Корвет «Бриль»

Подполковник Чаушев стоял на стремянке и снимал с верхней полки ветхие, пропылившиеся фолианты. Я не сразу заметил его в полумраке на фоне тусклых корешков, над воскресной толкотней в магазине старой книги.

— А! — откликнулся он. — И вы сюда захаживаете?

Меня привлекли сюда не только книги. Я знал, где можно застать Чаушева в выходной день.

Некоторое время мы вместе рылись в букинистических залежах. Я ничего не выбрал себе, а возле Чаушева выросла порядочная стопка находок.

Сборник стихотворений Жуковского, напечатанный в 1835 году, не удивил меня, — ведь Михаил Николаевич собирает первые издания. Но вот каталог французского фарфора. Это-то зачем ему? Вот еще «Гербы городов» — тяжеленный немецкий том…

— Люблю всякие справочники, — сказал Чаушев. — Вдруг пользу извлечешь… А впрочем, коллекционера не спрашивайте, он и сам понять не может, что за страсть его грызет.

Мы вышли вместе. Я спросил его, что нового у пограничников порта.

— Ничего особенного, — ответил он. — Вы заходите… Эх, написали бы вы про сержанта Хохлова! Контрабанду он ловит, — ну, поразительно! И вообще…

Он кивнул мне и втиснулся в автобус, крепко, любовно обнимая одной рукой связку книг.

Я не сразу собрался навестить Чаушева. Прошло недели две, прежде чем я увидел знакомое здание у причала, — старое, приземистое, похожее на сточенную прибоем скалу.

Чаще всего это здание вставало передо мной на фоне судна, пришвартованного к стенке, и выглядело то большим, то маленьким, — в зависимости от роста посудины. Бывали тут и великаны-лайнеры, и утлые скорлупки каботажного плавания. В этот раз причал был свободен, за чертой его — осеннее море, и только снежная вьюга чаек оживляла холодный пейзаж.

Часовой вызвал дежурного, я объяснил, кто я и по какому делу.

— Подполковник занят очень…

Уже по тому, как смутился дежурный, как растерянно посмотрел на меня, я догадался — приход мой некстати. Что-то случилось…

Атмосфера «чепе» неодолима, скрыть ее невозможно. Казалось, она просачивалась сквозь могучие стены дома-ветерана. Чайки, носившиеся над причалом, закричали резче, как будто тоже почувствовали неладное. Дежурный офицер топтался на месте, раздумывая, как со мной поступить. В этот момент сам Чаушев сбежал с лестницы.

— Вы не спешите? — спросил он, задыхаясь. — Тогда подождите меня, ладно?

— Хорошо, — сказал я.

— Час самое большее, — крикнул он и рванул дверцу газика. — В больницу надо… Там матрос, раненый, с «Матильды Гейст».

Газик исчез в теснине между пакгаузами.

1

Чаушеву дали белый халат. Он натянул его на себя с силой, и ткань где-то треснула. Чаушев брезгливо поморщился. В халате — очень коротком, едва достававшем до колен, — он чувствовал себя нелепо.

— Дело серьезное, — сказал баском молодой врач. — Большая потеря крови.

Врач старался держаться как можно солиднее. Бас давался ему с трудом и часто обрывался на жалобной, совсем мальчишеской нотке.

— Представляю себе, — сказал Чаушев.

Матроса подобрали в час ночи, в парке, в кустах, недалеко от «лягушатника» — так прозвали центральную площадку с фонтаном, украшенным четырьмя большеротыми, глазастыми гранитными лягушками. Прохожие услышали слабый стон и нашли юношу в кожаной куртке явно иностранного вида. Он лежал, закрыв глаза, на груди запеклась кровь. Кто-то нанес три ножевые раны. Вызвали скорую помощь. Когда санитары уложили его на носилки, он приподнял и несколько раз вытянул правую руку, — как будто отталкивал противника. Но не очнулся.

Кто же пострадавший?

В кармане куртки нашли удостоверение на имя Теодора Райнера, один английский фунт и тридцать два рубля.

— Он все еще без сознания, — предупредил врач. — И мне, собственно, непонятно…

— Не беспокойтесь, — ответил Чаушев. — Я только погляжу на него.

— И все?

Лицо врача сделалось от удивления очень юным. Чаушев улыбнулся:

— Обещаю!

Они вошли в палату, маленькую, с одной койкой. Высокое окно гудело от порывов ветра, налетавших С моря. Чаушев увидел спину медсестры, склонившейся над изголовьем.

Блеск черных волос на подушке, мертвенно бледный лоб. Волосы гладкие, аккуратно причесанные. Чаушев перевел взгляд на сестру. Она держала гребень.

— Мальчик, — произнесла она ласково.

Чаушев подошел к койке, раскрыл удостоверение. Струйка крови перечеркнула печать. На фотографии Теодор Райнер здоров, беспечен. Узкий модный галстук на фоне белоснежной рубашки. Юноша, лежащий на койке, кажется обесцвеченным слепком с этого франта, восковой фигурой. Но сомнений нет, — те же длинные ресницы, ровным, тонким козырьком; те же бархатистые брови; тот же нос, чуточку приплюснутый, с мягко закругленными ноздрями.

«Должно быть, боксер», — думает Чаушев. Новичок в боксе, задиристый новичок, который пока что еще не умеет как следует дать сдачи…

— За что его, а? — шепотом спросила сестра. — Моло-оденький, — протянула она жалостливо. — Ему еще игрушки-побрякушки нужны. Вот!

На ладони у сестры медный кружок с крученым красно-белым шнурком, продетым в ушко. Чаушев несколько минут разглядывал странное изображение, выбитое на кружке. Что-то похожее на ствол дерева с сучьями в обе стороны.

— На поясе у него болталось, — сказала сестра. — К чему оно, как вы думаете?

— Не знаю, — ответил Чаушев.

— Наверно, талисман, — промолвил врач и усмехнулся.

— Еще ключик был… Да где же, господи?.. Вот, пожалуйста!

Чаушев взял, повертел, потом отдал сестре вместе с подвеской.

Обыкновенный ключ от английского замка. Вряд ли он годится на судне, на «Матильде Гейст». Скорее всего ключ от квартиры.

От какой же квартиры? Там, на родине этого красавчика, или здесь, на нашем берегу…

Чаушев ощутил укол подозрения и смутился, ему не хотелось думать о Теодоре Райнере плохо. А впрочем, много ли о нем известно? Пострадавший всегда вызывает сочувствие, особенно такой молодой.

Да, ничего не известно пока. Ясно одно, не грабители напали на матроса. Те не оставили бы деньги… Разве только спугнул кто-нибудь, не успели обыскать! Нет, была драка, вот самое вероятное. С кем же? Из-за чего? Свои, с «Матильды Гейст», разделались с парнем или…

— Вы видите, — сказал врач. — Он не скоро начнет рассказывать.

— Значит, надеетесь?

— Да, надежда есть. Если, конечно, не возникнут осложнения…

Он выговорил длинное латинское слово. Чаушев из вежливости выслушал объяснения до конца. «Доктор не намного старше пациента, — подумал он. — Гордится своей ученостью, упивается ею».

— Мы делаем все, — сказал врач. — Профессор Ваграмян наблюдает сам, так что…

— Отлично, — сказал Чаушев. — Спасибо.

В машине, на пути в порт, Чаушев приказал себе не гадать, не ломать голову зря. Милиция уже поставлена на ноги. Но вот на «Матильду Гейст» пока визит следовало бы сделать пограничнику.

Чаушев не раз бывал на «Матильде Гейст». Встречал ее в море, следом за портовым врачом проворно карабкался по вихляющему трапу на высокий борт. Что ж, документы там в порядке, наличие членов команды соответствует списку, так называемой судовой роли. Это и понятно. «Матильда Гейст» — грузовоз рейсовый, прибывает к нам в порт регулярно по расписанию, каждые полтора месяца. Фирма старается не портить отношения с советскими властями. Капитан Ганс Вальдо бывалый моряк, плавал под разными флагами. Что он таит внутри — черт его знает, но он прежде всего служащий фирмы…

Чаушеву видится худощавая, плоская фигура капитана, его вдавленные щеки, нервные, вздрагивающие складки на лбу. У Вальдо больной желудок, он угощает тминными сухарями, фруктовыми соками. На «Матильде Гейст» нет тяжелого, навязчивого гостеприимства, но отсутствует и скупость. Разноцветный набор бутылочек с соками, — веселые этикетки: гроздья винограда, смородины, рубиновые вишни, малина с матовым пушком. Нет, капитан никогда не пытался подпоить официального посетителя. Ганс Вальдо ведет себя корректно. Команда тоже неплохая. Правда, был один случай контрабанды в прошлом году…

Газик везет Чаушева мимо пакгаузов, мимо грузов, сложенных на асфальте и накрытых брезентами, образующих как бы палаточные города.

«Матильда Гейст» принимает большие, продолговатые ящики. В них запасные части наших автомобилей. Черный борт привалился к причалу. Рядом стоит обшарпанный, с помятой носовой скулой «Морской бродяга». Удивительно, до чего подошло название! Бродяга выглядит оборванцем в соседстве с чистенькой, кокетливой «Матильдой». Ее рубка недавно выбелена и блещет, как накрахмаленный передник, а узор на трубе — белый с розовым — ни дать ни взять наколка опрятной, нарядной экономки в богатом доме.

Чаушев застал капитана за ленчем.

— Прошу, прошу, — Вальдо подвинул стул. — Не желаете ли разделить со мной диету? Впрочем, можно заказать бифштекс.

Вальдо помешал ложкой овсянку, густо посыпанную сахаром, и вздохнул.

— Благодарю вас, — ответил Чаушев. — Подвергать вас такому испытанию нет надобности.

Сложная английская фраза далась ему против ожидания легко. Капитан засмеялся. Ложка с овсянкой прыгала в его руке.

Неужели он ничего не знает? Чаушев спокойно ждал, когда Вальдо кончит смеяться и отправит кашу в рот. Странно! Вальдо держится так, как будто ничего не случилось. Он не спешит узнать, зачем прибыл советский офицер.

— Вам уже несомненно доложили, — начал Чаушев, — Теодор Райнер, ваш матрос, ранен.

Вальдо со стуком опустил ложку:

— Райнер! Этот пьяница!..

Теперь Вальдо как будто взволнован. Он даже отставил свою кашу.

— Его три раза ударили ножом, — сказал Чаушев. — Раны серьезные.

Пока он говорил, капитан кивал и смахивал со стола крошки. Потом он выпрямился, складки на его лбу мелко дрожали.

— Несчастье, — произнес он сухо, не повышая голоса. — Несчастье с ними. Нам нужен был матрос в палубную команду, мы и взяли на стоянке первого попавшегося…

Капитан смотрел не на Чаушева, а на скатерть. Отыскал еще крошку и сбил ее щелчком.

— Мальчишка испорченный, избалованный… Мне очень жаль, он и вам доставил хлопоты.

— Ничего не поделаешь, — сказал Чаушев. — Идет расследование. По-видимому, драка. Не ограбление, а драка. Деньги при нем. Вчера была суббота, матросов на берегу гуляло много…

— Он обвиняет кого-нибудь?

— Нет, он еще не пришел в себя. Вы дня через три отбываете, так ведь?

— Да, уйдем без него, — Вальдо нетерпеливо двинул рукой. — Иначе никак… Я доказывал Гейсту, пора перестать набирать матросню в чужих портах. Ставил в пример вашу систему. Нет, бесполезно. Гейст человек старого закала. У него по старинке все. Вот и получается… А кому краснеть потом? Капитану, кому же еще!

— Меня удивляет, господин Вальдо, — сказал Чаушев. — Ваш матрос при смерти. И, по-вашему, он же и виноват… Вы уверены?

— Несносный субъект, драчун, лентяй. Молодежь теперь… Понятно, он заслуживает милосердия, но… Хвала создателю, он в хороших руках, его лечат бесплатно… Опять же, — Вальдо шарил по скатерти в поисках крошек, — преимущество вашей страны.

Чаушев промолчал.

— Факт прискорбный… Гейст будет вне себя. Ему подавай на судне благочестивое семейство моряков во главе с отцом-капитаном, — и Вальдо фыркнул, прикрыв рот ладонью. — Наш милый Гейст живет в прошлом веке.

Гейста матросы прозвали блаженным. Анекдоты про Гейста часто доходили до ушей Чаушева. Семейство торговых теплоходов у Гейста, что и говорить, не маленькое. «Карл Гейст» — флагман, носящий имя хозяина, «Матильда Гейст» — его супруга, их дети — «Эрик Гейст», «Герда Гейст», затем… Всего, кажется, семь или восемь.

Сейчас Чаушев почти не слышит капитана. Мысли заняты другим. А Вальдо жалуется. Было бы у него здоровье, тогда, куда ни шло, можно вытерпеть и Чудачества владельца и распущенность матросни. Одна мечта — дожить до пенсии.

Буфетчик, дюжий, сонный детина, убрал остывшую овсянку и поставил перед капитаном горячую.

Чаушев поднялся.

— Приятного аппетита, — сказал он.

Больше ничего не вытянешь из Вальдо. Да, на этом точка.

Чаушев возвращается к себе расстроенный. Ох, капитан Вальдо! За что же вы так напали на беднягу Райнера? В сущности, вы так и не ответили мне. Что это, неприязнь, предубеждение или… Да, капитан Вальдо — не из добрых душ. И все же слишком резкая враждебность, почти злорадство. Вы словно торопитесь уйти, покинуть наш порт без Райнера. Нет, я чую, вы знали о происшествии. Не я вам принес новость, вы получили ее раньше.

А впрочем… Чаушев усилием воли остановил поток предположений. Как обычно, заработали тормоза осторожности, трезвого анализа. В конце концов нет твердых оснований упрекать капитана Вальдо. «Копченая салака» — вот его прозвище. Матросы — они всех окрестили по-своему. Сердечность — понятие, несовместимое с капитаном Вальдо.

В кабинете Чаушева просторно, так как нет ничего лишнего, и прохладно — форточка в любую погоду распахнута. Старинные стоячие часы показывают без четверти одиннадцать. День начался недавно, времени впереди еще много. Однако и дел предстоит немало…

Чаушев уже обдумал план действий. Но сперва ему хочется еще раз посмотреть на Теодора Райнера. Быть может, в этом нет большой необходимости. Но Чаушев все-таки достает из кармана моряцкое удостоверение и раскрывает его. Бархатистые брови, нежные, округлые щеки.

Быть красивым трудно. Тебя ласкают, тебе потакают, твои желания не встречают сопротивления у твоих близких. Красивому мальчику, наверно, легко стать эгоистом, стать жадным и злым. Но этот… Нет, он не злой. Дебошир, пьяница? Странно слышать такое! Взгляд у мальчика доверчивый, взгляд, который как будто тянется к людям… Возможно, ему не хватает скромности. Да, очень может быть! Он откровенный франт. Но и это выходит у него как-то по-детски. Модным галстуком он хвастается, как новой игрушкой. Может, купил на первый заработок…

Чаушев прячет удостоверение в стол, снимает трубку телефона и набирает номер.

— Ал-ло! — размеренно, двумя слогами откликается капитан Соколов.

— Доброе утро, — говорит Чаушев. — Я насчет нашего «чепе».

— Он живой? — спрашивает капитан Соколов быстро, оживившись.

— Живой.

Лаконический стиль речи Соколова действует на Чаушева, он и сам переходит на телеграфный язык. К тому же служебные разговоры по телефону могут быть только краткими.

— Я приеду, — слышит Чаушев. — Через полчаса.

Спор между интуицией и логикой не прекратился в мозгу Чаушева. Непреложных фактов мало, простор для догадок большой. Но подождем, подождем! Приедет капитан Соколов из КГБ. Какие-нибудь данные у него, вероятно, есть.

Да, наверняка есть, — уж очень охотно, решительно он согласился приехать.

2

— Как Вальдо? — спрашивает Соколов.

Веснушки, прочные веснушки на его лице не исчезают и осенью. С холодами они точно примерзли.

— Никак, — откликается Чаушев.

— Значит, никак? — говорит Соколов. Веснушки чуть дрогнули от легкой, почти неприметной усмешки.

