Костры амбиций

10 Субботние сатурналии

В это же время на другом конце Лонг-Айленда, в шестидесяти милях к востоку, только что открылся летний сезон в Приморском клубе. Клубу принадлежит большое одноэтажное оштукатуренное здание, стоящее поперек дюн, и сто ярдов пляжа, огороженного с обоих концов канатами на металлических стойках. Помещения просторные, удобства всевозможные, но все выдержано в благородно-аскетическом, натурально-гигиеничном стиле, который был модным в 20-х и 30-х годах. Так что Шерман Мак-Кой сидит сейчас на веранде у простого соснового столика, и зонт над ним большой, но заметно выгоревший. Вместе с ним — его отец, мать, Джуди и время от времени появляется Кэмпбелл.

С веранды можно сойти — или, как Кэмпбелл, сбежать — прямо на песчаный пляж между двумя канатами. И сейчас Кэмпбелл где-то у воды вместе с дочкой Роли Торпа — Элайзой и дочкой Гарланда Рида — Маккензи. Шерман с внимательным видом не слушает, как отец объясняет невестке свои разногласия с Тэлботом, клубным барменом, по вопросу о приготовлении мартини, который у него в стакане имеет цвет слабого чая.

— …не знаю почему, но лично я люблю мартини со сладким вермутом. И так взболтать, чтобы пенился. А Тэлботу обязательно надо спорить.

Узкие губы отца сжимаются и разжимаются, знаменитый подбородок ходит вверх-вниз, щеки морщит милая улыбка прирожденного рассказчика. Один раз, когда Шерману было столько, сколько сейчас Кэмпбелл, родители устроили пикник за пределами канатного ограждения. Своего рода турпоход. Вроде вылазки на дикую природу. Туземцы, те немногие, кто остался на пляже в послеобеденное время, оказались мирными.

Шерман смотрит мимо отцовского лица на песчаный берег за канатами. Приходится щуриться: там, где кончаются пляжные зонты и столики, дрожит слепящее солнечное марево. Он переводит взгляд поближе — из-за спины отца видна круглая голова Полларда Браунинга за соседним столиком. С Поллардом вместе сидят Льюис Сэндерсон-старший, в прежние годы всегда именовавшийся «посланник Сэндерсон», его жена, и Кокер Чэннинг с женой. Каким образом Чэннинг сумел попасть в члены клуба, это выше разумения Шермана, просто он всю жизнь успешно втирается к таким людям, как Поллард. Поллард — председатель клуба. И председатель их домового кооператива, между прочим, тоже. Надо же, эта тупая, твердокаменная башка!.. Но теперь у Шермана такое настроение, что вид круглой головы Полларда действует на него, отрадно-твердокаменный Поллард, надежный как скала, богатый как Крез, неколебимый.

На мгновение губы отца перестают шевелиться, и слышен голос матери:

— Милый, не наводи на Джуди скуку своими разговорами про мартини. Ты совсем отстал от жизни. Его теперь никто, кроме тебя, не пьет.

— Здесь, на взморье, пьют. Если ты мне не веришь…

— Это такой же вчерашний день, как откидные сиденья в машине, или вагон-ресторан в поезде, или…

— Если ты мне не веришь…

— …или продуктовые карточки, или хит-парады.

— Если не верите мне…

— Ты когда-нибудь слышала о певице Бонни Бейкер? — мать спрашивает у Джуди, не обращая внимания на мужа. — Бонни Бейкер была звездой хит-парадов на радио. Ее называли «малютка Бонни Бейкер». И вся страна ее слушала. А теперь кто о ней помнит?

Шестьдесят пять лет, а все еще красавица, думает о матери Шерман. Высокого роста, прямая осанка, густые седые волосы — ни за что не хочет краситься, — настоящая аристократка, даже больше, чем отец, хотя он-то как раз всю жизнь старается быть аристократом. И как смолоду, так и теперь она покушается понемногу на авторитет всеми почитаемого Льва «Даннинг-Спонджета».

— Незачем так далеко ходить, — отзывается Джуди. — Я вот разговаривала с сыном Гарланда Лэндрамом, он студент, кажется, он сказал, в «Брауне».

— У Гарланда Рида есть сын-студент?

— От Салли.

— Ах, господи. Я совсем забыла про Салли. Как это ужасно, правда?

— Вовсе не ужасно. Современно, — говорит Джуди, не слишком весело улыбнувшись.

— Если не верите мне, можете спросить Тэлбота, — все-таки ввернул отец.

— Современно! — со смехом повторяет мать, пренебрегая Львом «Даннинг-Спонджета», с его мартини и его Тэлботом.

