали так:

– Ладони ее белей слоновой кости, румянец ярче утренней зари, по добродетелям же хоть бери на небо – великодушна, благостна, стыдливостью надежнее ограждена, чем башней крепкой…

Рыцарь в сладостном томленьи слушал. Лежал под стенами и грезам предавался, но тут оруженосец прибегает и, за рукав его схвативши, молвит:

– Вставайте, благородный рыцарь! Грядет! Сама грядет к вам ваша дама сердца!

Но рыцарь сил не мог собрать, дабы подняться, лишь для гляденья веки ослабевшие возвел и смотрит…

…Грядет, грядет… В окружении дам придворных. Нет, не грядет, плывет, как лебедь белая. Мраморное чело сияет под повязкой, словно месяц. Очи горды, но милостив их взор. О, краса! Непревзойденная! Волшебней грез поэта!…

Прекраснейшая подошла, склонилась к рыцарю и на челе его сладчайший поцелуй запечатлеть изволила…

Но что это? Как холодно высокое чело… как неподвижен лик…

Бесстрашный рыцарь мертв… Усоп от…»

Певец испуганно прервался в середине фразы, ибо в комнате послышалось весьма звучное фырканье: принцесса Изабелла, пихая в рот тонкий льняной платочек, напрасно силилась удержаться от смеха. Сибилла взглянула на нее и тоже фыркнула. Вслед за ними зафыркали и прочие слушательницы. Комната огласилась заразительным молодым смехом. Смеялись все, даже тучноватая ленивая Марфа.

Поэт побагровел.

– В чем дело, ваши светлости? Что случилось?

Ответить ему никто не смог, ибо перепуганное лицо гостя вызвало новый приступ веселья; дамы тряслись от хохота, точно безумные.

Певец в отчаянии отбросил виолу и, заломив руки, выскочил вон.

– …Усоп… от поцелуя!… – заливалась неудержимым смехом Сибилла.

Агнесса де Куртене, слушавшая пение из соседней комнаты, высунула из двери голову и укоризненно произнесла, глядя на Изабеллу:

– Зря вы его на смех подняли. Теперь Бог весть чего про вас наплетет. С рифмоплетами лучше поосторожнее…

– Матушка! – крикнула Сибилла. – Да разве можно удержаться от смеха, когда нашу славную бабку Годерну величают неприступной башней?

– «По добродетелям же хоть бери на небо!» Ха-ха-ха!

Невольно поддавшись общему веселью, Агнесса со смехом заметила:

– Только на небе ее не хватало! Покуролесила княгиня Трипольская вволю… Как, впрочем, и все ее сестрицы, кроме, разве что, Иветты… А этого самого рыцаря де Блэа Раймунд II приказал потихоньку убрать от греха подальше…

– Многих же пришлось ему убрать от греха подальше!

– Этот был самый опасный, стихи кропал и мог ославить на всю Европу… А теперь угомонитесь наконец, ребенок заснуть не может.

Агнесса удалилась, затворив за собой дверь. Тут в комнату вошел улыбающийся, как всегда, Ренальд из Сидона, стараниями которого был отыскан и приведен во дворец злополучный певец. Ренальд, правда, ожидал иного действия высокого искусства, но радовался от души, что повеселил скучающих дам.

– Нынешнего дня бедняге не пережить, – уверял он. – Слезно жаловался, что никогда еще не претерпевал такого позора. Обычно, слушая его, благородные дамы плачут, а то и в обморок падают от волнения…

– Мы тоже плакали, только от смеха. Неужели в Европе дамы все еще так чувствительны?

Ренальд, задумчиво погладив бороду, ответил:

– Сомневаюсь. Люди везде одинаковы, и кровь у всех одинаково красная… Думаю, дело тут вовсе не в дамах, а в мужчинах: они стараются воспитывать своих жен на высоких образцах добродетели.

– Ничего себе образцы добродетели!… А что вы нам приготовили на завтра? Вы же обещали развлекать нас до тех пор, пока рыцари не вернутся из похода!

– Обещал и ума не приложу, как я выкручусь, если Имад аль-Дин окажет упорное сопротивление. Но на завтра развлечение уже готово: я вам раздобыл старичка невиданного возраста. Сто шесть годков, каково?

– Это и вправду нечто новенькое! Сто шесть? А где вы его достали?

– Вы все его хорошо знаете, благородные дамы. Седой как лунь, борода до пояса, во время торжественных процессий выступает вслед за патриархом, несет меч…

– Меч Готфрида Бульонского! Старик вроде бы его оруженосец… Только говорят, будто он – ряженый, будто держат его специально для шествий…

– Сей недостойный слух пущен в обращение мною, но это клевета. Нынче я самолично убедился, что старик не ряженый, а самый настоящий. Ему действительно сто шесть лет, и он служил оруженосцем у первого нашего короля Готфрида. Зовут его Робер де Корбье. Завтра я его доставлю во дворец. Старичок еще довольно резв, память не угасла, можно послушать.

