Ковбои и индейцы

Луна за окном уже клонилась к закату, утопая в облаках, — красный шрам на плоти неба; облака напоминали багровые кровоподтеки. Буквы на стенах жили своей жизнью, маршировали как безмолвные солдаты. Или выстраивались в ряд как хорошенькие девочки. Эдди лежал на спине, и, когда закрыл глаза, ему померещилось, будто он видит языки пламени.

Он очнулся, осознав, что кричит и хватается за воздух скрюченными пальцами. Марион была в комнате — сидела у окна, пробуя взять на Эддиной гитаре открытый аккорд. Она мгновенно оказалась рядом с ним. Эдди откинулся на подушку, сердце в груди стучало как бешеное — он прямо воочию видел, как оно пульсирует там внутри, грозит проломить клетку ребер.

— Все в порядке, — сказала Марион, — тебе просто приснился кошмар.

Эдди поднял голову, оглядел комнату. На шкафу стояло ведро, в которое капала вода. Эдди облизнул губы, ощутил на них соленый привкус.

— Должно быть, совесть у тебя нечиста, — улыбнулась Марион.

Эдди снова откинулся назад и закрыл лицо ладонями.

— Нет у меня совести, — сказал он. — Ее удалили хирургическим путем.

— Уже восемь часов, — заметила Марион.

— Ты похудела. Это специально?

— Материалы для моего проекта. — Марион взяла с покрывала папку. — Что ты ожидал найти? Любовные письма?

— Зачем тебе все эти адреса? — спросил Эдди.

— Для моего проекта на вечерних курсах, — ответила Марион, запихивая папку в ящик комода. — Я должна написать всем этим типам и разослать им анкеты.

— И только? — хрипло воскликнул он.

— Эдди, — рассмеялась Марион, — да что с тобой такое?

Она сказала, что рада видеть его дома и по этому поводу приглашает на праздничный ужин. Она нашла новый ресторанчик в конце Монтгомери-стрит; судя по всему, цены там невысокие. Эдди был не в настроении, но она настаивала. Пришлось идти бриться.

— Марион, — сказал он, выйдя из ванной и все еще дрожа, — можно у тебя кое-что спросить?

— Конечно, — с подозрением в голосе ответила она.

Ветер бросал в стекло пыль. Подхваченная сквозняком, какая-то бумажка повисла в воздухе, как на веревочке.

— Извини, что я спрашиваю, — продолжал Эдди, — но думаю, ты должна сказать мне правду.

Марион поднялась, вид у нее был испуганный. Она подошла к столу, вытащила из пачки сигарету.

— Ты можешь спрашивать меня о чем угодно, Эдди, ты же знаешь. Если ты действительно готов услышать ответ, можешь спрашивать о чем угодно.

Эдди поймал бумажку, положил ее на кровать. Интересно, что именно она имела в виду?

— Я насчет Боба, — сказал он, — знаю, это глупо, но между вами ничего не было, а?

Лицо Марион смягчилось, она улыбнулась.

— Ты правда псих, — рассмеялась она. — Дин Боб для меня слишком хорош. — Она коснулась своей шеи, потом кивнула на Эдди. — У тебя вот тут кровь. Ты порезался.

Десять минут спустя, когда Эдди, лежа на кровати, пересчитывал свои деньги, Марион схватила подушку и прижала к его лицу, хихикая, как ненормальная. Такие у нее были шуточки.

В январе Марион устроилась на полставки контролером в супермаркет «Наварон» на Сайпресс-авеню.

Если ей что и нравилось на новой работе, так это ловить магазинных воров. Не потому, что у нее были садистские наклонности, нет, зачастую она даже их жалела. Но Эдди удивляло, что она считает день удачным, только если ей удается поймать какого-нибудь воришку и заставить его сознаться на глазах у других покупателей.

Поначалу Эдди спорил с ней. Твердил, что любой человек, которого нужда довела до воровства в магазине, заслуживает снисхождения. В том-то и дело, ответила Марион. Если их поймают, то арестуют и посадят в тюрьму. Поэтому так важно остановить их, пока они не совершили преступления. Эдди поневоле признал, что здесь есть резон.

— Беда с вами, с кофейными либералами, — фыркнула она, — вы слишком заняты спасением мира, где уж вам тщательно что-нибудь продумать.

После это стало у них привычной шуткой. Марион приходила вечером домой, и Эдди спрашивал: «Ну как, поймала сегодня кого-нибудь?» Он говорил, что ей нужно рисовать на своей кассе пойманных воришек — маленьких растерянных дамочек с раздутыми сумками в руках, — по одной картинке на каждого задержанного. Со временем шутка привилась, и даже мистер Патель начал говорить:

— Здравствуйте, дорогая; ну как, поймали сегодня кого-нибудь?

В конце концов даже миссис Патель подхватила это словцо, а миссис Патель была отнюдь не говорлива. Марион сказала, что они все завидуют ей, потому что работа у нее интереснее, чем у них. С этим Эдди не мог поспорить.

В «Б-эн-С» царила полная тоска. В феврале трубы в офисе замерзли, и Эдди сидел в «Аквариуме», дрожа от холода и пытаясь согреть пальцы дыханием. Майлз ходил мрачный. Холод — это кара Господня, говорил он, по крайней мере в отношении «Б-эн-С». Муниципальные работники наверняка начнут забастовку, и повсюду будет полно мусора, но половина автодорог закрыта или вообще стала непроезжей, товар потребителям не доставишь. Майлз целыми днями торчал в офисе и только и делал, что ругался по телефону с чиновниками да кричал на секретаршу.

— Не мир, а сборище идиотов, — говорил он. — Таково мое убеждение.

«Парни» больше не шокировали Эдди. Зато их грубые шутки, костюмы из каталога «Некст» и чудовищные прыщи так его раздражали и утомляли, что ему частенько хотелось просто послать все к черту и уйти домой. Весь день они сидели в офисе, сооружали из скрепок фаллосы, ждали телефонных звонков и состязались, кто громче пукнет. От одного этого на стенку полезешь. Но если на «парней» находил философский стих, жизнь становилась вообще невыносимой.

Однажды, особенно холодным утром, в «Аквариуме» завязался спор о том, была ли принцесса Диана девственницей, когда вышла замуж. Джонни К. утверждал, что не была.

— Послушай, — сказал Кит, — откуда, черт возьми, тебе это известно? Она что, с тобой тусуется или ты успел ее пару раз трахнуть, а?

Джонни К. постучал себя по носу и объявил, что он просто знает это, и всё, из достоверного источника. Кит сказал, что это все туфта.

— Скажешь, к тебе так вот запросто явился какой-то малый и сказал: «Я поимел королеву», а, Джонни? Да «Сан» мигом бы все пропечатала, едрен батон. Пошли бы запросы в парламенте, и все такое.

Эдди сидел в углу, скрестив руки на груди, молча слушал и мечтал поскорее свалить отсюда.

Временами Марион становилась задумчивой и грустной, особенно вечерами, но мало-помалу Эдди научился правильно это воспринимать. Он понял, что, когда она выскакивает из комнаты, крича, чтобы ее оставили в покое, она вправду хочет остаться одна. Марион не отличалась дипломатичностью, и Эдди долго не мог к этому привыкнуть. Девушки, которых он знавал раньше… ну, словом, он не привык, чтобы человек действительно говорил то, что думает. Получасовая прогулка по Президент-стрит — и Марион совершенно успокаивалась. Эдди сидел на кровати, бренчал на гитаре и ждал ее возвращения. Как только он научился держать язык за зубами, не упоминать ни о чем сказанном во время ссоры, все пришло в норму. Или почти в норму.

Утром в День святого Валентина у них вышел жуткий скандал — из-за того, как лучше варить яйца; в результате Марион ушла на работу, даже не попрощавшись. Днем, в конторе, Эдди хотел было позвонить ей, да гордость не позволила. Домой Марион вернулась поздно, и Эдди уже волновался. Полчаса он вскрывал конверты с анонимными «валентинками», которые послал сам себе, и расставлял открытки на подоконнике. В девять спустился вниз и спросил мистера Пателя, не знает ли тот, где Марион. По выражению лица мистера Пателя он понял, что тому известно об их ссоре. Они уселись в задней комнате и стали смотреть новости, уверяя друг друга, что с Марион все наверняка будет в порядке. Мистер Патель сказал, что женщины — существа эмоциональные и сильно подвержены сменам настроения.

— Их нужно держать на длинном поводке, — сказал он. — Возможно, она пошла повидаться с подругой.

В одиннадцать вечера Марион все еще не было. Эдди начал расхаживать по коридору, как будущий отец в роддоме, куря одну сигарету за другой. В половине первого она позвонила; мистер Патель поднялся к Эдди и сказал, что у него плохие новости. Марион в больнице.

Они вместе поехали в больницу, опасаясь самого худшего. В такси мистер Патель выглядел куда более испуганным, чем сам Эдди. Он сказал, что, если ей нужно лечение в частной клинике, он может это устроить по своей страховке.

— Я разберусь с этим, Эдди, — твердил он, — не волнуйтесь.

Эдди словно окаменел, не мог вымолвить ни слова. Но в больнице выяснилось, что с Марион все в порядке; она встретила их на лестнице — лицо испуганное, руки забинтованы. Ее одежда почернела от копоти и обгорела, волосы на лбу слиплись от пота. Едва увидев Эдди и мистера Пателя, она бросилась к машине и разрыдалась. Она крепко обняла Эдди, а мистер Патель обнял их обоих, похлопывая по плечам. Он сказал, что все будет хорошо.

А случилось вот что: во время обеда Марион пошла купить себе сандвич. Ее коллега Мьюриел задремала в комнате для обслуживающего персонала, и тут начался пожар. Поскольку же был обеденный перерыв, никто ничего не заметил. Должно быть, виной всему непотушенная сигарета. Так предположил мистер Патель.

— Когда я вернулась, она была в огне, — хихикнула Марион. — У нее одежда горела на спине, и я стала ее тушить.

Она все еще была в легкой истерике и, беспричинно смеясь, рассказывала:

— Мьюриел сказала: «Я горю», прямо так и сказала, и все повторяла и повторяла эти слова.

Марион не должна думать об этом, сказал Эдди. С Мьюриел наверняка все обойдется.

— Нет, — возразила Марион, — вряд ли. Они сказали, что ей придется провести в больнице несколько недель.

Когда Эдди сказал, что Марион не должна себя винить, она посмотрела на него как-то странно.

— А я себя и не виню. Мьюриел погибла бы, если б не я.

Мистер Патель сказал, что это правда и что Марион может собой гордиться. Она опять засмеялась, а потом вдруг притихла.

Той ночью Марион так и не уснула. Сидела у окна, читала при свете уличного фонаря, смотрела на улицу. Когда в семь утра Эдди проснулся, она по-прежнему сидела там, обнаженная, а рядом на подоконнике стояли чашка кофе и пепельница, полная окурков. Глаза у нее были темные-темные. На столе высилась дюймовая стопка вырезанных букв. Марион казалась ужасно худой.

Эдди взял несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за Марион. Ведь она явно испытала сильное потрясение. Два дня она пролежала в постели при задернутых шторах — без конца курила и пила дешевое вино. Эдди сказал, что вообще-то стоило бы поберечь себя.

— Это тебе отнюдь не на пользу, правда, — говорил он.

Но Марион не слушала. Твердила, чтобы Эдди прекратил свои нравоучения, что он ее достал. Если ему охота читать лекции, пускай убирается в паршивый университет, а ее оставит в покое. Когда Эдди пытался ее обнять, она недовольно морщилась. Он приносил ей сандвичи, но она к ним даже не притрагивалась.

В скором времени Эдди написал две песни. Одна называлась «Старина Раз-Два», вторая — «Восковой человек». Он сыграл обе песни Марион, чтобы немного взбодрить ее, и она сказала, что ей нравится. Эдди попросил ее быть совершенно честной. Она повторила, что песни вправду хорошие. Он настаивал: мол, пусть она скажет все как есть, он поймет.

— Хорошо, — сдалась она, — они мне нравятся, но не слишком.

В результате они опять поругались.

Эдди сказал, что по горло сыт ее манерой внушать ему неуверенность в себе. Интересно получается: он все время должен ей помогать, а когда сам нуждается в капельке утешения и успокоения, она ему отказывает. Марион неподвижно сидела в постели, положив забинтованные руки перед собой на подушку, закрыв глаза.

— Неужели ты не понимаешь, почему я с тобой не откровенна? — очень спокойно проговорила она. — Неужели не понимаешь?

Позже они простили друг друга. Впервые за несколько недель занялись любовью, но что-то было иначе, и не потому, что Марион берегла больные руки. Потом она встала и пошла вниз, на кухню. Дескать, хочет проверить, выключена ли духовка. Ей показалось, что пахнет гарью. Она просто уверена. Эдди сказал, что сам пойдет проверит, но она воспротивилась; накинула его рубашку и спустилась вниз. В пятый раз с тех пор, как случился пожар. Вернулась она со стаканом молока.

— Никогда не знаешь, что может случиться, — шептала она во сне. — Нас так мало разделяет…

Для репетиций «Жриц меда» Клинт нашел гараж — холодный, с бетонным полом. В гараже пахло заплесневелым ковром и аккумуляторной кислотой, а на дверях красовались расистские граффити. Располагался гараж в переулке на задах Грейз-Инн-роуд, а принадлежал он глухому дядюшке Клинта. Сыро, акустика как в водолазном колоколе, но по крайней мере не надо платить за помещение и репетировать можно сколько угодно. Ударные всегда звучали слишком громко, усилитель был плохонький, поэтому звук дребезжал и временами истошно фонил. Микрофон тоже отсутствовал — он был им не по карману, — и чтобы перекрыть грохот сопровождения, Эдди надрывал глотку до хрипоты.

Все Рождество Джинджер репетировала как сумасшедшая. Она позаимствовала несколько басовых пассажей из записей «Баззкокс», но до виртуоза ей по-прежнему было далеко. Правая рука у нее ни к черту, дергает струны так, будто скребет ногтями зудящее место. Левая — неуклюжая, пальцы обхватывают гриф будто шею животного, которого она вознамерилась придушить.

За это время все кое-что написали и теперь демонстрировали свои опусы с гордостью скульпторов Возрождения, открывающих великие монументы. Один Эдди не спешил показывать другим свои творения.

