Ковбои и индейцы

Эдди Вираго била дрожь.

Он резко откинулся на спинку кресла и отхлебнул из пластикового стаканчика глоток силинковского[2] джина, заметив, что оттопырил дрожащий мизинец, как этакая безумная герцогиня. Леди Бракнелл или другая чокнутая грымза. Хорошие манеры. Прав был отец. Никаким образованием их не вытравишь.

Этот оттопыренный мизинец вызывал неловкость. Выдавал его с головой. Будь Эдди не один, он, наверное, даже сострил бы на эту тему. Но рядом никого не было. Эдди Вираго был один — со своей гитарой и своим «я». Правда, в двадцать четыре года это не слишком тревожит. Быть одному — просто здорово. Ты еще не знаешь, пока не знаешь, что есть настоящее одиночество, но для тебя оно много значит, а это уже кое-что.

Воздух в салоне застоялся, пропах табачным дымом, дезинфекцией и жирной едой. На губах Эдди чувствовал привкус соли. Стенные лампы-ракушки светили до того тускло, что он лишь с трудом различал дальний конец помещения, где за огромным иллюминатором катило волны ночное море.

Эдди физически ощущал, как глубоко внизу, под автомобильной палубой, клокочет вода, как исполинский корпус парома рассекает во тьме волны, вспыхивая белым металлом, взбивая белоснежную пену. Он прямо воочию видел, как нос корабля вздымается над морем и опять зарывается в воду, вспарывая ее словно клинок. Почему-то от этих мыслей к лицу жарко прихлынула кровь.

Лицо у Эдди было красивое, вне всякого сомнения. Оно напоминало портреты кисти прерафаэлитов — по крайней мере, так однажды сказала ему Дженнифер, эта чертова кривляка. Первый год изучала историю искусств, а уже воображала себя Мелвином Брэггом, будь он неладен, или кем-то в этом роде. Впрочем, что бы там ни говорила Дженнифер, Эдди и так знал: он парень хоть куда. Сам, конечно, говорил, что внешность значения не имеет. Говорил каждое утро, разглядывая себя в зеркале, и каждый вечер, когда чистил свои безукоризненно белые зубы. Твердил при каждом удобном случае, любому, кто был готов слушать. Но красивые люди всегда так говорят и, произнося эти слова, выглядят, как правило, особенно здорово. Эдди умел вскружить голову, и раньше, и сейчас, и рассчитывал, что при малой толике везения, которая неизменно сопутствует красивой наружности, так и будет кружить головы, пока не отбросит коньки. И даже тогда, подобно своему кумиру Сиду Вишезу[3], будет весьма симпатичным покойником.

Длинные девичьи ресницы. Уши не большие и не маленькие — как раз то, что нужно. Безупречной лепки нос. Глаза большие, блестящие, в меру невинные и кроткие, как у лани, — он особо отрабатывал такой взгляд. Кожа загорелая, гладкая. А чуть припухлые губы привычно сложены в надменную гримаску, словно говоря: «Если хочешь, можешь поцеловать, а не хочешь — тоже неплохо».

Впрочем, сейчас глаза утратили свою привлекательность. Даже сам Эдди признал бы это. Обычно ясные, светло-карие, оттенка опавшей листвы, после вчерашнего вечернего загула глаза саднили и зудели, а цветом больше всего напоминали зловеще-красный «ирокез», венчавший его голову.

Волосы Эдди — совершенно отдельный разговор. Он первым в Дублине завел себе «ирокез», еще в начале 1978 года, когда в городе навряд ли хоть кто-то слышал о «Секс пистолз» или «Клаш». Разумеется, не слышал о них и старый гластхулский парикмахер, который твердил, что Мик Джаггер выглядит как девчонка и что никто теперь не в состоянии написать хорошую мелодию. В те времена Эдди поздними вечерами настраивал приемник на Джона Пила и, пока родители внизу ссорились, размышлял о том, каково было бы попасть в Лондон — в центр мироздания, в чудовищное зловонное гнездо, породившее панков. И неистовый рев «Анархии в Британии» и «Совершенно свободного» заглушал голоса подлинной анархии, бушевавшей на кухне. Когда в понедельник утром Эдди, красуясь новой прической, беззастенчиво заявился на урок закона Божия, его с ходу едва не исключили. На следующий год он был переведен из Блэкрок-колледжа в одну из специализированных экспериментальных школ Нортсайда, где учителя носили водолазки, а преподавали, кажется, только сексуальное воспитание и столярное дело. К тому времени Эдди был знаменит на весь город: люди показывали на него пальцем, пытались сфотографировать на Графтон-стрит, где он субботними вечерами торчал возле «Фриберд рекордз» — жевал резинку и отчаянно старался выглядеть скверным парнем: руки скрещены на груди, вся поза выражает пресыщенность жизнью и угрозу, каблук правого двухцветного башмака «Док Мартенс» упирается в стену.

Сейчас, однако, желающих сфотографировать Эдди не находилось. Он был на себя не похож. И для человека, который намеревался бросить миру вызов, выглядел плоховато.

Эдди дрожал, как побитый щенок. От жуткого похмелья мозг и внутренности словно превратились в шевелящиеся комки спагетти. Все вокруг казалось нереальным, странно расплывчатым, нечетким, будто под водой. Он вытащил сигарету — пальцы прыгали. Ноги были как ватные.

Эдди попросил толстую монахиню в длинном сером облачении присмотреть за его гитарой. Та подняла глаза от книги в бумажной обложке — «Вернись дотемна» Хью Ленарда — и улыбнулась в ответ приятной улыбкой, улыбкой настоящей монахини.

Ввалившись в туалетную комнату на палубе первого класса, Эдди ополоснул лицо водой, на ощупь кожа казалась тугой, обтягивала кости, как целлофан. «Ирокез» обвис набок, будто гребень подыхающего петуха. Эдди вытащил из заднего кармана тюбик с гелем и принялся не спеша наносить гель на волосы, разделяя пряди, вытягивая их вверх, пока они не встали дыбом, во всей своей восьмидюймовой красе. Потом он наклонился к зеркалу, кончиками пальцев смочил веки, надеясь унять жжение и зуд. В желудке у него бушевала буря. Просто кошмар.

Молодой парень в шикарном костюме вышел из кабинки, испуганно глянул на Эдди и, старательно делая вид, что ничего не происходит, принялся поправлять галстук. От пола разило вонью, казалось, там были представлены все виды жидкостей, какие только может извергнуть человеческий организм. Эдди закрыл глаза, и грохот машин как бы сразу приблизился.

Когда он вернулся в салон, толстая монахиня спала, а гул машин снова отдалился куда-то на периферию остатков Эддина сознания. Теперь он напоминал гомон голосов на втором этаже университетской столовой: если подольше послушать, можно забалдеть не хуже, чем от наркотика. Дин Боб говорил, что на этом этаже спокойно, как на корабле, и они сидели там вечерами, глядя, как за стеклянными стенами тает солнце, — а вечера становились все длиннее и выпускные все ближе. Но Белфилд с его приземистыми серыми зданиями, забитыми скверными образчиками модернистской скульптуры, с омерзительными плексигласовыми туннелями всегда напоминал Эдди не корабль, а скорее какую-то странную космическую ракету. Коридоры были темные, в них гуляли сквозняки, туалетная бумага неизменно оказывалась жесткой, и каждый, буквально каждый норовил что-то доказать окружающим. Печально, конечно, но таковы были самые яркие воспоминания, оставшиеся у Эдди после четырех лет в университете. Впрочем, Эдди прекрасно знал, что это неправда, но говорить никому не собирался. Если его спросят про Белфилд, то ответит он именно так.

Эдди точно знал, в один прекрасный день ему начнут задавать такие вопросы. Всем станет интересна его жизнь — журналистам, поклонницам, телепродюсерам, фанатам, тусовщикам и сговорчивым пьяненьким девчонкам с отсутствующим взглядом и замашками наркоманок. Эдди собирался стать звездой. А что такого? Запросто! Дин Боб, Дженнифер, даже его отец — все они так считали. И сам Эдди не говорил «если», — только «когда». «Когда я стану богатым и знаменитым», — говорил он, и почти все верили, что так и будет. А если и не верили, то говорили, что верят: для Эдди это было почти одно и то же.

Дин Боб наверняка бы так говорил. Для того и существуют закадычные друзья — в этом они оба не сомневались. Дин приехал из Арканзаса по какой-то нелепой благотворительной стипендии, чтобы изучать влияние Йейтса и леди Грегори на американскую культуру. В результате работка у него получилась коротенькая, зато он по уши влюбился в Дублин. Стал вегетарианцем, сменил прозвище Дин Мясник на Дин Боб, уговорил своих экстравагантных родичей купить ему квартиру в Доннибруке и с головой ушел в жизнь, полную «Гиннесса», сарказма и бессонных ночей, — ту жизнь, какую, по мнению американских студентов, ведут все настоящие дублинцы.

Тут Эдди увидел девушку с рюкзаком на спине, которая задом распахнула двери, беззвучно чертыхнулась и замерла посредине салона. Внезапно корабль качнуло. Где-то зазвенело стекло; девушка резко раскинула руки, будто балансируя на доске для серфинга. Лицо у нее было смуглое, необычное, и двигалась она так, словно знала, что за ней наблюдают.

Она была в мешковатых немодных джинсах и куртке цвета хаки, с красно-синей мишенью на спине. Эдди увидел мишень, когда девушка, поморщившись, сняла рюкзак и бросила его на пол. Мохеровая кофта, черные замшевые туфли — та еще модница. Эдди вспомнил шуточку Дина Боба. Почему в Северной Ирландии нет модниц? А ты бы стал разгуливать по Белфасту с мишенью на спине?.. Ему будет не хватать Боба, этого тупого империалистского ублюдка-янки…

Девушка мотнула головой, отбросила назад длинные черные волосы и хмуро покосилась на Эдди. Похоже, она из тех, кто, заполняя анкету, способен забыть собственное имя. Девушка пригладила рукой густую шевелюру и огляделась, словно высматривала старого друга среди болтающих стюардов и дремлющих парочек. Казалось, она чего-то ждет. Корабль то поднимался, то опускался на волнах. Кишки у Эдди явно замыслили станцевать ламбаду.

Да, девчонка, похоже, под кайфом. Кто-кто, а Эдди Вираго чуял таких за пятьдесят миль. Сразу их вычислял. Знал эту породу. Опыт подсказывал. По крайней мере, ему хотелось так думать.

В углу возле иллюминаторов расположилась компания болельщиков регби — краснолицые мужчины средних лет, чьи движения и смех напомнили Эдди отца. Выглядели они странно и немного жалко, эти беглецы в изумрудно-зеленых джемперах с треугольным вырезом, с круглыми животиками, в зелено-белых шерстяных шарфах, обмотанных вокруг шеи. В них было что-то хулиганистое, ребячливое — в том, как они хихикали вслед проходящим официанткам, перешептывались между собой, пытались горланить песни, правда без особого успеха, поскольку слов никто толком не знал.

Один из них, болезненного вида, торопливо о чем-то рассказывал своему соседу, подсчитывая пункты на пальцах левой руки. Выглядел он возбужденно, словно опровергал обвинения по своему адресу.

Эдди пытался сообразить, зачем их понесло на этот дурацкий паром, когда они могли спокойно лететь первым классом на самолете. С виду загорелые, благополучные, похоже, и монета у них водилась. Сперва он терялся в догадках, но в конце концов до него дошло. Как и он сам, они опоздали. Ирландия играла против Англии в «Туикнеме». В эти выходные улететь из Ирландии самолетом было невозможно, ни за какие деньги. Здорово похоже на фильм, который Эдди видел в незапамятные времена: там в какой-то южноамериканской стране всем пришлось по-быстрому сваливать, когда началась заварушка и в дело вмешалось ЦРУ. Именно такое настроение царило сегодня на пароме. Возбуждающее. Запретное. Словно вот-вот случится что-то из ряда вон выходящее.

Вся компания, кроме одного, очень худого, с седыми волосами и блестящими тревожными глазами, явно чувствовала себя не слишком уютно, хотя и старалась это скрыть. Они теснились на диванчиках, слишком узких и жестких, чтобы вместить их дородные телеса. Когда корабль качало, они громко смеялись и издавали утробные звуки, притворяясь, что их тошнит. Сизый сигаретный дым висел над двумя длинными столами, которые они оккупировали. Стукаясь о бортики, по столам перекатывались маленькие бутылки «Джонни Уокера» и джина «Корк».

Эдди пробовал вызвать в себе чувства, какие испытывает эмигрант. Сентиментальные песни и обрывки стихов всплывали в сознании, смутные и полузабытые, потом исчезли, ускользнули прочь. Но мысль о том, что за многие десятилетия и даже века эту узкую полоску моря пересекли тысячи отважных ирландцев, оставила его равнодушным. Эдди был человек рассудочный и гордился этим. Мог слушать «Времена года» Вивальди, ни разу не вспомнив о Фрэнки Валли. Он воспринимал мир умом, а не сердцем. Боль, одиночество, отчужденность — все это только слова; те же чувства можно описать и любыми другими словами — Эдди это не трогало.

Тут он почувствовал себя совсем скверно и закрыл глаза, стараясь подавить приступ тошноты. Рот наполнился кислой слюной. Рубашка липла к потной, болезненной коже. Надо бы о чем-нибудь поразмыслить — все равно о чем, только бы отвлечься от мерзкого ощущения в желудке.

Неожиданно Эдди поймал себя на вычислениях: сначала он прикинул среднее количество эмигрантов за месяц, потом за год, за десять лет, и так далее; затем расчеты утонули в обволакивающем тепле джина, и он позволил им уплыть прочь: так киношный герой выпускает руку, протянутую к нему из полыньи. Самочувствие отвратное: джин на вкус тепловатый, липкий, в желудке гуляют волны, омывая незыблемый островок — остатки жирного чизбургера. Эдди никогда не был заправским мореходом. Сейчас все его внимание захватила девушка, бродившая по салону «Чарлза Стюарта Парнелла», как потерявшийся ребенок в большом магазине. Она хмурилась, смотрела застенчиво и смущенно, выискивая, где бы притулиться. В общем, вид у нее был неприкаянный.

