Козлиная песнь

VI

Сколько дней уже продолжается молчание, не знаю, я сбилась со счета, думаю, пошел пятый месяц. Все это время мы не зависели ни от кого и ни от чего, мы восседали, словно короли на престоле. Смирившись с твоим молчанием, я оценила, какое это благо — так надолго отгородиться от влияния мира вне стен этой комнаты. Из участника я превратилась в зрителя. Кроме необходимости заботиться о тебе я могу сложить с себя всякую ответственность, и это приятно, возникает чувство легкости и чистоты.

Но из-за того, что ты обрек свое тело на лишения, состояние твое неожиданно ухудшилось, щеки впали, нос заострился, глаза ввалились. Ты то и дело меняешь позу и при этом постанываешь. Иногда ты выставляешь ноги вперед, потом снова подтягиваешь их под себя и сидишь на коленях. Когда ты пытаешься сесть по-турецки, голова твоя свешивается вперед, словно шея — это надломленный стебель цветка. Однажды ты накренился так сильно, что стукнулся лбом о шкаф, и потом твое истощенное тело лежало в углу кучкой грязного белья.

К счастью, ты еще ешь, но все меньше и меньше, тебе уже трудно подносить вилку ко рту. Да и другие функции организма, связанные с питанием, тоже стали вызывать затруднения. Если я замечаю, что ты пытаешься встать, я подхватываю тебя под мышки, помогаю подняться и дойти до уборной. Поскольку я решила на всякий случай не оставлять тебя одного даже здесь, я знаю, что у тебя уже бог знает как давно не было стула. Такое впечатление, что все жизненные процессы в твоем теле невероятно замедлились, по-моему, даже кровообращение почти прекратилось, во всяком случае, ты очень бледен. Время от времени я раскрываю окно настежь, но ведь это не то, ты уже несколько месяцев не дышал настоящим свежим воздухом и не бывал на солнце. Твои веснушки почти утратили цвет, во всяком случае, насколько я могу рассмотреть кожу у тебя на лице: щеки твои полностью скрыты под густой рыжей растительностью, которая делает тебя похожим на льва. Я попыталась было побрить тебя с помощью твоего дамского станка, но это уже невозможно. Ореол на твоей голове я регулярно подстригаю, это дает мне ощущение, что хоть что-то остается в моей власти, это садик такого размера, что я как раз могу с ним справиться. Надо сказать, обрабатывать его мне делается все легче и легче, по-моему, даже волосы у тебя на голове с каждым днем теряют силы и пробиваются наружу все слабее.

Я размышляю над вопросом о том, не пора ли уже обратиться к кому-нибудь за помощью. Я провозгласила тебя своим скульптурным портретом, но это не значит, что ты и вправду должен превратиться из человека в зверя, а потом в растение, а потом в минерал. Может быть, уже давно надо было обратиться за медицинской помощью, но я так боюсь твоей реакции; если я приведу к тебе врача, я наверняка сломаю что-то очень нежное. Врач, несомненно, заведет речь о капельницах или психиатрических лечебницах и антидепрессантах, но лекарства будут для тебя концом, потому что ты испытываешь органическое отвращение к «медицинским ядам», как ты их всегда называл.

Я довольно часто читаю «Тайны» из Глотовой библиотеки, потому что сообразила, что в последний день, когда твой рот еще произносил звуки, ты как раз читал один из этих томов, может быть, там тебе и попалось что-то, что навело тебя на мысль об обете молчания, может быть, ты тогда подумал: я буду сидеть и молчать и заговорю лишь тогда, когда разложу все по полочкам, пойму все, что можно понять. Толстые красные тома «Тайн» много лет были моим путеводителем, эти старые и не сглаживающие острых углов описания дают картину всего мира и всего, что в нем живет, хотя там почти ничего не говорится о людях, так что читателю предлагается проводить аналогии самостоятельно. Книга велит нам самим решить для себя, принимаем мы или не принимаем все эти жестокие и удивительные проявления жизни, — и это, пожалуй, самый серьезный вызов, который можно бросить человеку. Ты, по-моему, тоже так считаешь, отчасти поэтому я тебя и не трогаю, у тебя, видимо, еще остались нерешенные вопросы.

В третьем томе я прочитала, что некоторые организмы, в которых с виду жизнь полностью остановилась, способны выжидать в таком состоянии, пока не кончится неблагоприятный период, порой очень длительный. Так, например, в Сибири были разморожены куски торфа, пролежавшие несколько тысяч лет в слое вечной мерзлоты. Когда торф положили в идеально чистую воду, из него проросли мхи и водоросли, некогда распространенные в сибирских озерах. И еще в нем ожил мелкий пресноводный моллюск gammarus. Когда климат в Сибири резко изменился, сфера его обитания оказалась под толщей песка — ну а теперь он как ни в чем не бывало продолжил свое существование с той точки, на которой в свое время замер.

В пористых плитах, из которых сложены постройки древних инков, были найдены бактерии, проспавшие несколько тысяч лет и вновь разбуженные в наше время. И еще «Тайны» рассказали мне о семечке лотоса, которое смогло прорасти после нескольких веков ожидания благоприятных условий. «Многие организмы, — прочитала я в "Тайнах", и мне показалось, что это очень важная фраза, — впадают в состояние неподвижности, близкое к летаргическому сну, чтобы пережить изменения в окружающей среде, которые иначе привели бы к их гибели». Они ждут, чтобы обстановка стала для них более благоприятной, а когда в конце концов возвращаются к жизни, то оказывается, что они совсем не состарились. В таком случае я советую тебе просидеть здесь, считая от сегодняшнего дня, еще два года четыре месяца, а потом разразиться словесным водопадом в мой день рождения, тогда мы с тобой станем точными ровесниками.

Нет, я не пойду за врачом и ничего не расскажу моим родителям. Если даже мне понадобилось столько усилий, чтобы тебя понять, то они уж точно не поймут. Если даже мои речи сейчас не способны пробудить тебя к жизни, если даже я не могу заставить тебя сделать глубокий вдох, который станет «началом дыхания», то у них и подавно ничего не получится. По-моему, я единственная, кто знает, что для тебя хорошо, кто в состоянии действовать по твоей воле и быть твоим говорящим ртом, хотя мне делается страшно, когда я высказываю эту мысль вслух.

Что такое, ты хочешь пописать? Осторожно, осторожно, сиди, как сидишь, на коленях, сейчас принесу твое ведерко из-под майонеза. Вот так, еще секунду, дай расстегну ширинку. Ноги чуть-чуть пошире. Одной рукой буду держать ведерко, другой направлять струю, так что у тебя руки останутся свободны, чтобы удерживать равновесие. Почему ты охаешь, тебе больно писать?

Я должна спешить, времени осталось мало.

Оказавшись снова в родительском доме, я уже через полдня стала мечтать о том, чтобы из него уехать. Мама с папой очень старались, но я сама слишком изменилась. Я и раньше не очень-то их слушалась, а сейчас вообще не могла вынести никакого родительского авторитета. Они невольно продолжали обращаться со мной, как с тем ребенком, которым я раньше была. После первой стычки — они уверяли, что от нас плохо пахнет, — мы с тобой вместе сбежали на наше озеро, но и там все оказалось совсем не так, как пять лет назад. Не в том смысле, что озеро изменилось, наверное, оно осталось таким же, но я смотрела на него другими глазами. К моему разочарованию, я могла воспринимать его как нечто красивое только с большого расстояния, когда видела в нем «пейзаж» с акварельно-голубым небом, резкими штрихами тростника и темно-зелеными мазками осоки у воды. Но отдельные элементы я могла вынести с трудом, а их детали и того хуже. Мы еще не дошли до тропы, ведущей к нашей ямке, как увидели на земле дохлого кролика с явными признаками миксоматозы; не наклоняясь к нему, я увидела, что один глаз ему выклевала птица. Когда же я все-таки наклонилась и протянула к нему руку, то обнаружила, что во втором глазу копошатся мушиные личинки, не говоря уже о том, что со всех сторон сюда стекались целые колонны муравьев.

Дубовая поросль рядом с нашей ямкой, раньше служившая нам ширмой от любопытных взглядов, теперь оказалась вся, до последнего листочка, попорчена гусеницами. Одна из них раскачивалась прямо у меня перед носом на паутинке, свисающей с хоботка какого-то насекомого, которое тут же на ветке спаривалось со вторым таким же. Вот-вот прилетит птица, чтобы склевать эту любовную парочку. Наверное, мне нужно научиться смотреть на вещи с большего расстояния, чтобы ими наслаждаться?

Прежде чем лечь в нашу ямку, ты с осуждением показал пальцем на телевышку у горизонта. По пути в Голландию ты жаловался, что у нас во всей стране не найдешь такого места, откуда открывался бы вид без признаков человеческой жизнедеятельности. Такой вид возможен лишь при условии сокращения дальности зрения, если мы изолируем кусочек природы от его окружения и сядем прямо посередине.

Я на тебя разозлилась:

— Только эта башня меня здесь и интересует.

У моего отца был знакомый, открывший в столице посредническую контору по вселению студентов в пустующие дома с целью их охраны. Дом мог пустовать два месяца или полгода, но рано или поздно неизбежно объявлялся покупатель, и тогда студента выселяли, после чего он мог перебраться в другое освободившееся здание. Поскольку такое жилье было абсолютно бесплатным, даже светом и водой можно было пользоваться даром, такая кочевая жизнь в столице показалась мне очень подходящей и я прыгала от счастья, когда мы через неделю-другую получили сообщение, что бюро нуждается в наших услугах. К этому времени как раз освободился какой-то дом на канале.

— До чего грязный город, — сказал ты, когда мы первый раз катились на велосипедах по центру, проделав недолгий путь от вокзала, который мне показался триумфальным въездом, так я радовалась нашей новой жизни. Я весело ответила, что никакой грязи не вижу, что люди здесь, во всяком случае, куда цивилизованнее, чем в деревне, что многие из них имеют высшее образование и вершат важные дела, что здесь можно заниматься всем на свете. Ты обиженно спросил, неужели я не вижу эти плевки на земле, эти обрывки бумаги и полиэтилена, эти широкие оранжево-коричневые или зелено-коричневые склизкие полосы там, где люди вступили в собачьи какашки, эти развалившиеся картонные коробки, откуда что-то выклевывали голуби, всю эту грязную накипь.

— Ну да, сегодня же воскресенье, ответила я извиняющим тоном, — мусорщики сегодня не работают.

Нам велели прибыть в столицу в воскресенье утром, потому что в это время кракеры — люди, поселяющиеся в пустых домах без разрешения владельца, — еще спят, так что не они, а мы первыми займем дом, из которого накануне ночью выехали жильцы. Однако на следующий день мне пришлось признать, что чистоты не прибавилось, и через три дня тоже: столица всегда была одинаково грязной. Казалось, что люди тонут в собственных отбросах, что загрязнение происходит быстрее, чем уборка, что мусор — это разрастающаяся плесень, которую уже ничем не остановишь.