— Я пока не готов, — сказал он, — в искусстве торопиться нельзя.

Брайан объявил, что не терпит Джинджер, так как музыкант из нее никудышный. На самом деле он не терпел ее потому, что кто-то ему сказал, будто она лесбиянка. Клинт заметил, что ничего против лесбиянок не имеет.

— Если уж на то пошло, — сказал он, — это моя любимая фантазия: две женщины вместе.

По его мнению, сказал Эдди, это все-таки не самое лучшее.

Игра «Жриц меда» напоминала попытку выразить их общее представление о музыке. Делали они все вроде бы правильно, но выходило что-то не то. Не клеилось, и все тут — как туманно выражался Клинт: «Если не клеится, студня не будет». Начать с того, что с ритмом у них всегда был легкий разброд. Из-за Брайана. Музыкальный слух у Брайана точь-в-точь как у Ван Гога. Когда Клинт сказал об этом, Брайан радостно ответил: «Вот здорово, спасибо, Клинт», словно комплимент услышал. Иногда Эдди приходилось откладывать свою гитару, становиться возле Брайана и с видом средневекового мученика отбивать щеткой ритм по его высокой шляпе, считая при этом вслух.

Марион обещала организовать им выступление в «Гордости Эрина». Конечно, если они хотят. Одна из ее кошмарных подруг встречалась с Шеймусом Маллиганом, помощником управляющего. «Славный Шеймус», как он себя называл, занимался наймом музыкальных групп. Обычно в пабе играли традиционный джаз или кантри, но для разнообразия могут выступить и «Жрицы».

— Они всегда ищут таких, кто берет недорого, — сказала Марион.

Эдди послал Славному Шеймусу свою запись. Однажды вечером тот позвонил ему и сказал, что, честно говоря, музычка хреновая, совершенно не в его вкусе, слишком заковыристая, но в принципе он может устроить им выступление перед «Ольстерскими псами» через две недели. Эдди согласился, дескать, мы люди не гордые.

— Само собой, — рассмеялся Шеймус, — на безрыбье и рак рыба. Все по-честному.

Когда Эдди рассказал об этом своим ребятам, мнения немедленно разошлись. Брайан считал, что они совершенно не готовы выступать на публике. Эдди доказывал, что «Гордость Эрина» не Медисон-Сквер-Гарден[44] и что нужно с чего-то начинать. Клинт сказал, что ему нечего надеть. Из всей компании только Джинджер считала, что выступить стоит.

— Черт побери, — воскликнула она, — почему бы нет!?

Доводов против было предостаточно, но Эдди гнул свою линию с упорством твердолобого сталиниста.

— Пришло время, — говорил он, — пнуть кое-кого под зад.

На день выступления Эдди отпросился с работы. Майлза это не особо обрадовало. Он посетовал, что уровень работы Эдди падает быстрее, чем штаны у комика, не мешало бы призадуматься. Эдди пообещал, что так и сделает.

— Дай мне передышку, Майлз, — сказал он. — У меня в последнее время была куча личных проблем.

Майлз покачал головой и раздраженно кивнул на дверь.

— Видишь ее, Эдди? — спросил он. — Вот там надлежит оставлять личную жизнь, когда входишь сюда. — Работа, добавил он, это не какие-нибудь ковбойские похождения. Эдди сказал, что все понимает и больше такое не повторится.

Он встретился с Клинтом на автостоянке у «Гордости» в четыре часа, ведь надо собрать аппаратуру. Ради такого случая Клинт взял у приятеля своей соседки почтовый грузовичок. Увидев динамики, Славный Шеймус встревожился.

— Вам правда никак нельзя без этого? — спросил он. — Мы обязаны соблюдать ограничения, установленные городским советом, местным советом и так далее и тому подобное, понимаете?

Эдди обещал, что децибелы будут на разумном уровне.

— Да уж, — сказал Шеймус. — Имейте в виду, если бы мы хотели, чтобы у нас тут выступали «Роллинг стоунз», мы бы им и позвонили.

Похоже, он счел это удачной шуткой.

Сцена состояла из множества перевернутых вверх дном пластиковых ящиков от пива, под огромным зеленым пластмассовым трилистником, который засветился, когда Славный Шеймус повернул выключатель. Эдди и Клинт целый час подключали аппаратуру, время от времени говоря друг другу: «Дай мне уровень!» — и изо всех сил стараясь создать впечатление, что оба знают, что делают. На стене красовалось большое объявление, кельтским шрифтом: «НИКАКИХ НАРКОТИКОВ!»

Марион пришла в паб прямо с работы и села в углу, потягивая апельсиновый сок и наблюдая, как Эдди и Клинт проверяют звук. Она опять была в каком-то странном настроении. Эдди то и дело спрашивал ее, не добавить ли низких или высоких частот, пока она не заявила, что вообще не понимает, о чем он говорит. Клинт спросил: а что, она — девушка Эдди? Да, вроде того, ответил Эдди. Клинт, похоже, хотел сказать какую-то гадость, но передумал.

— Ничего себе. — Он пожал плечами.

Постепенно начали подходить друзья Марион. Вернее, подруги. Все из Донегола. Она знакомила их с Эдди, хотя он почти всех видел раз-другой, только имен не помнил. Они таращились на его прическу.

— Значит, ты и есть знаменитый Эдди Вираго? — поинтересовалась Анджела.

— Да, — сказал Эдди, — он самый.

Анджела сказала, что как-то раз видела фотографию Эдди.

— На ней ты выглядел фальшивым, как иностранец, — хихикнула она и повторила, — фальшивым, как иностранец. — Потом заговорила о собственной прическе. Наверно, стоит высветлить некоторые пряди.

Джинджер и Брайан явились в семь, оба сильно нервничали. Брайан вытащил из такси свои инструменты и, потея, поволок в «Гордость».

— Почему, черт подери, я не выбрал флейту? — пробурчал он.

Джинджер бродила по танцевальной площадке, словно что-то разыскивала. Потом Славный Шеймус проводил их в гримерную — небольшую пристройку на заднем дворе, стены которой были сплошь в лозунгах ИРА.

Эдди немного выпил с Марион и ее подругами, но они все время говорили о том, что делается «там, дома», и ему было нечего сказать. Он попытался поговорить об их работе, узнать, чем они занимаются. Мэй Роуз постоянного места не имела. Анджела была страховым агентом, Бриджет работала ассистентом в единственной на весь Лондон аптеке, не торговавшей презервативами. Все они обсуждали баллибраккенского учителя по имени Максуэлл, от которого забеременела очередная шестиклассница.

— У тебя с ним тоже кое-что было, — сказала Анджела, глядя на Марион.

— Да не было ничего, врешь ты все! — Марион покраснела и украдкой покосилась на Эдди.

— А вот и было, — ответила Анжела, — в тот вечер, на свадьбе у Мэри О'Коннор. У меня есть фотографии, я могу доказать.

В гримерной Клинт втиснулся в узкие кожаные брюки. Джинджер, одетая в тонкое коктейльное платье, дрожала в углу, сжимая пальцами виски: «настраивалась». Брайан был в бермудах и белой футболке; за отворот рукава он запихнул пачку «Мальборо», явно подражая Джеймсу Дину.

— Брайан, — сказал Эдди, — ты же не куришь.

Брайан сказал, что это ради имиджа.

Они составили программу и выкурили несколько косячков. Клинт все время настаивал, чтобы они спели его последнюю песню — «Чей ты пес?». Он упорно не отступался от этой идеи, как бы ни возражал Эдди.

— Давайте? — твердил он. — Ну правда, ребята, давайте?

Беда в том, что «Пес» не всем им нравился. Эдди сказал, что песня не слишком оригинальна и что он не понимает слов. Брайан считал, что она точь-в-точь как все песни, какие поют мелкие начинающие группы, но, если остальные согласятся, он возражать не будет.

— Ну ладно, ребята, — умолял Клинт, — я знаю, вещица не такая уж классная, но давайте все-таки сыграем, а? Просто так?

Джинджер пожала плечами.

— Ладно, — сказал Эдди, — давайте. — И внес «Пса» последним в список.

— Только не очень громко, — умолял Славный Шеймус, перед тем как они вышли на сцену. — Серьезно, парни, я за это башкой отвечаю!

Они стояли возле сцены, и Клинт беззвучно, словно молитву, повторял: «Рок-н-ролл, рок-н-ролл…» Шеймус предупредил, что «Ольстерские псы» начнут в восемь тридцать, так что к восьми пятнадцати «Жрицы меда» непременно должны убраться со сцены. «Псы» — настоящие профессионалы и весьма щепетильно относятся к таким вещам.

Славный Шеймус в пиджаке из серебристого ламе стоял на сцене, перебрасывая микрофон из одной руки в другую, и слегка нервничал. Он пощелкал по микрофону, а когда дунул в него, звук был такой, словно в паб ворвался ураган.

— Господа, леди и джентльмены, — начал он, — как вы все знаете, здесь, в «Гордости», мы постоянно ищем молодые таланты, за которыми будущее, и многие из них впервые выступали именно здесь — целая галактика новых звезд, включая Большого Боба и его «Бродяжек». — Шеймус зажал микрофон под мышкой и несколько раз хлопнул в ладоши; зал зааплодировал. — Однако сегодня вы услышите кое-что новое, из области поп-музыки, новую талантливую группу, которая обещала быть не слишком громкой, хи-хи-хи, поприветствуем их… — Шеймус глянул в бумажку, которую держал в руке. — Эдди Вираго и «Жрицы меда»! — Он сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул.

Клинт посмотрел на Эдди.

— Эдди Вираго и «Жрицы меда»? — спросил он. — С каких это пор?

Эдди пожал плечами.

— Ошибка, — прошептал он. — Не обращай внимания, пошли скорее.

Когда они начали, в пабе было человек пятнадцать. Семерых Эдди знал лично. Кроме них, тут были босс Брайана, брат Клинта и кузен Джинджер. И еще пятеро незнакомцев.

Брайан отстучал палочками приветствие. Они начали с «Отбросов разума» — написанной Джинджер псевдохипповой композиции, которая изобиловала басовыми аккордами, странными гитарными шумами и минорными квинтами. В идеале композиция должна была заканчиваться тем, что в стене пробивали дыру гидравлической дрелью, однако управляющий «Гордости» и слышать об этом не пожелал. Джинджер настояла, чтобы Славный Шеймус лично обсудил с ним этот вопрос, на всякий случай. Но в пабе только что сделали ремонт, и управляющий остался непреклонен. Композицию сопровождала запись заголовков теленовостей и фрагментов рекламы. Иронический обзор опасностей западной цивилизации — по крайней мере, так объясняла Джинджер. Поскольку же в бар постоянно заходили новые люди, аудитория вряд ли осознала глубокий смысл происходящего.

— А из «Погиз» что-нибудь знаете? — крикнул кто-то из зала.

— «Кристи»! — раздался другой голос. — «Спансил-Хилл», «Винтовки ИРА»!

Во время брайановского «Экстренного выпуска» послышались первые редкие хлопки — это была единственная песня, стилистикой напоминающая кантри. Джинджер пела на удивление хорошо, закрыв глаза, сжимая стойку микрофона так, словно могла упасть, если б отпустила ее.

Эдди и Клинт, зажав уши пальцами, попытались подпеть на два голоса, но в конце концов сбились, и Джинджер взглядом попросила их замолчать. Соло Клинта пошло чуть в разлад с основной мелодией, но каким-то чудом в конце он вернулся в соль-минор, как раз в тот момент, когда вступил хор.

Когда Джинджер закончила, Брайан исполнил короткую коду на ударных. Подружки Марион разразились приветственными криками. Джинджер поклонилась — слишком неловко, подумалось Эдди.

— Добрый вечер, — сказал Эдди. — Мы — «Жрицы меда».

Удивленный звуками собственного голоса в микрофоне, он отступил назад и рассмеялся.

Зал мало-помалу наполнялся. «Медисон-блюз» вышел неплохо. Но «Плач по любви» Игги Попа они запороли, пришлось даже остановиться и начать заново; на сей раз даже подружки Марион не аплодировали. Эдди сыграл соло песню Брайана «Страх свободы» — получилось немножко лучше. Слушатели, по всей видимости, решили, что это песня протеста. Троица каких-то крутых парней в заднем ряду хлопала, явно потешаясь над Эдди, который яростно выкрикивал текст. Потом подключилась остальная группа, и Клинт тут же с энтузиазмом начал вступление к «Чей ты пес?».

— Давай, Эдди, — крикнул он, прыгая по хрупкой сцене, — покажи им!

Эдди шагнул к микрофону, чувствуя, что нервы натянуты как гитарные струны, и запел:

Клинт был в экстазе. Он беззвучно произносил слова и лупил по струнам, морщась от боли, когда они резали ему пальцы. Джинджер покачивалась из стороны в сторону, на вид спокойная и равнодушная. Брайан бил в барабаны, так что содрогалась вся сцена. И внезапно, посреди песни, произошло что-то странное. Эдди увидел, что слушатели смотрят на него. Шум голосов стал затихать. Эдди словно бы только что проснулся. Он слышал, по-настоящему слышал гул барабанов за спиной и лязг тарелок, эхом отдающийся в зале. Басы Джинджер дрожью пронизывали его позвоночник. Краем глаза он видел Клинта, шаманствующего с гитарой. Похоже, клеится! Музыка подняла Эдди, захватила. Он видел Марион, которая чуть покачивалась из стороны в сторону. Сглотнул, запрокинул голову, закрыл глаза. «Вот оно, черт подери, — думал он, — вот!..» Он выталкивал слова из горла сквозь стиснутые оскаленные зубы, будто и впрямь понимая, что они означают:

Высокие ноты брызгами сыпались из-под пальцев, низкие звучали грозным, мрачным рыком. Пальцы скользили по ладам вверх-вниз, струны гудели, трепетали, высокие ноты срывались на визг. Он чувствовал, как кровь пульсирует в жилах. Гремели барабаны Брайана, в финальном хоре сплетались голоса Клинта и Джинджер:

Концовка в стиле «хэви метал» захлестнула зал дробью барабанов и воем гитар. Когда все кончилось, слушатели будто обезумели: они аплодировали, кричали, требовали петь еще. Марион вскочила на ноги и пронзительно свистела, сунув пальцы в рот. Многие топали ногами в такт. За стойкой бара Славный Шеймус поднял стакан, приветствуя музыкантов. Эдди стоял не шевелясь и чувствовал, что вот-вот расплачется.