Кроме матери да двух-трех друзей по колледжу, Эдди никого в Лондоне не знал и, думая об этом, чувствовал себя малость обиженным. Конечно, в Гринвиче жил его дядя и крестный Рей, а в Тафнелл-Парке — тетка, неврастеничка и пьяница, о которой родители старались не вспоминать. Но у Эдди не было охоты связываться с этой родней — выслушивать семейные сплетни, отвечать на бесконечные вопросы о том, что они обозначали эвфемизмом «карьера». Семейного занудства ему с лихвой хватало дома, ради этого уезжать не стоило.

Так или иначе, сколько Эдди себя помнил, отец был с дядей Реем в контрах. А год назад, когда родители Эдди разошлись, ситуация обострилась до предела. И все потому, что семья разбилась на два лагеря. Когда такие дурацкие ссоры случаются между друзьями, те быстро мирятся и после смеются над пустячной размолвкой, но между родственниками дело оборачивается серьезным разладом. У них в семье причиной разлада стало что-то связанное с политикой, с Северной Ирландией, с выдачей — словом, с какой-то чушью, которая, сказать по правде, никого по-настоящему не волновала. Но эта правда среди родни никогда не выплывает наружу, по крайней мере в семье Эдди.

Отец настоял на своем, нацарапал для Эдди лондонский адрес «мамочки» на обороте конверта, причем устроил из этого целый спектакль перед Эддиной сестрой Патришией, словно доказывая, что когда приходит беда, семейные разногласия забываются. Словно все это было не более чем глупой семейной размолвкой. Но Эдди-то знал, что, если позвонит по этому номеру, отец обидится, а этого он не хотел ни при каких обстоятельствах. Ситуация и так паршивая. И усугублять ее незачем, отец не справится. Эдди тактично взял адрес и сказал: «Посмотрим»; отец кивнул: «Конечно, я тебя не заставляю, но мало ли что…» — делая вид, что все в порядке, и тем выдавая себя с головой.

Тут Эдди снова увидел девушку — она стояла прямо напротив него, у иллюминатора, в полукруге кресел, откуда можно было любоваться штормовым белогривым морем. С преувеличенно сердитым видом она в чем-то убеждала одного из стюардов, повернувшись спиной к Эдди, но временами тыкала большим пальцем через плечо в его сторону. Потом выпрямилась, уперев руки в боки, и гневно тряхнула головой. Стюард был совершенно спокоен: скрестив руки на груди и чуть склонив голову, он смотрел в пол и твердил свое. Точь-в-точь этакий невозмутимый и несносный ублюдок, из тех, что досконально усвоили правила поведения с клиентами и даже получили за это золотую звездочку.

Какой-то старик в старомодной плоской шляпе с мягкими полями высунулся из-за спинки кресла и что-то сказал стюарду, укоризненно ткнув в него пальцем. Стюард и ухом не повел, продолжая дискутировать с ковром под ногами. Через минуту-другую девушка снова забросила рюкзак на спину и пошла прочь, так что стюарду пришлось заканчивать свой монолог уже в одиночестве. Она кусала губы и выглядела свирепо. Будто индеец на тропе войны.

Кишки у Эдди свело судорогой, в желудке громко заурчало, губы пересохли.

Вызывающе поглядывая по сторонам, девушка пробралась меж пухлых чемоданов и занятых пассажирами кресел туда, где сидел Эдди, скинула на пол желтую сумку из магазина дьюти-фри, украшавшую сиденье напротив Эдди, и уселась рядом с толстой монахиней, причем так решительно, словно ожидала протеста. Но все молчали.

Толстая монахиня вздрогнула, открыла глаза, неловко поерзала и опять уснула, всхрапывая, как мотоциклетный мотор. Книга упала с ее колен и мягко ударилась об пол. Ветер пробежал по шелестящим страницам.

— Я-то думала, — сказала девушка, — что за такие деньги сидячее место обеспечено.

Реплика совершенно в духе Эддиной матери. И произнесла она ее в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, — так мог бы сказать человек пожилой, но никак не девушка, которой было лет двадцать — двадцать два, не больше.

Эдди поджал губы и подтвердил:

— Да, тут ты права.

Потом он опустил голову, раскрыл лежавшую на коленях дешевую книжку и сделал вид, что читает. Сейчас у него не было охоты разговаривать, хотя вблизи девушка оказалась симпатичнее, чем на первый взгляд. Пальцы скользили по строчкам, поглаживая желтоватую бумагу. Но, как он ни старался, сосредоточиться не удавалось: черные цепочки слов плясали перед глазами, словно издеваясь над ним. В голове мельтешило слишком много мыслей.

Эдди думал о Дженнифер, об их прощании на О'Коннел-стрит, когда ветер то завывал, как индейцы сиу, то рыдал и стонал, как баньши[4], над крышей почтамта; он вспоминал, как на автобусной остановке Дженнифер сморгнула слезы, как на грязной черной воде Лиффи играли красные блики рекламы «Кока-колы».

Дженнифер всех их обставила. После бесконечных разговоров о спасении мира, после всего показного студенческого экстремизма, в один прекрасный день Дженнифер объявила, что по окончании университета уедет на год в Никарагуа — учителем английского. И как объявила! Даже Эдди поневоле признал: сказано эффектно. Она сообщила свою новость небрежно, будто собиралась всего-навсего прогуляться вокруг квартала. Вот так просто. Уверенно, будто все было решено давным-давно. Джимми, и Рут, и остальные сказали, что это здорово; но Эдди заметил, что при этом они смотрели на него, а не на Дженнифер, ожидая, что скажет он. Дин Боб выпал в осадок. Эдди тоже удивился, не меньше всех остальных. Черт, если честно, то гораздо больше, но ни за что бы не признался в этом даже Бобу.

«Неплохо, — сказал он. — Это круто. Я хочу сказать, все едут в Никарагуа. Я лично предпочел бы Гватемалу, но и Никарагуа сойдет, если, конечно, ты вправду этого хочешь».

Девушка все еще злилась. Она закурила сигарету и погасила спичку пальцами. Волосы у нее были густые, но не черные, как думал Эдди, а темно-каштановые и грязные. Между затяжками она грызла ноготь на большом пальце, потом дым начал есть глаза, она сощурилась и заморгала. Щеки ее горели румянцем, возможно от негодования, глаза по-птичьи настороженно озирали окружающих. Закашлявшись, девушка свободной рукой похлопала себя по груди, потом спросила:

— Что ты читаешь?

Говорила она быстро, отрывисто, с мягким акцентом сельских жителей Северной Ирландии. Эдди поднял глаза и оглядел девушку с головы до ног. В голове у него стучало. Послать бы ее подальше, чтоб приставала со своими вопросами к кому-нибудь другому, но он сдержался. Ну ее, еще по морде схлопочешь. А может, все дело в акценте. Людей, говорящих с северо-ирландским акцентом, посылать подальше рискованно — по шеям надают. Глаза у девушки были зеленые, и дерзкие, как у ведьмы; Эдди загнул верхний уголок страницы и закрыл книгу.

— Лайонс, — ответил он, — «Ирландия после Великого голода».

— М-м, так я и думала, — протянула девушка, вдохнув дым. Она пристроила сигарету на банке кока-колы и выбралась из куртки. Худенькая. Сквозь дыру в протершихся джинсах виднелось розовое колено. — Я так и думала, — повторила она, словно пытаясь что-то сообразить. Потом расстегнула и сняла мохеровый кардиган. На шее блеснул серебряный крестик.

Она была в футболке с надписью «Тепличные цветы» и силуэтом солиста, парня с ирландским именем и немыслимой прической, которая вполне могла поспорить с Эддиным «ирокезом».

— Ты студентка? — спросил он.

— Нет. То есть я была студенткой. — Она помолчала. — Но сейчас — нет.

Эдди никак не мог придумать, что бы еще сказать. Спрашивать, где она училась, он не хотел. Во-первых, боялся, что в том колледже у него найдутся знакомые, а это приведет к продолжению разговора. Во-вторых, вопрос был слишком банальный, а Эдди гордился тем, что никогда не говорит банальностей. Вдобавок чувствовал он себя совсем плохо: его трясло, выворачивало наизнанку, бросало в жар.

— И что ты об этом думаешь? — Девушка кивнула на книгу.

— Вполне, — ответил Эдди, удивленный вопросом. — Ну, ты понимаешь. Если любишь такие вещи.

Он вдруг услышал себя как бы со стороны — невыразительный акцент дублинца среднего класса, с его уныло-гнусавыми звуками, невыразительностью, бедностью модуляций. У девушки голос был музыкальный, мелодичный — мягкие певучие интонации напоминали о морских волнах, о холмистых пустошах Донегола, откуда она, судя по всему, была родом. Вот так думал Эдди. Порой ему приходили в голову такие сравнения. Он считал себя немного поэтом.

— А что ты об этом думаешь? — спросил он, чтобы отвлечь внимание от своей персоны.

Девушка заправила волосы за уши.

— По-моему, это мура, — со смешком, но уверенно и даже деловито объявила она, не глядя, бросила окурок в пустой пластиковый стакан и потрясла, чтобы затушить. Потом еще раз повторила свою фразу и посмотрела на Эдди, как бы говоря: «Ну, что скажешь, приятель?» Крутая.

Внезапно в горле у Эдди встал комок. Горячая влага навернулась на глаза, в груди нарастала боль.

— Ох, мать твою, — простонал он, вцепившись в подлокотники.

— Что? Что случилось?

Эдди согнулся пополам и выругался, зажимая рот руками.

— Черт… Господи Иисусе, — выдавил он.

Толстая монахиня проснулась и уставилась на него.

— Ох, чтоб меня, — прибавил Эдди.

Девушка засмеялась.

Эдди наклонялся все ниже, пока голова не свесилась между колен, и тут его начало рвать. Потоком. Горячая рвота залила джинсы и новые башмаки «Док Мартенс», а когда он закрыл рот, потекло из носа. Лоб у него взмок. Рвотные позывы не унимались. Он сплюнул: слюна была вязкая и клейкая. Блевотина стекала по подбородку, капала в карман рубашки. Он опустился на четвереньки, и его вырвало снова, еще сильнее, прямо на ноги девушки и на собственные пальцы. От звука жидкости, хлещущей на пол, его опять затошнило.

Корабль резко накренился.

— Господи, — сказала девушка. На благостном лице монахини отразился неподдельный ужас.

Болельщики регби один за другим умолкли. Смотрели на Эдди, но, к его великому удивлению, не смеялись. На лицах у всех читался ужас — у всех, кроме маленького человечка с тревожными глазами, который рассеянно жевал сандвич. Толстая монахиня окликнула стюарда, попросила принести стакан воды, но Эдди не мог пить. Его опять вывернуло, хотя в желудке, кажется, не осталось уже ничего. Толстая монахиня твердила, что ему нужна чашка горячего сладкого чая. И каждый раз, когда она произносила эти слова — горячий сладкий чай, — Эдди с трудом сглатывал наполнявшую рот густую омерзительно-кислую массу.

— Пошли, — сказала девушка, резко дернув его за перепачканный рвотой рукав.

Там, куда не достигал свет корабельных огней, море было темным, маслянистым; кое-где на волнах вспыхивали глянцевые отблески, какие можно увидеть только на открытках. Вблизи вода выглядела грязно-зеленой, как старый банкнот. Голова у Эдди гудела. Он смотрел за борт, пытаясь сфокусировать взгляд на той грани, где кончался свет и начинался мрак. За кормой мельтешили чайки — пронзительно кричали, налетали друг на друга, следуя за кораблем в надежде добыть пищу. По временам то одна, то другая пыталась присесть на облезлые поручни, на миг зависала в воздухе и, промахнувшись, с изумленным воплем падала вниз, в кипящие волны, но в последнюю секунду успевала все-таки распахнуть крылья и снова взмыть вверх.

Эдди и девушка стояли, глядя на чаек и не зная, с чего начать разговор. Эдди вцепился в холодную сталь поручня, стараясь не расплакаться. Девушка с трудом сдерживала смех.

— Эти чайки чертовски тупые, — наконец проговорила она с искренним презрением. — Казалось бы, попробовали раз и могли бы понять, что ничего не выйдет. Так нет же!

Здоровенная птица опустилась на поручень и уставилась на Эдди; тот готов был поклясться, что ее устрашающий клюв злобно ухмыляется.

— Ну, — выдавил Эдди, — думаю, это ирландские чайки…

Они были уже так далеко в море, что земля исчезла из виду. Над головой белело небо, сплошь затянутое молочными облаками, ветер трепал зелено-оранжевый флажок, потом крепко обмотал его вокруг мачты. Голос ветра звучал еще печальнее голоса моря. И чем сильнее флаг рвался на свободу, тем плотнее ветер закручивал его вокруг мачты.

— Ага, — сказала девушка, — так и есть. — Она бросила дымящийся окурок за борт, где чайки тотчас же закружили вокруг него вопящим и буйным хороводом. — И вправду ирландские, сомневаться не приходится.

Эдди рухнул на колени, обхватив руками живот, и взмолился о смерти.

Это сработало.

Через несколько минут они обнаружили, что целуются.

В поезде они пришли к полному согласию, и Эдди порадовался, что на станции Холихед успел заскочить в мужской туалет, почистить зубы и привести себя в порядок при помощи одного из тех нелепых дорожных наборов, которые покупаешь за два с половиной фунта только затем, чтобы немедленно пожалеть о содеянном. Девушка крепко поцеловала его. Ее прохладные губы пахли мылом и анисом. А поцелуи чем-то напоминали попытки поймать зубами яблоко в чаше с водой на Хэллоуин. Когда рука Эдди скользнула ей под рубашку и коснулась спины, она вздрогнула, но потом успокоилась, обмякла.

Она тесно прижалась к Эдди, лаская пальцами его затылок, покусывая губы. Похоже, целоваться она училась по фотографиям в журнале для подростков. Они забрались под ее куртку, и девушка потянула вниз молнию своих джинсов.

Когда она взялась за застежку его брюк, Эдди возражать не стал. Решительная особа: взяла его в оборот, даже не спросив имени!

Когда все кончилось, они почти не говорили. Девушка выкурила целую кучу сигарет, потом принялась читать журнал и в конце концов задремала, прислонившись к плечу Эдди и что-то тихо бормоча во сне.

В четыре тридцать в проходе между креслами появилась чернокожая толстуха, катившая тележку с сандвичами. Она одарила Эдди и спящую девушку сочувственным взглядом, что почему-то слегка обеспокоило Эдди.