Изобилие мусора было первым, что меня смутило в столичной жизни, но об этом недостатке я скоро забыла, потому что мы с тобой решили извлекать из него выгоду. Началось с двуспального матраса, который ты с гордостью приволок с улицы в наш пустой дом на канале. Мы тщательно выколотили обновку, прежде чем лечь на нее спать. Потом у нас появился комплект стульев — кто-то выставил их почти у нашей двери, так что далеко нести их не пришлось. И еще мы соорудили себе большой стол из старой школьной доски, поцарапанной в нижней части. Кастрюли, тарелки, стаканы — все это мы нашли не сразу, и все это было не самым новым, но если запастись терпением и подольше поколесить туда-сюда на велосипеде, то на улице можно найти все, что требуется для домашнего хозяйства. Мы решили обходиться только подобранными предметами, потому что боялись чересчур привязываться к тому дому, в котором поселились, ведь нам скоро придется его покинуть. Я подписала договор, где было сказано, что мы не имеем права вбивать гвозди в стены, что бы то ни было красить или как-нибудь еще менять.

Сперва мы даже не замечали, сколько продуктов с истекшим сроком хранения выбрасывают супермаркеты, но поняв, как дорого стоит пища и как скоро кончатся наши деньги, если все покупать в магазине, мы, точно крысы, отправились добывать себе пропитание ночью. Днем мы видели рядом с большими магазинами контейнеры серебристого цвета, но после закрытия их, видимо, затаскивали внутрь, во всяком случае, в темноте они нам не попадались. На тротуарах стояли только баки и мусорные мешки, которые утром заберет мусоровоз; чтобы узнать, есть ли в них что-нибудь съедобное, мне вовсе не надо было в них копаться, как это делали другие. Мы обнаружили, что с наступлением сумерек на улицах появлялась целая армия велосипедистов с большими сумками по обе стороны багажника. Лишь немногие из мешков с мусором, выставленных на улицу вечером, к утру оставались на том же месте. Разумеется, в первую очередь убывали в размерах и перемещались на приличное расстояние горы разрозненных предметов, не поместившихся в мешки. Но и до самих мешков всегда находились охотники: чтобы выяснить, что внутри, по мешку либо ударяли ногой, либо оттаскивали в сторонку, где его можно было хорошенько обследовать. Мне же достаточно было понюхать воздух сантиметрах в пятидесяти от зеленого или серого полиэтиленового мешка, чтобы сказать, есть ли в нем остатки пищи, даже если мешок был завязан. Но мне совсем не нравилась такая игра, мне это казалось недостаточно шикарным.

Мы попытали было счастья на рынке, потому что после закрытия там остается уйма овощей, но когда один продавец назвал нас «вонючими дармоедами» и закричал с пеной у рта, что еду надо зарабатывать, а не клянчить в отделе социального обеспечения, мы поняли, что наибольшие перспективы сулят все-таки супермаркеты, причем не ночью, а днем. Как-то раз утром из дверей большого продуктового магазина вышла заведующая с шариковой ручкой и бумагой в руке. Мы, с велосипедами наготове, оказались «совершенно случайно» метрах в десяти от нее. Мы оживленно беседовали, стоя одной ногой на педали велосипеда, будто только что встретившиеся на улице знакомые. Краем глаза мы наблюдали, как из задних дверей магазина грузчик выносил всевозможные коробки и ящики, составляя их у ног заведующей. Вывалив в контейнер содержимое коробки, дама всякий раз помечала у себя в ведомости: пять килограммов портулака, два пакета зелени, тридцать коробочек шампиньонов. Хорошо, что люди, вложившие столько труда в выращивание этой зелени и грибов, не ведали, что тут происходит.

Грузчик вынес ящик бананов, заведующая и его выкинула в контейнер, закрыла крышку на зажимы, записала последние цифры и ушла обратно в магазин. Я многозначительно посмотрела на тебя и вспомнила тот аппетитный коврик, который соорудила в первый день по приезде в деревню, тогда у меня тоже текли слюнки, почти как теперь. Да и ты сейчас стоял и облизывался, а потом прислонил велосипед к стене дома и целеустремленно подошел к контейнеру. Я поняла, что моя роль — тебя караулить. Ты отстегнул зажимы, положил обе руки на край контейнера и постоял неподвижно, собираясь с духом. Потом ты подтянулся на руках и нырнул головой в бак, так что верхняя часть твоего тела оказалась внутри, а ноги болтались снаружи. Как раз в таком положении ты и находился, когда из-за угла, так неожиданно, что я не смогла тебя предупредить, вышли двое полицейских. Ой, что будет, подумала я в испуге, ну почему они пришли именно сейчас, неужели им настучала какая-нибудь сволочь в штатском? Ты все еще висел, согнувшись пополам, на краю контейнера, когда оба полицейских одновременно заглянули внутрь. Секунду спустя они уже зашагали прочь. Они не сказали не единого слова, даже не переглянулись, выражение их лиц осталось точно таким же, как при появлении.

После этого молчаливого одобрения со стороны властей я уже ничего не боялась. Зашла в магазин, взяла там самую большую картонную коробку и поставила себе на багажник. Я принимала от тебя продукты, которые ты подавал левой рукой, в то время как правой уже тянулся к следующей упаковке шампиньонов или мешочку овощей. С красной от прилива крови физиономией ты выпрямился, потом оттолкнулся от края контейнера и спрыгнул на тротуар. Нет, никаких полицейских ты не заметил, сказал ты удивленно и вытащил из коробки банан. Поскольку бананов было столько, что в ближайшие дни нам их точно было не съесть, мы размяли их дома в полиэтиленовом ведре, как следует утрамбовали получившееся пюре, наполнили ведро так, что совсем не осталось пустого места, и плотно закрыли крышкой. Впоследствии покоричневел только самый верхний слой, но его мы сняли и выкинули, так что, может быть, он еще кому-то пригодился. По моим подсчетам, в первый месяц, что мы стали добывать себе пищу из контейнеров, мы вдвоем съели не меньше четырехсот бананов. На сегодняшний день это число составляет, наверное, несколько тысяч. С течением времени я слегка сбавила обороты, потому что при виде желтого цвета меня иногда начинало мутить.

Впрочем, сыр тоже желтый. И его мы тоже ели килограммами. Воскресенье было для нас голодным днем, потому что по субботам магазины выкидывают меньше продуктов, а нам не всегда удавалось сделать на уик-энд достаточный запас. Зато понедельники все компенсировали, по понедельникам урожай бывал весьма изобильным. Так, однажды мы нашли целый круг сыра, настолько тяжелый, что мы с трудом дотащили его до дома, этот мельничный жернов весил не меньше двадцати фунтов. На нем было одно маленькое пятнышко плесени, которое я просто-напросто срезала. В другой раз в нашем меню появилась семга, много-много банок, мы их ели-ели, пока не стало худо. Иногда нам доставались целые упаковки баночек йогурта или пудинга. И еще молочная смесь для грудных детей, помнишь, как-то раз мы нашли картонные банки с порошком, заменяющим материнское молоко. Уйма витаминов и дивный вкус. Ты уписывал детское питание с несказанным удовольствием, я тебя потом долго этим дразнила.

С тех пор, как мы переселились в город, мы заметно потолстели. Мы могли тратить не больше ста гульденов в месяц, чтобы хоть тридцать месяцев прожить полностью независимо. Увы, некоторые вещи на улице не подберешь. Приходилось покупать соль и мыло, особенно много денег уходило на мыло, но обычно мы все же укладывались в намеченную сумму. Я побаловала себя тем, что купила себе единую музейную карточку и записалась в библиотеку, в некоторые месяцы я даже позволяла себе такую роскошь, как пользоваться настоящими женскими прокладками вместо уже привычных рваных тряпок, это помогало мне смириться с моим женским телом.

Побираться можно в разном стиле; наш стиль являл собой нечто среднее между робостью новичков, в чьей душе нужда едва перевешивает стыд, и нахальством прожженных бродяг с колтунами в волосах и в приросшей к телу одежде. Опасаясь конфликтов с людьми, которые, выбросив старый костюм, вдруг снова воспринимают его как большую ценность, едва увидят его на своем соседе, мы старались не привлекать к себе внимание рядом с домом, так что нашими охотничьими угодьями стали улицы в других частях города. Разумеется, нам было известно расписание работы мусоровозов, а если мы узнавали, что где-то кто-то умер и родственники освобождают его дом от барахла, мы устанавливали слежку за этим адресом и приходили туда накануне прибытия мусорной машины. И тогда мы, как стервятники, набрасывались на добычу, иногда бок о бок с конкурентами, некоторые из которых, наподобие взломщиков, работали в узких атласных перчатках.

Мы пристрастились к нашему новому спорту, точно наркоманы, и уже жить не могли без этого возбуждения. Всякий раз, когда мы открывали картонную коробку или поднимали тяжелую крышку контейнера, сердце так билось, что едва не выскакивало из груди. В любой коробке и любом мешке мог лежать клад, и мы искали его с каменными лицами, словно это мы сами нечаянно выкинули какую-то драгоценность и теперь имели полное право вернуть ее себе. Однажды контейнер под твоим весом покатился на машину и помял ей бок, так что нам пришлось спасаться бегством. С тех пор моей обязанностью стало придерживать контейнер, пока ты, перегнувшись через край, старался изо всех сил не проскочить «критическую точку» и не ухнуть головой вниз в продуктовые запасы. Ты первым брал в руки нашу будущую пищу и те полезные предметы, которые мы находили в мусоре, затем я оценивала их с точки зрения пригодности, потому что твои мерки так и остались другими, чем мои. За исключением фруктов я неумолимо отвергала все продукты без упаковки, мясо я тоже немедленно бросала обратно в контейнер, даже если оно было в полиэтилене.

Чудные воспоминания о начале нашей городской жизни. Как-то раз мы стояли рядом с нашим любимым контейнером, когда к нам подбежала молодая женщина в довольно потрепанных джинсах с дырками на коленях. Я думала, она тоже интересуется содержимым металлического бака, и пригласила ее жестом, полным великодушия, занять наше место у открытой крышки, мол, теперь ваша очередь. Женщина положила мне на ладонь три гульдена.

— Нате, мальчики, купите себе чего-нибудь вкусного.

Ей было невдомек, что на те скромные деньги, что у нас имелись, мы жили почти припеваючи. В этих поисках драгоценностей в мусоре, в этой сортировке и починке найденного, в этом обитании в шикарных домах и поедании семги с бананами как раз и состояла для нас обоих главная прелесть жизни в столице. У нас было ощущение, что мы умнее всех, что мы живем в достатке и добре, не зная оборотной стороны гастрономических радостей и любви к роскошному жилью, с которой неизбежно сталкиваются все остальные. Именно их мусор и продолжал связывать нас друг с другом.

В конце первого года я записалась в список желающих поступить в академию художеств. Документ о моем зачислении шестилетней давности, к сожалению, уже утратил силу, зато выяснилось, что не беда, что я не полностью сдала выпускные экзамены в лицее. Мое среднее образование было признано достаточным. Из Франции я не взяла с собой ни единого золотого горошка, но, поскольку в городе я не хотела носить мою баранью шкуру, я с самого начала принялась собирать подходящую для переделки одежду, так что в конце концов у меня составилась целая коллекция швейных изделий. Перед приемной комиссией я предстала в моем самом красивом наряде, сооруженном из двух мужских костюмов, серо-голубого и нежно-зеленого цвета, оба пиджака и брюки я разрезала в длину и половинки поменяла местами. Из оставшихся частей я сшила костюм для тебя, так что мы с тобой стали от головы до пят зеркальным отражением друг друга.