Они еще раз проиграли весь репертуар; потом Клинт выдернул шнур из сети и сказал, что останавливаться надо, пока они «на гребне». Брайан бросил в зал барабанные палочки. В гримерной все четверо обнялись.

— Потрясно! — гудел Брайан. — Полный улёт!

Джинджер и Клинт откупорили бутылку текилы. Эдди сидел, обхватив голову руками, улыбался и думал только об одном: если б здесь были Дин Боб и Дженнифер. Если б они видели все это.

Потом они вышли в зал и сели за столик к Марион и ее подругам. Джинджер выглядела, как никогда, спокойной и умиротворенной. Анджела сказала ей, что она выступила классно.

— Мне эта песня больше всех понравилась, — сказала Анджела, — та, которую пела ты.

Джинджер сказала, что песню сочинил Брайан, так что хвалить надо его. Нет, главное, как Джинджер это спела, ответил Брайан. Клинт, уже под градусом, объявил, что они все выступили клево.

Марион стиснула руку Эдди и сказала, что он был выше похвал.

— Я просто ушам своим не верила, — сказала она. — Ты вправду был очень хорош.

Эдди ответил, что ничего удивительного здесь нет. Марион протянула ему кассету. Мэй Роуз все записала. Эдди пустил вокман по кругу, и они все по очереди прослушали запись, завороженно улыбаясь. Брайан щелкал пальцами в такт. Клинт выглядел так, будто вот-вот умрет от счастья.

Через полчаса паб загремел приветственными криками, свет погас.

— Господа, леди и джентльмены, — объявил Славный Шеймус, — настало время главного события. Приветствуйте в «Гордости Эрина», — тут Славный Шеймус вильнул бедрами, — знаменитых «Ольстерских псов»!

Зажглись огни, трилистник вспыхнул зеленым, по периметру сцены засветились оранжевые и белые неоновые лампы. Громыхнули аплодисменты. Прямо как взрыв.

«Ольстерские псы» оказались двумя мужчинами средних лет, с усами, в одинаковых аранских свитерах. Ударник выглядел как персонаж ролика о вреде курения — серое, худое и печальное лицо, кожа маской обтягивает череп. У него была изрядная лысина, но с одного боку он отрастил длинные рыжеватые волосы и прикрывал ими лысину. Жуткое зрелище. А когда он встряхивал головой и волосы спадали на ухо, вид был вообще страшный. Каждый раз, когда такое случалось, он прерывал игру, поправлял прическу.

Второй парень играл на электрооргане со встроенным «шагающим басом». Этот толстяк носил белые туфли из искусственной кожи и облегающие белые брюки, из которых свешивался живот.

— Добрый вечер, Килбурн, — рявкнул он после первого номера программы, — рад вас всех видеть снова.

На сцену принесли кружки с пивом.

— Отлично, — сказал клавишник, — брось еще монетку в музыкальный автомат. — После каждой шутки следовала короткая барабанная дробь и звон тарелок.

— Хотите хорошую штучку? — осведомился толстяк. — Про то, как Пэдди идет в Донеголе по дороге, а? — Марион и ее подруги весело завопили. — Так вот, догоняет его на машине англичанин…

Снова крики и шиканье.

— Англичанин притормаживает и говорит: привет, Пэдди, как проехать в Донахади? А Пэдди отвечает: господи Иисусе, откуда вы знаете мое имя, сэр? Англичанин на это: я угадал, Пэдди, угадал. Тогда, говорит Пэдди, думаю, вы и дорогу в Донахади угадаете.

Снова барабанная дробь и хохот.

Группа сыграла вступление, которое толпа встретила радостным ревом.

Теперь зал был набит до отказа, гудел ирландским акцентом. Жаркий воздух насыщен запахом пота и табачным дымом. Джинджер с трудом протолкалась к бару. Небритые мужчины в джинсовых куртках ходили между столами, продавая «Республиканские новости» и «Ирландскую борьбу». Назойливые девицы в кожаных жакетах собирали деньги «для движения». «Ольстерские псы» пели:

Голоса раскатывались по залу, отбивались от стен. За стойкой Славный Шеймус размахивал сжатым кулаком и подпевал, закрыв глаза, прижав ладонь к груди, к сердцу.

Когда девушки, собиравшие пожертвования, подошли к их столику, Эдди был единственным, кто не внес свою лепту. Клинт с Брайаном и те что-то дали. Все промолчали, но Эдди чувствовал их взгляды.

— Разве ты не один из нас, Эдди? — наконец спросила Анджела. — Разве ты не гордишься борьбой своей страны?

Марион велела ей заткнуться.

— Не сегодня, — устало обронила она, — пожалуйста.

Конец ее фразы утонул в оглушительных аплодисментах. Эдди сказал, что об этом они поговорят позже.

— Просьбы есть? — донеслось со сцены.

— Отвали! — крикнул кто-то из темноты, и зал грянул хохотом.

— Сиди на месте, а я включу в сеть аппаратуру, — сказал клавишник. Снова лязгнули тарелки.

Мэй Роуз спросила, не хочет ли Эдди выпить. Он ответил, что не отказался бы от текилы, и девушка взглянула на него с явным презрением.

«Ольстерские псы» сыграли «Брусничный холм», «Дэнни-бой», а затем — «Одна ночь с тобой» Элвиса Пресли. Потом на электрооргане случайно включился регистр румбы, и румба звучала все время, пока «Псы» играли «Молли Малоун».

Посреди песни Эдди почувствовал, как кто-то хлопнул его по спине, и, обернувшись, увидел очень толстого человека со вздернутым носом, невыразительными унылыми глазами и дряблым лицом. Волосы, подстриженные коротким военным ежиком и осветленные до белизны, странно контрастировали с черными бровями. На нем был черный пиджак из грубой ворсистой ткани, ярко-красный жилет и узкие брюки под леопарда. В ушах красовались сережки в форме попугаев.

— Ты — Эдди? — спросил человек высоким, бабьим голосом, заметно окрашенным лондонским просторечием.

— Возможно, — ответил Эдди. Клинт и Брайан закатили глаза. Анджела и Мэй Роуз захихикали.

— Та-ак, — сказал толстяк, — что ж, тогда, возможно, я сделаю тебе одолжение, Эдди.

— Да? — сказал Эдди. — Я всегда готов.

— Меня зовут Джейк, — сказал тот, усаживаясь на стул, который был явно маловат для его туши, — так и говори. Джейк. Лайам? — Он щелкнул пальцами, подзывая официанта. — Напитки на этот столик.

Джейк заказал выпивку всей компании. Он слышал их выступление и пришел в восторг.

— Полный отпад, — сказал он. — Охренеть можно. «Иисус и Мария Чейн», плюс Дилан, плюс я не знаю кто… Стравинский, черт подери, или еще кто из классиков.

Когда Марион вернулась из туалетной комнаты, Джейк представился ей.

— Джейк Маллан, — просиял он, — «Моторватин менеджмент продакшнз». Уверен, вы будете просто великолепны.

— Это точно, — сказал Эдди, — мы такие и есть.

У Джейка был обширный опыт работы с ирландскими музыкантами, начиная с бедолаги Фила Лайнотта и «Тин Лиззи» и даже еще раньше. Он ездил вместе с «Лиззи» в Штаты во время его первого турне.

— Боже мой, — вздохнул он, — я мог бы столько порассказать вам об этом парне, о его комнатах в мотелях — кровать от стены до стены…

Потом он работал с «Радиаторами», «Бумтаунскими крысами», «Человеком-грузовиком», «Бензином», Крисом де Бургом и прочими ирландскими ребятами. Он прекрасно знал ирландскую сцену и постоянно разъезжал по стране в поисках новых групп.

— Мистер Шам Рок — это я, — говорил он. — Знаете Хеджа? Ну, который из «Ю-ту»?

Эдди сказал, что знает, но не очень хорошо. Джейк кивнул и расплылся в ухмылке.

— Обожаю этого парня! Красавец, я серьезно, и дети у него чудесные. А что до его супруги… — Тут Джейк прикрыл глаза и покачал головой, словно у него не было слов описать ее прелести. — Живая куколка, — наконец сказал он, — и настоящая леди. Трижды леди — вы понимаете, о чем я? Высший класс!

Джейк был до того жирен, что задыхался чуть не на каждом слове, и потому постоянно делал паузы. Руки его все время двигались — сжимались, указывали, что-то подсчитывали на пальцах, барабанили по столу. Чтобы перекрыть «Ольстерских псов», он поневоле кричал и сказал, что хочет поработать с Эдди и другими парнями.

— И с вами тоже. — Он кивнул в сторону Джинджер. — По-моему, у вас действительно стоящие вещи, понимаете? Серьезный потенциал, я все время об этом говорю. Но вам нужна помощь.

Джинджер и Брайан о чем-то ожесточенно заспорили в углу.

— Как в этой последней вещи, — продолжал Джейк, — вам нужно нечто большее, понимаете? Тогда все будет тип-топ…

Эдди попросил его перейти к делу. Брайан положил ладонь на руку Джинджер и что-то шепнул ей на ухо. Она засмеялась.

В основном Джейк хотел денег. Он сказал, что за сотню может в конце следующей недели устроить им встречу с одной крупной компанией. Сотня на стол, а если не выгорит, деньги назад. Никаких вопросов, никакого вранья.

— У меня тоже есть расходы, понимаете? Как в песне поется — «Если хочешь иметь со мной дело…».

Эдди посмотрел на остальных:

— Давайте решать, ребята, не тяните кота за хвост.

Джинджер высказалась скептически:

— Почем нам знать, что вы нас не кинете?

Джейк ответил, что Джинджер сама может кинуть его в любой момент, потом засмеялся и добавил, что пошутил.

— Честно говоря, дорогуша, я тебя понимаю.

Он дал им свою визитку и сказал, что они могут позвонить ему в офис когда угодно, и он сразу же вернет деньги. Честнее уже некуда, верно?

— Кладите сюда капусту, — сказал он, протягивая листок бумаги, потом виновато посмотрел на Джинджер. — Я прошу прощения, — добавил он, — не слушайте меня, хорошо? Я ничего такого не имел в виду…

— Капусту? — переспросил Клинт.

— Капусту и патиссон, — сказал Джейк. — В смысле ваш телефон.

— Что думаете, народ? — спросил Эдди.

— Не знаю, Эд, — с сомнением проговорил Брайан, — правда не знаю.

— У меня все по-честному, ребята, — сказал Джейк, — кого угодно спросите. Джейк Маллан — человек слова, это чистая правда.

— Хрен с ним, — заявил Клинт, — давайте рискнем.

— Никакого риска, парень, — сказал Джейк, — вам светят хорошие времена.

У Клинта нашлось двадцать фунтов. Эдди занял двадцатку у Марион. Это было все, что они могли набрать. Анджела сказала, что сбегает снять деньги с кредитной карточки. Марион велела ей не глупить, но Эдди возразил, что это было бы прекрасно, если, конечно, сама Анджела не против.

— Не против, — ответила та, — даже если ты стопроцентный британец.

Джинджер сказала, что она не в восторге от этой идеи, но подчинится демократическому решению.

— Тссс, — шикнула Мэй Роуз.

«Псы» собирались исполнить ирландский гимн. Джейк встал вместе с остальными, склонив голову и заложив руки за спину. Текст был ирландский, так что Эдди его не знал. Мэй Роуз пела высоким визгливым голосом. Анджела вернулась с деньгами.

На автостоянке Эдди помог Джинджер и Брайану погрузить инструменты в фургончик. Джейк наклонился завязать шнурки своих фиолетовых башмаков и сунул в них деньги. Потом еще раз извинился перед Джинджер за свою шутку.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал он, — я пошляк. Такой уродился.

Джинджер сказала, что на первый раз прощает.

— Ладно, ребята, — бросил он перед тем, как уйти, — скоро увидимся.

— Все в порядке, Джейк, не пропадай — попрощался Брайан. Прозвучало это фальшиво.

— Хорошо. — Джейк изобразил, как набирает номер телефона и снимает трубку. — Не пропадайте, ждите звонка.

Перед тем как сесть в машину, он одернул штаны, застрявшие между внушительными ягодицами.

— Странный парень, — сказала Джинджер.

Славный Шеймус, уже без серебристого пиджака, выбежал из паба, как раз когда «кортина» Джейка выруливала со стоянки. Речь шла о выпивке. Тринадцать порций, которые заказал их приятель со смешной стрижкой. Шеймус держал счет двумя пальцами. Надо заплатить, сказал он. Лично он простил бы им долг, но босс в таких вопросах тверд как кремень. Бумажка в его руке хлопала на ветру. В своем джемпере он был похож на Невилла Чемберлена.

Эдди с тяжелым сердцем проводил взглядом исчезнувший за оградой автомобиль.

Марион сказала, что сегодня они видели Джейка в последний раз. И свои деньги тоже. Эдди проигнорировал ее слова.

— Будем должны, — сказал он.

Джинджер и Брайан на заднем сиденье фургончика засмеялись и обнялись. Славный Шеймус принялся закатывать рукава. Ничего смешного тут нет, сказал он.

Прошла долгая неделя, Джейк не позвонил. Дважды в день Эдди справлялся у мистера Пателя о звонках: вечером после работы и утром перед работой. Марион откровенно насмехалась и твердила, что Эдди не мешало бы почаще слушать ее.

— Этот парень мошенник, — смеялась она, — каждому понятно. Только не тебе.

Эдди отвечал, что Марион недостает веры в человека; да, говорила она, в особенности когда речь идет о чужих деньгах. Тем паче о деньгах ее подруги.

Но когда Эдди уже почти отчаялся и, забыв о гордости, готов был свалить всю вину на Клинта и Брайана, Джейк наконец позвонил. А спустя несколько дней заехал в «Брайтсайд» кое-что обсудить.

О сотне фунтов поначалу не упоминали, когда же Эдди собрался с духом и спросил, Джейк сказал, что он совершенно справедливо вспомнил о деньгах, но бояться нечего, дела уже идут, и неплохо. Ничего определенного, правда, пока нет, но шестеренки уже завертелись. Все это долгий процесс, сказал он. Не стоит опережать события. Но Эдди ждет блестящее будущее, действительно блестящее, он вполне уверен.