— Так вот, — продолжает рассказывать Джуди, — я в разговоре с ним упомянула хиппи, а он захлопал глазами. Не слыхал про них. Доисторическая древность.

— Здесь, на взморье…

— Ну да, как и мартини, — соглашается мать с Джуди.

— Здесь, на взморье, человеку еще дозволяются простые радости жизни, — договаривает отец. — По крайней мере, до сих пор дозволялись.

— Мы с папой, Шерман, вчера были в Вейнскотте в том ресторанчике, знаешь, который папе так нравится, вместе с Инес и Гербертом Кларками, и знаешь, что мне сказала хозяйка — маленькая такая, очень миловидная женщина, помнишь?

Шерман кивает.

— По-моему, она очень мила, — говорит мать. — Так вот, когда мы уходили, она мне сказала — только сначала я должна упомянуть, что Инес и Герберт выпили по два джина с тоником, папа — три стакана своего мартини, и еще на столе было вино, — и она сказала мне…

— Селеста, что ты такое говоришь? Я выпил один мартини.

— Ну, может быть, не три, а два.

— Селеста.

— По крайней мере, она считала, что ты пил много, хозяйка так считала. Она мне говорит: «Старые люди — мои самые хорошие клиенты. Теперь только они одни и пьют». Старые люди, видите ли! Интересно, как она себе представляла: приятно мне это слышать?

— Она думала, что ты — двадцатипятилетняя, — говорит отец. И прибавляет, обращаясь к Джуди: — Вдруг оказалось, что я женат на Белой Ленточке.[4]

— На белой ленточке?

— Еще одна доисторическая древность, — пожимает плечами старший Мак-Кой. — Или на мисс Последний-Писк-Моды. Ты всегда шагаешь в первых рядах, Селеста.

— Только в сравнении с тобой, милый. — Она улыбается и кладет ему ладонь на запястье. — У меня и в мыслях нет лишить вас с Тэлботом вашего обожаемого мартини.

— За Тэлбота я не беспокоюсь, — отвечает Лев «Даннинг-Спонджета».

Шерман сто раз слышал рассуждения отца о том, как надо правильно смешивать мартини, и Джуди тоже уже, наверно, раз двадцать — но все равно, что в них плохого? Мать они раздражают, а его нет. Наоборот, приятно. Уютно. Привычно. Особенно это важно ему сегодня. Чтобы все было привычно, как всегда, как всю жизнь, и ограждено канатами.

Уже одно то, что они не у себя в городской квартире, где воздух еще отравлен произнесенными им словами: «Будьте добры, позовите Марию», заметно разрядило обстановку. Джуди с Кэмпбелл, Бонитой и няней мисс Лайонс уехала на «универсале» еще вчера днем. Он поехал в «мерседесе» следом, уже затемно. А нынче утром перед гаражом на заднем дворе их старинной виллы он при солнечном свете с пристрастием осмотрел машину. И не обнаружил ни малейших следов столкновения… С утра все казалось уже не так мрачно, включая Джуди. Она мирно болтала за завтраком. И сейчас вот улыбается его родителям. Отдохнувшая… и вообще-то вполне ничего… стильный вид… в бледно-желтом пуховом джемпере и белых джинсах… Немолода, но с тонким, приятным лицом, это факт, такие лица с возрастом почти не дурнеют… И прекрасные волосы… Конечно, диета и эта проклятая гимнастика… ну, и годы… подсушили ее бюст, но в остальном фигурка у нее ладная, крепкая… Он ощутил приятный щекот… Может, сегодня ночью… или во время послеобеденного отдыха!.. А что? Это может сломать лед, возродить весну, вернуть солнце… на более прочном фундаменте… Если только она согласится, тогда эта неприятная семейная ссора… с ней будет покончено. Может быть, и вообще весь эпизод можно тогда считать исчерпанным.

Прошло уже четверо суток, и нигде ни звука о несчастье с долговязым, щуплым подростком при въезде на шоссе в Бронксе. Никто не постучался к Шерману в дверь. Ну и потом, за рулем-то была она. Она же сама ему об этом напомнила. И морально он был тогда прав, что ни говори (то есть можно не бояться божьего суда). Он защищал свою жизнь. Свою и ее…

