Кот, который всегда со мной

ГЛАВА СЕДЬМАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ВСТУПИЛ В СРЕДНИЙ ВОЗРАСТ

В наших переплетенных жизнях — моего кота и моей — нашлась еще одна параллель.

Мы оба немного постарели.

И ощущали это.

Мое столкновение с болезнями и болячками началось тогда, когда больше не получалось описывать себя числительным «тридцать» с прибавлением еще некоторых цифр, — мучительно, до хныканья заныло правое плечо. Вы уже, наверное, заметили, что большинству людей, кому понадобилось бы меня охарактеризовать, не придет в голову слово «стоицизм». Но боль в самом деле была адской — заставила пройти по врачам, сделать рентген, магнитно-резонансное исследование и в итоге привела на операционный стол, где, кроме других неприятностей, обнаружилась одна серьезная штуковина — дегенеративный артрит. За операцией последовал целый набор всевозможных физиопроцедур.

Меня лечили в палате вместе с другими людьми, у которых ноги были раздавлены грузовиками или руки вырваны из суставов, причем такими механизмами, к которым я в жизни не прикасался, не то чтобы взялся управлять. Поэтому мне было вдвойне обидно терпеть сильную боль, при том что жаловаться я стеснялся. За этим последовали новые походы к врачам и обсуждение с одним из эскулапов моих перспектив, во время которого прозвучала неприятная фраза: «Каков ваш болевой порог?» И было сделано оптимистическое заключение: «Задача такая — следующие пятнадцать лет насколько возможно избавлять вас от боли, а затем произведем замену плечевого сустава, чтобы вы могли самостоятельно есть и чистить зубы».

А как вам понравится разговор с моим хирургом, объяснившим, что человеческий организм похож на покрышку, рассчитанную на пробег в сто тысяч миль. Когда он сказал, что мой путь уже составил пятьдесят тысяч миль, я начал жалобно поскуливать и попросил привести какое-нибудь другое сравнение. Но после того как мне объяснили, какие меня ждут трудности с чисткой зубов, заключил, что аналогия с покрышкой не так уж плоха, и согласился, чтобы в будущем он придерживался автомобильной темы.

Но в целом, хотя Дженис могла бы со мной не согласиться, если бы я позволил ей в этом месте что-нибудь вписать от себя, я зрело и с достоинством справлялся с потрясением и болью (а также с мыслью, что я постепенно распадаюсь и разваливаюсь на куски и вскоре от меня останется не более чем куча гниющего мусора в этом смердящем, убогом мире). Я даже употребил бы выражение «с царственным благородством». А сломался я тогда, когда заболел мой кот и у него тоже появились признаки износа среднего возраста.

На Рождество мы с Дженис и Нортоном снова отправились на Сицилию навестить Торнабенов в их средневековом аббатстве, а когда возвратились, я заметил нечто странное. В миске Нортона стала очень быстро исчезать вода.

Сначала я не придал этому значения, но через пару недель сообразил, что раньше кот так много не пил. Сперва я подумал, что в моей квартире и в доме в Саг-Харборе слишком жарко и вода просто испаряется. Бред (и очевидная глупость) — мне в голову не приходило, что Нортон может за день вылакать целую миску или даже две. Следующее, что я заметил: не только из миски исчезала вода — Нортон стал пить из туалета. И днем, и по ночам я безошибочно узнавал звук — кошачий язычок торопливо подхватывал воду. Я шел в ванную и находил Нортона над унитазом. Кот пил, как… как обыкновенная дворняга. Пару дней я ничего не предпринимал, только обдумывал ситуацию и решил, что все это очень странно. Дочитав до этого места, вы должны понять, что в нашем совместном бытии я относился к коту, как к себе (за исключением тех моментов, когда относился к нему лучше, чем к себе). Под этим я подразумеваю, что ценил хорошую жизнь и стремился облегчить ее — как для себя, так и для него. Но чего никогда не делал — не ходил регулярно к врачам. Я не ипохондрик и не слишком пуглив. Склонен к фатализму и обыкновенно считаю, что все идет своим правильным чередом. Но с другой стороны, я не кретин и не отказываюсь от помощи, когда помощь требуется. Несколько дней я недоумевал по поводу поведения Нортона, как недоумевал бы насчет себя, если бы вдруг принялся лакать из унитаза, поэтому заключил: что-то не так и пора показать кота ветеринару.

С котеночного возраста Нортону повезло: он не только редко болел, но обзавелся в Саг-Харборе потрясающим ветеринаром. Доктор Джонатан Турецкий был внимательным, нежным и на удивление основательным врачом. Каждый раз, возвращаясь после ежегодного осмотра домой, я говорил Дженис, что хотел бы, чтобы и мой врач был таким же дотошным по части обследования и анализов. Мне нравился доктор Турецкий. Как почти всем его пациентам — оплачивающим счета двуногим и больным четвероногим.

А вот Нортон его, к сожалению, терпеть не мог.

Это сводило доброго доктора с ума. Сколько лет он так тепло здоровался с моим котом, успокаивающе ворковал, замечательно обходился и искренне заботился о его здоровье, а мой доброжелательный, очаровательный, совершенный во всех отношениях мурлыка вел себя так, словно его осматривали крылатые обезьяны из «Волшебника страны Оз». Стоило доктору Турецкому приблизиться, Нортон начинал шипеть и превращался в Чарлза Бронсона, когда тот в «Большом побеге» пытался выбраться из тоннеля.

Как вам теперь известно, Нортон бывал повсюду, объездил целый мир, никогда не жаловался и путешествовал с охотой. Радовался, когда его сажали в машину. С удовольствием, без всяких проблем сидел у меня на коленях в самолете. Поезда, корабли (да все, что угодно, кроме поездки в корзине на переднем крыле велосипеда, но это был неудачный эксперимент, и лучше о нем не вспоминать) — Нортон всегда был доволен и безоговорочно на все соглашался. За одним исключением: когда я сажал его в машину, чтобы везти к ветеринару. Едва коснувшись сиденья, он принимался вопить, как привидение. Вой стоял такой, словно волк голосил на луну. Не представляю, откуда Нортон каждый раз узнавал, что мы едем по шоссе 114 в кабинет Турецкого на Гудфренд-драйв. Ведь мы пользовались этой дорогой, и когда вовсе не собирались посещать ветеринара. Но кот всегда знал и весь путь орал, не закрывая пасти. Усугубило ситуацию и стало испытанием для чувств врача, когда через несколько лет лечения Нортона он включил в практику еще одного ветеринара — человека с потрясающей фамилией — доктор Пеппер. Все было бы ничего, если бы, обращаясь к нему, вставлять еще имя — Эндрю. Но я не мог удержаться от соблазна называть его доктором Пеппером. Вот против него у Нортона не было никаких возражений. Ни истерии, ни трясучки от страха в углу, ни умоляющих взглядов в мою сторону. Док Турецкий только качал головой, но как будто смирился с реальностью, и когда требовались процедуры, которые Нортон особенно не любил, — например, взять кровь (меньше всего на свете коту нравилось, когда у него брали кровь), отступал и, отставляя в сторону самолюбие, призывал доктора Пеппера. Я был тронут его отношением и пытался объяснить Нортону, как ему повезло, что в его кошачьем распоряжении есть такой чуткий и душевный человек. Но что бы я ни говорил, ничего не помогало. Несмотря на всю нежность врача, Нортон по-прежнему видел в Турецком нациста, а в Пеппере спасителя-союзника.

