Коронованный странник

5 ОСКОРБИТЕЛЬ ДЕВИЧЬЕЙ ЧЕСТИ

Серж Муравьев-Апостол и Мишель Бестужев-Рюмин уже с полчаса сидели за столом в бараке и молчали. Обоим было не просто грустно, а по-настоящему тягостно на сердце. Молчание прерывалось лишь глубоким вздохом одного из них, но наконец Мишель не выдержал, заговорил:

— Ну ладно, и не обещал он нам прямо ничего — так, одни намеки делал о возможности арестования государя, но как могло случиться, что он, едва сдал караул, как тут же удалился в отпуск, да еще, согласно монаршему разрешению, на два года! Неизъяснимо просто! За какую-такую услугу Алексашка Норову милость сию сказал? Да уж… не потому ль, что предал он нас всех?

Эта мысль пришла на ум Мишелю только что, и он даже испугался неожиданного прозрения. Вопросительно взглянул на Муравьева, но тот молчал, словно подтверждая молчаиием своим возможность такого варианта.

— А выздоравливает государь… — в какой-то вялой задумчивости произнес Муравьев-Апостол.

— Что, рад за него? — вскинулся Мишель. — Да хоть бы он подох от оспы.

— Ну, помер бы, и что с того? Другой его заменит, Константин, царствовать покруче станет.

— Ах, да все равно, все равно! А я вот сижу и думаю: ведь наверняка донес на нас твой Норов. Говорил же я тебе — убить его тишком да закопать, а ты: «Нет, нет, сие такой благородный человек, под Кульмом в ляжку ранен был!» Не слушал ты меня, а зря. Ну так сиди и жди, когда придут нас арестовывать!

— Чего же раньше-то не пришли?

— Да потому, что государю с его оспенной горячкой, да ещё к тому же тяжелейшей, — ведь чуть не помер, говорили, — не до нас покамест было, теперь — другое дело. Очухался — и примется за нас! Жди, жди, на каторгу пойдешь в цепях, и делу нашему конец!

Вдруг где-то у входа в барак раздался чей-то властный голос, послышались шаги, дверь проскрипела. Оба офицера устремили взгляд в ту сторону, откуда донесся шум — прозвенев шпорами, простучав каблуками начищенных до зеркального блеска ботфортов, в барак с брезгливой миной на лице вошел флигель-адъютант. Как и следовало флигель-адъютанту, с металлом в голосе спросил:

— Подполковник Муравьев-Апостол и прапорщик Бестужев-Рюмин?

— Офицеры тотчас поднялись из-за стола. Серж кивнул, сильно побледнев:

— Да, вы правы.

— Я и не сомневался, в том, что прав, — отчеканил флигель-адъютант. Соизвольте немедленно одеться по полной форме, но без шпаг, и следовательно за мной. Я вас за дверью подожду. Здесь такой скверный запах… — И поморщившись, флигель-адъютант снова застучал по полу каблуками и зазвенел шпорами, в чем видел, должно быть, особый шик.

— Ну, что я говорил? — с глубокой печалью, но очень тихо промолвил Бестужев-Рюмин, одеваясь, — Но не думай, я так просто им не отдамся… — И он вынул из кармана небольшой, изящный пистолет и показал его Сержу. — Или его застрелю, или…

— И Муравьев-Апостол не сказал ему ни слова.

— Флигель-адъютант, гордо восседая на великолепном жеребце, держал поводья одной рукой, другую же молодцевато упер в бок.

Мишель и Серж шли по обеим сторонам от лошади.

— А что за надобность появилась в нас? — не удержался, чтобы не задать вопрос Мишель — на душе почему-то было спокойно и легко.

— Флигель-адъютант, солидности ради немного помолчав, ответил неохотно:

— Их величество желает видеть вас, а зачем — не знаю. Будьте предельно аккуратны в поведении, чтобы ни единым резким словом, ни единым неловским жестом не обеспокоить их величество, чувствующее себя ещё не слишком здоровым.

Тот же флигель-адъютант провел их по коридорам комендантского дома, только здесь он уже старался совсем не топать и не звенеть шпорами. Что-то шепнул дежурившему у дверей камендинеру, тот кивнул и, осторожно отрыв дверь, прошел в помещение.

— Их величество государь император просят господ офицеров пожаловать к нему, — почти шепотом, но очень важно объявил вышедший в коридор камердинер и поклонился, пропуская Сержа и Мишеля в покои царя.

— Они прошли в небольшую по размерам спальню, скромно убранную, их сердца бились ровно и спокойно, потому что каждый знал, какая участь их ждет, но в то же время сильное любопытство влекло их — хотелось поскорее узнать, почему именно Александр пригласил их к себе, а не комендант Бобруйска или жандармский начальник.

Войдя, они увидели императора сидящим в кресле. На нем был шелковый стеганый халат, и колпак нелепо сидел на его голове. Издалека было видно, что лицо Александра воспалено, изрыто едва зажившими язвами от прорвавшихся нарывов. Они часто видели Александра, теперь же его невозможно было узнать — совсем другой человек сидел и молча смотрел на вошедших.

— Подойдите ближе, господа, — послышался слабый голос государя.

Серж и Мишель сделали по направлению к нему несколько шагов.

— Нет, ещё ближе, ближе, — настойчиво, но в то же время мягко просил Александр, — Не бойтесь, заразиться оспой от меня вы уже не сможете.

Офицеры встали совсем неподалеку от человека с изуродованным лицом. Серж смотрел на Александра, и ему даже чуть-чуть стало жаль его. «Да, подумал он, — болезнь и смерть не щадит и помазанников…»

Александр молчал, а потом, приглушая голос почти до шепота, спросил:

— Неужели вы не узнали меня?

— Муравьев-Апостол присмотрелся к чертам лица императора, и вдруг в его сознании мгновенно соединились воедино явившиеся из глубины памяти детали лица совсем другого человека, и он едва не потерял от неожиданности сознание. Качнувшись, не смог сдержать восклицания:

— Базиль??!

— Тс-с! — поднес к губам «император» указательный палец. — Только тише. Одно неосторожное слово погубит и вас и меня. Ну, так слушайте меня внимательно. Конечно, вы решили, что я предал вас, смалодушествовал, не решился арестовать Александра? Нет, решился! Я вошел в его спальню — тот почивал. Я разбудил его, навел на него свой пистолет, он же обратился ко мне со страстной речью. Оказалось, что Александр давно мечтал оставить престол, и тут такой счастливый явился случай. Он уехал, чтобы скрыться в монастыре, я же остался вместо него. Лейб-медик нарочно заразил меня оспой, чтобы сделать мое лицо неузнаваемым, и я покуда не был разоблачен, да и впредь, я полагаю, меня не разоблачат. А вот и главное: не нужно бунта. Я, находясь на вершине власти, проведу преобразования — уничтожу военные поселения, введу конституцию, отменю рабство крестьян. Я сделаю своими руками все то, что хотели сделать вы. Верьте, я предан вашему делу, но повторяю — не надо крови, междоусобиц, тайных заговоров. Всем нам представился счастливый случай, и будем уповать на Бога. Он приведет меня и вас к полному успеху во всех начинаниях наших.

Ошеломленные, но счастливые, Серж и Мишель стояли и молчали, но вот Бестужев-Рюмин молвил:

— А вы не видите уловки, манера в поступке Александра? Вдруг он вернется, чтобы внезапно арестовать вас, а заодно и всех нас?

— Уверен, что он был искренним со мной, — покачал головою Норов. — В случае ином Александр уже давно б вернулся.

— Ну, Базиль, дай Бог тебе удачи! Как я тебе верил! — горячо прошептал Серж. — Но только бы никто не увидел подмены.

— Не увидят, — улыбнулся Норов страшной улыбкой сделавшей его лицо ещё уродливей. — Не захотят увидеть. А теперь — идите и покойны будьте.