Трое членов комиссии от тридцати до сорока лет сонно взглянули на меня через свои модные очки и попросили показать мои работы. Я вытащила из принесенной с собой картонной коробки самые блистательные вещи из всего, что я сшила. Для многих из них основой послужили мужские костюмы, потому что было очень удобно создавать новые костюмы из отдельных частей пиджакам и брюк, не теряющих формы при распарывании. Из тех одежек, что не пошли в дело, я выпорола молнии, и из одних только молний я сшила белый костюм. Их все можно было по очереди открывать и закрывать.

— Костюм «Молния», — гордо объявила я, демонстрируя комиссии свое произведение.

Все трое наморщили лоб, едва услышали мой голос. Я решила не снимать шляпу не только потому, что она была такая красивая, с двумя птичками, маскирующими дырки от моли, — если бы я ее сняла, у меня рассыпались бы волосы, которые я зачесала вверх.

— Пиджак с пуговицами.

Словно на аукционе, я подняла высоко вверх строгий черный пиджак, усеянный перламутровыми рубашечными пуговицами. В ансамбль входила также юбка, сшитая из штанин с распоротыми внутренними швами.

— Молодой человек, вы прекрасно шьете, но я не уверена, что это самый прямой путь на факультет пространственного дизайна.

Члены комиссии охотно посмеялись шутке председательницы. Дама хоть и хихикала вместе со всеми, но все же сочла своим долгом проявить интерес к моему швейному искусству.

— И какова же ваша концепция?

Первое, что пришло мне в голову, — это сказать, что я не хочу соответствовать общепринятым стандартам.

— Я терпеть не могу умещаться в отведенную мне клеточку.

— Пожалуйста, уточните.

— Я считаю важным хорошо выглядеть, потому что мой способ жить опасен: слишком легко скатиться на дно, утратить себя, как это случилось со многими моими коллегами. — Я увидела в их глазах непонимание и сформулировала яснее. — Моя концепция состоит в том, что в неблагоприятных условиях я продолжаю сохранять достоинство и даже умею использовать эти условия себе на благо. Элементы тех костюмов, что вы видите, я нашла в мешках с мусором.

— В мешках с мусором??? — воскликнули все трое, по-моему, в один голос.

— Используемые для шитья ткани я предварительно как следует стираю.

Председательница понюхала воздух в аудитории, думая, что я этого не замечу.

— Я предпочитаю работать с мужскими костюмами, потому что…

— Расскажите, пожалуйста, еще о мусоре.

— Я долго жила во Франции. Я жила там в гареме среди четвероногих дам. — И я принялась рассказывать о том, какое воздействие на меня оказывало все то, что я видела там вокруг себя, о возникшей у меня острой потребности каким-то образом выразить свои переживания и о моем драгоценном запасе идеально ровных золотых шариков. Я хотела рассказать комиссии, что, столкнувшись в слишком юном возрасте со смертью близких, я пыталась вдохнуть в них жизнь, превращая их в скульптуры, но что у меня ничего не вышло и что поэтому-то я и хочу поступить в академию художеств. Однако мне не дали возможности сказать все это, потому что председательница комиссии принялась шушукаться с обоими соседями. Если бы я сама не оборвала свою речь, она бы наверняка велела мне замолчать властным жестом.

— ПопРРРошу вас собРРРать ваши костюмы, — холодно сказала она, по-особому картавя, словно желая придать себе этим значительности. — Комиссия не будет больше ничего обсуждать, нам и так все ясно. Выслушав ваш рассказ, мы считаем, что вам едва ли пойдут на пользу занятия по колористической композиции или по рисунку с натуры. К тому же вы извращенец. Так что вы свободны и можете больше сюда не приходить. В ближайшее время вы получите официальное письмо.

Сама дивлюсь, откуда у меня взялось столько хладнокровия, но я выпрямила спину и продолжила незаконченную речь. Это была моя последняя надежда. Пока троица экзаменаторов изучала список фамилий, я рассказывала их макушкам про то, что сейчас вынуждена искать материалы для своих работ в мусорных бачках, но потом, закончив академию и овладев необходимыми навыками, я забуду о земном и углублюсь в чисто эстетское, абстрактное и даже эфемерное искусство, для которого не подобрать слов, столь невиди…

— Вот что, девушка или молодой человек, — председательница повысила голос, — не знаю, как к вам правильно обращаться, да и знать не хочу. Я уже сказала, вы чересчур сформировавшаяся личность. К тому же свалки-помойки! Рекомендуем вам изучить произведения Зигмунда Фрейда.

Я взяла со стола костюм с пуговицами и костюм с молниями и аккуратно их сложила. Злая и расстроенная ехала я на велосипеде домой. Я застала тебя за работой: старомодным, подобранным на улице пылесосом ты обрабатывал сердцевины найденных у цветочного рынка подсолнухов.

— Представь себе, они сказали, что я слишком сформировавшаяся личность!

— По-моему, это комплимент. — Одной рукой ты держал за стебель огромный цветок, другой прикладывал к нему сосущую щель пылесоса, чтобы снять желтую пыльцу.

— Значит, на будущий год можно и не пытаться поступить в институт в каком-нибудь другом городе. Там скажут то же самое. К тому же там нам будет негде жить и нечего есть. Или люди везде обращаются с отходами одинаково небрежно?

Я отыскала по «Тайнам», сколько килограммов навоза в год производит председательница приемной комиссии. Хотела бы я посмотреть, как бы у нее вытянулась физиономия, если бы асфальт и гигантские канализационные трубы в земле вдруг стали стеклянными и она увидела бы их содержимое, включая и ее собственный ежедневный вклад; стала ли бы она тогда разгуливать поверху с таким важным видом?

— Вот бы это стекло пропускало еще и запахи, — фантазировала я вслух, — пусть в нем будут маленькие незаметные дырочки. Мадам небось умерла бы на месте.

— Да и ты недалеко от нее ушла, тоже считаешь, что твои собственные природные запахи — вонь.

Я согласилась с тобой.

— С тех пор как мы тут поселились, я читаю на унитазе библиотечную книгу точно так же, как собачник смотрит в другую сторону, пока его любимец справляет нужду. Знаешь ли ты, что я почти каждый день душусь из пробных флаконов в парфюмерных отделах разных универмагов? И когда потом, в течение дня, нюхаю свое надушенное запястье, то опять начинаю себя любить.

Более того, весь город стал для меня наркотиком, помогающим не думать о том, что на свете существует природа. Я хотела забыть о росте, цветении и умирании. Я хотела никогда больше не вспоминать о том, как боролась с сорняками в моем заповеднике для тли, после чего на месте старых сорняков вырастали новые, еще более пышные. Теперь мне нечего было бояться этих мощных эгоистичных сил, этого зеленого буйства, вырывающегося из-под земли и удушающего все крутом, этого гниения и погибания. В городе цвета были куда более неизменными, чем в деревне, где даже вечнозеленые растения постоянно варьировали свою яркость. И формы тоже оставались здесь постоянными, дома были построены из неподвижных камней, они не меняли просто так своих размеров и не отмирали, чтобы после зимнего сна снова удариться в рост. Нет, они стояли себе и стояли, я могла рассчитывать на их стабильность, город был безопасен.

Я открыла окно со стороны улицы и сделала глубокий вдох. Ничего не поделаешь, я люблю выхлопные газы. С первого же дня я заметила, что в городе человек улавливает совсем другие запахи, чем в деревне, поскольку только сильные запахи могут конкурировать с выхлопными газами. Интересно бы найти способ устранить эту конкуренцию, чтобы и скромные, и агрессивные запахи ощущались одновременно, чтобы они сталкивались друг с другом и каждый витал бы лишь в своем собственном, ограниченном пространстве. Они составили бы нежнейшую, улавливаемую только обонянием пластику из кубов воздуха разного размера.

Я сделала последний, большой глоток выхлопных газов и поняла, что никогда не смогу заставить себя подчиняться преподавателям. Я самостоятельно, без научного руководителя, проведу собственное исследование. Может быть, я опять, как и тогда, когда экспериментировала с умершими животными, сойду с оборотов, но рискнуть стоит.

В обувном магазине я выпросила несколько коробок, а дома проделала в них по треугольной дырке. У нас был целый ящик лимонов. Я их очистила и засунула кожуру в одну из коробок. Я как раз поднесла нос к отверстию в крышке, когда услышала за спиной твой голос:

— Мне не нравится, что для своих опытов ты используешь продукты. Не лучше ли набрать за городом цветов и всяких там травок?

Поскольку рот мой почти утыкался в крышку, ответ прозвучал сдавленно.

— Может, ты и прав и лимоны портить жалко, но рвать цветы я еще не созрела, мне претит эта мысль.

Я поняла, что пока что мне придется ограничиться одними лишь городскими отбросами. На запахи из пузырьков и флаконов у нас нет денег, пятьдесят миллилитров духов обошлось бы в сумму втрое большую, чем наш месячный бюджет.

Я составила список запахов, когда-либо окружавших меня. Без труда насчитала сто сорок, и от одного только вида слов «бальзам "звездочка"», «сигарный дым» или «хлорка» в ноздрях возникал соответствующий запах и тут же вспоминались те события, с которыми этот запах был для меня связан. Если я устрою выставку запахов, то посетители не увидят ни единого экспоната в классическом смысле слова. И тем не менее в голове у них будут роиться зрительные образы, потому что каждый запах, который они вдохнут, воскресит в них воспоминание, имеющее форму, цвет, связанное с переживаниями и ощущениями. К каждого посетителя в голове будет своя выставка, только его и ничья больше.

Наш капитал начал истощаться. Я сто лет не была у зубного врача, а тут вдруг возникли проблемы: разболелся зуб. Я долго оттягивала визит в зубную поликлинику, но когда уже другого выхода не было, все-таки пошла к врачу. «Ого! — мысленно воскликнула я, увидев счет. — Да известно ли вам, господин дантист, что на те деньги, которые вы состригли с меня за сорок пять минут, мы с Йо могли бы прожить несколько месяцев? Что после оплаты по этому счету у нас останется ровным счетом триста пятьдесят два гульдена сорок центов?»