Тем более удивительным показалось, что на сей раз кот охотно сел на установленный в смотровой доктора Турецкого стерильный стол из нержавеющей стали, и врач в своем стремлении докопаться до причин внезапно открывшейся непомерной жажды кота принялся его мять, тискать, тыкать и взвешивать. Ветеринар при этом что-то бормотал, а Нортон не сопротивлялся его добрым рукам. По поведению кота и по выражению лица Турецкого я понял: что-то не так, но он не говорил, что именно. Сказал, что подождет, пока не будут готовы результаты анализа крови.

Как только Нортон услышал слова «анализ крови», его нетипичная покорность исчезла и вернулась обычная, направленная против Турецкого агрессия (хорошо, пусть я немного преувеличиваю: агрессия вернулась не тогда, когда он услышал слова, а когда ветеринар достал иглу и попытался взять у него кровь. Нортон отбивался, как дикий зверь, как его предок из доисторических джунглей). Пришлось дать моему бедному коту успокоительное, и только тогда удалось взять у него кровь. Я оставил его у ветеринаров на час, пока не прошел седативный эффект. Затем вернулся забрать его и, волнуясь, отвез обратно домой, где предстояло прождать сутки, прежде чем будет известен результат.

За эти сутки я передумал самое худшее. Хотя понятия не имел, что может быть самым худшим. Мне сказали, что Нортон похудел примерно на килограмм, что для кота чуть больше четырех килограммов совсем немало. Укорял себя за то, что не заметил, каким он стал тощим, мучился виной, считая, что мое невежество привело к беде (я уже не сомневался, что с котом случилось что-то плохое). Нервно расхаживал по дому, поминутно брал Нортона на руки, целовал и уверял, что все будет в порядке. Дженис успокаивала меня, говорила, что все действительно обойдется, но мой обычный оптимизм внезапно меня покинул. Когда в середине следующего дня позвонил ветеринар и попросил приехать с котом, я был совершенно не в себе. Я не просил Дженис поехать со мной, но этого и не требовалось. Она понимала, как мне не сладко, и, когда я посадил кота на плечо, просто вышла вместе с нами.

Когда мы добрались до ветеринарной клиники доктора Турецкого — при этом Нортон, как обычно, всю дорогу вопил, — я просто потерял голову. И поскольку решил, что моего любимца грызет болезнь, он мне казался совершенно другим, непохожим на себя котом. Вдруг почудилось, что он потерял половину веса и превратился в скелет. Что его мяуканье — не обычный протест против ветеринаров (ах как я их ненавижу), а полный боли стон. Что во взгляде появилось презрение — ведь он понимал, что я несколько недель не обращал внимания на симптомы его болезни и допустил обезвоживание. Переступая порог смотровой Турецкого, я обливался потом и чувствовал, что постарел лет на десять.

Поставив кота на стол и глядя, как тот подозрительно косится на своего давнишнего врага, я стал слушать приговор ветеринара. Турецкий старался говорить как можно спокойнее.

— Не расстраивайтесь, когда услышите то, что я должен вам сказать. Мы распознали болезнь вовремя, поэтому никакой трагедии нет, но вы должны знать, что у Нортона почечная недостаточность.

У меня перехватило дыхание. Я старался оставаться спокойным. Подумал: «Вот и хорошо — мне все сказали. Я смогу с этим справиться. Я взрослый человек и, конечно, справлюсь».

Кого я обманывал? Вот что сверлило мой мозг после того, как я услышал диагноз.

Почечная недостаточность. Не заболевание почек. Отказ = безнадежно. Безнадежно = смерть. Господи, мой кот умирает!

Я сделал мужественное лицо и верил, что таким оно и было, пока не услышал слова Турецкого:

— С Нортоном все будет в порядке, а вот вам лучше сесть, а то еще упадете в обморок.

Обескураженный, я опустился на стул, а Дженис взяла меня за руку и ободряюще сжала. Сердце бешено колотилось, я чувствовал, что дрожу. Нортон по-прежнему сидел на блестящей нержавеющей поверхности и выглядел вовсе не встревоженным.

— Сколько ему осталось? — спросил я, ожидая услышать в ответ: «Два-три дня», но Турецкий сказал:

— Он не умирает. Говорю вам правду. Распространенное явление у пожилых кошек, но животное можно довольно долго поддерживать. Если не наступит ухудшения, он проживет много лет.

— Поддерживать? — сумел выговорить я. — То есть вылечить?

— Нет, — объяснил ветеринар. — Почечная недостаточность неизлечима. Наша задача не допустить ухудшений. Мы захватили болезнь на очень ранней стадии. Анализ показал превышение показателей некоторых элементов крови, но ничто даже отдаленно не указывает на приближение кризиса. Во всех других отношениях у Нортона отменно здоровый организм. Я знавал кошек, которые с таким недугом жили четыре-пять, а то и больше лет.

Турецкий, считая, что сообщает мне добрые новости, тут же начал разобъяснять: что означают показатели уровня разных элементов в крови Нортона, какое ему требуется лечение, за чем мне нужно следить в его поведении и, наверное, многое другое, но я почти ничего не воспринимал. Смотрел в пространство и старался сдержать готовые хлынуть из глаз слезы, а мысли в это время перескакивали с плохого на ужасное. Помню подумал: «Четыре-пять лет… что ж, это долгий срок, неплохо, ему уже тринадцать…»

И тут же. — «Четыре-пять лет?! Это невозможно — слишком мало. Хочу, чтобы он оставался со мной гораздо дольше…»

Потом: «Невероятно! Не могу поверить. Мой кот не будет жить вечно…

В какой-то момент я останусь без Нортона…»

Пока озабоченный ветеринар продолжал рассказывать, я старательно кивал и делал вид, будто понимаю, о чем он толкует. До меня долетали фразы: «Я знаю, что вы очень привязаны к своему коту» или: «Нам известно, какой Нортон особенный, и мы сделаем все, что в наших силах». Но в целом я не соображал, что происходит.

Турецкий видел, насколько я потрясен, и попытался утешить меня:

— Думаю, при правильном лечении с Нортоном все будет в порядке. Но даже если дойдет до самого плохого, разработана методика операции по пересадке кошкам почек.

Его слова меня взбодрили. У меня были знакомые с пересаженными почками, которые жили двадцать, тридцать лет и даже дольше.

— С готовностью пойду на это, — заявил я.

Турецкий начал объяснять, что сейчас в пересадке нет необходимости, что о ней даже думать рано, но Дженис его перебила:

— Он не о том, что готов разрешить сделать Нортону операцию. Он хочет сказать, что отдаст ему свою почку.

Врач понимающе кивнул (хотя, не сомневаюсь, запомнил, чтобы поделиться с коллегами за бокалом мартини на следующем сборище ветеринаров) и, не слишком давясь от смеха, объяснил, что мое предложение очень великодушное и редко можно встретить такую связь между человеком и котом, но моя почка будет Нортону великовата. Он сказал, что операцию делают так — и я не мог не согласиться, что придумано умно: одну почку берут у здоровой, но бездомной кошки и пересаживают больному животному. Единственное условие: хозяин больной кошки обязан приютить донора и обеспечить кровом. Я подумал, что это вполне справедливо. Ветеринар сказал, что если до этого дойдет, он предоставит мне всю необходимую информацию, так как большинство исследований по трансплантологии ведется в Калифорнии. Он посмотрел на Дженис, слегка улыбнулся и спросил:

— Как вы догадались, что он имел в виду? Про почку.