За окнами поезда на дальних холмах мерцали огни — мало-помалу они разгорались ярче, чтобы затем кануть во мрак. Эдди разглядывал свое отражение в оконном стекле, отводил взгляд и снова искал глазами отражение, словно пытался застать самого себя врасплох.

В поезде было спокойно и темно; тишину нарушал лишь перестук колес да смех молодых парней, которые в другом конце вагона играли в покер на самокрутки. Ирландские голоса, ирландская музыка магнитолы — слезливо-сентиментальные любовные баллады, песенки в стиле кантри и Дикого Запада: нарушенные обещания, непокорные скитальцы и одинокие ковбои.

Далекое оранжевое марево Бирмингема мчалось мимо, легкий ветерок отгонял тучи дыма прочь от спящего города. Зарядил дождь, размывая очертания и краски. Город казался сказочным зверем, который вглядывается в дождливую мглу миллионами задумчивых оранжевых глаз. Он был словно не от мира сего. Втиснулся в пейзаж, как поставленный не на то место кусочек головоломки.

Эдди подумалось о «бирмингемской шестерке», «гилдфордской четверке» и «уинчестерской тройке». Дин Боб говаривал правду, отношения между Англией и Ирландией все больше походили на результаты футбольного матча, будь они неладны.

Потом он задумался о Йейтсе — о том «жестоком звере», чей приход он предрекал во «Втором пришествии». Смотрел на Бирмингем, такой зловещий в оранжевой мгле, и думал: жестокий зверь, пробудившийся к жизни на мертвой равнине в сердце Англии. Ему вспоминались лекции по литературной критике в «Театре Л» морозными февральскими утрами, когда сердце у него учащенно билось при мысли о том, чтобы заговорить с соседом или с соседкой — обычная студенческая манера знакомств. Вспоминался первый день, когда он увидел Дженнифер на сцене «Театра Л»: она выставила свою кандидатуру на выборах курсового представителя по английскому, ее прелестное лицо кинозвезды в свете рампы, белая кожа, чистая, как новый тетрадный лист. Вспоминалась ее манера говорить и противный голос выступавшей перед нею американки, которая объявила, что все должны голосовать за нее, поскольку она такая замечательная и так хорошо знает английскую литературу.

«Что ж, — возразила Дженнифер самым обольстительным голосом, — я, конечно, не так уж и хороша, но, пожалуй, именно поэтому представляю большинство». Тут парни подняли рев, который громкостью мог посоперничать с ревом самолета на взлете, кое-кто пронзительно засвистел.

Да, Дженнифер Свифт умела управлять людьми. В полном соответствии со своей фамилией[5] она была чертовски стремительна и пронырлива — и тогда, и сейчас, и Эдди об этом знал. Но его смущало не само это свойство натуры Дженнифер, а скорее тот факт, что он об этом знал. Теперь он ясно понимал: именно это чертовски его злило. Да-да, злило. Ведь он считал, что справится с любой проблемой, главное — не думать о ней слишком много. В конечном итоге факты лишь сбивают с толку.

Девушка пошевелилась во сне, плотнее завернулась в куртку. Эдди открыл журнал и принялся за статью про какого-то парня, который построил посреди болот Килдэра «Стену смерти» для мотоциклетных гонок по вертикали. Наверняка этакий крутой из высшей лиги, о нем даже кино снимают. Что делать, мир полон крутых парней, примадонн и недоумков, а уж в Ирландии их больше, чем где бы то ни было. В Ирландии ты либо крутой, либо никто. И это чистая правда. Теперь-то Эдди уразумел.

В шесть утра вокзал Юстон выглядел не ахти как. Из-под автоматических дверей тянуло ветром, который с силой ударил в лицо, когда створки распахнулись. Облезлые голуби хлопали крыльями на потолочных балках, все вокруг казалось холодным и каким-то обшарпанным. Эдди снова увидел толстую монахиню с клетчатым чемоданчиком в одной руке и объемистой сумкой (с одного боку красовалась надпись «Италия, 1990», с другого — «Задай им перцу, Джек») в другой. Возле магазина ее поджидала другая монахиня, от холода притопывавшая ногами в теплых ботинках. Монахини обнялись и символически расцеловались. Судя по всему, они прекрасно знали, куда идти. Выглядели уверенными, спокойными и, кажется, вправду были рады видеть друг друга. Наверное, были давними подругами, а не прикидывались таковыми.

По углам и в вонючих закутках отсыпались пьянчужки. Мраморная доска на низкой серой стене, отделявшей от остального зала эскалатор, ведущий в подземку, сообщала, что станция была открыта Ее величеством королевой в 1977 году. Магазинчики, расположенные по периметру зала, были закрыты, витрины забраны металлическими шторами, разрисованными граффити в стиле хип-хоп, из неоновых реклам горела только одна — над винным магазинчиком, торговавшим навынос; когда Эдди с девушкой проходили мимо, неоновые буквы замигали и загудели, словно молодые люди были заряжены каким-то диковинным электричеством. Что в известном смысле соответствовало действительности.

Чернокожий в синей униформе и охотничьей шапочке из шотландки расхаживал взад-вперед, толкая рычащую уборочную машину, которая оставляла за собой на грязном полу широкие чистые полосы. Когда он приблизился, Эдди и девушка заметили, что он в наушниках и, вскидывая голову, тихо напевает в слышном ему одному ритме.

Девушка сказала, что хочет кофе, и они направились в «Макдональдс», находившийся тут же, на вокзале. Она уселась за столик. Эдди понимал, что затея вообще неуместная, но в шесть утра в чужом городе все едино. Зал, залитый белым мигающим светом, производил странно гнетущее впечатление. Из динамиков доносилась дребезжащая музыка. Рональд Макдональд скалился со стены, похожий на назойливого приставалу образца 60-х годов. Эдди вернулся, неся на пластмассовом подносе два дымящихся стаканчика и глянцевый пакетик с картошкой-фри. Девушка сидела, неловко закинув ноги на футляр с гитарой, но он промолчал. К картошке она не притронулась.

— Ты выщипываешь брови? — спросила она, с болезненной гримаской прихлебывая чересчур горячий кофе.

— Нет, — ответил Эдди. — А ты?

— Мне это не нужно, — пробормотала она и устало улыбнулась; глаза ее казались совсем темными, почти черными.

— Верно, — откликнулся Эдди. — И правда не нужно.

— Меня зовут Марион, — сказала она. — Мэнган.

— А меня — Эдди Вираго.

— Красиво звучит.

— Сумасшедшее имя для сумасшедшего парня.

— Не важно. — Она дернула плечом, покрепче обхватила покрасневшими пальцами стаканчик с кофе. — Имена для меня без разницы.

Эдди сообщил, что, хотя ему и неприятно об этом говорить, с бабками у него плоховато. В смысле — с деньгами, чтобы заплатить за кофе и прочее. Она пошарила в кошельке, выудила монету в один фунт и толкнула по столу к Эдди. Он поблагодарил. Она пожала плечами: дескать, не за что.

Эдди хотел было что-то сказать, как вдруг за спиной послышался шлепок и шум потасовки.

Двое мужчин в серых обносках, с мрачными физиономиями. Даже за десять ярдов Эдди чуял идущий от них гнилостный запах. Лица у обоих серые, под стать лохмотьям, запавшие глаза пылают как угли. Они выскочили из-за стола, стали друг против друга, набычившись, как боксеры перед боем, обмениваясь тычками. У того, что повыше ростом, правый ботинок прохудился, и в дыре виднелись черные от грязи пальцы. Привязанный к ножке стола тощий пес заскулил. Полусонный персонал за стойкой замер. Похоже, они прекрасно знали, что произойдет, более того, были к этому привычны.

— Ты хоть раз что-нибудь для меня сделал? — бросил тот, что пониже. — Хоть раз? Да ничего.

— Ублюдок, — прорычал высокий и с размаху залепил ему по уху. — Без меня ты бы пропал, слышишь? Без меня ты пустое место!

Потасовка была не из тех, какие видишь по телевизору. Когда высокий угостил низенького в живот, сам удар остался беззвучен — только низенький с глухим болезненным стоном выдохнул и согнулся пополам, умоляющим жестом вытянув вперед руку. Высокий сгреб в кулак его космы и резко дернул. Низенький, обезумев от боли, отчаянно пинал воздух и размахивал руками. Противники обхватили друг друга, прямо как танцоры, и низенький сумел-таки головой наподдать длинному по физиономии, да так, что у того из глаз брызнули слезы. Он немедля двинул низенькому коленом в пах, а локтем треснул по загривку. Низенький застонал и ринулся вперед, вытянув руки с хищно скрюченными пальцами. Секунду казалось, что стоит этим двоим отпустить друг друга, и оба рухнут на пол. Лица у них были в крови, но, в своей или чужой, понять было невозможно. Впрочем, сейчас это не имело значения. Противники тузили друг друга по груди, по плечам, царапались грязными обломанными ногтями.

Эдди и Марион наблюдали за побоищем как за спектаклем, не в силах ни пошевельнуться, ни вмешаться.

И тут вдруг пес сорвался с привязи. Угрюмая черная дворняга, колченогая, со спутанной шерстью, к задней лапе прилипла палочка от леденца, а глаз всего один, жуткий, красно-белый. Пес пригнул голову и глухо зарычал. Марион взвизгнула. Эдди рассмеялся смехом супермена. Пес принюхался, словно пытаясь установить источник шума, повернулся и устремил неподвижный взгляд на Марион. Из пасти у него капала слюна.

Пес бесшумно двинулся к Марион; та вскочила, опрокинув стаканчик, — кофе пролился на стол, закапал на пол. Девушка тяжело дышала, инстинктивно прикрывая руками грудь и низ живота, словно обнаженная на скверной пляжной открытке. Плечи дрожали, она прикусила губу.

— Вот говнюк! — Эдди встал. Пес воззрился на него с любопытством, потом уселся на пол и с озадаченным видом принялся задней лапой скрести кудлатую шею.

— Убирайся! — взвизгнула Марион, комкая в руке бумажный стаканчик.

— Вот говнюк! — повторил Эдди. Пес нехотя двинулся было прочь, к драчунам, но вдруг повернул обратно, тявкнул и зарычал, скаля клыки и облизываясь. Марион вскочила на стул. Пес смотрел на нее, мотая жуткой башкой.

— Ах ты, говнюк, — сказал Эдди. — Вонючка хренова!

Пес бросил на них еще один озадаченный взгляд, а потом, словно это было проще, чем повернуть назад, оттолкнулся задними лапами и, как в лупе времени, полетел вперед — хрипящий клубок черной свалявшейся шерсти.

Эдди заступил псу дорогу, а в следующий миг обнаружил, что подставляет руку, ведь пес так или иначе должен во что-нибудь вцепиться — уж лучше в руку, чем в лицо.

Он почувствовал, как желтые клыки впились в рукав, услыхал собственный судорожный вздох, глухой стон отвращения, родившийся в глубине легких, а через секунду-другую пришла боль.

Пес свирепо урчал, терзая и тряся руку Эдди, словно то была крыса или иная добыча, норовящая спастись бегством.

Эдди почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он поднял руку — дворняга висела на ней, не разжимая челюстей, хотя Эдди поднял руку несколько раз и без всякой жалости отвешивал зверюге пинки по животу. Он отчаянно тряс рукой, пес подметал задницей пол, скулил сквозь зубы, но хватку не ослаблял. У Эдди возникло странное ощущение: он как бы со стороны наблюдал, как рычащий пес грызет его руку, как Марион пытается броситься на помощь, как сам он отталкивает ее. Крики Марион и рычание пса доносились до него словно бы издалека, а еще дальше, на периферии сознания, гудел поезд, готовый отойти от платформы.

Краем глаза Эдди заметил полицейских в синей форме — почти не сознавая, что видит. Кто-то выкрикнул какое-то мужское имя. Кто-то грубо выругался. Со стуком упал и покатился по полу полицейский шлем. И снова то же грубое ругательство, самое непотребное в английском языке, как считала его мать.

Резиновая дубинка с треском обрушилась на череп пса. Он заверещал, как обезьяна, но хватку не ослабил, наоборот, сильнее стиснул челюсти. Дубинка ударила снова, руки в перчатках вцепились псу в уши. Тот наконец разжал зубы, упал на бок, и один из полицейских за шкирку быстро потащил его прочь, на вытянутой руке, словно собрался швырнуть в мусорный бак.

Марион дрожала как в лихорадке.

— О, господи, — твердила она, — господи боже мой.

Когда она разжала кулачки, на ладонях остались следы ногтей — маленькие белые полукружия на розовой коже. Она не плакала, но выглядела до крайности перепуганной и словно никак не могла поверить в реальность случившегося. Будто не собака укусила едва знакомого ей парня, а произошло нечто совершенно чудовищное. Сжимая пальцами виски, она только повторяла как молитву или заклинание:

— Господи боже… Господи Иисусе…

— Только с корабля, верно? — спросил полицейский.

Эдди почувствовал, как Марион напряглась.

— Да, — ответил он. — Только что с корабля.

— Ирландцы?

— Нет, — отрезала Марион. — Зулусы!

Эдди ощупал свою руку, страдальчески закатил глаза, потом перевел взгляд на полицейского: тот стоял, поджав губы, с каменным лицом, похлопывая дубинкой по ладони, затянутой в кожаную перчатку.

— Ну ладно, — сказал полицейский. — Забудем. — Он словно размышлял о чем-то невероятно важном. И при этом слегка морщил нос.

Мокрое от слез лицо Эдди просияло, а Марион просто подхватила свой рюкзак, будто происходящее вовсе ее не касалось. Рюкзак она потащила за собой по полу, за одну из лямок зацепился пластиковый пакет. Остановившись у газетного киоска, Марион закурила; Эдди видел красный огонек, отражавшийся в стекле.

Он снова взглянул на молодого полицейского, тщетно подыскивая слова, которые разрядили бы напряжение.

— Вам бы надо к врачу, сэр. — Полицейский кивнул на изодранный и перепачканный кровью рукав Эдди.

— Да, — Эдди помассировал руку, — вы правы.

— В наше время, — со значением обронил полицейский, — никогда не знаешь, что выйдет… — Казалось, он посвящает Эдди в великую тайну.

— И снова вы правы, — согласился Эдди. — Никогда не угадаешь.

