Коронованный странник

7 «ВЫ НЕ ЦАРЬ, А БУНТОВЩИК!»

Подняв кузов коляски, закрывшись медвежей полстью несмотря на то, что погода ещё была теплой, надвинув фуражку на глаза, Александр мчался подальше от города Гомеля, где человек и император были унижены в нем злокорыстными людьми. «А я верил в справедливость своего суда, мне всегда докладывали, что суды в России стоят на страже закона и порядка, борются с неправдой, защищают обиженных. В действительности же ничего не изменилсоь со времен «Ябеды», но тогда получается, что я, недавний правитель Российской империи управлял страной дурно, и меня вправе ненавидеть мои бывшие подданные — я не оправдал их надежд! А каковы купцы! Я же, доверяя им, отдал разрешение присутствовать купцам высших гильдий на придворных балах! Ах, как же я бал неправ!»

Анисим, молчавший по обыкновению, словно поняв, о чем думает, о чем терзается его барин, резко повернувшись на козлах назад, заговорил с обидой в голосе, и Александр впервые увидел своего камердинера таким красноречивым и страстным:

— Ваше величество, государь император! Уж не гневайтесь, ежели я вас по старинке назову, а не господином капитаном. Сердце в груди, как кубарь, кувыркается, все стонет, забыть не может, как с вами злые люди обошлись! Или уж отпустите меня сейчас, оставив при себе обещанную награду, потому как нет мочи видеть и переносить страдания ваши, или уж послушайте старика: пугайте злыдней настоящим титулом вашим и именем! Авось, доберемся благополучно до Киева, а там и скроетесь за стенами обители, оставив в миру прежнее имя ваше. Не к лицу вам капитаном именоваться. Вот, сказал, что наболело — решайте ж сами, как с грубияном поступить!

Илья, широко протянув кнутом по крупу коренника, крякнул и сказал, не оборачиваясь:

— Я, ваше величеств, Анисиму в сем вопросе полный заединщик. Мы слуги ваши, и скорбями вашими так же болеем, а может, и ещё крепче. Верните себе прежнее имя, если нужда к тому позовет, а то натерпитесь обид от лихоимцев.

Александр хоть и почувствовал в слвоах слуг непозволительную вольность, на которую прежде они бы никогда не отважились, но искренность их речей все искупала, поэтому Александр, тронутый, а не рассерженный, сказал:

— Оставайтесь со мной, друзья. Недолго нам осталось ехать. Даст Бог, не встретим больше препятствий, ведь не одними же каверзниками полнится моя держава. Ну, а если снова попадем в скверную историю, обещаю вам поступить так, как вы мне посоветовали, чтобы честь свою сохранить.

И Александр, умилявшийся собственному человеколюбию и незлобивости, почувствовал, что ресницы его увлажнились и защипало в носу.

… Дорога, ухабистая и пыльная, зазмеилась в редком подлеске; вдруг резкий протяжный свист, показавшийся Александру вначале свистом какой-то птицы, донесся из густых кустов, что стояли впереди, на краю дороги, и не успел смолкнуть этот свист, как с обеих сторон, преграждая дорогу бегущей тройке, выскочили бородатые люди. Двое из них, подскочив слева и справа, на ходу вцепились обеими руками в недоуздки пристяжных, повисли на них так, что лошади, двигавшиеся рысью, проволокли их по земле саженей с десять. Но мужики те, видно, были крепкими и тянули лошадиные головы к земле с такою силой, что левая пристяжная пала на колени, встал и коренник и правая пристяжная. Илья же, быстро смекнув, в чем дело, привстав на козлах, так рьяно охаживал все ещё державшихся за упряжь людей кнутом, что те извивались, как угри на горячей сковородке. Но ещё несколько разбойников уже бежали к тройке, и Александр понял, что здесь, сейчас будет неуместно спасать свою честь объявлением того, что в коляске едет сам император России, по прихоти путешествующий в офицерской шинели, без конвоя и свиты. Совсем иной способ спасения открылся перед ним — никогда прежде он не поднимал на людей пистолет, никогда не сопротивлялся силой силе, потому что прежде не нужно было себя защищать (поединок с Севрюгиным в счет не шел), а поэтому теперь, желая после гомельской истории посчитаться со злом, Александр, видя, сколь успешно отбиваются от наседающих разбойников его слуги сорвал крючки с полированного пистолетного ящика, выхватил из бархатных углублений нижней части прекрасные дуэльные пистолеты с гранеными стволами, тщательно заряженные дней пять назад, и, насколько прицелившись, пальнул в сторону мечущихся из стороны в сторону серых кафтанов.

Куда угодила пуля Александра, знал лишь тот кто издал отчаянный вопль, но вчерашний государь России увидел, что серые кафтаны отпрянули от лошадей, бросились в разные стороны. Один разбойник попытался было напасть на самого Александра, для чего выхватил из-за веревки, служившей ему поясом, топор, но пуля второго пистолета пресекла его намерение. Илья же, положивший на землю ударами кнута двух разбойников, с явным наслежданием потчевал их крутой ременной кашей, крича между тем Александру:

— Ваше высокоблагородие, палите из пистолетов, палите! Никому не дадим уйти! Будут знать, как честных путников на дорогах грабить!

Но заряженных пистолетов у Александра уже не было, поэтому он соскочил на землю с обнаженной шпагой, готовый нешуточно постоять за себя. Погнавшись за одним грабителем, решившим, что, елси быстрая ретирада и не принесет ему богатства, то хотя бы сохранит жизнь, Александр, кольнув убегавшего в тощий зад, принудил его лечь на землю и прокричал, видя, что при других вора тоже лежат:

— Илья, доставай скорей веревки, вожжи — татей сих вязать станем!