— Знаешь, старик, — сказал он, — как в песне поется: блеск впереди слепит глаза, нужны очки от солнца. Верно?

Джейк сказал, что дал прослушать запись кой-каким очень влиятельным людям, своим близким друзьям, и они в целом одобрили. Такова хорошая новость. Но эта ситуация — как «инь — ян». Есть и плохая новость. Эдди не миновать некоторых жестких решений.

— Рок-н-ролл, — с философской улыбкой заметил Джейк, — это не только девчонки и «кадиллаки», понимаешь? Не только мечты, Эд, но и бизнес.

Эдди ответил, что ему это известно.

Джейк заявил, что окружающий мир — джунгли, где кишат алкоголики, развратники, неврастеники, психопаты и примадонны, и что Эдди необходима такая акула, как он, Джейк, чтобы держать барракуд на расстоянии. Вот он и хочет спросить Эдди кое о чем. Напрямик, без обиняков.

— Ты верный человек, Эдди? Ты верен людям?

Эдди ответил «да», и Джейк одобрительно кивнул:

— Moi aussi[45]. Неверность и предательство не для меня, Эдди, но нужно посмотреть правде в глаза…

Эдди спросил, что Джейк имеет в виду. Собственно, он потратил целых полчаса, пытаясь выяснить у Джейка, к чему тот клонит, и толком ничего не добился. Джейк жонглировал словами не хуже иного политика.

— Понимаешь, — наконец произнес он, — верность — мое второе имя, Эд, так-то вот. — Он поднял два пальца в знаке победы. — Джейк Верность Маллан — это я. Спроси кого угодно в нашем бизнесе.

Эдди ответил, что это он знает. Улыбка застыла на дряблом лице Джейка, как приклеенная.

— Все дело в Джинджер и остальных, — сказал он. — Я имею в виду, они отличные ребята, не пойми меня превратно…

Эдди вставил, что и не собирался понимать его превратно. А Джейк опять заталдычил, что намерен говорить только правду, всю правду и ничего, кроме правды.

— Давай устроим тут немножко долбаной гласности, Эд, договорились? Давай будем говорить начистоту.

— Да пожалуйста, — ответил Эдди.

— Отлично, — сказал Джейк, — скажу все как на духу, Эд, ладно?

Тут вошел мистер Патель и сообщил, что по телефону спрашивают Марион. На Джейка он посмотрел так, словно не слишком его одобрял; такие взгляды в арсенале хозяина гостиницы — вещь очень полезная. Эдди сказал, что Марион наверху в комнате. Джейк снова заговорил тоном конспиратора:

— Как бы то ни было, Эд, я вот о чем: возьмем, к примеру, Брайана, мы ведь не можем тут говорить об Ударнике с большой буквы, верно? Я имею в виду, у моей чокнутой бабки чувство ритма было получше, чем у Брайана, хотя последние четыре года она мучилась с колостомией[46], Эд, понимаешь?

Эдди сказал, что в общем и целом понимает.

Никаких конкретных выводов он пока не делает, сказал Джейк, просто делится некоторыми соображениями. Но Эдди необходим первоклассный ударник. Позарез необходим. Ведь хорошая рок-н-ролльная команда вроде корабля, а ударные в ней вроде как машинное отделение. Очень хорошо, конечно, когда капитан выдает на ведущей гитаре, а остальные наяривают аккомпанемент, но, если в машинном отделении непорядок, корабль пойдет ко дну, как «Титаник», не успеешь сказать: «Привет, милашка».

— Кстати, о Джинджер, — сказал Джейк. — Опять же, она умница и выглядит классно, но я хочу сказать…

Марион прошла через холл к телефонной будке.

— …она не готова к тому, чтобы малость измениться, верно? Я имею в виду имидж. — Джейк покачал головой, поерзал на стуле. — Джинджер вряд ли согласится, как ты думаешь? Добавить сексапила, показать грудь, и вообще?

Эдди сказал, да, вряд ли, но и ему, между прочим, не хотелось бы играть в такой группе. Правильно, сказал Джейк, он так и думал.

— Ты человек принципа, Эдди. Совсем как я. Женщина — все равно что негр, верно?.. Вот с Клинтом все нормально. С Клинтом я управлюсь. Я почти готов за него поручиться. Ужасно, что его зовут Клинт, но тут уж ничего не поделаешь, а? Хотя, может, он сменит имя. Так или иначе, он владеет гитарой, а в нашем бизнесе это по-прежнему кой-чего стоит, Эд. Ха-ха-ха — я хочу сказать, не всё деньги, не всё фунты, шиллинги, пенсы…

Джейк вел речь к тому, что иногда в этом бизнесе приходится принимать жесткие решения и, как ему кажется, сейчас именно такое время. Если Эдди согласится проявить гибкость в отношении состава группы, добавил он, то, возможно, удастся начать серьезные переговоры. У него есть на примете парочка музыкантов, специально для Эдди, замечательные ребята, он с ними уже лет сто работает.

— Короче, когда ты говоришь, что я должен быть гибким, ты хочешь, чтобы я от них избавился? — спросил Эдди. — От Брайана и Джинджер?

Джейк сказал, что дело, собственно, не в том, чего хочет он. Дело в профессионализме. Материально он в этом никак не заинтересован. Просто хочет, чтобы Эдди немного подумал, а потом сделал нужный шаг.

— Считай, их уже нет, — без колебаний заявил Эдди, — для меня это вполне нормально, по-честному.

Джейк снова понизил голос, увидев, что Марион вышла из телефонной будки и направляется к лестнице:

— Ладно, но только если ты сам этого хочешь, Эдди. Лично я считаю, что ты прав, но решать тебе.

— Да, да, — подтвердил Эдди, — их уже нет.

Джейк театральным жестом красной ручкой вычеркнул из своей записной книжки два имени. Кивнул, медленно, раздумчиво, высунув от усердия кончик языка. Да, вот теперь другое дело. Теперь ему, Джейку, все видится гораздо яснее. Все начинает клеиться.

— Кстати, очаровательная девушка. — Он кивнул в сторону лестницы. — Мэри-Энн, кажется?

— Марион. Как в «Верных».

— Ну-ну, — засмеялся Джейк.

Эдди спросил, есть ли еще вопросы, ведь у него масса дел.

— Еще один, последний, Эд, совсем пустяковый… Название.

Джейк сказал, что, честно говоря, «Жрицы меда» — название кошмарное. Напоминает какую-то дурацкую женскую группу. Чушь, полная ерунда. Эдди согласился. «Жриц меда» придумала Джинджер, сказал он.

— Так я и думал, — хихикнул Джейк и сказал, что нужно другое название, более агрессивное, броское, крутое — «в жилу», как он выразился.

— «Твердокаменные», — он закрыл записную книжку, — прикинь, парень. «Твердокаменные». Настоящее название для крутой группы! — Джейк запрокинул свою толстую физиономию к потолку, выводя рукой в воздухе невидимые буквы. — Эдди Вираго, — медленно произнес он, — и «Твердокаменные». Тут есть некое cherchez la femme[47], а? Как тебе? Нравится? Я так и думал.

Эдди согласился, что такое название имеет свои плюсы. Джейк сказал, что устроит Эдди встречу и что нужно записать новую демонстрационную кассету, причем как можно быстрее.

Он вдруг заторопился. Дескать, ждет звонка, а потом должен ехать на пятидесятилетие Джона Пила. «Андертоунз» специально собираются снова, чтобы там играть. Вечер не из тех, которые можно пропустить. Эдди сказал, что с удовольствием составил бы ему компанию, но Джейк покачал головой:

— Извини, Эд, ничего не могу поделать, там все по личным приглашениям. Увидимся. Не пропадай, парень!

Мистер Патель пристально смотрел на Эдди, пока тот шел через холл. Мистер П. разговаривал в задней комнате по телефону, прижав трубку к плечу.

Эдди постучал в дверь ванной и сказал Марион, что у него хорошие новости.

Она выключила душ, но дверь не открыла. Отрадно слышать, что Джейк оказался надежным человеком. Эдди прошел к окну, голова у него кружилась от счастья.

— Я же говорил, что ты ошибаешься насчет Джейка, — сказал он.

— Да, — ответила Марион, — ты был прав.

— Дела идут на лад, малышка! — крикнул Эдди. — Всё путем! Я на коне! — Он взмахнул кулаком.

— Кстати, Эдди, — сказала Марион, и голос ее эхом отдался в ванной. — Этот телефонный звонок…

— Что — телефонный звонок? — рассмеялся Эдди, сворачивая себе косячок пополнее.

— Моя мать умерла, — сказала Марион.

Эдди не горел желанием ехать в Белфаст, но что ему оставалось? На работе эту весть тоже встретили без восторга. Майлз сказал, что тут вопрос обязательств. «Б-эн-С» — это обязательства, халатное отношение здесь не пройдет. И ему лично осточертело твердить Эдди об этом.

Ну пожалуйста, сказал Эдди. Майлз вздохнул, наклонил голову, поднес пальцы к вискам. Эдди заметил, что волосы у него на макушке начинают редеть, но сейчас, понятно, не время говорить об этом. Майлз сказал, что Эдди на него давит. Эдди возразил, что речь идет о важных личных обстоятельствах.

— Слушай, Эдди, — простонал Майлз, — кончай вешать мне лапшу на уши.

Эдди заметил, что не собирается вешать Майлзу лапшу ни на уши, ни на иные части тела.

— Черт побери, Эдди, ты совершенно не умеешь разговаривать с людьми!

— Да ладно, Майлз. Дай мне передышку.

— Ну хорошо, — отрубил Майлз, — ты, конечно, можешь ехать, но сделай нам обоим одолжение — не возвращайся.

Майлз что же, выгоняет его? — спросил Эдди. Майлз ответил: да, он отпускает Эдди. Выплатит ему, что причитается, плюс жалованье за месяц вперед, и пусть Эдди выметается к чертовой матери.

— У тебя паршивый подход к делу, Эдди, — резко заявил он. — Такие люди, как ты, попросту кидают других. На тебя нельзя положиться.

Эдди сказал, что Майлз поступает неразумно. Кто бы говорил, только не Эдди! — фыркнул Майлз. Хорошо, сказал Эдди, он не поедет, если Майлзу так охота, чтобы он остался. Все, отрезал Майлз, больше неохота.

— Ты прозевал свой шанс, Эдди, — рявкнул он. — У тебя был шанс, а ты его профукал. Так что катись отсюда ко всем чертям.

Марион Эдди сказал, что Майлз не отпускал его на похороны, поэтому он, Эдди, послал его в задницу, вместе с этой работой. На Марион это не произвело впечатления. На самом деле она не хотела, чтобы он ехал с ней, во всяком случае, так она говорила. Но Эдди понимал, что это просто слова. И стоял на своем.

Долетели нормально. Кроме нескольких унылых солдат, затаившихся в кустах возле аэропорта, да двух-трех броневиков, припаркованных в центре Белфаста, ничто не говорило о каких-либо волнениях. Тут и там бровка была раскрашена зелено-бело-оранжевым или красно-бело-синим[48], но Эдди это не трогало. Он не раз видел все это по телевизору. Куда больше его раздражала атмосфера нарочитой нормальности. Усталые женщины с покупками, старшие сестры, катившие детские коляски, уличные зеваки с окурками в зубах, слоняющиеся возле полицейских участков.

Когда автобус сделал остановку, чтобы пассажиры могли воспользоваться туалетом, Эдди расчесал и пригладил свой «ирокез», вытащил черный спрей и перекрасил волосы. Потом надел черную шапочку, похожую на чехол для чайника. Он выглядел забавно, но не так вызывающе, как раньше, и хотя Марион ни слова не сказала, он знал, что она благодарна ему за это. Эдди не мог заявиться на похороны ее матери, как этакий гибрид Джоуи Рамона и Гайаваты. Ежу понятно.

На ирландской стороне границы в автобус вошли двое охранников; они проверили паспорта, изо всех сил стараясь выглядеть внушительно. Потом мимо окон потянулись холмы Антрима, сланцево-серые и желтые, и к тому времени, когда автобус дополз до Баллибраккена, этот пейзаж успел Эдди изрядно надоесть.

Марион сидела тихо. Получив печальное известие, она, конечно, поплакала, но затем пришла в философское настроение. Сказала, что очень рада за мать: та умерла молодой.

— Она никогда бы не смогла жить без папы, — сказала она, — если б папа ушел первым.

Ее брат Марио встретил их на маленькой станции. Он неловко поцеловал Марион и молча пожал руку Эдди, оглядев его с ног до головы. У Эдди создалось впечатление, что Марио от него не в восторге. Вообще, Марио был очень тихий парень; единственная примечательная его черта — слишком близко посаженные глаза. Одет он был в клетчатую рубашку и зеленые брюки. Он предложил по дороге зайти в гостиницу и пропустить по стаканчику, но Марион отказалась.

— Марио? — прошептал Эдди, когда они устроились на заднем сиденье машины.

— Ланца[49], — объяснила Марион, — он очень нравился моему отцу.

Впервые она дала волю слезам, когда вошла в дом на Фактори-стрит. Там было накурено, соседи поднимались по лестнице в спальню, чтобы увидеть миссис Мэнган в гробу. Кто-то толкнул Эдди локтем и кивнул на его шапочку, но Эдди ее не снял.

В спальне со стены самодовольно улыбалась картина с изображением Святого Сердца, в комнате пахло ладаном. На ночных столиках, на пожелтевших кружевных салфетках, были разложены карточки с траурной окантовкой и черными крестами. На подоконнике стоял стакан воды. Дверцу платяного шкафа украшали плечики с бледно-голубой сорочкой.

Руки миссис Мэнган были сложены на животе, в желтых от никотина пальцах зажаты четки. Восковое лицо выглядело спокойным и задумчивым. Казалось, она вот-вот откроет глаза. Странное чувство. Эдди смотрел на эту мертвую женщину и видел отчетливое сходство с Марион — особенно в выступающих скулах, в рисунке бледных губ. Странно вот так встретиться с нею в первый раз.

Эдди пришло в голову, что постель, скорее всего, та самая, на которой была зачата Марион. Странная мысль, но она прочно засела в голове, и он никак не мог ее отогнать.