Полицейский говорил вежливо, но вежливость была деланая — вежливость учителя, который отчитывает ученика в присутствии родителей. Его акцент немного напоминал ирландский: невнятные согласные, горловые, гнусавые гласные…

— Удачи, сэр, — сказал полицейский.

— Спасибо, — ответил Эдди, — она-то мне и понадобится.

— Удача всем нужна, сэр, — сказал полицейский, — особенно в наше время.

Он улыбнулся и пожал Эдди руку. А Эдди вдруг сообразил, что этот полицейский, называвший его «сэр», был на два-три года старше него. Он заметил, что Марион глянула на них через плечо и снова отвернулась к витрине.

Эдди пошел к ней, разгоряченный, взмокший, ошарашенный. Сердце бешено колотилось, рубашка насквозь промокла от пота. На стекле белели листки объявлений, предлагавших девочек и дешевое жилье. В этом соседстве несколько странно смотрелась голубая открытка, возвещавшая: «Иисус спасет».

— Ну, — сказал Эдди, — ты довольна?

— Ради бога, не заводись, — вздохнула Марион с обреченным смирением, которое заставило Эдди поежиться. Таким тоном его мать говорила с отцом. Можно подумать, они с Марион женаты уже лет десять! Эдди почувствовал себя в ловушке.

Девушка заговорила, уставившись в пол, ругалась сквозь зубы, отрывисто, резко жестикулируя:

— Как это типично. Знают, что ты ирландец, и смотрят на тебя вполне определенным образом. Вечно одно и то же. Проклятые британские ублюдки!

— Слушай, — попросил Эдди, — остынь, ладно?

— Невиновен, пока не признан ирландцем, — продолжала она. — Ничто не меняется, верно?

— Ради Христа, — резко прервал ее Эдди, — прекрати! Говорят тебе, остынь, черт побери!

Марион наконец-то посмотрела на него. Потрясла указательным пальцем у него перед носом.

— Нечего затыкать мне рот! — прорычала она с перекошенным от ярости лицом. — Не смей говорить со мной как с ребенком, Эдди Вираго!

Уборщик остановился посреди зала, выключил свою машину, огляделся по сторонам и снял шапку.

— Послушай, — с наигранным спокойствием проговорил Эдди, — мне это ни к чему, понятно?

— Ну валяй, только не пудри мне мозги, ясно? Я прекрасно понимаю, как ты на меня смотришь. Давай валяй дальше!

— А как я на тебя смотрю? — Голос у него сорвался. — Ты вообще о чем?

— Отвали!

— Послушай, я ведь толком тебя не знаю.

— Тогда уходи, — рявкнула она, — и оставь меня в покое! Катись отсюда!

В ее голосе слышались слезы, лицо скривилось, стало почти уродливым. Только этого не хватало. Слезы всегда на него так действовали, он чувствовал себя больным, виноватым, безнадежным. Жизнь словно бы теряла смысл.

— Ну и ладно. — Эдди подхватил гитару и зашагал к стеклянным дверям.

— Вот и катись отсюда! — крикнула девушка ему вдогонку. — И пожалуйста! Убирайся!

— Ах ты, чертовка, — пробормотал Эдди себе под нос.

На улице он присел на бетонный бортик бассейна и попробовал спокойно обдумать случившееся. В грязной воде плавали пустые коробки, обертки от гамбургеров и газетные листы. Лондон пробуждался от сна. По улицам громыхали машины. Небо напоминало цветом овсянку, воздух был дымный, затхлый, какой-то спертый. Рука у Эдди болела, но рана оказалась несерьезной. Вокруг нее уже расплывался фиолетово-синий кровоподтек. Эдди вдруг пожалел эту девушку, Марион. Она просто растерялась со страху. Конечно растерялась! И вовсе не хотела грубить. С девушками нужно терпение и понимание. Нужно дать им время прийти в себя.

Эдди смотрел на длинную серую ленту Юстон-роуд. В его душе, преисполненной понимания, брезжило что-то еще, и он старательно внушал себе, что это не чувство одиночества.

Когда он вернулся в зал ожидания, девушка сидела за столиком в «Макдональдсе» и спокойно ела, будто ничего не произошло. Она едва заметила подошедшего Эдди. Минуту спустя предложила ему съесть картошку, пока не остыла. Так Эдди и поступил. Марион угостила его чашкой горячего кофе.

Гостиница на Президент-стрит носила название «Брайтсайд». Марион рассказала, что один ее приятель из Союза студентов несколько раз останавливался здесь, был знаком с управляющим и заказал ей номер. Эдди возражать не стал.

На их звонок из задней комнаты вышел индиец лет тридцати пяти, с ребенком на руках. В холле пахло яблочным освежителем воздуха — не яблоками, а чем-то химическим; видимо, изобретатель запаха успел забыть, как пахнут настоящие яблоки. Укачивая пускающего пузыри младенца, индиец улыбался. У него были ухоженные усы и блестящие глаза. Тыльная сторона рук поросла черными волосами. Красивый парень.

— Нам нужна комната, — сказала Марион.

— Конечно, — бодро просматривая книгу регистрации, ответил индиец, — это возможно. — Он положил ребенка на стойку, придерживая его одной рукой, и пробежался пальцем по колонкам записей. — Да, вполне возможно.

Ребенок был страшненький, он пускал слюни и корчил Эдди рожицы.

— На меня должен быть заказ, — сказала Марион. — Моя фамилия Мэнган.

— Ну, так бы сразу и сказали.

На губах у индийца играла дружелюбная, чуть лукавая улыбка. Из задней комнаты плыл душистый сладкий запах.

— Мэнган, — повторил он. — Фамилия вроде не английская.

— Верно, — откликнулся Эдди. — Ирландская.

Индиец снова улыбнулся.

— Изумрудный остров… — Он кивнул, глядя на молодых людей широко раскрытыми глазами, словно ожидал продолжения разговора. Однако продолжения не последовало, и он спросил: — На сколько дней?

Марион посмотрела на Эдди, тот пожал плечами.

— Пока не знаем, — сказала она.

Индиец в свою очередь пожал плечами.

— Ладно. — Он что-то записал в своей книге. — Завтра утром сообщите мне или моей старушке, как вы решили.

Индиец проводил Эдди и Марион в маленькую комнатку на верхнем этаже и задержался в ожидании чаевых. Эдди принялся ощупывать карманы, сокрушенно прищелкивая языком. Марион заявила, что он точь-в-точь как кенгуренок Скиппи из фильма, вручила индийцу несколько монет, а тот рассыпался в благодарностях.

— Как вас зовут? — спросил Эдди.

— Патель, — ответил индиец, взял ребенка с кровати на руки, поднял его повыше, чтобы Эдди и Марион видели красное сморщенное личико, и, смеясь, добавил: — Патель и сын.

Марион занималась этим в таких позах, о которых Эдди только в книжках читал. Она трахала его так самозабвенно, словно желала лишь одного — сбежать от реальности. А самое поразительное, что на его прикосновения она отвечала мягким рыком: «Ах, детка!», «Детка, как хорошо!» Это настолько не вязалось с ее обликом, что Эдди даже растерялся: что, черт возьми, происходит? Подобные звуки были под стать героиням дешевых книжонок, продававшихся в семидесятые годы во всех аэропортах.

Когда она кончила, то глухо застонала, словно в предсмертной агонии. Когда кончил Эдди, он вцепился пальцами в простыню, чувствуя себя более одиноким, чем когда-либо в жизни.

Они провалялись в постели весь день. Даже проснувшись вечером, не встали, просто лежали молча, ни слова не говоря друг другу, а в окно лился серый меркнущий свет, и в комнате пахло потом — терпкий запах, чем-то похожий на запах свежескошенной травы в летний день. За окном сгустились облака, и вскоре единственным светлым пятном в комнате остался прямоугольник теплого желтого света на ковре и кучке брошенного нижнего белья…

Номер был совсем маленький, но с голубой ванной комнаткой и балконом, откуда открывался вид на серые и зеленые крыши Кингз-Кросса и стройные небоскребы Сити вдали. Обзору мешал вокзал Сент-Панкрас, песчаниковая викторианская громада. От этого здания прямо-таки разило мощью. «Имел я тебя, приятель», — как бы говорило оно проезжающим автомобилям и легионам красных и желтых кранов, грозно возвышавшихся над улицами.

Эдди немного постоял у окна, но городской пейзаж не вызвал у него никаких эмоций. Он столько раз видел все это по телевизору и в кино, что казалось, жил здесь всегда. Ничего будоражащего воображение. Ничего нового — кроме, пожалуй, свежести, разлившейся в воздухе, когда грянул гром и на город хлынул дождь, а внизу на улице раскрылось множество зонтов. Сперва Эдди решил, что белая вспышка — это молния, но, обернувшись, увидел возле кровати Марион с его фотоаппаратом в руках и сияющей улыбкой на губах.

Она завернулась в полотенце, мокрые спутанные волосы разметались по плечам. Он заметил длинные ногти у нее на ногах. А руки у нее зябко дрожали, когда она переводила кадр.

По-прежнему не обращая на Эдди ни малейшего внимания, она села за туалетный столик и принялась листать найденный в одном из ящиков иллюстрированный журнал, тихонько напевая себе под нос. Интересно, подумал Эдди, что будет дальше. Он сидел на подоконнике, курил сигарету и наблюдал за Марион. Ему хотелось подойти к ней, вновь коснуться ее хрупких плеч, покрытых гусиной кожей, обнять и крепко прижать к себе. Но почему-то он не сделал этого.

Внезапно Марион хлопнула в ладоши и громко рассмеялась счастливым детским смехом, отчего сердце у Эдди на миг замерло.

— Здорово! — объявила она, вытащила из сумочки маникюрные ножницы и медленно, осторожно принялась вырезать из заголовка статьи о телеканале буквы «Эй-би-си», от усердия высунув кончик языка.

— Ну как? — Она подняла вверх вырезанные буквы.

— Очень мило, — растерянно ответил Эдди.

Девушка оторвала кусочек скотча и аккуратно прилепила большие черные буквы к стене над кроватью, бережно разглаживая бумагу кончиками пальцев. Потом отступила на шаг, любуясь результатом, снова взяла Эддину камеру и сфотографировала стену. На этот раз вспышка ослепила его, он потер глаза.

— Мне просто нравится алфавит. — Марион пожала плечами. — Сама не знаю почему.

— Chacun à son goût, — вполне искренне заметил Эдди и поспешно перевел: — Это означает: у каждого свои заскоки. Делай, что нравится.

— Чего сразу-то так не сказал? — осведомилась она, и Эдди не нашелся с ответом.

На улице было шумно, гремела музыка; к ночи стало еще хуже. Шум — вот что в Лондоне было другим. Такой какофонии в Дублине никогда не услышишь — множество голосов, грубых, соблазнительных, зазывных, чужих. А в гостинице стены до того тонкие, что можно слышать возгласы, кашель и шум воды в соседних номерах.

— Зачем ты сюда приехала? — спросил Эдди, пока Марион наносила на лицо боевую раскраску.

— А ты зачем? — в свою очередь спросила она, вешая в шкаф голубое платье.

— Работу ищу, — сказал он. — Знаешь, как это бывает…

— И я тоже, — откликнулась она, — приехала сестру проведать и, может, подыскать работу. — Она рассмеялась и вздохнула. — Господи Иисусе, зачем еще человеку сюда приезжать?

— Не знаю, — ответил Эдди. — Разные бывают причины.

— Да брось ты! — Внимательно глядя в зеркало, она подкрасила губы. — У меня, например, причины как у всех, я ничем от других не отличаюсь.

— Я бы так не сказал.

— Ну, ты бы, может, и не сказал, но придется тебе поверить мне на слово. — К его досаде, это «ты» она произнесла так, будто знала Эдди как облупленного. — Нет, во мне нет ничего особенного.

— Расскажи о себе, — попросил он с утрированным калифорнийским акцентом и тотчас смутился.

— Что ты хочешь знать? — Она провела руками по груди.

— Да не знаю… ну, о твоей семье. Об отце. Чем твой отец зарабатывает на жизнь?

Вопрос прозвучал слишком прямолинейно, но Эдди не заметил и взял в руки гитару.

— Он набивает колбасы. — Марион взглянула на него. — А что?

— Не может быть! — Эдди извлек из струн печальный аккорд. — Ты меня разыгрываешь.

Улыбка смягчила нахмуренное лицо Марион.

— Вовсе нет, — порозовев, сказала она. — Он мастер на колбасной фабрике.

— Вот как. Ну что ж, кто-то ведь должен этим заниматься.

— Да. Он тоже все время так говорит.

— Что правда, то правда. — Эдди пожал плечами. — Всем кто-то должен заниматься.

В этот вечер они пошли ужинать в мексиканский ресторан под названием «Помни Аламо». Куртки они повесили на гигантский пластмассовый кактус прямо посреди зала. Ресторан был из тех, где меню слишком большого формата и напечатано на пластике, из динамиков звучит Барри Манилоу в исполнении Ричарда Клайдермана, а официантка называет вам свое имя, даже если вы не хотите его знать. Эдди обратил внимание, что Марион говорит официантке «пожалуйста», «благодарю вас» и «простите», и ему стало совестно, так как сам он до этого не додумался. Вдобавок он чувствовал, что делает она это подчеркнуто, в пику ему. Марион заказала гренки и мясо с соусом чили и выпила целый кувшин пива. Эдди ограничился пирогом с перцем и стаканом воды со льдом: с желудком у него все еще было неладно. Он скорчился на стуле, опасаясь испортить воздух.

Марион была из Баллибраккена, приморского городка в Донеголе, о котором Эдди никогда не слыхал. По ее словам, это тихое местечко, где никогда ничего не происходит. Из тех городков, где уличные фонари начинают мигать, стоит включить электрическую зубную щетку. Один триместр она занималась в колледже политическими науками, но потом была вынуждена вернуться домой, потому что с отцом произошел на фабрике несчастный случай и матери требовалась помощь по дому.

— Господи, — сказал Эдди, — что же он себе повредил?

— Нос, — беспечно отозвалась Марион. — У моего отца нет носа.

— А как же он тогда нюхает? — поинтересовался Эдди.

— Бородатая шутка, — заметила Марион и предложила сменить тему.

У нее было восемь братьев и три сестры. Настоящая ирландская семья, сказала она, самая что ни на есть типичная: парни даже тарелку вымыть не сумеют, а девчонок сызмала учат гладить.