Возможно, все это было ему божьим предостережением. Взять бы Джуди и Кэмпбелл и уехать из этого сумасшедшего Нью-Йорка. Бросить Уолл-стрит, всю эту гигантоманию. Честное слово, надо быть самонадеянным болваном, чтобы лезть во Властители Вселенной и каждый день очертя голову ставить все на карту, хорошо хоть пронесло. Господи, клянусь, что никогда больше… Продать бы квартиру и жить… хотя бы тут, в Саутгемптоне, круглый год… Или в Теннесси… Его дед Вильям Шерман Мак-Кой перебрался в Нью-Йорк из Ноксвилла тридцати одного года от роду… Провинциал в глазах таких людей, как Браунинги… Ну и что? Чем плохи работящие американцы-провинциалы? Шерман ездил с отцом в Ноксвилл. Видел вполне приличный дом, где вырос его дед… Красивый такой городок, Ноксвилл, трезвый, умеренный… Поселиться бы там, поступить на службу в местную брокерскую контору… Хорошая, нормальная работа, без претензий на то, чтобы крутить весь мир волчком, работать от девяти до пяти или какие у них там рабочие часы в городах вроде Ноксвилла; зарабатывать в год тысяч девяносто или сто — десятую часть, если не меньше, от того, что ему по глупости казалось необходимым до сих пор, и хватит за глаза… И чтоб был дом «под старину», с высокой забранной сеткой верандой… зеленый газон акра на два, механическая газонокосилка, которую можно иногда потаскать по траве самому, и чтобы ворота гаража открывались по команде волшебной коробочки, прикрепленной к лобовому стеклу, а в кухне бы на стене висела магнитная доска, на которой оставляют друг другу записки. Уютная, добрая жизнь. Уайлдеровский «Наш городок»…

Джуди улыбается чему-то, что сказал отец, отец улыбается от удовольствия, что она оценила его остроумие, мать улыбается, глядя на них, и дальше за столиками улыбаются Поллард, и Роли, и «посланник Сэндерсон», скрестивший тощие старческие ноги, улыбается ласковое приморское солнце первых дней июня, оно прогрело Шерману кости, и впервые за две недели забота его отпустила, и он тоже улыбнулся жене, отцу, матери, словно не переставал слышать, о чем они болтали.

— Папа!

Со света под тень над столами, с песка на помост взбежала Кэмпбелл.

— Папа!

Малышка совершенно ослепительна. Ей уже почти семь, и она больше не бутузик, а изящная девочка, у нее стройные ножки и ручки, и крепкие мышцы, и нигде ни малейшего изъяна. Одета в купальный костюмчик с черными и белыми буквами вразброс по розовому фону. Остановилась, вся разрумянившаяся от солнца и бега. Это дивное явление снова вызвало улыбки на лицах деда, бабки и Джуди. Шерман отодвигается от столика и раскидывает руки, он готов заключить ее в объятия. Но Кэмпбелл останавливается перед ним. Она прибежала не для того, чтобы ласкаться.

— Папа. — Она запыхалась. У нее к отцу важный вопрос.

— Что, моя хорошая?

— Папа. — Она все никак не может перевести дух.

— Успокойся, детка. Ну, что ты?

— Папа… Что ты делаешь? Что он делает?

— То есть как — что я делаю, моя маленькая?

— Ну как. Вот у Маккензи папа делает книги, и у него работают восемьдесят человек.

— Это Маккензи тебе сказала?

— Да.

— Ого, восемьдесят человек, — говорит отец Шермана особым голосом для маленьких детей. — Вот это да!

Шерман представляет себе, что думает Лев «Даннинг-Спонджета» о Гарланде Риде. Гарланд унаследовал от отца типографское дело, и вот уже десять лет оно у него едва влачит существование. «Книги», которые он «делает», — всего лишь редкие заказы, которые ему перепадают от настоящих издателей, и вся его продукция — это справочники, клубные списки, годовые отчеты, к книгам она имеет самое отдаленное отношение. Что же до работающих у него восьмидесяти человек, то эти восемьдесят несчастных — наборщики, печатники и все такое прочее. А Лев «Даннинг-Спонджета» в расцвете своей карьеры имел под началом две сотни юристов, и почти все — питомцы старейших университетов Новой Англии.

— Нет, ну а ты что делаешь? — настойчиво повторяет вопрос Кэмпбелл. Ей не терпится вернуться к Маккензи, и важно, чтобы она не ударила в грязь лицом.

— Так как же, Шерман? — ухмыляясь, поддерживает ее дед. — Я бы тоже не прочь услышать. Я часто спрашиваю себя: действительно, что же все-таки вы, ребята, делаете? Отличный вопрос, Кэмлбелл.

Кэмпбелл улыбается, приняв похвалу деда за чистую монету.