В комнате первого этажа отец Марион, закрыв лицо руками, сидел в низком кресле, в углу возле печки.

— Папа, — тихо сказала Марион, — это Эдди, я тебе о нем говорила.

Мистер Мэнган даже не взглянул на Эдди. С тыльной стороны руки у него были красные и морщинистые. Он беззвучно плакал, вздрагивая всем телом; то и дело кто-нибудь подходил к нему, пытался успокоить, но безуспешно.

Эдди сказал, что, наверно, ему не стоило приезжать. Он чувствовал себя так, словно без позволения вторгся в чужую жизнь. Марион объявила, что он говорит глупости, но попросила его прогуляться по городу. Ей надо потолковать с отцом.

Эдди прошелся по главной улице мимо дешевых магазинчиков и пабов. Встречные таращились на него. И все они выглядели как жертвы родовой травмы. Эдди чувствовал себя чужаком — будто вдруг очутился где-то на Диком Западе. Это впечатление еще усиливалось оттого, что главная улица сплошь пестрела американскими названиями. Здесь была пиццерия «Звезды и полосы», бар «Янки Дудл», закусочная «Жареные куры», «Бостонская чайная», «Голливудские стрижки», гриль-бар «66-е шоссе», бургер-бар «Луна прерий» и ателье «Моды Майами», в витрине которого, для полноты картины, красовался огромный флаг Конфедерации, а на тротуаре стояла фигура Дяди Сэма в полный человеческий рост.

Старики при встрече с Эдди приподнимали шляпы и желали ему приятного дня. Когда он зашел купить сигареты, парень за прилавком минут пятнадцать рассуждал о правительственном проекте транспортного лицензирования и о том, как это повредит туристской индустрии.

— Вы сами турист? — спросил он.

— Нет, — сказал Эдди, — я из Дублина.

Парень сказал, что именно это он и имел в виду.

Мимо бетонных микрорайонов Эдди дошел до самой окраины городка, где кончались электрические ограды и начинались каменные стены. У старинной разрушенной церквушки приютилось протестантское кладбище — почти сплошь могилы женщин, умерших «во время родов». Камни позеленели и заросли мхом. Ни одна из этих женщин не дожила до сорока.

Эдди смотрел в поля, пытаясь понять, что такого находили поэты и восторженные натуры в этих пустынных унылых местах. В туманной дали чернели армейские наблюдательные вышки, они как бы вырастали из земли, будто диковинные растения, и Эдди невольно подумал о сказочных великанах и бобовых стеблях. Все казалось неподвижным, даже пасущиеся коровы. Эдди пришло в голову, что это — одно из немногих мест, где завораживает не зримый пейзаж, а что-то незримое, недоступное глазу.

В половине пятого Эдди вернулся на Фактори-стрит, немного постоял в холле, пил чай и болтал с Катрин, одной из старших сестер Марион. Катрин была сиделкой. Пухлое приятное лицо и оранжевая помада на губах. Эдди высказал ей свои соболезнования, а Катрин ответила, что мать прожила тяжелую жизнь и для нее к лучшему, что все это кончилось. Она была сама не своя с тех пор, как отец оставил работу. Нервы вконец расшатались.

— Ведь это вы живете в Лондоне? — спросил Эдди.

Катрин смутилась.

— Нет, — ответила она, — из всех нас в Лондоне живет только Марион.

Эдди сказал, Марион уверяла его, что в Лондоне у нее есть сестра. Нет, ответила Катрин, разве что папа в свое время подгулял, и засмеялась.

— Господи, прости меня, — она опять хихикнула и перекрестилась, — за то, что я смеюсь. А бедная мама лежит там, наверху…

Оставшись в одиночестве, Эдди задумчиво курил, прислушивался к далекому рокоту грома, — как вдруг открылась дверь, и Марион позвала его в гостиную. Она выглядела сильной и решительной. Готовой ко всему.

Ее отец сидел возле печки, спиной к двери, помешивая кочергой угли. Конец кочерги раскалился докрасна.

— Папа, — сказала она, — Эдди пришел.

Мистер Мэнган что-то проворчал, положил кочергу, вытер руки о твидовые штаны и, повернувшись к Эдди, протянул ему руку. Эдди едва не рассмеялся, рука у него дрогнула, и чай пролился на блюдечко.

У отца Марион не было носа. Вместо носа под темными глазами краснел шелушащийся рубец и виднелись две черные дыры — ноздри. Эдди разглядывал это лицо, забыв о приличиях, настолько он был ошарашен. Он и представить себе не мог человека без носа. Искал взглядом нос, хоть какой-то нос, но не находил. Потом перевел взгляд на неподвижные глаза отца Марион. Хотел сказать: «У вас нет носа», но не сказал. Хотел повернуться к Марион и попросить о помощи.

Голова у Эдди кружилась. Он машинально пожал горячую влажную руку. Старался не смотреть, но не мог отвести глаз, а отец Марион все время глядел в сторону, смущаясь Эддина смущения.

— Ты хороший парень, если приехал, — гнусаво проговорил он, глядя на кухню, смежную с маленькой комнаткой. От него пахло торфом.

— Это самое малое, что я мог сделать, мистер Мэнган, — хрипло сказал Эдди, покраснев до кончиков ушей.

— Джеймс, — поправил отец Марион, снова отворачиваясь, на этот раз к окну, — незачем звать меня «мистер».

Отец Марион предложил им сесть и опять уставился в печку. Эдди принес ему свои соболезнования; мистер Мэнган коротко кивнул и поблагодарил.

— Это трагедия, Эдди, — вздохнул он, — но на все воля Божия.

Он спросил, как Эдди добрался, поинтересовался перелетом на «Бритиш эруэйз», учебой Эдди в колледже, его музыкальной карьерой. Он и сам любит музыку, так он сказал. Казалось, об Эдди ему известно все. Марион явно рассказала о нем, что заставило Эдди покраснеть от гордости, к собственному удивлению.

В восемь часов мистер Мэнган послал своего младшего сына Паскаля в магазин. Марион с сестрами суетились вокруг, накрывая на стол; братья курили и молча смотрели телевизор. Через пятнадцать минут Паскаль вернулся с бутылкой дешевого вина в пластиковом пакете. Мистер Мэнган откупорил вино и первый бокал протянул через стол Эдди.

— Как оно тебе, Эдди? — спросил он. Эдди неуверенно рассмеялся. Все в комнате смотрели на него. Он сказал мистеру Мэнгану, что не очень-то разбирается в винах.

— Просто пригубь, — сказал мистер Мэнган, — и скажи нам, дрянь это или нет.

Марион под столом пнула Эдди в лодыжку. Он взял бокал, понюхал, отпил глоток и сказал, что вино вполне хорошее.

— Вот и отлично, — ответил мистер Мэнган, сдабривая картошку маслом.

— А вы сами не выпьете? — спросил у него Эдди.

— Нет, Эдди, — ответил мистер Мэнган. — Я пью только молоко. Это для тебя…

Эдди почувствовал, что краснеет.

— …и конечно, для всех остальных, — с неопределенным жестом закончил мистер Мэнган, — если им охота.

Кроме Марион, вино никто пить не стал.

Позже Эдди и Марион поехали прокатиться на «фиате» Катрин. Они припарковались за Окружным судом и занялись любовью прямо в машине; смесь эластичной мягкости и страсти. Потом они долго сидели обнявшись, слушая по радио Ван Моррисона в исполнении Дейва Фаннинга. Рычаг сцепления упирался Эдди в бедро. По ветровому стеклу текли дождевые струйки, размывали весь мир. Эдди коснулся щеки Марион. Она знала, о чем он думает.

— Господи, — сказал Эдди, — ты должна была мне сказать.

— А я и говорила, разве ты не помнишь?

— Я думал, ты шутишь.

— Нет. Я не шутила. У него нет носа. — Она рассмеялась и пожала плечами. Потом отодвинулась от Эдди и стала застегивать блузку. — Всякое случается. Это не его вина.

Эдди выключил радио.

— Он попал лицом в автомат на фабрике, — продолжала Марион. — В ту машину, которая разделывает свиные желудки, а потом набивает ими сосиски. Отец был в галстуке, галстук зацепился за что-то, и голову затянуло в машину.

— Господи, — ахнул Эдди.

— Да, а самое ужасное, что он никак не избавится от мысли, что его нос попал в чьи-то сосиски. Ему говорили, что машину вычистили, но он не поверил. Теперь он не может есть сосиски.

— Еще бы, я очень хорошо его понимаю, — сказал Эдди.

— Мама ругала его за это, — сказала Марион, — потому что все, кто работает на фабрике, получают сосиски бесплатно в течение всей жизни. Но отец вообще не позволяет держать дома сосиски. И галстук не носит. После того случая — никогда. Мама говорила, что он выглядит точь-в-точь как бродяга, когда приходит на заседания совета в рубашке с открытым воротом.

— Да брось ты, — сказал Эдди, и Марион вдруг улыбнулась. Совсем по-детски.

— Жаль, ты не был с ней знаком, — сказала она. — Вы бы поладили.

Она добавила, что, конечно, и раньше так говорила, но все равно, это лишний раз подтверждает, что никогда не знаешь, как оно обернется в жизни.

— Ну и что? — сказал Эдди.

Она нежно поцеловала его в щеку:

— А вот что: пожалуйста, ради бога, позвони своей матери, Эдди. Ведь вправду же никогда не знаешь, что случится. Невозможно угадать, что ждет тебя за углом.

Само собой, сказал Эдди, Марион права. Он непременно позвонит.

Окна машины запотели. Наверно, пора ехать домой, сказала Марион. Эдди протер стекло тыльной стороной руки, потом включил «дворники».

— Боже милостивый, — ахнул он. — Ну надо же…

На крыльце дома, ярдах в десяти от машины, стоял под дождем какой-то человек и смотрел на них сквозь ветровое стекло. Эдди включил фары и вздрогнул, узнав эту фигуру.

Марио неподвижно стоял в потоках дождя, уставившись на машину. Он явно злился, но молчал. Потом улыбнулся. Зубы у него были кривые и желтые. Он резко повернулся, сунул руки в карманы брюк и медленно зашагал прочь.

Дождь барабанил по крыше машины. Марион сказала, что не стоит обращать внимание на Марио. Ничего не поделаешь, он немного простоват. Сердце у Эдди колотилось как безумное. Нелюдим он — вот в чем штука, сказала Марион.

Внезапно Эдди почувствовал дурноту. Он проводил взглядом Марио: ссутулив широкие плечи, тот свернул за угол. Эдди открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Темнота словно подступала ближе, чем всегда.

Ночь перед похоронами Марион вместе с отцом и сестрами провела у старшей сестры и ее мужа.

Эдди ночевал в доме родителей Марион, с пятью ее братьями, на полу маленькой верхней спальни. Ему не спалось. В душной комнате пахло гнилью и потом. Эдди тосковал по Марион. И почти физически ощущал, что за тонкой стеной в соседней комнате лежит покойница.

В три часа ночи Лео, один из младших братьев, разбудил его и прошептал:

— Эдди, да?

— Угу, — буркнул Эдди.

— Слушайте, Эдди, вы вообще пьете?

Эдди сказал, что это как будто бы уже всем известно.

— Как насчет пропустить стаканчик? — просипел Лео.

— Господи, — сказал Эдди, — ведь только половина четвертого.

Парень взглянул на Эдди как на психа.

— Но вы не против, если я выпью? — нервно спросил он.

— Мне все равно, — ответил Эдди.

Он опять улегся и ощутил прилив раскаяния. Зря он так говорил с парнем. Когда взошло солнце, Эдди увидел, как дергаются руки Лео под одеялом.

Наутро вся семья безмолвно ждала прибытия катафалка. Когда мужчины несли гроб по лестнице, мистер Мэнган посмотрел на часы и отвернулся.

— Папа, — сказала Марион, — ты разве не наденешь галстук?

Он жестко ответил «нет», потом снова разрыдался. Сыновья растерянно переглянулись.

— Не стойте тут, — сказала Марион, — достаньте ему галстук, ради бога.

Паскаль снял с себя галстук и передал Марион. Мистер Мэнган плакал, низко склонив голову; Марион подняла жесткий воротничок его рубашки и медленно повязала галстук. Слезы текли по желтым морщинистым щекам мистера Мэнгана. Он уткнулся в плечо Марион и заплакал навзрыд, как ребенок, а она гладила его лысую голову.

— Ну-ну-ну, дорогой, — повторяла она, — ну, успокойся…

Эдди заметил, что из-под ее черного платья виднеется краешек белой комбинации.

Во время похорон не переставая шел дождь. В церкви мужчины сидели по одну сторону прохода, женщины и дети — по другую. Холодные капли дождя постукивали в стекла. То и дело кто-нибудь приглушенно кашлял.

Из церкви все прошли на маленькое кладбище неподалеку от новой электростанции. Идти было всего около полумили — на дальний конец городка, дальше по горбатому мостику и мимо кемпинга. Полицейский, стоявший в карауле возле барака, где размещался участок, отсалютовал гробу. На кладбище кто-то попытался накрыть гроб трехцветным флагом, но отец Марион сказал: нет, ей бы это не понравилось.

— Она не интересовалась политикой.

Это был один из шинфейнеров, шепнула Марион на ухо Эдди. На вид вполне приятный человек, который явно не знал, куда деть флаг, мешавший ему перебирать четки. Молился он с закрытыми глазами.

Священник читал погребальные молитвы по-ирландски, остальные невнятно откликались, тоже по-ирландски. Все, кроме Эдди, который не помнил по-ирландски ни слова, даже молитвы; впрочем, ему вообще не хотелось молиться, ни на каком языке. Священник жестом фокусника простер руку над могилой, призывая святого Петра и благословенного Мэтта Толбота низойти сюда и провести сию грешную душу мимо врат ада в райские кущи. Дождь усилился, стучал по листьям, словно хлопая в ладоши, громко молотил по черным фетровым шляпам молодых парней, так что в конце концов почти все сняли шляпы и стояли с непокрытой головой, как и мужчины постарше. Почти все, но не Эдди.

Деревья еще спали крепким сном, их ветви жесткими изломами расчерчивали белое небо. Над полями теплился зыбкий туманный свет. Пахло по-деревенски — коровьим навозом, баллонным газом и жареным беконом. Овцы тоскливо блеяли, глядя на тучи.