Мне все еще очень нравился наш способ жить. Наконец-то мена окружали люди и сделанные людьми предметы. Лекции, выставки — я ходила далеко не на все, но было важно знать, что все это существует. Вообще-то в будущем мне бы хотелось тратить побольше денег, тогда, чтобы поставить очередной опыт, не надо будет дожидаться удачных находок в мусоре. Кроме того, деньги — это оружие, точно такое, как каменный топор, с которым раньше ходили люди, чтобы защищаться от диких зверей и прочих проявлений природы. Если наше материальное благосостояние останется на теперешнем уровне, то наверняка заявят о себе не только порченные зубы — природа уготовит нам еще уйму новых сюрпризов. Ну конечно, оттого что другие были богаты, мы тоже были не совсем бедны; пока в тех домах, где мы жили, работало паровое отопление, мы могли забыть, что в природе бывают холода. Пока на свете есть контейнеры близ супермаркетов, мы не умрем от голода; старость к нам еще не подступала, так что нам еще не требовалось дорогих кремов, чтобы скрыть морщины. Мы могли обойтись без пластических операций, мы не пользовались лекарствами, волосы можно было пока не красить. Но если мы оба заболеем? Мы тогда не сможем так бодро снимать урожай с контейнеров. Из-за недостаточного питания мы заболеем еще серьезней и будем зависеть от капризов друг друга. Еще хуже, если кто-то из нас попадет в больницу, потому что у нас не было никакой медицинской страховки.

Как-то раз апрельским вечером в середине недели мне захотелось прокатиться на велосипеде, чтобы обдумать все эти вопросы. В самом благодушном настроении я села на мой французский велосипед и покатила. Я въехала в парк, через который до этого проезжала дней десять назад. Солнце как раз садилось. В прошлый раз парк показался мне просторным и прозрачным, а теперь я видела только то, что находилось совсем близко. Весенняя зелень, полторы недели назад еще такая нежная, теперь стала крепкой и мясистой, деревья поднимали к небу толстые лапы с когтями и, казалось, хотели поймать меня. Эти лапы вдруг начали расти, тянуться ко мне со всех сторон, кусты обступили меня, словно зеленые стены. Они подбирались все ближе и ближе, еще не много — и они стиснут меня, безжалостно задушат. Вот бы мне сейчас сюда тупой топор нашего Питера, чтобы от них защититься. Но топора не было, и я как безумная погнала прочь на своем велосипеде, умоляя всех и вся позволить мне выехать из парка, пока не поздно.

К дому я подъехала вся в поту. Бросила велосипед на землю. И тут заметила, что одна из тротуарных плиток перед входом приподнята выросшим под ней сорняком. Дома у меня началось сердцебиение из-за пяти обыкновенных, диаметром меньше полумиллиметра, мушиных какашек на нашем огромном, покрашенном в белый цвет столе из школьной доски. Только после того, как ты убил отправительницу этого сообщения, написанного алфавитом для слепых, я немного успокоилась.

— Знаешь, я ничуть не страдаю от того, что мы все время переезжаем с места на место и нигде не живем постоянно, — сказала я. И добавила с горячей убежденностью: — Ты — мой дом.

Мы шли по улице «отовариваться» в наших бесплатных магазинах на колесиках. Мы всегда добывали еду вместе, теперь из соображений безопасности, потому что тучи сгущались, на многих контейнерах появились сверкающие замки типа велосипедных.

— А тебе, Йо, это тяжело?

— Да нет.

Я не удивилась твоему ответу. Хотя ты смотрел на мир иначе, чем я, ты очень старался приспособиться к городской жизни. И тебе это удавалось лучше, чем я ожидала. Точно так же, как и я, ты воспринимал нашу нынешнюю жизнь как грандиозный вызов и даже испытывал азарт, особенно от домашнего хозяйства. Приготовление тех вкусностей, что мы находили, стало твоим коньком, равно как и уборка наших огромных домов, не говоря уже о поисках в мусоре всевозможной утвари для их обустройства.

Сегодня все было как обычно: хотя мы шли, в общем-то, за продуктами, ты не мог удержаться от обследования целого комплекта домашнего скарба, выставленного кем-то на улицу. Ты отобрал все, что могло пригодиться, и мы вместе потащили добычу домой. Я весело болтала, вспоминая то один, то другой эпизод нашей жизни в деревне. Между тем ты глазами выискивал собак или, за неимением лучшего, хотя бы меховые шубы. Мы по-прежнему часто разговаривали про Эмили, Мари и Доминика. Поскольку телефон был нам не по карману, ты писал Доминику письма, на которые он всегда отвечал, по-французски и почти без запятых, точно так же, как говорил. Имя «Глот» в них не упоминалось никогда.

— Тебе не хотелось бы отомстить Глоту за его слова о том, что он тобой не гордится и вообще никогда о тебе не думает?

— Как можно сердиться на человека, который просто говорит правду?

Я начинала верить, что ты святой, хотя святые наверняка интересуются сексом меньше, чем ты. Многие скажут, что поздновато, но только лишь после переезда в город мы, и то не сразу, стали ревностными приверженцами этой сферы бытия. Ты потрясающе умел меня гладить и массировать, а если я чувствовала себя виноватой, что у меня так не получается, ты меня успокаивал:

— Но ведь ты же гладишь своим телом мои руки.

Возможно, потребность в сексе была у нас формой ностальгии по нашим девочкам и их гостю, возможно, дело было в том, что ты, как я думала, окончательно и бесповоротно перелистнул последнюю страницу главы под названием «Глот». Сама я в конце концов перестала сопротивляться своему звериному началу, просто-напросто поняв, что этим я никому не наношу ущерба. То подчинение в сексе, которое отпугивало меня в деревне, оказалось вовсе необязательным, как выяснилось, секс прекрасно может быть равноправным взаимодействием. Единственное, что еще осталось во мне из впечатлений от бородатого поставщика семени, было слабое чувство стыда после, я стыдилась произведенных действий и изданных звуков. Но главное у нас вдруг появилось хобби, и, думаю, не только у нас. Секс это природа, но его в не меньшей мере можно назвать и культурой, потому что в нашем запад-ном мире он, к счастью, не обязательно ведет к рождению детей. Человечество сумело его обуздать. Прочитав в Глотовой библиотеке уйму романов, написанных до изобретения противозачаточных пилюль, я до сих пор недоумеваю, как все эти любвеобильные герои, направо и налево нарушавшие супружескую верность, решали вопрос с предупреждением беременности, потому что никаких указаний на этот счет мне нигде не попадалось. Может быть, фокус в том, что большинство подобных баек выдумано мужчинами. Для женщин же здесь заключена серьезная проблема, потому что мы с тобой сделали глупость только один раз, но дело кончилось плохо.

Кондомы, которыми мы пользовались, пробивали огромную брешь в нашем бюджете. Они стали главной статьей наших расходов, при том что сам по себе секс мог бы быть одной из немногих бесплатных радостей. А что если выстирать кондом, подумал ты, больно уж много на них уходит денег, почему бы не пускать их в дело по несколько раз. Ты развел в воде стиральный порошок, поболтал в тазике использованным кондомом, взял прищепку и повесил чистый прозрачный колпачок на веревку сохнуть. При высыхании тонюсенькие резиновые стеночки слиплись, а когда ты осторожно попытался их разлепить, порвались. Потом ты проделал то же самое со вторым экземпляром, но на этот раз смазал колпачок изнутри, налив туда дешевого постного масла и вылив его потом обратно. Кондом не склеился, и мы в тот же день провели испытание. В результате произошло то, чего ты всегда так боялся: задержка менструации.

— Я не хочу иметь ребенка, — сказал ты по прошествии недели после моего обычного срока, а через две-три недели ты уже кричал во весь голос, в полном отчаянии:

— Я ни за что не хочу, чтобы родился ребенок!

Таким я тебя никогда еще не видела.

— Необходимо принять меры, и немедленно!

— А ты знаешь, сколько это стоит, — ответила я озадаченно, даже и без аборта я не знала, на что мы будем жить в недалеком будущем. Достаточно и того, что в аптеке пришлось купить тест на беременность, подтвердивший наши опасения.

— Это ничего не стоит, — сурово ответил ты. — Это ровным счетом ничего не стоит, положись на меня. Я давным-давно подготовился к такому повороту событий.

Ты достал из шкафа полиэтиленовый пакет, сунул его в карман куртки, сбежал вниз по лестнице и решительно сел на велосипед. Впоследствии ты рассказал мне, куда ездил — на одно из городских кладбищ. В саду смерти ты принялся искать растение, которое беременные дамы в нашей прежней жизни обходили стороной и за которое дрались те, кто хотел избавиться от бремени. Был конец ноября, погода стояла холодная, деревья уже сбросили листья, но тебе не пришлось долго искать, плющ всегда к услугам желающих наложить печать молчания на уста того, кто еще не успел стать человеком. Пока ты, сидя на корточках, собирал урожай, ты увидел, как над живой изгородью проплывает узкая блестящая полоска черного цвета. За ней следовала цепочка бледных лиц. «А ведь я сейчас готовлю похороны для своего ближнего, чьей могилой станет унитаз», — пробормотал ты.

— Нет, я не буду, — сказала я, когда ты, вернувшись домой, приготовил для меня густую вытяжку из листьев. — Я не буду этого пить. Ты что, обалдел? Помнишь, как ты сам едва жив остался. Ты что, хочешь от меня избавиться?

— Выпей и все. Не зря же я во Франции заранее попробовал на себе. Человек от плюща не умирает. Пей и не думай.

— Мы сделаем из него урода.

— Вот увидишь, все будет в порядке, я знаю что делаю.

Я взялась за кружку, и твоя рука обхватила мое запястье. Ты направил мою руку с кружкой ко рту. Я добровольно приложила губы к краю. Я тоже не хотела рожать, даже если я когда-нибудь захочу иметь ребенка, то пусть его выносишь ты, пусть лучше ты его родишь, вскормишь и вырастишь. Я выпила отвратительный напиток огромными глотками. Не прошло и получаса, как меня начало мутить, потом вырвало, потом вырвало опять, я легла в постель, зная, что все-таки умру, я точно знала, что умру.

Никому не посоветую этого способа, но что правда, то правда: я в тот же день могла поздравить тебя с тем, что ты не станешь отцом. А умереть я не умерла, уже на следующий день я могла немного ходить, а еще через день была вообще в полном порядке.

Подавленности я почти не испытывала. Я знала, что природа невероятно расточительна. В одном только кубическом дециметре навоза миллионы яйцеклеток ищут встречи с миллиардами сперматозоидов, но даже из встретившихся лишь немногие развиваются в новую жизнь. С чего бы мне вдруг расстраиваться из-за того, что еще одной яйцеклетке не суждено было стать таким вот редким исключением?

Как-то раз в конце нашего третьего года ты пришел домой с подарком для меня. Ты всегда замечал, что люди выкидывают уйму газет, но никогда ими не интересовался. К тому же улица никогда раньше не преподносила нам газеты так красиво, как эти: вечерние газеты гульдена по два за штуку, сложенные в большую аккуратную коробку. В нашей французской деревне кто-нибудь, наверное, выписывал «Le Monde» или «Libération», но я об этом не знала. В бакалейной лавке там продавалась только газетенка с региональными сплетнями и фотографиями местных футбольных команд. Здесь, в городе, в публичной библиотеке была куча газет, но если я хотела почитать какой-то определенный номер, всегда оказывалось, что кто-то его уже взял. Ну а покупать периодику у нас, разумеется, и в мыслях не было. Так что сейчас я впервые после долгих лет получила возможность по-настоящему читать газеты, если, конечно, ты будешь регулярно наведываться в то место, где подобрал эту коробочку. Я была счастлива.