Больше ничего не требуется объяснять. Соколову ясно, что визит к капитану «Матильды Гейст» не дал существенных результатов.

— Райнер им не ко двору, — говорит Чаушев. — Драчун, пьяница — такова характеристика.

— Ясно, — говорит Соколов.

— Вообще капитану наплевать на него.

— Волчий закон, — говорит Соколов.

Когда-то Чаушева сердили стертые фразы, фразы-ярлычки, слетающие иногда с губ Соколова. Сердили, пока не разглядел в нем серьезного, мыслящего человека.

Удостоверение с портретом Райнера Соколов держит перед собой долго и, разумеется, молча. Тем временем Чаушев раскладывает на столе еще фотографии. Команду «Матильды Гейст» снимал фотограф Клуба моряков для щита под рубрикой «Наши гости». Моряки в читальне, моряки у автобуса, перед экскурсией за город.

Вот боцман с «Матильды Гейст», рулевой, два матроса из палубной команды, два из машинной. Они тоже были вчера на берегу.

— Слабенький еще, а лезет, — говорит Соколов с укоризной, заметив приплюснутый нос Райнера.

Потом он смотрит на остальных.

— Драка по пьяной лавочке, — произносит он задумчиво. — Они что, здорово пьют?

Нет, на «Матильде Гейст» пьют весьма умеренно. То ли выделывают моряки с некоторых других судов! Случается, спускают с себя все до рубахи, ночуют в вытрезвителе. Нет, эти больше за девушками…

— По-моему тоже, — говорит Соколов.

Э, похоже он приготовил сюрприз! Он ведь ни за что не выложит сразу.

— На подбор! — Соколов перебирает карточки на столе, поворачивает к свету. — Один к одному, а?

Он прав, Чаушев и сам обратил внимание, команда на «Матильде Гейст» словно для киносъемки.

— Владелец у них, Гейст, первой марки чудак, — улыбается Чаушев.

От Гейста всего можно ждать. Удивляться нечего! Как знать, не вздумал ли Гейст таким путем сотворить вывеску, живую вывеску «свободного мира»!

Соколов не спеша, сосредоточенно раскрыл молнию портфеля и вынул пакет. Из пакета появилась фотография и легла на стол. Большая глянцевая фотография. Под ней исчезли почти все моряки с «Матильды Гейст».

— Привет из-за границы, — веснушки опять дрогнули. — Опять распространяют среди молодежи…

В комнате, на тахте, в пятне света сидит девушка. Ее фигура очерчена ретушью. Может быть, поэтому поза несколько натянутая. Обе руки на коленях, голова откинута назад, будто ищет опоры. На шее искорки бус.

— Узнаете?

— Да, — говорит Чаушев. — Зойка.

Комната обставлена щедро. Над тахтой на полочках разномастные и, видно, не дешевые безделушки. Толстый Будда, угловатая, тощая индонезийская танцовщица, босая, на облаке. Мебель современная, блещет свежей полировкой. Почти во всю стену сервант, набитый посудой и винами.

— Магазин, — говорит Чаушев, глядя на витрину серванта.

Окно комнаты выходит на улицу. Сквозь прозрачную кружевную занавеску видна неоновая вывеска на той стороне — «Атлантик-бар».

— Все удовольствия, — говорит Соколов.

— Именно.

На обороте чисто, никаких пояснений. Впрочем, они и не нужны, соображает Чаушев. В городе многие знали Зойку Колесову. Дочь Саввы Колесова, старого однокашника, знаменитого когда-то бригадира грузчиков. Вместе школу кончали. Чаушев пошел потом в военное училище, а Савва работать в порт.

Единственная дочка… Нет, с ней не очень-то цацкались. Напротив… Отец погиб в самом конце войны, за несколько дней до праздника Победы, — подорвался где-то в Германии на мине. Мать умерла, когда Зойке было шесть лет. Растила ее бабушка Антонида Сергеевна, бывшая комсомолка-активистка двадцатых годов. Строгая бабушка, неуступчивая и вместе с тем наивная, заклятый враг всякого «дурачества» — то есть высоких каблуков, модных причесок, новых танцев.

Чаушев изредка навещал Колесовых. Однажды он застал Зойку у ворот. Она с нервной поспешностью распутывала волосы, вынимала шпильки и совала в кармашки пальто. Тогда и заметил Чаушев, что Зойка ведет двойную жизнь. Он пробовал урезонить бабушку: Зойка, мол, боится вас, а страх — плохой воспитатель. Нелепо проклинать моду, да и не в одежде, не в прическе главное… «Меня большие люди учили, — ответила бабушка в сердцах, — а ты молод лекции мне читать».

Зойка не отличалась ни умом, ни волей. Дома лицемерила перед бабкой, за воротами всецело была во власти подруг — иногда самых отпетых пустышек. В школе выезжала на шпаргалках, к наукам тяги не испытывала, зато с увлечением занималась шитьем. Бабушку это вначале радовало, потом стало огорчать, — Зойка усердно воплощала «дурачества» из журналов мод. «Не для себя, — оправдывалась она. — Для одной девочки…» Из дома выходила в затрапезном платье, а в клубе переодевалась.

После школы Зойка работала в лесной гавани счетоводом, затем знакомые моряки соблазнили перспективой дальних плаваний. Друзья отца помогли устроиться на пассажирский теплоход, классной горничной. Затвердила Зойка полсотни фраз английских и немецких, недостаток слов возмещала кокетливой улыбкой, вручала туристам ключи, убирала каюты. Плавала Зойка год, плавала другой — и вдруг пропала…

Чаушев думает об этом с болью, с невольным стыдом. Хотя что он мог сделать? Пропала Зойка в иностранном портовом городе, не вернулась на теплоход, к родному флагу. «Прости меня, бабуля, — написала она. — Грегор меня любит, ты за меня не беспокойся». Никто слыхом не слыхал ни о каком Грегоре.

Да, это она, Зойка, на снимке, в пятне света. В луче света, брошенном прямо на нее. Если бы она могла сейчас заговорить со снимка, сказать о себе… Чаушев не впервые видит ее на глянцевой фотобумаге. На прежних снимках Зойка стояла в длинном вечернем платье об руку с долговязым белобрысым мужчиной в смокинге. Они позировали, как на новогодней открытке. Здесь Зойка в комнате, напоминающей магазин. Безделушек на полках, мебели — всего больше, чем нужно. Больше, чем требует нормальный вкус. Эх, Зойка, докатилась ты!

Кто-то явно нарочно соорудил обстановку, приукрасил для съемки. Коньяк «мартель» в серванте, дорогая мебель, бар напротив, через улицу, — сколько помещено приманок! Эх, Зойка, что заставило тебя играть роль в этой дурной пьеске, в этом боевике чужой пропаганды?

Чаушев, погруженный в свои мысли, забывает о присутствии Соколова. Тот выжидательно молчит.

— Скверная история, — говорит Чаушев. — Но я не вижу связи с вчерашним.

— Картинки всплывали у нас в июне, потом в августе, — деловито сообщает Соколов. — Оба раза, когда в порту стояла «Матильда». Последний раз только она и была из того государства…

Да, прямой связи нет пока. Чаушев про себя дополняет то, что сказал Соколов. Сейчас имеет значение все, что касается «Матильды Гейст». Связь может открыться. Соколов — новый человек в городе. Ему труднее. Ничего не попишешь, придется выйти из служебных рамок, помочь Соколову.

— Колесова, я думаю, тоже получила карточку, — говорит Соколов. — Ее-то не обошли, я думаю.

— Я зайду к Колесовой, — отвечает Чаушев.

Да, и там могли быть гости с «Матильды Гейст», коли она возит к нам и такой товар.

— У меня нет оснований вызывать старушку, — слышит Чаушев.

Чаушеву понятно, что кроется за этими словами. Соколов дотошно, с точностью прямо-таки аптекарской взвешивает данные, прежде чем вызвать кого-нибудь к себе, в серый, облицованный мрамором дом на главной улице. И, хотя Соколов проработал здесь уже немало лет, он не потерял еще чувства новичка, который испытывает первые радости от доверенного ему дела. Поэтому он трогательно деликатен, этот человек, на вид такой сухой и как будто нелюдимый. Нет, не может он без достаточной надобности беспокоить честных людей…

Соколов кладет снимок в портфель. Теперь остается одно — позвонить в больницу. Может быть, Райнер очнулся, заговорил… Чаушев снимает трубку.

Нет, Райнер в беспамятстве. Состояние его внушает опасения.

3

Чаушев давно не был у Антонины Сергеевны, в пригороде Ольховке, в маленьком домике за вековыми, высоченными воротами, — вот-вот упадут и раздавят утлый домишко.

Только здесь, в Ольховке, и увидишь теперь деревянные тротуары, резные ворота и наличники, узорчатые флюгера над дощатыми, позеленевшими крышами, только здесь поют свою скрипучую песенку рычаги водоразборных колонок. Город стал каменным, выстрелил в свинцовый, набухший дождями небосвод высотными зданиями, а Ольховка застыла в чащах сирени, яблонь и вишен, стыдливо прячет за ними свой лик русской старины. На улицах Ольховки, летом заполненных дачниками, а в другое время почти безлюдных, Чаушев неизменно вспоминал пушкинские строки:

Это из «Домика в Коломне». Чаушев любит эту поэму. Бережет у себя, в коллекции первоизданий, альманах «Новоселье» 1833 года, где поэма была опубликована. Развернешь мягкие, чуть влажные страницы — и поэзия Пушкина идет к тебе вместе с ароматом эпохи…

Стоят ворота, время еще не свалило их. Чаушев нажал рычаг щеколды — железную собачью голову — и в памяти внезапно, резко очертилась Зойка, в весеннем пальтишке, угловатая и неловкая тогда, в свои шестнадцать лет. Она теряет заколки, нагибается, подбирает их, каштановая копенка волос рушится, свисает. Зойка кое-как, пыхтя и кусая губы, стягивает свою голову потертой, невзрачной бабьей косынкой.

— Ой, Миша!

Только стукнула щеколда, а Антонида Сергеевна уже на крыльце, широко распахивает дверь гостю. Отличный слух у Зойкиной бабушки! Все та же она, худенькая, проворная. Руку сжимает цепко, жестко и, не выпуская, по-свойски ведет через темные сени в горницу.

— Ну, каково наш-то прыгнул!

Бабушка смотрит на Чаушева скрестив руки, с вызовом, и круглое личико ее, в паутинке мелких морщин, сияет торжеством.

Чаушев не сразу понял. Ах да, затяжной прыжок с парашютом, европейский рекорд. Утром передавали по радио… Бабушка, конечно, не пропускает «Последние известия», уж она-то в курсе событий.

— Чайку, Миша?

Подполковник садится к столу. Отказываться бесполезно, — бабушка не выпустит из дома, пока не напоит чаем. Самовар как раз вскипел. Чаушев чувствует щекой его уютное, горьковатое тепло. Теперь редко увидишь самовар. Скоро он станет музейным экспонатом. И мало сохранилось людей, которые называют тебя Мишей.

— Я вчера на фабрике была, — слышит он. — Молодым девчатам рассказывала, как мы санитарками на фронт пошли, против Юденича. Рты разинули, как рыбы! От кого им узнать, как не от меня…

На стене, на выцветающих обоях, — грамоты в рамках, завоеванные бабушкой, знатной ткачихой. Сорок пять лет трудилась на фабрике, успевала и ткань мастерить, и участвовать в фабкоме, во множестве комиссий, обществ, кружков. Но что-то изменилось в горнице. Чаушев никак не уловит, что же?

Надо, однако, перейти к делу. Чаушев медлит, обдумывает, как начать, — не хочется причинять бабушке боль, а придется. Но она опередила его. Личико бабушки потемнело и сделалось как будто еще меньше, когда она быстро, отрывистым полушепотом спросила:

— От нее ничего не слыхать?

— Снимают ее, — сказал Чаушев. — Сидит нарядная, свет бьет в глаза. В комнате мебели и всякого добра нагорожено…

Бабушка сурово кивнула, поднялась и достала из комода фотографию.

— Эта и есть, — сказал Чаушев.

Бабушка вздохнула.

— Ну, как с ней быть, с паскудой? Миша, милый мой, ведь продалась она! Я палец дам отсечь, — бабушка крепко стукнула ребром ладони по пальцу, — не хозяйка она там. Чужое все это… Хозяйка разве сядет на краешек, Миша? На свою вещь полным грузом садятся.

Чаушев спросил, кто доставил снимок. Оказывается, зашли позавчера три девушки, приятельницы Зойки. Три вертихвостки! Они и дали фотографию. От кого получили? Мекали, мычали, будто каши в рот набили. От знакомых каких-то.

— Ох, попалась бы она мне!..

Ложка бабушки колотилась о край чашки, сахар сыпался мимо, на блюдце.

— Я и сам виноват отчасти, — глухо промолвил Чаушев. — Пока гром не грянет, знаете…

Вспомнилось, как однажды взмолилась Зойка: «Дядя Миша! Ну не всем же быть идейными, не всем же быть учеными или там космонавтами!» — «А ты бы хотела?» — спросил Чаушев. Зойка со злостью буркнула: «Сбежать отсюда, вот бы я что хотела! Дядя Миша, а не поехать ли мне на Енисей! Очень там холодно, да?»

Чаушев допил чай, перевернул чашку, как делал когда-то в детстве. Поглядел на ходики, деловито махавшие помятым медным маятником.

— Ты погоди, — сказала бабушка.

Снова визгнул ящик комода. Бабушка рылась в нем минуты две, потом извлекла с самого дна небольшой круглый предмет, по-видимому очень неприятный ей. Бабушка держала его брезгливо, кончиками пальцев.

— Вот еще… Браслетку мне прислали…

Крохотные кроваво-красные камешки искрились на серебряном ободке. На внутренней стороне вырезали надпись: «Милой бабушке от Зои». Гравер сделал ошибку — в букве «ш» одну палочку не дописал.

— Мне, старой, браслетку цыганскую… Тут уж не она сама, Миша, не она… Дура она, дура набитая, а все же нет, Миша, не могла она сама…

И верно, нелепый подарок. Все что угодно можно было преподнести бабушке, только не браслет.

Принесли его в позапрошлом месяце. Кто? Бабушка скривила губы. Мальчишка, сопляк… Подал коробочку, поклонился, шаркнул, и ни гу-гу…

— То есть как ни гу-гу? — спросил Чаушев.

— Очень просто, — сказала бабушка. — Придурок! Гутен таг, говорит. Будто по-русски не умеет.

— Что ж, может, и не умеет, — ответил Чаушев.

Он отставил чашку, сахарницу и выложил на стол карточки моряков с «Матильды Гейст». Бабушка брала их одну за другой.

— Этот приходил, — сказала она.

— Вот, значит, как! — вырвалось у Чаушева. — Спасибо, Антонина Сергеевна!

В садике возле клуба, в компании, беспечно курил сигарету Теодор Райнер, чернобровый красавчик. Чаушев поведал бабушке, кто был у нее, и она заволновалась:

— Матрос? Да неужели, Миша! Такой шкет! Я думала из жоржиков наших окаянных. Иностранный!

Она тревожно, растерянно огляделась, словно стремилась отыскать какой-нибудь след незваного посетителя, потом хлопнула себя по коленям.

— Мазурик! Ох, мазурик!

— Не знаю, — задумчиво произнес Чаушев. — Что он из себя представляет — пока вопрос.

Ходики тихо, заикаясь, вздохнули два раза. Пора идти.

За воротами он остановился. Что-то собирался спросить, да так и не успел… Ах да! Что же изменилось в горнице бабушки Антонины, увешанной почетными грамотами, видами Смольного и «Авроры»? Ну ясно, исчез рабочий столик Зои, заваленный выкройками и журналами мод. Исчезло все, что принадлежало Зое, что могло бы напомнить о ней.

Потом мысли Чаушева вернулись к Теодору. Значит, и он причастен к рекламной шумихе. За что же его?.. В чем же и перед кем он провинился?

4

Санитарка все чаще подходит к койке Теодора Райнера. Его движения стали резче, иногда он силится сбросить с себя одеяло. Рука то комкает простыню, то повисает плетью. Крепко сомкнутые веки вот-вот разожмутся.