— Потому что знаю его, — ответила она. — Поймите, он отдаст этому коту все свои органы.

— Ясно, — кивнул ветеринар. — Я достаточно давно имею дело с ними обоими и тоже об этом догадываюсь. Скажу более: думаю, мне это понятно.

Одна из причин, почему мне так нравился Турецкий: судя по всему, он одобрял мои чувства.

Теперь, когда мы преодолели первое препятствие и я понял, что останусь при своих органах, он начал объяснять, что мне следует делать.

Для начала показал пластиковый пакет длиной в фут, наполненный прозрачной жидкостью. И помнится, объяснил, что раз в неделю или две Нортону в зависимости от состояния надо делать инъекции. Они служат для того, чтобы поддерживать в организме водный баланс и избавить почки от перегрузки. У меня точно отложилось, что он сказал: «Я покажу вам, как это просто». Кот все еще сидел на столе, и Турецкий подвесил пакет на крюк в нескольких футах над ним. Затем присоединил ко дну трубочку и взял коробку, в которой, как я заметил, хранилось множество игл. Снял с одной из них маленький пластиковый чехольчик, обнажив острие, надел на иглу трубку и воткнул в моего кота.

— Это не внутривенное вливание, — объяснил он. — Нет необходимости искать сосуд. Чисто подкожное впрыскивание. Прокалываете кожу в любом месте и ждете, пока кот не получит сто миллилитров жидкости.

Я, вытаращив глаза, с ужасом смотрел, как прозрачная жидкость поступает в тело Нортона и скапливается ближе к задним лапам. Когда доктор Турецкий заключил, что введено достаточно, он извлек иглу, и я посмотрел на кота. Тот сидел с безмятежным видом, но выглядел так, словно проглотил апельсин. Целиком. У него под кожей перекатывался большой пузырь.

— Эта жидкость, — объяснил Турецкий, дотронувшись до податливого вздутия, — обычный физиологический раствор. Потребуется несколько часов, чтобы он впитался в кровеносную систему кота. — Он перевел взгляд на меня и, заметив, что глаза у меня лезут на лоб и стали не меньше пузыря на Нортоне, спросил: — Вы в порядке?

— Вроде бы да, — ответил я. — Вот только есть один вопрос.

— Спрашивайте, — кивнул ветеринар.

— Вы сказали, что мне придется колоть кота иглой и делать все, что вы только что показали?

— Да.

В этот момент я понял, что моя жизнь готова измениться.

Коренным образом.

Выйдя из кабинета Турецкого, я почувствовал некоторое облегчение. Хотя меня мучило сознание тленности моего кота и невозможности бессмертия, я усвоил: угрозы, что Нортон вот-вот отправится в Великий приют на небеса, нет. И еще я понял, что, если не захочу (не смогу, не сумею) тыкать в кота иглой, за меня, разумеется, за вознаграждение это будет делать кто-то другой. В следующие недели я этим пользовался. Должен признаться: мое плечо тут же послужило предлогом. Я заявил, что оно недостаточно подвижно, чтобы я мог собрать капельницу, сделать прокол и одновременно держать кота. А на самом деле мне казалось немыслимым воткнуть острый предмет в любимого Нортона и ждать, когда тот наполнится физиологическим раствором. Просто не мог этого сделать. Не сомневался, что причиню ему боль, — самое ужасное, что можно представить в жизни. И еще — мне тяжело признаваться в этом кошатникам, людям, которые, возможно, успели проникнуться ко мне уважением, — я… как бы это сказать… чересчур ранимый.

Это правда. Я та еще тряпка.

Помню, в тех, ох каких замечательных, шестидесятых заявил родителям, что им нечего беспокоиться, что я стану наркоманом. При одной мысли, что для этого надо колоть себя в руку иглой (или еще хуже, чтобы меня колол какой-нибудь зовущий себя Свободным обкурившийся любитель группы «Хот тьюна»), я готов был бежать голосовать за Ричарда Никсона (допускаю, преувеличение, но не такое уж большое). Всегда боялся заработать диабет, потому что пришлось бы колоть себе инсулин — вот уж занятие не для меня. Нет-нет, не могу. Не получится.

Хуже того, речь не только о моем отвращении к иглам. У меня от природы нет дара ухаживать за больными. Не представляю, способен ли я на это. Мне неловко рядом с болезнью, а чья-то боль стесняет еще сильнее. Моя логика всегда была таковой: я затем и зарабатываю деньги, чтобы этими проблемами занимался кто-то другой. Ближе всего я столкнулся с болезнью, когда отец страдал раком. Но хотя я испытал эмоциональный стресс, сознавая, как он угасает и уходит из жизни, меня не коснулась грязная сторона недуга, а тронула лишь печаль происходящего.

С печалью я справиться мог.

А с остальным… скорее всего нет.

Но когда речь зашла о Нортоне, я попробовал. Старался изо всех сил. Однако эта совершенная против моей природы попытка оказалась фиаско (касалось ли это кота или всего остального).

Мы были в городе, и я задумался о капельнице и всем, что связано с вливаниями. Решил, что могу это сделать. Должен. Турецкий мне все показал, а затем еще женщина из его клиники. Со стороны все выглядело просто. Нортон как будто не возражал, чтобы его кололи. Мне дали ценный совет: предупредили, если жидкость слишком холодная, она, попадая в организм, вызывает у кошки шок. Поэтому до начала процедуры резервуар капельницы надо на несколько минут положить в раковину с горячей водой. Это облегчит процесс.

Приняв решение, я на всех парах (физраствора) рванул вперед и первым делом налил в раковину в ванной горячей воды, опустил туда на пять минут капельницу, затем вынул. Коснулся поверхности резервуара, и мне показалось, что я его перегрел. Вздохнул, мучаясь сомнениями: что, если я обожгу внутренности кота?

Чуть не бросил затею, но решил довести до конца. Оставил пакет на пару минут на воздухе и опять потрогал. Теперь — слишком холодный. Снова поместил в горячую воду. Так и стоял, трогая каждые пятнадцать секунд. Наконец решил, что температура подходящая. Вытер капельницу полотенцем и тут понял, что еще не начал, а меня уже клонит в сон.

Теперь представьте, как все происходило. Я иду к обеденному столу, потому что по какой-то непонятной причине мне пришло в голову, что это самое подходящее для процедуры место. Кладу на него наплечную сумку, в которой ношу Нортона, потому что ее вид успокаивает кота. А на нее — Нортона. Он удивлен, но не сопротивляется. Наоборот, успокаивается — разваливается и вытягивает задние лапы назад, передние — перед собой. И, принимая вид сфинкса, находит, что ему в этой странной позе удобно. Тем лучше. Я пока еще не очень устал, но обливаюсь потом.