Не прошло и двух минут, как из-под облучка были извлечены нужные для пленения грабителей орудия, и скоро все четверо оставшихся в живых воров оказались связанными по рукам одной длинной и прочной веревкой. Александр же, очень довольный собой, прохаживался мимо них, помахивая шпагой в то время, как Анисим вкладывал заряды в стволы опорожненных пистолетов — на всякий случай, а Илья с деловитой невозмутимостью поправлял упряжь, приведенную разбойниками в беспорядок. Воры же, потупив взоры, угрюмо молчали. Все они были разновозрастными мужиками, от тридцати до шестидесяти лет, облаченными в серые полуформенные кафтаны.

— Что, кантонисты?* ((сноска. Кантонист — солдатский сын, который со дня рождения был приписан к военному ведомству.)) — задорно спросил Александр.

— Истинно говорите, к поселениям приписаны, — кивнул один пожилой мужик.

— Так что же вам, поселенцам, богатств что ль неправедным захотелось? — возвысил голос Александр.

— Каких там богатеев, — глухо отвечал другой мужик, помоложе, кинув на победителя огненный взгляд, пущенный из-под косматых бровей. — Хлеб-то не каждый день едим, не говоря уж о мясе, про которое забыли…

— Ну уж, не ври-ка, мне, поселянин! Я ли жизни вашей не знаю? — махнул шпагой Александр, будто сметал в сторону мнение, которому ничуть не верил. Он хорошо помнил, как приезжал в новгородские поселения своего друга Аракчеева, как встречали его там сытые, всем довольные поселенцы, а хозяйки в праздничных одеждах звали его отведать обычной их еды. Александру всегда нравилось пробовать кислые щи, наваристые, густые, ароматные, съедать кусочек жирного карпа, водившегося в устроенных специально прудах, жареной свинины. Он всегда щедро одаривал хозяев и оставался доволен этими простыми людьми, Алексеем Андреевичем и, главное, самим собой, придумавшим для России такую полезную и наинужнейшую вещь — военные поселения. Поэтому и не верил он сейчас поселенцам-разбойникам, говорившем ему о своей нужде.

— Видно, плоховато знаешь, барин, ты жизнь нашу, — ответил ему тот же мужик. — Поедем к нам, здесь недалече. Сам все и узришь.

— Что ж, поедем! — запальчиво воскликнул Александр. — Если окажется, что прав ты и не солгал, всех вас отпущу. Наоборот выйдет — передам полковому начальнику, и уж палок вам не избежать! А ну-ка, Илья, прявжи их к коляске, да только пусть вначале кто-нибудь расскажет, куда ехать.

Через пять минут коляска катилась в нужном направлении, а плененные грабители трусили вслед за экипажем, связанные одной веревкой. Тела же двух убитых так и остались в дорожной пыли, дожидаясь, пока за ними приедут родичи, чтобы с причитаниями везти их в дома, покинутые неудачливыми ворми ради пищи для себя и своих близких, жен, родителей, детей.

Коляска прыгала на ухабах уже с полчаса, вдруг Александр увидел, что по дороге ему навстречу движется солдатская колонна — взвод всего, не больше, но вначале Александр по причине послеповатости не разобрал, почему же солдатики такие низкорослые.

Подъехали поближе, и Александр увидел, что маршируют одетые в мундиры мальчонки лет семи-десяти, возглавляемые капралом и положившие на плечи ружья-палки. Капрал же, завидев офицера, едущего навстречу и желая, видно, показать выучку своих подчиненных, прокричал:

— А ну гусиным шагом — марш!

И тотчас мальчишки присели на корточки и ловко заковыляли, поднимая клубы пали, по-гусиному.

— Здравстуйте, солдаты! — остановив коляску, прокричал Александр, премного умилившись, глядя на будущих защитников отечества. — Хорошо идете!

— Рады стараться, ваше высокоблагородие! — тоненькими голосками пропищали ребятишки.

— А кормят-то вас как? Сыты?

Не замечая того, какие страшные рожи корчит мальчикам капрал, Александр услышал ответы:

— Хлебушка вдоволь!

— Кашу лопаем от пуха!

— Киселек хлебаем! Государя нашего добрым словом поминаем!

Александр, услышав это, ещё более расчувствовался и с негодованием вспомнил слова разбойника о худом житье. «Ну, покажу я им! Великое начинание мое позорят!» — подумал со злостью и ведел Ильев трогать.

Домики военных поселян вынырнули из-за косогора, и Александр вначале не поверил в то, что это жилища кантонистов — уж больно они были не похожи на большие дома Аракчеевского полка, стоявшие под тесовыми крышами, расположенными с обоих сторон прямой дороги «по нитке». Здесь домики были простыми крестьянскими хатками, белеными, под соломой или даже камышом, стояли кучей, однако, подъехав поближе, Александр углядел и главную, наверное, единственную улицу, кривую и грязную, посреди которой в луже разлеглась свинья.

«Ну вот, и живность здесь водится…» — унял вид свиньи беспокойство Александра, проникшее было в его сердце.

А между тем въезд в деревеньку роскошной рессорной коляски, к кузову которой были привязаны четверо поселян, всем хорошо знакомых, произвел на жителей сильное впечатление. Остановившуюся коляску вскоре облепили любопытствующие, хозяева и солдаты-пехотинцы, селившиеся в хатках, и Александр заметил, что многие из них смотрят на связанных разбойников с сожаление, сочувственно качают головами, что-то нашептывают им — они сразу смекнули, по какой причине их соседи оказались в столь плачевом положении.

— Тит! — кинулась к одному из привязанных воров протиснувшаяся сквозь толпу ротозеев молодая женщина. — А Кирюха-то мой где?!

— А на дороге остался, — не поднимая на женщину глаз, ответил разбойник-поселянин. — И Митрофан Козлов тож там оба мертвые…

— Да кто ж убил-то их?! — вскрикнула баба, хватаясь за веревку, опутавшую руки Тита, но мужик молчал, и Александр понял, что пора дать объяснение эти людям. Он, сбросив с плеч шинель, поднялся на коляске во весь свой немалый рост, отправил на голове фуражку, откашлялся и заговорил:

— Поселяне, я ехал по дороге, вдруг из-за кустов бросились на меня шесть мужиков, остановили лошадей, хотели порубить топорами. Разве я был не вправе защитить свою жизнь всеми имеющимися у меня средствами? Так вот, двоих злодеев я из пистолета уложил на месте. Вины за собой не ощуаю и прощения у близких тех разбойников не прошу — сами виноваты. Но приехал я сюда совсем не за тем, чтобы приносить жалобу на воров. Узнал я от одного из них, что на татьбу их толкнули бедствия голодной жизни. Не поверил я ему, признаться, сам решил разведать, так оно или не так. Ну, рассказывайте, как вы живете?