Смутные звуки достигают слуха Теодора. Сперва они едва касаются сознания. Они возникают из пустоты и замирают, поглощенные ею. Никаких зрительных образов не вызывают эти мерные, приглушенные удары.

Постепенно Теодору становится ясно, что это шаги. Кто-то ходит по комнате, рядом с ним.

Его мать…

Стоит открыть глаза, и он увидит ее… Впрочем, он видит ее и так… Она держит большой фарфоровый кувшин. Сейчас утро, мама встала раньше всех и поливает герань, растущую на балконе в ящиках.

Странно, Теодор еще лежит, но в то же время он тоже на балконе, с матерью. Внизу черной асфальтовой лентой, порхая с холма на холм, летит дорога. Она едва проступает сквозь утренний туман и как будто висит в воздухе.

Ветер теребит лиловый передник матери, сдувает на лоб ее темные волосы. Мать молчит, она чем-то недовольна. Ну, ясно же чем! Туристы, едущие по шоссе в машинах, на мотоциклах, на велосипедах, не заметят дом Райнеров в таком тумане… Проклятый туман! Даже красная герань, ярко-красная полоса герани через весь фасад, и та не видна с дороги. Комната, отведенная для постояльца, пустует. Плохое, никуда не годное лето — туманы, дожди…

Губы матери быстро-быстро шевелятся. Теодор не слышит, но угадывает, что она говорит. Помоги бог, сколько нанесло тумана с перевала Ферн! Что там герань, поди и доску с объявлением о сдаче комнаты не различишь сегодня, хоть и торчит она всего в двадцати шагах от дороги…

Вдруг туман — густой, вязкий — заливает все кругом. Теодор идет куда-то. Под его ногами не упругость половиц старого дома, а какие-то палки, тычки, и кто-то зовет его.

Это Валя. Она ищет его, зовет и ускользает. Во всем виноват туман. И мачта, судовая мачта, лежащая на пути. С судном что-то случилось. Бухты троса, крепления люковых крышек валяются где попало. Теодор натыкается на них. Валя где-то близко, очень близко. Он должен ответить ей, и тогда они найдут друг друга. Но какая-то злая сила сковала его рот. А Валя смеется… Что тут смешного? Ах да, Валя хохочет, потому что он никак не может выговорить ее имя. Получается Ва-лья, а надо…

Да, в этом все дело! Надо произнести правильно, и тогда все будет в порядке. Валя откликнется, и все будет хорошо.

Медсестра поправляет сбившееся одеяло, трогает лоб Теодора.

Она наклоняется. Раненый бредит, и как-то необычно — отдельными слогами, словно заучивает слова. Разобрать невозможно… Если бы она и знала язык, все равно не поняла бы, наверно. Только одно слово кажется знакомым. Русское имя. Ваня… Или Валя…

5

Чаушев обедает дома один. Жена ждала его до часу и ушла, оставив записку:

Подполковник покорно вздыхает. Разогреть не трудно, но он не любит есть один. Спешишь, не замечаешь вкуса… У жены опять аврал. Сослуживцы болеют гриппом, постоянно приходится заменять кого-нибудь на работе.

Поев, Чаушев пустил в раковину горячую воду, вымыл тарелки, аккуратно поставил в сушилку. Теперь можно позволить себе минут десять отдыха. Разумеется, он проводит их — эти драгоценные минутки — возле своей коллекции. Развернет наудачу какой-нибудь томик, чуть попахивающий книжной прелью, запахом старинных библиотек и архивов, где ученые ведут поиск, находят неведомые миру сокровища, — и вберет в себя несколько строк. Глоток мудрости или поэзии… Но нет, сейчас рука Чаушева тянется к стеллажу с другой целью. Первоиздания поэтов, прозаиков, философов он оставил в покое, ему нужен толстый немецкий справочник, купленный недавно.

Положив книгу на стол, он достает из кармана круглый металлический предмет. Это бляшка, висевшая на поясе у Теодора Райнера, медный щиток со странным изображением, похожим на ствол дерева с прямыми сучьями, торчащими в разные стороны.

Гербы многих городов мира, тысячи гербов… Однако фантазия их создателей невелика, — то и дело повторяются одни и те же геральдические фигуры: башни крепостей, мечи, копья, орлы, медведи, львы. Ничего похожего на бляшку Райнера! Но Чаушев листает дальше. Такие бляшки обычно носят за границей туристы на память о пройденном маршруте. А для Райнера, для желторотого юнца, не так давно покинувшего отчий дом, это, наверно, частица родины, что-то вроде ладанки с щепоткой земли.

Ага, вот!.. Чаушев не ошибся, на медном кружочке действительно герб. Инсбрук! Тотчас же вспоминается картинка в журнале, помещенная в дни зимней Олимпиады: узкие фасады домов-ветеранов, обтекающих невысокий обелиск, высоченная стена гор, в которую улица как бы вонзается с разбегу. Инсбрук, старинный город в Западной Австрии, в горной стране Тироль. Так вот он откуда, Теодор Райнер! Говорят, тирольцы неохотно бросают родные места. Это племя горцев, дети альпийских высот. Море далеко от Инсбрука. По тамошним, по западноевропейским масштабам, — очень далеко…

То, что выглядит, как ствол дерева на гербе, — это, оказывается, мост, деревянный мост через реку Инн. Город возник у моста, у переправы…

Чаушев захлопнул книгу. Пора идти! И хватит домыслов! Вот ведь, стоило дать волю воображению, как оно уже нарисовало романтического юношу, выросшего среди гор с мечтой о далеком, о синих просторах. Неизвестно! Что если не романтик, а мелкий авантюрист, из молодых, да ранний!

Верно, это аромат старых книг, первоизданий Пушкина, Лермонтова, Байрона нарушил трезвость мыслей, необходимую Чаушеву. Он почти с возмущением взглянул на корешки, мерцающие блестками истертого серебра.

Полчаса спустя Чаушев вошел в ворота торгового порта. Ветер гнал редкие, сухие, колющие лицо снежинки, в проулках, между пакгаузами, гулко хлопал брезент, закутанные им автомобили, станки, бочонки с икрой словно тряслись от холода.

Стужа пробралась и в кабинет Чаушева. Печь с утра вытопили, но почти все тепло улетучилось в открытую настежь форточку, остался лишь горьковатый запах печи, ее обожженных, покрытых сажей кирпичей.

Чаушев снял шинель, потом накинул ее на плечи. Вошел дежурный офицер — лейтенант Мячин. Он вздрогнул от холода, и Чаушев недовольно бросил:

— Что, пробирает? Однако никто почему-то не догадался закрыть форточку.

Мячин покраснел от смущения.

— Вы, товарищ подполковник, — произнес он. — Вы прежде не велели…

Рука Мячина, поднявшаяся к фуражке, застыла, будто прилипла к козырьку.

— Прежде! — сказал Чаушев укоризненно. — Прежде теплее было, а сейчас вон как задуло! Опустите руку!

Мячин смутился еще больше. Недоразумение с форточкой расстроило его, — ведь он твердо решил провести дежурство образцово, не нажить ни единого упрека в рассеянности.

Мячин сменил на дежурстве старшего лейтенанта Бояринова, опытного служаку, прошедшего всю лесенку званий от рядового на заставе. Чаушев всегда ставит Бояринова в пример молодым офицерам. Бояринов не упустит ни одной мелочи. К тому же он чувствует себя хозяином в здании КПП, домовитым хозяином. Он не выстудит комнаты и не перегреет: огонь в печах и тот слушается Бояринова! Что ж, понятно, Бояринов лет пять был старшиной роты. И вообще кем он только не был!

Мячин расстроен, и Чаушев видит это.

— Ладно, — говорит он. — В больницу звонили?

— Так точно! Матрос приходит в себя, бормочет что-то. Пока ничего толкового…

Мячин докладывает взахлеб, — хочется окончательно, бесповоротно замять инцидент с форточкой.

— Есть данные из другого источника, — продолжает лейтенант. — Стычка получилась из-за девушки. Милицейские землю роют, Шерлоки Холмсы!

Мячин снисходительно улыбается. Чаушеву не нравится эта улыбка. Без году неделя, как окончил училище, не успел и пары офицерских ботинок износить!

— Извините, товарищ подполковник, я так… Они в самом деле молодцы. Установлена личность девушки.

— Кто же?

— Некто Печерникова.

— Некто? — откликается Чаушев. — Имя Печерниковой тоже установлено?

— Так точно. — Мячин опускает глаза. — Валентина.

— Ясно, товарищ Мячин, — говорит Чаушев. — Значит, та самая Валентина?

— Так точно.

Мячин произносит эти два слова нервно и как будто с досадой. Для чего же переспрашивать, коли ясно?

— Что еще установлено?

Тон Мячина понятен начальнику, но сейчас некогда отвлекаться в область личных переживаний. Прежде всего — факты! Если только Мячин способен быть в данном случае беспристрастным…

— Установлено все, товарищ подполковник. Они сами его порезали, его же товарищи, с «Матильды». Обычный случай, на почве выпивки. Это точно, что с «Матильды». Их видели, как они вместе вышли из кафе и…

— При чем все-таки Печерникова?

— Есть свидетель, товарищ подполковник. Шофер, некто Трохов… Он как раз находился в кафе и слышал, как они ругались.

— Вы сами говорили с ним?

— Никак нет.

Мячин старается отвечать деловито, строго по-уставному. К тому же он ввертывает слова, вовсе не свойственные ему, — «некто», «установлено»… Все это для того, чтобы скрыть волнение, показать себя человеком вполне объективным.

Уходя, Мячин громко, с силой щелкает каблуками. Он как бы ставит точку, резкую, оглушительную точку. Все, что требовалось, он сообщил. Остальное доскажет свидетель. Трудно Мячину говорить о Вале Печерниковой.

Это понятно Чаушеву.

Нет, он ни о чем не расспрашивал Мячина. Верно сказал один польский писатель, нехорошо входить в душу ближнего в галошах, даже если они вымыты. Мячин сам приоткрывал свою душу. «Товарищ подполковник, — начал он однажды, — надо ли показывать женщине свои чувства?» Чаушеву стало весело, он вспомнил первые школьные увлечения. Однако ответить постарался серьезно, — схоластика все это! Будьте искренни, будьте сами собой, чуткая девушка всегда раскусит притворство. «За ней многие гоняются, она наслушалась признаний», — вздохнул Мячин. Ну и что же? Отличиться среди прочих чем-нибудь выдуманным, играть какую-нибудь роль? Искусственно, фальшиво! Мячин не называл своей избранницы, но ему хотелось говорить о ней, он словно просил, чтобы Чаушев угадал сам. А Чаушев не поддавался, не проявлял любопытства. С какой стати!

Мячин крепился недолго, его сердечная тайна жгла ему язык. Он выдавал ее постепенно, частями. Студентка, зовут Валей. Дочь доцента Печерникова из кораблестроительного института. Глаза удивительные… И умница! С мальчишками ей неинтересно…

Последнюю фразу Мячин произнес с апломбом многоопытного мужчины. Он-то не мальчишка! Валя в конце концов поймет, оценит его!

Чаушев слышал о существовании Вали Печерниковой не впервые. Она и ее подруги бывали в Клубе моряков. Веселье сочеталось с пользой, — студенткам требовалась практика в иностранных языках.

Как-то раз Чаушев купил билеты в театр, но помешала срочная работа. Он предложил билеты Мячину. «Мне не с кем», — сказал тот мрачно. И вдруг разбушевался. Куда исчез деликатный, застенчивый Мячин! Как он только не честил «девок», «размалеванных кукол», которые увиваются за иностранцами, «трясут подолами», «позабыли всякий стыд»! Очевидно, в это число попала и Валя Печерникова. Обида сквозила слишком явно, и Чаушева коробило.

Жалоб на поведение Вали Печерниковой не было. Единственная ее вина — не оценила лейтенанта Мячина, пренебрегла его чувствами. Ах, скажите!

Но вот, оказывается, Валя как-то замешана в истории с Райнером. Что ж, посмотрим!

6

Семен Трохов, шофер грузовой машины, действительно провел субботний вечер в кафе «Волна», чья неоновая вывеска бросает оранжевые отсветы на деревья приморского парка.

Парк этот — неширокая полоска насаждений, отделяющая каменный городской массив от порта. Вывеска «Волны» видна крановщикам, видна диспетчерам с вышки из бетона и стекла, видна и с мостика торгового судна, входящего в гавань. От ворот порта до «Волны» — рукой подать. Густо толчется в «Волне» матросня, грузчики, разный морской народ.

Именно это и привлекает в «Волну» Семена Трохова.

Человек он в настоящее время сухопутный, но родства с моряками не утратил. А родство давнее, овеянное порохом. Война застала Трохова «салажонком», новичком-матросом на торговом пароходе, потом сбросила на сушу, в пехоту. В сорок третьем, под Курском, Трохов, оглушенный взрывом, полузасыпанный землей и обломками блиндажа, угодил в плен, а затем в батраки к померанскому свиноводу. Оттуда его в конце войны и вызволили. Однако вольным гражданином он стал не сразу…

На пути в «Волну» Трохов обыкновенно заходит в гастроном и делит с кем-нибудь четвертинку, — для настроения. В «Волне» он чувствует себя легко и непринужденно. Очутившись за одним столом с молодежью, он изображает бывалого морского волка, пытается даже экзаменовать «салаг», что нередко весьма забавляет их.

Вчера, субботним вечером, он едва отыскал свободный стул. Вообще не повезло Трохову! «Салаги» пили кофе с ликером — вот до чего избаловались нынче — и не обращали на Трохова ни малейшего внимания. Заело Трохова! Уловив из разговора, что они из трюмной команды, подчиняются «старику», то есть старшему механику, Трохов презрительно хмыкнул и ворчливо заявил:

— А уголек вы нюхали хоть раз, а? Ишачили с угольком? Лопатой вкалывали?

— Папаша! — сказал один из «салаг». — Уголь забудьте, он свое отжил.

Юнец лишь бегло взглянул на Трохова и повернулся к товарищам.

— То-то и оно! — откликнулся Трохов. — Не кочегары вы и не плотники! Не работа — курорт!

Ответом его не удостоили. Скандалить он, однако, не стал. Выпил рюмку коньяка, крякнул и оглядел соседние столики. Рядом, в углу, тесным кольцом расположились иностранцы. Один, постарше других, что-то говорил низким, хрипловатым голосом, иногда срывавшимся почти до шепота.

«Простудился», — подумал Трохов. До этой минуты он сидел спиной к иностранцам, и голос этот словно долбил его в затылок. Теперь Трохов посмотрел на немца в упор.

Маленькая голова, острый маленький нос, тонкие, вытянутые вперед губы… Лицо определенно знакомое! Трохов вгляделся пристальнее, но тут немец поднял руку и закрыл половину лица.

Рука двигалась то вверх, то вниз, покуда не задержалась у подбородка, и Трохов рассмеялся, — очень уж неуклюжей, пьяной показалась ему эта рука. И нализался же немец! Почесывая подбородок, он теперь слушал парнишку в кожаной курточке, чернобрового, дерзкого. Да, парень наверняка дерзил старшему, сердито упрямился, поводя плечами, и блики от люстры так и плескались на курточке.

Трохова кольнуло любопытство, но, увы, — он ничего не смог разобрать в быстрой, негромкой речи молодого. Потом старший рывком подтянул галстук на рубашке из нейлона, мерцавшей в тени синеватым огоньком, и заговорил опять. Его язык был доступнее для Трохова, так как меньше отличался от говора жителей Померании. Долетели слова «фантастическая глупость», «сумасшествие», «свинство». Парнишка чем-то обозлил старшего. Потом раздалось — «Печерникова». Старший произнес русскую фамилию без труда. Должно быть, немного знает по-нашему. Затем выяснилось, что Печерникову зовут Валей.

Раздор из-за девчонки, из-за чего же еще! Так сказал себе Трохов и перестал слушать, — история обычная, да и надоело вытягивать шею. Позвонки заболели.

Вышел Трохов из кафе в числе последних.