Следующий шаг: беру сосуд капельницы длиной в фут. В ней слегка подогретая жидкость. Его надо на что-то повесить, чтобы все действовало, как капельница в клинике, и жидкость из сосуда самотеком поступала в организм кота. Ага! Над столом висит люстра. Видимо, поэтому я решил, что стол — подходящее для процедуры место. Шаг второй выполнен (по существу — третий, если считать шагом помещение Нортона на стол, а я так и считаю). К этому времени у меня уже дрожат руки, но я в порядке. Замечаю, что с дивана в гостиной за мной наблюдает Дженис. Говорю ей, что пока все идет как надо. И добавляю, что у меня такое ощущение, что инъекция получится. Дженис, всегда готовая подставить плечо, напоминает, что на то, чтобы положить кота на стол и повесить капельницу, у меня ушло пятнадцать минут. Когда Турецкий проводил процедуру, она вся — от начала до конца — заняла пять минут.

Не обращая внимания на подковырку, готовлюсь к самому трудному.

Сначала предстоит проделать некоторую техническую работу — присоединить к контейнеру пластиковую трубку. Нет ничего проще. Требуется просто вытащить из дна пакета маленький белый пластмассовый язычок и проткнуть контейнер заостренной штуковиной на одном конце трубки. Несложно. Если не учитывать, насколько я не приспособлен к техническим манипуляциям. Помню, как сдавал в школе зачет, когда требовалось продемонстрировать, какие сведения из того, что мне должно пригодиться в дальнейшей жизни, я усвоил. Первые полчаса мне казалось, что тест несложный, а затем я дошел до той части, где проверялось понимание пространственных соотношений и способности к механике. Передо мной оказался рисунок двух зубчатых приводов. Вопрос звучал так: «Если шестерня А вращается в эту сторону и соприкасается в данной точке с шестерней Б, в какую сторону будет вращаться шестерня Б?» Оставшиеся из положенных на зачет двух часов я тупо смотрел на шестерни, понимая всю безнадежность своего положения: миллиона лет в классе мне не хватит, чтобы найти ответ на вопрос. И теперь, глядя на пластмассовую штуковину на капельнице, сделанную так, чтобы с ней мог справиться любой идиот, я колеблюсь. Долго, чтобы не ошибиться, выбираю нужный конец трубки и приспосабливаю к контейнеру. Получается.

Все действует!

Трубка на месте. Система в сборе. У нас нет проблем!

За исключением одной — кот убежал со стола. Он уже на диване рядом с Дженис и смотрит на меня с тем же видом, что и она. То есть с сомнением.

Я подскакиваю — на этот раз решительно — и возвращаю кота на стол.

Но он тут же снова соскакивает.

И это повторяется раз десять, пока я не заставляю его остаться. При этом я беспрестанно твержу Дженис: «Вот видишь, это добрый знак. Он чувствует себя настолько хорошо, что даже не хочет капельницы. Посмотри, как бегает. Очень-очень хорошо». И она отвечает: «Хорошо-то хорошо, но будет еще лучше, если ты за сутки управишься, и мы сумеем заняться собой».

У меня все готово. Нортон на столе, успокоился, хотя все еще посматривает с некоторым сомнением. Капельница висит (мне пришло в голову, что жидкость успела остыть, но я решил, что на первый раз мы с Нортоном это переживем). Последнее, что требуется, — игла.

У меня полная упаковка игл. Эта часть процедуры мне нравится. Сотрудница ветеринарной клиники Турецкого дала мне два сорта игл: с зелеными и красными предохранительными колпачками. Зеленые иглы — большие. Красные — маленькие. Мне сказали сначала попробовать красную — это проще. Процесс продлится дольше, зато укол будет безболезненным. Извлекаю из упаковки иглу с красным колпачком. Ввожу в трубку, как показал мне Турецкий, и свинчиваю колпачок. Voila, можно приступать. Капельница висит, игла обнажена, у меня в руке, пора колоть. Остается только… колоть. Ввести иглу, открыть краник на трубке, жидкость потечет, затем извлечь иглу, погладить кота и как можно скорее выпить целую бутылку вина (эта моя личная добавка к поучениям Турецкого, но часть совершенно необходимая).

Делаю все, как меня учили: осторожно ухватив пальцами шкурку кота, оттягиваю вверх и другой рукой медленно подношу иглу. В горле пересохло, никак не удается сглотнуть. В голове единственная мысль: «Что, если я сделаю ему больно?» Мои отношения с Нортоном таковы, что я скорее умру, чем соглашусь сделать ему больно. Но меня уверяли, что больно ему не будет. Такое впечатление, что, когда колол Турецкий, кот ничего не почувствовал. И вид у него был такой, словно ему наскучила вся эта возня вокруг него. Что ж, если сумел Турецкий, сумею и я. Разве не так?

Так.

Я колю кота иглой, убежденный, что все пойдет, как положено. Но как только острие дотрагивается до него, он дергается.

И как только он вздрогнул, я отвожу руку, испугавшись, что совершил нечто ужасное. И как только отвожу руку, он спрыгивает со стола.

Я остаюсь с иглой, но без кота, и жидкость из капельницы почему-то вытекает на обеденный стол. Теперь я напоминаю скорее старающегося сбить пламя пожарного, а не исполненного энтузиазма владельца недужного домашнего питомца, которому требуется простейшая процедура.

Закрываю краник на трубке, который каким-то образом умудрился открыть, и останавливаю поток жидкости. Отхожу от стола за котом. Снова кладу его на крышку, и он, хотя не так спокойно, как в первый раз, ложится. Я тоже отнюдь не спокоен. Сердце так сильно колотится, что я не сомневаюсь — у меня вот-вот случится инфаркт. Слышу, что Дженис из последних сил сдерживает смех, и думаю: ничего-ничего, сейчас все сделаю.

Игла входит в кота.

И тут же выходит.

В следующий момент понимаю одно: повсюду кровь. Снова пытаюсь уколоть кота — ничего не получается. И когда он спрыгивает со стола и прячется в шкафу, я почти уверен, что убил его, потому что никогда раньше не видел столько крови.

— Лови кота! — кричу я Дженис. — Кажется, я его сильно поранил!

Не могу понять, почему она смеется, и продолжаю вопить:

— Я серьезно — заколол его насмерть!

— Да ты не дотронулся до кота, — спокойно говорит она. Ну может, не совсем спокойно. Трудно оставаться спокойным, если тебя разбирает смех.

— Что тебя так веселит? — Я прихожу в бешенство оттого, что она не принимает меня всерьез. И еще больше злюсь, потому что ее нисколько не тревожит, что меня посадят за решетку за жестокое обращение с существами из семейства кошачьих. И тут понимаю, что ее так потешает. Дженис права: игла не впилась в кота, даже не коснулась его. Этой острой как бритва, чертовой штуковиной я поранил себя: пальцы, руку, бедро, исколол сто сорок раз почти всего себя. При каждом движении умудрялся тыкать иглой в очередное незащищенное место. Так что вся кровь была моей.

Поняв, что не причинил вреда своему доверчивому вислоухому, я с огромным облегчением вздохнул. Но радостное чувство длилось недолго. Оно немедленно улетучилось, как только я понял, что при виде такого количества крови могу запросто плюхнуться в обморок.

— По-моему, надо ехать к Турецкому, — предложила Дженис.

— Да, — согласился я. — Но сначала надо вызвать «скорую».