Серж и Мишель поклонились Норову так почтительно и низко, как на самом деле следовало бы поклониться государю. Но в свой поклон они вкладывали сейчас иное — преклонение перед подвигом их верного товарища.

«Черт бы побрал этих улан со всем их третьим Украинским! — думал раздраженно Александр, когда его коляска, ведомая умелым Ильей, мчалась прочь от расположения кавалерийской части, — Пьяницы, казнокрады, пустомели! Ни к полковому начальству нет почтения, ни даже к особе государя императора! Ах, как я правильно сделал, что покинул престол. И все же, как в то же время обидно, что я совсем не знал своей армии, которой так гордился! Нет, вернись я вновь на престол, навел бы порядок! Всякую сволочь прогнал бы из армии, ввел бы строгий конкурс при получении нового чина. И, конечно же, надзор, надзор! Заведенных мною жандармов мало — умница Пестель, — усмехнулся Александр, — пишет в своем проекте, что Россию нужно наводнить конными и пешими жандармами — пятьдесят тысяч жандармов! Сие мудрая, мудрая мысль! А впрочем жаль мне своих пятидесяти тысяч рублей ведь пропьют все на каком-нибудь бамферфлюхтере, и не дадут ни полушки рядовым уланам, и в рваных рейтузах будут ходить они, а оружие, которому минул срок, если военная надобность явится, негодным в бою окажется. Ах, беда-то какая! Ну да мне теперь все равно — пусть братец мой. Николя, когда престол займет, сей вред искореняет. Рука у него твердая».

И ещё об одном обстоятельстве думал Александр с краской стыда на лице: «Именуюсь именем чужим, не тем, что мне при крещении дано было. Грех-то какой! А в лавру приеду, кем тогда представиться архимандриту? Или открыться ему во всем? Нет, страшно — вдруг проговорится кому-нибудь! Так Норовым к нему и войду да упрошу поскорее пострижение совершить, чтобы от чужого имени избавиться, от мирского вообще. Да, назовут меня при постриге Пафнутием каким-нибудь или Никитой, и все забыто будет за стеной монастырской, да за крепкой стеной имени нового. Скорей бы до Киева добраться! И то ещё дурно, что узнавать во мне императора стали. Не пошел бы распространяться тот Шервуд о сходстве заезжего капитана с государем императором — догонят, вернут, уговорят вернуться, а человек я слабый, соглашусь, вот и возвращусь со стыдом, опозоренный — от обязанностей удрать-де захотел, дезертиром заглазно называть станут. Боже, добраться бы поскорей до лавры!»

Так ехал Александр в коляске с поднятым кожаным верхом, не желая любоваться ни прелестными сельскими видами с рощицами, уже облаченными в золото осенней листвы, с холмиками, на которых сказочными великанами стояли ветряные мельницы, с белыми крестьянскими хатками. Все было безразлично Александру, недовольному собой, спешащему поскорее стать другим человеком.

Но однажды из состояния задумчивости вывел его голос Ильи, замедлившего бег тройки и спросившего у кого-то:

— Эй, мужчина, а что за городишка там вона, впереди виднеется?

— Дак то ж Гомель, сыне! — словно удивляясь вопросу, ответил «мужчина», а Илья тут же повернулся к Александру:

— «Ваше высокоблагородие, переночуем в Гомеле аль нет?

Лошади уж заморились, не кормлены, да и вам отдых-то не помешал бы. Три дня едем, на постоялых дворах ночуем, а здеся, по всему видно, гостиница приличная отыщется. Отоспитесь за милую душу.

Александр, уже готовый было провести эту ночь где-нибудь посреди поля, в коляске, укрывшись теплой меховой полстью, хотел уже отдать приказание не останавливаться в городе, но вдруг подумал: «А что? И впрямь пусть лошади отдохнут, да и Илья с Анисимом устали».

— Ладно, ищи гостиницу, да только поприличней.

— Самую лучшую отыщем, вашесыкородие, — по-военнному, вжившись в роль капитанского денщика, ответил Илья и хлестнул по крупу коренника кнутом.

— Но-о, пошли, доходяги!

«Приличную» гостиницу, однако, искали долго. Уже въехав в город, Анисим и Илья долго расспрашивали прохожих, где сыскать такую, чтобы «хорошему барину» было покойно провести ночь, а перед сном получить вкусный ужин. Наконец дали адрес, и скоро тройка остановилась у двухэтажного деревянного дома с высоким крыльцом. Большая вывеска с коряво выведенными буквами подсказала, что Александр скоротает ночь в самом «Париже». Увидев вывеску, Александр усмехнулся и при помощи соскочившего с облучка Анисима сошел на булыжник мостовой.

Он был одет в сюртук, но погоны обер-офицера тут же привлекли внимание гостиничных служителей, облепивших Александра, едва он вошел в зал, как мухи сахарную голову.

— Благодарим, что почтили нас своим присутствием!

— Вы в лучшей гостинице Гомеля! Наисовершеннейшие удобства! И совсем недорого!

— Апартаменты в три покоя с умывальником и отхожим местом!

Служители кланялись со сладкими улыбками на лицах в ожидании щедрых чаевых. Появился и сам хозяин гостиницы в поношенном фраке с затертыми до белизны швами. Тоже кланялся и улыбался. И Александру все это было неприятно видеть, потому что закралась мысль: «А не узнали ли они меня? Неужели перед капитаном так бы лебезили?»

— Я только на одну ночь. Покажите моим людям, куда снести вещи, — с недовольной миной на лице заговорил Александр. — И ужин приготовьте, покуда я умоюсь.

— Все будет сделано в самом лучшем виде, не тревожьтесь! — так и таял хозяин. — Поросенок с хреном? Уха стерляжья? Кулебяка? Водочки подать?

— Да, все годится только всего понемногу.

— Останетесь довольны, господин офицер!

Когда через полчаса Александр спустился в зал, два половых, чуть касаясь его локтей, по-холуйски согнувшись в поясницах, повели его к столу, накрытому, заметил сразу Александр, давно не стиранной скатертью. Ложка, вилка, хоть и серебряные, но потемневшие, не чищенные уже с полгода.

«Ну, а в монастыре-то лучше разве будет? — утешил себя Александр. Оловянными ложками есть буду, а то и деревянными. Готовиться надо…»

Даже не взглянув на гафинчик с водкой, Александр принялся за уху, в которой вместо стерляжьего мяса плавали несколько хрящей, вдобавок к этому уху была пересолена настолько, что, съев всего несколько ложек, Александр отставил тарелку подальше, хоть и подумал между тем: «А в лавре-то на хлебе и квасе сидеть придется».

А поросенка и кулебяку все не несли. Александр, скучая, стал посматривать на сидящих за соседними столами людей — каких-то мелких чиновников, мещан, скверно одетых, бранившихся, кричавших, уже порядком захмелевших, а из соседней комнаты, где, видимо, находился бильярд, вперемешку со стуком шаров, неслось:

— Карамболем бей, карамболем, ослиная твоя башка!

— Да не учи ты меня хрен еловый, а то кием заеду по сусалам, и будет тебе карамболь с карамелем вместе! Вот так, третьего в лузу!

— А и не попал, косорукий черт, не попал! Говорил же, карамболем бить надо! Ну, полезай под стол, да чтоб пять раз из конца в конец прошмыгал!

Проигравший, видно, и впрямь полез под стол, потому что раздалось улюлюканье, стук кулаков по столу и крики:

«Так тебе и надо, ослиной морде! Не станешь больше в благородную игру играть — ишь, мастак выискался!