На холодке Трохов немного протрезвел. Вдруг вернулось первое впечатление от того немца, старшего, вырядившегося как на праздник. Да, морда знакомая! Стоя на площадке трамвая, на ветру, он старался вспомнить. Ворошил давнее, постылое, в самые недра памяти загнанное прошлое.

Перед рождеством это было… Ну да! Хозяин послал в рощу, в помещичью рощу, срубить тайком елку. Денег у скотовода куры не клевали, а покупать елку не хотел, жадничал. Когда Трохов внес елку во двор, мимо него, скрипя ботинками военного образца, прошагал в дом высокий мужчина с портфелем. Было уже темно, лицо пришельца блеснуло при свете фонаря холеной городской белизной. Трохов обрубил нижние ветки елки, внес ее в дом, показал фрау Леонтине — жене хозяина. Вскоре после этого хозяин стал вызывать батраков в мезонин, где он устроил себе кабинет. Там, за конторкой с зеленым сукном, сидели они оба — хозяин и гость.

Странный гость! Хозяин лебезил перед ним, поминутно величал «господином обер-лейтенантом». Однако, кроме ботинок, да, пожалуй, выправки, ничего военного Трохов не заметил. Штатское пальто, шляпа…

Шляпа лежала на самом краешке конторки, обер-лейтенант то теребил ее, то почесывал подбородок. Точь-в-точь как тот, в кафе…

— Возьмите себе табуретку, господин Трохов, — сказал обер-лейтенант по-русски. — Пожалуйста, не угодно ли вам курить.

Занятно у него получалось, словно урок отвечал. Трохов сигарету взял.

— Как вам поживается у нас, в Германии, господин Трохов?

— Живется как? — ответил Трохов. — День да ночь, сутки прочь.

Обер-лейтенант пожевал губами, видно, не понравилось, что его поправили.

— О, я понимаю, — сказал он, — тут чужой земля… Но тут культурный, чистый земля, господин Трохов. Не как Россия! Это правда?

— Каждому свое, — сказал Трохов.

Да, и разговор был странный. Потом оказалось, обер-лейтенант угощал сигаретами и других русских батраков, а батрачкам предлагал леденцы. И задавал все одни и те же вопросы, приготовленные заранее, словно заученные наизусть. Похоже, никто не приглянулся ему, и карты свои он так до конца и не раскрыл. Все же догадаться можно было, — субчик этот разъезжал по фермам, чтобы нанимать предателей…

Так неужели сейчас, в «Волне», тот самый?.. Поручиться нельзя, ведь двадцать лет прошло. Но губы, воронкой вперед, — его, обер-лейтенанта. Тот тоже подбородок царапал… Хотя Бурлаченко, автомеханик в гараже, таким же манером царапает, особенно когда перед ним покореженная машина. Тепленькая, только что из аварии…

Трамвай кривился, грохотал, — хоть бы вытряхнул все сомнения, и тогда ясно будет, как поступить! Конечно, если этот моряк — тот обер-лейтенант, то надо об этом сообщить. Может, и здесь затевает что-либо против нас, гад! Однако черт его ведает… Может, да, а может, и нет! Может, вовсе и не он! Наболтаешь зря!

Сомнения мучили Трохова еще и потому, что он вообще не любил распространяться о своем пребывании в плену, как и о последующей опале, а про обер-лейтенанта и слова не проронил никому. Ни одной живой душе! Ведь факт же, вербовал! Доказывай, что не завербовал тебя! Кто может проверить?

Все эти мысли привели Трохова в смятение, и алкогольный дух покинул его окончательно. Домой он прибыл необычно трезвый для выходного вечера, что не укрылось от жены — разбитной, горластой Нюши, командирши в семье.

— Какая заноза засела? — спросила она властно. — Давай вытаскивай!

Трохов безропотно повиновался.

— Лучше помолчать, — решительно подвела итог Нюша. — Кабы ты точно знал, а то… Ведь ты был выпивши.

— Правильно, — кивнул Трохов, повеселев.

Именно выпивши! Это снимало всякие обязательства. Что можно требовать, раз человек выпивши!

— Языком натреплешь, только себе хуже, — продолжала Нюша. — Взбрело в башку, почудилось…

— Вот и я думаю, — сказал Трохов.

Обознался скорее всего… Счетоводу Лисохину, который на пенсию вышел, даже черти мерещатся. Вот какое оно зелье! Трохов успокоился. Он с удовольствием погладил горячий бок пирога, только что вынутого Нюшей из духовки.

— Страшного, конечно, ничего нет. — Нюша проворно, щедро резала пирог широкими, сочными ломтями. — Нынче зря не сажают, не как раньше. А все-таки неудобно… Спросят, говорил ли ты на допросе про обер-лейтенанта? Нет, утаил. А по какой причине?

— То-то и оно, — сказал Трохов.

— А главное, выпил ты… Не пил бы — тогда другой коленкор. На, ешь!

Вкусный пирог — Нюша мастерица печь — задавил остатки сомнений Трохова.

На другой день его вызвали в милицию. Там он рассказал только о ссоре в кафе «Волна» и припомнил обрывки фраз, достигшие его слуха.

То же самое он рассказал и Чаушеву.

— Сосунок-то зубастый, — выкладывал Трохов. — Огрызается, характер свой кажет. А старший ихний, помощник капитана, вроде смотрит на сосунка, ну… как бог на черепаху.

Чаушев понравился Трохову больше, чем строгий, неулыбчивый офицер милиции. Семен чувствовал себя непринужденно с приветливым подполковником. С ним проще! Беседа по-свойски, без протоколов…

Бойкая речь Трохова, однако, временами замедлялась, становилась осторожней, будто поток его слов наталкивался на некое препятствие. Чаушев улавливал это.

— Вам известно, — спросил он, — чем закончилась у них перебранка?

— Чем? — отозвался Трохов. — Я направо повернул, домой значит, а они прямо…

Сотрудник милиции, следовательно, не открыл Трохову, что произошло дальше. Не счел нужным, Чаушев решил ввести Трохова в курс событий. Скрывать от него нет никаких разумных оснований. Чаушев убежден, нельзя отказывать человеку в правде. Тем более в данном случае. Откровенность завоевывается откровенностью.

— Райнер, тот матрос молоденький, в больнице лежит, — сказал Чаушев. — Три ножевых раны. Его утром подобрали в парке. Неизвестно еще, выживет ли.

— Да что вы!

Трохов расстроился. Бедный «салага», за что же его? Что он им сделал? Дурак, нечего было лезть на рожон.

— Они там все против него были, — сказал Трохов, комкая шапку и вздыхая. — Особенно этот, старший…

Трохов коснулся пальцем фотографии. Они все лежали перед ним на столе, моряки с «Матильды Гейст». Да, он узнает тех, кто кутил вчера в «Волне».

— Старшего зовут Гуго Вилорис, — произнес Чаушев тихо, как бы про себя. — Вы угадали верно, он второй помощник капитана.

Трохов вдруг смущенно опустил глаза, к шапке, которую усердно мял.

— Так… Вы говорите, старший встал из-за стола, а Райнер еще сидел. И долго он там попивал?

— Кофе лакал, — хмыкнул Трохов. — С молочком. Полчаса проволынил с одной чашкой… Умора!

— Один?

— Нет, с товарищем. Тоже молокосос. Вот этот! Он ткнул в фотографию.

— А те со старшим разом ушли, всей гурьбой, или как?

— Нет, разбрелись помалу. Там гражданочка одна вертелась, к ней двое причалили…

Шапку свою Трохов терзал без устали.

— Порвете, — не выдержал Чаушев и мягко отнял рыжую бобриковую ушанку. — Между прочим, я любопытствую, где вы научились немецкому?

Тут он покривил душой, — офицер милиции не преминул доложить Чаушеву, что Трохов был в плену.

— Где? — Трохов помрачнел. — Поневоле научился…

— За колючей проволокой? — произнес Чаушев с участием.

— И за проволокой был, — нехотя, хмуро ответил Трохов. — А больше на скотном дворе, у хозяйских животных… Тоже не денешься никуда…

— Вспоминать, я вижу, не хочется.

— Точно! — Трохов кисло усмехнулся и заерзал. — Что за радость!

Неясное ощущение незавершенности осталось у Чаушева после встречи с Троховым. И вообще «чепе» пока что не разъяснялось. Появилось новое лицо, причастное к делу, — Валя Печерникова. Она, наверно, могла бы помочь, но ее нет в городе. Да, как назло! Дружинники очень горячо отнеслись, сразу узнали, кто такая Печерникова, где живет. Уехала на практику. А время дорого…

Чудно́, девушка в отъезде, а из-за нее тут ссора, резня! Теперь ясно как будто, кто враг Райнера.

Стрелка часов подползла к пяти. Вот уже два часа, как не было известий из больницы.

Голос врача в телефонной трубке звучит бодро. Райнер приходит в себя. Каков прогноз? Надежда есть? Да, есть твердая надежда.

7

Ночь с ее видениями отступает. Райнер начинает сознавать, где он и что с ним случилось.

Женщина, которая ходила, возле его кровати, а теперь ставит ему градусник, вовсе не его мать, а медицинская сестра. У нее хорошие, добрые глаза, добрые губы. Он почему-то понимает ее. Она велит лежать спокойно, не разговаривать. Надо подчиняться. Если не двигаешься, боль можно терпеть. Стоит шевельнуть одним мускулом, как чудовище, которое держит тебя в пасти, еще глубже вонзает свои зубы в грудь и в плечо.

Мать где-то близко… Должно быть, она вышла, чтобы полить цветы на балконе.

Нет, глупости, откуда ей быть здесь! Райнер силится шире открыть глаза, чтобы не соскользнуть обратно в жаркую, душную ночь. Он в госпитале. Здесь Россия. Отсюда никак не выйти на балкон с красной геранью. Что за фантазия? В доме сейчас чужие, вот уже два года, как мать продала дом и перебралась в Инсбрук, к брату Леопольду.

Сколько придется лежать? Наверно, долго… Господи, как скверно! Надо было выйти из кафе всем вместе. Господин Вилорис предупреждал ведь… Да, шли бы вместе, никто не посмел бы напасть. Йенсен сбежал. Эх, друг называется!

Их двое было. Или трое… Темно было. Они как из земли выросли вдруг. Затопали сзади, налетели, а Йенсен сразу пустился наутек. Даже не обернулся.

Скорее бы поправиться. Говорят, в России хорошо лечат. И к тому же бесплатно. Мама, меня скоро вылечат и ничего не возьмут за это, ни одного шиллинга!

Нет, нет, об этом нельзя писать! Маме — ни слова! Вале непременно надо дать знать, она придет сюда, непременно придет. А маме нельзя! Она и так беспокоится. Она все спрашивает: «Тео, вы там не наскочите на айсберг?» Она видела в кино, как погиб пароход «Титаник».

Тео видит письмо, свое письмо к матери, начатое вчера. Оно осталось на столике, в каюте. Листок линованной бумаги под пепельницей, рядом с бутылкой водки, принадлежащей Йенсену. И что он находит в водке? Для него, кроме водки, ничего нет в России.

«Мама, айсберги теперь не опасны! На судне есть локатор, я писал тебе…

Ты все сердишься, мама. Что за блажь у Тео — идти в матросы! Что привлекательного в море? В роду Райнеров не было моряков. Да, мама, Райнеры были лесорубами, были каменщиками, я помню! Когда Андреас Хофер собирал тирольцев, чтобы прогнать солдат Наполеона, Райнеры не испугались. Все Это я давно выучил, как молитвы в школе. Но я должен был поступить в матросы. Иначе, понимаешь, я никогда не встретил бы Валю…

Мама, познакомься с Валей! Это Валя, Ва-ля… Ты, наверно, тоже не сразу выговоришь. А полное имя — Валентина. Да, Валентина, как моя двоюродная сестра, дочка дяди Рудольфа. Мама, куда ты уходишь?»

Перед глазами Тео белый, ослепительно белый шуршащий халат сиделки. Значит, он опять забылся! Хватит! Надо все припомнить. Спросит господин Вилорис, спросит русская криминальная полиция, что сказать? Неужели так-таки никого не удалось разглядеть?

Нет, было темно… Тео устал напрягать память. Это, оказывается, очень трудно — вспоминать. Куда легче закрыть глаза и мысленно продолжать начатое письмо. Письмо, оставшееся на столике в каюте.

«Да, мама, в нашем роду все брали невест из соседних деревень. Только дедушка привез жену из Штирии, и новость грянула как гром в чистом небе. Ты рассказывала, как возмутились все Райнеры и как смеялись над бабушкой Адельгондой. Сбегались к ней, как в зоологическом саду к редкому зверю в клетке. Ну, теперь другое время!

Валя — самая лучшая девушка на свете! Я ни за что не откажусь от нее, ни за что! Райнеры никого не боялись, ты сама учила меня!..»

Странно, Тео еще не взял перо, не прикоснулся острием пера к бумаге, а строка растет, слова возникают и бегут вперед, будто цепочка альпинистов по горной тропе. По узкой горной тропе… Все дальше, дальше над облаками, по зубчатому хребту, где зажигаются костры…

Валя — рядом. Они лезут в гору, и большой праздничный костер, яркий, как фейерверк, словно плывет им навстречу. Да, ведь сегодня годовщина битвы с Наполеоном! Костры горят повсюду, на всех горах над Инсбруком. Но вот огни разливаются в темноте, образуют буквы, — это вывеска «Атлантик-бара» горит на темном, грузном здании, через улицу…

Медсестра выходит из палаты.

— Заснул мой матросик, — сообщает она врачу. — Легко спит, тихо… С уколом подождать можно, я думаю. Пускай спит.

8

Приблизительно в это же время Чаушев вызывал в памяти Зойку Колесову — в искорках бус, на тахте, среди полированной мебели, выставленной напоказ, как в магазине. Беспутную Зойку в далеком, чужом городе, в странной, чужой для нее квартире, в отсветах неона против «Атлантик-бара».

Что общего между Зойкой и Валей Печерниковой? Как будто ничего. Они вряд ли когда-нибудь встречались. Девушки из разных семей, совершенно разных. Колесовы — в Ольховке, Печерниковы — в другом конце города.

И, однако, чутье твердит Чаушеву — связующее звено есть, оно отыщется…

Входит дежурный, лейтенант Мячин:

— Вас срочно просят из милиции, товарищ подполковник.

По лицу Мячина видно, ему до смерти хочется знать, в чем дело.

— Соедините, — говорит Чаушев.

— Лейтенант Зорин, — раздается в трубке. И Чаушеву видится быстроглазый молодой человек, очень решительный и напористый.

Явился Трохов. Да, шофер Трохов, свидетель по делу о нападении на иностранного моряка.

— Исключительно с вами желает беседовать. Мне, говорит, батю, пограничника… Так и сказал — батю. Бывают же комики!

Зорин насмешливо фыркает. Это не нравится Чаушеву. Не смеяться, а плакать надо, коли не умеешь подойти к человеку, найти ключ к его сердцу.

— Спрашивает, где вы находитесь. Я направил его. Вы не возражаете?

— Что вы! Напротив!

Трохов вошел четверть часа спустя. Он взял стул, предложенный Чаушевым, отнес его к стене и сел.

— Вы бы поближе сюда, — сказал Чаушев.

— Ничего… И тут ладно… Вы меня, конечно, простите, но я вам тогда не досказал…

Он начал быстро, спеша отделаться от своей давней и тягостной тайны. Сделал паузу, перевел дух и, отчаянно стиснув кулаками шапку, опять заговорил. Чаушев не вмешивался, поощрял лишь кивком, мягкой, понимающей улыбкой. Трохов покраснел, мышцы его напряглись, стул трещал под беспокойной тяжестью его тела. Признание давалось ему ценой не только нравственного, но и физического усилия. Он словно разгружал трехтонку, снимал с нее чугунные болванки, — сам, голыми руками.

— Вдруг умрет пацан! Я как услыхал от вас, что его подкололи, меня будто кипятком обдало… Если он своих режет, так какой подлец он из себя?

Трохов ни единым словом не открыл того, какая битва шла в его собственной душе, как росло и не давало покоя требование справедливости, как подавляло другие, мелкие чувства.

Чаушев угадывал это.

