Ковбои и индейцы

Похоже, Эдди нравился Майлзу. Он сказал, что как-нибудь вечерком пригласит Эдди и его подружку в свой вигвам, но Эдди ответил, что у него нет подружки и по вечерам он слишком занят своей музыкой, так что в любом случае из этого ничего не получится. Майлз особо не переживал.

— Как-нибудь в другой раз. Понимаешь, ты и я, Эд, — мы разные, — сказал он, и Эдди признал несомненную справедливость этого утверждения. — Но в некоторых вещах мы одинаковы, Эд. И знаешь что? Мне это нравится.

Тем не менее одна проблема все-таки существовала. Чем дальше, тем труднее Эдди становилось выносить общество «парней». Он даже с Марион не мог это обсудить, ведь узнай Марион хотя бы половину того, что говорят «парни», она немедленно объявит, что Эдди безмозглый болван, раз до сих пор не ушел оттуда.

Близилось Рождество; Эдди решил, что дотянет здесь до Нового года — глядишь, тем временем подвернется место получше. Непременно подвернется. Эдди позвонил отцу и попросил купить ему авиабилет: он, мол, хочет провести Рождество дома. Отец недовольно заворчал. Спросил, почему бы Эдди не купить билет на свои деньги. Эдди ответил, что сейчас он в несколько стесненных обстоятельствах.

— Небольшая проблема с финансами, па, — сказал он. — Временные трудности, понимаешь?

После настоящей бури вздохов отец согласился прислать билет. Но это будет подарком для Эдди на Рождество. Другого подарка он не получит и пусть не жалуется. Так-то вот. Он деньги не кует. Эдди сказал, что согласен, все в порядке.

Потом, всего через три недели после того, как Эдди приступил к работе, случилось нечто неожиданное.

Они все отправились в «Грязную утку» — выпить с Фитци, младшим сотрудником, который, к немалому удивлению «парней», решил после Рождества покинуть уже официально переименованную в «Натти Сакс-эн-Бэгз» фирму и поступать в колледж. Майлз был в хорошем настроении. Он только что сумел продать пятьдесят семь тысяч больших мусорных мешков чилийскому министерству безопасности, и дела компании выглядели весьма неплохо. Сегодня он ставил выпивку. Вечер начался хорошо, даровой закуски было достаточно, и, по словам Майлза, «она того стоила, поскольку всему племени хорошо».

Но потом вернулся Джонни К., очередной раз безуспешно пытавшийся обольстить официантку; он восторженно потирал руки и что-то нечленораздельно бормотал себе под нос. Джонни немедленно подхватил Кита и Эдди и увлек их к стойке бара.

— Посмотрите, — сказал он благоговейно, — только посмотрите на это. Здорово, да?

Через секунду-другую они сообразили, что Джонни К. указывает на большие круглые часы на зеркальной стене за стойкой; вокруг циферблата были написаны названия всех коктейлей, какие Эдди знал, и нескольких ему неизвестных.

— Ешь твою мышь, — ахнул Кит. — Я понял, что ты имеешь в виду!

Джонни К. придумал классную штуку, и «парни» загорелись. Они решили пить всё подряд до полуночи. Смерть или Слава. Вырубон или балдеж.

После того как умолк хор, распевавший «Давай, давай, давай!», усталый хозяин заведения попытался призвать их к осторожности. Сказал, что эти коктейли — верная смерть и что он за последствия не отвечает. Однако Майлз настаивал. Извлек из бумажника две пятидесятифунтовые бумажки и демонстративно запихнул их хозяину в нагрудный карман, заявив, что здесь гуляет лучшая на всем свете команда продавцов и что он не намерен их разочаровывать. «Парни» орали и колотили кулаками по столам, ожидая официантку, которая испуганно семенила к ним, сгибаясь под тяжестью полного подноса. Нетерпеливые руки расхватали стаканы, в которых плескалась жидкость невероятных цветов и экзотического состава. Эдди рассмеялся. Он знал: все кончится тем, что в «Брайтсайде» его вывернет наизнанку, но сейчас это не имело значения. Он был счастлив. У него хватало денег. А проглотив первые же приторные коктейли с заковыристыми названиями, он так опьянел, что все стало ему безразлично.

— Класс! — возвестил раскрасневшийся Майлз, размахивая своими часами. — Последним на циферблате стоит «Либеральный демократ». Ты как, Эд?

— Майлз, — невнятно пролепетал Эдди, — я пьян в стельку, я устал, я голоден, но мне уже все равно.

Джонни К. сказал Эдди, что это самый кайф. И что неплохо иногда побыть голодным. Дескать, ирландцы едят слишком много картошки и это отражается на их мозгах. Эдди ответил, что англичане слопают все, что угодно, лишь бы оно было в консервной банке.

— Если бы генерал Гальтьери вправду хотел оттрахать англичан[30], — сказал он, встряхивая свой «Оттяжной удар», — ему нужно было попросту снять со всех банок аргентинского мяса маленькие ключики-открывалки, только и всего.

Медленно потягивая «Громилу Харви», Кит хихикнул.

— Это слишком жестоко, Эдди, не по-христиански.

— Ну а я и не какой-нибудь паршивый христианин.

— Но ты ведь и не какой-нибудь чертов иудаист, а? — с ужасом спросил Кит.

— По правде, я агностик, — объявил Эдди, в три глотка приканчивая «Дрожь в коленях».

— Ну и ну, — протянул Кит, — неужто? А я — Телец, ешь твою мышь.

— Откуда в женском туалете сигаретный автомат? — проворчал Джонни К., ни к кому конкретно не обращаясь.

— Это машинка для тампонов, идиот, — вздохнула Мария.

— Религия — опиум для народа, Кит, — вежливо буркнул Эдди, сдувая пену с «Множественного оргазма», — как говорил Маркс.

— Граучо, да? — истерически хихикнул Майлз.

— Я серьезно, Эд, приятель, — сурово возгласил Кит, ковыряя в носу. — Как насчет природы и всего такого? Я серьезно… нет, кончай ржать, Джонни, отморозок… Как ты все это объяснишь, а?

— О чем ты? — промямлил Эдди.

Мутным взглядом Кит уставился куда-то вдаль и задумчиво почесал в паху. Отхлебнул коктейля «Раздвинь ляжки» и недовольно фыркнул, пролив несколько капель на галстук.

— Ну, представь себе маленький цветок, ну да, я имею в виду такой маленький цветочек, сечешь, едрен батон? Ладно, я хочу сказать — заткнись, Мария, — я хочу сказать, почему, ешь твою мышь, он вообще должен существовать? Маленький дурацкий паршивый цветочек, от которого никакой пользы? В этом же нет смысла, верно?

— Оч' просто. — Эдди отхлебнул из стакана. — Эволюция.

— Какая, к чертовой матери, эволюция? — фыркнул Кит. — Засунь ее себе в задницу, Эдди. Это потому, что Бог его создал и посадил, сечешь? Всё для чего-то нужно, едрен батон.

— Парни, парни, парни, парни, парни, парни, — сказал Майлз, — парни, пожалуйста…

— Отвянь ты, — оборвал его Кит, — и дай мне еще один такой, с бумажными зонтиками.

У Эдди возникло ощущение, что в мозгах потихоньку назревает взрыв.

— Нет, Кит, послушай, — возразил он, залпом опрокинув «Костолома Рэмбо», — ты должен понять, парень, понимаешь…

Он вытер губы тыльной стороной руки. Ему было тепло и весело, он чувствовал глубокое удовлетворение; вдобавок он только что заметил, какие замечательные у Кита глаза — голубые, до странности добрые, честные, просто замечательные глаза.

— Я хочу сказать, парень, я люблю тебя и хочу, чтобы ты понял правду.

Ошеломленный, покрасневший Кит заметил, что рука Эдди вцепилась в лацкан его пиджака.

— Ты должен понять, Кит, должен освободиться, черт возьми. Я имею в виду — настроиться на реальность, понимаешь, о чем я? Слушай, ты когда-нибудь читал Китса? Или Уильяма Блейка?

— Он прав, — вздохнул Джонни К., поджав губы, скорбно кивая и безрадостно прихлебывая «Космическое оружие». — Он чертовски прав…

Эдди обнял Кита за плечи.

— Отвали, придурок, — предостерегающе буркнул Кит. Эдди рассмеялся и ткнул его кулаком в грудь. Потом высыпал на мокрый стол содержимое спичечного коробка и принялся рассказывать о жизни и деятельности Дарвина, меж тем как Кит с искренним рвением расправлялся с большой порцией «Ручной смеси».

Три «Французских письма», один «Свали меня» и половина «Ради бога, выпори меня» не помогли — Эдди ничего не добился. Кит начал злиться. Мрачно приканчивая большими глотками «Смесь Боллока», он принялся стучать кулаком по столу.

— Бог есть, ешь твою мышь, и мне начхать на то, что ты там несешь про каких-то биглей[31], придурок.

— Знаешь, — сказал Эдди, — Иисус был хороший человек, но всего лишь пророк.

— Что вы там про оброк? — встрепенулся Майлз.

— Не трогай Иисуса, — предупредил Кит, погрозив Эдди пальцем. — Я серьезно, Эдди, шутки шутками, но не трогай.

— На земле мир, и в человеках благоволение, — икнул, Джонни К., из носа у него потекла розовая жидкость.

— Бога нет! — рявкнул Эдди, глотая горький двойной «Раздразни его». — Все это полная хренотень, пропаганда для крестьян, и ты это знаешь, Кит. Ты чего крутишь, парень? А ну давай, колись. Может, рекламу делаешь Папе Римскому, черт подери, а?

Кит допил «Уныние пивовара», скрестил руки на груди, громко рыгнул, закрыл глаза и усердно закивал:

— Ну да, конечно, для всех это хорошо, только не для наших вонючих интеллигентов… я вот что хочу сказать, Эдди Вираго, или как тебя там, я — рабочий класс и горжусь этим, ешь твою мышь!

— Но, Кит, — пробормотал Джонни К., — разве последний раз ты голосовал не за тори?

— Ха! — выдохнул Эдди, чуть громче, чем следовало бы, и в горле у него булькнуло.

Майлз нервно покосился на него.

— Тебя тошнит, что ли? — поинтересовался он, прикрывая рукой свой стакан.

— И не думал даже, ты, недоносок, — пролаял Кит. — И дело не в этом. Тут речь о другом.

— Господи, — вздохнула Мария, — ты что, вправду бестолочь, Кит?

— По крайней мере, я не какая-нибудь там вонючая лесбиянка, — рявкнул Кит, — в отличие от некоторых.

Эдди обнаружил, что с трудом двигает челюстью. В животе было такое ощущение, словно он проглотил стиральную машину. Каждое слово, произносимое Китом, свистело у него в ушах, будто все они начинались на «с». Это действовало на нервы. Как и до странности неприятные, хитрые и слишком близко посаженные голубые глазки Кита. Да. Он никогда раньше этого не замечал, но так оно и было, без сомнения. Теперь Эдди видел это отчетливо. И нос у него слишком большой. Господи Иисусе, какой же мерзкий ублюдок. Таких, как Кит, думал Эдди, нужно просто ставить к стенке и расстреливать. Или забивать дубинкой.

Уши Эдди горели от ярости; он глотнул «Сведи меня с ума».

— Да, такие засранцы, как ты, и начали эту поганую гражданскую войну в Испании. Ты лично, ты, паршивый фашист. И нечего вертеть башкой. Я с тобой говорю, Адольф.

— Почему мы не можем просто любить друг друга, — всхлипнул Джонни К., — почему мы не можем…

— Какие у тебя планы на Рождество, Эд? — жизнерадостно поинтересовался Майлз.

— Отвали, реакционер, — ответил Эдди.

Внезапно уронив слезу в стакан с коктейлем «Утопи мою тоску». Кит пробормотал:

— Я же говорю о бедном маленьком младенце Иисусе, он совсем один в своих маленьких яслях, только он, да паршивые коровы, да дерьмо, да солома… Совсем один на свете. Некому о нем позаботиться. Бедный малютка.

Он шумно высморкался прямо в свой галстук, зеленый в красноватую полоску.

— Ах, как мило, — оскалился Эдди, — просто чудесная рождественская проповедь! Представь, что, если деревенский викарий назовет мнимого сыночка всемогущего божества «плодом незаконной любви»? Просто очаровательно.

— Вот из-за чего вся эта хреновина в Ирландии, у вас там вообще нет никакой религии. Солнцепоклонники чертовы.

— Перебор с религией, — загремел Эдди, — вот в чем проблема! Что нам на самом деле нужно, так это организованные массы рабочего класса, — тут он вдруг осознал, что поднимается на ноги и сжимает кулак, — которые объединятся, сбросят цепи рабства и низвергнут своих подлых капиталистических угнетателей. — При этом ему отчетливо послышался шквал аплодисментов героического пролетариата.

— Это кто же тут подлый, ты, придурок? — прошипел Кит.

— Кто-то говорил про «Цепи рабства»? — спросил Майлз. — По-моему, я их уже пил.

— Рабочий класс, черт меня побери, — объявил Джонни К.

— О господи, пора по домам, — простонала Мария и потянулась за своим пальто.

Внезапно все умолкли. Только музыкальный автомат тарахтел поодаль. Майлз допил свой «Дж. Данфорт Куэйл» и закурил сигарету. Казалось, все смотрели на него — все, кроме Кита и Эдди, которые таращились друг на друга. Потом Кит качнулся вперед и закрыл руками глаза. Заплакал. Плечи его дрожали, и Джонни К. успокаивающе похлопал его по ляжке.

— Я, пожалуй, пойду, парни, — сказал Фитци, — большое спасибо за проводы.

— Ты ублюдок, — рыдал Кит, — бессердечный ублюдок, Эдди.

— А ты, — взвизгнул Эдди, — дерьмовый монотеист.

Хозяин за стойкой бара глубоко вздохнул и щелкнул пальцами. В дверях вырос чернокожий вышибала, тяжелой походкой протопал к Эдди, опустил ручищи ему на плечи и аккуратно усадил на место.

— Все в порядке, старина, — сказал ему Эдди, — Нельсон Мандела и все такое, точно? Одна пуля, один переселенец, верно?

— Не говори так, Пэдди, — сказал Кит, улыбаясь с внезапной самоуверенностью, — ты не в Белфасте, едрен батон.

Эдди снова встал, чувствуя себя до странности трезвым, абсолютно трезвым, безнадежно трезвым — более трезвым, чем если бы вовсе не пил, более трезвым, чем когда-либо в жизни, если хотите знать, но это не ваше собачье дело. В его жилах струилась чистая дистиллированная ненависть. Презрение жгло его мозг. Он открыл рот, но не мог произнести ни слова. Перед глазами все плыло, словно в жарком тумане. Каждая пора источала жар. Казалось, все в пабе смотрят на него. Он уставился на Кита и, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг осознал, что хочет укокошить его каким-нибудь изощренным и непременно мучительным способом.