Промокшие рукава холодным пластырем облепили Эдди запястья. Когда отец бросил в могилу горсть земли, лицо Марион дрогнуло, и она поспешно отвернулась.

Потом все пошли в городскую гостиницу и медленно, но верно напились. Народу на похоронах было столько, что в гостинице им предложили пройти из бара в танцевальный зал. То и дело к Марион подходили плачущие люди и говорили, что «скорбят вместе с нею». В большинстве она видела их впервые. Какие-то знакомые матери. Дальние родственники из Манчестера.

Немного погодя в дальнем конце зала запели, начали священник и местный лидер Фианна файл[50]. С каждой минутой к хору присоединялись все новые голоса, все больше людей собиралось возле расставленных кругом пластиковых стульев. Положив руки на плечи друг другу, они раскачивались в такт песне.

Потом запел отец Марион — медленную и печальную ирландскую песню-плач, старательно выводя срывающимся тенором каждый слог. В зале воцарилась тишина. Если чей-то бокал ненароком звякал, люди виновато переглядывались. Недовольных детей утихомиривали шлепками и подзатыльниками.

В конце песни Марион расплакалась. Эдди взял ее за руку: дескать, не надо так горевать, — но и у него самого на глаза навернулись слезы. Она сказала, что плачет не от горя. Просто день был такой прекрасный, и песни, и заря. Старомодный день. Матери он бы понравился.

В самом конце поминок Эдди пошел в туалет. Он многовато выпил, не мешает ополоснуть лицо холодной водой, чтобы протрезветь. Надо держаться ради Марион. Уж на такую-то малость он способен.

В холле вот-вот должны были начаться танцы. Билли Джо Боланд и «Бронко Кингз». Ритмичные звуки кантри летели во тьму, смешиваясь со скорбным стоном гитары.

Мимо проходили люди, все в костюмах и нарядных новых платьях; как вдруг Эдди заметил симпатичного молодого незнакомца: тот разговаривал с Марион возле сигаретного автомата. Что-то нашептывал ей на ухо, улыбаясь, с заботливым выражением на лице. Марион равнодушно кивала. Незнакомец говорил очень настойчиво, покачиваясь взад-вперед на каблуках. Он был в черной кожаной куртке, а в руках держал зонтик, которым легонько помахивал, разбрызгивая вокруг дождевые капли. Марион подняла взгляд, о чем-то спросила. Парень резко тряхнул головой и, оглядевшись вокруг, снова наклонился к ней и что-то зашептал, сжав руку в кулак. Эдди ощутил укол ревности. Алкоголь обострил все его чувства. Вожделение перелилось в зависть. Незнакомый молодой человек вышел под дождь; Эдди с минуту наблюдал за Марион, которая пробиралась сквозь толпу.

Он спросил, кто это был; Том Кланси, ответила она, старый друг семьи, он сейчас учится на священника.

— Его родители — владельцы бара «Луна прерий», — пояснила она, — там, в городе.

— Если этот парень будущий священник, — Эдди покачнулся, — то я, черт побери, далай-лама.

— Кто? — переспросила она.

— Далай-лама, — повторил Эдди.

— Да нет, правда, — рассмеялась Марион, — он учится на священника. Нельзя, что ли?

Эдди чувствовал, что от гнева у него мутится в голове, как от наркотика. Он смотрел на обращенное к нему растерянное и бледное лицо Марион — смотрел, как ему показалось, очень долго. Он понимал, что испытывает к ней сейчас не любовь, а ненависть и что слишком пьян, чтобы сдержать себя.

— Послушай, Марион, — рявкнул он, — кончай трахать мне мозги, ладно?

Зеленые глаза Марион наполнились слезами, губы задрожали. Она зажала уши руками, словно от непомерно громкого шума.

— Эдди, пожалуйста, не надо, не начинай — только не сегодня.

— Во-во, давай, вали все на меня. Давай.

— Оставь меня в покое, — сказала она.

По пути из гостиницы они разругались вдрызг. Эдди твердил, что она ему врет. Оба изрядно выпили и расхрабрились. Она объявила, что он собственник, а он обозвал ее маленькой вшивой кокеткой, у которой не хватает мозгов даже на то, чтобы это признать.

— Один из ваших фермеров, да? — Он передразнивал ее акцент. — Один из здешних резвых жеребчиков, да?

— Ты все не так понял, Эдди! — Она заплакала. — Том просто друг, у нас тут так бывает.

— Ах, значит, тут так бывает? И что же у вас тут по-другому, Марион? Давай, скажи мне, я ведь просто парень с юга, честный деревенский простак, я всему поверю, да? А он только скрашивал твое одиночество на ваших деревенских праздниках?

— Пожалуйста, Эдди, остановись.

— «Пожалуйста, Эдди, остановись», — передразнил он. — Спорим, ему ты такого не говорила! А, Марион?

Марион замерла как вкопанная и, сверкая глазами, повернулась к Эдди.

— А если и не говорила, — крикнула она, — твое-то какое дело?

Эдди сказал, что дело самое что ни на есть его и что в эту игру играют двое. О да! Он чувствовал, как на него волной накатывает холодная рассудочная ярость, убийственное спокойствие, и знал, что в таком состоянии может сказать что угодно — что угодно, только бы уязвить ее.

Он сказал, что если она в свое время поразвлеклась с этим парнем, то он не в обиде.

— Я имею в виду, — усмехнулся он, — нам всем нужно перебеситься. Все мы с кем-то развлекаемся, не ты одна.

Улица была тихой и темной, только что-то шуршало в мокрых кустах живой изгороди.

— Просто будь честной. Мне все равно. Правда все равно, но думаю, я, по крайней мере, заслужил, чтоб все было без вранья. — Он слышал собственное яростное дыхание, слышал, как колотится сердце. — Просто скажи мне правду, больше я ничего не прошу. — Он позволил себе горький сардонический смешок. — Каждый через это прошел.

Марион прибавила шагу, оставила его позади. Эдди догнал ее, сгреб за плечи, повернул лицом к себе. Она плакала, с ресниц текла тушь, прочерчивая на щеках черные дорожки.

— Мерзавец, — всхлипнула она и закрыла лицо руками, — убирайся к черту, убирайся куда хочешь!

Она вырвалась из рук Эдди, ее каблучки застучали по мостовой. Эдди слышал, как она всхлипывает, уходя прочь, тень ее в желтом свете фонарей становилась все длиннее. За углом она наклонилась, сняла туфли и пошла дальше босиком — плача, держа туфли в руках, спотыкаясь о брусчатку. Потом оглянулась на Эдди и пронзительно крикнула:

— Эдди Вираго, я проклинаю тот день, когда встретила тебя!..

Казалось, ее голос доносится от каждой изгороди, из каждого уголка маленького, темного, пропахшего торфом городишка.

Потом все сидели в гостиной маленького дома на Фактори-стрит. Марион не разговаривала с Эдди весь вечер. Телевизор был включен, и все смотрели «Рокфордские материалы». Марио разбирал на части и снова собирал штепсель — без особой цели, просто чтобы занять руки.

И пока Эдди сидел, вдыхая запах угольной пыли и капусты, пытаясь подавить в душе ярость, ему в голову пришла странная мысль.

Поразительно, до чего ярко проступает у этих людей семейное сходство. Дети, их матери, их дед… Невозможно не заметить. Эдди не мог взять в толк, почему это так его раздражает. По крайней мере, вначале не мог. Он смотрел на отца Марион, сидевшего в крохотной кухне, — как он касался ее, как обнял за плечи, когда она отошла от раковины, как Марион медленно вытерла руки фартуком, прежде чем сняла с него галстук. Мысли кружились у Эдди в голове. Внезапно Марион перехватила его взгляд и нахмурила брови. Отвернулась и ногой захлопнула кухонную дверь. Все в комнате при этом посмотрели на Эдди — все, кроме Марио, который по-прежнему сосредоточенно возился со штепселем, разбирал его и снова собирал, словно в доме ничего не случилось. Но даже это уже не раздражало Эдди. Он целиком ушел в свои мысли.

В этой семье все крепко держались друг за друга, вне всякого сомнения. Настоящая традиционная ирландская семья. Из тех, о каких пишут в книгах. Эдди обвел взглядом младенцев — их злые мертвые глаза, широко разинутые орущие рты. Он пытался вспомнить, где раньше видел такие глаза, пустые, странные, зеленые, как море у Сандимаунта, казалось смотревшие на него с яростной издевкой. И внезапно с болезненной дрожью сообразил.

— Что случилось, Эдди? — ухмыльнулся Марио. — Что у вас такое на уме?

— Оставь ты его в покое, — оборвала Катрин.

— Это секрет, — хрипло ответил Эдди, заливаясь краской.

Марио рассмеялся — чуть громче, чем следовало.

— У всех свои секреты, — сказал он и опять принялся разбирать штепсель.

Эдди закрыл глаза. Ему стало холодно. Он слышал возню Марио, плач младенцев, приглушенные шепотки. И думал о том, как сегодня утром Марион прикасалась к лицу своего отца. Как отец притянул к себе ее нежное тело. Как его узловатые красные руки гладили ее волосы и губы.

Когда Эдди снова поднял веки, свет показался ему слишком ярким — до рези в глазах. Катрин смотрела на него. В ее взгляде читалось волнение. Секунду спустя она поднесла руку к щеке, так что Эдди больше не видел ее лица. Эдди уставился на закрытую дверь кухни и отхлебнул большой глоток виски. Пожалуй, он пьян даже сильнее, чем думал.

По дороге домой они не разговаривали. Марион сидела, надев наушники, с вызывающим видом; когда Эдди налил ей в кофе молока, она подозвала стюардессу, улыбнулась с очаровательной враждебностью и попросила другую чашку. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, плотно стиснув губы. Когда Эдди коснулся ее запястья, Марион отдернула руку и так резко перевернула страницу журнала, что разорвала ее.

Потом она достала из сумочки маникюрные ножницы и принялась вырезать из заголовков черные буквы. С преувеличенным усердием и сосредоточенностью. Эдди смотрел на желтого человечка на листовке авиакомпании: человечек надевал маленький красный спасательный жилет, улыбался маленькой желтой улыбкой и обнимал маленькую улыбающуюся желтую жену. Потом Эдди перевел взгляд на ножницы. И вдруг подумал, что погибнуть в авиакатастрофе — не самое страшное в жизни.

В «Брайтсайде» Марион переоделась и сразу куда-то ушла, так и не сказав ни слова. Дверь она захлопнула с такой силой, что висевший у окна на плечиках выходной костюм Эдди рухнул на пол, как мертвое тело. Эдди не стал его поднимать.

Он сидел в комнате один, бренчал на гитаре и ждал. Надо же, на обоях уже почти не осталось свободного места: алфавиты занимали всю стену у кровати и противоположную стену до самых плинтусов, обрамляли окно и покрывали почти всю поверхность двери с внутренней стороны — густой лес букв. Минуло полчаса, а Марион не возвращалась.

— Ну и хрен с ней, — вслух сказал Эдди. Он открыл бутылку виски, которую дала им с собой Катрин, и налил себе изрядную порцию. Но стакан отдавал зубной пастой, и Эдди вылил виски в раковину, как «завязавший» алкоголик в мыльной опере. Еще через час он спустился вниз поговорить с мистером Пателем о похоронах.

Мистер Патель сокрушенно сказал, что должен идти к оптовикам. Выглядел он встревоженным и был явно в плохом настроении. Он попросил Эдди подежурить на регистрации, пока его не будет. Эдди ответил, что вообще-то ему это не с руки; прекрасно, сказал мистер Патель, если кому-нибудь захочется ограбить гостиницу, пусть грабят, ему все равно. Потом взял ключи от фургончика и вышел.

Сидя за регистрационной стойкой, Эдди позвонил нескольким людям, но, как выяснилось, все были заняты. Рут и Джимми обставляли комнату для гостей. Клинта не было дома, а Джинджер и Брайан не желали с ним разговаривать. Он набрал номер Джейка, но и его не застал: автоответчик сообщил, что Джейк ушел на вечеринку и не вернется до утра. Было четыре часа, и Эдди не очень понял, когда было записано сообщение — сегодня или вчера. «Вечеринки, — говорил Джейк, явно подражая Бадди Холли, — это круто!»

Он выдвинул ящики, заглянул внутрь, но не обнаружил ничего интересного. Потом зарегистрировал двух австралиек с рюкзаками, в остальном все было тихо.

— Когда угодно выписаться можно, — с улыбкой заявил Эдди, — а вот уйти нельзя.

Девицы недоуменно переглянулись.

— Цитата. «Отель „Калифорния“», — объяснил Эдди. — «Иглз».

Похоже, девицы шутку не поняли, но все равно засмеялись. Потом принялись рассказывать Эдди обо всех странах, где побывали. Такое впечатление, что этот рассказ они вызубрили наизусть. Когда Эдди спросил, где им понравилось больше всего, они сказали, что дешевле всего было в Сальвадоре. До Никарагуа они не добрались.

— Жаль, — сказал Эдди. — Насколько я знаю, это замечательная страна. Там все политики — артисты.

Девицы сказали, что это скорее относится к Австралии.

— Хреновые артисты. — Обе засмеялись.

— Эй, девчонки, — окликнул их Эдди, когда они направились к лестнице, — знаете анекдот про австралийского студента? Поехал в Европу и два года слонялся вокруг колледжа.

Мистер Патель вернулся по-прежнему в дурном настроении. Возле оптовки он неправильно припарковался, и полиция поставила ему на колеса блокиратор, а на обратном пути у него спустила шина.

— Ну как нарочно! — твердил он. — Пропади все пропадом!

Давненько Эдди не слыхал, чтобы мистер Патель ругался. Мистер Патель просмотрел регистрационную книгу с таким видом, будто ожидал за время своей отлучки огромного наплыва клиентов.

— Иногда, — вздохнул он, — я сам не могу понять, на кой черт мне все это.

Он сказал, что Марион слишком много времени проводит на своей второй работе. А это против уговора. И, выразив надежду, что Марион не злоупотребляет его хорошим отношением, попросил Эдди поговорить с ней.

— Нетушки, мистер П., — ответил Эдди. — Сами с ней разбирайтесь.