— Ну как я ошибся? Нет, не может быть! Берите его к ногтю, фашиста!

Так закончил свою исповедь Трохов, отдышался и обмяк, будто закончил изнурительную работу.

— Сразу и к ногтю! — откликнулся Чаушев. — Нет, не обещаю.

— Отчего? — Трохов растерялся, заерзал, руки разжались и едва не выронили шапку.

Чаушев понимал его состояние. Нельзя наказать фашиста? Тогда зачем было мучиться! Пришел, высказал самое сокровенное, чтобы задержали гада, — ан, получается, зря все…

— На войне было бы просто, — терпеливо сказал Чаушев. — Он под охраной закона. Мы с вами видели, как он напал на матроса? Нет! Требуются веские доказательства.

— Свидетели нужны?

— Да, вообще твердые улики. Как положено… Тогда — на скамью подсудимых. Раз преступление на нашей территории, мы и судим по нашим законам.

— Так ведь фашист! Я свидетель!

— Этого недостаточно. Мало ли было фашистов! Сейчас вопрос так стоит: виновен ли он в преступлении? Неизвестно. Пока что у нас одни подозрения.

Трохов встал. Огорчение не сошло с его лица. Чаушев шагнул к нему, положил на плечо руку, чтобы утешить. И тут он понял, почему Трохов сидел у стенки и словно опасался приблизиться.

— Сто граммов хватил? — усмехнулся Чаушев. — Для храбрости, да?

— Сто пятьдесят, — потупился Трохов.

«Что он пережил, идучи сюда, с признанием? — думает Чаушев. — Чем дольше таишь такое, тем труднее открыться. Да и сейчас душа у него не на месте. Не оказалась бы излишней эта храбрость. Не повредила бы…»

— Вы… выбросьте из головы, — сказал Чаушев и крепко сжал плечи Трохова. — Что было с вами, то не повторится, клянусь вам! Это навсегда выметено!

— Спасибо! — Трохов повеселел, плотно натягивая ушанку.

— Вам спасибо за откровенность.

Оставшись один, Чаушев погрузился в размышления. Итак, Вилорис, второй помощник… Да, очевидно, начал карьеру во время войны, в разведке. Можно допустить, он и поныне в разведке, переменил только начальников. Что, если он, Вилорис, и стоит за кулисами спектакля с Зойкой в главной роли? Весьма вероятно. И все-таки это не приближает к разгадке. Да, Вилорис был недоволен Райнером. А дальше что? Это еще не улика…

«Матильда Гейст» спешит уйти из порта. Капитан Вальдо хочет поскорее отчалить, его безразличие к судьбе Райнера слишком ясное. Безразличие, за которым угадывается враждебность… А Райнер все еще не заговорил… «Матильда» кончит погрузку и послезавтра уйдет отсюда.

Правда нужна раньше.

Что ж, надо связаться с капитаном Соколовым. Пусть знает, что Вилорис, возможно, разведчик. Пусть и Зорин, следователь милиции, намотает себе на ус.

Следствие ведет милиция. К пограничникам никаких претензий быть не может. Строго говоря, не их дело раскрывать уголовные преступления. Все, что можно, — сделано. Даже сверх положенного.

И все-таки Чаушеву не сидится в кабинете. Очутиться в тупике, обречь себя на ожидание — несносно! Сбросив шинель на кресло, он выходит в приемную.

Лейтенант Мячин встает.

— Устали? — спрашивает Чаушев.

На часах двенадцать минут шестого. Значит, через сорок восемь минут Мячин сдаст дежурство. Нет, он не устал. Вообще, по мнению Мячина, сон не должен отнимать треть жизни человека. Эдисон, например, спал всего четыре часа в сутки. Мячин тренирует себя. Он спит шесть часов. Разумеется, Чаушеву известно об этом достижении.

— Разрешите нескромный вопрос, вы знакомы с родителями Вали Печерниковой?

Мячин розовеет от смущения.

— Немного, товарищ подполковник, — выдавливает он. — Был у них как-то…

— А потом обиделись и перестали бывать, — улыбается Чаушев. — Гордо очистили территорию.

Мячин пожимает плечами.

— Ох, молодежь пошла! — произносит Чаушев полушутливо. — До чего вы бережете себя, голубчики! До чего страхуете себя от всяких треволнений! Нет, чтобы бороться за свою любовь. И помучиться, если надо… Сколько метров готовы бежать за дамой сердца? Пятьдесят, сто? Не больше, наверно! Ну, ладно, речь не о том… В вашем возрасте это не последнее увлечение. Но дружеское чувство куда делось? Тоже сгорело, самолюбием съедено?

Мячин слушает, опустив голову. Куда клонит подполковник?

— Кому удобнее навестить Печерниковых, мне или вам? Мне представляется — вам!

— Ясно, — откликается Мячин.

— Постойте! Это не приказ, и по службе вы не обязаны. Но я на вашем месте… Говорят, матроса ранили из-за Вали. За Райнером врачи ухаживают, а вот Валя… Может быть, и она нуждается в помощи, а?

— В помощи?

Лицо Мячина выражает недоумение. Неужели и Вале грозит опасность?

— Вы помните, я читал офицерам один документ, перевод с английского. Инструкция о работе среди нашей молодежи. Помните? На молодежь — особый упор. Стараться приманить, увезти за кордон, использовать для пропаганды. И вот вам пример — история с Колесовой. Допустим, теперь они нацелились на Печерникову. Ну, Райнер, похоже, не оправдал надежд, тут мы пока в потемках…

— Ясно, — повторил Мячин и решительно одернул гимнастерку. — Я схожу, товарищ подполковник.

— Еще раз говорю, это не приказ. Следователь, конечно, в контакте с этой семьей. Если вы в качестве сыщика туда явитесь — не надо, лучше не ходите! Хватит одного! Вы просто друг, желаете добра. Следователь — он задал все необходимые вопросы, но сердце человека шире уголовного кодекса. Вы поняли меня?

«Как будто понял, — сказал себе Чаушев, вернувшись в кабинет. — Он неплохой парень. Нетерпеливый, как многие нынче. Торопится сорвать плоды, а как растить дерево — невдомек ему. Пускай сходит. Его надо сталкивать с жизнью. Только бы не вообразил себя всевидящим сыщиком! Сердце у него есть — это главное. Когда-нибудь не будет ни пограничников, ни милиции. Кто же тогда будет разбирать разные «чепе»? Хорошие люди, люди, желающие добра, — они и будут вступаться».

За окном темнеет. Море из свинцового стало черным. На причале, на судах зажигаются огни. В горсточках света — бочки, уложенные штабелем, морщины брезента, струйки подъездных путей, стальная паутина подъемного крана. А там — кусок палубы, свернутый пожарный кран на стенке, якорная лебедка. Из сумерек в круг света, блеснув автоматами, входят двое часовых и один занимает пост у трапа.

Тишина, повседневная рутина томят Чаушева. Где тот фонарь, который мог бы разогнать все тени?

9

Наблюдение за «Матильдой Гейст» приказано усилить, и поэтому у ее трапа стоит сержант Геннадий Хохлов — самый зоркий враг нарушителей.

Это высокий, худощавый, жилистый парень. У него узкие, пристальные глаза. На подбородке, на скуластых, твердых щеках кустиками растет рыжеватая щетинка — юная, но колючая.

Свою славу Хохлов несет с неловкой стыдливостью, тем более что она многолика. Хохлов не только бдительнейший часовой, которому в Ленинской комнате посвящен отдельный стенд. Хохлов — чемпион округа по гребле на каноэ, то есть маленькой одновесельной остроносой лодочке. Длинноногие, брызжущие позолотой кубки молча свидетельствуют о том, как стремительно режет водную гладь каноэ Хохлова. Кроме того, он замечательный столяр. Шкаф, хранящий библиотечные книги, столик для радиолы в клубе, резная трибуна — все это подлинные шедевры.

Когда Хохлова хвалят, он не краснеет лишь потому, что смуглая его кожа, с детства выдубленная астраханским солнцем, прячет надоедливо жаркий прилив крови.

Истинной пыткой была для него встреча с писателем, появившимся сегодня в порту. Писатель раскрыл блокнот и приготовился записать всю биографию Хохлова. А к чему это? Что в ней особенного? Просто он привык делать все как следует, за что бы ни взялся. А кубки, дипломы, грамоты достаются нежданно-негаданно, он специально их не добивался. И куда их так много одному человеку! Даже, пожалуй, несправедливо! Честное слово, он охотно роздал бы большую часть товарищам!

Взять, например, каноэ. Рекордов и в мыслях не было, просто надо же было на чем-то переправляться через рукав Волги на другой берег, в школу. Идти через мост, кружным путем, — время терять. Ну, сколотил лодочку. А сосед по дому, бывший мастер спорта, заметил однажды Хохлова, орудующего веслом, и сказал: «Противно глядеть на тебя, Генка. Сколько ты сил зря топишь!»

Разве не обидно слышать такое? Волей-неволей станешь тренироваться. А столярное дело перенял от отца. Не то чтобы призвание нашел в нем, — нет! Но уж коли взял в руки фуганок, долото, так не бросать же на полдороге, не оставаться же недоучкой. Не может Хохлов терпеть незавершенности, сдачи на тройку. В любом деле!

С писателем Хохлов говорил робко, нехотя, словно извинялся за массу полученных наград. Писатель был недоволен, — ему бы, в его блокнот, эпизодов позабористей!

Чем намерен заняться Хохлов, когда уволится? Отличаться в водном спорте, побивать рекорды? Писатель как раз и рассчитывал занести в блокнот такой ответ. Из среды пограничников выходит, дескать, выдающийся гребец. Трепещите все части света! Нет, для Хохлова спорт — не специальность. На всю жизнь не хватит. Пришлось писателю зафиксировать, что Хохлов мечтает быть учителем, преподавать математику. С этой целью он поступил в заочный педагогический институт…

Почему бы писателю не побеседовать с другими сержантами и с солдатами? Все Хохлов да Хохлов… Музейный экспонат сотворили…

Сержант был рад, когда писатель наконец захлопнул блокнот. Подошло время заступать в наряд. И вот Хохлов стоит на причале, у борта «Матильды Гейст».

В провале между судном и стенкой бьется, ухает вода. Это единственный звук, достигающий слуха сержанта. Потом вторгается другой звук — хлопает железная дверь.

Главная палуба судна почти вровень с причалом, и моряк, вышедший на свежий воздух, смотрит Хохлову прямо в лицо. Между ними не больше трех шагов.

Моряк навалился на фальшборт, и Хохлов различает даже родимое пятнышко близ уголка губ. Рот кажется оттянутым в одну сторону. Моряк напевает сквозь зубы и разглядывает какие-то картинки или снимки. Хохлов не обнаруживает излишнего любопытства. Он понимает, однако, моряк не случайно вышел на палубу именно здесь и встал тут, лицом к лицу с часовым.

— Эй, русс… Халло, фельдфебель!

Теперь одна фотография как бы невзначай повернута к Хохлову. Фельдфебель! Унтер-офицер!

Хохлов не отвечает. Свет фонаря льется на причал и на матроса, держащего фото. Улыбка его уродлива, рот уходит еще дальше в сторону.

— Халло! Хир Зойя! Русски фройляйн Зойя!

Это не новость для Хохлова, Да, знакомый снимок, — Зоя Колесова, сбежавшая с нашего теплохода. Декорация западного образа жизни — платье по последней моде, обстановка и даже «Атлантик-бар» за окном.

— Халло! Штабс-фельдфебель!

Хохлов подумал с усмешкой, какие еще воинские звания взбредут на ум матросу. В эту минуту фотография шлепнулась на асфальт у самых ног пограничника.

Хохлов не успел мысленно посоветоваться с уставом и наставлениями, он сделал то, что продиктовали ему гнев и брезгливость. Он наступил ногой на листок и спокойно встретил взгляд моряка.

— А-а! Ферфлюхте!

Немец стал ругаться. Подошел младший по наряду, Алеша Галкин, прозванный Галчонком. Он еще не избавился от привычки таращить глаза от любопытства, за что ему не раз попадало от старших, в том числе и от Хохлова. Но сейчас некогда пробирать его. Хохлов велел Галчонку вызвать офицера.

— Йенсен! — крикнул кто-то сверху, и матрос исчез, громыхнув ботинками по железу.

Хохлов передал фотографию офицеру и доложил, что произошло. «Матильда Гейст» между тем затихла. Из камбуза тянуло запахом съестного.

«Обедают, — подумал Хохлов. — После обеда, известно, хлынут на берег. Тут не зевай!»

Еще в самом начале службы на КПП Геннадий уловил одно курьезное явление, — тот, кто боится тебя, скрывает что-то, неизбежно себя выдает. Если ты достаточно внимателен, ты наверняка заприметишь такого человека, выделишь его среди других. Нет, он необязательно отводит глаза. Иногда он, напротив, уставится на тебя не мигая. Не всегда он спешит проскользнуть мимо или нервно запахивает на ходу свой плащ. Все это — повадки новичков. Есть птицы стреляные, они стараются ничем не вызвать подозрений…

Недавно Хохлов прочел книжку, написанную доктором медицинских наук, о передаче мыслей на расстояние. Интересная книжка! Конечно, что-то передается от человека к человеку… Вот бы встретиться с этим профессором, узнать его мнение по поводу некоторых происшествий у трапа!

Моряк, который показался на трапе в хвосте компании из пяти человек, как-то сразу заявил о своем присутствии. На часового он почти не глядел. Он шел нахохлившись, втискивая руки в карманы своей черной куртки из синтетической кожи с пушистым воротником — хлипкой нейлоновой имитацией меха. Двумя большими, живыми желваками топырились эти два кармана. Похоже, моряк вышел из теплого камбуза и его обдало холодом. Кок ихний, что ли?..

Моряк с гримасой нетерпения вытащил руку из кармана, показал пропуск, зажатый в кулаке, потом, сутулясь, вздрагивая от студеного ветра, зашагал прочь. Хохлов на миг скосил глаза, только на миг, так как к нему тянулись еще два пропуска. Куртка у моряка сзади чуть задралась кверху, задний брючный карман торчал козырьком, — он чем-то до отказа набит или что-то скрытое находится под ним…

— Момент! — сказал Хохлов и слегка дотронулся до спины моряка. Подходящие к случаю английские слова выскочили из головы. Моряк резко обернулся, будто ждал этого. Он послушно отошел в сторону и встал у трапа, у самого края причала.

«Видно, не первый раз попадается», — пронеслось в мозгу Хохлова.

Задержанный не спорил, не пытался бежать. Он по-прежнему зябко поводил плечами, притопывал, поглядывая на часового из-под желтоватых, редких бровей, словно обкуренных табачным дымом.

Он хмуро извлек из заднего кармашка две пачки сигарет. Обе были надорваны, в каждой не хватало двух-трех штук. Но почему две пачки? По рассеянности, что ли? Иностранцы, а тем более западные, — народ расчетливый, пока одну пачку не израсходуют, другую не тронут. Значит, взял пачку у товарища. Зачем? Вся цепочка соображений заняла не больше секунды, да и не помешала тем временем еще раз оглядеть моряка спереди и сзади. Кармашек опустел, но выпуклость, хоть и не очень явная, осталась.

Хохлов уже сталкивался с такой уловкой. Психологический прием, — попытка сбить со следа, смутить часового, убедившегося в бесплодности подозрений, и на этом успокоить, пресечь всякие подозрения.

Уже не от холода, от досады побелел моряк, когда его обыскали таможенники. К концу личного досмотра он стал тощим и жалким, отчаянно лебезил, хныкал, просил прощения. Женское белье, которым он обернул себя, носки новейших расцветок, лифчики, — как раз лифчик и пузырился предательски под задним карманом, — громоздились кучкой на столе.

Старший лейтенант Бояринов записывал данные: Ральф Хаубицер, кок теплохода «Матильда Гейст», двадцать восемь лет… Пропуск Хаубицера лежал тут же, и кок смотрел на него жадно, с тоской. Конфискация контрабанды не угнетала его так, как потеря пропуска, и значит, права бывать на берегу.