Тот случай убедил меня, что я не создан для подобного рода дел. И следующие три недели всякий раз, когда мы с Дженис и котом выезжали на выходные в Саг-Харбор, я в пятницу или в субботу вез его в клинику Турецкого, где один из ассистентов ветеринара наполнял вислоухого жидкостью. Я расставался с двадцатью баксами, и мы уходили спокойно. Причем вся моя кровь оставалась при мне — там, где ей и полагалось быть.

Три недели мы прожили неплохо. Но затем мое спокойствие развеялось. Я внезапно понял, что Нортон при смерти.

Рецидив оказался новой ложной тревогой. Но я не соглашался в это поверить, пока не состоялся мой первый опыт личного общения с доктором Марти Голдштейном.

Незадолго до того, как Нортону поставили диагноз «почечная недостаточность», мне пришлось столкнуться с Голдштейном по работе (владельцы домашних животных буквально молятся на него и называют доктором Марти). Мне позвонила литературный агент и сказала, что обнаружила самого удивительного в мире «холистического» ветеринара и считает, что из этого может получиться грандиозная книга. Я согласился съездить с ней в лечебницу Марти, которая располагалась в полутора часах езды в Саут-Сейлеме в северной части штата Нью-Йорк, и выяснить, из-за чего такой ажиотаж.

Ажиотаж в самом деле был поразительным.

Первое, что бросается в глаза, когда знакомишься с Марти Голдштейном, — он какой-то чудак. Носит галстуки с идиотскими собаками, весь кабинет заклеен картинками с причудливыми животными, на голове шапка с висячими ушами, на стенах комиксы Г. Парсона из серии «По ту сторону», все время хохмит, но по большей части глупо, и напоминает скорее Германа из «Большого приключения Пи-Ви», чем Джорджа Клуни из «Скорой помощи».

И еще одно замечание по поводу доктора Марти — он немного чудотворец.

Помню, как я необыкновенно воспрянул духом после нашей первой встречи. Сначала у нас состоялась лекция о смысле и философии, лежащей в основе холистического и натуропатического лечения животных. Затем перешли к конкретным случаям из его практики. Хозяева приводили к Марти больных раком животных — главным образом кошек и собак, — когда другие ветеринары утверждали, что настало время эвтаназии. В поразительном числе случаев Марти не только продлевал им жизнь, но и излечивал. Мы рассматривали фотографию за фотографией истерзанных болезнью, уже одной лапой в могиле животных, а затем сделанные через несколько лет снимки, где они казались довольными и, что важнее всего, — здоровыми.

Вечером за ужином Марти продолжал излагать свою точку зрения и объяснять, почему он считает ее не только верной, но очень важной. По его мнению, ветеринарией, как и системой здравоохранения людей, движет алчность, что приводит к поверхностным и неверным диагнозам. Он объяснял, какое значение для здоровья (как животных, так и людей) имеет диета и насколько ошибочно традиционное лечение, которое зачастую направлено на устранение симптомов, а не болезни. И как важно поддерживать здоровье четвероногого в состоянии ремиссии, прекратив бесплодные попытки излечить недуг. В его словах было чертовски много смысла. Что мне больше всего нравилось в Марти — он не совсем с головой ушел в альтернативную медицину. Был ее проповедником, поскольку страстно верил в то, что делает. Но в свое время окончил ветеринарный колледж Корнелльского университета и успел поработать консервативным, действующим строго по предписанным правилам врачом. Когда он открыл практику, то, по его словам, лишь на пять процентов пользовался методами холистической медицины, а на девяносто пять оставался верен обычной западной ветеринарии. Но за пятнадцать лет понял, что обычная ветеринария не способна помочь его пациентам, и изменил это соотношение в обратную сторону. Однако в отдельных случаях прописывал антибиотики и общепринятые лекарства и, если требовалось, не отказывался от оперативного вмешательства.

Я вышел от него убежденным, договорившись, что он напишет книгу для самого престижного издательства страны «Алфред А. Кнопф», — издательства, в котором я работаю.

Однако, как многие люди, теоретически уверовав во что-то, я не претворял убеждения в практическую жизнь.

До тех пор, пока примерно через месяц после первой инъекции в кабинете Турецкого Нортон не стал совершенно вялым. Из-за апатии по два-три дня ничего не ел, еле двигался. И я поступил так, как всегда поступал в подобных ситуациях, если дело касалось моего кота, — ударился в панику. Отнес к Турецкому, а тот, обнаружив, что кот похудел еще на полкило и уже потерял треть веса, прописал ему антибиотики. Прошла еще неделя, но улучшения не наступало. Я беспокоился все сильнее, без всякого врача понимая, что кот в плохом состоянии. Нортон не сходил со своего места и стал больше напоминать пушистый коврик, чем живое, дышащее существо.

И конечно, не кто иной, как Дженис, надоумила меня позвонить Марти Голдштейну.

— Он показался тебе таким разумным, — напомнила она. — Так почему бы не выслушать, что он скажет?

Поэтому я позвонил Марти, рассказал, какой Нортону был поставлен диагноз, какой он теперь вялый и сколько потерял веса. И ждал услышать в ответ: «Извините, ничего нельзя поделать. Вашему коту осталось жить не больше часа». Но вместо этого он сказал:

— О, никаких проблем. За день приведем все в порядок.

— Неужели? — опешил я.

— Не волнуйтесь. Пожалуйста, позвоните своему ветеринару и попросите прислать по факсу копию анализа крови. Дам вам кое-какие средства и травы для Нортона. Будете следовать инструкциям — они не сложные — и все придет в норму.

— Вы так считаете?

— Дадите состав и на следующий день позвоните, расскажете о своем впечатлении.

Так я и сделал: позвонил Турецкому и попросил выслать Марти факс с результатами анализа крови Нортона, что тот и сделал. И на следующий день получил набор лекарств — четыре или пять каких-то снадобий, плюс травы. И все это надо было давать Нортону при помощи пипетки.

Не очень я верил в результат, но делал все, что предписывали инструкции. На пузырьках были наклейки с напечатанными словами, которые тогда для меня ничего не значили: «почечное», «печеночное», «гландулярное». Я выполнял все, что от меня требовалось, и Нортон принимал лекарство с покорностью, с какой в последнюю неделю принимал все остальное.

Дженис свидетель — она не даст мне соврать, — когда я проснулся на следующее утро, Нортон громко мяукал на кухне, требуя еды. Я стал кормить его, как обычно, но прервался и с удивлением посмотрел на кота. Он не только проголодался — он ел с большим аппетитом. Проглотив все до последнего кусочка, он принялся бегать по гостиной нашего дома в Саг-Харборе, словно помолодел и стал котенком.

Маленьким котенком.

Маленьким, здоровым котенком.

Я взбежал наверх, растолкал Дженис и сообщил, что Нортон не только двигается, но двигается так, как не двигался в последние годы. Она хотела тут же спуститься, чтобы убедиться самой, но не успела, потому что, как вы уже догадались, кот вприпрыжку прибежал в спальню и вскочил на кровать. И выглядел он вполне счастливым. Я тут же схватился за телефон и позвонил доктору Марти.

— Осмелюсь думать, вы знаток в своем деле, — объявил я.

— Предстоит еще очень много работы, — ответил он. — Давайте назначим встречу, и вы привезете показать мне Нортона.

Я ответил так, как того требовали обстоятельства, — другого ответа быть не могло:

— Слушаюсь, сэр. Как прикажете.