— Спокойно, Эд, — сказал Майлз, — не сходи с ума. Вот, выпей-ка «Множественный оргазм».

Эдди запрокинул голову и заголосил, обращаясь к фальшивым дубовым балкам:

— Прочь, прочь, прочь, — рассеянно повторил Майлз.

— Не удивительно, верно, ешь твою мышь? — сказали оба Кита, качая ужасными оскаленными головами.

— Что «не удивительно»? — выплюнул Эдди.

— Не удивительно, что у них там творится, в Стране лепреконов.

Четыре Джонни К. захихикали в стаканы.

— Заткните пасти, — гаркнул Эдди армии Китов, вертевшихся перед ним, как стекляшки в калейдоскопе. — Я вас предупреждаю.

— Валяй, Пэдди, — оскалились они.

Майлз допил «Миссионерскую позу» и попытался что-то сказать.

Но опоздал. Бар словно взорвался. Стаканы, пепельницы, оливки, ломтики лимона и маленькие розовые бумажные зонтики полетели в разные стороны. Кто-то взвизгнул. Музыкальный автомат подпрыгнул. Эдди обнаружил, что прижат к стене, а прямо перед ним маячит улыбающееся лицо Кита. Услышал треск ткани, когда Кит рванул его за воротник рубашки. Увидел кровь. Увидел, как Джонни К. и Рассел держат Майлза под руки. Услышал звук бьющегося стекла. Увидел, как кто-то незнакомый улыбается ему.

Губы Кита шевелились. Прикрыв глаза, он тяжело пыхтел, по щекам ходили желваки. Он плюнул Эдди в лицо.

Широкий веснушчатый лоб Кита врезался Эдди в нос. Потом Кит расправил плечи, стиснул зубы и снова ударил Эдди головой. Эдди не противился боли. Почувствовал, как непонятная сила закручивает его тело. Врезался щекой в стену. Кто-то заломил ему руку за спину. Кровь из разбитого носа мерно капала на кафельный пол. Потом его ударили под колено, и он рухнул на пол, словно собрался молиться. Брюки сзади стали мокрыми и теплыми. Где-то гудело пламя.

Эдди лежал на спине, глядя в потолок, не в силах говорить. Он попытался шевельнуть руками, но спину пронзила боль, разлилась по всему телу, так что в конце концов он уже не мог понять, откуда она взялась. Сверху на него глядели какие-то лица. Комната закружилась, сперва медленно, потом замерла, а потом опять начала набирать обороты, как карусель в огнях и грохоте музыки. Потом все вдруг стало черно-белым. Эдди сглотнул и ощутил во рту металлический соленый привкус крови. Лицо было клейкое. Словно в меду. Он подумал о Марион. В глубине своего истерзанного сознания он желал только одного: чтобы она оказалась здесь. В огне он видел ее тонкое личико, видел, как она кричит от боли, видел ее потемневшие глаза и пылающие волосы, ее руки, тянувшиеся к нему из языков пламени.

Когда Эдди проснулся, голова у него раскалывалась, мозг словно буравила пневматическая дрель. Он лежал на спине, в комнате, облицованной белой плиткой, а над ним склонялся Майлз — без галстука, ворот расстегнут, белая рубашка перепачкана кровью. У дальней стены стояли двое полицейских — один чернокожий, другой белый, на вид очень усталый.

— Ну, слава тебе господи, — простонал Майлз.

Он велел Эдди молчать. Сказал, что Эдди прокусил себе язык и едва не захлебнулся кровью.

Сиделка была из Ирландии. Она наложила швы на его голову и приложила лед к лицу. Еще она сказала, что «Ю-ту», по ее мнению, делают для Ирландии большое дело.

— Если вы скажете что-нибудь о Дине Бобе, — предупредил ее Эдди, — я закричу.

— Бедняга, — вздохнула она, — до белой горячки допился.

Майлзу сообщили, что Джонни К. и Рассел, скорее всего, будут в порядке, но еще один из его работников проведет ночь за решеткой. Эдди толком не мог ничего сказать.

— Вы хотите, чтобы ему предъявили обвинение? — вздохнул чернокожий полицейский. Эдди яростно закивал. Майлз положил руку ему на плечо.

— Послушай, Эд, приятель, — сказал он, — это безумие, мы ведь не хотим наделать глупостей, верно?

— Посади этого подонка, — выдавил Эдди, — и убери от меня руки, Майлз.

Через час, когда стало полегче, Эдди добрел до телефонной будки в холле и позвонил Марион. Она до смерти испугалась. Его голос, сказала она, звучит так, словно у него полон рот каши. Сперва она не поверила, что он звонит из больницы. Но когда он ввалился в двери «Брайтсайда», весь в синяках и ссадинах, она поверила.

Он сказал Марион, что пришел на помощь маленькой старушке, которую хотели ограбить двое бритоголовых на улице Олл-Сейнтс-роуд.

Марион сказала, что в этой стране полно сволочных типов. Да, согласился Эдди, и хуже всего, что у него вдобавок сперли бумажник с месячным жалованьем и теперь он на мели. Ничего страшного, сказала Марион. Она одолжит ему несколько фунтов.

Пока Эдди лежал на кровати, дрожа от холода, в одних трусах, с мокрым полотенцем на лице, в комнату зашел мистер Патель. Он спросил, не может ли Эдди сесть на минутку, и, сияя от гордости, вручил ему конверт. Эдди передал его Марион. В конверте оказались акции «Темз уотер» на двести фунтов. Он приберегал их как подарок на Рождество, сказал мистер Патель, за то, что они помогли ему во время забастовки, но в нынешних обстоятельствах лучше забрать акции сейчас. Он надеется, для них это хорошее начало и они найдут деньгам правильное применение. По его словам, он очень расстроился из-за происшествия с Эдди и не хочет, чтобы они плохо думали об этой стране.

— Здесь не все такие, — печально заметил мистер Патель, — эти животные — просто гнилое яблоко, Эдди, ложка дегтя, понимаете?

В понедельник Майлз вызвал Кита и Эдди на ковер.

— Вы оба славные парни, — начал он. — Весь мир перед вами. В этой игре вам обоим светит хорошее будущее, но я не могу допустить, чтобы вы вели себя как какие-нибудь апачи, черт подери.

Он велел им поцеловаться и помириться, выкурить, так сказать, трубку мира. Кит уставился в пол и сказал, что очень сожалеет. Он ничего не имеет против ирландцев или против евреев, если на то пошло. Это все выпивка, ешь твою мышь. Майлз твердо заявил, что больше такого быть не должно. Кит сказал, что цепь и ядро заставили его посмотреть на вещи по-другому, особенно когда он вернулся домой, проведя ночь за решеткой, если это способно утешить. Эдди покачал головой и сказал, что не держит зла. Кит выглядел искренне расстроенным и твердил, что просит прощения, что ему очень жаль и что он ни на кого не в обиде; в конце концов это стало утомительно. Майлз сидел с гордым видом отца, чей сын выиграл соревнования. Он сказал, что к Рождеству оба они получат премию.

— Только не тратьте все на вино, женщин и песни, — прибавил он. — Деньги, истраченные на песни, часто оказываются выброшены на ветер.

Потом он сказал, что они могут вернуться к работе и больше разговоров об этом происшествии не будет.

— Мы все здесь одна команда, — сказал он. — Помните об этом.

Через несколько дней, когда в Лондоне началась шумная рождественская неделя, Эдди получил по почте свой авиабилет. Когда Марион вечером вернулась домой, он сказал ей, что у него наконец есть хорошие новости. Менеджер «Тепличных цветов» в Дублине прослушал его запись и оплатил билет на самолет, чтобы вместе с Эдди поработать на Рождество над новым альбомом. Марион не поверила своим ушам. Обняла его и принялась целовать лицо, с которого еще не сошли синяки. Эдди спросил: ничего, если ей придется отправиться в Донегол на пароходе одной? Она сказала: конечно нет. Потом снова поцеловала его и объявила, что теперь у нее настоящее Рождество. Эдди сказал, что ни на что особенно не рассчитывает, но это здорово добавит ему опыта. Марион ответила, что это просто великолепно и что она купила бутылку шампанского. Даже мистер Патель выпил глоточек. И миссис Патель тоже.

Мистер Патель сказал, что у них есть хороший повод для праздника. Слезы навернулись на его прекрасные карие глаза. Миссис Патель опять в положении. Он с поклоном указал на свою жену, словно фокусник, только что распиливший женщину надвое и снова воссоединивший половинки.

— Я очень горжусь ею! — воскликнул он, сжав маленькую ручку миссис Патель. — И желаю вам, чтобы вы двое были так же счастливы, как мы.

Эдди хотел пойти с Марион в клуб, но ей нужно было собирать вещи. Она уезжала рано утром.

— Не все мы такие великие рок-звезды, как ты, Эдди Вираго, — поддразнила она его, — не все могут так хорошо устроиться.

Затем она повторила, что гордится им.

— Ага, — пожал плечами Эдди, — я знаю.

— Счастливого Рождества, Эдди, — ласково сказала она. — Я буду думать о тебе.

Они занимались любовью в темноте, и белые отблески рекламы плясали на стене, украшенной двумя строчками алфавита.

О'Коннел-стрит была покрыта серой слякотью, под которой снег был спрессован в твердокаменный монолит. Из пабов и диско-баров то и дело вываливались шумные толпы дублинских выпивох, отмечавших сочельник. По улицам разъезжали полицейские машины, выстраиваясь в ряд на обледенелых поворотах, красные габаритные огни отражались в мокрых стеклах витрин, освещали манекены с печальными глазами. Вода в фонтане памятника Анне Ливии замерзла, сквозь лед просвечивали, словно доисторические окаменелости, пакеты от чипсов, баночки из-под кока-колы, упаковки от презервативов и обертки от гамбургеров. Бледно-желтые окна Главного почтамта украшены зелеными лентами и надписями золотом «Добро пожаловать домой на Рождество!». На Генри-стрит сквозь пурпурный туман призывно горели лампочки-звезды. И на Толбот-стрит тоже. Эдди видел, как подвыпивший человек в костюме Санта-Клауса остановил такси и нырнул внутрь, задержавшись всего на секунду, чтобы достать из нагрудного кармана пачку сигарет. На автобусной остановке стояли двое солдат, рядом примостились объемистые рюкзаки. От дверей закусочных тянулись длинные очереди. Бильярдные залы и игровые ряды были полны молодых ребят в джинсах, бранящихся, загоняющих в лузы бильярдные шары. И вся улица, казалось, вибрировала от гудения и звона игровых автоматов, радостных воплей счастливчиков, сорвавших джек-пот, и грохота тяжелого рока. По тротуару прогуливались влюбленные, в глазах у них сверкали рождественские огни — они смеялись, ссорились, целовались. Под статуей Дэниела О'Коннела[32] устроилась группа торговок, закутанных в клетчатые пледы; прихлебывая из фляжки какое-то горячее питье, они пересчитывали дневную выручку и складывали ее в маленькую старую корзинку. На черной воде Лиффи плясали огни, серебром поблескивал мост Хафпенни, а в Феникс-парке над огромным католическим крестом сияла неоновая радуга.

Эдди шагал мимо темного здания Тринити-колледжа к Уэстланд-роу со смешанным чувством робости и радостного возбуждения. На Рождество Дублин — город опасный. Слишком много знакомых, которые так и норовят выскочить из темноты и бросить тебе прямо в лицо все, что думают.

У «Кеннеди» было шумно и многолюдно. Когда Эдди толкнул дверь и вошел, замерзшее лицо обожгло жарким воздухом, насыщенным запахом пота и парами «Гиннесса». Из динамиков гремела народная музыка, парочка студентов в пальто с капюшоном подпевала и размахивала руками, когда вступал хор. В тепле у Эдди заболели замерзшие нос и уши. Вдобавок болела и голова. Под потолком висела густая сизая туча сигаретного дыма, временами она покачивалась, но сохраняла форму. Из рук в руки над головами посетителей передавались кружки пенного пива; пена капала на пол и на спины людей. Эдди боком проталкивался к стойке, видя вокруг знакомые лица, впитывая атмосферу флирта, сплетен и болтовни, которая так характерна для кануна Рождества.

— Привет, сосунок, — послышалось за спиной, — как дела?

Эдди обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть возле своей щеки розовые губы.

— Дин Боб, — рассмеялся он, — что происходит?

— Да ничего, если не считать грабительской квартплаты, — тоже засмеялся Боб, крепко пожимая руку Эдди. — А у тебя что стряслось?

— У меня все отлично, — ответил Эдди, — просто отлично.

— Господи Иисусе, старичок, — воскликнул Боб, — что у тебя с лицом?

Эдди ответил, что это долгая история.

Дин Боб жевал резинку и, по обыкновению, выглядел нарочито спокойным и уравновешенным. Сквозь дырявые джинсы виднелись костлявые колени, а терракотовый джемпер в мелкую клетку явно нуждался в основательной чистке. Боб схватил Эдди за локоть и потащил в туалет, где достал из заднего кармана джинсов маленькую табакерку. Заговорщицки оглядевшись по сторонам, он втолкнул Эдди в кабинку и отвинтил крышку. В табакерке был тонкий белый порошок.

— Я мечтаю о белом Рождестве, — хрипло пропел Боб и свернул трубочкой синий двадцатифунтовый банкнот. — Рад снова видеть тебя, приятель!

Он дружески хлопнул Эдди по спине, сунул коробочку в его дрожащие руки. Эдди вдохнул белый, кисловато пахнущий порошок. С банкнота на него мрачно смотрел У.-Б.Йейтс.

— Герой вернулся домой, — сказал Боб, прикрыв глаза, и тоже вдохнул порошок. Эдди шмыгнул носом, глаза заслезились.

Боб сказал, что их компания заняла пару столов в задней комнате, но Эдди сперва выяснил, кто там собрался. В Дублине было несколько человек, которых ему вовсе не хотелось видеть. И его совершенно не радовала перспектива снова окунуться в атмосферу добрых старых дней.

— В атмосферу? — переспросил Дин Боб. — В атмосферу? Ты где жил все это время, приятель? На планете Вудсток?

К своему удивлению, Эдди почувствовал, что краснеет.

Боб велел ему остыть и не таращить глаза. Он поволок Эдди в заднюю комнату, к столу, вокруг которого Эдди увидел множество давно знакомых лиц, включая Рут и Джимми, сидевших в дальнем конце. Боб снова хлопнул Эдди по плечу и гаркнул:

— Эй, глядите! Нашего полку прибыло!