Не избежала досмотра и куртка Хаубицера. В ней в боковом верхнем кармане, застегнутом «молнией», оказались три серебряных браслета. «Дорогой подруге на память от Зои», — читалось на внутренней стороне. Три подарка, трем подругам… С браслетами вместе лежала бумажка, сложенная вчетверо. Три адреса…

Бояринов спросил кока, от кого он получил браслеты, и тот назвал Вилориса, второго помощника капитана. Кок все еще не спускал глаз с пропуска. О, он готов на все, только бы вернули его!

— А дамские вещи откуда? — спросил Бояринов.

— Купил сам, господин обер-лейтенант. Я не для продажи, нет! Знакомым барышням, сувенир…

— Много же у вас знакомых, — сказал Бояринов, брезгливо оглядел груду белья, с иголочки новенького и тем не менее как будто нечистого. — Вилорис знает, что у вас такой груз?

— Нет, — выдавил Хаубицер.

Вошел Чаушев и за ним Мячин, только что сдавший дежурство. Бояринов встал. Хаубицер оглянулся, вскочил и ошарашенно заморгал.

Бояринов доложил о случившемся. При этом он невзначай коснулся белья, отдернул руку и поморщился.

— Жаждет пропуск получить обратно, — прибавил Бояринов. — Еще бы, вся коммерция рушится! А торговля тут, видите, обширная…

Он подал начальнику браслеты.

Чаушев кивнул. Он уже видел похожий подарок — в Ольховке, у Зойкиной бабушки. Тот был подороже. Но и эти не из самых дешевых. Значит, кампания продолжается…

— Пожадничал коммерсант, — произнес Чаушев. — Набрал и того, и сего…

— Сувенир, — сказал Хаубицер истово, вытянув руки по швам.

Чаушев спросил его, известно ли ему о несчастье с матросом Райнером.

— Да, господин подполковник, — ответил кок, не меняя позы. — Говорят, его чуть не убили русские парни из-за какой-то женщины.

Голос Хаубицера звучал искренне.

10

— Владимир Юрьевич! Милый Владимир Юрьевич! Он в больнице, правда? Расскажите, умоляю! Следователь воды в рот набрал. Юмор! Будто я вытягиваю военную тайну!

Мячин еще не успел раздеться в прихожей, а Тая Селиверстовна, мать Вали, забросала его вопросами.

По имени-отчеству Мячина называют редко. Слышать «Владимир Юрьевич», да еще из уст красивой женщины, и такой молодой на вид, ему лестно. А главное, приятно чувствовать себя гостем, хоть и незваным, но желанным и даже нужным.

— Чепуха! — солидно, негромко посмеивается Мячин. — Какая же военная тайна!

Через минуту он — на диване, за круглым столиком, накрытым клеенкой. Яркая, аппетитная клеенка, на ней напечатана вкусная, сочная пестрота закусок и бутылочек с французскими винами. Несмотря на важность миссии, Мячину захотелось есть. Тая Селиверстовна кинулась на кухню, чтобы поставить чай, вбежала, молниеносно расставила вазочки с печеньем, с конфетами, с вареньем. Заметив, что гость разглядывает клеенку, сказала:

— Он мне преподнес. Валин жених…

Жених? Вот до чего дошло! Но она скривила полные губы, красные от природы, отвернулась, и Мячин растерялся. То ли не существует настоящего жениховства, то ли не признает она его…

— Вы поели бы, — спохватилась она. — Чего-нибудь существенного…

— Нет, нет, не надо, — соврал Мячин. — Спасибо, я сыт.

Еда может помешать делу. Дорогой он обдумал вопросы — очень остроумные, тонкие, нисколько не навязчивые — и расположил их в точнейшем порядке. Он нес сюда эту ажурную конструкцию и с трудом удерживал ее в уме.

— Он вчера был у нас, — слышит Мячин. — Днем, я только пришла с базара, привинтила мясорубку. Вдруг звонок, робкий, будто кошка лапкой. Он, думаю, горе наше… И верно — он, заикается даже, до того влюблен. «Валья дома?» Никак ему не произнести — Валя. Юмор! Объясняю ему, уехала, ист вег, на два месяца. Практика! Ферштеен зи? Он чуть не заплакал. Жених! Юмор, а не жених! Этакий младенец!

Набор вопросов сиротливо таял в голове Мячина. Хозяйка сняла с него немалую тяжесть. Ему оставалось только слушать.

— Просит адрес Вальки. Я говорю, нет адреса, она еще не писала. Адрес-то есть, конечно, я бога молю, чтобы отвязался. Боже мой, ну не было печали!.. Владимир Юрьевич, я счастлива была, когда Валька с вами хороводилась. Вы или он — какое может быть сравнение!

«Значит, она меня в женихи записала», — подумал Мячин с внезапной неприязнью.

— Вы мужчина, вы уже офицер! А это что? Во-первых, я не дам утащить девчонку за границу.

Последнее Мячин мог только поддержать, но досада не заглохла. Кто-то за его спиной решает его судьбу, планирует свадьбу. Гнусно! Уже офицер! Выгодный жених, так, что ли?

— Следователю вы сообщили, где Валя? — спросил он, вертя в пальцах ложечку.

— А то нет? Он уж тут трудился, скатерть чернилами закапал. Все выспросил, решительно все. Когда они познакомились, как Валька ему условие поставила, прошлый раз…

— Какое условие?

— Да вы кушайте, что вы как на именинах? Условие такое, к нему в Австрию она не поедет, чтоб и думать не смел. Нашим гражданином станет — тогда пожалуйста… Дура ведь! Никуда он от своей мамы не денется, цыпленок! Ой, теперь уладилось, кажется! Не скоро выйдет из больницы, правда ведь? А Валька на практике, вот и славно! Я бы ее все равно услала куда-нибудь.

Глаза Таи Селиверстовны смеялись, но в глубине их, в расширенных зрачках Мячин вдруг увидел страх. Потом ему показалось, что всю комнату наполняет атмосфера страха, паники. Даже варенье, будто расплескавшееся по вазочкам, детскими порциями, брошенными торопливо, впопыхах, выдавало состояние духа хозяйки.

Чего она боится? Ведь Валя хорошо решила — не хочет она покидать родину. Так чего же?..

На стене, почти прямо против Мячина, портрет Вали карандашом. Работа самодеятельного художника. Все же что-то схвачено, — четкий рисунок губ, внимательные глаза, тонкая, непокорная складочка над переносицей. Нет, Валя все решает сама, власть Таи Селиверстовны над дочерью лишь воображаемая!

— Валя любит его? — спросил Мячин прямо, слегка дрогнувшим голосом. В заготовленных вопросах любовь не предусматривалась. Это слово вторглось неожиданно для него самого.

— Дурость, идиотство! — Тая Селиверстовна вдруг взорвалась. — Из пеленок едва вылезли!.. — Она умолкла, заметив, как насупился Мячин, потом прибавила: — Ой, Владимир Юрьевич, вот будет у вас дочь… Будет у вас дочь, тогда вы поймете меня.

«Я понимаю, — упрямо думал Мячин. В свои двадцать три года он был беспощаден. — Пошлая мещанка! Чего боится? Боится привидения! Сама же создала его… Ах, караул, не тот жених оказался у Вальки! Молод, необеспечен, — вот страх какой! Иностранец, еще страшнее! Панический испуг, не достойный советского человека…»

Все более тяжелые обвинения против хозяйки рождались в горячей голове Мячина. Она между тем вспоминала вслух вопросы следователя, снова и снова возвращалась к Райнеру.

— Он прямо зачах, когда я сказала, что Вальки нет. Стоит и вздыхает. Мне даже жалко стало его. Потом слышу, твердит: Пирогов, Пирогов… Оказывается, ему улица Пирогова нужна. Не знает, как проехать от нас…

— Улица Пирогова? — встрепенулся Мячин. — Значит, он от вас туда направился?

— Бог его ведает… Вполне возможно.

Мячину тотчас представилась бумажка, сложенная вчетверо, из куртки кока Хаубицера. Да, одна из подруг Зои Колесовой живет там, на улице Пирогова.

11

Тео провел ночь хорошо, в глубоком и целительном сне, и проснулся с ясной головой. За окном ветер разгонял тучи, небо голубело. Так же стремительно, как клочковатые, истрепанные штормом тучи, неслись и мысли Тео. Из глубин, памяти возникали события, лица, теснили друг друга, и в этом круговороте тонула, пряталась какая-то тайна…

Полгода назад, когда он поступил на судно, он был так счастлив! Его мечта о море, о дальних плаваниях осуществилась удивительно легко и быстро. Взрослые, бывалые моряки, толпившиеся в конторе по найму, завидовали, а один спросил, обдав его пивным духом, какой благодетель радеет ему. Смешно! Откуда взяться благодетелю? Он приехал в портовый город вчера вечером, переночевал в гостинице для молодых христиан и вот дело в шляпе — принят, зачислен в команду!

На «Матильду Гейст», — сказали ему. Она в порту у восемнадцатого причала. Он готов был сейчас же, бегом кинуться туда с чемоданчиком. Нет, явка в пять часов вечера. Прежде необходимо зайти к шефу, господину Кларенсу. Он имеет обыкновение беседовать с новичками. Нет, ничего страшного! Господин Кларенс обожает молодежь.

Господин Кларенс оказался маленьким румяным старичком. Бархатная шапочка на темени делала его похожим на гнома. Он занимал лишь один уголок широкого, квадратного кресла. Его будто бросили в кресло, как куклу.

Опасения Тео тотчас развеялись, — господин Кларенс был очень ласков. Он предложил сигарету и, узнав, что Тео не курит, достал из ящика стола конфеты.

— Отлично, мой милый! — сказал он. — Я сам не курю. Ты и не пьешь?

— Бог спас, — ответил Тео.

— Ты из Тироля? Очаровательный край! Альпы, сказочная прелесть! И люди превосходные у вас в Тироле, богобоязненные люди. Так ты решил стать матросом? Кто же тебя надоумил?

— Никто, — сказал Тео. — В наше время, милостивый господин, нельзя прозябать целый век в одной долине.

— Ах, нас тянет путешествовать! — господин Кларенс смачно сосал конфету. — Похвально, похвально! Я сам в твоем возрасте… Коралловые острова в тропиках, да? Храмы Бирмы, крытые золотом, а? Египетские пирамиды?

— О, милостивый господин, — вздохнул Тео. — Неужели я это увижу? Не верится!

Гном добродушно кивал.

— А ты красивый мальчик… Я вообще считаю, что на суда надо принимать самых лучших парней… Лучших германских парней…

Тут Тео вскинул брови. Он-то прежде всего тиролец! Правда, был один Райнер, тирольский стрелок, который кричал «хайль» Гитлеру, пока не сложил голову в России. Но, кроме этого Райнера, никто из Райнеров не звал себе на шею ни Наполеона, ни австрийских императоров, ни Гитлера…

— Нет, нет, мальчик, я не нацист, — сказал гном, будто угадав мысли Тео. — Я вот о чем. Такая мордочка, как у тебя, — это вывеска для фирмы. Хорошая вывеска, ты понял? Но девушки! — господин Кларенс закатил глаза. — Девушки будут бегать за тобой вереницей во всех портах. Смотри, как бы тебя не украли! — И господин Кларенс весело захихикал. — Хотя у тебя, наверно, есть невеста, там, в Тироле. Уютная девочка в передничке, в шляпке с перышком. Я забыл, как он называется, ваш тирольский костюм… Ди…

— Дирндл, — пробормотал Тео.

Ему стало неловко. Нет у него невесты! Теперь, по крайней мере, нет… Лиза полюбила другого, задаваку Эрика, который вечно тычет всем в нос своего дядю. Ах, у дяди в Вене собственный коттедж! Дядя купил моторную лодку!.. Да, с Лизой все кончено. А ведь когда-то она писала ему записки и передавала тайком, даже в церкви. И однажды подарила поцелуй…

— У тебя все впереди, мальчик. И девочки, и все на свете… Ты много увидишь всякого… Ты побываешь у большевиков… Да, «Матильда Гейст» направится прямехонько на восток… Интересно, неправда ли?

— Там безбожники! — воскликнул Тео и поежился.

Тут затрезвонил телефон.

— Господин Вальдо? — произнес Кларенс. — Да… Одобряю выбор… Да, да…

Господин Кларенс рассмеялся, потом словно вспомнил о делах, кинул коробку с конфетами обратно в ящик и задвинул его с резким стуком.

Тео понял, что надо прощаться.

Позднее, на «Матильде Гейст», Вилорис — второй помощник капитана — пожелал узнать, о чем шел разговор с господином Кларенсом. Тео не находил слов от восхищения. Он как родной отец — господин Кларенс! Угостил конфетами, обо всем расспрашивал.

— Ты, малыш, и в самом деле не брал в рот спиртного? — спросил Вилорис.

— Нет, как же, пробовал! — возразил Тео. — Вино, красное и светлое…

— Вода! — бросил Вилорис. — А покрепче? Например, виски или бренди?

Тео потупился. Один раз, в тот самый день… Он вышел из конторы господина Кларенса, и было так радостно на душе. А там, прямо напротив, — бар. И Тео подумал, что он Теодор Райнер — матрос, первый матрос в роду Райнеров, и ему надо попробовать виски. Он читал, что матросы пьют виски. И бармен налил ему из бутылки с белой лошадью на этикетке… Странно, при чем тут белая лошадь? Тео думал спросить Вилориса, но постеснялся.

Когда Тео попалась на глаза фотография русской девушки по имени Зоя, он сразу вспомнил бар, где впервые отведал виски. Вспомнил потому, что то был тоже «Атлантик-бар».

Признаться честно, Тео так и не разобрался, в чем прелесть виски. Невкусно, отдает аптекой! И что за удовольствие — пить! Очень скоро Тео зарекся тратить деньги попусту. Нельзя же, надо копить, откладывать каждый день хоть монетку, иначе он не сможет жениться на Вале.

Валя, наверно, наморщила бы нос и прыснула, если бы узнала, что он даже чашку кофе не выпьет на берегу — так строго экономит. Она опять сказала бы: «Да ты с другой планеты, Тео!» Валя объясняла: в России никто не боится потерять работу. Она права. В России вообще не боятся очутиться без средств. Но за будущее разве можно поручиться?

Товарищи и те подтрунивают. Они удивились, когда Тео пришел в кафе, в субботу вечером. Ну, на то были особые причины…

Еще и Зоя вмешалась…

Карточки с Зоей он увидел у Йенсена, сокаютника. Русская, сбежала с советского парохода, вышла замуж, живет в портовом городе, том самом, где Тео стал моряком. Занятно, тот же «Атлантик-бар». Значит, квартира Зои этажом ниже конторы господина Кларенса. Что ж, совпадений сколько угодно! В мире столько удивительного, что разумный человек ничему не должен удивляться. Но зачем Йенсену столько карточек? Оказывается, их надо отдать на берегу, прежним подругам Зои. Небольшое поручение… Разве Йенсен знаком с Зоей? Нет, это Вилорис знаком, да и то не с ней, а с ее мужем. Вилорис и попросил раздать фотографии. Что ж, доброе дело!

У Зои, кроме того, осталась в России бабушка. Не забыли и ее. Тео охотно взялся передать ей подарок. К сожалению, браслет старушке не подошел. Она даже рассердилась… Что ж, ее можно понять. К чему ей браслет?

Тео был в Клубе моряков, и Йенсен как раз при нем отдал фотографии Зоиным подругам. Он скоро оставил Йенсена с девушками одного, так как в танцевальном зале, в толпе, появилась Валя. Ради Вали он и пошел на танцы. Он вообще не очень-то ловкий танцор, но когда он с Валей… С ней так легко, как ни с кем!

Потом Тео не раз встречал в клубе подруг Зои. Катерина, Антонина и Елена… Они всегда вместе, стайкой. Однажды он им сказал, что бывал в том городе, где живет Зоя. «Матильда Гейст» заходит туда с каждым рейсом. И тогда они попросили его разыскать Зою. Да, узнать, как она живет. Фотография странная, Зоя снята будто нарочно. А самое странное — это то, что от Зои давно нет писем.

Тео посмеялся, с какой стати снимать нарочно! Однако почему бы не выяснить… Адрес известен, — тот же дом, где контора господина Кларенса. Тео обо всем рассказал Вале. Она не стала отговаривать, напротив. Выяснить следует!