Со всех сторон раздались крики людей, спешивших принести жалобу неведомо откуда взявшему офицеру, который, верно, сочувствовал им и, значит, мог помочь, замолвить перед кем-нибудь словечко. Поселяне перебивали один другого, тут же спорили, кое-кто уже вцепился в бороду соседа, и Александр, не поняв ни слова, поднял руку, и крики постепенно смолкли:

— Пусть вначале кто-то от хозяев скажет, а после — от солдат-постояльцев кто-нибудь заговорит.

Дернув за корнцы платка, завязанного под подбородком, к коляске, поближе, решительно шагнула одна из женщин. Было видно, что она пользуется у всех авторитетом — никто не возразил, когда она заговорила:

— Барин, правда истинная, что жрать нам нечего! И кто замыслил военные поселения?! Граф Аракчеев, балакают, ну так мы все здесь едины в мысли: тому Аракчею-кощею надо кресло по заслугам сделать — кол осиновый вытесать, в землю врыть да Аракчея на тот коол и водрузить головой задницей!

— Полноте, хозяюшка, — краснея, примирительным тоном проговорил Александр. — За что сия жестокость?

— А за то, что деревня наша до шешнадцатого года припеваючи жила, земли у нас черные, тучные, пшеницу, рожь, просо да овес родили по два раза в год, и закрома наши были полны, а мы веселы и сыты, зажиточны и добросердечны. А как сделали поселян из нас, как подселили к нам солдат, все переменилось в корень!

— Да что ж переменилось? Разве не легче стало вам, когда избавились вы от рекрутчины? — с ещё большей мягкосердечностью спросил Александр.

— Куды там! Ну, отдали раньше в солдаты, что приходится так ведь хозяйство от того не страдало. Теперь же — что татарин у нас прошел! Хозяев начальство полковое принуждает в самую страду на учения идти, на маршировку, деток наших нам некогда к земельке приучать — тоже маршируют, чтоб солдатами заправскими быть, вот и пришли земли наши за семь лет в полный разор из-за непригляду. За скотиной тоже, окромя баб, ходить некому, кормов с каждым годом все меньше, а полковник требует, чтоб солдатики накормлены были…

— Но ведь и солдаты, что у вас стоят, должны трудиться в поле, подсказал Александр.

Женщина, снова дернув за концы платка, рассмеялась:

— Эких нашел трудяг! Кто ж, барин, станет спину гнуть на чужой земле, когда знаешь, что хозяева и так тебе в рот кусок положить должны? Нет, солдаты нам не помощники — токмо разорники наши, да ещё озорники!

— Почему ж… озорники?

— Да так… Выпить любят — хлебом не корми, а без женок живучи, разве не зачешется, не позовет, коль в одной избе с хозяевами живут, ночью али даже днем к хозяйской женке прилепиться, а то и к дочке? Так что обид у нас на солдатиков немало! А вот из всего из энтого и выходит, что, не воруя, не сможет ни сами прожить, ни постояльцев наших прокормить. Аракчея-кощея на кол, на кол!

И многие из собравшихся закричали:

— На кол! На кол собаку шелудивую!

Но Александр снова поднял руку, дождался тишины и заговорил:

— Выслушал я сторону хозяйскую. Теперь же пусть от стороны солдатской слово молвят.

Толпа раздвинулась, и на свободном пятачке земли остался пожилой солдат в шинеле и фуражке-бескозырке. Покрякал, прочищая горло, и сиплым сердитым голосом прокричал:

— Нам не легче, чем хозяевам живется! Хозяева все, как один, жилы хлеб, мяско от нас прячут, сами тайком жрут, а нам пихают, что останется, говоря, что и сего нам, нахлебникам, много! От казны же, сам знаешь, ваше сыкородие, ничего не дают, надеясь на закрома хозяйские! И что не помогаем им в поле — враки! Нас в поле офицеры выгоняют и опосля отчет велят давать, что сделали. Учения же воинские из-за сего проходят кое-как, наспех, многие из солдатиков, по пять лет прослуживши, ни разу не стреляли. Какие из них вояки? А что до похабства, нами чинимого, то и тому не верь, ваше сыкородь. Может, кто и не стерпел когда, не спорю, но всех нас одной гребенкой чесать не след! Под конец скажу, что поселения военные — срам земли русской, и измыслил их не иначе, как ярый враг Рассеи, француз али турок, чтоб лет через двадцать взять нас голыми руками. Аракчея же сюда приплетать не надо — Аракчей человек русский, да, видно, другие советники государя — нехристи поганые!

И солдат яростно плюнул под ноги, и тут же зашумела, загомонила, задвигалась, замахала руками народная толпа. Хозяева накинулись на солдат с тяжкими обвинениями, те — на хозяев. Людское море кипело все круче, кто-то кому-то уже заехал в зубы, назревала свалка нешуточная, а поэтому Александр, давно уже поднявший руку, но не умеющий сладить с бурлящим месивом лошадей, выстрелил из пистолета в воздух, и все, услышав выстрел, словно окаменели, застыв в нелепых позах спорящих людей. Александр же сказал:

— Сейчас я сам пройду по вашим хатам да посмотрю. Сих же… злодеев, показал на связанных воров, — пожалуй можно развязать.

Он, ведомый отчего-то радостными хозяевами, прошел по трем домам всюду грязь, мухи, развешанные на веревках латаные сарафаны вперемежку с портками и сохнувшими портянками, худые дети на печи, а в самой печи пустые горшки и чугуны. Солдатское жилье в домах отделено от хозяйской половины тонкой перегородкой, а кое-где — куском холста. С тяжелым сердцем вышел на улицу, глянул нечаянно на рукав сюртука и увидел насекомое, которое мерзко шевеля ножками, карабкалось наверх.

