Корпорации (февраль 2009)

Духовность

Слово это сейчас срамное и зашкваренное. Ни один нормальный человек, да и ненормальный тоже, всерьез его произносить не будет - разве что с трибуны, то есть казенно. Но в те времена «духовность» была вполне в ходу и на серьезе.

Тут имела место такая история. При Иосифе Виссарионовиче это слово считалось реакционным и черносотенным. Но с шестидесятых пошла реабилитация, а в семидесятые его перехватила интеллигенция. Которая потребовала себе определенных прав и получила их. В частности, право на клеймение своих врагов.

Право на стигматизацию, наложение клейма - это вообще очень важное право. Набор официально признаваемых клейм и право ими распоряжаться - это сокровище почище золотого запаса. Трудно себе представить, какую власть можно заиметь, располагая запасом из нескольких слов. Но тут нужно, чтобы эти слова были жестко закреплены за тобой, и чтобы только ты имел право их произносить.

В советском обществе самые страшные клейма оставались в распоряжении «партии и правительства» и его рупоров, казенных пропагандистов - начиная с жуткой «антисоветчины» и кончая универсальной «аполитичностью». Публично заклейменный этими словами человек должен был очень, очень долго каяться и оправдываться. Но и у других советских сословий тоже были свои клейма, которыми можно было орудовать. Например, научно-техническая интеллигенция могла оперировать словами, связанными с точным знанием, - начиная от «невежества» и кончая «антинаучностью». Да что там, даже у школьных училок было в ходу знаменитое «непедагогично!» И только интеллигенция как таковая была лишена своего клейма, которым можно было бы метить ее врагов.

Так вот, клеймо нашлось. Это были слова «бездуховность» и «безнравственность».

Вспомните, как это было. Бездуховных людей регулярно клеймила «Литературная газета». Бездуховные, безнравственные люди не читали Толстого и Достоевского, поджигали урны, матерились. Однажды бездуховные съели лебедя - была такая история, об этом писали. Тему подхватывала, скажем, «Комсомольская правда», на полосах которой «бездуховность» понимали как начальную стадию аполитичности: бездуховная молодежь гонялась за «лейблами» и слушала «группы». И так далее: клеймо пользовали постоянно, чернила не успевали сохнуть.

При этом, однако же, противоположность «бездуховности» - то есть «духовно-нравственность» - отнюдь не считалась чем-то безусловно замечательным. Тут, с точки зрения тогдашнего советского мировоззрения, было важно не переборщить. Достоевский, конечно, это духовность, но он противоречивый: у него были, извините, искания, иногда не там, ой не там, он искал. Толстой тоже духовность, но все-таки последние двадцать лет жизни у него были тоже в исканиях, и тоже явно не там. Булгаков, который Михаил, - это духовность, хотя и на грани, а вот Булгаков, который Сергий, - это уже «господин из Парижа», этого нам не надо… Короче говоря, тут были свои тонкости, трудноформулируемые, но ощущавшиеся кожей: вот тут еще полезная духовность, а тут уже вредный «боженька», обскурант и черносотенец. Заглянуть в этакую бездну, конечно, интересно, но опасно: вдруг увлечешься… И, заметим, увлекались. Ощущение собственной духовности и нравственной полноценности - непризнаваемой, тайной, - объединяло и скрепляло интеллигенцию в целом.

Сейчас, конечно, «бездуховностью» можно разве что кошек пугать. Зато «духовность» стала ценностью официальной, что влияет.