И еще с одним человеком поделился Тео. Нет, не с Йенсеном. Он просто сокаютник, но не друг. Йенсен называет Тео «младенцем», «котенком», и хотя бросает эти слова без злобы, но все-таки обидно. Йенсен ничего не говорит Тео о своих делах. И Тео платит ему тем же. На «Матильде Гейст» не так-то просто найти друга, — народ все взрослый, много гамбуржцев, ганноверцев. Некоторые смотрят на Тео свысока, издеваются над его тирольским диалектом… Кроме того, есть голландцы, есть датчане. Йенсен, например, датчанин из Шлезвига. Над ним, однако, не смеются, как он ни шепелявит по-своему…

Есть только один человек на судне, от которого у Тео нет тайн, — электрик Лютгард Сван. Ему уже двадцать семь лет. Он силач, кулаки у него как гири. А главное, он много читал и очень много знает. Дружбой с Лютти можно гордиться…

Если тебя обидели, то самое лучшее — выйти на палубу и поглядеть на море. Море — это такая красота, что выразить невозможно. Море всегда успокоит. Море — оно мудрое, как волшебник. Как-то раз Тео стоял, опершись о фальшборт, грустный, и подошел Лютти.

Так и началась дружба.

Лютти тоже видел Зою на фотографии. Лютти тоже кажется странным, что от нее самой ни строчки родным и знакомым. А Вилорис, почему он так хлопочет, почему возит пачками эти фотографии и так старается их распространять?

— Его же просили, — сказал Тео. — Муж Зои, его приятель. Простая любезность…

— Ладно, любезность. Не будем думать о людях плохо, Тео. Но вытащить на свет божий правду всегда полезно. Ты согласен?

— Конечно! Правда — выше всего!

— Дай мне слово, что ты пойдешь туда, к Зое, один! Никому ни звука! Ни Вилорису, никому! Видишь ли, правда далеко не всем нравится. — Мы поговорим потом как-нибудь, — сказал Лютти: он торопился на вахту. — Я выберу время… Сам выберу, а то… Наша дружба кое-кому не по вкусу…

Ну ясно, над Лютти тоже смеются. За то, что он водится с «младенцем», с «котенком»…

Тео сказал себе, что он непременно разыщет Зою. Теперь это уже приключение. И точно, на пути, как и полагается в приключениях, возникли препятствия. В знакомом доме на первом этаже, под конторой господина Кларенса, никакой Зои не оказалось. Тео и звонить не стал, — на парадной двери, на медной дощечке написано «Транспортное бюро».

Как же быть? Верно, в городе не один «Атлантик-бар»! Тео вдруг осенило, он кинулся в телефонную будку, раскрыл книгу. Нет, «Атлантик-бар» только один… Тео подумал и сказал себе: Зоя с мужем, должно быть, переменили квартиру, и «Транспортное бюро» поместилось тут недавно. Он подбежал к дворнику, который мыл тротуар шваброй, и спросил, давно ли въехали транспортники.

— Года три, пожалуй, — ответил дворник. — А тебе что, молодой человек?

— Ничего… Не тот адрес дали…

Теперь Тео твердил себе, что он не успокоится, пока не найдет Зою.

Отступать немыслимо! Уж коли он взялся… Райнеры всякое дело доводят до конца. Да, ему и здесь казалось, что и мать, и старший брат — словом, все Райнеры смотрят на него с одобрением.

Улица Францисканцев, прямая как струна, уходила в туман, серый и тоскливый. Тео потоптался возле жаровни на углу, глотнул горячий, пряный дух ракушек, варившихся в огромной кастрюле. Нелепые вкусы у жителей приморья! Как ни кипяти, моллюски все равно жесткие, будто резина! Потом внимание Тео привлекла витрина торговца собаками. За стеклом возились, хватали друг друга за уши, катались крохотные щенята. Тео медлил покинуть улицу Францисканцев. На что он рассчитывал? Этого он не смог бы объяснить. На счастливую встречу, на случай…

Нет, напрасно… Он с досадой завернул за угол и зашагал к порту. На автобус тратиться незачем, — еще одна монета прибавится к сбережениям. Да и времени девать некуда… Открылась маленькая площадь, за облетевшими деревьями мелькнула вывеска букиниста. Ветер листал старые журналы на щитке у входа. Да, случай все-таки помог! Тео вспомнил, один из матросов, длинноносый Петер из Кельна, кинул вскользь, что фотография Зои, та самая, попалась ему на обложке иллюстрированного еженедельника.

— Вам что, молодой господин?

В темных недрах лавки послышался шорох, вздохи, там кто-то словно тяжко пробудился. Сгорбленный старик в длинном пальто из шинельного сукна шел оттуда, шаркая ногами, зажигая слабые, пыльные лампочки. Осветились полки, узкий коридор из полок, забитых всяким печатным добром.

— Мне «Объектив». Так, кажется…

Тео почесывал затылок, прислонившись плечом к косяку. Да, Петер сказал «Объектив». Он не читал, что там было написано. Заметил обложку в киоске — и только.

— «Объектив»! — отозвался старик. — Ты занимаешься политикой, парень?

Голос старика звучал мягче. Но Тео покачал головой. Политикой? Нет, боже сохрани! Ну ее, политику. Райнеры всегда держались в стороне от нее! Ложь, обман — вот что такое политика, как говаривал отец.

— Бери, милый, бери! — старик протянул к полке костлявую руку, потянул за веревку. — «Объектив» выпускают красные, да будет тебе известно.

— Меня не касается, — сказал Тео. — Мне последние номера… Октябрьские, наверно…

Он сам снял связку, к большому облегчению старика. Лицо военного в фуражке… Девушка в яхте под парусом… Слон тянет свой длинный хоботище…

Тео с полчаса перебирал журналы и наконец нашел. Пальцами, черными от пыли, он держал перед собой знакомую картинку. Да, все на месте! Безделушки, тахта, «Атлантик-бар» напротив. Крупная, броская строка под фотографией словно хлестнула Тео — «Очередная фальшивка пресловутого „Транспортного бюро“».

Он перевернул несколько страниц и прочел остальное. Вывеска «Транспортного бюро» скрывает много всяких нечестных махинаций. Сейчас обнаружилась еще одна. Фотография, помещенная на обложке, печатается для распространения в Советском Союзе. Однако барышне Колесовой живется далеко не весело. Ее «жених» Грегор Вандейзен, которому, видимо, было поручено сманить ее, исчез, и девушка дошла бы до крайности, если бы не сердобольная женщина, акушерка фрау Брунгильда Хольборн, живущая в переулке Жестяников…

Новость оглушила Тео. Он дал старику деньги, не глядя сунул в карман сдачу. Какой подлец этот Грегор! Девушка дошла бы до крайности… Как понять? В памяти вдруг обрисовались угрюмые кирпичные здания, красноватые лампочки, женщина за окном — толстая, в розовой сорочке. Йенсен подталкивал его туда, к лампочке, мерцавшей кровавой точкой, к женщине. Тео стало страшно, он вырвался. Йенсен захохотал, отпустил Тео и какой-то из тех грязных, противных подъездов принял Йенсена…

Узкий, кривой переулок Жестяников вел к древнему собору, и на низеньких, подслеповатых домах было множество дощечек, вывесок, эмблем торговли и ремесла. К акушерке госпоже Хольборн Тео поднялся по наружной лестнице, накрытой жестким, голым сплетением дикого винограда.

Госпожа Хольборн впустила Тео, кутаясь в шерстяной платок, защищая горло от холодного воздуха. Тео спросил, может ли он видеть Зою. Госпожа Хольборн не могли ответить сразу, так как закашлялась.

— Зои нет, — услышал он. — Зоя не живет здесь. А вам зачем?

Тон был неприветливый. Тео помялся и рассказал, кто он и зачем ему нужна Зоя. Тогда госпожа Хольборн улыбнулась. Улыбка совершенно изменила ее.

— Зоя уехала… Бедное дитя, она была вынуждена… После того как она дала интервью корреспонденту «Объектива», для нее житья не стало… Угрозы, анонимки… Терпи и не смей жаловаться, вот как у нас! И меня записали в красные… Я не хотела расставаться с девочкой, она славная и очень старательно вела хозяйство, но… Эта история чуть не распугала мою клиентуру. Я устроила девочку, нашла ей место у одной знакомой…

Где же Зоя теперь? В Люствалле, километрах в пятидесяти отсюда. Туда можно на электричке. Тео поблагодарил. Нет он не успеет, скоро вахта. Надо возвращаться на судно.

— Моряк, — ласково сказала госпожа Хольборн. — Мой сын очень хотел быть моряком. Он не успел… Вам сколько лет, господин Теодор?

— Девятнадцать.

— Моему было семнадцать… Его взяли в сорок пятом году, увезли на фронт…

«Было семнадцать», — отдавалось в сознании Тео. Значит, он погиб.

— Он не доехал до фронта, — сказала она. — Он заснул в грузовике и выпал… И попал под заднюю машину…

Тео молчал. Он не знал, что сказать госпоже Хольборн. Она провела рукой по лицу, будто смахнула что-то. Потом она спросила, куда идет «Матильда Гейст». В Россию? Опять в Россию? Тогда он мог бы сделать доброе дело…

— Бедная девочка с ума сходит здесь. Она говорит, что босиком побежала бы домой, на родину… Но ей стыдно. Ее же сфотографировали эти жулики в «Транспортном бюро». Ее пригласили туда, обещали заработок. Она сидела в гостиной, ждала приема… Она понятия не имела, для чего ее снимают. Ей сказали, для рекламы мебельной фирмы, заплатили немного. Потом послали на товарную станцию уборщицей. На один месяц! А вышло так, будто она с этими проходимцами заодно…

Госпожа Хольборн еще долго рассказывала. Тео вышел на улицу, когда до вахты осталось двадцать минут. Пришлось взять такси. Чудовищный расход, но надо же было выслушать до конца! Он не мог прервать госпожу Хольборн. Зато теперь он добыл правду о русской девушке. Надо прежде всего сообщить Вилорису.

Нет, сперва Лютгарду, другу Лютти. Ни звука Вилорису, предупредил Лютти. Тео дал слово, хотя и неохотно. Ему и сейчас неясно, зачем нужно скрывать от Вилориса. Пусть там, в «Транспортном бюро», жулики стряпают пропаганду. Но Вилорис, второй помощник капитана, моряк… Нет, он не похож на жулика. Он — жертва недоразумения, вот и все.

Однако раз слово дано, его надо держать. Все Райнеры свято держат слово.

Не чуя под собой ног, Тео взошел на палубу. До вахты еще семь минут, авось удастся поговорить с Лютти! Невмоготу нести жгучую новость!

Увы, пока Тео был в городе, его разлучили с другом. Лютгард покинул судно. Его уволили.

Капитан заявил, что электрик Лютгард Сван нерадиво относился к своим обязанностям. Странно, до сих пор он был на хорошем счету! Тео встревожился. Это была смутная тревога, и Тео гнал ее, пытался избавиться, но все-таки решил не нарушать слово, данное Лютгарду. А номер журнала, купленный у старика букиниста, надежно спрятал.

Хоть и трудно, ой как трудно хранить правду про себя, но это, пожалуй, необходимо.

Тео считал часы и дни. Он представлял себе во всех подробностях, как передаст эту драгоценную правду подругам Зои, поможет несчастной русской девушке.

12

— Разрешите! — гаркнул лейтенант Мячин, нетерпеливо приоткрыв дверь.

Голос не слушался его. Мячин вряд ли когда-нибудь заявлял о себе так громко. Он тут же смутился, встретив удивленный взгляд Чаушева.

Мячин был словно во сне. Он не ожидал такой удачи. Он только что видел Людмилу Алексееву, подругу Зои. Следователь из милиции до нее еще не добрался. Ловко получилось. Люся работала в ночной смене, и вот, сегодня утром, Мячин был у нее. Он испытывал мальчишескую радость оттого, что опередил милицию. А главное, получены важные факты. Матрос Райнер заходил к Алексеевой в субботу вечером, не застал дома, но оставил номер журнала… Это грандиозно! Разгром всей шайки!

Чаушев погрузился в чтение. Мячин был так взволнован, что не заметил этого, не подарил начальнику и минуты тишины.

— Люся… Алексеева спрашивает, кому написать, в правительство. Они хотят заявление подать, подруги Зои… Алексеева говорит, мы ее возьмем на воспитание, всем коллективом, пусть ей разрешат вернуться…

Чаушев улыбнулся и, чтобы прервать излияния Мячина, продолжал чтение вслух:

— «Режиссеры буффонады не поскупились на рекламу и о советской девушке, якобы нашедшей любовь и счастье в западном мире, трубили на все лады. Усердие понятное, так как у провокаторов забот прибавилось. До сих пор они имели одно поручение — смущать умы советской молодежи. В настоящее время потребовалось укреплять престиж «западной цивилизации» у себя дома, так как многие молодые люди и девушки уходят из ФРГ в ГДР и не раскаиваются в этом.

Месяц ажиотажа вокруг Зои и проходимца Грегора кончился, так как средства, отпущенные «Транспортному бюро» на цветы и подарки, видимо, израсходованы. От фейерверка остался лишь дурной запах».

Мячин топтался на месте и вздыхал. Он уже прочел статью несколько раз, и слушать ему было трудно, ему хотелось говорить.

— Бедная девчонка, — сказал Чаушев. — Попала в переплет… Ей, конечно, разрешат вернуться, я не сомневаюсь…

— Я тоже, — подхватил Мячин. — Я тоже не сомневаюсь, товарищ подполковник. Райнер молодец, верно? Теперь все ясно… Ясно ведь, за что его…

Для Мячина все просто. Можно отправиться на «Матильду Гейст» и арестовать Вилориса. Странно, почему начальник не соглашается? Райнер разоблачил аферу, ему отомстили, — просто, как дважды два…

— Ну, ну! — Чаушев поднял руку. — Журнал и без Райнера доходит. Обыкновенной почтой. — Чаушев усмехнулся. — Нет, повод наверняка более серьезный. Райнер знает больше, чем напечатано, или…

Зазвонил телефон.

Мячин увидел, как оживилось лицо начальника.

— Это из больницы, — сказал Чаушев, кладя трубку. — Райнер заговорил.

13

Позавчера, в субботу утром, Тео скоблил ржавчину, выступившую кровавыми пятнами на якорной лебедке. Подошел Вилорис и несколько минут смотрел на Тео.

— Малыш, — сказал Вилорис, — как у тебя подвигаются дела с твоей красоткой?

Тео чуть не выронил инструмент. Правда, его отношения с Валей не были тайной, и Вилорис, бывало, подтрунивал, называл Тео «женихом», советовал остерегаться русских парней, — девушка, мол, хорошенькая, добром могут не отдать. Но сейчас… Очень уж прямо спросил Вилорис.

— Она… уехала, — пробормотал Тео.

— Куда?

— У нее практика…

— Надолго?

— Я не знаю.

— Эх ты, теленок!

Тео нахмурился. Он не любил, когда его называли теленком. Иногда ему бросали — «тирольский теленок» и при этом показывали на шею, где у скотины висит колокольчик.

— Я не зря с тобой болтаю, — услышал Тео. — Время не ждет, еще один рейс в Россию, и мы, наверно, встанем на ремонт, так что… Мы поможем тебе, малыш, но ты сам должен быть энергичнее.

Тео знал, что имеет в виду Вилорис. Он давно твердит, что фирма очень добра к матросам, которые обзаводятся семьей. Это укрепляет мораль экипажа. Господин Кларенс, акционер фирмы, — тот души не чает в молодежи, окажет молодой паре щедрую поддержку.

Но не ошибается ли Вилорис? Моряки ведь не всегда представляют себе, что происходит на берегу. В последние дни Тео глодал червь сомнения.

— Господин Вилорис, — сказал Тео, — что если господин Кларенс занимается пропагандой?

Вилорис покачнулся. Он прищурил свои узкие глаза, лицо его ожесточилось. Тео никогда не замечал у второго помощника такого выражения лица. Но через секунду-две он стал прежним, обычным Вилорисом.