Александру стало до того противно, муторно, что он уже хотел сказать половому, чтобы еду принесли в его «апартаменты», но тут в зал буквально влетел огромного роста человек в синем долгополом кафтане с длинной, чуть ли не до половину груди бородой. За ним, семеня. поспевал парень в фуражке, тоже в длинном кафтане. Бородатый же, добежав до середины зала, закричал, не обращая внимания на посетителей:

— Гришка! Гришка! Подь сюды скорее! Сам Поликарп Кузьмич по твою лохматую душу явился!

Подбежавшим к нему Гришкой был тот самый хозяин гостиницы, что рекомендовал Александру «апартаменты» с умывальником и отхожим местом. Хозяин замер перед бородатым в подобострастной позе, а человек в синем кафтане притянул его к себе за лацканы фрака и что-то стал шептать ему на ухо. Хозяин согласно кивал, торопливо говоря:

— Согласен, Поликарп Кузьмич, на все согласен, по рукам, по рукам!

А потом бородатый оттолкнул от себя человека во фраке, и тот быстро скрылся за дверью. Поликарп же Кузьмич с достоинством и даже с презрением обвел взглядом сидевших за столами людей и вдруг замер, увидев Александра. Он смотрел на него своими страшными, втиснутыми глубоко внутрь черепа глазами долго, и Александру стало очень неловко. «Узнал!» — подумал он со страхом и отвернулся. Но Поликарп Кузьмич уже шел к его столу, но не стремительной походкой, а едва ли не на цыпочках, чуть согнувшись. Остановившись неподалеку, он низко, в пояс поклонился Александру, украсив свое широкое, смуглое лицо льстивой улыбкой:

— Позволю себе отрекомендоваться — Поликарп Кузьмич Переделкин, купец второй гильдии и заводчик. Зело приятно зреть в столь гадком месте особу, украшенную воинским мундиром. Премного обяжете, ваша милость, ежели позволите присесть хоть на самый краешек стула близ вашего стола.

Александру было неприятно соседство этого человека, но он с любезной улыбкой кивнул:

— Да, да, садитесь.

Когда купец, точно выученный медведь, осторожно опустился на стул, то вкрадчиво, что давалось ему с великим трудом, заговорил:

— Судя по вашей благороднейшей внешности, в гвардии изволите служить?

— Н-нет, в армейском егерском полку, — и добавил хотя сразу же осознал, что совершил ошибку: — Капитан Василий Сергеич Норов.

— Ах-те-те-те! — покачал головой Поликарп Кузьмич. — А по статской линии какое соответствие сему чину имеет быть?

— Титулярный советник, девятый класс. Впрочем, мне скоро выходит майорский чин, а это уж, согласно табели, коллежский асессор, — невольно солгал Александр, потому что что-то подсказало ему — титулярным советником государю быть совсем уж не с руки.

— Ах-те-те-те! — чуть ли не с восторгом воскликнул купец. — Стало быть, потомственный дворянин?

— Разумеется.

Купец сделал плечами какое-то нетерпеливое движение и придвинулся поближе к Александру.

— А позвольте моему невежеству спросить: и именьецем обладаете?

— Есть небольшое, с полтыщи душ в Тамбовской губернии.

— Ах вы, милый мой батюшка! — весь сиял от восторга Поликарп Кузьмич. — С кем довелось за одним столом-то сиживать. Вовек не забуду милости вашей, господин капитан!

«Знал бы ты, борода, с кем сидишь, так и вовсе бы язык отнялся», — не без самодовольства подумал Александр, а «борода» продолжал:

— А не прогневайтесь, сударь милый, за такой вопросец: семейными узами изволите ли быть обременены?

— Нет, не обременен, — ответил Александр, зная, что и «нестоящий» Норов не был женат. К тому же его занимала игра, которую он сам и затеял, а поэтому Александр с улыбкой добавил: — Вот получу майорский чин, тогда и подыщу себе невесту.

Он не заметил, как волна довольства прокатилась по смуглому лицу купца, а Поликарп Кузьмич, указав на отодвинутую в сторону тарелку с недоеденной ухой, спросил:

— Что ж, не пошла в горло-то?

— Не пошла. Вот сижу да жду поросенка и кулебяку.

— До Страшного суда ждать будете, милостивый государь! — с горячностью воскликнул купец. — Да поросенка, если дождетесь, принесут вам душного. Не ведаете разве, куда попали? Одно слово, что «Париж». На самом же деле срамнее места в нашем городишке и не сыщешь. Уморят вас здесь совсем, ибо хозяина здешнего я как облупленного знаю — подлец из подлецов он, прощелыга! А сие ещё мало, если только пронесет опосля их ужина, — уснуть вздумаете, не уснете ни на минуту, ибо клопы да блохи на вас полезут, точно полчища турецкие. Совсем зажрут. Да и это не все, сударь! — И, оглянувшись по сторонам, зашептал: — Нехорошее место, разбойничий вертеп: или зарежут ночью, или ограбят дочисту, по крайней мере. Им бы, татям, только заманить к себе приличного господина, а там — поминай как звали!

Александр не на шутку перепугался. Похоже, Поликарп Кузьмич был осведомлен о порядках, царящих в «Париже», и Александр с тревогой спросил:

— Так что же делать мне? Уезжать отсюда?

— Непременно, непременно уезжать, сударь золотой! — шептал купец, и глаза его под страшно насупленными бровями, казалось, ушли ещё глубже, так что их и вовсе не видно было. — А уезжать, знаю, куда вам надобно, — ко мне, ко мне. Дом у меня большой, каменный, с мезонином. Устрою вас так, как князя светлейшего, на перину положу, на какой, наверно, сам государь император не почивал. А ужином каким угощу! Здесь вы, вижу, водочку пьете, — он щелкнул ногтем по графину, — так скажу, не пейте — моего заводца вино, худое-прехудое. У себя же в дому попотчую вас шампанским, лисбонским, ренским, мадеркой, лафитом — погреб знатный. Не говорю уж о разносолах всяких — язык проглотите. А поразвлекут вас маленько две дщери мои, Феклушка да Аннушка, не девки, а пряники: первая — пряник медовый, вторая имбирный, просто изюм, а не девки. К тому же выпросили у меня, старика, чтоб одевались по самой наиспоследней моде, француза-учителя, шаромыжника, им в дом привел, музыканта, который их на фортепьянах играть учит, да учителя танцев. Вишь, барынями стать захотели, но я не препятствую — пусть себе! А старшая, Фекла, у меня сегодня именинница — тезоименинство у неё с древнего житья святой, первомученицей Феклой. Так что, ежели пожалуете в мой дом, то премногим и их, херувимов моих, обяжете. А завтра, Бог с вами, отправляйтесь в путь-дорогу, а я вам в путь ещё разных-разностей соберу. А все сие говорю лишь потому, что очинно благородных и военных людей привечаю, ибо сам подлого сословия и невежда полный.

Поликарп Кузьмич вдруг, скривившись лицом, вспыхнул и полез в свой глаз, как видно, убирать слезу обиды на судьбу.

«Вот же какой замечательный человек! — подумал Александр. — Да чтобы я без него делал? И точно, отравили бы меня здесь или ограбили б. Народ-то здесь преподозрительнейший. Что ж, погощу у купца. Ни разу в доме купеческом не бывал».

— Я с удовольствием принимаю ваше приглашение, Поликарп Кузьмич.

Купец, сидевший до этих слов с напряженным, точно окаменевшми лицом, ожидая того, какой ответ дает «сударь милый», подскочил на стуле, азартно хлопнул в ладоши, дотянулся до Александра, облапил его своими огромными ручищами и звонко чмокнул в щеку:

— Ну, ублажили душу старика, милостивый государь! Велите вещи выносить!

Сам же подбежал к стоявшему поодаль юноше в фуражке — наверное, к приказчику — и что-то долго шептал ему на ухо. Тот понятливо кивнул и выбежал из зала. И скоро коляска с Александром уже ехала вслед за бричкой Поликарпа Кузьмича.