Лица повернулись в сторону Эдди. Кривые улыбки. Рут махнула рукой, приглашая Эдди сесть рядом. Она и на сей раз выглядела взвинченной. Джимми казался пьяным, потным и каким-то постаревшим.

— Позднее, — одними губами ответил Эдди. Рут явно была разочарована.

Эдди уселся рядом с Дином Бобом и Ронни Кавана; кто-то сунул ему стакан.

— Ну, как тебе там? — внезапно спросил Ронни.

— Нормально, — ответил Эдди.

— А мне тошно. Я там был несколько раз. Пиво у них на вкус как моча.

Боб громко расхохотался:

— Ничего удивительного, парень!

— Мне там нравится, — сказал Эдди.

— Да пожалуйста! — Ронни слизнул с верхней губы пивную пену. — А пиво там все равно как моча.

Боб сказал, что он слишком много пьет, не мешало бы последить за собой.

— Такой у меня характер: если уж я чего решил, то не отстану, — сказал он. Ронни ответил, что никогда этого за Бобом не замечал.

— Я с собой сам разберусь, и мне наплевать, — заявил он. — На твой характер, я имею в виду.

Боб ответил ему непристойным жестом.

— Как дела с рок-н-роллом? — поинтересовался он у Эдди.

— Да все в порядке, — скромно ответил Эдди. — Наклевывается парочка записей. Пока был там, маленько поработал за неплохие деньги.

— Быть того не может! — каркнул Боб. — Здорово!

— Ну? — заинтересовался Ронни. — И на кого работал?

— На «Иисуса и Марию Чейн», — ответил Эдди, закуривая сигарету.

— Везунок, — сказал Боб. — Сколько платили?

— Два пятьдесят в день, — небрежно пожав плечами, ответил Эдди. Ронни отхлебнул пива.

— А до трех фунтов не добавили? — спросил он.

Дин Боб опять хохотнул и сказал, что Ронни трепло. С его арканзасским акцентом слово прозвучало как-то странно.

— Молодчина, Рон, — улыбнулся Эдди. — А ты как устроился?

Ронни работал печатником у своего отца, ожидая, когда снова начнется набор на государственную службу. Он по-прежнему кое-что писал, но немного. Воскресные рассказы, стихи и прочие пустяки.

— Совершеннейшие пустяки, — сказал Боб, но Ронни не обратил на него внимания.

Он встречался с какой-то девушкой из Германии, которая изучала местный фольклор.

— Ты знаешь, о чем речь, — говорил он. — Волшебные лепреконы и все такое.

Похоже, его девушка тоже была из «зеленых», в последнее время «позеленели» буквально все.

Боб спросил, не завел ли себе Эдди любовь в Лондоне. Слово «любовь» он произносил со смаком, протяжно, нараспев.

— Давай, Эдди, колись, — сказал он, — кто тебе взбивает сливки?

Ронни сдавленно хихикнул.

— Нет у меня ничего такого, — ответил Эдди. — Неохота. Особенно после последнего раза.

— Пуганая ворона, а? — сказал Боб.

На дальнем конце стола кто-то опрокинул пинту «Гиннесса». Высокая девушка, которую Эдди не узнал, стремительно вскочила и разразилась руганью. На белом платье расплывались темные пятна.

— Дважды пуганая, — ответил Эдди, и Ронни фыркнул в кружку. Боб внезапно потерял интерес к разговору.

— Господи Иисусе, — потрясенно выдохнул он, — ты только посмотри, кто пришел. Я хочу сказать, об черте речь…

Эдди замер. Он понял, что сейчас произойдет.

Кто-то протиснулся к ним и руками закрыл Эдди глаза. Он сразу смекнул, кто это. По аромату духов. Сладкому, дорогому и претенциозному. Всегда вызывавшему у него отвращение. Он коснулся пальцев девушки и почувствовал, как они сжимают его руки.

— Неужели это ты? — спросила она. У Дженнифер была привычка время от времени говорить о себе в третьем лице. Она считала, что это круто. Иногда так оно и было. Но чаще — нет.

Выглядела Дженнифер прекрасно. Она чуточку похудела, но ее восхитительные глаза были яркими и чистыми, а кожа приобрела цвет кофе с молоком. Они немного поговорили, но тут Ронни и Боб громко заспорили о Декарте, будто за столом и без того было мало шума. Дженнифер придвинулась к Эдди, чтобы он мог ее слышать, и он почувствовал на лице ее пахнущее мятой дыхание. Потом кто-то еще встрял в философскую дискуссию на стороне антикартезианцев, и Эдди больше не слышал Дженнифер, сколько ни напрягал слух, а потому предложил ей выйти на несколько минут.

Очутившись в узком переулке, они забыли обо всем — обнялись, целуясь и дрожа от холода. Рука Эдди скользнула под юбку Дженнифер, лаская ее и гладя. Казалось, они говорят друг с другом на полузабытом языке. Их дыхание превращалось в пар на морозном воздухе; каблуки Эдди скользили по льду. В конце концов он пошатнулся и упал навзничь, прямо в лужу, порезав руку о крышку жестяной банки. Дженнифер не засмеялась. Эдди поднялся, и они опять обнялись под ритмичные звуки «Нью-Йоркской сказки», доносившейся с черного хода.

Когда Эдди кончил, Дженнифер сказала что-то по-испански. Когда кончила она, Эдди не сказал ничего.

— Возможно, это была не лучшая мысль, — проговорила Дженнифер.

Эдди заметил, что говорить об этом уже поздновато.

— Ты, наверно, думаешь, что я просто шлюшка, — заключила она.

Эдди заявил, что это смешно и что он, разумеется, ничего такого не думает.

— Как бы то ни было, — он пожал плечами, — сейчас Рождество.

Застегивая блузку, Дженнифер поинтересовалась, при чем тут это.

— Доброе старое время, — сказал он. — Мир и благоволение. Ты понимаешь.

— Потом они обошли квартал, беседуя о Никарагуа, — томно проговорила Дженнифер, расправляя одежду. Она сказала, что это прекрасная страна и все политики там — поэты. А Эдди рассказал ей, как блестяще идут у него дела в Лондоне и что он правильно сделал, уехав из этого Богом забытого захолустья. Дженнифер спросила, не скучает ли он по друзьям.

— Друзья? — рассмеялся Эдди. — О да, прекрасные друзья, просто охренеть можно — сборище паршивых неудачников и бездельников, готовых в любую минуту воткнуть друг другу нож в спину!

Дженнифер сказала, что это уж слишком. Эдди объяснил, что все дело в Рождестве. Оно всегда пробуждает в нем подонка.

— Ты никогда не изменишься, Эдди, ты такой актер.

Эдди не понял, что она имеет в виду. Да не очень-то и хотел это знать, так что уточнять не стал.

Когда они вернулись в паб, у стола, подперев голову рукой, сидел красивый парень в черном блейзере: потягивал апельсиновый сок и рассматривал Дина Боба с выражением насмешливого удивления на лице. У него была модная стрижка под иезуита и чуть вздернутый нос. Боб был в своей стихии. Спиртное и кокаин оказали на него свое обычное воздействие — речь у него стала почти бессвязной. Он размахивал руками и толковал о потерянном поколении. В который раз. Глаза сверкали, он прикуривал одну сигарету за другой, ронял их на пол и безуспешно пытался поднять.

— Социализм! — кричал он. — Лейбористская партия Ирландии понятия не имеет, что такое социализм, даже вцепись он ей в задницу. Они просто стояли и смотрели на потерянное поколение — стояли и смотрели…

— Господи, — вздохнула Дженнифер, — разве не прекрасно — быть частью потерянного поколения? В самом деле, я просто не представляю, о чем бы говорил Боб, не будь этого поколения.

Она познакомила Эдди с молодым человеком. Его звали Леппо, он играл центровым в ирландской сборной по регби. Рукопожатие у него было крепкое и теплое, но изо рта пахло какой-то кислятиной. Эдди узнал его: он видел фотографии Леппо в газетах, но не хотел сознаться. Просто очередной «партнер» Дженнифер, и только. А она из него веревки вьет. Дженнифер заикнулась было о том, чтобы взять автограф для Эдди на отца, но Эдди сказал, что это ни к чему, отец больше не интересуется регби, его спорт — велосипедные гонки, с тех пор как Стивен Роуч выиграл «Тур де Франс».

Леппо засмеялся.

— А как насчет этой хреновой Южной Африки? — разорялся Боб. — Как насчет Нельсона Манделы, а?

Леппо сказал: а что, он в нападении играл или в полузащите? Потом рассмеялся и сказал, что, если говорить серьезно, регби — игра не для черных. Боб ответил, что, может, и так, но ирландским игрокам незачем ездить туда и поддерживать апартеид. Леппо возразил, что, будь у него шанс поехать в ЮАР на хороший контракт, он бы вцепился в эту возможность руками и ногами. Нельзя судить о ситуации со стороны, он так считает.

— Я хочу сказать, — смеясь, продолжил он, — не спрашивать же у этого старого дурака, Папы Римского, как мне трахаться, а?

Эдди приуныл. Леппо принялся рассказывать о лондонском банке, где он работал, — о займах, процентных ставках и тому подобном. Под воздействием кокаина все чувства у Эдди обострились. Он хотел было включиться в разговор, но ощутил внезапный острый приступ страха. Он смотрел на Дженнифер — как она смеется, как касается руки Леппо, когда хочет прервать его и вставить словечко, как его пальцы сжимают ее ладонь. Все краски стали яркими и резкими, музыка пронизывала все тело словно током. Когда Эдди переводил взгляд на Дженнифер, ее лицо подергивалось рябью, будто отражение в воде. А к столу то и дело кто-нибудь подходил с салфеткой или подставкой под кружку и просил у Леппо автограф. И каждого просителя Леппо встречал одной и той же шуткой:

— Только не подсовывайте мне чек, ладно?

Эдди извинился и побрел в туалет, где тут же сунул два пальца в рот, и его вырвало в унитаз. Нет, Леппо тут ни при чем. Во всем виноват скверный кокаин, Эдди понимал и вовсе не хотел вести себя как параноик, тем более в сочельник, когда и без того хватает буйства. Ответ на холодную индейку. От Дина Боба именно этого и следовало ожидать, черт подери! Что касается наркотиков, ему совершенно нельзя доверять. Ни черта он в этом не смыслит. В случае чего и от «Доместоса» кайф словит. Однажды Эдди видел, как после какой-то вечеринки в Фоксроке поздно ночью Дин Боб пытался сворачивать и курить листья аспидистры.

Когда Эдди выбрался из туалета, Дженнифер и Леппо были уже на ногах. Он держал ее пальто, как этакий занюханный герцог, а она старалась влезть в рукава. При этом грудь ее выдавалась вперед, натягивая блузку. Боб, закрыв глаза, раскачивался на стуле и напевал себе под нос «Уходи, Рене». Лицо его при этом жалобно кривилось. Леппо курил сигарету, держа ее на манер Ноэла Кауарда[33] и делая вид, будто не замечает, что на него смотрит половина паба.

И тут случилось нечто странное. Внезапно на Эдди нахлынула усталость. Воспаленным глазам почудилось, что в этом безумном пабе все замерло. Все остановилось. Он слышал шум волн, разбивающихся о камни. Все эти люди вокруг казались застывшими блеклыми фигурами на старой выцветшей фотографии — ни света, ни движения. Эдди чувствовал, что стоит на грани чего-то опасного, и он глубоко вздохнул, чтобы вернуться в реальность. Ему хотелось лечь, свернуться дрожащим клубком, но он не мог даже пошевелиться.

В конце концов до него донесся смех Дженнифер.

Она приглашала его пойти с ними на вечеринку, но Леппо возразил, что это будет проблематично, потому что это вечеринка по приглашению.

Эдди сказал, что ему все равно. Его и так пригласили уже на две вечеринки, а на такой он был в прошлом году. Мура, сказал он. Позеры, дилетанты и раскормленные бездарные уроды. Дженнифер опять рассмеялась.

— Она сказала: «До свиданья!» — прощебетала она и поцеловала Эдди в щеку. Леппо сказал, чтобы Эдди как-нибудь позвонил ему в Лондоне.

— Посидим вдвоем, — сказал он, — прикончим пару бутылочек.

После того как Дженнифер ушла, Эдди некоторое время сидел неподвижно, вспоминая все хорошее, что когда-то было между ними. Теперь ее было не узнать. Совсем другой человек. Чужой. Ее самоуверенность раздражала Эдди. Самоуверенная, собранная, сексуальная, умная — она прекрасно обходится без Эдди. Господи. Действительно впору с ума сойти.

Дин Боб наклонился к Эдди, высунув серый язык.

— Кто доведен, тот сокрушен, — объявил он.

— Ага, — сказал Эдди, — что-то в этом роде.

Опустив взгляд на стол, он заметил конверт, на котором было написано его имя и красовался влажный коричневый круг — след от стакана. Никто не знал, откуда тут взялся этот конверт. Эдди с любопытством вскрыл его. Внутри оказалась сложенная вчетверо страница из «Фейс»[34]. «Искреннее очарование Саломеи Уайлд» — гласил заголовок над бледным строгим лицом. Эдди взял в руки открытку. «Разве тебя от нее не тошнит?» — вопрошала открытка. «Счастливого Рождества от Джимми и Рути». Эдди огляделся, но они уже ушли. Он смял открытку и фотографию, скатал их в шар и принялся за пиво Дина Боба.

До самого дома он шел пешком, поскольку таксисты отказывались его везти. Мимо полузасыпанной снегом Национальной галереи, по Меррион-роу, вдоль черной ограды Грин, по Эрлсфорт-Террас и Харкорт-стрит, мимо разрушенного здания ТВ-клуба с зияющими глазницами выбитых окон, через мост, по безлюдному сейчас пространству Ранила, где они столько раз устраивали свои сборища и где у него было так много друзей. Кое-кто теперь в Австралии, кое-кто в Штатах. Один, не то двое сидели в тюрьме. Он вспомнил тот вечер, когда они с Ричи Малкахи сидели в гостинице «Харкорт» и рассуждали о поэзии. И как Дин Боб плакал у него на плече возле Онион-Филд и уверял, что Эдди — его самый лучший в мире друг. И другие вечера и ночи припомнились ему — смутная череда безумных гулянок и чужих девушек…

В круглосуточном магазине сменившийся с дежурства охранник пытался болтать с жеманной девицей за прилавком. Сзади за пояс у него был заткнут пистолет, а из-под кожаной куртки выглядывал бронежилет. Глаза были грустные. Холодная красная луна висела в небе над огромным зеленым куполом церкви Ратмайнз, словно дурацкий рождественский шар.

К тому времени, как Эдди пересек старые железнодорожные пути и добрался до Беккет-роуд, ему стало получше. В голове прояснилось, желудок уже не болел, и хотя слюна была по-прежнему вязкой и клейкой, он чувствовал, что больше его не вырвет.