— Глупости, малыш, — сказал он и засмеялся. — А впрочем, нас не касается. Мы моряки! Моряки, а не политиканы. Нам с тобой плевать на сухопутных, малыш! Но ты же не откажешься от круглой суммы денег? Ты возьмешь ее, а они… Они пусть занимаются чем угодно.

Ласковый тон Вилориса покорил Тео. Да, мы моряки, политика нам ни к чему. Тео и сам так считает. В семье Райнеров это были бранные слова — «политика», «пропаганда». Однако вряд ли удастся воспользоваться добротой фирмы.

— Валя не хочет уезжать, господин Вилорис. И ее мать не хочет.

Это вырвалось как-то само собой. Тео давно жаждал с кем-нибудь поделиться. Вилорис свистнул.

— Скверно, малыш! И что же ты решил?

Теперь взгляд Вилориса опять неласков. Тео пожал плечами.

— Ты не падай духом, малыш, — услышал Тео. — Сходи к ней, может, она приехала… Потом заходи в кафе, расскажешь. Мы придумаем что-нибудь.

— Хорошо, — сказал Тео.

Что-то помешало выложить Вилорису все без остатка. В действительности Тео еще на пути в советский порт решил, как ему поступить. Он женится на Вале и останется в России, раз другого выхода нет. Валю понять можно, — она учится, будет учительницей немецкого языка. Тео тоже сможет учиться, это ведь здесь бесплатно. Еще стипендию будут платить. Он станет геологом, специалистом по вулканам. И потом они вдвоем, он и Валя, поедут в Японию или в Индонезию, исследовать вулканы. Снимут фильм. Весь мир будет смотреть этот фильм и поражаться, какие храбрецы! Одно плохо, он долго не увидит маму. Но что же делать? Мама простит. Мама будет рада за него потом…

Рано или поздно надо будет сообщить Вилорису, товарищам-морякам. Возражений Тео не предвидел. Увозят же тирольских девушек в Португалию и даже в Аргентину! Вообще границы стираются в современном мире. Какая разница — увезти Валю к себе или остаться с ней в России? Политиканы — тем это против шерсти. Так им и надо! С него-то политиканам нечего взять!

В тот же вечер он зашел к Вале. Нет, она не вернулась. Мать Вали встретила его не слишком приветливо. Тео объяснил бы ей, если бы знал необходимые русские слова: ей нечего бояться, он не отнимет у нее дочь! Потом он поехал на улицу Пирогова, оставил там журнал. Конечно, он не переставал думать о Вале. Желание увидеть ее стало нестерпимым. Э, да зачем откладывать? Вдруг этот рейс в Россию последний! Фирма прикажет встать на ремонт раньше… Тео похолодел. Да, пора действовать. В каком городе Валя, он знает. Это не очень далеко, четыре часа поездом.

Значит, так. Сперва в кафе, сказать всем, потом на судно, за вещами…

В кафе он застал целую компанию. Ему налили в кофе коньяку, он выпил — очень немного, голова оставалась свежей. И он при всех сказал Вилорису, что решил остаться в России. Хладнокровно объяснил, почему. Не забыл упомянуть, что фирма должна ему один фунт и пять шиллингов.

Говоря о деньгах, Тео смотрел на скатерть, и тут что-то грохнулось о стол. Тео подумал, что упала ваза с цветами. Но нет, это Вилорис стукнул кулаком.

— Дурак! — выдохнул Вилорис. — Паршивый дурак!

Тео не собирался ссориться. Он даже не обиделся. Ярость Вилориса удивила его.

Между тем Вилорис перестал ругаться. Он перевел дух и заговорил другим тоном. Тео губит себя, сует свою наивную, глупую башку в петлю. Русские не разрешат! Русские запрячут его в тюрьму, скажут, что он подослан в качестве шпиона, — словом, найдут что придумать.

— Не может быть, — сказал Тео. — Валя бы меня предупредила, господин Вилорис.

Тео старался быть вежливым. Но тут влез в разговор рулевой Санбом, первый задира. Тео не терпел Санбома.

— Тирольский теленок, — протянул Санбом. — Бам-бам-бам, на весь приход…

И он изобразил руками колокольчик. Медный альпийский колокольчик.

— А ты… — Тео, задыхаясь, искал слова. — Ты проклятый агитатор!

Удержаться он уже не мог. На шею агитаторам надо вешать колокола, да потяжелее! Что они сделали с Зоей, эти политики!

— Это все вранье, что она счастлива, — Тео обратился к Вилорису. — Не верьте!

Тут все примолкли. Тео стал рассказывать, как он искал Зою, и как добрался до госпожи Хольборн, и какие новости услышал от нее.

— Вот как, — тихо произнес Вилорис. — Все это очень интересно.

Задира Санбом все порывался что-то вставить, но Вилорис остановил его жестом.

— Интересно, — повторил Вилорис. — Что ж, раз ты все обдумал, делай по-своему. Я тебя предупредил, дальше сам отвечай. Не воображай, что это так просто. Вот сейчас тут, за твоей спиной, толклись русские парни и ловили каждое твое слово. Если они попытаются убрать тебя с дороги, я не удивлюсь. Ну, пошли, ребята! Пусть посидит! Еще, может, остынет, возьмется за ум…

Один Йенсен остался сидеть с Тео. Они выпили кофе, потом направились к воротам порта, через парк. Было темно. Быстрые шаги сзади, удар…

Тео очнулся в больнице.

14

Наговорившись, Тео уснул. Сон сморил его на полуслове. Чаушев встал и нежно прикоснулся к пружинистым, иссиня-черным волосам юноши. Офицеры тихо вышли из палаты.

Теперь нужна свободная комната. Надо обсудить, принять какое-то решение.

Молодой врач сконфужен, — он может предложить только зубоврачебный кабинет. Прием начнется через час. Но там вряд ли удобно…

Чаушев взгромоздился в кресло, поморщился от неприятных воспоминаний и отвел от себя шланг бормашины.

Капитан Соколов опустился на жесткий диванчик и открыл портфель. Зорин — следователь милиции — попытался оседлать вертящуюся табуретку, не по росту высокую. Табуретка сбрасывала его, как норовистая лошадь.

Зорин не в духе. Показания Райнера разочаровали его. Нетерпеливый молодой следователь жаждет прямых улик. Он мучительно переживает всякое препятствие, всякую неясность.

Что до Чаушева, то он не возлагал на Тео больших надежд. Тео оказался таким, каким он виделся Чаушеву. Мальчик из горной глуши, честный, но бесконечно наивный. Он еще не умеет отличить врага от друга. Особенно, если враг действует исподтишка, в темноте…

Разумеется, это Вилорис. Он сам всадил нож или кто-нибудь из компании — утверждать невозможно. Во всяком случае, без Вилориса не обошлось. Кто такой Вилорис? Средний разведчик, большой карьеры так и не сделал, со времени войны на вторых ролях. И тут вместо живой добычи на нашей земле — разгром, потеря в собственном войске. Катастрофа для него!

Соколов собирается что-то сказать. Веснушки на его лбу двигаются, он роется в своем портфеле. Зорин соскальзывает с табуретки и принимает позу человека, готового ринуться в бой.

— Имеются данные, — говорит Соколов.

Гуго Вилорис, правда, нигде не учтен, но Гуго Шульца кое-кто помнит.

Да, сигнал, поступивший от Трохова, помог делу, навел на след. Гуго Шульц — в числе непойманных военных преступников. Он служил в гитлеровской комендатуре в Барановичах. Служил недолго, всего месяц, но память по себе оставил.

Лейтенант Шульц застрелил десятилетнюю девочку, Галю Колещук, которая собирала грибы и зашла в запретную зону, возле моста. Впрочем, любимым оружием лейтенанта был нож. Лейтенант Шульц, будучи пьяным, ни за что ни про что кидался с ножом на крестьян, пугал их, царапал, а иногда наносил раны…

— Из комендатуры выбыл, — произносит Соколов, — так как заболел корью.

Зорин нервно смеется. Бандита корь свалила! Что же еще известно о Шульце? В сорок четвертом году он в Померании, в рабочем лагере для военнопленных. Опять с ножом. Тычет ножом в провинившихся, истязает пленного Большакова, собиравшегося бежать из лагеря. Постоянно играет своим ножом. Деталь очень важная. Трохов тоже запомнил нож. Красивый, с красной рукояткой, из янтаря или пластмассы…

Но вот незадача, Вилорис был Шульцем. Была бы другая фамилия, более редкая, а то — Шульц! Фу, черт! Шульцев — что Ивановых… Гуго — тоже очень распространенное имя. Конечно, проверить нетрудно. Отыскать лиц, знавших Шульца, показать им портрет Вилориса… Процедура длительная. «Матильда Гейст» завтра уйдет.

Вилорис выскальзывает…

Никто не говорит вслух, но это очевидно каждому. Зорин страдает. Он с досады крутанул бархатное сиденье табуретки и тотчас придержал, так как Соколов поглядел осуждающе.

Подавленное молчание гнетет и Чаушева. Но он не считает, что положение безнадежно. Да, арестовать Вилориса пока нельзя. Все же правда о нем есть. Пусть не вся правда…

Зорин выслушал Чаушева с недоверчивой улыбкой, Соколов — сосредоточенно. Замысел Чаушева состоит в том, чтобы выпустить правду на волю — из портфелей, из папок, из кабинетов. На волю, к людям…

За порогом больницы, у рифленых колонн, офицеры расстались. Газик Чаушева покатил к порту и затормозил, не доезжая до ворот, у приземистого кирпичного здания с частоколом антенн на крыше. Вальдо — капитан «Матильды Гейст» — должен быть здесь, в управлении пароходства.

Тощая фигура Вальдо в шумном, людном коридоре словно стремилась исчезнуть, раствориться в облаках табачного дыма. Чаушев пожал вялую, холодную руку, осведомился о здоровье. Вальдо только простонал в ответ. Чаушев понимал, невеселые заботы одолели капитана. Судовой кок пойман на контрабанде, надо платить штраф.

— Суровые у вас законы, господин офицер… Что ж, ваше право… Опять мне краснеть перед хозяином. Старик Гейст не любит таких штук. А мое положение… Мне навязывают всяких проходимцев, всякую шушеру… Блаженный Гейст понятия об этом не имеет…

Он запнулся и умолк. Похоже, сказал слишком много и спохватился.

— К сожалению, неприятности для вас не кончились, — произнес Чаушев. — Райнер пришел в себя.

Вальдо как будто не расслышал. Он шагал рядом с Чаушевым, шагал деревянно, почти не сгибая колен, и смотрел прямо вперед. Кругом стучали крепкие моряцкие ботинки, похрустывали плащи, тлели сигареты, голоса в теснине коридора спрессовались в слитный, волнами накатывающийся гул.

— Райнер пришел в себя, — повторил Чаушев громче. — Он смог ответить на некоторые вопросы и помочь следствию. Мотив покушения теперь установлен. Райнер не пожелал стать орудием в руках шайки провокаторов.

Чаушев говорит спокойно, с частыми паузами. Он старается подбирать самые точные слова. Коридор повернул, сутолока схлынула. В этом отростке коридора тихо, светло, на матовых стеклах старинных дверей возникают отважные парусники, плывут навстречу, безмолвно палят из пушек. Вальдо шагает, вобрав голову в плечи, ссутулившись, его плащ обвис на острых, костистых плечах.

— До сих пор у нас были только отдельные факты, — говорит Чаушев. — Отдельные факты, нуждавшиеся в проверке. Теперь мы вынуждены предъявить вам и вашей фирме претензию. Политический шантаж на торговом судне…

Теперь они в конце коридора, у большого окна. Слепящий свет льется из серо-голубого простора. Голубеет небо, освобождаясь от легких, быстро летящих облаков, а вода в бетонной подкове причалов еще серая, иссеченная крупной, беспокойной рябью. Вальдо устало притулился к подоконнику, лицо у капитана мертвенное, бескровное.

Когда Чаушев назвал Вилориса, капитан резко запахнул полу плаща.

Сейчас он сидит на подоконнике, опустив голову, как подсудимый.

Чаушев продолжает. Вилорис — главарь шайки. Участие Вилориса в покушении на матроса Райнера бесспорно. Кроме того, открылись другие дела Вилориса.

— В прошлом он был Шульцем, носил гитлеровскую форму. Тогда он тоже действовал ножом…

Капитан Вальдо с усилием встает.

— Вы не поверите мне, — начинает он. — Все равно… Я скажу вам… Как мужчина мужчине… Меня заставили взять Вилориса и других… Райнера тоже… Но для чего — я не знал, честное слово, не знал! И хозяин не подозревает ничего подобного. Старик Гейст — он стремится только торговать, он деловой человек. Понимаете, деловой человек старого закала. У меня тоже, господин офицер, тоже нет иных намерений. Гейсту не понравится это, ох не понравится!

Вальдо как будто искренен. Чаушеву видится накрахмаленная скатерть в кают-компании, каша, диетическая каша, густо посыпанная сахаром. Действительно, какие основания не верить капитану Вальдо? Он слаб здоровьем, он мечтает о пенсии и как огня боится ссоры с хозяином, ибо многое в будущем Вальдо зависит от него — блаженного Гейста.

— Я верю вам, — говорит Чаушев.

— Спасибо! — Вальдо крепко, с неожиданной силой жмет руку Чаушева. — Так значит… Скажите, господин офицер, что я должен сделать?

— Я хотел предупредить вас, только и всего. Об официальном визите представителей власти.

Последняя фраза дается Чаушеву с огромным трудом, его английский словарь истощен до предела.

Оба медленно идут назад по коридору, под бесшумным огнем корветов на матовых стеклах, утомленные разговором, потрясенные беспощадностью правды.

«Конечно, он сам захочет проверить, — думает Чаушев. — Начнет собственное следствие. Это уж как пить дать! И тут подсказки не требуется. Правду он не удержит. Нет, ни за что не удержит, даже если бы захотел. Посмотрим, что победит — холодная война или коммерция. При данных обстоятельствах у коммерции шансов больше».

Толпа, бурлящая у касс, у финансового отдела, у отдела кадров, голосит, толкает, обдает дымом сигарет. Ароматы многих стран мира, крепкая, удушливая смесь. Чаушева нестерпимо тянет вырваться из закопченных стен, глотнуть свежего воздуха.

Пока «Матильда Гейст» находилась в порту, я почти не видел Чаушева. Он был страшно занят. Мне лишь изредка, на ходу, удавалось перекинуться с ним несколькими фразами.

Часовые на причале все время зорко наблюдали за судном.

Поздно вечером они услышали легкий всплеск. Что-то упало в воду.

Три часа спустя, глубокой ночью, в недрах спящего судна глухо ударил выстрел.

Вилорис, он же Шульц, покончил с собой. Перед этим он выбросил из иллюминатора свой нож.

Чаушев выдвинул ящик стола и протянул мне этот нож, поднятый со дна водолазом. Тонкий, из отличной стали, с рубиново-красной янтарной рукояткой.

— Вот и орудие преступления, — сказал подполковник. — И не одного, а многих… Вилорис думал спрятаться на судне, отсидеться. Понял, что не выйдет. Капитан от него отступился. Да, Вальдо решил выдать его. На многое смотрел сквозь пальцы, но тут… Укрывать изобличенного преступника — не расчет…

Потом голос Чаушева потеплел, он заговорил о Тео. Парень поправляется, скоро встанет на ноги.

— В палате у него чего только нет — цветы, альбомы, апельсины, марки… Клуб моряков заботится, оттуда книжки приносят на немецком языке. Валя навещает. Ну, о женитьбе наш герой мечтает по-прежнему, но сперва хочет домой, к маме. Еще бы, после такой передряги!

Месяца через два Тео уехал. Началась новая навигация. Тео не появился у нас. Он написал, что пробовал устроиться на судно, но безуспешно. Не берут его в матросы…

— Я часто вспоминаю его, — признался мне Чаушев. — Жаль его! Мальчик из горной долины, доверчивый, наивный, столкнулся с самым подлым, с самым жестоким в жизни… Что делать, век наивной романтики недолог в наше серьезное время! Лишь бы не сдался парень. Будем надеяться, он выдержит.

Да, Тео, мы верим в тебя!