Снова ирония. И на этот раз неуместная. Отцу всегда не нравилось, что Шерман занялся ценными бумагами вместо юриспруденции, и успехи сына только еще подливали масла в огонь. Шерман начинает злиться. Как, интересно, представить себя дочери Властителем Вселенной, когда к разговору внимательно прислушиваются Джуди и мать о отцом? С другой стороны, нельзя же ответить, что он — просто рядовой продавец, каких много, или пусть даже не рядовой, а главный специалист по продаже ценных бумаг, все равно это прозвучит напыщенно, но плоско — да и непонятно для Кэмпбелл, которая стоит перед ним, запыхавшись, вот-вот сорвется с места и убежит к подружке, чей папа делает книги и у него работают восемьдесят человек.

— Видишь ли, малышка, я занимаюсь ценными бумагами. Продаю их, покупаю…

— Что это — ценные бумаги? И как ты ими занимаешься?

Тут рассмеялась мать Шермана.

— Нет, Шерман, так не годится, попробуй еще раз, получше!

— Ну, понимаешь, солнышко, ценные бумаги — это… это облигации и… как бы тебе понятнее объяснить?

— Заодно и мне объясни, Шерман, — говорит отец. — Я оформил в своей жизни, наверно, тысяч пять контрактов на разные покупки, но зачем людям покупать облигации, так и не уразумел, сразу в сон начинало клонить.

Потому и не уразумел, что ты и твои двести юристов — всего лишь подручные у Властителей Вселенной, мысленно огрызается раздосадованный Шерман. Он видит, что Кэмпбелл смотрит на дедушку испуганными глазами.

— Дедушка шутит, детка, — говорит он, сверкнув на отца глазами. — Облигации дают возможность собрать нужные суммы денег. Представь себе, ты хочешь построить дорогу, и не какую-нибудь там дорожку, а большое шоссе вроде того, по какому мы в прошлом году ездили в Мэн. Или ты хочешь построить большую больницу. Ну так вот, для этого нужно много денег, столько просто в банке не возьмешь. И тогда ты выпускаешь облигации.

— Значит, папа, ты строишь дороги и больницы?

Теперь смеются уже и мать, и отец. Шерман смотрит на них с упреком, но это их еще больше веселит. Улыбается и Джуди, но вроде не без сочувствия.

— Нет, не то чтобы я их сам строил. Я занимаюсь облигациями, а облигации помогают собрать…

— Ты помогаешь их строить?

— Ну да, в определенном смысле.

— Какие?

— Что какие?

— Какие дороги и больницы?

— Какие именно, нельзя сказать.

— Шоссе в Мэн?

Отец с матерью возмутительно давятся смехом, стараются не расхохотаться ему в лицо.

— Нет, не шоссе…

— Ага, по-моему, ты попался! — Мать едва не в голос смеется.

— Нет, не шоссе в Мэн, — отвечает Шерман, не обращая внимания на эту реплику. — Сейчас я попробую объяснить иначе.

Тут вмешивается Джуди:

— Давай я попробую объяснить.

— Ну, объясни.

— Понимаешь, дорогая, — говорит Джуди, — папа не строит дороги и больницы и не помогает строить дороги и больницы, его дело — облигации для людей, которым нужно набрать много денег.

— Облигации?

— Да. Представь себе, что облигация — это куски пирога, испекла его не ты, но ты передаешь людям эти куски, и от каждого тебе отламывается малюсенький ломтик, крошка, и ты берешь ее себе.

Джуди улыбается, Кэмпбелл тоже, она понимает, что это — шутка, сказка про то, что же на самом деле делает папа.

— Крошка? — повторяет она выжидательно. — Ну, и?..

— Да, — кивает Джуди. — Но ты представь себе, что их, таких малюсеньких крошек, очень-очень много. Надо раздать много кусков пирога, и тогда у тебя наберется столько крошек, что из них получится вот такой огро-омный пирог.

— Настоящий?

— Ну, не совсем настоящий. Это только так, чтобы ты представила себе.

Джуди оглядывается на свекра и свекровь, ища одобрения своей находчивости. Они улыбаются, но немного растерянно.

— Не уверен, что так для Кэмпбелл понятнее, — говорит Шерман. — Надо же… какие-то крошки.

Он говорит с улыбкой, ведь это всего лишь добродушная шутка, чего уж… Он привык, что Джуди слегка презирает Уолл-стрит. Хотя, конечно, крошки эти его все-таки задели.

— А по-моему, получилось вполне наглядно, — тоже с улыбкой отвечает Джуди. И обращается к свекру: — Вот, Джон, посудите, я сейчас приведу вам пример.

Джон. Уже в этих крошках было что-то неладное, но Джон — серьезный признак опасности. Отец и мать Шермана просили невестку, чтобы она называла их Джон и Селеста, но Джуди как-то стеснялась. И старалась обходиться вообще без обращений. Так спокойно, самоуверенно назвать свекра Джон — на нее не похоже. Отец и то насторожился.