– А послезавтра?

Ренальд глубоко вздохнул.

– Пока не знаю, но если не осенит меня какая-нибудь блистательная мысль, усопну от стыда, не всем же, как рыцарю де Блэа, умирать от счастья. Позвольте откланяться, дорогие дамы!

Память у Робера Корбье и вправду не угасла. Как это нередко бывает со старыми людьми, близкие события он забывал и путал, зато давние воспоминания, отлившиеся в яркие картины, хранились в душе неповрежденными.

Усаженный в мягкое кресло и напоенный вином, он с любопытством поглядывал на окружавших его дам и с придурковатым лукавством ухмылялся.

Дамы… В последний раз он прикасался к женщине лет этак пятьдесят назад… Странные создания…

– Расскажите нам, как вы брали Иерусалим, – уговаривал его Ренальд.

– Да что там рассказывать, благородный рыцарь? Давно уж все записано в книги. Ученые люди много чего понаписали, каноник д'Агилер и каноник Фуше де Шартр… Его преосвященство архиепископ Тирский Вильгельм тоже меня не раз призывал и выспрашивал, а потом заносил мои слова в книгу…

– То, что в книгах написано, мы знаем. Но всегда интересно послушать человека, видевшего все собственными глазами… Расскажите про штурм.

– Да… штурм… Жарища тогда стояла невыносимая, прямо пекло. Тут летом всегда так, но мы-то поначалу без привычки были. И в воде испытывали большой недостаток… Платили по два динара за кварту, точно помню… Ну и вот, ходили мы вкруг стен с молитвами да с крестом, а магометане на тех стенах верещали и всячески на наш крест паскудили… И такое нас разбирало зло, такая лютость, что каждый готов был эти стены зубами грызть и драть ногтями, лишь бы ухватить поганцев… На другой же день пошли на штурм… Одну из трех самых больших башен захватил государь наш Готфрид с братом своим. При них был и я, а еще принцесса из Бургундии со своим мужем, датским принцем…

– Расскажите о принцессе! – хором потребовали слушательницы.

Старик в замешательстве пожал плечами.

– Да что я о ней знаю! Флориной звали, герцога Бургундского дочка.

– Про это мы читали. А что-нибудь еще? Как она выглядела?

Де Корбье снова пожал плечами. Как выглядела? В памяти всплыла охваченная бушующим пламенем башня, изящная головка, из-под шлема струятся золотые волосы… Но как об этом скажешь? Его язык был проще и грубее памяти.

– …Она сгорела, – кратко сообщил он. – И все мы чуть не сгорели, уж дух стало спирать от жара, и башня затрещала, но тут Господь подал нам в умерших помощь…

– В умерших?

– Ну да. На горе показалось войско призраков умерших, и мусульмане дрогнули…

– И вы их видели собственными глазами?

– Как вас, благородные дамы, и никогда этого не забуду, проживи я хоть еще сотню лет… Все их видели, все… и наши, и сарацины… Их было много, тьма тьмущая, занимали весь склон горы, впереди епископ… С их помощью мы и захватили город…

Робер де Корбье замолк. Морщинистое лицо его, с которого исчезла глуповатая ухмылка, посуровело. Старик вглядывался в синеющую далеко за окнами Масличную гору, словно надеялся отыскать на ней следы призрачной рати, явившейся с того света на помощь сражавшимся братьям.

Невольно стали серьезны и остальные; любопытные дамы приумолкли. Даже Ренальд из Сидона не смеялся, а думал о чем-то с глубокой печалью, словно предчувствовал, что не пройдет и семи лет, как он, беспечный шутник и полуараб, сложит голову за Святой Крест, подобно своим славным дедам…

Старик выпил вина, отер рукою бороду и первым прервал молчание:

– А как вошли мы в город, такая началась резня, страсть! Не знаю, писал ли об этом каноник д'Агилер, больно уж он мягкосердечен. Про такую бойню и вспоминать страшно… Кровища по улицам лилась потоками, кони в нее по грудь забредали… От тоски, от ужаса смертного язычники выли, точно волки, отовсюду слышался этот нечеловеческий вой… Пробовали бежать, да бежать-то некуда было… Те только и спаслись, кого рыцарь Танкред – он потом сделался князем Галилеи – пустил в Храм Гроба Господня…

– Танкред, кажется, был хорош собой? – полюбопытствовала Изабелла.

– Ничего себе, а уж силы поистине львиной. Он одно время вместе с Готфридом бился, и я его тогда частенько вблизи видел. Когда брали Вифлеем, он тоже с нами был… И на Горе Соблазна…

– Ах, вот о чем вы нам расскажите! О Горе Соблазна!

– Да что там рассказывать, – скривился старец. – Мы туда завернули по пути в Вифлеем… Рыцарь Танкред, как только эту мерзость увидел, приказал разрушить, так гора и стоит в развалинах по сю пору…

– А что именно он увидел? Что там было?