— Да то вошка! — заметив гримасу отвращения на лице Александра, весело сказал поселянин-дурачок и сшиб насекомое с рукава щелчком.

Александр снова взошел на коляску, отправил сюртук и начал:

— Милые мои! Вижу, что и впрямь несладко вам живется, но зря ругаете вы графа Аракчеева — вся беда, я понимаю, в полковом начальстве. Вот если бы заменить его другим, хорошим, расторопным, то и дела бы поправились у вас. Я позабочусь о замене, а покамест хочу помочь вам, потому как видеть страдания ваши мне больно и неприятно. Подходите по одному к коляске…

И Александр открыл свою шкатулку и начал, не считая, подавать ассигнации, серебро и золото тем, кто протягивал руки. Он так увлекся этим делом, что не замечал, как люди, стоявшие подальше, отпихивали один другого, спеша пробиться к коляске, как некоторые, кто был посильней да понахрапистей, подходили дважды. Не замечал Александр и знаков, которые пытался подавать сидевший на облучке Илья. Наконец кучер не выдержал и сказал негромко:

— Выше высокоблагородие, все уж изрядно получили…

Александр глянул в шкатулку и увидел, что она уже порядком опорожнилась, и тогда он захлопнул крышку.

— Все, братцы-поселяне, больше не имею средств, не обижайтесь, — и тут же услышал радостные крики:

— И того довольно, батюшка-милостивец!

— Коровок прикупим, хозяйство поправим! Радостны очинно!

— Да только ты скажи, ответь, как тебя звать-величать! Будем до конца дней Богу за тебя молиться!

И тут что-то сдвинулось в голове Александра. Ему, бывшему невольным, а может быть, и вольным организатором бедствий этих людей, захотелось очиститься перед ними. Не какой-то там капитан Норов должен был стать благодетелем поселян, а сам Александр Благословенный, искренне любивший свой народ.

— Братцы, дети мои, — дрожащим голосом, со слезами на глазах молвил Александр, — видите вы перед собой государя императора России Александра Павловича. Пусть не смущает вас мой скромный облик — так надобно мне было к вам явиться, чтобы узнать всю правду о вашем житье. Иначе кто бы стал показывать всю неприглядность жизни военных поселян? Ничего, сменим начальство, так иначе у вас все будет!

То ли люди, что окружали его, были доверчивы до чрезвычайности, то ли не могли не признать в человеке, способном так щедро наградить их, настоящего царя, но они вдруг, словно повинуясь чьему-то неслышному приказу, стаскивая с голов суконные колпаки и фуражки, пали на колени разом, и чей-то голос, звонкий, со слезой, полетел над склоненными головами:

— Батюшка, государь милостивейший, избавь ты нас от тягот невыносимых!

Александр, расчувствовавший при виде стоящих на коленях людей, хотел было заверить их, что сделает все возможные для облегчения их доли, но ему помешал чей-то гневный, начальственный окрик:

— А вот избавлю я вас сейчас, канальи, от тягот кашей зеленой!

Все мигом поднялись с колен, уставились в ту сторону, откуда донесся начальственный, всем, видно, хорошо знакомый голос. Сквозь толпу в сопровождении штабных офицеров, расталкивая поселян, шел высокий полковник. Подойдя к коляске он, сложив на груди руки, деланно рассмеялся:

— Сударь, или забыли, что со Спасителем случилось, когда заподозрили его, что называл он себя царем Иудейским? По какому праву прибыли в расположение вверенного мне полка? Почему налево и направо раздаете деньги? Зачем говорите о смене начальства?!

Александр понял. что настала именно та крайняя минута, когда он должен действовать от имени государя, от своего имени.

— Молчать, полковник! — прокричал он, продолжая стоять на коляске, но крик получился у него совсем не страшный, а какой-то взвинченно-нервный, высокий, неубедительный. — Я — император Александр Павлович и вправе поступать так, как считаю нужным! Вы же можете себя считать лишенным звания и должности за беспорядки, коим в полку вы стали причиной ввиду преступной нерасторопности!

А полковник стоял перед Александром в горделивой позе и улыбался, потом вдруг резко сдвинул брови и бросил кому-то через плечо:

— Арестовать его! Взять шпагу!

И через несколько мгновений Александр безо всяких церемоний был сдернут с коляски майором и подполковником, из его ножен ловко извлекали шпагу и, как он ни бился, взятый под руки крепко двумя прапорщиками, как ни протестовал, уверяя всех, что арестовавшие его люди оскорбили им императорское величество и за этот поступок их ждет суд и казнь, по меньшей мере каторга, полковник остался равнодушен и спокоен. Он лишь сказал конвоирам Александра, когда его провели сквозь толпу взиравших на него с большим сочувствием людей:

— Ведите за мной… — И сам пошел вперед, беспечно насвистывая мелодию из «Волшебной флейты».

А когда поселяне проводили взглядами уводимого Александра, один из них осторожно спросил у Ильи, сидевшего на облучке с головой, грустно склоненной на грудь:

— Эй, дядя, а что, барин твой и впрямь государь император, ась?

Илья же, находившийся в сильном смятении, нещадно ругавший себя за то, что настаивал на том, чтобы Александр стращал людей своим титулом и именем, сильно ударив по сапогу кнутовищем, ничего не сказал поселянину — только посмотрел на него так страшно, что тот отшатнулся уверенный, что такой суровый и беспощадный взгляд может быть лишь у личного кучера самого батюшки царя.