— Почитай и ты за компанию, — сказала я тебе, — чтение пойдет тебе на пользу.

Во Франции у тебя никогда не было свободного времени, а здесь ты не продвинулся дальше «Тайн». Я устроилась со своим подарком за столом, пролистнула, не читая, новости и отделила страницы с культурными рубриками. Их я взяла себе, а остальные отдала тебе, тебя искусство все равно не волновало. Я читала свою часть газеты, пытаясь запомнить все эти новые имена и идеи, с такой жадностью, что прошло много времени, прежде чем я заметила, что ты не переворачиваешь страницы своей части и что даже глаза у тебя закрыты.

— Тебе совсем не интересно?

Ты не ответил.

— Алло, с добрым утром, неужели тебе так скучно, что ты заснул? Или ты молишься?

Ты сидел с прямой спиной за большим столом напротив меня. На полу у тебя за спиной лежала горка газетных листов. Ты поморгал и посмотрел на меня неподвижными испуганными глазами, казалось, ты слышишь мой голос, но не можешь ответить. Уголки твоих губ были опущены вниз. Медленно-медленно ты покачал головой:

— Нет.

Потом ты стал приносить коробки с газетами уже регулярно. Ты обязательно их все прочитывал, и реакция твоя была такой же: ты замирал, смотрел перед собой и молчал, словно ты был Евой, а газета яблоком.

Но по-настоящему все началось только тогда, когда мы принесли в дом эту корзину с гнилыми фруктами, телевизор, этот проклятый переносной телевизор в оранжевом пластмассовом корпусе, скругленном на углах, из которого, словно кривобокий металлический росток, торчала вверх антенна. Телевизор не работал, но неисправным оказался только штекер; заменив его, мы поздравили себя с нашей находкой, наверное, самой выдающейся за всю нашу совместную жизнь. Изображение было черно-белым и не все три программы ловились одинаково хорошо, зато качество звука было прекрасное. К тому же впервые за все годы у нас в доме появилась музыка — когда на экране показывалась испытательная таблица. Танцевать, как когда-то давным-давно, под музыку — это было наслаждение.

Поскольку мы не могли платить абонементной платы за пользование телевизором, мы поставили его в спальне в шкаф. По вечерам я его вытаскивала и, сидя на кровати, смотрела всевозможные передачи. Я жалела о том, что, пока жила в деревне, развила только свой нюх, а слышать так же тонко, как животные, не научилась. А то в некоторые моменты я бы наверняка смогла услышать, как почти во всех домах Королевств Нидерланды раздается смех.

— Половина народонаселения испытывает одни и те же эмоции в одно и то же время, — прокомментировал ты сурово.

Ну а я не видела в этом ничего страшного. Как и в случае моего ароматического архива, в незримых взрывах смеха я видела пространственные фигуры, которые, двигаясь по причудливым траекториям, где-то друг с другом встречались и сливались воедино.

В первый раз, когда мы с тобой смотрели выпуск новостей, ты, по-моему, только слышал звук, потому что зажмуривался всякий раз, когда показывали военные события или катастрофы. Казалось, что вся передача состояла из одного только перечисления количества погибших в разных частях мира. Нам вкратце сообщали, при каких обстоятельствах они умерли, и тут же называли следующую цифру. Невыносимы были именно эти быстрые переходы, мне и самой требовалось невероятно напрягать внимание, чтобы не запутаться. Это насилие было таким грубым, тупым и уродливым, что я ощутила еще большую потребность видеть произведения искусства и, главное, создавать их самой, только так я могла понять мир и упорядочить его. Чтение тоже служило для меня ритуальным изживанием страдания, потому что хотя слова и разные, но во всех хороших книгах речь идет об одном и том же.

Ты так и не смог привыкнуть к телевизионным выпускам новостей, и ты так и не смог привыкнуть к сообщениям газет. Несколько раз случалось так, что я бессовестно засовывала себе в рот что-нибудь вкусное, в то время как ты ошеломленно смотрел кадры про военные действия. Мы все чаще ссорились из-за этого, я принималась орать, а ты в отчаянии умолкал — точно так же, как ты умолкал после проработки очередной коробки газет или когда в конце выпуска последних известий на экране появлялась карта погоды. Я предложила смотреть не больше одной передачи в день и прочитывать не больше одной газеты, но это не слишком помогало, даже если газета была двухнедельной давности. Мы не слишком следили за календарем, газета прекрасно могла оказаться свежайшей. Везде все равно писалось об одном и том же — о безработице, преступности и загрязнении окружающей среды, о войне и голоде.

В моих добрых старых «Тайнах» я прочитала, что слезы имеют тот же состав, что и плазма крови, и я решила, что если когда-нибудь разживусь деньгами, то куплю для тебя поливитамины, чтобы возместить потерю веществ, которые твой организм терял с влагой, вытекавшей у тебя из уголков глаз, когда ты смотрел телевизор. Если надо, я готова была украсть для тебя такие таблетки, но об этом я не говорила, а только орала раздраженно:

— Что с тобой случилось в последнее время, все шло так хорошо, а теперь ты рта не открываешь. На прошлой неделе я сосчитала: если мы о чем-то все-таки разговаривали, то в девяти случаев из десяти разговор начинала я. А ты отвечал два-три слова, не больше, ты теперь изъясняешься одними тезисами.

Чтобы дать тебе возможность возразить, я выдержала паузу. Накануне я в виде опыта полдня вообще ни разу к тебе не обратилась, а ты ничего не заметил.

Возражения не последовало.

— Ты таким стал после того, как ходил на кладбище за плющом.

— Я похож на него и хочу быть bique-et-bouc'ом. Ты выпалил эти слова так, словно они давно тебя мучили, но ведь это была полная ерунда. Ты — bique-et-bouc? После моего аборта стало ясно, что ты отнюдь не бесплоден. И чем ты был похож на Глота, я тоже не понимала, я не видела между вами ничего общего. Ну да, у вас были одинаковые уши, а твои полноватые губы слегка напоминали его рот, но этим дело и ограничивалось. Он был коротышка, ты был высокий. Он был толстый, ты — стройный и мускулистый, хотя после переезда в город мускулов у тебя слегка убавилось. Глот носил накладные волосы, потому что лысел, а твоя шевелюра, совсем другого оттенка, чем у него, только становилась длиннее и длиннее. Я старательно перечислила все эти различия, но добилась лишь того, что ты взглянул на меня презрительно.

— Я про поведение, про характер.

Я не сразу тебя поняла, и ты объяснил, что ты такой же ненасытный, как он. Неуемность, с которой ты ищешь ценные вещи в мусоре, полностью соответствовала его складу, он тоже имел обыкновение таскать домой слишком много еды.

— Я наполняю здесь мои коробки и мешки так же жадно, как он нагружает в парижских супермаркетах тележку, чтобы потом задать работу собственной печени. Я стыжусь этого.

Ты не хотел быть таким же мужчиной, как он, ты вообще не хотел быть мужчиной и, более того, человеком.

— Bique-et-bouc невинен, еще более невинен, чем животные.

Единственное, что я смогла придумать в ответ, — это что я сама предпочла бы походить на Доминика, а не на bique-et-bouc'a. У Доминика вообще не было пола, и в нем не было ничего от чудовища. В консервативную деревенскую среду он совершенно не вписывался, но, тем не менее, добился того, что его все уважали. Он был сам по себе, но при этом не замыкался. Он даже заботился о других, как только представлялась возможность помочь кому-то, он всегда помогал. Во времена, когда это вовсе не было чем-то само собой разумеющимся, он отдал массу сил, чтобы спасти незнакомую женщину и ее внебрачного ребенка.

— Не знаю как ты, но я бы предпочел завязать с сексом.

— Как скажешь, — ответила я, — если для тебя это важно, обойдемся и без секса, оба станем доминиканцами. Но в таком случае я хочу, чтобы еще кое-что изменилось. Давай-ка ты, как Доминик, тоже станешь Доместиком, будешь, как он, зарабатывать деньги уборкой чужих домов.

Деньги у нас кончились уже по-настоящему, скоро не на что будет купить марку на письмо во Францию. Я в свое время зарегистрировалась как проживающая в этом городе, но ты был «нелегалом», газеты придумали для таких, как ты, специальное слово. Ты никогда не сможешь устроиться на работу официально. Единственная возможность, которую я для тебя видела, это предлагать свои услуги, в точности как Доминик, в качестве уборщицы людям, у которых не хватает времени на собственное домашнее хозяйство. По этой части ты был специалистом, а дипломов, необходимых для любой другой работы, ни у тебя, ни у мена не имелось.

— Если ты готов по часику в день махать шваброй в чужих домах, то на ближайшее время наши проблемы решены. А если по три часа, то мы сможем понемножку еще и откладывать. Нельзя впадать в крайности, наше стремление к свободе запросто может обернуться разновидностью несвободы.

Ты не выразил согласия, и я разозлилась.

— Чего ты добиваешься, мы уже живем почти в условиях военного времени.

Рысканье по городу в поисках пищи стало занимать почти полный рабочий день. Нам часто удавалось выудить из контейнера ящик лимонов или пятнадцать пучков салата, но находить каждый день калорийные продукты, дающие чувство сытости, стало проблематичным. Черствый хлеб, в общем, еще попадался, но картошку, рис и выпечку люди просто так не выбрасывают.

— Черт возьми, мы как будто бы снова живем в деревне. Там мы тоже вкалывали и днем и ночью, чтобы заработать на хлеб. У меня сейчас точно так же нет времени для собственной работы, как тогда, ароматический архив совсем застопорился. Если ты будешь зарабатывать, я наконец-то смогу купить нужные материалы.

Художник должен иметь возможность дни напролет размышлять, экспериментировать, читать, строить, рисовать, разговаривать и смотреть, главное — смотреть. Живя в родительском доме, я никогда не осознавала, что в будущем мне придется выдумывать тысячу способов, как раздобыть себе пропитание, что основная черта взрослой жизни — это постоянный груз финансовых проблем.

— Может быть, все-таки стоит… но нет, о пособии можно было и не заикаться.

Из газет и некоторых телепередач я поняла, что вполне могу претендовать на пособие. По нашим меркам, даже выплаты на одного человека составили бы огромную сумму, на которую мы зажили бы припеваючи, потому что не платили за жилье и тому подобное. Но мы оба знали, как тяжело будет чувствовать, что мы уже сами себе не хозяева, а зависим от людей более могущественных, чем мы, которым известно с точностью до цента, сколько у нас есть денег и на что мы их тратим. «Правила по определению существуют для того, чтобы их нарушать», — мысленно услышала я твой голос, формулирующий очередной тезис. «Правила возникают тогда и там, где надо подавлять потребности».

— Может быть, ты хочешь всю жизнь прожить так, как мы живем теперь? — резко спросила я. — И вообще, как ты представляешь себе наше будущее?

Ты ответил на мой вопрос. Ты сказал, что другого способа жить не видишь, во всяком случае в городе. Ты был почти уверен, что в городе нет такой жизненной сферы, где ты мог бы пригодиться, чтобы твое пребывание здесь обрело бы смысл.