Джуди принялась описывать «жискаровский» замысел Шермана.

— «Пирс-и-Пирс» не выпускал эти облигации для французского правительства и не у французского правительства их покупает, а у тех, кто купил их у французского правительства когда-то раньше. Так что операции «Пирс-и-Пирса» не имеют никакого отношения к тому, что Франция хочет построить, развить… достигнуть. Это все было в прошлом, задолго до «Пирс-и-Пирса». А теперь они просто… как бы куски пирога. Золотого пирога. А «Пирс-и-Пирсу» достаются миллионы чудесных, — она пожала плечами, — золотых крошек.

— Конечно, можно называть это и крошками. — Как ни старался, а тон у Шермана получился обиженный.

— Лично я другого слова не подберу, — жизнерадостно отозвалась Джуди. И добавила, обращаясь к его родителям: — Инвестиционные банки — это особая форма деятельности. И нет, я думаю, способа доступно растолковать ее людям моложе двадцати лет. А может быть, даже и тридцати.

Тут Шерман спохватился, что Кэмпбелл все еще стоит рядом и личико у нее растерянное.

— Кэмпбелл, — говорит он ей, — знаешь что? По-моему, мама хочет, чтобы я сменил профессию.

И весело скалит зубы, как будто у них происходит необыкновенно смешной диспут.

— Вовсе нет, — смеется и Джуди. — Твои золотые крошки меня вполне устраивают.

Опять крошки! Кажется, хватит? В душе у Шермана закипает злость. Хотя он по-прежнему улыбается.

— Может, мне попробовать себя декоратором — прошу прошения, дизайнером интерьеров?

— Едва ли у тебя есть к этому способности.

— Ну, не скажи. А весело, должно быть, создавать пуфы и кретоны для… как их фамилия? этих итальянцев, которым ты оформляла квартиру? Ди Дуччи?

— Я вовсе не вижу в этом ничего смешного.

— Зато это творчество, верно я говорю?

— Ну… по крайней мере, можешь указать на что-то, сделанное тобою, что-то реальное и определенное…

— Сделанное для Ди Дуччи.

— Даже если твои заказчики — пошлые и вульгарные люди, все равно это — что-то настоящее, что можно описать словами, что дает удовлетворение, пусть внешнее, пусть кратковременное, но по крайней мере, про это можно рассказать своему ребенку. А у вас в «Пирс-и-Пирсе», как вы хоть друг другу-то объясняете, чем вы там занимаетесь изо дня в день?

И вдруг — громкий плач. Кэмпбелл. Слезы по мордашке ручьями. Шерман обнимает ее, но детское тельце — как натянутая струна.

— Успокойся, малышка, все в порядке.

Джуди встала, подошла и тоже обнимает дочку.

— Ну что ты, Кэмпбелл, Кэмпбелл, Кэмпбелл, моя хорошая? Мы с папой просто шутили.

Поллард Браунинг за соседним столиком оглядывается на них. И Роли оглядывается. И вообще все лица повернуты к ребенку, которого обидели.

Из-за того, что они оба обнимают Кэмпбелл, Шерман видит лицо Джуди совсем близко. Задушил бы ее. Покосился на родителей — они в ужасе.

Отец встает.

— Пойду выпью мартини, — говорит он. — Вы тут для меня все чересчур современные.

Суббота! Выходной день в СоХо![5] Не прождав и двадцати минут, Ларри Крамер и его жена Рода, Грег Розенволд и Мэри-Лу, с которой Грег живет, а также Герман Раппапорт и его жена Сьюзан усаживаются за столик у окна в ресторане «Хайфонская гавань». Окно выходит на Вест-Бродвей, и там так сияет и искрится весенний солнечный день, что даже городская копоть не в силах его затмить. Не в силах его затмить и зависть, которую Крамер питает к Грегу Розенволду. Они с Грегом и Германом были однокашниками в Нью-Йоркском университете. Вместе состояли в Студенческом союзе. Герман теперь работает рядовым редактором в большом издательстве «Патнем», через него в свое время и Рода устроилась в редакцию «Уеверли-Плейс букс». Крамер — прокурорский помощник в Бронксе, там таких, как он, помощников, 245 человек. А вот Грег, Грег в модном костюме, с роскошной блондинкой Мэри-Лу под боком, — журналист и печатается в «Голосе Гринич-Виллидж». Он пока в их компании бывших университетских умников — единственная звезда. И это заметно всю дорогу. Остальные скажут слово и сразу поглядывают на Грега: как, мол, он отнесется?