Когда Александра провели в комнату в полковничьем доме, командир полка, красивый горбоносый мужчина, серьезный и строгий, много читавший, но не любивший либерализма в армии, попросил полковника и майора остаться, а сам присел на краешек своего рабочего стола и, снова сложив на груди руки, уставился на стоящего перед ним Александра, подавленного вновь свалившимися на него неприятностями. Да, полковник, не раз видевший императора, признавал, что человек в капитанском мундире очень похож на него, но доводы рассудка заставляли его не верить сейчас своим глазам. Царь не мог разъезжать по России в коляске в мундире егерского капитана без охраны, свиты, практически без слуг. Главным же контрдоводом было то, что царь не мог выстоупать в роли вдохновителя бунта, призывающего подчиненных свергнуть своего командира. Насмотревшись на Александра вдоволь, полковник резко обернулся назад и взял со стола широкий лист бумаги.

— Господин капитан, я охотно бы поверил вам, что вы являетесь монархом Российской империи, но как быть с сообщением «Санкт-Петербургских ведомостей», доставляемых мне регулярно фельдъегерской почтой?

Александр потупился. За все время своего путешествия он ни разу не осведомился через газеты или каким-нибудь иным путем, что произошло после того, как он оставил Бобруйск. В глубине души он надеялся, что Норов будет разоблачен и на престол взойдет брат Николай. И тут Александру страшно захотелось узнать, что же пишут «Ведомости». Если сообщают о замешательстве, царящем при дворе в связи с исчезновением Александра, то полковник имел бы сейчас все основания отнестись к нему как к пропавшему царю, а если тревоги нет?

— Так и о чем же пишут газеты?

— Да о разном, — ударил полковник по бумажному листу. — Но главное, в последнем нумере сообщается о том, что государь император Александр Павлович жив-здоров, изволил посещать военные поселения в Новгородской губернии и весьма остался доволен увиденным, потом принимал персидского посланника, затем присутствовал на параде гвардейских полков на Царицыном лугу. Вам ещё рассказать, чем изволил заниматься государь?

— Н-нет, довольно, — покраснел Александр. Он понимал, что оказался в ещё более дурацком и даже опасном положении, чем тогда, в Гомеле. Полковник мог вполне предать его военному суду, который быстро бы выяснил, кто он такой на самом деле. Конечно, никакого преступления по выяснении его личности царю бы не вменили, но скандал разразился бы громкий, на всю Европу.

— Итак, — продолжал полковник, — я, признаюсь, замечаю в чертах вашего лица сходные признаки с лицом их величества, но скажите, государь, полковник усмехнулся, — как вы сумели за неделю добраться до Украины из Петербурга?

Нет, настаивать на том, что настоящий император здесь, в этой комнате, а не в столице государства, Александр не смел, но тогда оставалось лишь одно: признать за собой вину, назвавшись Норовым. Александр чувствовал себя сейчас прескверно, однако набрался решимости и заговорил:

— Господин полковник, я на самом деле… не император…

— Я догадывался об этом, — тонко улыбнулся командир полка.

— Просто, обладая внешностью, как мне все говорили, похожей на внешность нашего обожаемого монарха, я иногда ощущал в себе… как бы это выразиться, право немного пофантазировать. Я попал в расположение вашего полка случайно и нечаянно узнал о тяжкой жизни поселян, вот во мне и взыграло… Вот мой отпускной билет, — и Александр вынул из кармана документ.

Полковник взглянул на лист и подал билет Александру:

— Господин капитан, вы, видно, полагаете, что ссылки на случайное сходство с императором и на блажь фантазировать, воображая себя настоящим царем, избавят вас от необходимости ответить перед военным судом? И это в то время, когда армия заражена духом революции, бунта? Нет, сударь никакие уловки вам не помогут, и вы ответите за то, что своими речами прямо призывали поселян к перемене полковой власти, что, согласно Воиснкому артикулу, карается смертной казнью!

Александр слушал, и двойственное чувство переполняло его. Ему нравился полковник, стремящийся пресечь пунт в своей части, стоящий на страже интересов империи, но ему не нравился полковник, который довел своих подчиненных до отчаяния.

— Меня предать военному суду? — неожиданно дерзко, если не грубо, спросил Александр. — Сие за что же? За то, что я посочувствовал страдающим от вашего неуправства людям? Или вы не знаете, как живут люди в новгородских поселениях графа Аракчеева? Здесь же земли куда тучнее, чем там, на севере, а посему и положение поселян должно быть лучше! Вы же, не умеющий управиться со своими прямым обязанностями, посвящающий, как видно, досуг чтению газеток, а не радению о благе вверенных вашему попечению и управлению людей, смеете оскорблять меня угрозами! Только посмейте привлечь меня к суду — узнаете, кто более из нас двоих достоин смертной казни! Не видели разве, что отпускной билет подписан самим государем Александром Павловчием?

Но полковник, воевавший и под Смоленском, и под Бородино, побывавший и в славных заграничных походах, был не робкого десятка, и возможная близость капитана-бунтаря к особое императора его совсем не пугала. Соскочив со стола, на котором сидел, он вплотную приблизился к Александру и с угрозой зашептал:

— Под Чугуевом, сударь, землю тоже богатые, да только и там в поселениях людишкам не сладко жилось — секир башка полковому начальству учинили! Да только, господин капитан, не в начальстве дело, а в системе. Не я военные поселения измышлял, не мне и на казнь идти…

— А… кому же? — поперхнулся словом Александр.

— Тому, — злобно шептал полковник, крутя пуговицу на сюртуке Александра, — тому, кто сии выдумки измыслил!

И Александру вдруг показалось, что полковник смотрит на него с такой ненавистью из-за того, что уверен — перед ним стоит виновник народных бед, русский царь, но он позволяет себе говорить с царем так вольно по причине его притворства. Полковник продолжил спустя полминуты:

— Но мы, сударь, не станем искать виновников — до тех далече! Займемся теми, кто поближе, а именно вами. Вы, господин капитан, сейчас же отправитесь на гауптвахту, а там, чтобы удобнее сидеть было на соломке, застелите её своей горностаевой мантией! — И полковник крикнул, призывая, должно быть, конвоиров-прапорщиков: — Шульце! Переверзев! Ко мне!

