Кошки-мышки

Глава 10

Вначале следующего года я решил брать уроки игры на скрипке — инструмент остался мне от брата, однако нас призвали во вспомогательные зенитные части противовоздушной обороны, а теперь для скрипки, пожалуй, уже поздно, хотя отец Альбан не устает уговаривать меня все-таки учиться играть на скрипке, как раньше он поощрял меня записать историю про кошку и мышку: «Просто садитесь, дорогой Пиленц, и пишите. Правда, ваши первые поэтические опусы и короткие рассказы носят довольно кафкианский характер, но литературный стиль у вас вполне оригинален, поэтому либо беритесь за скрипку, либо избавьтесь от бремени с помощью пера — ведь Господь не зря одарил вас талантом».

Итак, мы попали на береговую батарею — она одновременно была учебной зенитной частью Брезен-Глетткау и располагалась за дюнами и камышовыми зарослями; посыпанные галькой дорожки вели к казарменным баракам, пропахшим смолой, нестираными носками и поморником, которым набивали матрацы. Можно много порассказать о буднях рядового вспомогательных частей противовоздушной обороны, о гимназисте в военной форме, которого с утра учат по обычной программе седовласые гимназические преподаватели и которому во второй половине дня приходится зубрить наставления для зенитного расчета и секреты баллистики, однако здесь повествуется не моя история, не история Хоттена Зоннтага, наивно хвастающегося силой, и не банальнейшая история Шиллинга — тут идет речь исключительно о тебе, а Йоахим Мальке никогда не служил во вспомогательных частях противовоздушной обороны.

Ребята из школы Хорста Весселя, которые также проходили военную подготовку на береговой батарее Брезен-Глетткау, подкинули нам новый материалец, хотя мы и не вели с ними пространных разговоров, начинавшихся байкой про кошку с мышкой: «Его призвали на имперскую трудовую службу перед самым Рождеством. Ускоренным порядком выдали аттестат зрелости. Впрочем, экзамены никогда не являлись для него проблемой. Он же старше нас. Его подразделение находится в Тухольской пустоши. Может, они торф добывают. Говорят, там неспокойно. Партизаны пошаливают и все такое».

В феврале я поехал в Оливу навестить Эша, который с переломом ключицы лежал в госпитале ВВС. Он попросил у меня сигарет. Я дал ему сигарет, а он угостил меня липким ликером. Долго у него я не задерживался. По пути к трамвайной остановке на Глетткау я сделал крюк через дворцовый парк. Хотел посмотреть, цел ли еще старый грот-шептун. Грот был цел, и выздоравливающие горные егеря проверяли с медсестричками его акустические свойства. Они перешептывались с противоположных концов грота через пористую каменную породу, смеялись, шептались, смеялись. Мне шептаться было не с кем, поэтому я задумчиво побрел по аллее, похожей на туннель из-за сросшихся над ней голых колючих ветвей, на которые не садились птицы; пугающе сужаясь, аллея вела от дворцового пруда и грота-шептуна прямиком к Сопотскому шоссе. Навстречу мне вслед за двумя медсестрами, которые вели хромающего, гогочущего, хромающего лейтенанта, двух бабушек и малыша лет трех с детским — правда, молчащим — барабаном в руках, шел еще кто-то, вырастая из февральского сумрака колючих ветвей тоннеля: я столкнулся с Мальке.

Встреча смутила нас. К тому же она состоялась на аллее, сужающейся перспективно вверх и растворяющейся там без боковых дорожек, отчего возникало торжественное и какое-то стеснительное чувство, будто нас свела то ли судьба, то ли фантазия паркового архитектора эпохи рококо; я до сих пор избегаю дворцовых парков, строго расчерченных неизбежными аллеями в духе старого доброго Андре ле Нотра.

Естественно, мы сразу разговорились, причем я не мог отвести взгляда от его головного убора, ибо тот являл собой верх безобразия, пусть даже такие головные уборы носили все работники имперской трудовой службы, а не только Мальке: непропорционально высокая тулья цвета высохших экскрементов поднималась над козырьком, раздвоенная сверху вмятина на манер мужской шляпы; именно из-за этой складки форменный головной убор имперской трудовой службы получил прозвище «жопа с ручкой». На голове Мальке он выглядел особенно нелепо. Складка казалась гротескной пародией на его прямой пробор, хотя от этого пробора Йоахиму Мальке на время трудовой службы пришлось отказаться; тонкокожие, мы стояли друг перед другом, окруженные колючими ветвями, — к тому же вернулся маленький сорванец, уже без бабушек, зато с грохочущим барабаном, он обвел нас подобием магического полукруга, после чего, стуча в барабан, ушел по сужающейся аллее.