Задумавшись о Марион, Эдди отогнал мысль о том, что ему гораздо легче, когда ее нет рядом. Она казалась такой далекой, словно он никогда и не встречал ее. Кроме того, после рандеву с Дженнифер на морозе ощущения остались не слишком приятные, и Эдди хотелось помочиться. Чувствовал он себя донельзя паршиво.

Возле дома стоял дорогой автомобиль; стекла были подняты, но в салоне горел свет. Подойдя ближе, Эдди разглядел на заднем сиденье парочку — свою сестру Патришию и ее приятеля. Они ели гамбургеры и о чем-то болтали. Эдди решил не тревожить их, но, когда он проходил мимо, Патриция опустила стекло. Из машины донеслась мелодия Клиффа Ричарда. Пат поинтересовалась, не хочет ли Эдди познакомиться с новой любовью всей ее жизни, но Эдди сказал «нет, спасибо» и свернул к дому.

— Очаровательно, — протянула Патриция. — Вот такой у меня старший братец, господа.

В гостиной еще горел свет; с улицы Эдди увидел отца, воюющего с рождественской елкой. В руке у него была отвертка, и он ожесточенно тыкал куда-то, словно ожидая, что елка его укусит. Он наступал и отступал, как фехтовальщик в кино. Эдди стоял в саду и смотрел в окно. Снежинки таяли у него на губах.

Когда он вошел в дом, отец являл собой воплощение ярости — этакая грузная фурия в красной рождественской куртке. Злился он из-за елки. Гирлянда лампочек барахлила — так бывало каждый год.

— Я же говорил ей, тысячу раз говорил: купи новую гирлянду, — восклицал отец. — Господи Иисусе! Можно подумать, мы нищие и не можем себе этого позволить!

Эдди сел на подлокотник дивана, наблюдая, как отец сражается с гирляндой.

— Когда-нибудь, — ворчал отец, — мы просто поджаримся в своих постелях!

Эдди невольно хихикнул. Отец повернулся к нему и заявил, что это, черт побери, вовсе не смешно.

И тут в тишине вдруг оглушительно бабахнуло. Комнату осветила багровая вспышка. Отец взвыл и отскочил от елки. Выронив отвертку, он зарычал от боли и засунул руку под мышку. Огоньки на елке вспыхнули ярче, потом один за другим начали гаснуть — снизу вверх, по спирали; следом погасли бра, потом лампы в холле, и наконец весь первый этаж погрузился в темноту.

Елка завалилась набок, верхушкой сбив со стены картину; на ковер посыпались пластмассовые колокольчики и шарики. По хвое побежали язычки пламени. Эдди ринулся на кухню, набрал кастрюлю воды. Из темной комнаты доносился неразборчивый рык отца.

Эдди выплеснул воду на елку.

— Господи Иисусе, совсем одурел! — рявкнул отец. — Знаешь, во что мне обошлись эти обои? О, господи!

В конце концов они зажгли свечи, промокнули губкой обои и уселись рядом, прихлебывая шотландское виски из бутылки, которую Эдди в последнюю минуту купил в беспошлинном магазинчике на аэродроме Хитроу. Отец уже пришел в себя. Его всего-навсего немножечко тряхнуло током.

Сперва отец сидел насупившись, и оба молчали. Время от времени отец поднимался и щелкал выключателем, словно в надежде, что каким-то чудом свет зажжется. Но чуда не происходило. Эдди предложил проверить пробки, но отец сказал, что лучше дождаться утра и вызвать специалиста.

— Наверняка фунтов сорок сдерут, — сказал отец. — Рождество ведь, а может, и все пятьдесят, если не больше. Опять полсотни тютю.

Эдди подливал виски, и мало-помалу отец повеселел. Он глубоко вздохнул и извинился, что обругал Эдди.

— Второе Рождество без ма, — сказал он, — это и выбило меня из колеи.

Эдди сказал: забудь. Нужно смотреть на вещи с другой стороны, искать во всем свои плюсы.

Отец спросил, виделся ли Эдди с матерью в Лондоне.

— Нет, — сказал Эдди, — не особенно.

Отец кивнул, не поднимая глаз от стакана и барабаня пальцами по столу.

— Знаешь, я очень ее любил, — вдруг сказал он в порыве обезоруживающей откровенности.

Эдди усмехнулся и ответил, что, конечно, знает.

— Сам не знаю почему, — сказал отец, — но для меня это сейчас важно, очень важно, особенно в последние дни.

Эдди сказал, что переживать не стоит. Он все понимает.

— Просто все иногда идет наперекосяк, — сказал он.

Отец ответил, что невозможно угадать, чем все кончится. Все повороты жизни предвидеть нельзя. Они выпили еще. Отец наконец-то расслабился.

— Скажи, о чем ты думаешь, па, — сказал Эдди. — Я ведь вижу, у тебя что-то на уме.

Отец тихо рассмеялся и стал рассказывать историю о некоем Паскале, который когда-то работал вместе с ним в отделении банка на Баггот-стрит. Паскаль был одинок. Жил в Ратмайнзе, в какой-то берлоге, которую снимал у еврейской семьи. Друзей у него не было, с девушками он никогда не встречался. И вот однажды коллеги сказали ему: «Слушай, Паскаль, неужели ты и это Рождество проведешь один? Лучше бы съездил куда-нибудь на праздники». Сперва он не хотел, но потом все же решил уехать. Взял отпуск на две недели и двинул в Испанию, каждый вечер ходил по ресторанам, напивался, завел роман с немкой. В канун Нового года он позвонил родителям Эдди, чтобы пожелать им счастья, и сказал, что наконец-то живет настоящей жизнью и благодарит их за то, что они уговорили его на эту поездку. Он даже передал трубку той немке, Грете, чтобы она сказала им несколько слов.

— Но она плохо владела английским, — сообщил отец, — а ты знаешь, что мы с ма не сильны в других языках.

— Да, — кивнул Эдди, — знаю.

— Когда он вернулся из Испании, знаешь, что он сделал?

Эдди помотал головой: дескать, не знаю. Отец глотнул виски. Эдди приготовился услышать ядреную шуточку.

— Он покончил с собой, Эдди. Однажды вечером принял слишком большую дозу снотворного. Он был мертв, когда его нашли. И ни записки, ничего.

Секунду-другую в комнате царила тишина. С улицы доносились пронзительные вопли пьяных юнцов, возвращавшихся от полуночной мессы. Мерно тикали часы. Казалось, оба молчали целую вечность.

— Господи Иисусе, — наконец сказал Эдди, — это ужасно, па.

— Да, думаю, он просто понял, что пропустил в жизни, верно? Думаю, он просто увидел, как живут люди, увидел все то, о чем раньше только слышал. — Отец помолчал. — Бывает, — добавил он через некоторое время. В комнате стоял кисловатый печальный запах хвои. — И почему-то в это время года я всегда думаю о нем.

— Да, па. Господи, конечно, я понимаю.

— Всегда думаю о нем, — повторил отец и опять замолчал. И казалось, в этой бесконечно долгой тишине витает призрак печального банковского клерка, который одиноко умер в своей комнатушке, мечтая о настоящей жизни.

Молчание длилось так долго, что стало невыносимым; Эдди уже был готов зевнуть и сказать, что ему пора на боковую, потому что чувствовал: отец хочет остаться один. Он как раз собирался это сказать, когда отец снова заговорил, будто внезапно что-то вспомнил:

— Послушай, Эдди, сколько тебе сейчас лет?

Эдди сказал, что ему двадцать четыре.

— Я хотел сказать тебе об этом, еще когда тебе исполнился двадцать один. — Он смущенно улыбнулся. — Мелочь, конечно, но мне не нравится, когда меня называют «па». Правда не нравится. И никогда не нравилось, честно говоря. Думаю, теперь ты вполне можешь звать меня по имени. Я хочу сказать, если будешь знакомить меня со своим другом, мне не хотелось бы, чтобы ты говорил: «Это мой па», понимаешь? Это такой пустяк…

— И что же, — спросил Эдди, — мне называть тебя Фрэнсисом?

— Фрэнком. Это мое имя, так меня все зовут.

— Ладно, — неуверенно проговорил Эдди, — чудно, конечно, но если ты хочешь…

— Да, — решительно заявил отец, — хочу. Отныне я буду честным Фрэнком[35].

— Я тоже буду честным, — сказал Эдди.

Отец рассмеялся и налил еще виски себе и ему.

— Да, — сказал он, — вот это будет день, Эдди; вот это будет день так день!

Часы в холле пробили два. Они пили виски и говорили о перестройке.

В четыре утра отец попросил Эдди сходить на улицу и сказать Патриции, что пора бы и в дом. Но когда Эдди вышел, на улице было пусто и тихо. Машина приятеля Патриции куда-то укатила. Снег падал на мостовую, ложился на крыши машин, на тротуары. Белая пыль.

— Иногда их не бывает всю ночь, — вздохнул отец, печально качая головой. — Всю ночь.

Эдди плеснул себе еще и вдруг понял, что размышляет о матери: чем она сейчас занята и вспоминает ли о том печальном маленьком призраке, о котором рассказывал отец.

Фрэнк, уже возле лестницы, сказал, что Патриции не мешало бы побольше уважать себя.

— Всю ночь, — сказал он, — ведь это же не дело! Заработает скверную репутацию, а потом будет жалеть.

Он постоял немного, пригладил волосы и начал медленно подниматься наверх, но на середине лестницы остановился, держась за перила, потом пошел дальше, но опять остановился, опять схватился было за перила, убрал руку. Эдди смотрел на него снизу, из холла.

— Я люблю тебя, сын, — не оборачиваясь, проговорил отец, — ты ведь это знаешь, верно?

— Да, Фрэнк, — тихо ответил Эдди, — знаю.

— В этой стране такое нечасто говорят, — сказал Фрэнк. — Особенно мужчина мужчине.

— Верно, — согласился Эдди, — нечасто.

Когда Фрэнк скрылся наверху, Эдди вернулся в гостиную, решив прикончить виски. Он неподвижно сидел в мягком сиянии свечей, стараясь отогнать воспоминания о давних рождественских праздниках. И бессовестно пил, пока бутылка не опустела. Пил, пока не разболелся желудок; комната кружилась перед глазами, в голове гудел ветер. Когда он закуривал последнюю сигарету, пальцы дрожали.

В тишине Эдди пытался представить себе одиночество отцов, бездонную глубину их любви, их силу и невероятную уязвимость. Дым попал ему в глаза, по лицу покатились горячие слезы. Эдди опустил голову и заплакал как ребенок. Тот ребенок, каким — он это знал — ему суждено остаться навсегда.

Рождественские праздники прошли, как обычно, бессмысленно и сентиментально. О матери больше не было сказано ни слова. Рождественским утром Патриция за пять минут починила электричество и разогрела в микроволновке индейку, а Эдди перемыл посуду. Потом они перебрались в комнату с телевизором, где Фрэнк смотрел «Двадцать один год двух Ронни», и принялись за джин с тоником.

Единственный неловкий момент возник за десертом, когда Фрэнк решил произнести тост.

— За отсутствующих друзей, — сказал он, потом вдруг заморгал, громко закашлялся и поспешно скрылся в ванной. Патриция сказала Эдди, что ничего страшного, все дело в выпивке. Эдди ответил, что так и понял.

За этот день Патриция звонила Роду, наверное, раз пятнадцать. Называла его «смешным кроликом» и говорила с ним детским голоском. Эдди сказал, что быть молодым и влюбленным наверняка здорово; Патриция сказала, чтобы он не корчил из себя старого циничного брюзгу.

— Восхитительный диалог, — заметил Фрэнк, с усталой обреченностью вытиравший пыльную доску «Монополии». — Музыка для слуха.

Следующие несколько вечеров Эдди раз-другой ходил на вечеринки с Патрицией и Родом — владельцем «форда-сьерра» и любителем «трэш хэви метал». Род учился на аукционщика, но был вполне ничего. Больше всего он мечтал эмигрировать в Австралию. Похоже, Эдди ему нравился, хотя самому Эдди Род нравился не слишком и он недвусмысленно это показывал. Однако Род был из тех, над кем можно откровенно издеваться, а они примут издевку за невинную шутку. За легкую иронию.

Едва появившись на вечеринках, Род и Патриция куда-то исчезали на всю ночь, и Эдди развлекался сам по себе. Не жалея сил, поглощал даровую выпивку, заигрывал с женщинами и напропалую врал о своих успехах в Лондоне. Иногда представлялся администратором Теренса Трента Дарби, иногда — учеником дизайнера, работающего на Катрин Хамнет[36], иногда — журналистом, ведущим расследования для «Нью стейтсмен энд сосайети». Но какой бы линии Эдди ни придерживался, домой он вечно тащился в одиночестве. Мог, конечно, задержаться подольше, чтобы какой-нибудь «смешной кролик» подбросил его до дому, но это был вопрос гордости. Лучше прошагать под дождем шесть миль до дому и наутро сказать Патриции, что он закадрил девчонку и ушел пораньше, пока они с Родом целовались наверху.

Можно подумать, для нее это имело хоть какое-то значение.

— Эдди Вираго, — насмехалась она, — парень, который спит со всеми подряд.

Марион позвонила ему один раз. Разговор вышел нескладный. Им нечего было сказать друг другу. Она была очень далекой и очень печальной. В Донеголе уже который день шел снег. Эдди сказал, что это, наверное, очень живописно, но Марион ответила: нет, просто очень холодно и вода в цистерне замерзла, а в том, чтобы не мыться четыре дня, ничего живописного нет. Телефонная трубка рождала легкое эхо, и Эдди слышал этот отзвук, словно говорил в железную банку. В Баллибраккене нет крэка[37], сказала она. Тоска зеленая. К тому же фабрика, выпускавшая сетки для волос, только что объявила о закрытии и переводе производства в Португалию, так что весь город пал духом.

Она сказала, что скучает по Эдди, но он вряд ли очень скучает по ней. И обиженно заметила, что он пытается говорить о пустяках. Почему-то Эдди не стал ей возражать. Когда они оба умолкали, Марион говорила: «Алло? Алло?» — словно думала, что связь прервалась. Эдди это раздражало. Он сказал, что она чересчур впадает в зависимость. Она бросила трубку; Эдди перезвонил, но никто ему не ответил. Он представил себе, как она идет в город, проклиная его, а за ней в снегу цепочкой тянутся следы.

День выдался скверный. Эдди, мрачный как туча, бродил по дому, временами усаживался где-нибудь, закинув ноги на подлокотник дивана или на стол, и ждал звонка. Но никто не звонил, по крайней мере ему.

Да, скверный день. Следующие дни, когда Марион так и не перезвонила, тоже были скверные. И, судя по всему, ситуация грозила стать еще хуже. А тридцатого декабря все пошло из рук вон плохо.