— Никто здесь не мечтает о моем появлении. Пускай другие борются за право просиживать штаны с девяти до пяти и вносить свой вклад в производство излишков. При нашей нынешней жизни мы никому не причиняем вреда, мы никого ничего не лишаем.

— Нам срочно нужно купить трусов и маек.

— Трусы можно сшить.

— А откуда мсье возьмет соль?

— Другие живут и без соли.

— А мыло?

— Вредно для кожи.

— А как быть с зубной пастой?

— Совершенно ни к чему, мы же не находим в контейнерах конфет.

Ты ни в коем случае не хотел оказаться среди людей, которым не мог простить того, что легко прощал животным. Отношения в животном мире — детские игрушки по сравнению с миром людей, говорил ты. Эта людская жадность, это стремление доминировать, жестокость, убийства — полное безумие.

У тебя, говорил ты, как и у меня, всегда было превратное представление о том, что такое в конечном счете «природа». Да-да, как и у меня. Я боялась стебелечка, проросшего через асфальт, или тлинки, высосавшей сок из фасолевого листка в огороде, но лучше бы я боялась себя самой. Основная ошибка, которую мы оба делали, — то, что мы исключали человека из ведомства природы. Тут ты горько засмеялся. Природа в городе, природа людей намного более жестока, чем природа в деревне. В этом смысле ты отлично понимал, почему я хочу вырваться из-под ее власти. И если это мое серьезное намерение, то я должна научиться обуздывать не растения и животных, а саму себя.

— Иоио, — продолжал ты свою проповедь, — ты должна выработать сильную волю. Стать хозяйкой самой себе, чтобы чувствовать себя хорошо не только здесь, но и где угодно. Человек должен научиться приспосабливаться к требованиям момента. Быть автономной единицей. Абсолютно независимой от кровных уз. Мы должны развить в себе все те качества, которых у него, этого мудака, нет и которые есть у хорошего bique-et-bouc'a или доминиканца, это все равно. Освободиться от потребности оплодотворять и быть оплодотворенной, от желания иметь и стремления получить — вот что важно, вот это-то и есть культура. Мы можем обойтись без денег точно так же, как опять прекрасно обходимся без секса.

Такую длинную речь ты произносил в первый и в последний раз в жизни, поэтому я ни на миг не прерывала тебя. Даже не буркнула в ответ: «Моралист». Не ручаюсь, что запомнила твою тираду дословно. Но ручаюсь на сто процентов, что именно ты предложил первым, чтобы я, если мне позарез нужно тратить в месяц столько же, сколько и раньше, попробовала продать какие-нибудь из моих самодельных костюмов.

Блестящая мысль! Продавать одежду — как же я раньше не додумалась. Мы тогда жили уже в этой конторе с отделкой цвета гнилой капусты, в двери нашего гаража на первом этаже было такое же окошечко, как сейчас, узкое и высокое, с крепкой решеткой с наружной стороны. Я сразу же побежала на улицу, хорошенько осмотрела железные переплеты и привязала к ним веревку, на которой висел где-то добытый тобою темно-синий поднос. На этом подносе я написала мелом завлекательный текст с ценами на мой товар, а внутри гаража, метрах в трех от окошка, развесила несколько самых удачных костюмов, друг за другом и задний на полметра выше переднего, наподобие чешуи. Их, в общем, можно было рассмотреть, но в то же время, как я надеялась, они раззадоривали любопытство моих потенциальных покупателей. Поскольку за электричество платили не мы, я позволила себе вложить средства в приобретение лампочки, стоившей в универсаме напротив нашего дома гульден с лишним. Найденную среди мусора фотолампу я направила на предлагаемый товар, чтобы прохожим, прочитавшим текст на подносе и заглянувшим в окошко, показалось, что гараж — это осененная тайной волшебная шкатулка.

В первые недели никто не интересовался моими костюмами, но после того, как я существенно повысила цены, в дверь время от времени начали звонить люди, желавшие что-нибудь померить, а то и приобрести. Думаю, покупателям больше всего импонировали нашитые мною на пиджаки бирки известных фирм, которые я спарывала со старой одежды, некогда очень дорогой. Так у нас появился источник дохода, которым мы пользуемся до сих пор. По мере того как моя лавочка приобретала известность, я стала зарабатывать даже больше, чем нашу месячную норму, я начала копить деньги, словно чувствовала, какие наступят времена. Иногда, покупая на собственные гульдены продукты в супермаркете и гордо толкая перед собой тележку, я видела людей, красующихся в моих творениях.

Ты в этот период говорил совсем мало, но по прошествии месяцев пяти ты сказал что-то типа: «Я тебе завидую».

— Чего-чего? Как так? — спросила я удивленно. — Ведь ты — это почти что я?

— Даже когда ты ковыряешь в носу, я тебе завидую, потому что знаю, что твои козявки вкуснее.

Поливитамины были выброшены в унитаз, а покупаемые в универсаме продукты я должна была готовить сама, ты с полной торжественностью отказался от такой чести. У меня же и без того было плохо со временем, потому что чем больше становилось покупателей, тем быстрее приходилось обновлять мою коллекцию. Поиски подходящих материалов в мешках с мусором занимали очень много времени, если мне нужно было что-то конкретное, я в лучшем случае находила другое; так что я стала покупать на рынке всевозможные бракованные и прочие необычные ткани. Я хотела как можно скорее заработать побольше денег, чтобы потом получить возможность опять целыми днями заниматься моим главным делом, каталогом запахов. Обувные коробки меня не удовлетворяли, картон сам по себе имеет слишком сильный запах. Я хотела использовать стекло, матовое стекло, а это дорого, сначала надо было накопить на швейную машинку. Я мечтала, когда у меня будет куча денег, устроить целые комнаты запахов, которые вместе составят мощную крепость. Сначала я думала, что в этих комнатах за тонкими, пропускающими запахи занавесочками придется спрятать целые навозные кучи, ящики с цветками жимолости и тому подобное, но потом прочитала, что современная химия научилась имитировать любой природный запах, так что мне будет достаточно поставить за ширмами распылители или просто открытые банки. А каков первоначальный источник запаха — это люди додумают сами.

— Изобрети и ты для себя что-нибудь этакое, — говорила я тебе нетерпеливо, но происходило обратное, в некоторые дни ты вообще не вылезал из-под одеяла. Если же ты все-таки вставал, ты по старинке ходил-промышлял по улицам, хотя надобности в этом уже не было. Иногда ты возвращался домой безумно поздно, я часами ждала тебя, кусая ногти, воображая, что с тобой могло случиться. Пусть он с кем-то встретился, говорила я себе, пусть он сейчас возится с кем-то в постели, только бы он был жив. Мысленно я уже придумывала текст траурного объявления в твоей газете («…о кончине своего возлюбленного…») и устраивала похороны. Охваченная отчаянием, я сидела наверху лестницы и издавала громкий вопль, когда вдруг открывалась входная дверь и ты входил в дом, поливаемый дождем моей ругани и осыпаемый градом моих упреков.

Однажды ты отсутствовал всю ночь. Я была уверена, что теперь уже точно лишилась тебя, что ты, наверное, пустился в такое же странствие, как десять лет назад, когда лишь через несколько месяцев от тебя пришла открытка из далекой точки на карте. Но на следующее утро ты вернулся.

— Где ты был всю ночь, ну открой же ты рот.

Ты не ответил, только обнял меня. Я не хотела тебя отталкивать, но все-таки высвободилась из твоих рук.

— Рассказывай скорее, откуда ты пришел, где ты сегодня спал?

Ты выглядел усталым, но тем не менее уже накрасился, что в последнее время вошло у тебя в привычку, ты каждое утро наносил на свое лицо косметику, которую я тебе купила. Румяна у тебя на щеках и черные линии под глазами не могли скрыть, как тебе худо.

— Йойо, расскажи, пожалуйста.

Я заметила, что к низу твоих штанин прилипли светлые песчинки.

— Ты был где-то, где есть песок, но ты же не станешь уверять, что доехал на велосипеде до моря?

Ты провел правой рукой сверху вниз, в последнее время это движение означало у тебя утвердительный ответ. Если бы ты хотел сказать «нет», ты бы подвигал рукой туда-сюда в горизонтальном направлении.

— Но зачем, если не секрет?

— Море такое красивое, потому что люди не могут его застроить.

По телевизору в выпуске новостей показывали людей в противогазах со шлангами, сновавших взад-вперед, словно огромные мухи. Мы, зрители, знали, что в той далекой стране в это помещение с людьми в любой момент может попасть снаряд. И тем не менее какой-то репортер комментировал события голосом, гулким из-за противогаза. Мы видели только его тело, лицо было скрыто. Абсурдная сцена, почти у нас в комнате, казалось, сам телевизор вот-вот взорвется большим огненным шаром.

После этой передачи тебе на каждом высоком здании стали мерещиться зенитки. Ты и меня однажды вывел на улицу посмотреть на крышу огромного офиса в центре, где виднелись два параллельных орудийных ствола, наведенных на будущую воздушную цель.

— Да нет же, белочка, — сказала я тебе, когда ты поделился со мной своим открытием, — это приспособление для мойщиков окон. — И тихонько добавила: — Послушай, не стал ли ты у нас чрезмерно чувствительным?

— Наплевать, — ответил ты язвительно.

Ты не считал, что с тобой что-то не так. Ты-то был нормальный, это все остальные — ненормальные. Бесчувственные. Как можно радоваться при виде чужого горя. Ты сказал, что гордишься собой, потому что «только душевнобольные способны смотреть телевизор и не впадать в депрессию».

У тебя не получалось быть хорошим bique-et-bouc'ом. Казалось, из всех щелей так и выныривают двуногие дамы, стремящиеся околдовать тебя и заманить соблазнительной улыбкой в ловушку. Едва ты появлялся на улице, они сразу же шли тебе навстречу; тебя послушать, выходило, что город кишмя кишит неприкаянными женщинами, только и думающими о том, как бы тебе продаться. Они смотрели на тебя с витрин, с журнальных обложек и рекламных щитов в человеческий рост, и, даже если ты сидел дома, ты не мог от них скрыться, потому что они появлялись на экране телевизора или в газетах. Складывалось впечатление, что промышленность может быть рентабельной лишь в том случае, если люди увидят как можно больше молодой кожи, если у клиента возникнет ощущение, что в придачу к каждой покупке ему дадут потрясающую девицу или что покупательница сама станет такой же потрясающей. Особенно в хорошую погоду ты ходил по улицам глядя в землю, лишь тайком бросая взгляды право и влево.

— я должен приложить еще больше усилий, — говорил ты. Вот и получилось, что ты ударился в сторону bique и стал мерить дамскую одежду, которую я шила. Короткая юбка выглядела на тебе очень странно, ты становился похож на шаблонную дамочку, на трансвестита — и, значит, мог бы с тем же успехом оставаться мужчиной. Чтобы быть бесполым существом, надо было ходить в рясе. Я помудрила немного над простыней, и ты попробовал выйти на улицу в широком платье до пят. Реакция окружающих была настолько обидной, что ты снова стал ходить в брюках. Меня же подобные дела совершенно не волновали. В этом городе, где мне не надо было заниматься тяжелой физической работой, моя принадлежность к женскому полу давала уйму преимуществ, а когда мне хотелось, мы менялись ролями. Для меня игра состояла в том, чтобы с легкостью менять видимость моего пола, в то время как ты готов был отрезать себе яйца.