Через несколько дней я повез Нортона в Саут-Сейлем на прием к холистическому ветеринару.

Мы прошли в смотровую Марти. На ветеринаре был его обычный нелепый наряд (в тот день, кажется, куртка, расписанная чудными тропическими зверями). Нортон к этому времени успел вполне оправиться и превратился в прежнего самоуверенного, бесстрашного и любопытного кота. Пока мы ждали Марти, Нортон все, что можно, облазил, обследовал каждый уголок. Ветеринар вошел, взял его на руки, погладил, заговорил, как со старым знакомым. Так продолжалось несколько минут, и я заметил, что кот сразу к нему проникся и успокоился. Тогда ветеринар опустил его на пол и обратился ко мне. А заговорил он о почечной недостаточности, но от его слов я не разнервничался и не пришел в уныние. Он толковал о болезни, как если бы она была абсолютно нормальным и естественным этапом жизни (что, конечно, соответствует действительности) и чем-то таким, чего не следует бояться. Уверил меня, что у Нортона был начальный этап развития почечной недостаточности, но во всем остальном кот здоров. А затем совершил нечто неожиданное: предсказал, какие стадии пройдет Нортон к естественному концу, если недуг будет развиваться. Объяснил, что перспектива такова: со временем, когда почки начнут серьезно отказывать, кот сделается сонливым, потом еще сонливее, растеряет энергию и будет больше дремать.

— Наконец он отключится, впадет в кому и умрет. — Марти поднял голову. — Когда настанет срок, смерть будет легкой и безболезненной. Поверьте, если бы можно было выбирать причину смерти, стоило бы предпочесть почечную недостаточность. — Ветеринар вздохнул. — Ну вот, я хотел, чтобы вы поняли, с чем мы имеем дело. Думаю, чем больше вы знаете, тем лучше для вас. Меньше страхов.

Хотя он говорил о смерти — пусть не моей, но самого близкого мне существа, — мне стало легче. Я успокоился и приготовился принять то, что в будущем предстояло принять. Его слова напомнили мне о смерти отца. Отец хотел умереть дома — у него был рак — и мы были рады, что в наших силах выполнить его желание. Последние несколько дней жизни он провел в своей спальне, а рядом почти все время находилась замечательная сиделка из хосписа. За несколько дней до смерти отца она поговорила со мной, братом и матерью и объяснила, что должно произойти. Описала процесс, которому мы станем свидетелями, — процесс умирания, как он будет протекать физически. Сказала: когда настанет время, мы заметим, что отец успокоится, на лице и в глазах появится удовлетворение. Именно это имеют в виду люди, когда говорят об ореоле или свечении вокруг умирающих. Она заставила нас прикасаться к нему, пока он был жив и когда умер, чтобы мы убедились, что в смерти нет ничего страшного. Утешительные слова, главным образом потому, что искренние. Когда момент настал, меня рядом с отцом не было. Мы с Дженис ездили за продуктами, а когда вернулись и ставили машину в гараж, вышли мать и брат и сказали, что отца больше нет.

Если честно, в глубине души я даже обрадовался, что не присутствовал при последних минутах. Остался горький осадок, что в этот момент меня не было с родными, но не буду лукавить — я боялся вида смерти. Не хотел, чтобы она так близко коснулась меня. Немалая часть во мне стремилась отстраниться, потому что тогда необязательно принимать факт существования смерти. О, я сознавал, что смерть — объективная данность, не собирался этого отрицать, но не хотел подпускать ее к себе.

И теперь от слов нашего нового ветеринара мне стало легче, и я подумал, что он совершенно прав. Но настало время действовать, и я хотел узнать, что он собирается сделать для Нортона.

Марти сказал, что повторит анализ крови, поскольку ему требуется более углубленная и расширенная картина показателей. Я ответил, что согласен, но проблема в том, что Нортон категорически отказывается сдавать кровь, пока его не накачают успокоительными. И торопливо добавил, что мой кот идеален во всех отношениях, кроме этого. Марти заверил меня, что трудностей не возникнет.

— Вы не понимаете, — возразил я. — Я-то уж знаю своего кота — добрейшее в мире животное, честное слово, но ни за что на свете не позволит взять у себя кровь, без того чтобы не устроить что-то вроде боев без правил.

Марти кивнул, пропустив мимо ушей мое предостережение, и снова взял на руки кота. Стал нежно с ним говорить — не на кошачьем языке, не подумайте, — ласково поглаживал, что-то шептал и через несколько секунд велел неизвестно откуда взявшейся сестре приготовить шприц. Я покачал головой, ожидая самого худшего. Марти взял шприц, что-то прошептал Нортону, посмотрел ему в глаза и воткнул иглу. Кот даже не моргнул. Не мяукнул, не сделал попытки оцарапать. Ответил ветеринару доверчивым взглядом и позволил взять кровь.

Я не верил своим глазам. Пришла в голову мысль, уж не игрушечный ли это шприц из тех, что покупают на хэллоуин, и не имею ли я дело с шарлатаном. Но затем заметил, как кровь наполняет маленький пузырек, и понял, что стал свидетелем чего-то совершенно необычного. Примерно через год эта сцена повторилась с моим приятелем Полом. Нет, Марти брал кровь не у Пола, а у его ненормального золотистого ретривера Бадди. У Бадди, этого собачьего неврастеника, была несносная привычка целый день заливисто брехать, и по сравнению с тем, что вытворял он, шприцефобия Нортона казалась детской забавой. Когда на сцене появился Марти с иглой, Пол предупредил ветеринара: шансы пятьдесят на пятьдесят — Бадди способен откусить его дурную голову. Марти только отмахнулся, посмотрел псу в глаза и сделал, что требовалось. Когда все кончилось, Бадди, по словам Пола, пребывал в состоянии полной завороженности и был готов на все, только что не чистил Марти ботинки и не дал ему на чай двадцать долларов.

Закончив осмотр Нортона, Марти сказал, что, как только получит результаты анализа, пришлет мне новый набор лекарств и трав, который составит в зависимости от того, что обнаружится у кота в крови. И еще велел немедленно изменить рацион кота — это единственное самое важное, что я мог для него сделать. И в ответ на мой вопрос дал рекомендации. Эту часть лечения я должен был осуществлять самостоятельно и проникнуться ее важностью.

Я уверовал в холистический и натуропатический методы и начал усваивать лежащую в их основе логику, но в то же время понимал тех, кто считает такое лечение шаманством. Все-таки на все сто процентов я его не принял и никогда не приму. И ни разу ни с чем не согласился, не выслушав мнение более традиционных ветеринаров и не взвесив последствия, если точки зрения радикально расходились. Но в одном я не сомневаюсь: кошки (и собаки, в этом отношении их нельзя отделять) заслуживают еду получше той, которой мы их потчуем. Составив рацион питания, Марти показал мне, что все прошлые годы я вредил своему любимцу. Во главе меню теперь стояло то, что кошки едят в естественной среде обитания. Другими словами, к чему были приспособлены системы их организма до вмешательства человека. Сухие и консервированные корма стояли в списке на самой последней строке. В середине находились остальные образцы кошачьей еды — так называемое здоровое питание. В естественной среде кошки едят зерно, мясо и птицу. Теперь благодаря людям кошки в основном питаются пластиком, костями, кукурузным сиропом и другими составляющими, о которых я не решусь упомянуть. Слушать лекцию Марти о еде было все равно что смотреть кинофильм «Вопль ужаса»: хотелось закрыть глаза — настолько я был напуган, но не сделал этого, лишь потому что подмывало увидеть, кого убьют следующим.