В одиннадцать утра раздался звонок в дверь. Патриция устало поднялась из-за кухонного стола и побрела открывать, пока Эдди жевал сандвич с жареной индейкой, лелея свое похмелье и пытаясь разобраться в бесконечных «Обзорах года» в разных газетах. Фрэнк отправился к дядюшке Джо смотреть по спутниковому телевидению американские бега. В кухне пахло мандаринами — Фрэнк купил их накануне Рождества, и они так и стояли нетронутые в большой белой вазе на столе.

Из холла донесся голос, спросивший, дома ли Эдди. Сперва Эдди не обратил внимания, увлекшись статьей о планах Боно[38] на девяностые годы. Потом голос послышался вновь, и Эдди подумал, что у него начались слуховые галлюцинации.

Он сложил газету, тяжело сглотнул, быстро встал и взглянул в окно, мечтая как-нибудь исчезнуть из дому. Зачем-то взял остатки сандвича и бросил их в мусорное ведро, потом опять сел за стол и скрестил руки на груди, изо всех сил изображая спокойствие и безразличие.

Он услышал, как Патриция зовет его по имени, потом вверх по лестнице быстро застучали ее каблуки. По спине у него пробежал холодок. Входная дверь снова закрылась — свист ветра утих. И вновь кто-то окликнул его, тихо, почти шепотом. Он опять глянул в окно, туда, где над черной стеной вдалеке плыли тяжелые облака. Голос, звавший его, на сей раз прозвучал чуть громче и смелее. Эдди протер глаза, посмотрел на свое отражение в чайнике. Потом спустился в холл.

— Господи, — сказал он, — как я рад тебя видеть! Это просто невероятно!

У самой двери, опустив рюкзак на пол перед собой, стояла Марион.

Сначала она стояла неподвижно, только машинально теребила волосы и озиралась по сторонам, словно в музее или в церкви. На лице улыбка, вид здоровый и довольный, щеки порозовели от холода. Под желтым непромокаемым пальто, похоже, было надето несколько свитеров; на голове шерстяная шапочка, на руках черные митенки. Когда она шевелилась, пальто шуршало. Она опять улыбнулась; зубы у нее были белее, чем запомнилось Эдди. От нее пахло сигаретами.

— Удивлен? — спросила она, расстегивая пальто.

— Ага, — ответил Эдди, — просто ошарашен.

Наверху хлопнула дверь ванной, сквозь шум льющейся воды донеслись звуки радио.

— Сказано чисто по-английски, — заметила Марион.

Они поцеловались под веткой омелы, которую Фрэнк на прошлой неделе в приступе оптимизма прикрепил к абажуру в холле. Эдди снова и снова повторял, что это потрясающе, а Марион просила прощения, что не предупредила его заранее о своем приезде.

— Не бери в голову, — заверил он, — это пустяки, честно.

Марион сказала, что кухня у них больше, чем весь первый этаж ее дома.

— Да ну? — рассмеялся Эдди. — Правда, что ли?

Он огляделся, будто ожидал, что стены сдвинутся. Потом опять рассмеялся и согласился: да, кухня и правда довольно большая, он просто не обращал на это внимания, пока Марион не сказала. Но Марион не засмеялась. Она пристально рассматривала листки счетов, прикрепленные к дверце холодильника магнитиками в форме бананов. Потом взглянула в сад, словно вдруг заметила что-то странное в пожухлой траве. Она сняла пальто, повесила его на спинку стула.

— Правильно, — сказал Эдди, — брось его куда-нибудь.

Они сидели на кухне, курили и пили кофе. Эдди был в тихой панике. Пальцы выбивали дробь по столешнице. Марион твердила, что у них просто невероятный дом.

— Ну, — перебил Эдди, — что же у тебя произошло? Черт, я страшно рад тебя видеть.

— Ничего, — ответила Марион.

— Правда? Значит, все тихо?

Некоторое время они обсуждали обои в гостиной. Марион спросила, сколько стоит стереоцентр.

— Я знала, что ты не захочешь меня видеть, — сказала она, допивая вторую чашку кофе.

— Не сходи с ума, — рассмеялся Эдди, — я просто слегка обалдел от неожиданности, вот и все.

Он чувствовал, что у него начинает болеть голова. Марион сказала, что дома ее просто достали семейные сцены, братцы, заваливающиеся домой пьяными, сестры, пытающиеся силком накормить орущих младенцев…

— Да? — Эдди захихикал. — Не очень-то ты любишь детей, а?

— Нет, — Марион сдвинула брови, — действительно не люблю. Как хочешь, так и понимай.

В общем, она кое-как перекантовалась до сегодняшнего утра, а сегодня стало вовсе невмоготу, и на первом же автобусе она уехала. Эдди сказал, что провел Рождество вполне нормально, конечно, было много всякой суеты с праздничными вечеринками, куда его приглашали все кому не лень, но тем не менее он не жалуется. Марион вручила ему сверток в синей бумаге, который извлекла из рюкзака. В свертке оказалась желтая спортивная рубашка с маленьким крокодильчиком над нагрудным карманом. Это ее подарок для Эдди. Купила на новогодней распродаже. Эдди сказал, что подарок замечательный, хотя сам бы он такую вещь вряд ли выбрал. Он не приготовил подарка для Марион, но непременно что-нибудь найдет. Марион сказала, что это совершенно необязательно, ей просто в последнюю минуту пришла в голову мысль о подарке.

— Не беспокойся, — сказала она. — Рубашка очень дешевая.

Она подошла, села к Эдди на колени и поцеловала его с очень серьезным видом. Секундой позже они уже ласкали друг друга сквозь одежду.

— Мы можем куда-нибудь пойти? — спросила Марион через несколько минут.

— Тут требуется осторожность, — сказал он. — Скоро придет Глория.

Марион спросила, кто такая Глория.

— Да никто. Просто женщина, которая приходит гладить отцовские вещи, понимаешь?

Марион громко рассмеялась. Подумала, что Эдди шутит.

— Как во «Вверх по лестнице, ведущей вниз», — сказала она.

— Брось, Марион, — ответил Эдди, покусывая ноготь, — просто отцу необходима помощь по хозяйству.

Марион ущипнула его за руку.

— После того, как твоя мать уехала? — тоном обвинителя поинтересовалась она. Эдди сказал: честно говоря, да.

Они поднялись в комнату для гостей и заперли дверь. Когда они начали заниматься любовью, Эдди услышал, что приемник в ванной включили на полную громкость. «Женщина из аптеки». Джон Ли Хукер. Кровать была скрипучая, поэтому они перебрались на ковер и продолжили там. Эдди стер о ковер колени. От завываний гитары Джона Ли сотрясались стены.

После Марион прямо в нижнем белье села на подоконник и закурила неизменный косячок. Эдди сказал, что это не лучшая мысль, надо одеться, потому что в любую минуту явится Глория.

— Ладно, — вдохнула Марион, надевая юбку, — не будем расстраивать Глорию. Теперь так трудно найти хорошую прислугу.

Она спросила, как дела с «Тепличными цветами». Эдди ответил, что все прошло великолепно, гораздо лучше, чем он ожидал. Натягивая джинсы, он поморщился — задел стертые коленки.

— Дело в том, — сказал он, — что это все делается тайком, по договоренности, понимаешь? Вообще-то им нельзя использовать «левых» музыкантов — из-за налогов и прочего, так что держи язык за зубами, и я буду тебе очень благодарен.

Патриция сидела на кухне, сушила волосы. Эдди познакомил ее с Марион.

— Да, — просияла Патриция, не отрывая глаз от зеркала, — а мы уже знакомы, правда, Марион?

Марион сказала: да, знакомы. Патриция объявила, что ей пора бежать.

— Да? — сказал Эдди. — Смешной кролик ждет, верно?

Патриция не ответила.

— Это семейная шутка, — пояснил Эдди для Марион. Она тряхнула головой: дескать, ее это не касается. Они выпили еще кофе. Эдди вытащил ручку и листок бумаги и попросил Марион записать ее дублинский телефон — он ей позвонит, и они встретятся попозже.

— Так здорово, что ты в городе, — сказал он. — Мы славно повеселимся. Тут полно людей, с которыми я мечтаю тебя познакомить.

— Дело в том, — сказала Марион, — что вообще-то мне негде остановиться в Дублине.

— Абзац, — сказал Эдди и почесал в затылке.

— Ну да, я надеялась, что смогу на пару дней остаться у вас.

— Что? — рассмеялся Эдди. — Ты хочешь сказать, здесь? В доме?

— Нет, — ответила она, — в саду, под навесом.

Эдди принялся отрывать от газетной страницы мелкие кусочки и рассеянно их жевать. Потом предложил еще по чашечке кофе.

Раз Эдди явно не хочет, чтобы она оставалась, сказала Марион, она поедет к подружке брата в Кабру. Эдди рассмеялся визгливым фальцетом, так его насмешила мысль о том, что он против ее пребывания здесь. Конечно, он хочет, чтобы она осталась. Черт побери, это же ясно! Просто, сказать по правде, ему это не приходило в голову. Не приходило, и все тут!

— Я сегодня медленно соображаю, — пробормотал он, — но идея и вправду крутая.

Он взял у Марион сигарету и позвонил отцу к дядюшке Джо.

— Что стряслось, Эдди, почему ты звонишь?

— Просто поздороваться, — ответил Эдди.

Отец вздохнул:

— Ладно, ладно, Эдди, что нужно?

— Тут вроде как кое-кто приехал, Фрэнк, — сказал Эдди.

— Не ма, нет? — с тревогой спросил Фрэнк. Эдди сказал, нет, не ма. Просто подружка из Лондона.

Фрэнк начал выяснять, что Эдди имеет в виду, какая такая подружка, и Эдди пояснил, мол, действительно просто подружка, девушка, которая живет там же, где и он. Фрэнк спросил, есть ли между ними романтическая связь, и Эдди ответил: ничего подобного. А немного погодя признал, что, пожалуй, все-таки есть, пожалуй, можно и так сказать.

Он снова помолчал и повторил:

— Да, есть.

Сперва Фрэнк воспринял новость с большим сомнением. Ему эта идея вовсе не казалась блестящей. Но Эдди сказал, что нельзя вот так просто выставить девушку на улицу, а единственный вариант у нее — какие-то знакомые в Кабре. Похоже, довод подействовал. Фрэнк уступил, но при условии, что спать они будут в разных комнатах и девушка будет ходить по дому в пристойном виде. Он совершенно не желает, чтобы дом превращался в «Фоли-Бержер» — «даже если твоя мать здесь больше не живет». Это будет плохо влиять на Патрицию. Эдди заметил, что Фрэнк чересчур беспокоится о Патриции.

— Ей уже двадцать один, — сказал он.

Фрэнк ответил, что для Эдди двадцать один, возможно, и серьезный возраст, но ему лично так не кажется.

— Слушай, Фрэнк, — сказал Эдди, — когда тебе было двадцать один, ты был женат и имел ребенка.

— То-то и оно, — вздохнул Фрэнк. — Нужен комментарий?

Встречаясь с Марион за столом, Фрэнк, похоже, испытывал неловкость. Она называла его «мистер Вираго», и он сказал:

— Прошу вас, Марион, зовите меня Фрэнк. Чувствуйте себя как дома.

Но когда она стала называть его Фрэнком, ему, кажется, тоже не понравилось. Как и ей. Как и Эдди, хотя он сам не понимал почему.

Фрэнк говорил мало. За едой он обычно читал газету, прислонив ее к кувшину с молоком, прищелкивал языком или качал головой, поражаясь невероятной тупости политиков. А если все-таки открывал рот, вечно ляпал что-нибудь невпопад, чем ужасно смущал Эдди. Однажды он спросил Марион, не чувствует ли она себя в Лондоне «этакой ложкой дегтя в бочке меда». В другой раз речь зашла о литературе, и отец Эдди спросил у Марион, кто ее любимые писатели. Марион ответила, что ничего не читает. Не любит книги, и все. Эдди возразил, что это не так, а Марион оборвала его и, закрыв глаза, стиснув зубы, повторила: нет, она не любит читать. Патриция заметила, что Марион сама может говорить за себя, и Марион покраснела как рак. Потом отец сказал:

— Там, откуда вы родом, вы наверняка слышали много народных сказок, про фей и прочее.

На лице Марион отразилось изумление.

— Я имею в виду, в сельской местности, — сказал Фрэнк. И тем окончательно все испортил.

Когда Марион сообщила, что ее отец работал на колбасной фабрике, Фрэнк сказал: что ж такого, его собственный дед был бродягой. По крайней мере, так он слышал от своего брата Джо, который некогда интересовался историей их семьи.

— У нас в шкафу тоже хватает скелетов, Марион, — широко улыбнулся он и долго смеялся потом над собственной шуткой.

Эдди понимал, что Марион не питает к Фрэнку симпатии. Когда его не было рядом, она почти не вспоминала о нем. Эдди рассказал ей массу забавных историй об отце, но Марион не видела в них ничего смешного. Патриция, видимо, тоже не вызывала у нее симпатии. Она сказала, что Патриция слишком сильно осветляет волосы и постоянно говорит «на самом деле». Эдди сказал, что никогда этого не замечал. На самом деле.

В свою очередь Патриции не нравилась Марион. Она не распространялась на эту тему, но Эдди и так видел. Роду Патриция сказала, что Марион чудачка и «совершенно уникальное существо» и что она «абсолютно не похожа на девушек, с которыми Эдди встречался раньше». В устах Патриции это был убийственный приговор.

Словом, присутствие Марион обернулось большим напрягом, и Эдди понимал, что долго так продолжаться не может. Что-то назревает — это даже ему очевидно. Но в конце концов ссора произошла не между Эдди и Марион и даже не между Патрицией и Марион. В конце концов Марион сцепилась с Фрэнком. Да как!

Новый год встретили вполне нормально — даже лучше, чем Эдди ожидал.

Дин Боб и Марион спелись так, что лучше не бывает. Боб твердил, что Марион — полный улет и может свести с ума кого угодно. Каждый раз, когда она открывала рот, он громко хохотал, обнимал ее за плечи и принимался трясти, как щенок, играющий с куклой.

— Ну ты даешь! — громыхал он. — Классно завернула! Господи Иисусе, ну полный отпад!

Марион тоже смеялась над Бобом. Он рассказал ей, почему сменил имя, а она ответила, что он круглый дурак и у него никогда не было настоящих проблем.

— Ага, — кивнул он, — ты права, Марион, ты совершенно права, подружка.

Но Эдди чувствовал себя неловко, поскольку на вечеринку пришла и Дженнифер. Регбист получил отставку, сообщила она. Сегодня с ней был какой-то чистоплюй, подвизавшийся в издательском деле и явно прижимистый. Познакомившись с Марион, Дженнифер заявила:

— Я слышала, ты имела несчастье всерьез связаться с Эдди.