Стиральная машина мистера Пателя была сломана, поэтому Эдди пошел в прачечную на Маркем-стрит. Там он и сидел, жуя гамбургер и глядя, как вращается в барабане стиральной машины белье. Время от времени в прачечную забредали молодые люди, оглядывались по сторонам и снова исчезали на улице. Приходили старухи, позвонить по телефону-автомату. Людей, которые вправду стирали белье, было совсем немного. Удивительно, как владельцам прачечной удается сводить концы с концами.

У женщины за стойкой сверкала во рту золотая коронка со звездообразной дыркой. Пальцы потемнели от никотина. Она предложила Эдди чашку чая, но он отказался. Женщина бродила по прачечной, шлепая тапками и рассуждая сама с собой. В помещении пахло потом и табачным дымом, ко всему этому примешивался запах мыла. Впрочем, если не считать мыла, тут пахло так же, как повсюду в Лондоне. Старостью.

— Вы не поверите, в каком виде сюда приносят одежду, — бормотала женщина. — Совсем люди стыд потеряли.

Эдди сказал, что это сущая правда.

Вернувшись в «Брайтсайд», Эдди немного посидел в холле, надеясь, что кто-нибудь позвонит. На вопрос мистера Пателя, где его подруга, Эдди ответил, что понятия не имеет. Мистер Патель заметил, что это нехорошо; Эдди пожал плечами.

— Разлад в отношениях, — назидательно сказал мистер Патель, — скверная штука и для мужчины, и для женщины.

Иногда мистер Патель говорил ужасные вещи. Эдди встал и вышел на улицу, оставив сумку с бельем на кресле в холле. Даже куртку не накинул.

Некоторое время он бесцельно бродил по городу, пытаясь во всем разобраться.

На Пикадилли-Серкус он понял, что по уши влюблен. Точно, влюблен. А ее нелепое поведение опять-таки свидетельствовало только об одном: она тоже вправду влюблена. Эдди и это знал. Господи, да ведь она действительно любит его! Так любит, что не может совладать со своими чувствами, и он тоже, хоть и не понимает отчего. Наверно, и не поймет никогда. У Марион обостренная чуткость ко всему, как у человека, лишенного верхнего слоя кожи. Черт побери, скорее даже как у человека вовсе без кожи — обнаженная плоть, нервы и кости. Все, от боли до наслаждения, она воспринимала намного острее и глубже, чем любой из знакомых Эдди людей. Тут-то и кроется главная причина всех сложностей. Марион — это сплошная эмоция.

Он зашел во французский бар, выпил три стакана пива и купил пачку «Голуаз». Но потом к нему подсела какая-то полусумасшедшая оборванка и принялась талдычить про генерала Де Голля, Эдди не выдержал и ушел. Послонялся по Чайнатауну, глядя на разделанных уток в витринах ресторанчиков, — птицы выглядели так, словно по ним проехался паровой каток. Воздух полнился запахом чеснока и имбиря, из открытых окон верхних этажей доносились сердитые голоса и звон посуды. Неподалеку от Ковент-Гардена Эдди купил у знакомого дилера пару «колес». Потом вернулся в Чайнатаун и попробовал зайти в «Крюгерз», немецкую пивную, где вечно толклись ирландские яппи.

Швейцар его не пропустил. Из-за прически.

— Вид у тебя, парень, слишком вызывающий, — пояснил швейцар.

Ему-то лично все равно. Таково распоряжение хозяев. Пусть Эдди поверит ему на слово. Он говорит правду, спорить бессмысленно. Тем не менее Эдди начал спорить. Сказал, что здешний менеджер — его близкий друг. Вышибала ответил, что внутрь его не пропустит, будь он хоть президент США. Эдди спросил имя швейцара и записал его в блокнот.

— Отлично, — сказал он. — Посмотрим, как ты запоешь, когда останешься без лицензии.

Вышибала устало вздохнул.

— Жди, — улыбнулся он, — может, дождешься!

Эдди уже собрался уходить, когда дверь пивной распахнулась. Мимо прошли двое респектабельных яппи, обсуждавших какую-то девчонку, а из прокуренного бара, перекрывая лязг и вой музыки, до Эдди донесся знакомый смех. Он подошел к окну, протер рукавом грязное стекло и заглянул внутрь.

У стойки сидели Джимми и Рут и болтали с двумя парнями в двубортных костюмах. Эдди видел их со спины, но тем не менее узнал. Вруны проклятые. Он постучал по стеклу, но они не услышали. На голове у Джимми была розовая бумажная корона, он что-то взахлеб рассказывал, руки в боки, раскачиваясь из стороны в сторону и виляя задницей, — явно кого-то изображал. Рут положила руку на ляжку парня, который стоял рядом с ней, от смеха она была красная как рак.

Эдди решил пойти домой пешком. Ехать на метро не было настроения.

Никому нельзя верить, думал он. Этот город полон лжецов и кретинов.

На Президент-стрит Эдди обнаружил, что Марион уже дома. Он сел на тротуар, подперев голову руками и глядя на освещенное окно их комнаты.

Потом проскользнул в кухню и приготовил чашку кофе. Чувствовал он себя прескверно. Будто погружался в сумрак, в глубокую воду. Он не мог ни на чем сосредоточиться, внутри росла тревога: словно гигантский ленточный червь разворачивал кольца у него в животе.

Когда Эдди лег в постель, Марион отодвинулась от него. Она не спала. Он понял по ее дыханию.

В комнате было жарко и душно. От движения воздуха буквы на стенах еле слышно шелестели. Под окном полночи выли сирены, и Эдди не мог заснуть.

Утром, когда Эдди проснулся, Марион в комнате уже не было. Он огляделся в поисках записки, но ничего не нашел. Внезапно что-то привлекло его внимание — на потолке красовались черные буквы «ABC». Буквы словно бы насмехались над ним. Бросали ему вызов. Эдди снова лег на кровать и уставился на эти буквы прямо над головой. Долгое время он даже не мигал. Потом все же моргнул. И в этот самый миг понял, что дальше так продолжаться не может.

Эдди пришлось искать новую работу. Он наведался на биржу труда, но обнаружил, что это название звучит как насмешка. Тогда он стал просматривать газеты. Требовались рекламные агенты и программисты; других вакансий не было. С этим ему не справиться. Даже и пробовать нечего. Он решил попытать счастья в ресторанах — может, удастся устроиться официантом, но все упиралось в одно и то же. В его прическу. Он спросил у мистера Пателя, не нужны ли ему помощники в столярке, но мистер Патель усомнился, что Эдди вообще представляет себе, с какой стороны браться за долото. К тому же дело раскручивалось медленно, новых работников нанимать рановато. Они и так еле-еле сводят концы с концами. Все этот Найджел Лосон. С тех пор как повысили процентные ставки по закладным, никто не хотел тратиться на ремонт.

В конце концов Эдди обратился в закусочную на вокзале Юстон, где видел объявление, что требуются работники в ночную смену. Управляющий (его звали Джейсон) сказал: ладно, но работы много, а оплата стандартная, без надбавок. Выбирать не приходится, сказал Эдди. А Джейсон объявил, что это лучшая новость за последние десять лет. Зубоскал хренов.

Для начала Эдди приставили к грилю. По пять часов кряду он торчал возле раскаленной решетки, с идиотской картонной шапкой на голове, переворачивая лопаточкой мясо для бургеров. Он то и дело обжигал пальцы, а руки до локтя были покрыты мелкими красными пятнышками от брызг кипящего жира. Пот ручьем катился по лицу, капая на шипящий металл. Каждые пять часов работникам давали пятнадцатиминутный перерыв, чтобы перекусить (на 1,37 фунта). Количество еды зависело от того, сколько ты проработал в закусочной. Эдди вообще ничего не ел. В первый же день у него на глазах какой-то рыжеволосый веснушчатый толстяк высморкался над грилем — сопли разлетелись по куриному мясу.

Но это бы еще полбеды. Хуже всего была сама еда, окружавшая его со всех сторон. Огромные, разъезжающиеся по швам картонные коробки с бургерами, тяжеленные пластиковые мешки с чипсами, бочонки с густым тягучим сиропом, гигантские банки корнишонов в зеленом рассоле, бесконечные бутылки томатного кетчупа и кошмарные мусорные баки, переполненные гниющими объедками. Подумать страшно. В первую ночь, придя домой после смены, Эдди боялся, что его стошнит. На следующую ночь его действительно стошнило. Он стоял, склонившись над унитазом, и его выворачивало, пока желудок не опустел.

Он попросил, чтобы его перевели за стойку, но Джейсон отрезал: ни в коем случае.

— Избавься от этой прически, — сказал он, — тогда и поговорим. А до тех пор лучше тебе не быть на виду.

Ночью Эдди снова вырвало.

Должно быть, Марион его пожалела. Утром, когда он встал, в ванной было чисто. Эдди счел это знаком грядущего примирения. Он позвонил ей в супермаркет, но какой-то тупица ответил, что девушка с таким именем в супермаркете не работает, а если б и работала — по телефону болтать запрещено. Эдди сказал, что точно знает: Марион работает у них.

— Нет, — твердил парень, — у меня в списке ее нет.

Он сказал, что Эдди не понимает: будь она здесь, ее имя стояло бы в списке. Эдди посоветовал парню проверить список, но, перезвонив через некоторое время, получил тот же ответ.

Когда вечером Марион вернулась, Эдди уже ушел на работу. Когда он вернулся, она крепко спала. А когда проснулся утром, ее снова не было.

Так продолжалось несколько дней: они толком не виделись. Через неделю практически перестали видеться вообще. Казалось, время потекло быстрее. Эдди видел Марион только спящей, в остальном же единственным знаком ее присутствия был запах духов, который Эдди неизменно ощущал по ночам. И еще — треклятая цепочка черных букв, упорно ползущая через потолок к окну.

Эдди пытался перейти в дневную смену, но Джейсон отказывал. Дневные вакансии были заняты. Днем на работу выходили пенсионеры и студенты. Если Эдди хочет работать днем, пусть ищет другое место. Эдди начал впадать в отчаяние.

Насчет «лампа», то бишь найма гуртом, Эдди узнал от Джейка. Происходило это на территории одного из криквулдских автопарков: придешь к восьми утра — имеешь шанс оказаться одним из трех сотен человек, кому посчастливится денек «полевачить» на строительстве. Тридцать пять фунтов в день, никаких вопросов, никакой страховки — и пой сколько хошь старый добрый рок-н-ролл. Эдди этот вариант не слишком улыбался, но деньги были на исходе, а обратиться больше некуда.

И однажды утром он отправился в Криклвуд, но в число везунчиков не попал. Автопарк здорово смахивал на задворки Чикаго времен Великой депрессии: шеренги молчаливых мужчин с красными ирландскими лицами, в грязных комбинезонах и майках с эмблемой Кубка мира, все кашляют, сплевывают мокроту, курят дешевые сигареты. Боссы приезжали на «мерсах» и «ягуарах» — жирные толстые ублюдки в дорогих, обсыпанных перхотью пиджаках с Савил-роу. Видом они напоминали ирландских муниципальных чиновников. Тех, что покупают итальянские кожаные туфли ручной работы, но никогда не меняют носков. По их мнению, Эдди выглядел как пай-мальчик, который в жизни не занимался тяжелой работой. Проницательные, сволочи. Поинтересовались, знает ли он, чем шифер отличается от толя, и он ответил, что тем же, чем Шиллер от Бёлля. Они не оценили юмора.

Эдди все время старался понять, когда именно все пошло наперекосяк. Он был одержим мыслью о провале, не о любви. Иногда подумывал уехать. Иногда считал, что им нужно только серьезно поговорить и разобраться в своих проблемах. Но каждый раз, когда он посреди ночи затевал разговор, Марион холодно молчала. Он сказал об этом Джейку. Джейк воспринял ситуацию философски.

— Если хочешь холодного пива, — провозгласил он, — держи его у сердца моей бывшей жены.

Так называлась любимая песня Джейка, в стиле кантри. Он словно и не понимал, что ситуация с Марион угнетает Эдди, мешает ему сосредоточиться на музыке. Говорил, что Эдди слишком эгоистичен. Эдди возражал, что он вовсе не эгоист, а просто впечатлительная натура. Джейк сказал, что, как свидетельствует жизненный опыт, грань между тем и другим очень тонка.

— Любовь ранит, Эдди, — грустно улыбнулся он, — пора это понять. Не все в ней лунный свет и шоколад.

— Господи, Джейк, — сказал Эдди, — вот спасибо! А то я без тебя этого не знал!

В свободные дни Эдди играл с «Твердокаменными». А свободных дней у него сейчас было полным-полно. Джейк сидел в уголке, сворачивал бесконечные косячки, которые, казалось, толком и не курил, и хлопал себя по ляжке в такт музыке.

Новым ударником был Паук Симмс — крутой малый и жуткий модник. Он одевался как модель из «Фейс», а на его губах вечно блуждала недовольная гримаса. И походка у него была странная — точь-в-точь заводной манекен. Но на ударных он творил чудеса. Не зря года два служил в военном оркестре. Все у него подчинялось четкому военному ритму, и на репетиции он всегда приходил первым. Эдди не сразу привык к нему. Поначалу, ожидая перед репетиционным залом Клинта, Анди и Джейка, оба держались несколько скованно и не находили тем для разговора.

Паук принимал ЛСД. Все выходные он разъезжал по дорогам в поисках амбаров, где гуляли сквозняки, и заброшенных складов, где можно было заправиться «кислотой». Он обожал эти психоделические тусовки и твердил Эдди, что тот даже не представляет себе, сколько теряет. Эдди отвечал, что верит ему на слово.

Бас-гитарист Анди, красивый парень из Эдинбурга, с короткой стрижкой, ездил на подержанном «шевроле» с плоским верхом. Он был самым опытным музыкантом в группе и работал уже много лет. Джейк называл его Анди «ЛА» Маккрори, так как Анди довелось работать в Лос-Анджелесе и теперь он вечно хвастался, что видел в ночном клубе Принца.

Анди и Паук были профессионалами — компетентными, умелыми, но немного бездушными. Если Эдди импровизировал какую-нибудь секвенцию — они точно повторяли ее, иногда слишком уж точно.

— Добавьте души, — говорил Эдди, прижимая руку к сердцу, — ну, хоть чуточку! Нутром почувствуйте!

В ответ Анди говорил, что Эдди учился на записях Кайли Миноуг.