Вот и сейчас Герман говорит:

— Вы бывали в ресторане «Дин и Де Лука»? Цены случаем не посмотрели по карте? Там копченая шотландская семга… стоит… тридцать три доллара фунт. Мы со Сьюзан заглянули было один раз.

И смотрит на Грега.

Грег улыбается со знанием дела.

— Это специальные цены для тех, кто приезжает из Шорт-Хиллза, Нью-Джерси, на «кадиллаках».

— Из Шорт-Хиллза на «кадиллаках»? — переспрашивает Рода. Почему моя жена всякий раз сразу подкидывает ему нужную реплику? Да еще заранее улыбается, как будто знает, что сейчас последует остроумный ответ?

— Ага, — отвечает Грег. — Вы поглядите, поглядите в окно. Что ни машина, то «кадиллак севиль» с джерсийским номером. Усекли? — Он говорит еще вульгарней Роды. — А в чем они одеты, которые в «кадиллаках» приезжают, видели? — Мало того что у него низкопробный выговор, но вдобавок и бойкие манеры дешевого комика. — Вылазят из своих старомодных халупок о шести спальнях, сами вырядились в пилотские куртки и джинсы, садятся в «кадиллаки» и катят в СоХо. Кажинную субботу.

Какая пошлость. Но Рода, Герман и Сьюзан восторженно ухмыляются. Им это кажется безумно тонким наблюдением. Одна только Мэри-Лу, золотая красотка, похоже, не особенно потрясена такой осведомленностью. Крамер решил, что будет обращаться только к ней, если удастся вставить словечко.

Грег углубился в рассуждения на тему о том, какие разновидности буржуазных элементов тянутся в артистические кварталы. Мог бы начать с самого себя, между прочим. Поглядите на него. Рыжая волнистая борода лопатой, как у короля червей… зато не видно скошенного подбородка… черно-зеленый твидовый пиджак с огромными подложенными плечами и угловатыми лацканами свободно болтается на цыплячьей груди… под пиджаком — черная майка с надписью: ВИА «Котел гноя»… черные брюки собраны на щиколотках… Последний писк современной богемной моды, «грязно-черный» стиль. А ведь, в сущности, он — благовоспитанный еврейский мальчик из Ривердейла, такого же буржуазного района в городской черте Нью-Йорка, как Шорт-Хиллз на том берегу Гудзона, у родителей есть большой, добротный дом в колониальном стиле, или в Тюдоровском, или какой уж он там… Казалось бы, заурядный занюханный шкет из среднего сословия — а вот поди ж ты, корреспондент «Голоса», всезнайка и обладатель Мэри-Лу Шоколадные Ножки, живет с ней уже два года, с тех пор как она записалась в семинар по газетным расследованиям, который он ведет в Нью-Йоркском университете. Такая девочка, с ума сойти! Фигурка, бюст выдающийся, и вообще классический англосаксонско-протестантский вид. В Нью-Йоркском университете выделяется изо всех, будто инопланетянка. Но влюбилась в Грега до самозабвения и поселилась у него. Им всем с ней непросто. Особенно Крамеру. Какая-то она непонятливая, чужая — и до того привлекательная! Напоминает ту девушку в суде, с коричневой губной помадой. Вот в чем он завидует Грегу больше всего! У него есть такая роскошная женщина — и при этом никаких обязательств, он не вынужден жить в вест-сайдском термитнике, терпеть у себя на шее английскую няню и жену, которая прямо на глазах постепенно уподобляется собственной местечковой мамаше… Крамер бросил взгляд на сияющую рыхлолицую Роду, и ему стало совестно. Нет, он по-настоящему любит своего малютку сына и связан с Родой… священными узами… на всю жизнь. И все-таки… Мы же молоды!.. Мы же — в Нью-Йорке!

Крамер пропускает болтовню Грега мимо ушей. Он глазеет по сторонам. На миг встретился взглядом с Мэри-Лу. Она смотрит на него. А вдруг?.. Но дольше пялиться неудобно. Он посмотрел в окно. По улице идут люди. Почти все молодые… моложавые… так модно одеты! — так современно! — и так все сверкают, даже в «грязно-черном», в этот изумительно солнечный весенний субботний день.

И Крамер, не сходя с места, прямо за столиком в ресторане «Хайфонская гавань» дает себе клятву, что проникнет на равных в этот мир. Девушка с коричневыми губами смотрела ему в глаза, и он смотрел ей в глаза, пока оглашался вердикт присяжных. Крамер выиграл дело. Он убедил присяжных и уничтожил Герберта, тот получит теперь от трех до шести лет, по меньшей мере, у него уже был один уголовный приговор. Крамер показал себя настойчивым, бесстрашным и умным — я завоевал победу. И — ее. Пока старшина, негр по фамилии Форестер, зачитывал вердикт, Крамер смотрел ей в глаза, и она смотрела ему в глаза, и это продолжалось, кажется, долго-долго. Тут не может быть никаких сомнений.