Но едва отворились двери и в комнату вошли молодые офицеры, чтобы вести Александра на гауптвахту, как за окном послышалось какое-то нарастающее гудение, точно к полковничьему дому, к самому окну подлетал пчелиный рой.

— Что за оказия! — разом насторожился командир полка и подошел к окошку. Дом его был хоть и просторным, длинным, но низким, одноэтажным, совсем немного приподнятым над уровнем дороги, и полковник сразу же увидел, что к дому подходят вооруженные ружьями и шпагами поселяне, хозяева и солдаты. Все сильно возбуждены, машут руками, лица разгорячены, гневливы. Толпа подвалила к дому, и люди, усилив крики, постреляв немного в воздух, то ли чтобы прогнать остатки робости, то ли с целью постращать полковника, перешли к главному: послышались требования, прекрасно достигавшие ушей полкового начальства:

— Эй, злыдари-мучители наши! Чтоб сей минут выдать нам батюшку-царя, милостивца нашего!

— Цейхгауз мы взяли, ружья у нас и заряды, да людей целый батальон! Крови лишней не хотите — государя нашего, заступника, отдайте тотчас!

Хлопнул выстрел, лопнуло стекло, и пуля рассадила багетовую раму на картине. Полковник бросил на Александра взгляд полный презрения и гнева:

— Вот к чему фантазии ведут, господин капитан! Ну, ответишь за все перед судом!

Сказал и к ковру метнулся, на котором висели ружья, сабли, пистолеты. Несуетливо стал выдергивать оружие из петель, говоря меж тем офицерам, старавшимся, во избежание ранения от шальной бунтарской пули, стоять подальше из окна:

— Вот пистолеты, ружья! Там, в шкафу — готовые патроны, зарядов пятьдесят. Необходимо злодеям дать отпор. Сия сволочь только силу признает — если выпустим этого фигляра с лицом императора Александра, все равно пойдут на приступ, ведь доказал же им кривляка этот, что их беды лишь по нашей вине и происходят. Ну, берите!

Полковник, майор и прапорщики разобрали оружие, ящик с патронами тоже извлекли, поставили туда, где влетевшая случайно пуля не смогла б взорвать весь боеприпас. Полковник ударом ноги распахнул окно, выстрелил в толпу два раза и, услышав стоны раненых, победно прокричал:

— Ага! Так-то вам, ракальям, и надо! Прочь отсюда, оружие — в цейхгуаз, а сами разойдитесь по домам и ждите моего решения! Никакого императора здесь нет, а находится со мною рядом офицер-бунтовщик, коего я отдам под суд без промедления!

Но уговоры полковника не возымели действия, толпа поселян загудела ещё пуще, зацвинькали пули, влетавшие через открытое окно, но послышался крик:

— Робята, не палите! Государя зацепим! Иначе поступить надобно!

Бунтовщики перестали кричать и стрелять, и полковник, следивший за ними из окна, передавал стоящим с ним рядом офицерам:

— В кучу собрались, слушают кого-то. Понятно, со стороны крыльца они в дом вломиться не посмеют, нас испугаются, а вот с задов подойти да на крышу забраться, проломить её да внутрь дома проникнуть — вполне смогут. Не удержаться нам…

— Что ж делать будем? — спросил майор, но вместо полковника ответ ему дал Александр. Он страшился перспективы представить перед судом, который непременно раскрыл бы его инкогнито, и тогда о монашестве, покое нужно было бы забыть. Сейчас в бунтующих поселянах он видел свою защиту, хоть и не одобрял избранных ими способов перемены власти и избавления его самого от суда.

Господин полковник, ваши подчиненные разъярены, вам не избежать расправы подобной той, которая постигла чугуевское полковое начальство. Да, пусть я — не Александр Первый, но эти невежественные люди поверили мне и будут бороться за мое освобождение до конца. Ваше упорство усугубит и жестокость расправы над вами!

— Так вы ещё пугаете меня? — ловко подбросил в воздух пистолет полковник и поймал его.

— Не пугаю, а предупреждаю. Вы все сумеете сберечь себе жизнь, лишь освободив меня. В ином случае готовьтесь к страшному концу. Я же со стороны своей обещаю утихомирить мятежников, потому что и сам не являюсь сторонником бунтов. Я выйду к ним и скажу, что я не государь. Уверен, это сообщение их успокоит. Тем самым я заглажу свою вину перед вами…

Полковник, наморщив высокий лоб, казалось, был погружен в обдумывание предложения странного капитана, так похожего на настоящего императора России.

— Я согласен, — сказал он наконец, — прыгайте в окно или выходите на улицу с крыльца. Но… но, если вы сообщите сей сволочи о том, что не являетесь царем и просто… пошутили, то я уверен, что сия новость настолько разъярит их, что головы лишимся не только мы, но и вы, любезнейший. Вам надобно вновь предстать перед ними в обличье императора, но теперь не к бунту вы станете призывать мятежников, а к смирению. Только вы, как их государь, и сможете сладить с ними!

Александр, страшно довольный тем, что сумел договориться с полковником, что бунт, возникший по его вине, будет вскоре усмирен, вскочил на подоконник, и тут же его узнали — толпа вновь загудела, раздался радостный рев двух-трех сотен поселян, человек десять отделились от людского месива, подбежали к дому, подставили свои руки, и когда Александр соскочил с подоконника, его подхватили и понесли туда, где кипел водоворот радости.

— Наш, наш государь! — вопил один, а другой поселянин силился перекрыть его голос.

— Заступника, милостивца уберегли, сохранили!

— Что прикажешь, батюшка, то исполним! Полковника да штаб его, как мокриц, прихлопнем! Только прикажи!

Командир полка, внимательно следивший из-за занавески за тем, что происходило на улице, видел, как расцветилось лицо господина капитана улыбкой довольства, счастья, когда поселяне тянули к нему свои руки в надежде, что удастся прикоснуться хотя бы к его одежде, как он сам протягивал к этим людям руки, и в голове полковника рождалась одна за другой странные мысли: «Или он сумасшедший, или на самом деле император Александр, третьего быть не может. Но ни в первом, ни во втором случае бунт страдания сего человека усмирен не будет: сумасшедший поведет сволочь на штурм дома, а… государь просто не сумеет удержать сию толпу. В любом случае нужна подмога, а там посмотрим!»