Дом купца на самом деле оказался каменным, о двух этажах и с мезонином, правда, строил здание, заметил Александр, архитектор неумелый ни единой детали, ни одного одного украшения не было на лицевом фасаде, а поэтому дом казался похожим на какой-то огромный амбар или дровяной склад. Хозяин помог Александру сойти с коляски, провел его по коридорам, лестницам, прихожим — все без прикрас, без изящной мебели, даже без зеркал. Ввел в большую комнату с очень низким потолком, главным предметом в котором была огромная кровать, и впрямь пышная, с пирамидой положенных одна на другую подушек.

— Здесь и почивать будете, голубь мой любезный, отдохните с дороги, а через часок покличут вас к столу, — сказал купец и, пятясь, скрылся за дверью.

Чемоданы и шкатулка Александра уже были занесены, и он тут же стал готовиться ко встрече с Феклушкой и Аннушкой. Вначале он посчитал необходимым подобрать подарок для именинницы, долго рылся в шкатулке, наконец остановился на серьгах с бриллиантами в обрамлении рубинов. Потом стал переодеваться, чтобы выйти к барышням при всем параде. Мундир немного помялся, но Александр, поморщившись, решил: «И так сойдет, не на придворный же я бал приехал». Опрыскав себя духами и причесав остатки волос, Александр понял, что вполне готов быть представленным купеческим дочерям. А тут за ним и явились, чтобы вести в гостиную.

Он снова долго шел по переходам большого дома вслед за посланным за ним слугой, наконец звуки фортепьяно, фальшивые и неуверенные, подсказали Александру, что он у цели. Слуга отворил дверь, и Александр очутился в большой гостиной, стены которой были увешаны портретами — совершеннейшей мазней, — должно быть, предков и родственников Поликарпа Кузьмича. Он увидел и двух девиц — одна сидела за роялем, а другая рукой оперлась об инструмент. Александру показалось, что девушки нарочно поджидали его, заняв такое положение. Он в некоторой растерянности остановился в дверях, ожидая того, что явится Поликарп Кузьмич и представит его дочерям, но быстро понял, что в этом доме церемонии — вещь излишняя, а поэтому, сделав несколько шагов вперед, поклонился и сказал:

— Имею честь представиться — капитан восемнадцатого егерского полка Василий Сергеич Норов!

— Фекла, — жеманно присела в реверансе девица лет двадцати, богато, но безвкусно одетая, румянощекая и круглолицая.

— Анна, — повторила вслед за сестрой младшая Переделкина то же упражнение. — Папенька нам говорил, что нас почтил свом присутствием какой-то благородный господин…

— Да, очень, очень благородный, — заулыбался Александр, сразу понявший, что с этими девицами-простушками он может принять развязно-благодушный тон. — Но благородный господин к тому ж осведомлен, что госпожа, именуемая Феклой, сегодня именинница, Кто же из двух прелестных созданий будет Феклой?

Старшая зарделась, став ещё красней лицом, и снова присела в неловком реверансе.

— Это буду я, господин капитан.

Александр, страстно любивший женщин, ещё более того любил делать им подарки. Его супруга, возлюбленные, фрейлины, камерфрау ко дню их именин всегда получали из рук государя подарки, часто очень дорогие, и Александр всегда был вознагражден, когда видел на лицах тех, кому он преподносил презенты, искреннюю радость и восторг. Александр Павлович был любезным джентльменом, сам знал о впечатлении, производимым своим галантным поведением на женщин, а поэтому теперь он не хотел расставаться со своей привычкой.

Изящная коробочка с серьгами была извлечена из кармана мундира, и Александр, шагнув к румянощекой Фекле, приподняв крышку, проговорил:

— Сударыня, драгоценнейшая Фекла Поликарповна, я буду счастлив, если вы примете из рук заезжего капитана сей скромный подарок. И да хранит вас Бог.

— Восторг, мигом явиввшийся на лице Феклы, красноречиво свидетельствовал о том, что подарок пришелся по вкусу.

— Батюшки! Василий Сергеич! Да неужто это мне?

— Вам, именно вам, — был польщен произведенным эффектом Александр.

Аннушка, видно, завидуя сестре, раскрыла от изумления рот, а Фекла остолбенело глядела на подарок, выпучив глаза. Вдруг откуда ни возьмись за её спиной возник Поликарп Кузьмич, посмотрел через плечо дочери на серьги и грозно прокричал:

— Кланяйся господину капитану, дура, в ноги, в ноги кланяйся! Тыщ на десять подарок! Кланяйся, говорю!

Он даже пихнул девицу в затылок, и та в пояс поклонилась Александру, которому стало очень неловко, хотя он не попытался удержать девушку, поняв, что таковы были порядки в этом доме. Купец же выхватил из рук дочери коробочку, осторожно опустил её в карман кафтана и, скорчив на лице подобие слащавой улыбки, проговорил, обращаясь к Александру:

— Пущай до времени у меня полежат — чтоб не растеряла да не поломала по дурости своей. Ну, вы тут посидите да покалякайте маленько, а спустя малое время к столу попросим. — И, поклонившись Александру, убежал.

Гостя усадили в удобное кресло, сами девицы сели на стульях напротив, потратив перед этим немало времени на то, чтобы расправить подолы своих пышных платьев. Потом, пожирая Александра глазами, защебетали, перебивая одна другую:

— Ах, Василий Сергеевич, как вам идет ваш мундир! — улыбалась красноликая Фекла. — Эти эполеты, и шарф — все так к лифу!

— А пуговицы-то орленые, сестрица! — восхищалась Анна, маленькая, пухленькая блондинка, курносая и востроглазая. — А шпоры! Как мне нравится, когда они звенят!

— Василь Сергеич, а правда, что некоторые офицеры подвешивают на шпоры бубенцы, и когда идут, то кажется, будто тройка едет!

Александр, совсем не смущаясь от пристальных вглядов девиц, с добродушной улыбкой ответил Фекле:

— Возможно, кто-нибудь и вешает, только сие не по устава будет!

— А жаль! — воскликнула медовый пряник». — Если бы я была на месте государя или самого главного генерала, то издала бы закон, чтобы все офицеры непременно носили на шпорах бубенцы!

В конце концов Александру наскучил разговор о шпорах и бубенцах, и он попытался заговорить с сестрами по-французски, но те, несмотря на занятия с учителем-французом, только пучили глаза или несли полную галиматью, и Александр понял, что не стоит мучить девиц. Зато, как выяснилось потом, сестрицы были весьма начитанными: «пряник медовый» уже успела прочесть «Бедную Лизу», а «пряник имбирный» — «Ивангое» и «Клариссу», и Александр незамедлительно выказал восхищение начитанностью сестер.

Затем Александру захотелось послушать, как они играют на рояле. Оказалось, что учится играть только Анна, и девушка не без ломаний села за фортепьяно и заиграла какой-то вальс, очень вяло и поминутно спотыкаясь. Но Александр хвалил игру и не преминул пригласить Феклу сделать несколько туров. «Пряник медовый» долго упиралась, но в коцне концов сдалась и покружилась немного с Александром, раза три пребольно наступив ему на ногу, однако, «господину капитану» удалось сдержаться, и он не вскрикнул.

Но вот двери, ведущие в соседнюю комнату, отворились настежь, и Поликарп Кузьмич, появившись в зале со своей супругой, такой же высокой, как и он, обряженной в бархатную душегрейку, вновь низко поклонился Александру и стал звать его к столу. Александр не упрямился — ведомый девицами, взявшими его под обе руки, он прошел в столовую. Хозяин усадил гостя на самое почетное место, сестры сели рядом, по обе стороны. Сам же Поликарп Кузьмич с супругой, молчаливой и чопорной, пытавшейся между тем изобразить на своем лице подобие любезной улыбки, уселись напротив.