Крамер попробовал еще раз перехватить взгляд Мэри-Лу, но не вышло. Рода просматривает меню. Он услышал, как она спрашивает у Сьюзан Раппапорт:

— Вы поели, как сюда ехать?

Сьюзан отвечает:

— Не-а. А вы?

— И мы нет. Мне бы только поскорей из дому вырваться. Теперь шестнадцать лет и мечтать нельзя.

— О чем?

— Да вот, чтобы съездить в СоХо, когда охота придет. Или куда-нибудь. Наша няня в среду съезжает.

— Пригласите другую.

— Ты что? Знаешь, сколько мы ей платим?

— Сколько?

— Пятьсот двадцать пять долларов в неделю. Мать выкладывает. Уже четыре недели.

Вот спасибо! Удружила. Давай, давай, рассказывай этим ентам, что твой муж не в состоянии оплатить какую-то вшивую няню для ребенка! Но Сьюзан отвернулась и смотрит в окно. С той стороны на тротуаре стоит незнакомый юноша и, пригнувшись, вглядывается во внутренность ресторана. От их столика его отделяет только толстое зеркальное стекло. Наклоняется все ближе, ближе, сейчас прижмется носом. Они смотрят на него все вшестером, но он, похоже, их не видит. У него гладкое, юное лицо, мягкие, волнистые светлые волосы. Верхняя пуговица рубахи расстегнута, сверху синяя куртка с поднятым воротником — похож на молодого авиатора прошлых времен.

Мэри-Лу Нежнейшая с озорным видом говорит Сьюзан:

— По-моему, надо спросить, может, он не обедал.

— Ммм, — с сомнением отзывается Сьюзан, как и Рода уже отложившая первый подкожный жирок солидности.

— Мне кажется, он голодный, — говорит Мэри-Лу.

— А мне кажется, он умственно отсталый, — отзывается Грег.

От него до того парня расстояние не больше фута, и разница между его худосочной хиповатой лисьей физиономией в «грязно-черном» оформлении и красивым, румяным лицом за стеклом — убийственная. Интересно, видят ли это остальные? Мэри-Лу явно заметила. Этот рыжебородый ривердейлский хиляк ее не стоит.

Крамер опять перехватил было ее взгляд, но она смотрит, как парень за окном, так ничего и не разглядев, повернулся и уходит. На спине его куртки вышита золотая молния и над ней надпись: «Радартроника. Охрана».

— Охранник, — говорит Грег в том смысле, что, мол, какое ничтожество, какой абсолютный нуль — этот тип, на которого положила глаз его Мэри-Лу.

— Могу вас уверить, что никакой он не охранник, — авторитетно произносит Крамер.

Он хочет привлечь внимание Мэри-Лу.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Грег.

— Просто знаю, какие люди работают в охране. Каждый день их вижу. Я бы не стал себе нанимать охранников в этом городе, даже если бы речь шла о спасении моей жизни — особенно если бы речь шла о спасении жизни. В охрану идут работать одни рецидивные насильники.

— Кто-кто? — интересуется Мэри-Лу.

— Насильники-рецидивисты. По крайней мере, однажды уже осужденные за преступление, связанное с насилием над личностью.

— Да ну, брось, — говорит Герман. — Не может быть.

Но Крамер оказался в центре внимания и намерен разыграть свою единственную сильную карту: мужественный специалист по преступному миру Бронкса.

— Ну, допустим, не одни, но уж шестьдесят-то процентов я вам гарантирую. Вы бы посидели хоть одно утро на предварительном разборе, когда идет торговля: ты мне — признание, я тебе — статью. Обычно в пользу таких сделок выдвигают тот довод, что судья при этом задает подсудимому вопрос, состоит ли он на работе, и если да, значит, он имеет корни в социальной среде, и так далее, и тому подобное. Так вот, судья спрашивает этих мальцов насчет работы, а они, эти мальцы, задержаны за вооруженный грабеж, налеты, убийства, нанесение телесных повреждений и прочее и тому подобное, но каждый если вообще работает, то обязательно охранником. Кто же еще на такую работу пойдет? Платят мало, занятие скучное, а когда не скучное, то удовольствие маленькое.

— А может, им нравится, немного того, немного другого, — возражает Грег. — Они хорошие специалисты. Владеют оружием.