— Шульце! — круто повернулся полковник в сторону стоящих за ним офицеров. — Из кухни дверь ведет прямо на конюшню. Мой Цыган оседлан, выводите его тихонько да и задами скачите в Терентеевку, в расположение второго батальона. Пусть выступают с полной выкладкой, с ружьями и тесаками, да зарядов чтоб у каждого в суме патронной было б не меньше трехз десятков. Часа два мы здесь сумеем продержаться, а там… от вашей сноровки все зависеть будет. Скажете майору Затекайло, чтобы людей дорогой готовил к бою — мой приказ! Ну, идите же, голубчик Шульце. На вас надежда!

… Александр, не имея сил да и желания говорить с поселянами строго, приказывать им что-то, робко старался урезонить их, уговаривая разойтись по домам, но те не слушали его. Сознание того, что они высвободили императора России из плена злого полковника. вселяла в их сердца уверенность в том, что они не такие уж и слабые, если лучший и самый сильный человек страны воспользовался их помощью. Настоящий царь, хоть и становился знаменем их дела, но не более того — во всем прочем они ощущали себя главными, замечали, что Александр Павлович обладает ««тонкой кишкой», слабоват и трусоват. Короче, все видели и понимали, что и царь без них — ничто, да и они без него — пустое место, крылья ветряной мельницы, лишенной вала и жерновов.

— Когда же, батюшка, главных в полку менять будем? — спрашивали у Александра. — Может, сам ты полковником у нас будешь?

— Нет, детушки, — отвечал смущенный и радостный одновременно Александр. — Я вам из Петербурга нового, доброго полковника пришлю, говорил и сам не верил в истинность своих слов. — Только вы старого полковника трогать не могите — за жестокость и бесчинства и я вас по головке не поглажу.

Но поселяне видели, что император всецело на их стороне, а поэтому шутливо отвечали на такое предупреждение:

— Отчего ж? Занозу без боли да крови не вынуть, а мы командиру нашему благодарность принести должны. Или нам к Аракчею двинуть да с него спрашивать?

— Нет, уж ты, государь, с Аракчеем сам разберись, ты к нему ближе, а мы уж здеся миром, собственным умишком решим, кому нами командовать. Дозволение нам на вытаскивание занозов дай!

— Хорошо, даю, — размягчился, расчувствовался Александр от ощущения полного слияния его чувств с чувствами народа, которым он управлял почти четверть века. Народ представлялся ему сейчас сильным и умным, достойным такого правителя, как он, и Александру страстно хотелось побыть императором ещё хотя бы часик, а потом сесть на коляску и покатить в Киев, до которого оставалось совсем недалеко.

… Этот час пролетел быстро, и Александр понимал, что никогда прежде он не слышал так много добрых слов, не ловил такое множество взоров любви и преданности, и ему было жаль того, что единение с подданными произошло так неожиданно, при таких странных обстоятельствах, где он, олицетворявший одним своим именем закон и порядок, вдруг очутился во главе бунтовщиков, ставших таковыми по причине его собственного произвола и неосведомленной поспешности.

И когда кто-то из мальчишек-поселян, взмокший и с высунутым от долгого, быстрого бега языком подлетел к толпе бунтовщиков, чтобы сообщить государю о приближении к деревне батальона из Терентеевки, двигавшегося в сторону мятежного селения с развернутым знаменем, с барабанным боем, с майором Затекайло во главе, Александр уже не сомневался.

— Батальон! Слушай мою команду! — прокричал он и сам удивился тому, что голос его звучит чисто и уверенно. — Рассыпным строем прячься за домами! Ружья держать заряженными! Стрелять по моей команде!

И тотчас поселяне, сразу поняв, что действовать можно только так, как приказывает сам государь, по трое, по четверо встали за углами домов в то время, как треск барабанов становился все громче. Курки у ружей взведены, патронные сумки расстегнуты, люди, готовые перезаряжать ружья, чтобы подать их стрелкам, уже держат бумажные патроны в руке, и зубы их р азорвут бумагу, как только опорожненное, дымящееся ружье будет передано им. А майор Затейкало, брыластый, с остекленевшими от ненависти к бунтовщикам глазами, только вошел в деревеньку, сразу закричал, пугаясь мертвой тишины:

— Ружья, шпаги, палаши в домах ос-та-а-авляй! По одиночке на середину улицы вы-хо-о-оди! Руки за головой дер-жи! Я вам, скотам безрогим, руки-ноги пообрываю, если сей приказ невыполрненным окажется!

Но навстречу Затекайло неспешно вышел Александр, хорошо знавший, что этот бурбон обязан будет подчиниться ему, государю, если уверится в том, что видит перед собой император.

— Майор, — подойдя к командиру батальона, почти по-приятельскии обратился к пожилому офицеру Александр, — здесь все повинуется мне, помазаннику и государю. Вы что же, не узнаете меня? Сейчас же велите своим солдатам маршировать за пределы деревни, где вы получите от меня особые инструкции. То, что ваш командир называет бунтом, вовсе не бунт, а посему извольте покинуть деревню!

Затекайло смотрел на Александра, лицо которого имело сходство с лицом особы, изображенной на многих портретах, но он был воспитанником системы, требовавшей безоговорочного подчинения младшего чина старшему. Приказ же о немедленном прибытии в мятежную деревню отдал Затекайло не император, тем более не этот неизвестный майору человек, а непосредственный начальник, командир полка, а посему Затекайло, помучив свою голову коротким, но плодотворным раздумьем, сказал Александру, тряхнув отвисшими брылами:

— Не извольте-с беспокоиться, сударь! Сделаем все, как надо! Опосля узнаем, государь ли вы, а покамест приказ полкового командира исполню как следует и прибавил, виновато разведя руками: — Если бы вы, не знаю, как вас звать, на моем месте, точно так бы и поступили б, не обессудьте…

А потом Александр, оскорбленный непослушанием какого-то майора, от которого пахло луком и водкой, закричал:

— Мой батальон! По колонне бунтовщиков — беглый а-а-гонь!