Мы быстро попрощались, но я успел спросить Мальке, бывали ли стычки с партизанами в Тухельской пустоши, как кормят работников имперской трудовой службы и нет ли рядом девичьего подразделения этой службы; он отвечал немногословно и нехотя. Еще мне хотелось узнать, что он делает в Оливе и повидал ли он уже его преподобие отца Гусевского. Как выяснилось, кормят на трудовой службе неплохо, никаких девушек поблизости нет. Слухи о стычках с партизанами преувеличены, но не совсем безосновательны. В Оливу его послал за запчастями начальник, оберфельдмайстер: двухдневная командировка. «С Гусевским я разговаривал сегодня, сразу после заутрени». Последовал раздраженный жест: «Ему все нипочем, что бы вокруг ни творилось». Тут расстояние между нами увеличилось, потому что мы тронулись с места.

Нет, я не обернулся, чтобы посмотреть тебе вслед. Не верится? Но ведь не вызовет же сомнение фраза: Мальке не обернулся, чтобы посмотреть мне вслед. Я несколько раз поглядывал за спину, ибо никто не выручил меня тем, что шел навстречу, даже малыш со своей шумной игрушкой.

Потом я не видел тебя, по теперешним подсчетам, больше года; однако не видеть тебя не означало и не означает, что я сумел забыть о тебе, о твоей натужной тяге к симметрии. А еще оставались следы: стоило мне заметить кошку, перед глазами тут же возникала мышь; но я по-прежнему пребывал в нерешительности, медлил, не зная, надо ли защитить мышку или же подстрекнуть к охоте кошку.

До лета мы жили в казармах береговой батареи, разыгрывали бесконечные гандбольные турниры, а по воскресеньям, которые объявлялись посетительскими днями, более или менее ловко заваливали одних и тех же девчонок или сестер этих девчонок в заросших осотом дюнах; только мне некого было заваливать, и я до сих пор не избавился в этом деле от нерешительности, хотя и отношусь к ней не без иронии. Что еще? Раздача мятных леденцов, инструктаж насчет венерических заболеваний, с утра «Герман и Доротея», во второй половине дня карабин К-98, письма, джем на десерт, хоровые конкурсы — в свободное время мы плавали на посудину, регулярно встречали там стайку следующего поколения девятиклассников, злились на них, а на обратном пути к берегу никак не могли понять, что именно тянуло нас на протяжении трех летних каникул к этой развалине, облепленной коркой чаячьего помета. Позднее нас перевели на восьмидесятимиллиметровую батарею в Пелонкине, потом на батарею в Циганкенберге. Три-четыре раза нас поднимали по тревоге, наша батарея участвовала в обстреле четырехмоторного бомбардировщика, сбитого случайным попаданием. Неделями между канцеляриями шел спор, кому приписать удачу, — тем временем снова леденцы, «Герман и Доротея», «выполнение воинского приветствия в движении вне строя».

Хоттен Зоннтаг и Эш раньше меня отправились на трудовую службу, так как им предстояло идти добровольцами в армию. Я же все медлил с выбором рода войск, упустил срок подачи заявления, поэтому в феврале сорок четвертого с доброй половиной нашего класса сдавал в учебном бараке экзамены на аттестат зрелости, почти как в мирное время, после чего сразу был призван на трудовую службу; меня уволили из вспомогательных частей противовоздушной обороны, а поскольку у меня оставалось еще две недели свободного времени, я решил, что одного лишь аттестата мне мало, и попробовал подкатиться — к кому же еще? — к Тулле Покрифке, которой исполнилось шестнадцать, если не больше, и которая давала почти каждому, но у меня ничего не вышло, да и с сестрой Хоттена Зоннтага мне тоже не повезло. В таком настроении — немного скрашивали его лишь письма одной кузины, чью семью из-за разрушенного бомбежкой дома эвакуировали в Силезию, — я навестил с прощальным визитом его преподобие отца Гусевского, обещал, что во время возможных отпусков с фронта буду помогать ему в качестве министранта, после чего получил от него помимо нового Шоттовского миссала[40] маленькое и удобное распятие, изготовленное по спецзаказу для призывников-католиков; на обратном пути мне встретилась на углу Остерцайле и Беренвега тетка Мальке — выходя из дома, она надевала очки с толстыми стеклами, поэтому пройти мимо незамеченным было невозможно.

Мы еще толком не поздоровались, а она уже принялась частить, хоть и говорила на своем тягучем деревенском диалекте. Если к нам приближались прохожие, она, хватая меня за плечо, тянулась губами к моему уху. Жаркие, влажные фразы. Поначалу о пустяках. Где и что можно купить: «Получить бы хоть то, что по талонам причитается». Как я узнал, лука опять нет в продаже, зато у Мацерата[41] дают коричневый сахар, а еще ожидается завоз свиной тушенки к мяснику Ольвейну: «Отменная свининка». Наконец, без подсказки с моей стороны, она перешла к интересующей меня теме: «У мальчика дела наладились, хоть он про то прямо не пишет. Он вообще никогда не жалуется, как его отец, мой зятек. Определили его танкистом. Все надежнее, чем в пехоте, и от дождя укрытие».