Рода и Сьюзан смеются. Ах, как остроумно.

Не смеется только Мэри-Лу. Она не сводит глаз с Крамера.

— Оружием владеют, что верно, то верно, — кивает Крамер. Он не намерен упускать инициативу и этот роскошный бюст с голубыми глазами. — В Бронксе у каждого есть оружие. Вот я вам сейчас расскажу один случай, с которым только что управился.

Наконец-то подвернулась возможность поведать о своем триумфе над отчаянным злодеем, Гербертом 92-Икс. Крамер приступает к рассказу, мысленно потирая руки. Но с первых же слов встревает Грег и начинает ему мешать. Услышав имя Герберта 92-Икс, он тут же лезет с рассуждением о тюрьмах, он писал о них в «Голосе Гринич-Виллидж».

— Если бы не мусульмане, тюрьмы в городе вообще уже давно были бы неуправляемы.

Это все свист, но Крамер не хочет, чтобы разговор перешел на мусульман и на Грегову писанину. Поэтому он говорит:

— Герберт на самом деле никакой не мусульманин. Они же не ходят в бары.

Совершенно невозможно говорить. Все-то этот Грег знает и обо всем имеет свое мнение. О мусульманах, тюрьмах, преступлениях, о жизни на улицах многомиллионного города. Он даже умудрился все повернуть против Крамера. Почему они так напали на человека, виноватого лишь в том, что, повинуясь инстинкту самосохранения, защитил собственную жизнь?

— Но он убил человека, Грег! Застрелил из незарегистрированного револьвера, который всегда носил при себе, хотя не имел разрешения.

— Да, но какая у него была работа? Наверно, опасная? Ты же сам сказал, что там все ходят вооруженные.

— Какая работа? Могу сказать какая. Шоферил у бутлегера.

— А где же ему, по-твоему, работать? В компьютерной фирме?

— Ты так говоришь, будто это вещь совершенно немыслимая. Наверняка у компьютерщиков есть специальные программы для меньшинств, да только Герберту их работа задаром не нужна, Герберт — игрок. Жулик, который прикрывается религией, а сам просто инфантильный, эгоцентричный, безответственный, ленивый…

Крамер вдруг замечает, что все они как-то странно на него смотрят. И Рода… и Мэри-Лу… Так смотрят на человека, который оказался скрытым реакционером. Он слишком глубоко погрузился в уголовно-судебную пену… И поет реакционные песни Системы… Совсем как в старые университетские времена, когда они устраивали политические диспуты. Но только теперь им уже всем за тридцать, и друзья смотрят на него, как будто он превратился в чудовище. Разве им расскажешь, чего насмотрелся за эти шесть лет? Нечего и пытаться. Они не поймут, особенно Грег, который только что отравил ему весь триумф победы над Гербертом 92-Икс. Получилось так скверно, что Рода даже встала на его защиту.

— Ты не понимаешь, Грег, — говорит она. — У Ларри такая нагрузка в прокуратуре, ты представить не можешь. В Бронксе за год подвергаются предварительному разбору семь тысяч уголовных дел, а суд присяжных способен пропустить только пятьсот. Нет совершенно никакой физической возможности каждое дело рассматривать с разных сторон и принимать во внимание все обстоятельства.

— Пусть бы кто-нибудь попробовал это втолковать бедняге Герберту 92-Икс.

Крамер, запрокинув голову разглядывает потолок «Хайфонской гавани». Наверху все выкрашено матовой черной краской, и сам потолок, и какие-то трубы, и люстры, и провода. Похоже на кишки. Подумать только, родная жена, а ничего другого не смогла придумать в защиту мужа, как заявить: «Ларри столько цветных отправляет за решетку, он просто не успевает подходить к каждому индивидуально. Надо же понять его положение». А он-то выложился на деле Герберта 92-Икс, провел его с блеском, смотрел грозному Герберту в глаза, отомстил за Нестора Кабрильо, отца пятерых детей, и что получил за все это? Он же должен теперь оправдываться перед этими сверхпередовыми интеллигентами в этой сверхпередовой забегаловке в центре этого чертова передового СоХо.

Он обводит глазами стол. Даже Мэри-Лу и та смотрит на него косо. Эта большая пустоголовая булка тоже передовая, не хуже прочих.

Ну, ничего, есть душа, которой понятно значение дела Герберта 92-Икс, понятно, с каким блеском Крамер его провел и как благодаря ему восторжествовала справедливость. И рядом с нею эта грудастая Мэри-Лу… не стоит ломаного гроша.

На миг он снова встречает взгляд Мэри-Лу, но свет в ее глазах уже погас.