Вернувшись домой, я выбросил все банки с обычной кошачьей едой и отправился в зоомагазин здорового питания купить хороший продукт. Еда выпускающих здоровую пищу фирм содержит настоящее мясо, цельное, а не переработанное зерно, натуральные витамины и минералы, и в ней нет консервантов. Но, покупая корм, я знал, что буду использовать его только для подстраховки. Марти убедил меня: для кота я должен готовить сам.

Все понимаю. Но умоляю, выслушайте, прежде чем мы переменим тему. Не сомневаюсь, некоторые из вас, читая, кивнут и подумают: «Конечно, мы должны готовить для наших зверушек — они того заслуживают». Но большинство скажут: «Ох-ох, он окончательно спятил. Этого мне только не хватало — прийти с работы после тяжелого трудового дня и приняться готовить обед из трех блюд для маленького Паф-Пафа. У меня и детей-то нет, потому что я не хочу ничем таким заниматься!»

Точка зрения Марти такова: наши четвероногие питомцы должны питаться… вот уж сейчас я вас удивлю… едой! А не пластиком. Не толчеными костями. Не продуктом переработки фекалий. И не вредной химией. Убежденному кошатнику трудно с этим поспорить. Я ничего не имею против хороших консервов и продолжал давать их коту. Но считал, что раз мой кот заболел, мне следует сделать все возможное, чтобы вернуть ему здоровье и поддерживать его.

Я решил, что так и будет.

И начал готовить.

Пользуясь рецептом Марти, взбивал смеси, состоящие наполовину из мяса или птицы и наполовину из зерна и овощей. Хотел бы похвастаться, что кот в момент проглатывал мое варево, как только я выкладывал его в миску, но это было бы совершеннейшей ложью. Он подходил и подозрительно принюхивался (что и я бы сделал в ресторане здоровой еды перед тарелкой сваренных на пару овощей и шелушенного риса). Затем с пренебрежением удалялся. Но если моего кота можно было назвать чемпионом по упрямству, то и я не собирался уступать. Моя еда приносила ему пользу, и я был полон решимости поправить ему здоровье. Это напомнило мне то время, когда мать сажала отца на различные диеты, повторяя, что ему не следует брать вторую порцию картошки. С той лишь разницей, что я не мог развить в Нортоне чувство вины по поводу его гастрономических пристрастий или подвести к зеркалу во весь рост и сказать, что он все больше напоминает комедийного актера Джеки Глисона. Кот был, как обычно, энергичен и, на первый взгляд, здоров и не мог понять, почему его лишили любимого печенья «Твинкис» и вместо него дают нечто вроде морковного сока. Сошлись две воли, но в этот первый и единственный раз я намеревался взять в борьбе верх. И сумел. Сначала Нортон выбирал лакомые кусочки — курицу или мясо — а овощи и зерно оставлял нетронутыми (в конце концов, он был весь в меня, и его упорство вызывало во мне нездоровую гордость). Через несколько дней я стал замечать, что из миски исчезают рис и паста. Совсем немного. Время шло, и исчезало все больше. И наконец, о, чудо из чудес! — кот начал есть цуккини и капусту брокколи (Марти уверял, что его кошки обожают брокколи). Затем он стал начисто вылизывать миску. Получая консервы — это случалось, когда у меня не было времени служить кошачьим шеф-поваром, — он ел с большим удовольствием, но к домашней еде явно привыкал. Раз об этом зашла речь, упомяну, что смеси, которые я готовил, вполне годятся для людей (заявляю прямо и открыто, особенно если их как следует сдобрить чесноком. Но однажды я не мог устоять и питался тем же, что и мой кот). А приготовить их было не сложнее, чем открыть консервную банку. Убедившись, что Нортон ест мой продукт, я стал заготавливать большие порции в расчете на неделю, часть замораживал и — presto — получалась здоровая пища быстрого приготовления. Помню единственный неприятный момент: как-то вечером заехала Дженис и застала меня поглощающим привезенную по заказу китайскую еду. Она покачала головой, что, как я припоминаю, делала частенько, оценивая мое поведение.

— Для кота готовишь, а сам питаешься блюдами на вынос? — заметила она. — Тебе это не кажется странным?

Я же считал, что ничего странного в этом нет. Пережевывая жирную креветку с острым соусом чили и наблюдая, как кот глотает прекрасно приготовленную курицу с рисом и цуккини, я думал, что все обстоит нормально.

Здоровье Нортона стабилизировалось, ситуация с кормлением была под контролем, теперь предстоял следующий шаг — найти еще одного ветеринара.

Да, к тому времени у меня уже было двое — Турецкий и Марти, а если считать еще доктора Пеппера, то трое, а я его, разумеется, считаю. Однако на территории Турецкого (Саг-Харбор) я большую часть года, кроме летних месяцев, бывал только по выходным, и то не каждую неделю. Марти же был скорее консультантом и жил далеко. Я посчитал непрактичным обращаться к нему как регулярно, так и в экстренных случаях, поэтому начал поиски врача на Манхэттене.

Нортону случалось посещать ветеринара и в городе, но я не считал того врача выдающимся специалистом, и мы пользовались его услугами только потому, что кот не жаловался на здоровье. Ветеринар время от времени делал моему спутнику по путешествиям прививки, которые требовались для заграничных поездок. Теперь же я решил, что мне необходимо найти нового врача. К поискам меня подтолкнуло еще и то, что я дважды привозил Нортона к старому ветеринару на инъекции физиологического раствора, и нам приходилось ждать приема по два часа. Никаких критических больных не было — просто врач назначил слишком много пациентов — как случается и с людскими докторами, — и я решил, что это неудобно ни мне, ни моему коту. И мы начали повсеместные поиски.

Люди очень тесно связаны со своими ветеринарами. И если они довольны тем, как лечат их питомцев, то хотят, чтобы и другие животные лечились там же. Я заметил это на деловом обеде, когда в какой-то момент, как это обычно бывало, женщина спросила меня о Нортоне. Я ответил, что ищу в городе нового ветеринара, и она принялась расписывать своего. Самый лучший, заявила она. Изумительный, гениальный. И он был первым, о ком я услышал. Я решил попробовать.

Его кабинет располагался в Верхнем Ист-Сайде, что для меня было очень неудобно, особенно если пришлось бы посещать его раз в неделю, чтобы ставить Нортону капельницы. Но соображения неудобства не имели значения, раз речь шла о лечении моего кота. Если бы я считал врача хорошим — живи он даже на Аляске, — то возил бы Нортона и туда. Загвоздка была в другом — мне совершенно не понравился этот человек.

Первое, что он сделал, — заявил, что Нортона лечили неправильно. Не следует вводить коту раз в неделю большую порцию физраствора. Надо впрыскивать меньшие дозы три раза в неделю. Я объяснил, что целиком доверяю ветеринару из Саг-Харбора и что с мнением Турецкого согласен еще один ветеринар. Он надулся, словно я его несказанно оскорбил. Когда он задал мне несколько вопросов по поводу здоровья Нортона — совсем немного, поскольку в основном сам бросал короткие высокомерные фразы, чтобы было понятно, какой он умный, — я ответил, что, кроме всего прочего, даю коту лекарства и травы, которые порекомендовал ветеринар холистического направления. Он только фыркнул:

— Абсолютно не верю в холистическую медицину. Сплошное шарлатанство.