— Ну, чем богаты, как говорится! — молвил купец, разводя руками, показывая этим жестом на яства, от которых стол просто ломился. Покорнейше прошу простить за то, что в никудышнем нашем городишке не сумел сыскать для вашей милости вустриц, коих так любят вкушать люди благородные, подобные вас. А уж винцом хорошим, балычками осетровыми и И за то приемного вам благодарен, — был пленен радушием Поликарпа Кузьмича Александр, заметивший, однако: — Впрочем, немного удивлен отсутствием гостей…

— О каком отсутствии толкуете, судырь милый? — поразился купец. — А вы разве не гость? Да вы десяти гостей стоите! И что же думаете, я посадил бы вас рядом с мелкотой чиновничьей или близ своего брата, купца? Уж и за то спасибо, что не погнушались в наш дом войти, драгоценнейший вы наш, Василий Сергеич! Ну да позвольте я сам вам шапанского налью, или вам больше херес али мадерка по вкусу? Бургонское есть и ренское, чего желаете?

— За здравие милейшей Феклы Поликарповны я шампанского, пожалуй, выпью.

— Премного обяжете! — уже наполнял купец бокал высокого гостя, и Александр, взяв его в руку, поднялся и произнес витиеватый тост, не забыв похвалить прелести именинницы. Все выпили, и ужин начался.

Еда на самом деле оказалась отменно вкусной, и Александр, желая отблагодарить хозяина за гостеприимство, постарался быть предельно любезным с ним. Расспрашивая о том, как идут дела, входил в мелочи винокуренного производства и торговли, но Поликарп Кузьмич сам спешил выведать как можно больше о жизни «милого судыря», то и дело подливая в бокал Александра вина, «капитан» много пил, много говорил. Поведал между прочим, что принимал участие во многих делах на войне с французами, имеет ордена и золотое оружие, врученное ему за храбрость. Поликарп Кузьмич и сестры не переставали ахать и охать, а купец скоро перевел разговор на дела хозяйственные, просил напомнить, сколькими душами владеет Александр, и захмелевший, упоенный самим собой «капитан» сообщил, что у него полторы тысячи крепостных, забыв о том, что в гостинице хвалился лишь пятьювестами душ.

— Ах-те-те-те! — восхищенно качал головой Поликарп Кузьмич. — За таким-то имением глаз да глаз. В Курской, говорите, губернии имение?

— Точно, в Курской. Места прекрасные — река рядом, луга заливные.

Поликарп Кузьмич не стал поправлять дорогого гостя и напоминать ему, что за столом в гостинице говорилось об имении в Тамбовской губернии. Он все поил и поил Александра вином, и скоро гость поведал Переделкиным, что будучи в Петербурге удостоился монаршей милости и был приглашен в Зимний дворец на бал, где целый час беседовал с государем, и тот подарил ему на память табакерку, осыпанную бриллиантами. Александр порывался даже подняться в свою комнату, чтобы показать табакерку, — у него в шкатулке на самом деле была такая, — но Поликарп Кузьмич попросил не беспокоиться и отложить показ драгоценной вещицы на потом.

Александр видел восхищение, написанное на лицах девушек, даже переставших есть, и всего говорил, говорил. С одной стороны, ему хотелось доставить большее удовольствие этим милым людям, потому что понимал — они будут польщены троекратно, если он предстанет перед ними не просто армейским капитаном и помещиком, а человеком славным, героем, известным самому государю императору. А с другой — Александру и впрямь было мало капитанского чина. Он, не изживший ещё в себе честолюбия первого человека России, сознательно стремился приподняться над заурядностью обер-офицера, а поэтому все врал и врал, увлеченно и самозабвенно, говоря самому себе, что лжет в последний раз, а также последний раз в своей жизни ест в присутствии женщин вкусную, сытную пищу и пьет много вина. И Александр млел, ощущая, как прижимается под столом к его ноге полная, крепкая ножка краснощекой именинницы.

…Провожали Александра до дверей отведенных ему покоев Поликарп Кузьмич, аккуратно поддерживающий «капитана» под локаток, и сестрицы. Александр пошатывался и нес по-французски разный милый вздор, уверенный в том, что все его понимают. Анисим, никогда не видавший государя таким веселым, оправдал поведение Александра, которого боготворил, тем, что он уже стал простым смертным, а поэтому вправе вести себя так же, как все.

Он помог барину раздеться, и Александр с наслаждением утопил свое ослабевшее тело в мягком сугробе перины, зевнул, с удовольствием вспомнил о том, что был сегодня прелестен, и моментально погрузился в сладкий, глубокий сон. Ему снилась Фекла, танцующая с ним вальс, снилась её ножка с упругим бедром и та самая табакерка с бриллиантами, что подарил ему сам государь император, но вдруг явился Поликарп Кузьмич и, беспрерывно произнося «ах-те-те-те-те!», стал вырывать табакерку из рук Александра. Потом ему виделось во сне, что он выхивает перед Феклой и Анной в самогах, и на шпорах висят такие звонкие бубенчики, валдайской, должно быть, работы, что ушам больно от их назойливого и громкого перезвона. А вот уж он мчался куда-то в своей коляске, и Илья погонял лошадей так рьяно, что коляска раскачивалась, и стало страшно — вот-вот упадет в придорожную канаву…

Александр проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Ему почему-то показалось, что он снова в Бобруйске, в комендантском доме, и это Норов будит его, направляя в голову пистолет.

— Кто это? Кто это?! — резко приподнялся на локте Александр, но не Норова увидел он, а младшую Переделкину, Анну, державшую свечу рядом со своим лицом. С распущенными по плечам волосами, какая-то встревоженная, точно перепуганная птичка, она в белой ночной кофте, а не в уродовавшем её бальном платье, выглядела сейчас куда более пригожей, чем раньше.

— Василий Сергеич, миленький, вставайте! Беда великая! — заговорила Аннушка голосом, полным неподдельной тревоги.

— А? Что? Что случилось?! — сбросил с себя одеяло Александр, забывая о том, что остается перед молоденькой девицей в одном белье.

— Ах, Феклушка умирает! Худо ей, так худо! За сердце все время держится, губы посинели! Помогите, ради Бога, помогите!

— Надо бы… доктора… — неуверенно ответил Александр, понимая, что мало чем сможет помочь заболевший.

— Да где там доктора сейчас сыскать, Василий Сергеич! — молила Анна. Да и спят все, точно убитые — ни до кого добудиться не могу.

Кавалер и человеколюбец победили в Александре предусмотрительного, осторожного гостя. Он как был в рубашке и портах, соскочил с постели, а Анна все манила его рукой, державшей свечу: «Сюда, за мной идите, судырь, недалече! По коридорчику маленько! Да вы не стесняйтесь, не конфузьтесь никто вас в темноте и не рассмотрит. Ах, только б помогли Феклушке! Эк её прихватило!»

Мерцающий огонек свечи вел Александра по черному чреву коридора. В голове его мутилось от выпитого вина, но он все шел и шел, покуда Анна не остановилась рядом с какой-то дверью:

— Сюда пожалуйста, сюда, Василь Сергеич! Здеся спаленка сестрицы, здеся!

Александр задержался у порога — помещение, к которому его привели, было совсем неосвещено, однако, кто-то в глубине его и впрясь стонал, стонал жалостно и протяжно, и этот стон заставил Александра совсем забыть про осмотрительность. Не обращая внимания на то, что Анна не двинулась с ним к стонавшей сестре, он, исполненный чувствам сострадания и желания помочь больной девице, приблизился к постели. Лунный свет, с трудом протиснувшийся между занавесками небольшого оконца, позволял увидеть фигуру лежащей на кровати девушки — голова запрокинута, волосы распущены, богато рассыпались на подушках, рука на левой груди.

— Ба-тюш-ки! Уми-ра-ю! Ху-до как!

Александр, вне себя от волнения и жалости, прокричал, поворачивая голову к выходу, а сам машинально присел на кровать:

— Анна! Уксус! Щетку!