После неудачи с рясой ты попросил меня сшить для тебя повязку на правый глаз. Я не стала возражать, потому что уже раньше заметила, что левый глаз стал у тебя чуть меньше. Веко ослабло, и глаз принял тусклое и усталое выражение, хотя правый глаз все еще смотрел на мир бодро. Я соорудила для тебя черную повязку. На какое-то время это помогло, после того, как твой здоровый глаз пробыл несколько часов закрытым, грустный глаз вновь обрел былую ясность. Но успех оказался временным, через несколько дней снова пришлось надеть повязку, и в конце концов уже у обоих глаз кожа грустно обвисла вниз.

— Может быть, ты сделаешь для меня вторую повязку?

Я отказалась.

После этого все покатилось очень быстро. Однажды я воодушевленная, вернулась домой после музея. У входной двери я уловила какой-то почти забытый запах. Он был не настолько силен, чтобы я забеспокоилась, но чем выше я поднималась по лестнице, тем подозрительнее он мне казался. В гостиной на втором этаже ничего особенного не было, в спальне и в кухни тоже. Глубоко вдыхая воздух и раздувая ноздри как можно шире, я поднялась на третий этаж, чтобы и там осмотреть все комнаты. И тут ничего, но запах стал сильнее, он явно шел сверху, с чердака. полностью обшитого деревом. Пыхтя носом как ненормальная, я взбежала вверх.

Ты сидел на коленях в углу. Твоя одежда горкой лежала у тебя за спиной.

— Идиот, ты что делаешь, — закричала я, едва переводя дух. Я раздраженно подбежала к тебе и потрясла за голое плечо. — Что ты тут делаешь!

Ты ничего не ответил. Да я и сама уже все поняла. В огромной консервной банке, почти бочонке, пылал огонь. Банка стояла на подставке из кирпичей. Сбоку, чуть выше нижнего донышка, ты проделал прямоугольное отверстие. Где-то сзади была еще и круглая дырка, куда ты вставил печную трубу с коленом, выставленным в чердачное окно.

Чтобы соорудить эту простейшую печку, годную для разведения такого мощного пламени, надо было трудиться много часов. Дверца у печки отсутствовала, за неимением кочерги ты мешал в огне отверткой. В домах, где мы селились, нам запрещалось проделывать даже мельчайшие дырочки в стенах или в полу, но сейчас я была рада, что ты вбил в пол гвозди, чтобы укрепить конструкцию растяжками из металлическом проволоки. Время от времени из квадратного отверстия в передней части печки выскакивала искра. Если она гасла не сразу, ты засыпал ее песком. Надо сказать, на чердаке практически не было дыма.

— Как профессионально ты топишь, — сказала я и услышала в собственном голосе ироническую нотку. В последнее время такое случалось со мной довольно часто, хотя больше всего на свете я хотела бы, чтобы все опять стало хорошо.

Ты ответил мне: тихонько заблеял мелодию «I once had a girl, or should I say, she once had me», продолжая подбрасывать в огонь что-то, что ты брал из стоящего рядом ящика. Чтобы узнать, чем ты топишь, я тоже сунула руку в ящик. Это были брикеты из газет, которые ты намочил, а потом сжал в плотные кубики. В оранжевом свете я прочитала несколько слов: это была последняя порция принесенных тобой газет.

— Ну зачем же, Йойо…

За два дня до начала Большого Сидения я была в полном отчаянии, казалось, остается только один выход. Я давно уже об этом размышляла, но перешла к решительным действиям в солнечный день поздней осени, когда ты сидел такой грустный, что я не удержалась, положила руку тебе на плечо и наклонилась, чтобы укусить тебя за краешек уха.

— Ты что, не радуешься жизни? — нежно прошептала я.

— Какая чушь, не радуюсь жизни! — ответил ты так пылко, как давно уже не разговаривал. — У меня вообще нет жизни!

Я немедленно бросилась в бой. Я сегодня же устрою так, что ты будешь радоваться жизни, и сегодня, и завтра, и послезавтра. На почте я отыскала по телефонной книге номер фермы в городском лесопарке, о которой ты читал в газете. Я позвонила ее хозяину, и тот сказал, что все в порядке и чтобы я приехала на следующий же день. Ночью я не могла заснуть. Поскольку тебе я соврала, что собираюсь весь день ходить по выставкам, я не могла уйти из дому раньше полдесятого — а то наверняка бы убежала уже в семь. Я взяла с собой полиэтиленовый мешочек с хлебом и двумя кожаными ремнями, продававшимися в моем магазине.

Поехала на автобусе. Последние несколько сот метров надо было идти пешком. Стрелки и таблички указывали путь к цели моей поездки, я шла вприпрыжку по широким гравийным дорожкам. Ферма представляла собой большой деревянный сарай с крышей из гофрированного шифера. В правой части хозяин устроил магазин, где продавался сыр. На террасе из тротуарной плитки молодые отцы и матери пили за столиками молоко и ели мороженое, в то время как дети лазали по сломанному трактору, с визгом качались на качелях и забирались по лесенке в огромную бочку, внутри которой была устроена песочная куча. Тут же бегали четвероногие малыши нескольких месяцев от роду, жадно открывавшие рот, когда рядом с их мордами появлялась соска: сообразительный хозяин фермы додумался давать напрокат детские рожки с молоком по тарифу гульден за штуку.

Я присела на одну из скамеек для пикника на террасе, чтобы опомниться от увиденного. После возвращения из Франции я действительно не встречала ни одной нэнни, зато я отлично помнила, какой отчаянной бандой — «gang» называл нас Питер — мы все, во главе с Эмили, носились по окрестностям нашей деревни. Мы рыскали в поисках пищи по лесам, а когда, насытившись, выходили на открытое место, то наградой нам служил величественный пейзаж. Разумеется, для горожан поездка на эту ферму уже была приключением, автомат для жевательной резинки выдавал им за двадцать пять центов горсть корма для нэнни, здесь можно было увидеть в действии механическую доилку, которая, как я подсмотрела через открытую дверь стойла, так и сияла хромированными деталями. Но я была уверена, что содержащиеся здесь животные нашим девочкам в подметки не годились.

Я вошла в хлев и стала рассматривать его обитательниц. Они ели крупно гранулированный корм из желоба, похожего на водосточный. Чтобы достать до него, они просовывали головы между прутьями решетки, после чего фермер, здоровый молодой парень, нажимал на рычаг, так что нэнни уже не могли высвободить голову, пока фермер этот рычаг не отпускал. У некоторых обитательниц хлева были отпилены рога, шкура у всех была желтоватая или белая. Между ними туда-сюда ходил длинношерстный дьявол, который своевременно не просунул голову через решетку и теперь довольствовался тем, что обнюхивал своих жующих дамочек сзади. Это был отвратительный злой гном, с малюсенькой головкой, выпуклой носовой костью, обвислыми ушами и коварными глазками. С подбородка у него свисала густая, мокрая от мочи борода. Запах от него шел такой же, как от того кавалера, которого я знала в прежней жизни, думаю, из-за запаха-то я и решила все же заговорить с хозяином этой фермы и попросить показать мне то создание, которое, как я надеялась, спасет и тебя, и меня.

Я думала, что фермер уже поставил эту девочку отдельно от других и что она окажется воплощенным божеством, но нет, она тоже была белой и ела свой корм из желоба вместе с остальными. Вместо рогов у нее на голове красовались желтоватые пеньки высотой сантиметров десять. Между задними ногами, которые она широко расставляла в форме буквы «О», находилось розовое с коричневыми пятнами вымя асимметричного покроя: один молочный мешок был большой и полный, другой — маленький и пустой.

— Уж как у кого выросло, так и носим, — ответил фермер, когда в разговоре о цене я указала ему на этот недостаток. От моих претензий по поводу пожилого возраста моей будущей подопечной он тоже просто-напросто отмахнулся своей пышущей здоровьем ручищей. В конце концов я купила 31‑ю, у которой, как и у всех остальных, вместо имени был номер, за двести шестьдесят пять гульденов.

Готовая к бою, я сцепила ремни друг с другом, один конец надела на шею 31‑й, а другой взяла в руку. Столпившиеся вокруг посетители фермы неодобрительно пробормотали что-то в мой адрес, когда я попыталась стронуть свою покупку с места словами «come on, fucking bastard». Потом я сунула ей под нос кусок хлеба, и она послушно вышла за мной на улицу, но там расставила ноги и наотрез отказалась продвинуться дальше хоть на один сантиметр. Фермер и все прочие стояли руки в боки и наблюдали, как я с помощью второго куска хлеба уломала 31‑ю пройти еще пять-десять метров, до большого куста сирени. Там я дам ей полакомиться вкусными листьями, думала я, а потом постараюсь дотащить ее до следующего куста метрах в ста от этого, так мы и будем передвигаться все большими перебежками от одного соблазнительного блюда к другому. Однако животное совершенно не заинтересовалось сиренью, наверное, никогда ее не пробовало. Только вытащив из полиэтиленового мешочка еще один кусок булки, я заставила ее двинуться дальше; в результате к тому моменту, как мы с грехом пополам исчезли из поля зрения фермера и компании, мешочек был совершенно пуст.

Зато теперь я могла тянуть ее за ремень изо всех сил. Я проволокла ее по всему парку, мимо стриженых лужаек, окруженных деревьями, и прудов с лодками; «Забавная у тебя собачка!» — кричали мне люди из лодок, видя, как я тащу мою 31‑ю. 31‑я ни на минуту не переставала блеять. Если я, чтобы немножко отдохнуть, привязывала ее к дереву, она принималась так бешено бегать вокруг ствола, что несколько раз чуть сама себя не задушила. Трава на газонах тоже ничуть ее не интересовала, и когда мы наконец вышли из ворот парка, я в первой же булочной купила ей два батона.

В городе 31‑я беспрестанно озиралась, поворачивала уши то в одну, то в другую сторону и нервно вздрагивала от каждого звука и каждого движения. Что меня порадовало, так это ее реакция на собак: она отважно пригибала голову к земле, словно собиралась бодаться; собаки с лаем вставали на задние лапы, а хозяева в отчаянии тянули их за поводок прочь. Может быть, она все-таки настоящая?

Дома я долго-долго звонила в дверь, пожалуй, надеялась, что ты сбежишь вниз по лестнице, распахнешь дверь во всю ширь и засияешь от радости, увидев нас двоих. Позвонив в последний раз, я полезла в карман за ключом. 31‑я прижалась к моим коленям, такая усталая, что ей было даже не до пакета с хлебом, хотя он висел прямо у нее под носом. Она покорно перешагнула следом за мной через порог и для разнообразия прекратила блеять.

Из холла я закричала вверх, обращаясь к лестнице, поднимавшейся до третьего этажа:

— Йоделийойо, ты дома? У меня для тебя колоссальный сюрприз!