Я ответил, что хотя и не являюсь абсолютным адептом этого учения, но думаю, что коту становится лучше.

Он ответил, что я заблуждаюсь, — такое лечение не приносит ни малейшей пользы. Упомяну, что когда я признался Турецкому и доктору Пепперу, что посещаю Марти, те заинтересовались. Их мнение совпадало с моими ощущениями: пусть правильность холистической методики и не подтверждена научным опытом, молва свидетельствует о том, что она приносит животным облегчение. Они спрашивали названия лекарств и записывали, чтобы проверить на практике. И обычно при этом говорили: «Повредить не повредит, а если поможет — будем рады».

Истсайдский ветеринар быстро начал выводить меня из себя, но чашу терпения переполнило то, как он осматривал Нортона. Отнюдь не бережно.

Мне еще не приходилось видеть, чтобы с моим котом обращались, не как с существом хрупким и необыкновенным. Чем-то совершенно особенным. Истсайдский ветеринар вел себя так, словно перед ним был неодушевленный ком — крутил и вертел части его тела, не обращая внимания на то, что Нортон всем своим кошачьим видом показывал, насколько ему неприятно. Это мне напомнило процесс написания сценариев для киностудии. Возникает замысел, из которого может получиться хороший фильм, придумываются персонажи, способные тронуть зрителя, разрабатываются близкие к реальным, но доступные для воспроизведения на экране ситуации. Затем приходит какой-нибудь администратор и без малейшей логики все забраковывает и рвет в клочки. И что еще хуже — требует переписать, отчего сценарий лучше не становится, а идея погибает. Почему? Да потому что администраторы киностудий терпеть не могут таланты. Им бы хотелось снимать фильмы без сценаристов, режиссеров и актеров. Ничего хорошего из этого бы не вышло, зато облегчило бы жизнь самим администраторам — никакой головной боли. Похоже на тренера, который требует от спортсменов подчинения своей системе, вместо того чтобы создать систему, отвечающую возможностям спортсменов. Такие тренеры, как и администраторы киностудий, ненавидят талантливых людей. Сами хотят быть звездами. Жаждут славы. Или как минимум репутации.

У меня возникло ощущение, что этот ветеринар прижился бы в Голливуде или на тренерской работе с командой «Нью-Йоркских никербокеров» — он явно не любил своих пациентов. Хотел, чтобы их болезни соответствовали его диагнозам, а их выздоровление — методике его лечения. А если не получалось, ну и шут с ними — он все равно станет лечить, как ему вздумается.

Когда он начал скороговоркой перечислять, что мне следует, а чего не следует делать, я перебил его и сказал:

— Простите, но ничего этого я делать не собираюсь. А собираюсь побыстрее смотаться отсюда. — Что мы в точности и сделали. Всю дорогу домой я извинялся перед котом и обещал впредь вести себя разумнее. Меня утешило только то, как Нортон мяукнул из сумки: он мне поверил.

Я сходил еще к паре ветеринаров, но ни один мне не понравился. А затем пришла информация сразу из двух источников и вывела на дорогу, вымощенную желтым кирпичом и ведущую в Изумрудный город. Нортону ставили еженедельную капельницу в клинике Турецкого, и я спросил сестру, не знает ли она хорошего ветеринара в городе. Она сказала, что одно время работала с замечательной женщиной (по сути, с двумя замечательными женщинами) в ветлечебнице «Вашингтон-сквер». Название мне понравилось, поскольку оно свидетельствовало, что заведение находится неподалеку от моего дома в Виллидж. Мысль, что Нортона не придется раз в неделю возить на такси за тридевять земель, казалась более чем привлекательной. Вернувшись в Нью-Йорк, я позвонил Энн Кинг — той самой, которой очень нравился Нортон и которая однажды, когда мы с Дженис уезжали на выходные, взяла его к себе.

— Вы не слышали о ветлечебнице на Вашингтон-сквер? — спросила она. Я решил, что это судьба, и тут же позвонил и договорился о приеме на следующий день.

Сказать, что доктор Дайана Делоренцо из ветлечебницы на Вашингтон-сквер мне понравилась, — значит ничего не сказать.

Я в нее влюбился.

И Нортон тоже.

Она тут же заметила и поняла, какая крепкая (или, как она выразилась, крепче обычной) связь существовала между человеком и котом, и, судя по всему, порадовалась этому. Еще ей стало ясно, что Нортон не похож на других котов, он уникален (хотя, если вспомнить прошлые уроки, «не очень уникален») и лучше всех котов на свете. Но самое главное, осматривая Нортона, она обходилась с ним, как с членом королевской фамилии. Ничего похожего на грубую манеру коновала из Ист-Сайда. Эта женщина любила свою профессию и заботливо относилась к своим пациентам. Она повторяла Нортону, какой он красивый, и это доставляло ему огромное удовольствие. И с людьми Дайана умела обращаться. Пусть она не говорила, какой я красивый, но зато сумела успокоить меня и не дала впасть в истерику.

Я признался, что не способен ставить коту капельницу. Она отнеслась к этому с пониманием и разрешила приносить его на процедуру в любое удобное время. Я наблюдал, как в первый раз она ставила капельницу сама, и отметил в ней превосходное сочетание нежности и твердости. Нортон не дрогнул, когда в него вошла игла, и ветеринар позволила мне держать его на руках, пока продолжалась процедура. Для кота ничего не могло быть лучше, чем ее опыт и мои ласки. Еще она рекомендовала некую Иветту — бывшую работницу ее клиники, которая по желанию клиентов приходила на дом. Меня особенно покорило, что при упоминании о методах холистической медицины, которые я использовал, у нее заблестели глаза. Она сказала, что хотя и не специализировалась в этой области и мало в ней смыслит, но знает, насколько этот метод популярен, и хотела бы узнать о нем больше. Дайана спросила телефон Марти — хотела с ним поговорить и узнать, чем конкретно он лечил Нортона. Ее отношение к делу было таким: «Я готова учиться, если это поможет мне исцелять больных».

К тому времени, когда мы покидали ветлечебницу на Вашингтон-сквер, Нортон обзавелся новым врачом, а я подумывал, не предложить ли Дайане руку и сердце. Что может быть лучше в моей котоцентричной жизни, чем жениться на лечащем враче Нортона? Фантазии длились недолго — минуту или две — но достаточно, чтобы я успел представить, как возвращаюсь домой в нашу занесенную снегом хижину в лесу и нахожу Нортона у жарко пылающего камина перед миской, до краев наполненной мясом, и свою новую жену в окружении сотен радостно поющих кошек и собак. Но тут выяснилось, что Дайана уже замужем и вполне счастлива. Так что видение хижины с доктором так и осталось видением. Но все, что касалось ветеринарии, полностью реализовалось.

Мы с Нортоном вышли из лечебницы на Девятую улицу веселые и умиротворенные. Жизнь снова обрела краски. Все меня уверяли, что Нортон прекрасно справляется. Осталось только ждать, что нам преподнесет жизнь.

И жизнь преподнесла то, что обычно преподносит.

Множество сюрпризов.