Но никто не отозвался.

«Наверное, уж побежала…» — мелькнула мысль, но ожидать, покуда отыщется необходимое, чтобы хоть чем-то помочь больной, покуда не явится доктор, Александр не мог.

— Где болит? — спросил он у стонавшей Феклы.

— Здесь, здесь, внутри так и жжет будто уголь!

Сильные руки Феклы схватили руку Александра, и вдруг его голова ещё сильнее закружилась — ладонь ощутила податливую упругость весьма изрядной по размерам Феклиной груди. Желая спросить: «Что, здесь болит?», Александр от волнения поперхнулся первым же словом, но да и оно-то было бы произнесено совсем некстати…

— Ах-те-те-те-те! — услышал Александр вдруг торжествующий, победный и ехидный вместе с тем рев, мигом прогнавший сладкую негу, накатившую было на Александра. — Вона мы какие проворные да всепролазные! Вона какие мы ветрогоны ловкие — и замки, и ворота для нас нипочем, везде, точно глист, проскочим! А я-то его хлебом-солью кормил, тетеревями да кределями! Ему же простого русского человека в его ж дому обидеть — что два пальца обсморкать!

Александр, моргая своими белесыми глазами, открыв от неожиданности рот, все сидел на кровати Феклы (даже рука его покоилась где-то подле груди купеческой дочки, которая, однако, вся сжалась и прикрыла свои обнаженные прелести полотном ночной рубахи). Моргая, он смотрел на хозяина, стоявшего в дверях с пятисвечным шандалом, позволявшим видеть все, что происходило в комнате Феклы.

— Да помилуйте, Поликарп Кузьмич… — забормотал Александр.

— Не помилую, нет, ибо ты, прыщ плешивый, есть никто иной, а именно натуральный бесстыдник, лазающий по девичьим спальням! Или ты спаленку дщери моей с нужником, скажешь, перепутал? Так нет же — отхожее место близ твоей комнаты утверждено!

Александр, оскорбленный до глубины души, обиженный скорее не бранью, которой осыпал его купец, а лишь одним предположением хозяина, что он мог осмелиться покуситься на честь его дочери, пренебречь гостеприимством, вскочил на ноги:

— Поликарп Кузьмич, не забывайтесь! — ринулся он к нему, замахал перед его лицом рукой. — Я — обер-офицер, потомственный дворянин, помещик! Меня сам государь император знает! Я оскорблять себя не позволю! Вы даже не соизволили выслушать меня! Ну так знайте, что я был разбужен вашей меньшей дочерью, сообщившей мне, что ваша старшая дочь сильно заболела, молила ей помочь. Только потому-то я и оказался здесь!

— Ах-те-те-те-те! — насмешливо всплеснул руками Поликарп Кузьмич. — В подштанниках так и бросился дщерь мою спасать? Столь жертвенный поступок свершить хотел?

— Александр не нашел слов для ответа — более непристойной одежды для визита в спальню к молодой девушке нельзя было и придумать.

— А вот мы к тому же у Анны спросим, так ли все происходило, как ты описал, — возвысил голос купец, сделав его и вовсе громоподобным. — Анна! Анна! Подь сюда!

Анна откликнулась откуда-то издалека, давя зевок:

— Туда я, тятенька. Чего изволите? Почто весь дом переполошили?

— А вот почто! Говори, приходила ли ты в спальню к господину офицеру, чтоб звать его в Феклину спальню?

— Свят, свят, батюшка! — испуганно воскликнула Анна. — Прилично ли девице по офицерским спальням ночью шляться? В страшном сне такое токмо и может привидеться!

Купец победно заревел:

— А-а, канальский вылупень, слыхал?! Дщерь моя отцу врать не станет, не таковские у нас порядки, чтоб отцам врать, посему же выходишь ты истинным блудодеем и заслуживаешь самой строгой казни! Покамест же отправишься в градское узилище и будешь там дожидаться, покамест благородный суд участь не решит твою!

Только сейчас Александр осознавал весь ужас своего положения. Он не мог понять, почему же Анна, позвавшая его к сестре, солгала. «Вероятно, мелькнула мысль, — ей и впрямь было бы неудобно сообщать отцу, говорить ему о своем ночном приходе к офицеру…» Однако сейчас не об этом нужно было думать — положение, в котором Александр оказался, требовало принимать немедленное решение. Понимая, что в этом доме было бы бессмысленно пугать хозяина, напоминать ему о своей дружбе с самим императором, Александр поспешил принять тон примирительный и мягкий.

— Послушайте, милейший Поликарп Кузьмич, — заговорил Александр вкрадчиво и ласково, — произошло недоразумение, какой-то неприятный казус. Поверьте, я не хотел оскорбить ни Феклу Поликарповну, ни вас и действовал лишь согласно побуждениям сердца, желая помочь больной. Стоит ли доводить дело до суда? Да и о каком-таком узилище вы говорили? — Александр шагнул к купцу и почти на ухо ему заговорил: — Тысяч пятьдесят ассигнациями, надеюсь, станут достаточным возмещением за хлопоты, которые я вам принес невольно?

Маленькие глазки Поликарпа Кузьмича, продолжавшего держать шандал, забегали. Понятно было, что купец лихорадочно обдумывал заманчивое предложение, но не решался дать ответ.

— Семьдесят тысяч… — шепнул Александр.

Глаза купца заметались ещё быстрее, но вдруг оживившееся было лицо Поликарпа Кузьмича мигом окаменело и он хрипло прошептал:

— Хоть сто тысяч сулить будешь, не соглашусь — денег у меня самого не мерено. Что ж с того, ежели ассигнации твои приму? Дочь ты мою навек опозорил, теперь слава о ней дурная по всему Гомелю гулять станет. Нет, иначе должен ты свой грех исправить, Василь Сергеич дорогой…

— Как же? — поспешил с вопросом Александр.

— А так — в жены её возьми, капитаншей. Венец брачный твой провор исправит…

Только после этих слов и понял Александр, что все случившееся было следствием плана, составленного Поликарпом Кузьмичом ещё в «Париже». Припомнились Александру все вопросы купца, его ухаживание, богатый стол, вино, льющееся рекой, отсутствие гостей. Внезапно вспомнил Александр что именины Феклы приходятся на другой день. Понял он, что заманили его в спальню к «прянику медовому» нарочно, и когда осознал Александр все бедствие положения своего, то закричал вдруг высоким, зовущим голосом:

— Илья! Анисим! Ко мне! На помощь!

Уже через мгновенье где-то в коридоре послышался бас Ильи:

— Иду, Василь Сергеич! Чуяло сердце, что в разбойничий вертеп заманят!

Но не дермал и Поликарп Кузьмич. Как видно, собираясь взять блудливого офицера «с поличным», он позаботился о средствах, поэтому, не мешкая, заорал, повернувшись к открытой двери:

— Кондрат! Ефим! Офицерского холопа задержите да поддайте ему, чтоб неповадно было в чужих домах прыть прявлять свою! Емолай, Данила! Ко мне бегите! Блудодея свяжем, а ты, Ванюха, за жандармами беги! Сейчас проедет молодчик сей по Гомелю в путах!

Александр, сердце которого тут же переполнилось страхом и отчаяньем, жалобно закричал, забился в руках подбежавших к нему слуг купца, пытался вырваться, кусался и плевался, обещал пожаловаться на произвол самому государю императору, но дюжие ребята, быстро связавшие его, только смеялись да приговаривали:

— Буде ерепениться, господин офицер. Чай, не в казарме. Государь-то о-ой как далече — в Петербурге, а здеся Поликарп Кузьмич владыка…

Голубые жандармские мундиры замаячили в проеме двери как-то очень скоро, и лежавший на полу Александр подумал, что и их появление было включено купцом в своей хитроумный план. Жандармский офицер, вставший над Александром, смотрел на лежащего в нижнем белье человека и слушал, что говорил ему Поликарп Кузьмич:

— Сами извольте видеть, господин жандарм — влез ночью едва ль не голый в спальню дочушки моей, девицы, а когда я укорять принялся его, случайно сюда войдя, шум шагов услышав, сей блудодей холопа своего позвал, намереваясь, видно, жестокость проявить свою. Ну, что делать с оными смутьянами?