Интересно, подумал Эдди, кто ей натрепал. Когда она отвернулась, Эдди заметил, что Марион с Бобом хихикают над ее походкой.

Рут и Джимми тоже пришли на вечеринку, но, по счастью, ненадолго. Эдди исхитрился продержать их в холле, рассуждая о том, что им не мешало бы как-нибудь в новом году заглянуть на обед. Он очень не хотел, чтобы они встретились с Марион. Знал, что это будет катастрофа. Да что там — чернобыльская авария! Выйдя из туалета, Рут сообщила, что видела в танцзале жутко занудливую девицу, которая всем действовала на нервы.

— Ну, ты же знаешь, как бывает на таких вечеринках, — пожал плечами Эдди, — всегда найдется одна такая, верно?

Когда Дженнифер собралась уходить, Эдди проводил ее до дверей.

— По-моему, она очень милая, Эдди, — сказала Дженнифер, — жаль, что ты ничего не сказал мне. — Она вытащила из сумочки зеркальце и принялась поправлять прическу.

— Я думал, ты будешь ревновать, — сказал Эдди.

Дженнифер рассмеялась, достала помаду, подкрасила губы и весело спросила:

— Ревновать? К ней?..

Она поцеловала Эдди в щеку и сказала, что на следующее Рождество они непременно увидятся. Эдди пообещал, что, может, выберется в Никарагуа, навестит ее.

— Да, — вздохнула она, — конечно, Эдди, приезжай.

Эдди заверил, что обязательно приедет, ему уже давно хочется своими глазами увидеть, что там творится.

— Hasta luego![39] — крикнул он на прощание; Дженнифер помахала ему ключами от материной машины и зашагала прочь по дорожке, ошарашенный издатель побежал следом.

Когда Эдди вернулся, Марион танцевала под «Накачай эту штуковину» Элвиса Костелло, с какой-то длинноволосой девушкой в длинном джемпере, Дином Бобом, Фредой и еще одной девицей, которую Эдди не узнал. Они прыгали и скакали, взявшись за руки, а Боб, как всегда на взводе, изображал соло на невидимой гитаре, притопывал ногами и яростно мотал головой в такт ударным.

Эдди стоял в дверях кухни, глядя на танцующих и прихлебывая из банки «Ред страйп». Музыка гремела так, что пол под ногами дрожал. Оказываясь возле него, Марион каждый раз как бы его не замечала или громко смеялась, так что в конце концов Эдди решил, что она это нарочно. Знала, что ему это чертовски неприятно.

В полночь она по очереди обнялась с каждым из присутствующих. Кроме Эдди.

Еще через несколько часов Боб подсыпал им в текилу «ангельской пыли»[40] — в его представлении, это была отличная новогодняя шутка. Марион понравилось, она тяжело дышала, размахивая руками как ветряная мельница, но Эдди раздражало даже не это. Она словно бы чувствовала себя здесь вполне уютно и была так счастлива, как никогда с ним. Когда Эдди критически отозвался о Бобе, Марион сказала:

— Слушай, кончай вешать на меня собак и читать мораль! — Они просто веселятся, и нечего сидеть с унылой физиономией.

По дороге домой в такси обоим стало плохо. Марион сказала, что хочет быть счастливой с Эдди и в новом году, и всегда, и таксист коротко буркнул: «Аминь». Когда они проскользнули к ней в комнату и рухнули на постель, Марион продолжала повторять это даже во сне, вперемежку со всякими россказнями о своей семье, которых Эдди никогда раньше не слышал и не слишком-то хотел слышать сейчас.

Наутро за кухонным столом она кусала ногти и курила. Дым плавал вокруг, и Эдди казалось, что его вот-вот вывернет наизнанку. Он вообще чувствовал себя отвратительно. У него расстроился желудок, и при каждой попытке пошевелиться болела задница. Он закрыл глаза, веки горели, и лучше не стало. Когда он открыл глаза, совсем поплохело. Сколько он ни пил воды, во рту было сухо, как в пустыне.

Фрэнк отправился на утреннюю пробежку, а Патришия пошла к мессе. С чего это вдруг, спросил Эдди. Но она ответила, что там хорошо поют, вдобавок все равно больше нечего делать, а после они с ребятами всей компанией двинут в бар. Она сказала, что Эдди и Марион тоже могут присоединиться к ним, но Эдди простонал, что его мутит при одной мысли о выпивке. Патришия заявила, что это позор, хотя ей стоило большого труда скрыть облегчение. Потому-то Эдди и Марион сидели сейчас одни в холодной кухне, слушали по радио Гая Берна и делали вид, что все в полном порядке.

Вернулся Фрэнк, пыхтящий, порозовевший, потный, в старом черном тренировочном костюме. Утвердившись посреди кухни — ноги на ширине плеч, руки на бедрах, — он наклонился вперед, втягивая в легкие воздух.

— Здоровье, — провозгласил он, подняв большой палец. — Здоровье прежде всего.

Он начал бег на месте, молотя кулаками воздух, как боксер. Вид у него был такой, словно он вот-вот рухнет с сердечным приступом. Эдди посоветовал ему расслабиться, проще смотреть на вещи, но Фрэнк только рассмеялся, выпил стакан воды и сплюнул в раковину.

— А как нынче самочувствие у наших влюбленных пташек? — хихикнул он, потирая руки. Потом хлопнул себя по груди.

— Отлично, Фрэнк, — сказал Эдди.

— Отлично, — сказала Марион, — Фрэнк.

Фрэнк выключил лампы, заметив, что света тут хватит на целый Бродвей. Эдди понял, что день будет тяжелым.

Из приготовления яичницы Фрэнк устроил целое шоу: высекал аккуратные комочки из монолита застывшего сала, очищая лопаточку о жирный край шипящей сковороды. Вытаскивал из упаковки тонкие ломтики бекона и бросал их на сковородку, как ведьма в пантомиме бросает в котел лягушачьи лапки. Кидая что-нибудь на сковородку, он всякий раз отступал назад, заслоняя левой рукой лицо, словно ожидал, что все это немедленно вспыхнет ярким пламенем. Разбивая яйца, подолгу вытряхивал из скорлупок последние капли белка. Насвистывал какой-то мотивчик. Он был в прекрасном настроении. И разыгрывал спектакль.

Спор возник по поводу абортов. В газете напечатали идиотскую статейку об огромном количестве ирландских женщин, делавших в этом году аборты в Англии; Гай Берн тоже говорил об этом по радио. «И разумеется, у нас в Ирландии нет абортов — так нам хочется думать. О да, святая католическая Ирландия, друзья мои», — возвестил он как раз перед рекламной паузой.

Марион сказала, что все это отвратительно.

— Да. Но что им делать? — отозвался Фрэнк. — У них, бедняжек, нет денег. Надо бы легализовать это и здесь.

— Я не о том, — возразила Марион. — Дело не в деньгах. Это просто неправильно. Ведь это значит — отнять жизнь.

— Ох уж эти священники, — поморщился Фрэнк с набитым ртом. — Деньги здорово помогают, с деньгами что угодно можно уладить. И тот, кто утверждает обратное, — ну, вы понимаете… Поверьте мне на слово, дорогая, — рассмеялся он, коснувшись плеча Марион.

Марион уставилась на пальцы Фрэнка, лежавшие на рукаве ее свитера. Он посмотрел ей в глаза и перестал смеяться. Лицо девушки потемнело от гнева. Глаза Фрэнка увлажнились. Марион слегка шевельнула плечом, и Фрэнк поспешно отдернул руку. Поднес пальцы к губам, кашлянул. Марион, похоже, рассердилась еще больше. Поджала губы и перевернула страницу газеты. Эдди глянул на Фрэнка. Тот пожал плечами.

— Послушай, Марион, остынь, — сказал Эдди. — По-моему, людям нужно разрешить аборты, если они этого хотят. Я имею в виду, никто ведь не говорит, что нужно вменить их в обязанность.

— Мне все равно, что там говорят, — объявила Марион. — Я считаю, это неправильно.

— А по-моему, не права ты, — сказал Эдди. — Женщина вправе выбирать и решать сама. — Он коротко взмахнул кулаком.

— Типично мужская позиция. — Она прямо-таки выплюнула эти слова. — Пусть женщины сами все решают.

— Но послушайте, милая… — начал Фрэнк.

— Никакая я вам не «милая», — отрезала Марион. — Я против, вот и все. Иногда нужно занять твердую позицию.

— Но я хочу сказать: что, если бы вы сами попали в такое положение?

— Вы это обо мне? — Марион прижала руки к губам.

— Нет, конечно, — ответил Фрэнк, — это я так, для примера, так сказать, для иллюстрации. Что, если бы вы… ну, в общем… попали в беду?

— Я не из таких, и вы не смеете говорить мне подобные вещи.

— Слушайте, — сказал Фрэнк, — я же вовсе не имею в виду вас лично. Просто мне казалось, что люди образованные способны объективно взглянуть на проблему как таковую, вот и все.

— А я недостаточно образованна, да?

— Господи, милая, ну при чем тут это! Я хотел сказать, что вы, по всей видимости, смотрите на эту проблему с другой точки зрения, видите ее по-иному.

— Что ж, от вас я ничего другого и не ожидала. — Марион резко встала, едва не опрокинув кувшин с молоком, содержимое которого плеснуло Эдди на колени. — Ничего удивительного, что ваш брак развалился, — прошипела она.

Она вышла из кухни, так грохнув дверью, что перепуганные вороны в саду закружились в воздухе. Эдди обхватил руками голову, в висках пульсировала боль.

Фрэнк задумчиво посмотрел в сад и рассмеялся. Потом опять изменился в лице — кажется, сейчас что-нибудь разобьет или сломает. За окном покачивались на ветру качели, черная цепь звякала об опору. Фрэнк аккуратно положил на тарелку вилку и нож. Крест-накрест.

— Я хочу, чтобы она ушла, — тихо сказал он, не глядя на Эдди. Потом с преувеличенным спокойствием встал, прошел к раковине и вымыл свою чашку. Покончив с чашкой, он открыл воду посильнее и маленькой красной пластиковой щеткой принялся отмывать раковину, свободной рукой потирая шею и дергая себя за волосы на затылке. Потом повернулся в намерении выйти в сад. Ткнул пальцем в Эдди, поднял брови. Лицо у него побагровело. Под глазами набрякли мешки.

— Я хочу, чтобы она ушла, — повторил он. — Немедленно. — Голос у него дрожал.

Марион стояла на дорожке и плакала, и Эдди ничего не мог с этим поделать. А соседям, будь они неладны, именно сейчас приспичило гулять с детьми или с собаками, и каждый из них понимающе усмехался, но, не говоря ни слова, проходил мимо.

Эдди сказал, что Марион вела себя отвратительно.

— Господи Иисусе, — сказал он, — как ты только могла так с ним говорить? Господи! Он ведь мой отец!

Марион расплакалась еще сильнее. Сказала, что Эдди из тех, кто постоянно рассуждает о необходимости отстаивать свои принципы, но только на словах. Да, сказал Эдди, но ведь ему прекрасно известно, что она не против абортов.

— Откуда тебе знать? Мы никогда об этом не говорили.

— Не морочь мне голову, Марион, я достаточно хорошо знаю тебя.

— Ничего ты обо мне не знаешь, Эдди Вираго, — сказала она, — в тебе столько брехни, того и гляди, из ушей польется.

Эдди старался говорить как можно спокойнее:

— Ты нарочно так сказала. Понятия не имею, какая муха тебя укусила. Может, ревнуешь или еще что? Что с тобой такое?

— К чему ревную?

— К моим отношениям с Фрэнком. Тебе завидно.

— О, — рассмеялась она, — Фрэнк…

— Да, Фрэнк.

— Да, уж я-то могла бы кое-что рассказать Фрэнку о его дорогом мальчике. О некоторых твоих связях. Он вообще ничегошеньки о тебе не знает. А ты его боишься.

Он понимает, сказал Эдди, она не хотела так говорить. Понимает, что ей очень трудно, что, приехав сюда, она, наверное, отчетливо увидела, в каких разных условиях они выросли.

— Но дело не в деньгах, — сказал он, — ты должна это уразуметь. И мой отец тоже из рабочего класса…

Марион влепила Эдди пощечину. С размаху.

— Мерзавец, паршивый выскочка и сноб, Эдди Вираго, меня тошнит от тебя! Плевала я на тебя и на всю твою семью!

Эдди повернулся на каблуках и пошел прочь. Щека горела. Прекрасно! Просто прекрасно! Она ненормальная, сомневаться не приходится. Наркоманка хренова! Чем он виноват, что родился в буржуазной семье? Он ей покажет, этой дурехе! Господи! У нее крыша съехала, это ясно. Глючит ее. Ну и пускай катится к чертовой матери. Он позвонит мистеру Пателю, прямо сейчас, и скажет, что больше не приедет, попросит мистера П. переслать куда-нибудь его вещи — ну хоть на квартиру к матери. Да, так ей и надо, чертовке. Между ними все кончено, раз и навсегда. Он ей покажет, пропади она пропадом!

Полчаса спустя Эдди догнал ее в Ратмайнзе. Она пыталась убежать, но он схватил ее за плечи и не отпускал. Она сказала, что закричит, но почему-то не стала. По крайней мере, сперва. Только когда он сказал, что она не посмеет, Марион действительно заорала как ненормальная. Какая-то старушка глазела на них, пока они орали друг на друга посреди улицы.

— Ты круглый дурак, Эдди, все твои друзья говорят так у тебя за спиной, они тебя давно раскусили!

Эдди сказал, что она может орать сколько угодно, но им надо выяснить отношения.

— Что с тобой? — повторял он. — Может, ты заболела? Может, что-то стряслось?

Марион опять заплакала, рыдала как ребенок, глотая слезы.

— Я люблю тебя, — сказал он, — ты же знаешь, ну, перестань, я люблю тебя.

Марион сказала, что она вроде бы сходит с ума.

— Я так ужасно себя чувствую, — всхлипывала она, дергая себя за волосы, — у меня, наверное, что-то с головой. — Надо сходить к врачу. Она действительно плохо себя чувствует, а не притворяется.

Эдди часа два просидел в приемном покое больницы Св. Винсента, размышляя о том, как, черт побери, он умудрился во все это влипнуть и как ему теперь выпутаться. Когда Марион вышла, ей было получше. Она очень хорошо поговорила с одной из медсестер.

— Чисто женские проблемы, — объяснила она. — Гормоны. Я не хочу об этом говорить. Пустяки, ты и слушать не захочешь.