— Знаешь, почему Христос был ирландцем? — сказала она. — Он все время тусовался с парнями и до тридцати лет жил при матери.

Сейчас все они разъехались из дома. Все, кроме младшего брата, Паскаля. Две сестры уже замужем — одна за хорошим парнем, который одно время работал в полиции, вторая за совершеннейшим ублюдком, который держал в Маллингаре магазин ковбойской обуви. Один брат сейчас в армии, служит в Ливане; двое работают на строительстве в Дублине и живут вместе, комнату снимают в Ратмайнзе. Один — в Нью-Йорке, туалеты убирает в большой гостинице. Еще один — в Лидсе, на курсах по уходу за психическими больными, но в городе считают, что он сам чокнутый. Оставалось еще два брата, и о них Марион говорить не хотела.

Тот, что жил в Нью-Йорке, завел себе подружку, она стюардесса на трансатлантических рейсах «Аэр Лингус». Каждые выходные, сказала Марион, она привозит матери в Баллибраккен сверток с грязным бельем, а в понедельник утром забирает в Нью-Йорк чистое.

Эдди чуть не поперхнулся, услышав это, но Марион поклялась, что говорит правду.

— Печально, — сказала она, — но, видит бог, истинная правда.

— Зашибись, — сказал Эдди. — Обалдеть можно!

— Да, — ответила Марион, — я бы тоже посмеялась, если б не то, как они к ней относятся. Она для них вроде негра.

Эдди рассказал Марион, что его отец уже десять лет работает в банке заместителем помощника управляющего. Что у него одна сестра, Патришия, которая сейчас учится в Тринити-колледже на отделении психологии и социологии. Рассказал обо всем, что произошло минувшим летом, когда он работал над дипломом, об отце, о матери, о том, как все были поражены, когда мать позвонила из Лондона и объявила, что все кончено и она не вернется. Как всегда, этот рассказ вызвал у него неприятно тревожное чувство. Трудно говорить о таких вещах, ведь получается, будто рассчитываешь на сочувственный отклик. А он не то чтобы не хотел сочувствия; он просто не хотел показывать Марион, что нуждается в сочувствии.

— Одно хорошо, — сказал он, — мы все теперь сами стираем на себя.

Марион улыбнулась. Потом спросила, какой музыкой увлекается Эдди, а он ответил, что не может объяснить на словах. Музыкой, которая о чем-то рассказывает, а не бессмысленным бренчанием. Марион сказала, что ей нравится Джордж Майкл и вроде того. Эдди ответил, что на его вкус это музыка слишком коммерческая, и перечислил названия нескольких групп, о которых она никогда не слышала: «Каменные розы», «Визжащие голубые мессии», «Армия нового образца». Они поспорили из-за «Ю-ту». Марион сказала, что не любит их, а Эдди не мог понять почему. Марион заявила, что они постоянно говорят глупости о Севере, хотя совершенно не разбираются в ситуации. Когда она спорила, ее глаза сужались, а взгляд становился острым и пронзительным, отчего Эдди чувствовал себя неуютно. Марион ехидно предположила, что Эдди из числа тех пяти миллионов, которые якобы видели их первое выступление на Ярмарке нарциссов.

— Видел? — рассмеялся Эдди. — Я там играл — в смысле подыгрывал — с моей первой группой, «Жрицами меда». Парни из «Ю-ту» вполне ничего себе, всегда присылают мне билеты, когда играют в Пойнт-Депо.

Подумаешь, фыркнула Марион, большое дело! Эдди возразил, что они много сделали в борьбе с апартеидом и что в Южной Африке их пластинки под запретом. Марион буркнула, что Южной Африке повезло, а Эдди ответил, что это дешевый наезд. Марион сказала, что причитать об апартеиде в дальних краях, конечно, очень здорово, но в Северной Ирландии тоже есть апартеид, разве не так? Как быть с интернированием, с убийствами, с пытками пленных?

— Да чушь это все, — поморщился Эдди. — Конечно, может, дела там идут не ахти как, но все же не до такой степени паршиво.

Он считал, что в Ирландии полно таких, кто дерется со своими же, и что «Ю-ту» — команда классных ребят, которые вправду сотворили чудо и здорово подняли репутацию Ирландии в других странах. Это еще как сказать, вставила Марион, смотря что Эдди понимает под Ирландией, что до нее, то она видит в Ольстере часть Ирландии.

— Послушай, — вздохнул Эдди, — не заводи насчет зеленого флага, ладно?

— Ты первый начал, и нечего тут гнуть линию!

— Какую еще линию? — снова поморщился Эдди. — Нет у меня никакой линии. Сказать по правде, мне вообще начхать…

— Линию Тэтчер, — перебила Марион. — Линию правительства. Я все это уже сто раз слышала от таких, как ты.

— От таких, как я?

— Да, от таких, как ты. Доморощенных леваков-буржуев из Дублина-четыре, — объявила она с видом расхрабрившегося ребенка, но Эдди вовсе не хотелось лезть в драку. — Да, — вздохнула она, — можешь удивляться, но я таких уже встречала.

Эдди рассмеялся:

— Послушай, малыш, если тебе охота верить во всю эту туфту — верь на здоровье! Только не вешай мне лапшу на уши, ладно?

Сидевший в углу лысый мужчина вытащил из пачки сигарету и, вопросительно глядя на Эдди, помахал ею в воздухе. Эдди перебросил ему коробок спичек, лысый прикурил и тем же способом вернул коробок.

— Слушай-ка, Эдди Вираго, — сказала Марион, — во-первых, думаю, ты слегка перехватил, — она скривилась, — называя меня «малышом».

— Верно, — улыбнулся он. — Touché[6].

— А во-вторых, нужно, пожалуй, сказать тебе, что мой отец — член совета Шин фейн.

— Круто! — Эдди пожал плечами и отщипнул кусочек хлеба. — Впечатляет.

Это была правда.

Когда они вернулись в «Брайтсайд», Марион поднялась в номер, а Эдди задержался в холле, решил позвонить отцу. Все в порядке, сообщил он, правда, дорога была не очень, но на корабле он встретил приятеля по колледжу и собирается провести с ним денек-другой.

Они поговорили несколько минут; телефонный автомат глотал монетки с пугающей скоростью. У Патришии все в порядке, гуляет где-то со своим парнем — на какой-то благотворительной вечеринке, что ли, в пользу ирландских детей, подвергшихся насилию. Если вдуматься, звучит забавно. Эдди согласился.

— Кстати, Ирландия победила, — сказал отец.

Не прерывая разговора, Эдди просматривал газету.

— Отлично, па. Ты смотрел игру?

— Да, — ответил отец, — и выиграл пару пива. — Шумы и помехи искажали его голос. — Понимаешь, хорошая была игра, но не блеск.

— Ты вроде сказал, мы победили.

— Да, но ведь это только игра, верно?

Эдди увидел, как мистер Патель прошел через холл, с чашкой кофе в руке, отпер дверцу стойки и скользнул в заднюю комнату. Двигался он изящно и грациозно. Сразу видно: человек на своем месте и ориентируется тут с закрытыми глазами. Эдди позавидовал ему. По стенам скользили голубые блики и тени — от включенного телевизора.

— Да, — согласился Эдди, — только игра.

— И все же, — сказал отец, — ты прав, мы выиграли.

— Я пойду, па.

— Давай, не трать деньги попусту.

— Спокойной ночи, па.

— Тридцать восемь пенсов за минуту. Черт знает что!

— Да, вконец оборзели, па. Послушай, мне пора.

— Ладно, сынок, слушай, я хотел тебе сказать…

Телефон щелкнул и отключился, прежде чем Эдди успел открыть рот. Он еще немного постоял в маленькой темной телефонной будке, размышляя об отце и о том, не стоит ли перезвонить ему — просто чтобы нормально пожелать доброй ночи. Но он понимал, что это будет выглядеть глупо. Позвонить бы кому-нибудь еще, но кому? Открыв телефонную книгу, он отыскал собственную фамилию. Вираго оказалось не так уж и мало — семнадцать, если точно. В Дублине они были единственными. Это здорово упрощало жизнь. Ему достаточно было назвать свою фамилию и сказать, чтоб искали в телефонной книге, а там других Вираго не было. Все просто. В Лондоне, похоже, будет посложнее.

На первой странице газеты он кое-что заметил. Статья о записях нью-йоркской группы «Деф джем». Эдди вслух рассмеялся и оторвал кусочек страницы с буквами «Ди-И-Эф».

С трудом повернувшись в тесной будке, он смахнул с внутренней стороны двери небольшую листовку. «Объединенная мусульманская партия, — гласила она. — Запретите „Сатанинские стихи“[7]!»

Выйдя в холл, он глянул за стойку. Мистер Патель сидел в углу диванчика, смотрел какую-то дурацкую комедию и хихикал. Телевизор работал слишком громко, и всякий раз, как по ходу действия на экране раздавался хохот, окошко в глубине гулко дребезжало. Стену украшал плакат — фотография какой-то индийской кинозвезды с красной точкой посреди лба. На полу стоял телефон с подключенным автоответчиком, сбоку мигала крохотная красная лампочка. На телевизоре красовался рулон туалетной бумаги, мятый и покореженный, словно его уронили в унитаз, а потом вытащили и решили просушить.

Заметив Эдди, мистер Патель кивнул и с улыбкой поинтересовался, все ли в порядке. В льдисто-голубом освещении он выглядел настоящим красавцем. Эдди ответил, что все замечательно, и мистер Патель снова улыбнулся. Когда он улыбался, щеки у него округлялись. Маленькими глотками он прихлебывал кофе, забавно топорща усики.

— Вы нас побили! — Он погрозил Эдди пальцем.

Эдди спросил, что он имеет в виду.

— В регби, — ответил мистер Патель. Оглушительный смех из динамиков заполонил комнату. — Ирландия — Англия, четыре — ноль.

Мистер Патель вздохнул, подняв вверх четыре пальца. Эдди сказал, что уже знает результат, но ведь это не последняя игра.

— Да, — согласился мистер Патель, — надо относиться к этому философски.

Эдди попросил разбудить его пораньше и вышел на улицу выкурить косячок. Прошелся по Президент-стрит из конца в конец — сначала по одной стороне, потом по другой. Дымок марихуаны щекотал ноздри. Воздух полнился запахом гамбургеров и пабов. Эдди чувствовал себя усталым и взвинченным, вдобавок его обуревали мрачные предчувствия. Неожиданно он поймал себя на мысли: что-то сейчас делает Дженнифер и вспоминает ли его хоть иногда? Сидя на ступеньках «Брайтсайда», он закрыл глаза и попробовал представить себе ее лицо. Ничего не вышло. Он бросил окурок и подумал о Дине Бобе. По улице плыли звуки хип-хопа, четверо чернокожих на углу смеялись чему-то, прихлебывая из бутылок. В приступе тоски и отчаяния Эдди смотрел на звезды и самодовольную луну над Кингз-Кроссом, туманную, вишнево-красную.

Марион рассмеялась, когда Эдди прикрепил к стене комнаты бумажные буквы «Ди-И-Эф».

Откинув одеяло, он увидел, что она уже успела раздеться.

На следующее утро мистер Патель был невесел.

Он перетаскивал в сумрачную, пропитанную жирными запахами столовую огромные стопки белых тарелок и пирамиды чашек, менял салфетки и опорожнял пепельницы — его суетливая деятельность напоминала сцену из водевиля. В черном костюме с узким черным галстуком он выглядел ухоженным, прилизанным и изящным, как сыщик из комикса. Но хотя он очень старался быть вежливым и отвечал на приветствия учтивыми кивками, было очевидно, что он чем-то озабочен и расстроен. Сжав губы, он метался по залу, яростно рассекал воздух полотенцем, поправлял картины на стенах (хотя большинство из них в этом не нуждалось), что-то бормотал себе под нос. В зале было прохладно, но он казался разгоряченным, поминутно приглаживал свои черные волосы, то застегивал, то снова расстегивал ворот рубашки. В таком состоянии и застали его Эдди и Марион, добравшись до своего столика.

Жене его явно доставалось на орехи. Мистер Патель то и дело распахивал задом дверь на кухню, с отчаянием возводил глаза к потолку и, скрестив руки на груди, что-то приглушенно рычал; слов Эдди и Марион разобрать не могли, но, судя по тону, он ругался. Потом из кухни в зал тихонько пробиралась миссис Патель с ведром или шваброй в руках, опустив глаза, не смея взглянуть ни на мужа, ни на немногочисленных постояльцев за столиками — только на вытертый ковер. Из кухни доносилась тоскливая восточная музыка, а от пронзительного крика газетчика на тротуаре, казалось, дрожали стекла.

Миссис Патель, маленькая, тощая, с головы до ног закутана в желто-пурпурное сари; свободным краем сари она закрывает нижнюю часть лица, так что возраст ее не угадаешь. А вот глаза точно красивые, миндалевидные, исчерна-лиловые, как спелый виноград; Эдди рассмотрел их, когда она виновато глянула в его сторону и на минуту сняла очки в роговой оправе. Кожа у нее чуть светлее, чем у мужа, но такая же гладкая. Когда она оттирала плинтусы и полировала желтой суконкой ножи, движения ее были быстрыми и порывистыми, как у птицы.

Сегодня настроение у Марион было получше, впрочем, это ничего не меняло. Эдди начал осознавать реальное положение дел. В пять тридцать его разбудил уличный шум. Он лежал в темноте, прислушиваясь к едва внятным звукам далекого радиоприемника, лежал, ощущая спиной холодок влажных простынь и колючие хлебные крошки; ноги его переплелись с ногами Марион, в горле пересохло и першило. Эдди совершенно не знал, что ему теперь делать. Печально, но факт. В глубине души он понимал, что это обычное приключение на одну ночь в конце концов перерастет во что-то иное. Ведь так с ним бывало каждый раз. Типичная история. Не успел сойти с корабля — и уже по уши в дерьме. А ведь обещал себе, что ни в коем случае не станет ни с кем сходиться слишком быстро, и вот пожалуйста — все обещания пошли прахом. Есть шанс, что все это превратится в этакую романтическую историю. Эдди чувствовал себя так, словно ступал по тонкому льду и лед уже начинал трескаться.