— Развязать! — коротко приказал жандарм, а когда Александр встал перед офицером, тот, не глядя, будто стыдясь, сказал: — Извольте, сударь, одеться. Я вам препровожу в тюрьму, где вы станете дожидаться решения суда.

Александр тяжело вздохнул и в сопровождении жандарма пошел к своим покоям.

Председатель уголовной палаты, мужчина средних лет с зачесанными наперед бакенбардами и остатками волос на голове, сосредоточенно ковырял карандашом в правом ухе, будто именно там должна была отыскаться верная мысль в отношении дела, затеянного с момента подачи иска гомельского гражданина Переделкина. Перечитав ещё пару раз исковое заявление, приложенные к нему показания, данные дочерьми купца, его слугами, жандармским офицером, председатель изрек довольно веско:

— Дело ясное, господа — Переделкин бестия из бестий и честь своей дочери защищает с мысль дальней, желая пристроить её за обер-офицером, дворянином да ещё помещиком. Но разве можем мы отказать ему в иске? Никак не можем!

— Никак не можем! — сокрушенно вздохнул член палаты, сидевший за столом слева от председателя.

— Никак не можем! — вздохнул член, сидевший справа.

Председатель же, подняв вверх палец, ещё более веско промолвил:

— Но и засудить господина капитана, отпускной лист которого подписан самим государем императором, но можем вдвойне.

— Вдвойне не можем, — закивал член, сидящий слева.

— Не можем, не можем, — поддакнул член справа.

— А не можем потому, что, не дай Бог, дойдет слух до Петербурга, где в Сенате Правительствующем сидят люди прозорливые, каверзы купеческие знающие и за господ дворян радеющие, так нам за строгость в отношении господина Норова, самому царю известного, не поздоровится!

— Не поздоровистя! — вдохнул член слева.

— Ох, не поздоровится, — закивал член справа.

— А посему, судари, нужно пойти по пути третьему, сулящему нам выгоду сугубую… — Председатель в призывом движении крутнул согнутыми пальцами обеих рук, и тут же головы членов палаты приблизились к нему. — Мы и враждующие стороны примирим да и сами в накладе не останемся. Я такого страху на истца и ответчика напущу, что они все готовы отдать будут, лишь бы из сего дела выпутаться целыми да невредимыми.

И, обращаясь уже к секретарю, сидевшему за столом в углу и чинившему перья, приказал:

— Кукин, господина Норова в зал пригласи!

— Слушаю-с! — резво выскочил из-за стола секретарь и с развевающимися фалдами плохонького фрачка, бросился к выходу.

…Александр просидел в дворянском отделении гомельской тюрьмы три дня, и там, в крошечной комнатушке с оборванными, изрисованными обоями, к нему впервые явилась мысль, что он совершил непоправимый поступок, отказавшись от короны. Он понял, что не приспособлен к жизни, что совсем не знает её, что он рос, точно прихотливое оранжерейное растение, не зная жизни настоящей, суровой, где обитают злые, лукавые люди, способные причинить много неприятностей ему, помазаннику. Он рос в обстановке любви, пусть не всегда искренней, но все же любви, он был защищен ото всех бед, за исключением болезней или каких-то нелепых случайностей. Теперь же приходилось защищаться самому, а этого делать Александр пока не мог победа над Севрюгиным ничуть не разрушала такого убеждения.

Он вошел в зал, где за столом, покрытым красным сукном, сидели председатель и члены уголовной палаты и сурово смотрели на вошедшего. Одет он был по полной форме, но в фигуре, в выражении лица сразу ощущалась робость, неуверенность. Вошел и остановился возле барьера с точеными балясинами, положив на него обе руки. Председатель голосом полным мрачного предостережения, потребовал от Александра назвать имя и чин, и когда подсудимый, еле шевеля губами, потупив взор, сообщил суду о том, как его зовут и в каком чине он служит, председатель, хмуря брови, отрывисто сказал:

— Срам! Позор! И сие дворянин? Не верю! Презрев законы приличия общечеловеческие и Божеские законы, в одних подштанниках, босой, крадется ночью в спальню дочери почтенного гражданина, в спальню честной девицы, садится к ней на кровать и будит девственницу своими грязными, постыдными прикосновениями! Потом же домогается от неё большего, но не достигает желаемого, ибо бдительный отец приходит на помощь своей дочери, вот-вот готовой быть оскорбленной гнусным сластолюбцем! Позор! Позор!

Александра так и корежило от стыда, хоть он и не мог принять таких обвинений в свой адрес, зная, что не совершил преступления. Он был унижен сейчас не просто как безвинный человек, а как недавний монарх, вынужденный выслушивать упреки в свой адрес и не имея возможности все поставить на свои места: купчишку велеть отодрать розгами, председателю суда сделать строгий выговор за то, что не разобрался в обстоятельствах дела и поносит сейчас честного человека, безвинно просидевшего в тюрьме три дня.

— Ваша Милость, — заговорил негромко Александр, — я не покушался на честь дочери купца Переделкина. Ее сестрица вдруг разбудила меня посреди ночи и сообщила, что Фекла Поликарповна очень заболела и надобно им помочь. Вот я и бросился на помощь, не успев, конечно, одеться, как следовало бы поступить…

— Не пытайтесь оправдаться! — подаваясь вперед, грозно приказал председатель. — Вот показания Анны Поликарповны — она свидетельствует о том, что мир спала в своей девичьей постели, покуда её не разбудил отец! И Фекла Поликарповна спала! Вы же гнусными прикосновеньями своими оскорбили её, причинив ей физическую боль. Нравственную боль испытала же целомудренная душа Феклы Поликарповны! Если бы не вмешательство отца, то, я уверен, было бы совершено грубое насилие, ибо разве могла бы справиться хрупкая девица с напором мужской, да ещё взъяренной вином плоти? Посему сообщаю вам, сударь, что вас ждет самая строгая кара, ибо нигде и ни в какие времена общество не оставляло безнаказанным покушение на женскую, а особливо девичью честь! И согласно действующим законам, вам грозит лишение всех прав состояния и каторжные работы сроком до семи лет с последующим проживанием на поселениях!

Волна ужаса накрыла Александра. Он, вцепившись руками в дерево барьера, моргая, широко открыв рот, смотрел на председателя суда.

— Да как же… это? Я не виноват…

Но председатель, очень довольный произведенным на подсудимого впечатлением, уже не обращал внимания на потрясенного Александра.

— Секретарь, — приказал он, — позовите пристава. Пусть выведет господина Норова, а гражданина Переделкина попросите пройти в зал.

Судебный пристав, жестко взяв Александра под руку, вывел его в коридор, а вместо у барьера занял Поликарп Кузьмич, который с паточкой улыбкой на лице раскланивался с председателем и членами палаты, но глава суда выглядел ещё более суровым, чем при разговоре с Александром. Не замечая поклонов купца, он сходу начал:

— Как зовут? Звания какого?

— А… гомельский второй гильдии купец, Переделкин-с, ваша милость, закивал Поликарп Кузьмич.

— Ах купец! — с насмешливым злорадством сказал председатель. — Ну так такого ж шута ты, кафтанник бородатый, мужик бывший, хоть и набивший мошну, обирая ближних своих, возымел смелость поклеп на дворянина возводить?

— Как… поклеп? — сильно удивился и очень испугался Переделкин, до этого уверенный в том, что дело его выигрышное, и он сумеет, припугнув господина офицера судом, отдать за него Феклу.