Эдди сказал, что, если ей нужно выписать лекарства, он все сделает, но она ответила: нет, ей просто хочется погулять на свежем воздухе.

Они сели на автобус и поехали в город, в парке Стивенз-Грин расположились прямо на жухлой заиндевелой траве и стали смотреть на открытую сцену, где выступал огромный духовой оркестр. Потом на подмостки выпорхнула стайка маленьких девочек в нарядных зеленых платьях, украшенных кельтским орнаментом и крошечными арфами из блесток и стекляруса, они исполнили несколько ирландских танцев. Семейные пары прогуливались по влажным тропинкам, таща за собой упиравшихся детей и заставляя их кормить уток.

Эдди сказал, что не очень-то представляет себе, как им быть дальше. Иногда он сомневается, знает ли она сама, кто она, и вправду ли они ждут от своих отношений одного и того же.

— Ты что же, намерен порвать со мной? — спросила Марион.

Да нет, ответил Эдди, он вообще не об этом, просто размышлял вслух об их проблемах, и почему все, что бы он ни сказал, она воспринимает только так?

— У тебя просто не хватает духу выйти из игры, — сказала она, — вот в чем твоя проблема.

Эдди посмотрел ей прямо в глаза.

— Наши отношения очень много для меня значат, — веско проговорил он. — Я не хочу рвать их сейчас.

Но он знал, что лжет. Они сидели в укромном уголке паба «Киу», где Марион набросилась на джин с тоником так, словно он вот-вот кончится. Эдди чувствовал, что устал как собака. И с ужасом думал: вдруг в паб зайдет кто-нибудь из его знакомых? Хоть он и побрился с утра, его не оставляло ощущение, что лицо покрыто жесткой щетиной, глаза болели, голова зудела.

Он смотрел на Марион — до чего же красивая и вместе с тем хрупкая, щеки порозовели, она смеется, что-то тихонько говорит, сжимает его руку в своих ладонях.

— Счастливого Нового года, — с горечью сказала она.

Эдди отхлебнул изрядный глоток «Гиннесса». Пиво показалось ему кислым и каким-то ядовитым на вкус. Его передернуло.

День, когда она уехала, выдался солнечный и холодный — морозный зимний день, когда иней серебрит Дублинские холмы. Ветви деревьев на Беккет-роуд сплетались на фоне неба в черное кружево. Дети с веселым визгом крушили снеговиков на газонах. Эдди было на удивление хорошо, он был чуть ли не готов поверить, что теперь все наладится.

Утром он поехал в Доннибрук, чтобы забрать Марион из берлоги Дина Боба; она уже стояла на пороге, прижимая к груди рюкзак. Боб ушел, сказала она. В город. Ему нужно кого-то повидать, но он обещал позже перехватить Эдди в «Кромби-Инне» и выпить с ним по стаканчику.

— Он просто прелесть, — сказала Марион, — правда?

Эдди сказал, да, правда, таких один на миллион.

— В самом деле, — продолжала она, — он замечательный.

Они отправились в Дан-Лэре, прошли по торговому центру, заглянули в один из ужасных открытых ресторанчиков, выпили кофе и съели по мороженому, пошатались по лавчонкам, где кишели нагруженные сумками домохозяйки, забрели в несколько книжных магазинов. Пока Эдди что-то рассматривал, Марион купила ему томик стихов Сэмюэла Беккета[41]. Она сказала, что ее дед выглядел точь-в-точь как Сэмюэл Беккет. Эдди сказал, что все деды похожи на Сэмюэла Беккета, такая у них особенность.

Вообще-то Марион не очень нравился Беккет, но она читала одно стихотворение, в котором он желал, чтобы его возлюбленная умерла, и размышлял, как будет бродить по улицам и думать о ней — под дождем, в длинном плаще, совсем один.

— Это было прекрасно, — сказала она, — и так печально…

Они не нашли в книжке этого стихотворения, но Эдди сказал, что позже они посмотрят повнимательнее.

Потом они шли через Народный парк, разглядывая пенсионеров, играющих в шары на площадке, загаженной собаками. Некоторые пенсионеры тоже походили на Сэмюэла Беккета, но не все. Марион кивком указала Эдди на пожилую чету — женщина в ситцевом платье, с перебинтованными щиколотками, мужчина в яркой рубашке, желтых клешах и летней шляпе. Может, и они с Эдди когда-нибудь будут такими, сказала Марион. Эдди возразил, что не наденет желтые клеши — хоть убей!

Они пешком прошли по Восточной пристани и уселись в самом конце, глядя вдаль на остров Доки-айленд. Поодаль на волнах виднелась зеленая лодочка, молодой парнишка сидел на веслах, один-одинешенек, и плыл без определенной цели, то к берегу, то от берега. Ближе к пляжу отважные яппи в прорезиненных костюмах занимались виндсерфингом, вопя и визжа от восторга. На Сандикоув прогуливалась вдоль пляжа стайка монахинь — ветер развевал их широкие белые апостольники, завывал вокруг темной, строгой башни Джойса и дома архитектора. Эдди рассказал Марион о Стивене Дедалусе — как он ушел из университета, чтобы стать неподкупной совестью своего народа.

— Господи, — сказала Марион, — должно быть, в студенческом баре над этим здорово посмеялись.

Марион была счастлива. Напевала своим ужасным голосом обрывки песен, широко открыв глаза, в такт взмахивая рукой. На верхушке башни она прошлась вдоль парапета, ведя рукой по камню, и объявила, что здесь самое подходящее место для занятий любовью, а Эдди заметил, что это сказано в духе Джойса.

— Типично по-ирландски. У вас все непременно должно быть в духе Джойса, — вздохнула она, — и не может быть просто непристойностью.

— «Типично по-ирландски» — самая что ни на есть типичная ирландская фраза. Особенно когда ты произносишь ее таким тоном.

Когда они уже стояли на пристани, Марион взяла с Эдди слово, что он не уйдет сразу. Заставила его пообещать, что он останется у причала и будет махать ей рукой, пока корабль не выйдет из гавани и не скроется из виду. Эдди ответил, что он не любитель подобных сантиментов, но ради нее сделает исключение.

Она сказала, что очень сожалеет о случившемся, просто неважно чувствовала себя последнее время. Эдди ответил, что все нормально, не о чем говорить.

— Все уладится, — сказал он.

Марион спросила о Фрэнке, простит ли он ее когда-нибудь. Вряд ли у них сложатся благостные отношения, ответил Эдди, скорее всего, нет. Она поджала губы и кивнула.

— Это все нервы, — заметила она. — Моя мать постоянно жаловалась на нервы, а я никогда не понимала, что она имеет в виду. Теперь понимаю.

Его мать тоже вечно жаловалась на нервы, сказал Эдди. Наверно, это свойственно всем матерям. Да, наверное, так и есть, согласилась Марион, хотя она точно не знает.

— В доме у твоего отца, — сказала она, — фотографий твоей матери не было нигде.

Эдди ответил, что у него где-то есть одна; он ее отыщет и как-нибудь покажет.

— Говорят, она была похожа на Одри Хепберн, — сказал он, а Марион заметила, что ему в самом деле нужно повидаться с матерью, когда он вернется домой в Лондон.

— Ага, — ответил Эдди, — ты мне напомнишь.

— Ты ко мне вернешься, — спросила Марион, — правда, Эдди Вираго?

— Ясное дело, вернусь. — Он поцеловал ее в холодную щеку. — Завтра увидимся. У меня самолет в семь утра. Я буду дома раньше, чем ты успеешь вылезти из постели.

— Не забудь помахать мне, — напомнила она, — ты обещал. Я буду смотреть. А если корабль потонет и я вместе с ним, только подумай, как тебе будет скверно!

Эдди заверил, что будет махать, но не стал. Как только Марион скользнула за барьер, он поднял воротник и крадучись двинулся к остановке автобуса. Он знал, что она все равно ничего не разглядит с другого конца пристани. Просто не сумеет.

Он сидел в «Кромби-Инне», в зале Норы Барнакл[42], на верхнем этаже торгового центра, и, глядя на Дублинский залив, писал Марион письмо. Решил, что на бумаге сможет яснее изложить свои мысли. Но каждая страница, каждая строчка оказывалась настолько невнятной и шаблонной, что он либо все вычеркивал, либо рвал бумагу. Он следил взглядом за почтовым пароходом, плывшим мимо Хоута, уходившим в туман, пока тот не превратился в маленькое черное пятнышко, за которым по воде тянулся серебряный след. Все-таки интересно, удастся ли ему когда-нибудь оставить Марион.

Наконец явился Дин Боб, конечно с опозданием. Но первым заказал выпивку он, так что Эдди жаловаться не стал.

Боб попросил не сердиться на него за новогоднюю ночь — за «ангельскую пыль» и все такое.

— Я, конечно, сволочь, — покаянно сказал он. — Сам знаю, я полный придурок, старичок, и правильно ты на меня наорал.

Они молча выпили по кружке пива. Но закадычных друзей молчание не напрягает. Эдди заказал еще.

— Марион, — сказал Боб, потягивая темное пиво, прямо сквозь пену. — Господи, она же замечательная девчонка, лучше не найти. Так и знай.

Все правильно, согласился Эдди.

— Эдди, старичок, — продолжал Боб, — с этой девушкой ты попал в самое яблочко.

Эдди извинился, что пришлось пристроить Марион у Боба: ей просто больше некуда было деться. Пустяки, сказал Боб, не о чем говорить. Они с Марион нашли общий язык, а потом, черт возьми, это ведь было всего на несколько дней. К тому же познакомиться с такой девушкой, как Марион, — полный улёт.

— Знаешь, — сказал он, — когда постоянно тусуешься в студенческих компашках, вот как я, то в конце концов начинаешь думать, что все ирландские девушки одинаковы, что все они — разрушительницы традиций, или феминистки, или еще что-нибудь в этом духе. Но Марион — совершенно другое дело; тут сразу понимаешь, что где-то есть совсем иная Ирландия.

Эдди рассмеялся.

— Ага, — сказал он, — в том-то и дело.

Они выпили еще по нескольку кружек пива и по стаканчику виски, а потом направились в ресторан «Макгонаглз». Эдди хотел было пойти домой; он сказал Бобу, что в семь утра у него самолет, но Боб ответил: да ладно, последнюю ночь в Дублине нужно провести как следует.

— В память о старых добрых временах.

Эдди рассмеялся:

— Боб, тебе всего двадцать пять, рановато еще рассуждать о «старых добрых временах».

Боб сказал, что это верно, но, черт возьми, он молодой и одинокий и хочет общения. Ладно, сказал Эдди, только у него не осталось ирландских денег. Боб ответил, что это не проблема. Он заплатит.

В пещерной темноте «Макгонаглз» Боб встретил знакомую блондиночку с наигранным дублинским акцентом. Они столкнулись нос к носу, когда диджей поставил какой-то тяжелый хит середины семидесятых и Эдди пытался сбацать танец. Девчонка была либо очень пьяна, либо «нагружена» под завязку, и они с Бобом сквозь грохот музыки что-то орали друг другу в самые уши и хохотали.

Потом все трое уселись за столик в холодной нише и принялись за бутылку польского божоле, которое пили из пластиковых стаканчиков. Под вращающимся зеркальным шаром танцевали в обнимку парочки. Какой-то болван разгуливал по залу, с «дымовой машинкой» в руках, и от сухой углекислоты глаза у всех слезились. Боб пошел потолковать с этим парнем, начал было с ним ругаться, но закончилось все рукопожатием, и Боб вышел на улицу. Эдди, допивая свой стакан, поморщился. Он знал, что за этим последует. Боб отправился за дозой.

Девица принялась рассказывать Эдди о своем парне, от которого только что избавилась.

— Думаю, мой рост угрожал равновесию наших отношений, — сказала она, — понимаешь?

Эдди посочувствовал, что она все еще растет, и выразил надежду, что это не больно.

Девица заказала еще одну бутылку вина; Эдди остался за столиком, помогая ей расправляться с выпивкой. Она пила все больше и больше, потом заплакала и сказала, что уже не знает, кто она такая, и хочет войти в контакт с глубинной частью своего «я». Как раз в это время вернулся Боб.

— Ну да, — сказал он, — а кто не хочет?

С полчаса они танцевали — Эдди, девица, Дин Боб и какой-то парень с длинными грязными волосами, в армейской камуфляжной куртке, который все время норовил устроить хоровод.

В конце концов девица ушла вместе с хипарем, а Боб и Эдди немного постояли в дверях «Макдональдса» на Графтон-стрит. Бобу явно не хотелось идти домой. Он был в каком-то странном состоянии: то и дело хлопал в ладоши и твердил, что именно сейчас как следует проснулся.

— Как насчет кофе? — рассмеялся он. — Зададим нашим артериям работенку, а? Что скажешь, Эдди? Время еще детское. Как насчет этого? А?

Повсюду уже было закрыто, а потому Боб оплатил Эдди такси до дому. Только на полчаса, предупредил Эдди, и ни минутой больше.

Фрэнк уже лег, а Патриция, как всегда, где-то шлялась. Эдди провел Боба в гостиную и велел сидеть тихо. Вправду тихо.

Боб хихикал как заведенный. Свернул сигарету, но когда поднес ее ко рту, чтобы лизнуть край бумажки, забыл высунуть язык. Мазнул бумажкой по губам, а когда табак, смешанный с марихуаной, просыпался ему на рубашку, выругался и рассмеялся.

Боб закатал рукава. Эдди увидел на предплечьях следы от уколов — маленькие сине-черные точки, некоторые с корочкой запекшейся крови. Боб снова начал ширяться, но Эдди промолчал. Не хотел портить вечер. Завтра в эту пору он будет уже в Лондоне, а Боб пускай сам о себе позаботится. Все, что мог, Эдди уже ему говорил, и не раз. Боб прекрасно знает, чем рискует. А если не знает, то узнает.

Боб впал в сентиментальность. Так бывало всякий раз, когда он принимал наркотики. Ему хотелось говорить о своих ошибках. Обо всех ошибках, какие он совершил с девушками. Вот на первом курсе, когда они с Эдди пошли купаться на озеро после объявления результатов экзаменов, господи боже, какая это была ошибка! — твердил Боб. Что та девчонка, как ее там звали, говорила про него. Что он пытался и чего не пытался сделать. Пытался расстегнуть ей блузку. Она же всем рассказывала, что он насильник.

— Представляешь, Эд, — фыркал он, — я — насильник! Врубаешься? Ну полный бред, верно?