— Нутро там вообще-то ни при чем, — говорил он, почесывая затылок.

А Паук решал проблему «нутра» на свой лад: играл громче, хотя Эдди хотелось вовсе не этого.

— Старайтесь почувствовать, — твердил Эдди, — сердцем, нутром!

Иногда Джейк приводил парней из «Сакс машин», второй своей группы, чтобы уплотнить звук в некоторых местах. Эдди недолюбливал духовые инструменты, но не мог не признать, что эти парни играют классно, однако его до крайности раздражали их дурацкие приплясы и прищелкиванье пальцами в паузах.

В перерывах между композициями Анди и Паук исполняли импровизации в стиле жесткого рока — обычно «Лестницу в небо» и «Лейлу», которые никогда не получались у них нормально, а ребята из «Сакс машин» играли Джона Колтрейна, доводя Эдди чуть не до исступления.

Домой он приходил охрипший, с сорванным голосом — больше не от пения, а от крика. Джейк говорил, что этого надо было ожидать. Ведь музыка — огромный плавильный котел, и Эдди должен впитывать чужие идеи и влияние. Эдди отвечал, что у плавильных котлов есть одна проблема: при нагревании на поверхность всегда всплывает пена. Джейк отвечал, что Эдди не в меру циничен.

— Не понимаешь ты людей, Эдди, — вздыхал он. — Иногда я просто не знаю, что с тобой делать.

Однажды вечером в мае ситуация достигла критической точки.

После крайне неудачной репетиции Эдди тогда вернулся домой поздно и прошел прямиком на кухню. Он опять принял дозу и уже почти решил порвать с «Твердокаменными» и начать все сначала. Джейк его доконал. Вечно сидит, смотрит на часы, ждет конца репетиции и сразу уходит, ни на минуту не задержится. Клинта все это тоже достало. Он считал, что им было куда лучше в старом гараже, с «Жрицами меда».

А тот факт, что «Жрицы» с новым гитаристом и певцом выехали в европейское турне «Каменных роз» в качестве группы поддержки, опять-таки бодрости не прибавлял. Когда Эдди прочел об этом в газете, он чуть не умер от зависти. Джейк воспринял новость с презрительным смешком. Все эти группы поддержки — сущая могила, сказал он.

— Когда я с вами закончу, парни, — пообещал он, — «Розы» будут у вас в ногах валяться, умоляя взять их в качестве группы поддержки.

Может быть, сказал Эдди, но пока что «Жрицы меда» катаются по Европе, а хреновые «Твердокаменные» сидят в полном дерьме. Джейк ответил, что это вопрос времени.

— Терпение — добродетель, Эдди, — успокоил он, — как говаривал Билли Брагг.

Может, оно и так, сказал Эдди, но у него запас этой добродетели на исходе.

Сидя в холле «Брайтсайда» с чашкой кофе, Эдди чувствовал, как все плывет у него перед глазами. Он сидел неподвижно, потому что был не в силах пошевелиться. В мозгу вертелась одна-единственная четкая мысль: теперь понятно, почему такое состояние называют «обсадиться». Потому что садишься и больше ничего делать не можешь — сидишь, и все. Расширил сознание, черт подери! Полные кранты. Группа у него дерьмовая. Марион с ним не разговаривает. Денег нету. Потолок кружился волчком. Когда Эдди глянул в окно, то увидел только размытые неоновые полосы. А в довершение всех бед из кухни доносилась вонь подгоревшего карри и прокисших бобов.

Поднимаясь по лестнице, Эдди заметил, что ковер мокрый. Сперва он решил, что ему показалось. Секунду-другую он стоял на ступеньках, переступая с ноги на ногу, тихонько хихикая и рассуждая про себя, что, наверное, дурь и вправду была хороша. Но ковер промок насквозь, ошибки быть не могло. Чем выше он поднимался, тем больше хлюпало под ногами. В темноте зеленым огнем горела надпись «ВЫХОД». Когда Эдди добрался до пятого этажа, у него даже брюки промокли до щиколоток. Тут уж не до смеху. Откуда-то разило жуткой вонью. Эдди снова остановился. Краешком своего истерзанного усталого сознания он уловил какой-то шум. Тяжелый, назойливый механический звук. Притом неправильный. Точно неправильный, даже думать нечего. Что-то явно не так.

Эдди свернул за угол, цепляясь рукой за перила.

Впереди, на площадке перед дверью их номера, он увидел стиральную машину мистера Пателя. Она раскачивалась из стороны в сторону, а из-под ее загрузочной дверцы бежала мыльная вода.

Эдди замер, тупо наблюдая, как вода ритмично, волнами выплескивается из машины. Потом крепко зажмурился, снова открыл глаза и шагнул к машине, в глубине души отчаянно желая только одного: очутиться за миллион миль отсюда.

Он попробовал закрыть дверцу, но обжег руку, а когда дотронулся до машины, она тихо зарычала, как живая, будто ей это не нравится.

— Ч-черт! — взвыл Эдди, сунув в рот обожженный палец. Из-под машины пахнуло дымом, в нос Эдди ударил едкий химический смрад.

Эдди сбегал в ванную за полотенцем и плотно обмотал им руку. Присел на корточки и снова попытался закрыть дверцу. Похоже, запор сломался. Он подпер дверцу стулом — вода начала выплескиваться через верх. Брызги летели ему в лицо. Стиральная машина громко запыхтела.

Эдди встал, провел рукой по «ирокезу». Теперь вода стекала по лестнице ручьем, капала со ступенек. Эдди вдруг почувствовал, что в голове прояснилось.

Что же делать? — растерянно думал он. Часов у него не было, но и так ясно, что время позднее. Он попробовал разбудить Марион, но она крепко спала. На двери висело наглаженное форменное платье. Эдди тряхнул Марион за плечо, позвал по имени, но она не проснулась. А когда тряхнул еще раз, она пробормотала что-то, жалобно и неразборчиво. Эдди постоял в комнате, глядя на нее.

Он перевел взгляд на алфавиты, заполонившие все стены и прямой линией разделившие потолок надвое. Потом опять посмотрел на Марион. Она казалась такой невинной, что Эдди, хоть и был уверен в обратном, не стал разрушать иллюзию. Ее рука сжимала край простыни. На миг ему ужасно захотелось юркнуть к ней под одеяло, а утром прикинуться, что ничего не видел и не знал. Он снова выглянул на площадку. Ковер целиком скрылся под густой серой пеной.

Стиральная машина начала вибрировать, мотор глухо и грозно застучал. Эдди опять пошел в ванную, ополоснул лицо водой. На стене ванной кто-то накорябал номер телефона. Эдди глянул в зеркало. Чертовски типично.

Он на цыпочках прошел по мокрому коридору и постучал в дверь мистера Пателя. Сперва никто не ответил. Он постучал еще раз.

— Уходите, — недовольно рявкнули за дверью. — Я сплю.

Эдди прочистил горло и собрался с мыслями. Прижался лбом к двери.

— Мистер П., — громко прошептал он, — это я, Эдди Вираго, вы не можете… э-э… выйти на минутку?

Ответа не последовало, он постучал громче, повторил свою просьбу.

Щелчок выключателя, непонятные ругательства. Потом в дверях появился мистер Патель, моргая от света и завязывая пояс ярко-красного халата. Вид у него был злющий, но он молчал, по крайней мере вначале. Просто смотрел через плечо Эдди в коридор, на подвывающую стиральную машину.

А потом он начал браниться:

— Ах ты, сволочь! Чертова дрянь, гадюка…

Эдди даже не успел сказать ему, что произошло. Мистер Патель сам увидел.

— Ах ты, черт! — твердил он.

— Да, — сказал Эдди, — я тоже так думаю.

Они подошли к машине, потыкали в кнопки. Эдди сказал, что в отношении машин он немного луддит[52], но мистер Патель не понял, что он имеет в виду. На Эдди снова накатывал «приход». Как только он начинал думать о том, что обсадился, это ощущение возвращалось. Он чувствовал себя как персонаж мультфильма, который бежит по кромке обрыва и не падает, пока не глянет вниз. Он глаз не мог отвести от рук мистера Пателя. Они были такие красивые, тонкие и изящные, как у скульптора, — прекрасный маникюр, резко очерченные костяшки. У Эдди мелькнула мысль, что мистер Патель мог бы стать прекрасным гитаристом и играть блюзы; он даже хихикнул. Мистер Патель потихоньку свирепел. Он с размаху наподдал машину ногой, потом пнул ее еще раз, но тотчас взвыл от боли и запрыгал на одной ноге, обхватив руками ступню другой. Потом треснул кулаком по крышке. Горячая вода плеснула фонтаном, прямо ему на халат. Он зажмурился и заскулил от боли.

Внезапно Эдди осенило:

— Слушайте, мистер П., может, выдернем шнур из розетки, а?

— Чем стоять тут и молоть языком, — бросил мистер Патель, — возьмите и выдерните!

Клок белой пены на верхней губе сделал его похожим на Санта-Клауса. Эдди провел рукой по волосам, потом наклонился к розетке, но тут мистер Патель прямо взбесился.

— Что ты делаешь, мать твою? — гаркнул он, хлопнув Эдди по руке. — Ты что, идиот, хочешь, чтобы нас шарахнуло током?!

Эдди недоуменно воззрился на него.

— Вода и электричество, — прошипел мистер Патель, фыркнув в преувеличенном изумлении, — им нельзя соприкасаться, идиот, ты что, не знаешь? Неужто тебя в колледже не учили?

Секунду они смотрели друг на друга. Эдди сказал, что специализировался по английской литературе.

— Если вы хотите, чтобы я рассказал о семиотике, — пожалуйста.

Мистер Патель подбоченился.

— Мне что, на пальцах объяснять? — завопил он, делая рукой рывок. — Дерни за провод. Вот так. — Он повторил свое движение. — Вытащи эту сволочь.

— По-вашему, я вправду должен это сделать? — спросил Эдди.

Машина взревела, исторгнув из-под верхней крышки поток вонючей жижи, которая стекла по белой эмали, оставив на ней грязные полосы.

Мистер Патель принялся рвать на себе волосы.

— Убирайся отсюда! — орал он. — Я сам все сделаю!

В дверях возникла миссис Патель, закутанная в розовое одеяло, которое при каждом движении выставляло напоказ ее бедра. Распущенные волосы, черные и блестящие, падали ей на спину, и когда она качала головой, то выглядела очень красивой. Мистер Патель что-то сказал ей, но она даже не думала уходить. Взглянула на Эдди, плотнее завернулась в одеяло и откинула волосы за уши. Ее лиловые глаза спросонья были совсем темными.

Мистер Патель уперся ногой в стену и потянул за провод. Он тяжело дышал, пот градом катился по лицу, на руках проступили жгуты вен. Миссис Патель жестом попросила Эдди помочь ее мужу, но мистер Патель объявил, что помощь ему не нужна. Эдди пожал плечами. Миссис Патель поморщилась.

От стены полетели искры.

— Вот ч-черт! — Эдди попятился.

Яркая голубая вспышка осветила площадку. Шнур оторвался из вилки; мистер Патель пошатнулся и чуть не упал, ударившись головой о перила. Половина вилки осталась в розетке, и оттуда хлестали искры — они были повсюду, трещали на перилах, бились о стены, метались в воздухе. Стиральная машина еще несколько минут вибрировала и рычала, потом с омерзительным треском содрогнулась и затихла. Только таймер продолжал угрожающе тикать.

Именно в этот момент из комнаты появилась Марион, в трикотажной майке и голубых штанишках. Глаза у нее были мутные, лицо бледное. Эдди посмотрел на нее; она отвела взгляд. Вода плескалась вокруг ее босых ног, текла в комнату, но Марион будто и не замечала. Хриплым голосом спросила у мистера Пателя, что случилось. Ответить он не успел, только крикнул:

— Отойдите!

Стиральная машина взвыла и с оглушительным треском взорвалась.

Крышка перелетела через перила, сшибла бра и упала в холл. Вода хлынула вниз по лестнице, сквозь дверцу вынесло мокрую одежду. Мистер Патель вцепился в балясину перил, словно боялся, что его смоет наводнением. Он был весь в пене и яростно чертыхался.

И тут миссис Патель начала смеяться. Мистер Патель выпрямился и свирепо уставился на нее — будто вот-вот кинется с кулаками. Миссис Патель показала на мужа пальцем и изобразила на лице ярость, явно передразнивая супруга; потом опять засмеялась и закрыла дверь.

Потом засмеялся и мистер Патель. Запрокинув голову, он громко хохотал, кашляя, вытирая глаза, и Эдди тоже неуверенно засмеялся. В коридор вышли другие постояльцы и опять-таки засмеялись. Смеялись все, кроме Марион. Она стояла неподвижно, обхватив себя руками, словно пыталась согреться. Лицо у нее было совершенно белое. Она глянула вниз на свои ноги, и взгляд ее потемнел от испуга, словно под ногами была не грязная вода, а кровь. Она ничего не сказала, только сжала руками виски и ушла в комнату, закрыв за собой дверь. Двигалась она как деревянная фигурка на старинных часах.

Часом позже, когда последствия катастрофы кое-как устранили, Эдди пошел спать. Марион не спала. Ковер в комнате насквозь промок и был непоправимо испорчен. Сладковатый запах стирального порошка словно бы сочился отовсюду.

Эдди снял рубашку, повесил ее на спинку стула. Извинился за позднее возвращение. Марион молчала, но Эдди это ничуть не удивило.

— Три часа ночи, — наконец сказала она, — я волновалась.

Первые слова, какие он услышал от нее за целый месяц.

— Где ты был? — спросила она.

— Послушай, — взмолился Эдди, — я устал, давай погасим свет и вздремнем.

Он щелкнул выключателем, и все погрузилось во тьму, только за окном лиловело облачное небо да вспыхивали неоновые огни рекламы. Марион отодвинулась к стене, как можно дальше от Эдди.

Она была рядом, и от этого стало еще хуже. Эдди замерз и промок. Лежал на спине, заложив руки за голову.

— Марион, — осторожно начал он, — это безумие. Так продолжаться не может.

Она не ответила.

— Я беспокоюсь о тебе, я не знаю, что делать…

Он придвинулся к ней, скользнул рукой по майке, коснулся ее груди.

— Давай помиримся, а? — попросил он.