Потом она зашептала мне на ухо про новую причуду Мальке, его рисунки в конце каждого письма, будто ребенок накалякал.

«А ведь в детстве он никогда не рисовал, только тушью чертил в школе. Тут вот у меня новое письмецо в сумке, совсем помялось уже. Знаете, господин Пиленц, все хотят почитать, как мальчик поживает».

И тетка Мальке показала мне его письмо, доставленное полевой почтой. «Вот, почитайте!» Но сразу я читать не стал. Бумага в пальцах без перчаток. С площади Макса Гальбе подул сухой ветер, завихрился воронкой и улетел. Мое сердце стукнулось, будто каблуком отворяют дверь. Во мне спорили семеро братьев, и никто не записывал их спор. Мел снег, однако текст письма вполне отчетливо стоял перед глазами, несмотря на плохое качество серо-бурой бумаги. Сегодня можно сказать, что я сразу обо всем догадался, хотя поначалу только пялился на письмо, ничего толком не видя и не понимая; да, едва бумага хрустнула перед глазами, я сообразил, что Мальке снова заявлял о себе: накаляканные рисунки под аккуратным зюттерлиновским шрифтом. Бумага была не линованной, поэтому при всем старании не вышло нарисовать ровный строй, он получился ломаным: восемь, тринадцать, четырнадцать приплюснутых кружков разного размера, над каждым овалом — бородавка, из бородавки торчит влево длинная палка, и на всех этих танках — при явной беспомощности рисунков я узнал русские «тридцатьчетверки» — между башней и корпусом красовалась уничтожившая бородавку отметина, свидетельствовавший о попадании крест; в дополнение к этому регистратор отмеченных попаданий, учитывая недогадливость своих адресатов, перечеркнул все четырнадцать танков — похоже, их было именно столько — синим карандашным крестом, жирным и значительно превосходящим по размеру каждую «тридцатьчетверку».

Не без чувства превосходства я пояснил тетке Мальке, что речь очевидно идет о танках, подбитых Йоахимом. Но тетку это не удивило, ей уже, дескать, многие толковали об этом, однако почему-то их количество бывало то больше, то меньше, в недавнем письме их значилось только восемь, зато в последнем — целых двадцать семь штук.

«Почта, видно, доставляется несвоевременно. Но вы прочтите, господин Пиленц, что наш Йоахим прописал. Он и вас упомянул, из-за свечей — только мы их сами уже достали». Я бегло глянул на текст: Мальке заботливо осведомлялся о малых и больших хворях своей матери и тетки — письмо адресовалось обеим женщинам, — расспрашивал о болях в спине и о варикозе, интересовался садом: «Хорош ли был урожай слив? Как поживают мои кактусы?» Скупые фразы о службе, которую он называл трудной и ответственной: «Конечно, мы несем потери. Но Дева Мария будет и впредь хранить меня». В конце он просил мать и тетку сходить к его преподобию отцу Гусевскому, чтобы поставить свечу перед алтарем Девы Марии, а если получится, то лучше две. «Может, Пиленц их достанет? Ведь их семья получает талоны». Еще он просил помолиться святому Иуде Леввею — двоюродному племяннику Девы Марии; Мальке хорошо знал Святое семейство — и отслужить панихиду по погибшему отцу: «Он ведь ушел от нас без соборования». Напоследок шли разные мелочи, скудное описание мест, где он находился: «Вы и представить себе не можете, до чего бедны здешние люди, у которых множество детей. Ни электричества, ни водопровода. Если выдастся погожий день и у вас будет на то желание, съездите на трамвае в Брезен — только оденьтесь потеплее — и посмотрите, не видны ли слева от входа в порт, но не очень далеко в море, надстройки затонувшего судна. Раньше оно там было. Можно разглядеть невооруженным глазом, хотя у тети ведь есть очки — интересно бы узнать, есть ли там еще…»

Я сказал тетке Йоахима: «Ездить вам туда не обязательно. Посудина находится на прежнем месте. И передайте Йоахиму поклон, когда опять будете ему писать. Здесь все без перемен, а посудину никто уводить не собирается».

Да если бы верфь Шихау и увела посудину, то есть подняла ее, пустила на металлолом или, наоборот, отремонтировала, разве же это тебе бы помогло? Разве ты бы перестал с детской педантичностью калякать в письмах рисунки русских танков, перечеркивая их синим крестом? Кто пустил бы в утиль Деву Марию? Кто заколдовал бы нашу старую добрую гимназию, превратив ее в птичий корм? А кошку и мышку? Разве существуют истории, у которых есть конец?