Они поговорили об общих друзьях. Фергус мечтал стать режиссером, а сейчас сидел без работы. Кейси хотел стать писателем-романистом. Сейчас он нелегально жил в Нью-Йорке, работал администратором в больнице. Стерн, будущий великий адвокат по уголовным делам и защитник бедных, работал в мастерской по ремонту телевизоров в Окленде. Пол О'Брайен, первый анархист Ирландии, держал диско-бар в Каррикмакроссе. Тим Стоукер, тот самый, что в свое время в Белфилде сделал ставку на «Бумтаунских крыс», теперь работал продавцом в порнографическом видеосалоне своего дяди. Женщинам повезло больше. Мишель Граттон служила в Корке на крупной фирме, производившей шарикоподшипники, и зашибала неплохие башли. Шинед и Морин разъезжали по свету, добывая тут и там гранты на учебу — год в Женеве, год в Риме, год в Будапеште. Сьюзан Ливер читала новости на «Сенчури радио». Эймер работала в «Аэртел». Дженнифер уехала в Никарагуа. Кейти Росс издавала в Лондоне какой-то женский журнал. Ну а эта чертовка Саломея Уайлд, эта дуреха, просто сорвала джек-пот со своим шоу на четвертом канале. Да. Все девчонки хорошо устроились. Но парни, бог ты мой, парни! Ничего себе контраст: преуспевающие деловые леди и «бывшие», «не ставшие», неудачники.

— Если б превратить никчемную трепотню в электричество, — вздохнул Боб, — электростанции бы не понадобились. — Он рассмеялся и отхлебнул пива. — Самое смешное, Эдди, что все мы в это верили. Мы были наихудшими. Будущие лидеры… Дерьмо.

Эдди сказал, что никогда в это не верил. У него, во всяком случае, все в порядке, неудачником его не назовешь. У него все складывается прекрасно, и новый год наверняка принесет успех. Сейчас он пишет больше, чем когда-либо, материала набирается уже на целый альбом, и вещи на самом деле добротные. И на гитаре он играет с каждым днем все лучше, это каждый признаёт. Он сказал, что у Боба тоже все будет тип-топ, главное, чтоб он решил, как быть дальше. В наши дни на это нужно время. Это надо понимать. Но Дин Боб — парень талантливый. Он запросто может подняться на самый верх.

— Черта лысого, — ответил Боб.

— Брось, дружище, — рассмеялся Эдди, — берись за перо. Боб, ты же настоящий мастер слова.

Боб сказал, что почти ничего не пишет.

— Писать может любой, — фыркнул он. — Ну да, великий ирландский роман! Господи Иисусе, да такое любой компьютер напишет. Немного материнской любви, капелька подавленной похоти, чуток мазохистского католического чувства вины, частичка традиционной вражды к Британии, уйма сияющих глаз, трепещущих ноздрей и потных кельтских ляжек, приправленных соусом из джойсовских размышлений…

Эдди опять засмеялся.

— Вот я и говорю, — подытожил Боб, — такое любой сляпает.

Эдди заметил, что нет ничего хуже амбиций без таланта.

— Зануды, — сказал он, сочувственно качая головой.

Они вскрыли бар Фрэнка и налили себе по большому бокалу портвейна. Бутылку Эдди долил «Райбиной»[43] и аккуратно поставил на место.

— Кстати, Эд, — сказал Боб. — Я ведь давно тебя знаю, верно?

— Угу, — с опаской подтвердил Эдди. Подобное начало не сулит ничего хорошего.

— Хочу сказать тебе одну вещь, старичок. Я, конечно, не хочу тебя сейчас напрягать, само собой, но, по-моему, когда попадаешь в переделку, лучше сразу выложить все как есть, по-честному. Верно, Эдди?

Эдди спросил, о чем это он. Да так, ни о чем, ответил Боб. Просто с друзьями нужно по-честному. А кое-кто говорит, что Эдди как раз этого не хватает. Наверно, ему не мешает быть откровеннее с людьми, ничего особенного, просто быть честнее, откровеннее, вот и все.

— В том числе с Марион, — добавил он. — Конечно, это не мое дело, Эд, но ты ведь не будешь гнать ей туфту, а?

Конечно нет, ответил Эдди, но хотелось бы знать, что Марион наговорила Бобу.

— У нас очень честные отношения, — сказал он.

Бобу Марион вообще ничего не рассказывала. Просто она казалась очень хрупкой, очень ранимой. Эдди сказал, что это ему известно, это он и сам заметил; Боб сказал, чтоб Эдди не лез в бутылку, он, мол, и это знает.

— Никто не знает этого лучше, чем ты, Эд, — улыбнулся он. — Я просто думаю вслух, понимаешь? Из-за травки. — Он предложил Эдди косячок, но тот отказался. Боб подался к Эдди и хлопнул его по ляжке. — Брось, Эдди, встряхнись, ладно?

Эдди уверял, что с ним все в ажуре, кроме шуток. Боб свернул новый косячок и объявил, что ужасно рад повидать Эдди и что Эдди в самом деле хороший друг. Эдди сказал, что это взаимно. Но атмосфера в комнате изменилась, и оба это чувствовали.

Боб ушел в половине пятого, когда уже запели птицы и по Беккет-роуд проехал фургончик молочника. На прощание Эдди сказал:

— Да, кстати, я и забыл: у меня есть для тебя рождественский подарок.

Он слазил в карман и, не глядя Бобу в глаза, вручил ему бумажный пакет.

— Что ты, дружище, — сказал Боб, — зачем.

— Ну, — сказал Эдди, — я знал, что тебе нравится Сэм Беккет, и просто не мог устоять.

Боб был сражен наповал. Он перелистал книгу, с каким-то пристыженным видом. И сказал, что Эдди классный парень и он ужасно сожалеет, если наболтал лишнего.

— Господи, — воскликнул он, — я чувствую себя таким виноватым!.. Если бы я знал, что ты что-то мне приготовил, я бы тоже сделал тебе подарок.

Эдди сказал, что это пустяки.

— Ты щедрый парень, Эдди, — сказал Боб, — честное слово!

Спотыкаясь, он зашагал по дороге, потом остановился и помахал книгой.

— Я это ценю, Эдди! — крикнул он. — Удачи тебе, старина!

Эдди тоже помахал рукой и закрыл входную дверь. Потом выключил весь свет и немного прибрал. Ложиться не стоит, ведь если он ляжет в постель, то наверняка проспит самолет. Он прошелся по дому, расставляя вещи по местам, против воли вспоминая, как тут было при матери.

Выбросить ее из головы не удавалось. На память приходили какие-то картины, связанные с ней, излюбленные ее словечки — и он никак не мог сообразить, в чем дело. И вдруг понял: все дело в этом проклятом запахе. Рождественский запах, запах увядающей хвои, толстым слоем устилающей ковер, сладковатый, таинственный запах. Пробуждающий столько воспоминаний. Но чем больше Эдди думал о матери, тем более далекой она казалась. Он взглянул на часы. Звонить ей слишком рано. Но он так тосковал по ней, что почти забыл, как она выглядит. Не мог вспомнить ее лицо, как ни старался. Поэтому бросил попытки и написал записку отцу.

Начинала болеть голова, руки дрожали. Мысли переключились на отца, Эдди надеялся, что с ним все будет нормально. Он хотел написать: «Фрэнк, я люблю тебя», действительно хотел. Но почему-то не смог.

В пять тридцать пришло такси, а в шесть пятнадцать Эдди уже сидел в зале отлета, облокотившись на стол, в окружении аккуратно подстриженных бизнесменов в дорогих костюмах и женщин в элегантных красных платьях и ярко-зеленых пальто.

Когда он дрожащей рукой взял чашечку кофе, официант сочувственно посмотрел на него.

На летном поле в лицо пахнуло запахом моря. Он взглянул на приземистое, круглое, черно-желтое здание Дублинского аэропорта, самого любимого его места во всей Ирландии. Как бы ему хотелось, чтоб сейчас здесь толпились репортеры и фотографы, снимающие его отлет. Хотелось торжествующе, победным жестом вскинуть вверх руку.

— Хорошо провели Рождество? — спросила стюардесса.

— Да, — ответил Эдди, — а вы?

— Тихо-спокойно, — сказала она, — но хорошо.

Она пошла дальше по проходу, предлагая пассажирам конфеты, и спрашивала у каждого: «Хорошо провели Рождество?» Голос ее звучал почти искренне. «Хорошо провели Рождество? Тихо? О да, и я тоже».

Самолет набирал высоту, небо было по-прежнему белым, и там, где пыталось пробиться солнце, облака чуть заметно золотились. От крыльев самолета валил пар. Эдди пытался читать «Айриш таймс», но глаза слипались. Он заснул воробьиным сном, то и дело просыпаясь, словно от толчка, с ощущением легкой дурноты, когда самолет нырял в воздушную яму и снова выравнивался. Один раз он проснулся, когда самолет лег на крыло, и некоторое время ошеломленно таращился в иллюминатор на пенно-серую гладь воды.

Он попробовал молиться про себя, чтобы его не стошнило, но понял, что забыл слова «Богородицы». Да, подумал он, ну и денек.

За отсутствием гигиенических пакетов, он блеванул в предусмотрительно свернутый кульком номер «Дейли телеграф». Потом снова забылся беспокойным сном. Кто-то укрыл его одеялом.

Эдди проснулся, когда самолет сел в Лутоне. Он быстро спустился по трапу и прошел в зал прилета.

Красивый негр в небесно-голубом пиджаке задал ему несколько вопросов. Безопасности ради, сказал он. Эдди не мог отвести глаз от его пиджака. На нагрудном кармане красовались вышитые золотом буквы «ЛА». Эдди едва не рассмеялся вслух.

Разумеется, «ЛА» означало «Лутонский аэропорт». Не Латинская Америка и не Лос-Анджелес. Лутонский аэропорт находился невероятно далеко от любого из этих мест. Вне всякого сомнения.

Однако шутка вышла забавная, и собственная наблюдательность доставила Эдди удовольствие. Приземлиться в ЛА. Господи Иисусе. Интересно, что скажет об этом Марион.

В «Брайтсайд» Эдди вошел в три часа пополудни. Марион уехала в банк на другом конце города, но оставила Эдди записку у мистера Пателя.

— Она надеялась, у вас не будет особенных проблем с транспортом, — сказал мистер Патель.

Потом заверил Эдди, что очень рад его возвращению и что ему не хватало их разговоров. Эдди поинтересовался, как дела у миссис Патель. Мистер Патель ответил, что все хорошо, правда, ее немного тошнит по утрам, но это в порядке вещей. Он скрестил пальцы на обеих руках — дескать, чур, не сглазить. Эдди спросил, не найдется ли случайно стакана воды; мистер Патель достал два стакана, обнюхал, потом наполнил водой из-под крана.

— Н-да, — сказал он, — я каждый день молюсь за нее.

— Замечательно! — воскликнул Эдди. — Очень за вас рад.

— Да, — кивнул мистер Патель, — это замечательно.

Эдди чокнулся с ним.

— Она замечательная, — сказал мистер Патель.

— Да, — ответил Эдди, — точно.

— Нет, — мистер Патель поднял вверх указательный палец, — она замечательная, потому что у нее ребенок. — Он обрисовал руками круглый живот и рассмеялся. — Верно?

— Верно, — кивнул Эдди, — а теперь извините меня, мне надо поспать.

В комнате наверху царила теснота — ступить некуда, сплошь бумаги, счета и прочий мусор. На балконе сушились рубашки и полотенца. Гитара Эдди лежала на столе, а на ней стояла ваза с поникшей геранью. На стуле громоздилась куча раздерганных журналов, рядом валялись ножницы. На стенах появилось еще несколько букв, но комната казалась слишком маленькой и захламленной, так что алфавит не помогал. Теперь даже обоев почти не видно — так, небольшие полоски там и тут. Застывшие жесткие буквы словно высасывали из комнаты воздух и делали ее меньше размером.

Внезапно Эдди охватило странное ощущение. Ни с того ни с сего. Ему было разом и жарко, и холодно. Он вздрогнул. День выдался холодный, но когда он пощупал под мышкой, то почувствовал, что хлопковая ткань рубашки промокла от пота.

Несколько минут он лежал на кровати, надеясь, что не подцепил грипп. Расстегнул рубашку. Потом снова с досадой застегнул.

Он встал и прошелся взад-вперед по ковру, пиная попадавшиеся под ноги вещи. Оглянулся через плечо, шагнул к двери и повернул ключ в замке.

Он расстегнул и снял влажную рубашку. Стянул джинсы вместе с трусами. Скинул ботинки и носки, зашвырнул их в дальний угол комнаты.

Потом потрогал рукой лоб, лизнул кончики пальцев и почему-то ощутил привкус спиртного.

Затем присел на корточки и стал медленно выдвигать ящики платяного шкафа — тихо, словно скрип мог его выдать. Вытаскивая из ящика ее футболки и блузки, он чувствовал себя вором. Прижал к груди ее лифчик и рассмеялся. Среди кружевного нижнего белья, которое она никогда не носила, он обнаружил несколько писем. Одно от управляющего банком, сообщавшего о довольно значительном превышении кредита. Другое — от ее матери: та выражала надежду, что дела у Марион наладились, и писала, что всем нам приходится превозмогать прошлое и что не все в жизни так ужасно, в ней есть место и для радости.

Почерк у матери и у самой Марион был почти одинаковый.

Эдди перечитал это письмо, пытаясь понять, о чем речь. Долго сидел на кровати, снова и снова пробегая строчки, ища ключ к разгадке. Потом сложил письма и вещи в ящик, не сомневаясь, что Марион все заметит.

Эдди и сам не знал, что ищет.

Он раздраженно поднимал подушки, заглядывал под кровать, шарил рукой по верху шкафа и за батареями. Чего только люди не оставляют в гостиничных номерах, особенно в такой дешевой гостинице, как «Брайтсайд».

Он приподнял матрас. Скопление букв на стене, казалось, наблюдало за ним.

Эдди вытащил из-под матраса папку. Голубую пластиковую папку с надписью «Дорз», накорябанной печатными буквами. Политические заметки Марион. Он рассеянно просмотрел фотокопии каких-то неразборчивых записей, потом взялся за блокнот. На полях неоднократно разными шрифтами было написано его имя — «Эдди Вираго», затем «Марион Мэнган», затем «Марион Вираго», затем «Эдди Мэнган». Эдди улыбнулся.

В прозрачном карманчике на обложке блокнота лежали еще несколько сложенных страниц. Эдди вытащил их и развернул.

Похоже, какой-то список или указатель, но не алфавитный. Каждая строка, каждый пункт окаймлены неровными черными линиями, словно их вырезали из газеты и приклеили к листку. Имена судей, политиков, полицейских, под именами записаны адреса. Одно или два имени обведены красной ручкой. Против других на полях что-то написано, но так мелко, что Эдди не сумел разобрать. Одно из имен было аккуратно крест-накрест перечеркнуто красным.

Эдди снова улегся на кровать. Прочитал весь документ от начала до конца. Он не впервые видел подобные вещи. Серьезная хреновина.