Треск ружей, из которых поселяне палили в тех, кого не раз встречали в поле, на учениях, в тех, кто приходился им кумом или даже родственником, заглушил последнее слово короткого приказа Александра, а майор Затейкайло, ещё полчаса назад сидевший за чаем со своей беременной женой и пятью детьми, охнув и неловко взмахнув руками, упал ничком, ухватившись вздрагивающими руками за сапоги Александра. Бунтовщик же император успел заметить до того, как бросился бежать к одному из домов, где прятались смутьяны-поселенцы, что солдаты батальона Затейкало, дав залп и ружей по углам домов, быстро убрав раненых и убитых, по приказу ротных капитанов спешно перестраиваются в каре, ощетинившееся стволами ружей и медленно тронувшееся вперед. Александра внеазапно охватила радость при виде столь быстрого и действенного по своим задачам перестроения.

«Это моя армия! — восторженно подумал он, отбегая за дом, где его тут же спрятал за своей спиной один поселянин. — Только мои солдаты могли бы так быстро составить каре с узким фронтом и длинным фасом!» Но радость была быстро сметена огорчением: мятежники тоже являлись частью его армии и покамест не предпринимали никаких полезных для себя действий.

«А что же моим теперешним соратникам делать?» — в страхе за доверившихся ему людей подумал Александр. Ему почему-то не хотелось отдавать им приказ стрелять в своих товарищей снова. Александр понял: ему следует быть где-то посередине, между враждующими сторонами, потому что те и другие были его подданными, были русскими людьми, он же казался сам себе каким-то шахматным игроком, затеявшим партию, в которой победителя не будет.

— Батюшка-государь, что делать-то?! Прикажи! — с мольбой обратился к нему поселянин — за его спиной и прятался Александр. — Стрелять ли?

— Не стрелять! Не стрелять! — закричал Александр громко, так, чтобы слышали все — и люди, которых он подбил на бунт, и солдаты, приведенные в деревню для усмирения бунта. Он не заметил того, с каким презрением посмотрел на него поселян, ждавший приказаний, с каким раздражением плюнул на землю. А батальон, построенный в каре, медленно двигался по улице, и солдаты, поливавшие свинцом прятавшихся за домами поселян, не слышали того, что кричал им Александр:

— Солдатушки, не стреляйте в своих! Богом заклинаю вас! Не проливайте русской крови!

Выстрелив, они деловито, с хмурыми, серьезными лицами, быстро двигали шомполами, перезаряжая ружья, потому что подчинялись приказу ротных командиров. К тому же они видели, как обошлись бунтовщики с их батальонным командиром, а поэтому спешили отомстить за него. А вскоре они получили другой приказ и бросились на мятежников со штыками наперевес. Александр, прятавшийся за углом дома, увидел, что в его сторону бегут два солдата с глазами, сверкающими лютой ненавистью к нему, их государю, и Александр догадался, что они бегут для того, чтобы убить его.

— Защитите!! — будто сам собой вырвался у него дикий, резкий крик. — Я царь ваш!!

— Не боясь, батюшка! Не выдам! — не поворачиваясь, крикнул поселянин, прицеливаясь, и когда облачко дыма было отнесено ветерком в сторону, Александр увидел, что один из солдат, уронив ружье, стоит на четвереньках и из пробитой груди струится на землю алая кровь.

— Не бось! — во второй раз сказал поселянин, принимая на штык своего ружья налетевшего на него солдата, но взявшийся Бог весть откуда третий служивый сходу вонзил в поселянина острие короткого тесака и тут же выдернул сталь из тела хрипящего, падающего навзничь бунтовщика, чтобы в следующее мгновенье замахнуться тесаком на Александра.

Никогда прежде на Александра не смотрели так злобно, никогда не собирались его убить, а поэтому теперь природа недавнего монарха отказалась было воспринимать и взгляд и жест солдата как сулящие ему немедленную смерть. Александр так и остался с опущенными вниз руками, даже не попытавшись поднять их, чтобы прикрыться, защитить себя. Но, видно, в серьезность намерений служивого верил тот человек, который откуда-то из-за спины Александра, громко крякнув, ткнул солдата в лицо прикладом ружья так сильно, что тот мгновенно осел, повалился на землю да так и остался лежать без движения. Еще не веря в то, что он находился на волосок от смерти, остолбеневший Александр был подхвачен под мышки чьими-то сильными руками, потом его ослабевшее тело с тем же кряканьем кто-то взвалил на плечи и понес в неизвестном направлении. Александр не имел сил сопротивляться, и скоро его довольно грубо бросили на что-то не слишком мягкое и накрыли чем-то тяжелым и не больно приятно пахнущим. Но вот застучали копыта лошадей, послышалось знакомое поскрипывание рессор и раздался голос Ильи:

— Ничо, ваше сыкородие! Улепетнем, пока они там друг дружку резать будут! Эх, втюхались в историйку — почище гомельской будет! А денжиц-то сколько сволочи той пораздавали — тьма тьмущая!

Александр, у которого колотились, как от озноба, зубы, не мог прийти в себя часа полтора. Накрытый медвежью полстью, он лежал на сиденье коляски, боясь высунуть голову, а Илья все погонял лошадей, стремясь увезти «господина капитана» подальше от места расправы с бунтовщиками. Наконец Александр выпростал из-под шкуры голову и слабым голосом сказал:

— Ильюшенька, не надо в Киев! Боюсь, что догонят меня, вернут, суду предадут. Поезжай окольными путями… в Новгород. В Юрьевский монастырь поступлю, архимандрит Фотий меня знает, любит. Он не выдаст…

— Как прикажете, ваше сыкородие! Наше дело кучерское, маленькое, Можно и в Новгород!

Натянул вожжи, останавливая тройку, а потом стал, цокая языком, поворачивать её.