– Скверна, – коротко ответил старец, явно не желая говорить на эту тему.

Безуспешно пробовали расшевелить его принцессы, которых Гора Соблазна интересовала чуть ли не больше всего прочего. О таинственном этом месте ходило множество зловещих слухов.

По преданию, на этом взгорье, расположенном неподалеку от Иерусалима, ютилось когда-то капище, возведенное Соломоном для своих языческих жен. Брошенный и наполовину разрушенный памятник грешной слабости великого монарха заново отстроил Ирод, царь иудейский. Он окружил бывшее капище высокой стеной, за которую редко кому удавалось проникнуть, и частенько туда наезжал. Утверждали, что после явления Вифлеемской звезды он закрылся в сем непотребном месте и именно там ожидал возвращения трех волхвов. Далее предание гласило, что во время избиения младенцев именно туда сносили вырванных из материнских рук малюток и там предавали их смерти. Сведущие люди уверяли, что вход на гору днем и ночью караулят черти. Ничего удивительного, что зловещее взгорье, отягощенное самым страшным в истории человечества убийством, считалось проклятым. С давних времен его издалека обходили все – мусульмане, греки, сирийцы, и даже простодушные арабские пастухи не заглядывали туда. Латинские рыцари, прибывшие вместе с Танкредом, сравняли капище с землей: подпилили колонны, и потолок рухнул, завалив вход грудой обломков. Оставленные ими руины до сих пор загромождали взгорье, скрывая под собою тайну, в которую пока никто не проник.

А этот самый Робер де Корбье, замшелый, трясущийся старичок, был там и многое знает, вот только рассказывать ни о чем не хочет.

Старик действительно упорствовал в своем нежелании говорить о Горе Соблазна, и даже вид туго набитого кошелька не сделал его уступчивее. На все уговоры он только качал головой.

– Не помню, – уверял упрямец, и невозможно было уличить его во лжи.

– А все остальное помните? – пытался вывести его на чистую воду Ренальд.

– Все остальное помню, а это позабыл.

– Но почему так?

– Почему? – старик задумался на какой-то миг и убежденно повторил: – Потому что скверна.

Больше от него не удалось ничего добиться, и он тут же запросился домой. Лучше, мол, ему прийти в другой раз. Тогда расскажет о короле Балдуине I. А сейчас устал и покорнейше просит отпустить его.

Де Корбье отпустили, не скрывая обиды, что о самом интересном он промолчал.

– Охота же из всего делать тайны! – брюзжала Сибилла. – Придется мне самой туда поехать и хотя бы посмотреть, как выглядят руины. Ехать надо перед полуднем, когда в храмах звонят колокола, – черти от колокольного звона разбегаются.

– И я с тобой! – обрадовалась Изабелла. – А рыцарь Ренальд поедет с нами для охраны.

– О, нет! – решительно возразил рыцарь. – Лучше я съезжу туда один, а потом расскажу вам, благородные принцессы, об увиденном. Хотя я уверен, что ничего там нет, кроме груды обломков, но вам туда ездить не годится.

– Почему же? – обиделись принцессы.

– Потому что государю это не понравится. Место проклятое, позорное, и не гоже королевским дочерям любопытствовать о вещах, о которых стесняются говорить воины…

– Король об этом даже не узнает!

– Ибелин из Рамы тоже такой затеи не одобрил бы…

– Ибелин! Только его одобрения мне не хватало!

Ренальд не смог удержаться от смеха.

– Вот слова, достойные послушной супруги. Нет, с вами, благородные принцессы, я не поеду, а вот один могу произвести разведку.

– Обойдемся и без вас. Я хочу увидеть. Непременно! И как это мне раньше в голову не пришло…

– Возьмем с собой Онуфрия де Торона, – предложила Изабелла. – Он будет делать все, что мы велим, и никому не скажет.

– Онуфрий подойдет! Бедняжка! Ну и натерпится же он страха!

Ренальд задумчиво гладил свою бороду.

– Вижу, придется и мне ехать с вами, – кисло объявил он. – Знаю по опыту, что женского каприза не переломить, а де Торона для охраны недостаточно. Чертей, да еще среди бела дня, можно не бояться, а вот разбойникам в развалинах самое место.

Довольные принцессы захлопали в ладоши.

– Значит, поедем вчетвером! Прелестно! А когда?

– Лучше пораньше, пока рыцари не вернулись из похода.

– Но я же кормлю ребенка! – расстроенно воскликнула Сибилла. – Совсем об этом позабыла! Мать меня не пустит. Что делать?

– Ничего, – ответил Ренальд с облегчением, – отложим затею до той поры, пока вы станете посвободнее. Гора Соблазна никуда не убежит.

– Гора-то, конечно, не убежит, но что-нибудь непременно помешает… Когда все вернутся в город, уже не вырвешься… Достанется же такая судьба!… Всегда так!… Всегда все наперекор… Несчастнее меня нет никого на свете!…