Постель была типично гостиничная, слишком мягкая, с нейлоновыми простынями, которые так потрескивали и искрили от статического электричества, что, наверное, за милю слыхать. Воздух в комнате остыл, Эдди видел, как его дыхание превращается в облачко пара. Он лежал рядом с Марион, пытаясь сообразить, как все это произошло и как действовать дальше. Где-то внутри, в самой глубине своего существа, он ощущал сосущую пустоту. Но к переживаниям и эмоциям это отношения не имело. Ему просто хотелось есть.

На секунду у него мелькнула мысль, что можно бы встать и смыться отсюда, ничего не говоря, — тихонько спуститься по черной лестнице, как какой-нибудь Эррол Флинн, и никогда больше не возвращаться. В ближайшие месяцы Эдди не раз задумается, почему он не сделал этого, ведь так просто было сесть в одно из здешних черных такси и рвануть к матери, без всяких там вопросов. Он бы успел доехать до матери прежде, чем Марион проснется. Или бы поехал куда-нибудь еще — лишь бы не оставаться в «Брайтсайде». Никаких проблем: в такую рань вокруг ни души, в два счета бы слинял. Но до такого сволочизма даже Эдди опуститься не мог. Да и чисто практически он бы не сумел пронести гитару по лестнице без шума.

Сейчас, сидя в столовой и глядя, как дрожит маленькая рука Марион под тяжестью кофейника, где-то в глубине комочка под названием «сердце» Эдди почти радовался, что не рискнул это сделать. Почти, но не совсем. Просто она выглядела такой хрупкой, уязвимой.

Марион протянула руки над тарелками с завтраком и, взяв Эдди за руку, улыбнулась ему странно скорбной улыбкой. Потом кончиком пальца стерла что-то с его губ. Он покраснел. Нынче утром Марион выглядела лучше, вне всякого сомнения. Как-никак спала она хорошо, тихонько поскрипывая зубами и уютно посапывая во сне, словно котенок. Сейчас ее зеленые глаза были ясными, кожа после душа мягко розовела; она немного подкрасилась, подобрала волосы вверх и туго перехватила желтой лентой, отчего стала напоминать Симону де Бовуар или кого-нибудь еще из этих лягушатников. В ее зеленых глазах Эдди видел свое отражение. Глаза действительно были зеленые, как море за Сандимаунтом (хотя, зная, какую дрянь туда сливают, Эдди усомнился, чтобы девушка сочла это комплиментом). И все-таки теперь он понимал, почему люди с таким восторгом говорят о зеленых, как море, глазах. Достаточно посмотреть на Марион.

Строго говоря, Эдди не слишком одобрял косметику. Но, в сущности, его мнения никто не спрашивал, да и в женоненавистники он не метил. А Марион косметика была очень к лицу, и, разглядывая ее, он с трудом верил, что они только вчера познакомились и уже успели сообща изведать такое, о чем многие понятия не имеют после долгих лет супружества. И к чувству вины примешивалась сильнейшая потребность рассказать кому-нибудь об этом, лучше всего Дину Бобу, который коллекционировал чужой сексуальный опыт так же, как прыщавые юнцы коллекционируют номера поездов. Да, Боб наверняка бы завелся. Эдди прямо воочию видел толстое лицо добродушного янки: «Господи Иисусе, мать твою, быть не может! Ты такого не делал! Чтоб мне ложкой зарезаться, парень! Ну ни фига ж себе!»

— Замечательно выглядишь, — сказал он. Что ж, как начало и это сгодится. С тех пор как проснулись, Эдди и Марион ни слова друг другу не сказали, но нельзя же так продолжать, в самом-то деле? Эдди смущенно наблюдал, как Марион бродит по спальне, обнаженная, бледная, как она роется в рюкзаке, выбирая одежду, как натягивает колготки. Сам он надел трусы под одеялом, пока она стояла к нему спиной. Знал, что это смешно, но ничего не мог с собой поделать. Она даже смеяться над ним не стала.

Пока Марион принимала душ, он быстро убрал постель, перевернул простыни, подоткнул края одеяла под матрас. И домовитость тут ни при чем. Просто он не хотел, чтобы она увидела пятна на простынях. И сам не хотел их видеть. Хотел спрятать их.

— Ты тоже хорошо выглядишь, — отозвалась Марион, — но ведь для тебя это не новость, верно?

Эдди пытался придумать какой-нибудь остроумный ответ, но пока было слишком рано, в голове еще не развеялся туман от косяка, который они выкурили на двоих, перед тем как уснули в половине третьего утра, пройдя всю «Камасутру». В мозгу проносились отдельные слова и обрывки фраз, но ничего связного из них не складывалось.

— Сдаюсь, — сказал Эдди.

Мимо стола пробежала миссис Патель, сгибаясь под тяжестью большого железного ведра, в котором плескалась мыльная вода.

— Да, — ответила Марион. — Сдавайся.

Эдди взял ее руку, поднес к губам и поцеловал — обычно этот трюк действовал безотказно, но Марион метнула на него взгляд, от которого он почувствовал себя едва ли не дураком, а потом снова принялась за попытки вскрыть вилкой пластиковую упаковку с вареньем. Ворот блузки при этом чуть сдвинулся, и Эдди увидел на нежной шее девушки, возле серебряного крестика, следы любовных укусов. Марион перехватила его виноватый взгляд.

— Видишь, что ты со мной сделал, дикарь, — коснувшись его руки, проговорила она.

Эдди залился краской и впился зубами в холодный непрожаренный тост.

— Это все в пылу страсти, — пробормотал он, чувствуя себя последним ублюдком. Черт, она, между прочим, тоже не ангел. У Эдди по временам возникало ощущение, что крайняя плоть отвисла до колен. Но сейчас Марион выглядела нежной и уязвимой, совершенно не такой, какой была в постели, и из-за этих следов на ее прозрачной коже Эдди казался себе прямо-таки дикарем-извращенцем. Вдобавок они словно бы давали Марион власть над ним, а это Эдди вовсе не нравилось. На самом деле, конечно, ничего подобного, просто следы любовных игр, и только, но чувство зависимости не уходило. Эдди был человек впечатлительный и во всем усматривал знаки и символы — такая натура.

Марион сдернула ленту, которой были подвязаны волосы, отбросила назад растрепавшиеся пряди и посмотрела Эдди в глаза — в самую глубь, ему даже стало неуютно.

— Прекрати! — Он рассмеялся, чувствуя, что под ее взглядом невольно начинает косить.

Но она не прекратила. Сжала его руку в ладонях, вгляделась еще пристальнее, словно искала в его лице что-то знакомое. Глаза у нее поблескивали любопытством и насмешкой.

— Должно быть, вид у нас обоих идиотский. — Он фыркнул, нервно высматривая хоть что-нибудь, о чем можно поговорить.

— Ты такой красивый, Эдди Вираго, — вдруг сказала она, — жаль только, что артист из тебя хреновый.

— Спасибо, — ответил он, — я тоже тебя люблю.

Она тихонько засмеялась и вернулась к прерванному завтраку.

В десять тридцать миссис Патель подошла к их столику и жестом показала, что пора закругляться.

Когда они выходили, Марион обняла Эдди за талию, сунув руку в задний карман его брюк. Эдди отчетливо услышал за спиной тихий смех мистера и миссис Патель. Он вспыхнул от смущения, но не оглянулся.

В номере они долго стояли у окна, обнявшись, ничего не говоря и толком не зная, что надо чувствовать. Эдди смотрел на их отражение в зеркале платяного шкафа. Да, пора заняться «ирокезом», подумал он, привести прическу в порядок.

Марион поинтересовалась, что будет дальше; Эдди ответил, что не знает, но как насчет того, чтобы разок перепихнуться? Марион дернула плечом и объявила, что ненавидит это слово и что вообще-то она имела в виду совсем другое. Эдди отпустил ее и открыл футляр с гитарой. Вытащил инструмент, уселся на кровать, отчаянно делая вид, будто подтягивает струны, и в результате так затянул колки, что не сомневался: первая струна лопнет, как только он начнет играть. Марион закурила, наблюдая за ним и перебирая пальцами волосы. Внезапно в дверь нервно постучали. Марион открыла. На пороге с глуповато-застенчивым видом стоял мистер Патель.

— Комната устраивает? — дружелюбно осведомился он. Марион заверила, что вполне устраивает, мистер П. сказал, что это хорошо, и добавил: — Наша комната как раз рядом с вашей, так что, если ночью вам что-нибудь понадобится, просто постучите.

Марион заверила, что им ничего не понадобится, но пообещала, что в случае необходимости непременно воспользуется его советом.

— Спасибо, — сказала она. — Спасибо, мистер Патель.

Он снова улыбнулся.

— Можно? — Он с улыбкой вошел в комнату. — На минутку?

— Разумеется, — сказала Марион, — в конце концов, это ваша комната.

Мистер Патель рассмеялся:

— Пожалуй. Я как-то не подумал об этом. — Он помолчал, потом спросил: — Не скажете ли мне, почему вы здесь?

Марион деланно засмеялась, потом ответила, что ищет тут работу.

— Вот как? — радостно сказал он. — Тогда я могу вам помочь.

Эдди вдруг остро ощутил сладковатый запах конопли, наполнявший комнату. Он открыл окно пошире и сел на подоконник, глядя на оживленно размахивающего руками мистера Пателя.

Мистер Патель сообщил, что сегодня утром ушла Анджела, без предупреждения, что, как ни грустно об этом говорить, типично для черных: они просто не хотят работать. Оказалось, эта Анджела, служанка, решила вернуться на Барбадос, где и будет жить со своей незамужней теткой. Мистер Патель был в ярости, ведь, по его словам, он как раз собирается вместе с шурином открыть маленькую столярно-слесарную мастерскую и потому не может уделять гостинице так много внимания, как раньше.

— Анджела, — вздохнул он, — кинула меня, прошу прощения.

Все время, пока он говорил, взгляд его снова и снова возвращался к гитаре Эдди, лежавшей на кровати. Надо признать, гитара действительно была замечательная; но мистер П. смотрел на нее так, будто в жизни не видел гитары, а может, и правда не видел вблизи.

— Но мы-то здесь при чем? — спросил Эдди.

— У меня есть идея, — улыбнулся мистер Патель. — Я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Он подошел к кровати, склонился над гитарой и коснулся струн — осторожно, чуть ли не благоговейно, словно боялся, что струны его укусят. Чтобы она зазвучала по-настоящему, ее надо включить в сеть, объяснил Эдди, чем несколько озадачил мистера П.

А предложил он вот что: Марион займет место Анджелы — будет прибирать, стелить постели, помогать с завтраком и делать прочую мелкую работу, а за это получит бесплатное жилье.

— Вы можете остаться в этой комнате, — сказал мистер Патель. А если и жених не откажется иногда помочь по хозяйству, можно, дескать, и его устроить. Если он будет хорошо себя вести.

— Кто? — переспросил Эдди. — Я?

— Дел на всех хватит, — ответил мистер Патель. — Оставайтесь здесь, с нами. Что скажете?

— Он мне не жених! — воскликнула Марион. Мистер Патель вскинул руки протестующим жестом.

— Я не задаю вопросов, — улыбнулся он, — и вам незачем лгать.

— Почему я? — спросила Марион. — Вы же совсем меня не знаете.

Мистер Патель ответил, что она просто ему понравилась, показалась ему очень милой девушкой и в любом случае он знает, что ирландцы — прекрасные работники. Он сталкивался со многими ирландцами в строительном бизнесе и убежден, что они ребята крепкие. Изредка мистер Патель хихикал и все время смущенно смотрел в пол. Они молоды, сказал он, а ему хорошо известно, что молодые люди хватаются за любой шанс. Сам был таким. Он подошел к Марион и тронул ее за руку. Здесь есть шансы, продолжал он. Город-то огромный. Она может рассматривать это как начало. Работенка легче легкого. По правде сказать, он в отчаянном положении, а теперешняя молодежь — сборище ленивых паршивцев, им интереснее нюхать клей, чем работать. Мистер Патель рассмеялся коротким виноватым смешком. Марион и Эдди не такие, он видит. У него чутье на людей, и оно ни разу его не обмануло. Эдди и Марион ему симпатичны. Эдди хихикнул.

Марион посмотрела на Эдди и спросила, что он думает по этому поводу. Он с трудом сглотнул и ответил, что не знает.

— Я знаю, что ты не знаешь, — вздохнула она, — но что ты думаешь?

Эдди запаниковал. В душе. Ситуация выходила из-под контроля, отбивалась от рук. Впрочем, именно этого он и ожидал. Лучше б ему никогда не встречать Марион. Он ведь просто хотел потусоваться с ней день-другой, потом черкнуть пару строк, типа «будем друзьями», и слинять. Конечно, это неправильно, но так уж заведено — они люди взрослые, им незачем себя обманывать. С какой стати она спрашивает у него, как ей жить дальше! Это уж слишком. Надо собраться с духом и выпутаться из этой ситуации, пока дело не зашло слишком далеко. Он повернулся к Марион. И прочитал на ее лице нежелание разочаровываться.

— Ну? — сказала она. — Хочешь остаться?

Эдди сдавленно хихикнул и уставился в пол.

— Слабый характер. — Мистер Патель погрозил ему пальцем.

— Пора решать, — сказала Марион.

Эдди задумался. Он едва знал эту девушку. У них не было совершенно ничего общего. Черт, если говорить начистоту, она ему даже не особенно нравилась! Он рассчитывал просто провести с ней ночь, и только. Господи Иисусе! Почему все вечно оборачивается такими сложностями? Ложишься с кем-нибудь в постель, а через минуту у тебя уже спрашивают твое фиговое мнение! Она заставляла его нервничать. Что он ни скажет, у нее на все готов ответ, обычно еще до того, как он успевал открыть рот. Нет, она не похожа на девчонок, которых он встречал раньше, и меньше всего на Дженнифер или других девиц, с которыми он спал, честное слово! В глубине души Эдди понимал: добра не жди. Ни черта у них не выйдет. У них две возможности — слабенькая и нулевая, и это еще оптимистично. Ничего не выйдет, решительно ничего. Даже и говорить не о чем. Надо быть твердым.

Марион смотрела на него, жуя резинку, выжидательно приподняв брови.

— Ну? — снова спросила она. — Так ты остаешься или уходишь?

— Конечно, — промямлил он. — Я бы остался, ладно? Если ты так хочешь.

Она выдула пузырь, который лопнул, облепив ей губы.

— Да, — улыбнулась она, — можешь остаться.

— Как хочешь. — Он развел руками. — Решай сама.