— Так вот, поклеп! — передразнил купца председатель. — Или я не знаю, какой ты плут и жох? Не ведаю, что все это дело затеял лишь ради того, чтобы свое поганство купеческое родством с дворянином облагородить? Думаешь, набил карманы, так и туда, во дворянство прыгнуть можно, будто со стула на пол соскочить? Нет, рогожная твоя борода — таких чудес на свете если и бывает пара на мильон, так не про твою козлиную честь! — Приглушая голос, председатель заговорил: — Не знаешь разве, Поликарп, что сей господин Норов с самим государем императором знаком?

— Знаю-с, ваша милость! — еле шевелил языком Поликарп Кузьмич.

— Плохо знаешь! Мне же доподлинно известно, что господин капитан уже послал в Правительствующий Сенат эстафету с жалобой на тебя, на кляузу неправедную твою. Скоро из Сената приедут следователи и ревизоры, и тогда ты, купчишка, удалой танец станцуешь под их дудку. Девок твоих с пристрастием допросят, как все по правде было, у обеих доктора по их приказанию наличие девства проверят, а если таковое не отыщется, — что вполне даже и возможно, ибо знаю я, что в близкой близости к дочкам твоим были французские учителя, люди любезные и весьма ловкие, — то веры их словам совсем не будет. Заодно булькнет кой-кто ревизорам, что ты, проходимец, акцизы за водку поганую свою не аккуратно платишь, вот и припишут тебе, краснорожему, две вины зараз, за кои ответишь ты десятью годами каторги. А кандалы-то легкими только на первой версте кажутся, а как вторую, третью, пятую прошагаешь, ой как вспомнишь про свое желание невместное сродниться с дворянином. Да, кстати, и имущество твое в казну пойдет, так что жене твоей и дочкам придется или по миру идти, или уж в обитель. Где ж тут дворянство-капитанство?

Заканчивая речь, председателя взглянул на Поликарпа Кузьмича и вновь остался собой доволен — по красному лицу купца струились слезы вперемешку с каплями пота, лицо перекосилось так, что казалось, будто купца хватил кондрашка. Наконец ноги его подогнулись, и Переделкин рухнул на колени, стукнувшись лбом о брусом барьера:

— Не губите, отцы, не губите! Черт попутал! Ночи не спал — видел дочек своих дворянками!

— Да, грех гордыни тебя обуял, Поликарп, — уже не так строго, как прежде, сказал председатель. — Вину же свою ты исправить можешь…

— Могу?! — с великой надеждой в голосе воскликнул купец.

— Да, можешь. Во-первых, исковую челобитную забери сейчас же — видеть её не могу! Во-вторых… ну, во-вторых-то, должен ты маленько отблагодарить уголовную палату за благодеяние, нами оказанное.

Поликарп Кузмич, выбежав из-за барьера, бросился к председательскому столу, схватил челобитную и тут же разорвал её. С глазами, в которых горел огонь радости превеликой, спросил, засовывая руку во внутренний карман кафтана:

— Какой же суммой могу я с палатой уголовною расчесться?

— Да тысяч пять вполне удовлетворят палату, — покручивая на пальце перстень, не глядя на купца, сообщил председатель.

Поликарп Кузьмич удовлетворенно крякнул и раскинул на ладони объемистый бумажник.

Александр же в это время сидел в коридоре под присмотром судебного пристава. Сидел он так близко от приоткрытой двери, что вела в зал заседаний, что слышал все, о чем говорили там. Слезы наворачивались на его глазах — до того обидно было осознавать, что суд, его суд, призванный стоять на защите справедливости, изъеден червем стяжательства и неправды. Еще был жив отец Александра, Павел Петрович, и вот они однажды сели вдвоем в Эрмитажном театре, чтобы посмотреть комедию «Ябеда» сочинителя Капниста. Павел уж сослав Василия Васильевича, услышав от кого-то, что тот допустил в своей комедии крамолу, изобразив чинов суда мздоимцами, но после вдруг сам решил взглянуть на пьесу. И как же они смеялись тогда вместе на представлении! За сосланным Капнистом по приказу Павла тотчас был послан лейб-курьер, и сочинителя вернули…

Теперь же оказывалось, что все, о чем писал Капнист и над чем смеялся тогда, почти двадцать пять лет назад Александр, было правдой. И Александр уже второй раз пожалел о том, что он не император и не может ворваться в зал, чтобы заклеймить позором судей-мздоимцев. Александр утешил себя такой мыслью: «Но, если бы я был императором, то мне никогда бы не удалось стать свидетелем этой неправды. Нужно считать себя счастливцем…» — и он грустно улыбнулся.

А тут появился и сам Поликарп Кузьмич в сопровождении председателя:

— Господа, примириться надо бы! — по-отечески посоветовал он. Гражданин Переделкин иск свой уже изъял…

И тут внезапно пучина негодования, переполнявшего Александра, прорвала плотину осторожности и робости. Он, вставший перед председателем во весь свой рост, закричал, вновь ощущая в себе императора, повелителя России:

— Неправый суд чините, господин председатель! Мзду берете! Сибирью мне грозили? Да вас самих туда упечь надобно!

Но крик Александра, казалось, совсем не смутил главу уголовной палаты. Он, вскинув удивленно брови, пригладив обеими руками височки, спокойно спросил:

— Мзду? Кто ж это, сударь, мзду берет? Или вы, Переделкин, суду мзду давали, а?

— Нет-с, как же можно, никак не давал-с и намерения такого-с не имел-с! — посмеиваясь одними глазами, бробасил купец.

— Ну, видите? — уже строго сказал председатель. — Да и, если быть справедливым судьей, то я вас, милостивый государь, за оскорбление-то суда да за ложные кляузы мог бы сейчас же к ответственности привлечь. Хотите? Сие весьма правым делом будет. Да ещё и иск гражданина Переделкина вернуть можно, с сказки ((сноска. Показания.)) потерпевшей и свидетелей у меня остались в целости и сохранности. Их можно ещё какой скорый ход придать запоете! Ну так будем правый суд чинить?

И грозно сдвинул брови.

— Нет, не будем… — сморщившись, точно получил оплеуху, пролепетал Александр.

— А тогда — счастливого пути, — улыбнулся председатель и добавил тихо: — Благодарите Бога, что благополучно из сего скверного дела выпутались…

И скрылся за дверью зала заседаний, а Александр, униженный, опустошенный, так и остался стоять рядом с Поликарпом Кузьмичом, видевшим, что офицер-то и не так страшен, хоть и знаком самому государю. Поэтому Переделкин, осторожно тронув за рукав стоявшего в оцепенении Александра зашептал:

— Ну дак что, ваше высокородие? Сладим дело? Берете Феклушку? Дам за неё триста тысяч и дом каменный в Гомеле, а не захотите в сей дыре жить, так хоть в Петербург отправляйтесь. Признаюсь, шибко хочу дочушку свою барыней видеть, эге…

Александр посмотрел на Поликарпа Кузьмича с ненавистью и холодно сказал:

— Законным браком имею счастье быть обремененным!

— Ах-те-те-те… — залопотал купец, прижимая к губам согнутый палец, и в его глазках вновь забегали бесенята: — Ну, а тогда, судырь, не поладим ли мы по-мирному? Вы там мне семьдесят тысчонок сулили, если я дело замну, так вот я теперь и за пятьдесят готов по рукам ударить. Годится?

И замет с приоткрытым ртом, теребя бороду и боясь, что офицер закричит сейчас на него, затопает ногами и пошлет ко всем чертям. Но Александр не стал кричать и топать. Он лишь устало улыбнулся, провел рукой по высокому лбу и сказал:

— Годится. К вам сейчас поедем, вещи заберу свои да… рассчитаюсь с вами. Бог вам судья…