Мистер Патель сказал, что у нее есть время подумать, но Марион объявила, что обдумывать тут нечего, она остается. Мистер Патель радостно хлопнул в ладоши и просиял:

— Вот настоящая любовь!

— Ага, точно, — подтвердил Эдди, меж тем как Марион покрывала его лицо поцелуями, — только давай пока не будем увлекаться.

Эдди чувствовал себя как отец. Решительным, мужественным, хотя и несколько смущенным. Но все же он испытывал и удовольствие от того, как мистер Патель смотрел на него, а Марион обнимала его, прижималась к нему, целовала в шею.

Ей нужно задержаться здесь на несколько дней, сказала она, повидать кое-кого, сделать необходимые дела. Потом надо съездить домой в Донегол, собрать вещи, поговорить с родителями. Все это займет около недели. У нее была проблема с деньгами, но мистер Патель сказал, что одолжит на дорогу, а долг она постепенно отработает. Марион отказалась: займет у сестры.

— Ну что ж, все довольны? — жизнерадостно спросил мистер Патель.

— Да, — расстегивая воротник, ответил Эдди, — все в восторге.

— Это великий день для ирландцев, — просиял мистер Патель, — как поется в старой песне.

На пороге он обернулся и поднял указательный палец, словно что-то забыл. Ухмыляясь как мальчишка, вытащил из нагрудного кармана маленькую карточку и протянул ее Эдди.

— Моя новая визитка, — сообщил он. — Мне хотелось бы знать ваше мнение. У ирландцев талант на красивые слова. Именно этим славится ваша страна, верно?

— Да, красивыми словами, — ответил Эдди и взял карточку.

Марион уселась на кровать, подтянув колени к подбородку. Посмотрела на прикрепленные к стене буквы и по-детски улыбнулась — долгой, глуповатой, щемяще-невинной улыбкой.

— Здорово, — сказал Эдди и сунул визитку в карман. — Я бы непременно к вам обратился.

Мистер Патель выглядел довольным. Сказал, что подробности они обсудят позже, и вышел из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь. Марион и Эдди слышали, как, быстро шагая по коридору, он насвистывал песенку Элвиса Пресли «Отель, где разбиваются сердца».

— А если б мне понадобился хреновый артист, — сказала Марион, крепко обняв Эдди, — я бы обратилась к тебе, Эдди Вираго.

— Спасибо.

— Да пожалуйста, — ответила она с вызывающим видом.

Эдди вдруг страшно занервничал. Расхаживая по комнате под внимательным взглядом Марион, он отчетливо сознавал, что хочет остаться один, где-нибудь далеко-далеко — подальше от этой странной девчонки и ее молчания.

— Что с тобой такое? — спросила Марион.

Эдди засмеялся:

— Ничего. Просто задумался.

— И о ком же? — поинтересовалась Марион. — Она хорошенькая?

— При чем тут это? — Он помолчал, потом заговорил снова, совсем о другом. Хлопнул в ладоши и бодро спросил: — А что, неплохой вариант, верно?

— Да ну, всего-навсего уборка. Просто я очень рада, что ты здесь. — Она перехватила его взгляд и густо покраснела. — Может, и тебя сумею прибрать, Эдди Вираго, как ты думаешь?

Эдди пожал плечами и отвернулся. В комнате стало как-то холодно. Он попросил у Марион взаймы несколько фунтов — на сигареты. Для этого нужно было разменять десятифунтовую купюру, но она сказала, что не возражает.

Все утро они осматривали город.

Букингемский дворец смахивал на огромный кукольный дом, который какой-нибудь бритоголовый пинком запулил вниз по Малл, — обшарпанный, явно нуждающийся в покраске. О Лестер-сквер тоже ничего интересного домой не напишешь — сплошные британские флаги, закусочные, кричаще-яркие пиццерии и маленькие общественные туалеты, казалось попавшие сюда прямиком из допотопного фантастического сериала «Доктор Икс». Лотки пестрели плохонькими фотографиями звезд панк-рока и мыльных опер, черными пластиковыми полицейскими шлемами и маленькими заводными моделями красных лондонских автобусов.

Когда Марион и Эдди шли через Трафальгарскую площадь, небо потемнело от тучи голубей, скворцов и ворон — дерущихся, галдящих и пачкающих пометом памятники. Перед посольством ЮАР слонялись трое усталого вида парней в черных джинсах, с плакатами на плечах, они собирали пожертвования. Эдди бросил им десять ирландских пенсов.

— Так держать, парни, — сказал он.

В Национальной галерее кишмя кишели американцы: громко болтали, фотографировали друг друга на фоне полотен Леонардо да Винчи, топотали по залам с плюшевыми диванами к сувенирным киоскам как стадо диких зверей или стая увешанной «никонами» саранчи.

Марион все это не понравилось. Она сказала, что Пикассо — полная чепуха, а Эдди, хоть и не был с ней согласен, не сумел внятно изложить свое мнение. Однажды Дженнифер рассказывала ему о Пикассо — в одну из хмельных ночей в баре в Белфилде, когда их роман только-только начался и они еще интересовались мнением друг друга. Но сейчас Эдди никак не мог припомнить, в чем особая крутизна кубизма, и потому сказал: да, Пикассо малость переоценивают, что верно, то верно.

Марион заявила, что ей нет дела до чужих мнений, но в жизни никто и никогда так не выглядит. Видела бы она тех девиц, с которыми он гулял, заметил Эдди. Марион не засмеялась. Не в пример ему.

Ей понравилась «Вечеря в Эммаусе» Караваджо и невероятно понравилось огромное полотно Моне под названием «Кувшинки», потому что, как она сказала, кувшинки именно так и выглядят. Эдди с удивлением узнал, что у них в Донеголе растут кувшинки; Марион сказала, что у них там есть все, это Диснейленд и рай земной одновременно. В магазине она купила открытку с «Подсолнухами» Ван Гога и набор подставок «Великие художники». Для матери. Эдди сказал, что они отличные, хотя про себя решил, что это типичная дешевка.

На площади у Ковент-Гардена они увидели клоуна с голубыми волосами и огромным желтым ртом, он ведрами лил воду на низенького человечка в полосатом костюме и с тоскливым выражением лица. Детвора вокруг ревела и кричала: «Да, да, да!», когда высокий клоун спрашивал: «Лить или нет?» Маленькие паршивцы. После четвертого или пятого обливания низенький подпрыгнул, схватил ведро и выплеснул воду прямо на клетчатые штаны высокого клоуна, а потом бросился наутек сквозь толпу визжащих детей, крича, дуя в свисток и размахивая еще одним ведром, полным конфетти, — это выяснилось, когда он опрокинул свое ведро на какого-то незадачливого толстощекого малыша.

За обедом Эдди сильно нервничал. Музыка в кафе «Тяжелый рок» была чересчур громкая, в зал набилось невообразимое количество народу в водолазках, все кричали, размахивали какими-то проспектами и отчаянно старались произвести друг на друга впечатление, но выглядели при этом скучающе-усталыми. Эдди хотел спросить Марион кое о чем, но надеялся, что вопрос сам собой всплывет в разговоре. Нет нужды говорить, что до этого так и не дошло.

Они болтали о всякой ерунде — о любимых фильмах, о «Файн янг каннибалз», о жуткой грязище лондонских улиц, о шансах Ирландии выиграть Кубок мира…

В конце концов за кофе Эдди решился задать свой вопрос. Как насчет мер предосторожности? — приглушенно, заговорщицким тоном спросил он. Тревожно ему как-то. Риска не было?

Марион сказала, что СПИДа у нее нет, если его это тревожит. Нет, не это, ответил он. Он имел в виду безопасный секс в старомодном смысле слова.

— Ну, сейчас уже поздновато об этом спрашивать, верно? — заметила она.

Эдди глаз не сводил со своего капуччино, чувствуя, что краснеет. Марион помучила его еще минуту-другую и наконец сжалилась.

— Не бойся, — вздохнула она, — я обо всем позаботилась.

— Ну, я не собираюсь лезть в твои дела, — сказал Эдди, — но, по-моему, женщина вправе сама заботиться о таких вещах.

— Ага, ты хочешь сказать, это не мужская проблема.

— Ладно, ладно, — кивнул он, снова заливаясь краской. — Намек понял.

Она сказала, что в следующий раз лучше спрашивать заранее. Снявши голову, по волосам не плачут. Эдди улыбнулся. Он воспринял ее слова как грубоватую шутку наподобие тех, какие отпускал Дин Боб, причем в самый неожиданный момент. Но Марион не улыбалась. Была совершенно серьезна.

— Да, — согласился он, — ты права, конечно.

Она сказала, что знает, что права, спасибо большое. Тогда он спросил, что она имеет в виду под «следующим разом», и она ответила:

— Со следующей невинной крестьяночкой, которую ты подберешь и приголубишь.

Эдди напустил на себя обиженный вид и начал уверять, что ему ничего такого не нужно. Марион сказала, чтобы он расслабился: она просто валяла дурака.

— Ты шуток не понимаешь, Эдди Вираго, — засмеялась она. — Совершенно не понимаешь.

Они шли через Гайд-парк, ели мороженое в вафельных рожках и внушали себе, что прекрасно проводят время. Но оба озябли, говорить было особенно не о чем, октябрь сорвал листья с деревьев и оголил цветочные клумбы.

Серый мутный свет заливал окрестности, и все вокруг казалось таинственным, нереальным, словно за привычными очертаниями крылась иная, грозная суть. Над прудом поднимался пар, будто на каком-нибудь дурацком концерте, когда на сцену зачем-то напускают дым. Вокруг летней эстрады спиралью змеились ряды шезлонгов, почти сплошь пустых, полосатый тик сидений хлопал на ветру; лишь тут и там дремали одинокие пенсионеры, положив шляпы на колени, прикрыв лысины носовыми платками. Кроме этих стариков, да задумчивых бизнесменов, прохаживавшихся по хрусткому гравию дорожек, да влюбленных парочек, обнимавшихся под деревьями, в парке не было никого.

Возле Уголка ораторов они остановились и поглядели назад: на подернутой инеем траве через весь парк тянулись две цепочки следов, темные на бело-сером фоне, до самого пруда. Раза два следы пересекались: это Марион пританцовывала перед Эдди, весело болтая ни о чем. По Эджвер-роуд с ревом катили машины.

Марион сказала, что несколько дней побудет в Лондоне — навестит сестру, а потом съездит в Донегол, заберет свои вещи. Она говорила быстро, возбужденно и громко смеялась. Но ее энтузиазм действовал на Эдди угнетающе. Он пытался отогнать докучливые мысли. Конечно, конечно, он остается с ней. Ведь упустил подходящий момент, ничего ей не сказал. Здесь, в холодном свете Гайд-парка, Эдди остро ощутил, что его ждут неприятности, и в большом количестве. Он был трус. И знал это. Смотрел на Марион, жизнерадостно строящую планы, которые в большинстве, похоже, распространялись и на него, хотя он ничего такого не желал.

— Ты точно не хочешь подумать? — наконец сказал он. — Эмиграция все-таки серьезный шаг. Я имею в виду, к ней нельзя относиться так легкомысленно. Ведь это всерьез и надолго.

Марион смотрела на него, едва удерживаясь от смеха.

— Вот как! Но с какой стати я должна об этом думать? Начну думать — только все настроение себе испорчу. И потом, что там хорошего-то? Еще три года плести сетки для волос и стирать подштанники?

В голосе сквозили истерические нотки, которые недвусмысленно говорили, что переубедить ее невозможно. Не стоит и пытаться. Она уже все решила.

— Не пойми меня превратно, — сказал Эдди. — Я вовсе не собираюсь тебя отговаривать.

Нет, он согласен, идея замечательная. Он просто беспокоится за нее. Но, черт возьми, раз она так уверена — нет проблем! В конце концов, ей решать, она тут ни при чем. Он даже одолжит ей денег. На самолет до Белфаста, а там она сядет на автобус и мигом доберется домой, в Донегол. Иначе это займет несколько дней: сначала пароходом, затем поездом от Дублина, автобусом от Дерри. Да, именно так и надо сделать, по крайней мере, на его взгляд, идея стоящая.

— Вот, держи. — Он вытащил бумажник. — Я дам тебе денег.

— Я думала, ты пустой!

— Да нет, — пробормотал Эдди. — У меня все в порядке. Я просто осторожен, понимаешь?

— Согласна, — к его немалому удивлению, сказала Марион. — Большое спасибо.

Они сразу отправились в кассы и взяли билет на самолет. Эдди заплатил одной из своих немногих пятидесятифунтовых купюр.

— Это у тебя последние деньги? — спросила Марион.

Эдди рассмеялся, немного слишком громко. Дескать, ерунда, не важно, денег у него хватает. Марион сказала, что непременно вернет долг. Эдди ответил, что это будет здорово, но никакой спешки нет: сможет вернуть на следующей неделе, и прекрасно. Она заверила, что волноваться ему незачем: она не сбежит с его денежками.

— А если и сбегу, — добавила она, — считай, что ты мне просто заплатил.

Эдди сказал, что такие разговоры вообще ни к чему.

На самолете компании «Райанэр» ей досталось последнее свободное место в салоне для некурящих. Эдди знал парня за стойкой: крутой, бывший аудитор студенческого исторического общества. Он сделал вид, что не узнал Эдди, зато Эдди узнал его с первого взгляда. Как-то раз в белфилдском баре они повздорили насчет марксистской литературной критики. На парне был дешевый костюм из тех, что уже через пару дней носки превращаются в вонючую тряпку: только в витринах и в полумраке дискотек они смотрятся круто, а в иное время выглядят просто хреново. Вдобавок этот задавала явно растерялся. Похоже, ему вовсе не хотелось афишировать, где он работает. Без улыбки он вручил Эдди и Марион билеты, опустил голову и принялся сосредоточенно корябать на обороте бланка какую-то ерунду.

На улице Марион спрятала билеты в карман и спросила, что Эдди намерен делать дальше. В том-то и вопрос, сказал Эдди. Может, в кино сходит или просто потусуется где-нибудь, а после вернется к ней в гостиницу. Марион покачала головой и ответила: завтра. Она сто лет не видела сестру, так что, скорей всего, задержится на ночь.

— Сам знаешь, девушки любят поболтать.

— Еще бы, — сказал Эдди. — Знаю, конечно.

— Интересно, застану ли я тебя, когда вернусь, — вздохнула Марион с деланно безразличным видом. — Вдруг сбежишь?

Из-за угла, завывая сиреной, вывернула полицейская машина. Толстяк на пассажирском сиденье высунул руку в окно и водрузил на крышу синий «маячок».

Эдди сказал, что, конечно, будет в гостинице. Марион улыбнулась, будто не поверила, и заметила, что главное не в этом, главное — не врать. Эдди поспешно заверил, что не врет:

— Я никогда не вру, особенно тем, с кем сплю.

Марион снова улыбнулась.

— Мы ведь не женаты, и вообще, — тихо проговорила она, — так что волноваться тебе незачем.

— Да ладно тебе, — рассмеялся Эдди. — Кто тут волнуется? Я?

— Может, тебе к матери съездить? — предложила Марион.

— А что, может, и съезжу.

Они поцеловались под Марбл-Арч. Старик с грязной нечесаной бородой и печальными глазами, в каком-то невообразимо пестром одеянии и резиновых сапогах, подковылял к ним, бормоча что-то насчет фотографий на память. Марион рассмеялась, а Эдди сказал: нет, не надо. Потом они снова крепко поцеловались. Марион натянула черные митенки — пальцы у нее покраснели от холода.

— Точно, так и сделаю, — сказал Эдди, — съезжу повидать старушку.

Краем глаза Эдди видел, как неопрятный старик утвердился поодаль, расставив ноги, прищурившись, и навел на них фотоаппарат. Эдди машинально повернулся — еле заметно, но так, чтобы хорошо выглядеть на фото.

— Тогда пожелай мне удачи, — улыбнулась Марион.

Старик расхаживал взад-вперед по тротуару, фотоаппарат он держал на руках, как младенца, гладил его и укачивал.

— Удачи, — сказал Эдди, и Марион пошла прочь, помахивая рюкзачком, как школьница на прогулке. Эдди провожал ее взглядом, пока мишень на спине ее куртки не исчезла в толпе. Он надеялся, что она обернется и махнет ему рукой, но напрасно.

Старик фотограф с «полароидом» опять подошел ближе; от него несло грязным бельем и «Гиннессом». Голос у старика был глухой и хриплый, Эдди пришлось наклониться к его вонючему рту, чтобы разобрать слова. Старик сказал, что все-таки сделал снимок и Эдди может купить его за цену пары чулок. Эдди вздохнул и дал ему пятьдесят пенсов. Старик с несчастным видом уставился на монетку и прошептал несколько слов, которых Эдди не разобрал, потом резко повернулся и, воинственно размахивая фотоаппаратом, зашагал прочь, спустился в подземку.

Эдди смотрел на лица, медленно проступавшие на липкой фотобумаге. Он держал снимок двумя пальцами, помахивая им в воздухе, чтоб быстрее высох. Да, точно, не шедевр. Глаза у Эдди получились красными, а Марион выглядела так, словно вот-вот на него набросится. Напоминает скверные фотографии, какие показывают по телевидению, когда разыскивают пропавших. Однако ж Эдди сунул снимок в карман, сам не понимая зачем.

Пока Эдди спускался по эскалатору, ему вдруг пришло в голову, что прощальная фраза Марион звучала как-то странно. «Тогда пожелай мне удачи». Она же всего-навсего поехала в Луишем повидать сестру! «Пожелай мне удачи». Черт побери, он слыхал, что этот район пользуется не лучшей славой, но ведь не дикари же там обитают! Все-таки женщины — странные создания. В этом Эдди был уверен на сто процентов. Женщины все со сдвигом. А эта еще более странная, чем все прочие. «Пожелай мне удачи» — надо же!

Эдди сидел на грязной платформе, пропустив уже три поезда. Усталые мужчины и женщины высыпали из вагонов, другие мужчины и женщины, такие же бледные и усталые, расталкивая друг друга локтями, протискивались внутрь; двери шумно вздыхали и с грохотом захлопывались. Спешить Эдди не хотелось. Да и куда спешить-то? Он смотрел, как люди пробираются к выходу, держа над головой сумки, портфели и зонты, и пытался представить себе, откуда они, куда направляются и имеет ли это хоть какое-нибудь значение.

Вдыхая теплый затхлый воздух подземки, Эдди чувствовал себя как никогда свободно. Впервые в этом году. Он достал ежедневник, нашел адрес матери. Пропустил еще несколько размалеванных граффити поездов, полагая, что если побудет на станции подольше, то непременно увидит что-нибудь интересное.

Но ничего интересного так и не увидел.

В половине пятого, проторчав сорок пять минут на холоде, Марион взбежала по ступенькам и отворила черные стеклянные двери. Лифтом поднялась на последний этаж, как велено.

Меркнущий закатный свет проникал сквозь жалюзи, расчерчивая вестибюль золотыми и черными полосами. В приемной было уютнее — множество пышных растений в больших керамических горшках, напротив стойки диван и два черных кофейных столика. Марион назвалась; ей предложили посидеть и немного подождать. Какая-то женщина озабоченно порхала вокруг, протирая листья, опрыскивая растения водой из белой пластиковой бутылки. На одном из кофейных столиков были разложены буклеты с рекламой презервативов и прочих контрацептивных средств. Взгляд Марион упал на слово «секреция», и ее почему-то передернуло. На втором столике лежали аккуратные стопки глянцевых журналов с портретами Кайли Миноуг, Роберта де Ниро, Горбачева, принцессы Уэльской, Мадонны и худенькой бледной ирландки, Саломеи Уайлд, восходящей телезвезды.

На секунду Марион вообразила себя на месте этой Саломеи.

На полке в углу пыхтела кофеварка. Над нею к стене была пришпилена карточка «Угощайтесь!» но чашек рядом не наблюдалось. Где-то в отдалении играло радио — «Старомодный танец», медленный, с завываниями саксофонов. Кафельный пол застлан черной резиной. Спокойно, рационально, чисто. Телефон на стойке звонил тихо и мелодично, а красивая блондинка, которая снимала трубку, нараспев спрашивала: «Здравствуйте, чем могу помочь?» Будто и правда хотела помочь, а не говорила так по долгу службы, за деньги. Ногти у нее были длинные, красивой формы, как у фотомодели или манекенщицы, и поблескивали темно-красным лаком.

Марион огляделась и сняла темные очки. Глупо так психовать. Ведь в приемной нет других посетителей — только она да красотка блондинка, которая, тихо посмеиваясь, нашептывала что-то в телефонную трубку. Марион потерла переносицу. В глазах у нее потемнело, она прижала пальцы к вискам, ощутив биение крови. Ничего страшного: просто от напряжения заболела голова. Обычное дело. Знакомо по опыту.

Она взяла журнал, перелистала страницы. «Изменяет ли вам муж?» — задумчиво вопрошал один заголовок. «Блаженство с Роком Хадсоном» — возвещал другой. «Все, что вы хотели узнать о Большом О.» — соблазнял третий. Марион достала ручку и принялась отвечать на вопросы теста «Настойчивы ли вы?» но, заглянув в конец журнала, обнаружила, что страница с результатами вырвана. Интересно, зачем это человеку, который вырывает страницы из чужих журналов, понадобились результаты теста на настойчивость?

Она пробежала глазами статью в одном из воскресных приложений. «Сто вещей, которые любая женщина должна знать о мужчинах». Как выяснилось, большая часть этих вещей уже была ей известна. Потом она прочла рекламу насчет так называемой пересадки жира, и ее едва не стошнило. Ей живо представился потный хирург в маске, сующий руку в чан с растопленным жиром и запихивающий его в чей-то вскрытый живот каким-то совком или шпателем.

Она подумала об Эдди Вираго. Эдди не толстяк. У него был небольшой животик, но жирным его не назовешь. Пупок у него выпуклый. Как говорил ее отец, именно в это место Бог целует каждую человеческую особь, сходящую с небесного конвейера, — в знак завершения своего труда. Иногда пупок выпуклый, иногда впалый. Это вроде как винтик, говорил отец: если его вывинтить, у тебя задница отвалится. Типичная папочкина шутка. Марион снова передернуло. Холодно здесь.

Мысль об Эдди вновь согрела ее. Странное чувство, ускользающее, смутное, но приятное. Марион прикрыла глаза, вспоминая его язык, пальцы, губы, нежные и мягкие, как у девушки. Он был совершенно непохож на парней, которых она встречала до сих пор. Тем более на баллибраккенских. Надутые фермерские сынки, рассуждающие о бочках с цементным раствором и о скорой смерти родителей, чьи фермы они унаследуют, — вот так они соблазняют девчонок. Алкоголики из муниципального совета, которые наобещают с три короба, лишь бы забраться к тебе под юбку, а потом сбегут на свои испанские виллы к морщинистым женам. Прилизанные менеджеры музыкальных групп, с их преждевременной эякуляцией и подержанными машинами, — липкая кожа сидений, холодящая голую спину поздно вечером на стоянке за церковью. Может быть, думала Марион, Эдди окажется другим. Боже милостивый, молила она, пусть он окажется другим!

— Следующий, пожалуйста, — прощебетала пожилая женщина с серебряными волосами, уложенными в изящную прическу, в синей шерстяной двойке; она стояла рядом с блондинкой, положив руку ей на плечо. Обе смотрели на Марион, мягко, по-доброму. Их поза напомнила Марион одну из картин в Национальной галерее, но название она забыла. Странно, что именно сейчас приходят такие мысли.

Седая женщина была немного похожа на королеву-мать, наверно из-за прически. И говорила так же.

— Следующий? — повторила она, глянув в блокнот и приподняв брови. — Миссис?..

Марион улыбнулась и встала.

— Мисс, — поправила она. — Уайлд.

— Мы здесь называем друг друга по именам, — сказала пожилая дама.

— Слоуми, — ответила Марион, с усилием сглотнув. — Слоуми Уайлд.

— Приятно познакомиться, Слоуми. — Дама чуть подалась к Марион. — Какое красивое имя.

Марион подошла к стойке, пожилая дама открыла дверцу, отступила назад, улыбнулась и жестом показала — проходите. Снова зазвонил телефон.

— Следующая мисс Каллаган, Одри, — напомнила пожилая женщина блондинке, та кивнула, плечом придерживая телефонную трубку. У старой дамы были приятные духи, дорогие, но не экзотические. На шее у нее на цепочке висело пенсне, на пальце поблескивало золотое обручальное кольцо. Она обняла Марион за плечи.

— Забавно, — сказала она, заглянув Марион в глаза, — я всегда думала, что это имя произносится как Саломея.

— Да нет, — густо покраснев, ответила Марион, — то есть да, иногда, но я произношу его как Слоуми.

— Звучит очень мило, дорогая, — тихо сказала пожилая дама, открывая дверь. — Говорите, как вам нравится.

Они сели за столик возле передвижной перегородки. Надо же, будто на встрече с управляющим банка. Пожилая дама представилась: Маргарет. Нужно ответить на несколько вопросов. Да, конечно, откликнулась Марион, она так и думала.

Маргарет записала полное имя Марион — Слоуми Бернадетт Уайлд — и еще кое-какие сведения. Тон у нее был дружеский, доброжелательный, словно подобные расспросы — обычное дело. Так оно, впрочем, и было. Но когда Марион хотела закурить, пожилая дама нахмурилась, всплеснула руками и прощебетала:

— Прошу вас, дорогая, не надо.

Марион неловко затушила сигарету в красивом фаянсовом блюдце.

С преувеличенным отвращением сморщив нос, Маргарет двумя пальцами взяла блюдечко и переставила на подоконник. Марион покраснела. Маргарет усмехнулась. На нижних передних зубах у нее была тонкая полоска помады.

— Национальность? — спросила она. — Это для наших исследований. Статистика.

— Ирландка, — ответила Марион.

— Да, — просияла старая дама, — я сразу узнала акцент. — Придерживая бланк левой рукой, она аккуратно вписала печатными буквами название страны. — Чудесный край, — пробормотала она. — Красивый.

— Это правда, — откликнулась Марион.

— Один из наших друзей, — сказала Маргарет, — живет где-то в Голуэе, в маленьком городке.

— В самом деле?

Маргарет выглядела слегка рассеянной; похоже, мысли ее были где-то далеко. Потом она пожала плечами, снова улыбнулась и посмотрела на Марион.

— Да, неподалеку от Коннемары, — сказала она.

Марион кивнула.

— Красивые места, — продолжала Маргарет. — Такие… диковатые, знаете ли.

Марион согласно кивнула.

— Когда я говорю, что он там живет, то имею в виду скорее pied à terre[9], понимаете? Сельское pied à terre, если можно так выразиться.

Марион не знала, что такое pied à terre, но спрашивать ей не хотелось. Она просто снова кивнула и сказала, что это очень мило.

— К нам сюда приходит много ирландских девушек, — продолжала Маргарет, на секунду оторвавшись от записей. — И по-моему, это неудивительно. С тех пор как приняли поправку к законодательству. — Она поджала губы, с сожалением покачала головой и вздохнула: — Очень печально.

Марион промолчала. Слазила в сумку, достала бумажный платок и четыре пятидесятифунтовые купюры, которые положила на стол.

— То есть женщин, — засмеялась Маргарет. — Ведь теперь мы должны называть их женщинами, дорогая, а не девушками, верно?

Она опять засмеялась, словно сказала что-то очень смешное. Марион тоже засмеялась. Маргарет поджала губы и осведомилась, нужна ли квитанция. Марион покачала головой. Маргарет кивнула и спросила, будут ли посетители. Нет, ответила Марион.

— Ну и хорошо, — Маргарет сделала пометку на бланке, — просто замечательно. Никаких посетителей. Знаете, дорогая, порой я думаю, что так на самом деле лучше.

— Есть девушки, есть женщины, есть леди, — сказала Марион. — Вы знаете эту песню?

Маргарет смотрела куда-то поверх плеча Марион, постукивая ручкой по зубам; ее глаза за стеклами пенсне искрились от удовольствия.

— Есть девушки, есть женщины, есть леди, — несколько раз повторила она. — Прелесть, просто прелесть. — Потом покачала головой и вздохнула: — Нет, дорогая, не знаю. Кто ее поет?

Марион сама не знала и сказала, что это просто глупая деревенская песенка.

Маргарет пожала плечами, улыбка ее померкла. И последнее: она обязана спросить, все ли Марион обдумала. Марион ответила: «Да, конечно», — так уверенно, что обе удивились. Да-да, у нее нет ни малейших сомнений.