Не услышав ответа, я позвала тебя еще несколько раз. Издалека донеслись какие-то звуки, на третьем этаже открылась дверь и из-за нее показалось твое лицо. К сожалению, я не могла рассмотреть твоего выражения, ты стоял слишком высоко. Ты немного подождал, потом вышел из-за двери полностью, потом начал медленно, ступенька за ступенькой, спускаться по цветной капусте вниз. На пятую ступеньку снизу ты сел, громко вздохнул, поставил локти на колени и уперся подбородком в ладони.

— Она настоящая, — сказала я как можно веселее, твердо решив во что бы то ни стало скрыть от тебя мои сомнения. — Уму непостижимо, она точно так же пытается бодать собак, как наши нэнни, прогнала даже питбуля. Просто она немного другого цвета и другого фасона. — Я помолчала. — И молоко она тоже дает. Доится очень легко. Соски удобной формы. Тебе не придется больше смотреть ни на какие титьки. Повязку для глаза можно выкинуть. Я уже все обдумала, поселим ее в гараже. Я кончаю портняжничать, и мы заживем, как прежде. Будем вместе обследовать мусор. А чтобы иметь наши сто гульденов в месяц, будем продавать сыр как деликатес, дело пойдет наверняка не хуже моей высокой моды. А питаться она будет тем же, что и мы, ты ведь всегда приносишь домой кучу овощей.

Ты поднял голову и посмотрел на лоб с отпиленными рогами. Я засунула пальцы в жесткую белую шерсть. Все еще крепко держа ремень, я открыла дверь, ведущую из холла в гараж. Раньше здесь стояли машины, а сейчас мне показалось, что для 31‑й нет места лучше. Едва я ее отпустила, как она наклонила голову набок и стала недоверчиво принюхиваться. Утром я уже убрала отсюда свой товар, а на вывеске написала: «закрыто навсегда».

— Вот увидишь, скоро здесь будет пахнуть не бензином, а сеном с навозом, — убеждала я тебя. — Я по дороге видела на улице старый матрас, может быть, ей пригодится.

Ты ничего не ответил, только беспомощно отмахнулся от меня.

31‑я семенила неловкими ножками по ровному бетонному полу и обнюхивала кран для воды в середине гаража.

— Удобно будет за ней убирать, — сказала я визгливым голосом.

31‑я простучала копытцами к задней стене гаража, где находилась дверь в сад с двумя соснами, и посмотрела на нее так, словно хотела выйти на улицу. Я сказала, что днем ее можно будет выпускать во двор, а на ночь забирать обратно в дом.

— Трава явно выросла слишком высокая, за садом уже давно не ухаживают. В дождь ты ее, разумеется, тоже будешь держать под крышей. Сосновую кору она вряд ли обглодает, правда? Зимой будем кормить ее черствым хлебом, ее любимая пища. Если не найдем достаточно в контейнерах, можно будет походить-поспрашивать по булочным.

На пол со стуком падали горошки. 31‑я попыталась объесть краску с трубы парового отопления.

— Надо с ходить за матрасом, а то его утащат у нас из-под носа, жалко будет.

Ты неподвижно стоял у стены, сунув руки в карманы. Я выбежала из гаража. Матрас лежал на том же месте, я прислонила его к стене ближайшего дома, изо всех сил стукнула по нему несколько раз кулаком и потом поволокла домой. Когда я вошла в гараж, 31‑я блеяла громко и жалобно, но прилечь на матрас отказалась наотрез. Стоило мне положить его в один угол, как она убегала в другой, и в конце концов она прилегла посередине, прямо на холодный бетонный пол. Я думала, что она заснет и мы сможем пойти наверх, но едва мы подходили к двери, как она вскакивала и снова принималась голосить.

В ту ночь ты остался в гараже, где спал вместо 31‑й на ее матрасе, а я в одиночестве крутилась в нашей двуспальной кровати на втором этаже. Утром я увидела в окно спальни, что ты пытаешься пасти 31‑ю в саду, но что ее не интересует ни одно растение. Трава тоже не пришлась ей по душе, хотя мне-то казалось, что это так соблазнительно — гулять по огромной тарелке.

— Ты уже придумал для нее имя? — крикнула я в окно. По гримасе боли у тебя на лице я поняла, что должна взвешивать каждое свое слово. — Я уже приготовила завтрак, иди есть!

Через пять минут ты поднялся ко мне наверх, и снизу тотчас донеслось жалобное блеяние. Пока мы с тобой ели в комнате со стороны улицы, сидя в креслах и поставив тарелки себе на колени, голос 31‑й не был слышен из-за грохота за окном, достигшего в это время своего апогея, потому что к супермаркету напротив как раз подвозили ежедневный товар. Задние борта грузовиков открывались и закрывались со скрежетом, пронизывавшим до мозга костей, у кого-то опрокинулся ящик с бутылками, грузчики ругались, а потом хохотали во весь голос. В последующие часы грузовики, как всегда, исчезли с улицы, я влилась в толпу покупателей универсама, а ты совершил нырок в контейнер этого же предприятия торговли и добыл оттуда пучок черешкового сельдерея, от которого 31‑я все равно отказалась, издав последний звук, на который еще была способна ее осипшая от блеяния глотка.

После моего телефонного звонка с почты к нам приехал уже знакомый мне молодой и румяный фермер; он погрузил 31‑ю в прицеп своей легковушки, и я проводила их глазами до конца нашей улицы.

Вчера ты не пописал ни разу. Я прождала до четырех часов, вдруг тебе захочется, но потом должна была уйти. Ты же знал, что ведро у тебя под рукой? Я надеялась, что вечером мне будет что вылить. В деревне в сильный мороз ты не хотел, чтобы я ходила на улицу, и тогда ты сам выносил миску с моими испражнениями, от которых на холоде шел пар. А иногда мы выплескивали мочу из нашей банки прямо в окно. Если ветер дул как раз с этой стороны, то половина влетала обратно в окно, и ты хохотал до упаду. Теперь меня такие вещи ну ни капельки не смущают. Я приложила много усилий, чтобы изгнать природу из своей жизни, а теперь я готова отдать все на свете за то, чтобы ты снова начал писать и какать. Я готова принять природу во всех ее проявлениях. Знаешь, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что, проснувшись утром, не бегу сразу во двор, чтобы присесть прямо среди травы. Теперь подо мной уже никогда ничего не жужжит, не шуршит и не колышется, мне не надо смотреть, как бы не обжечься крапивой. Ветер никогда не ласкает мне попу, и я, сидя на корточках, никогда не поднимаю глаза к небу, глядя на облака или на луну.

Вчера утром пришло письмо от Доминика. Я читала и не верила своим глазам. Он писал, что Глот женится в пятницу на своей подружке, той самой девушке с осветленными волосами, которая ткнула нашу Эмили каблуком. Вот уж не ожидала, что этот мешок сала с его порнографической коллекцией и неутолимой жаждой свежей плоти когда-нибудь захочет связать себя узами брака, не говоря уже о том, что кто-то согласятся выйти за него замуж. Если я не брошусь в бой немедленно, то упущу последнюю возможность вернуть тебя. Кажется, вчера был понедельник, у меня есть три дня. Волнистые холмы с их пологими, поросшими лесом спинами, полгектара сорняков, окруженные нашими собственными, рассыпающимися известняковыми стенами, — это единственная точка в мире, где ты можешь существовать. Доминик даст показания, что ты там родился. Но его слов будет недостаточно, чтобы доказать, что Глот — твой отец. Неопровержимое доказательство лежит в гостиной у твоей мамы, под углом ковра. Я должна поехать к ней немедленно, чтобы заполучить письменный документ, в котором он называет тебя «наш мальчик» и спрашивает, не сказались ли на твоем умственном развитии неудачные попытки прервать беременность. То, что он хотел тебя убить, доказывает его отцовство. Ты сможешь зарегистрироваться как проживающий в деревне и наконец-то будешь существовать официально, тогда тебя уже никто не сможет отвезти на свалку в мешке для мусора, как мы с тобой однажды в шутку придумали, фантазируя о том, чем бы закончилась наша жизнь, если бы мы были собаками.

Йойо, выпей молочка, ты должен пить, а то совсем высохнешь. Слушай внимательно, я расскажу тебе, как я действовала. Ты ведь заметил, что я уходила вчера, ближе к вечеру. Я поехала на поезде, потом на автобусе, тот же маршрут, что и раньше. Без четверти шесть я как раз подошла к твоей парадной. Щучьи хвосты на подоконнике в кухне разрослись, стали шире и выше, за тюлевой занавеской горел тот же яркий свет, и твоя мама, твоя мама в ярко-розовых резиновых перчатках чистила картошку, и она открыла мне, твоя собственная мать открыла передо мной дверь своего дома во всю ширь. Она была в отвратительных тапочках — первое, что бросилось мне в глаза, — а волосы были собраны все в тот же старомодный, теперь уже совсем седой узел на затылке. Я строго одернула себя. Я раз и навсегда должна усвоить, что этика важнее эстетики.

Я поняла, что мне можно войти. Я сняла туфли и надела твои тапочки, так и стоявшие под вешалкой. В гостиной ничего не изменилось, только появился новый цветной телевизор. Мы сели на обитые дерматином стулья. Я села на тот, что без подлокотников, ведь с подлокотниками — ее стул. Первой заговорила она.

— Я очень изменилась.

Мы помолчали. Я долго смотрела на нее, а она смотрела на меня, не отводя глаз. Из настенных часов, которых я в прошлый раз не заметила, шесть раз высунулась кукушка.

— Как только я тебя тогда увидела, — сказала твоя мама, когда птичка замолчала, — я тут же поняла, что ты и Йо — пара.

Я кашлянула. Мы обе продолжали сидеть неподвижно.

— Мне жаль, что я не решилась сразу отпустить его.

Она явно много размышляла об этом, иначе ей было бы не произнести такую фразу, совершенно гладкую и без слез. Честно говоря, я приготовилась к совсем другому разговору. Я думала, что начну издалека, но вместо этого к собственному недоумению принялась рассказывать о нашей жизни в деревне. Потом твоя мама пошла в кухню заваривать кофе, и, пока она наливала его в чашки, разговор продолжился. Ты никогда не задумывался о том, что тебе в детстве не сделали ни одной прививки? Я рада, что не знала об этом, за десять лет мы трогали руками так много чужого мусора и навоза. То, что ты не был зарегистрирован в метрической книге, давало и преимущества, потому что ты не мог никуда уехать. Тебе не надо было идти в армию, и ты не мог жениться.

Она, думала, что ты всегда будешь с ней.

— Я была дурой, — сказала она и налила мне еще чашку кофе.

— Но зачем же вы… — я сделала большой глоток. Теперь или никогда. — Но зачем же вы принимали глистогонную отраву, неужели трудно было сообразить, что это может подействовать на мозг Йо?

Я подняла глаза и увидела, что у нее на блюдечке под чашкой появилась коричневая лужица, ее рука так дрожала, что даже расплескался кофе.

— Негодяй-ветеринар приходил несколько раз, хотел заставить меня выпить эту дрянь, — пробормотала она убитым голосом, но потом заговорила опять громко и отчетливо. — Но я, разумеется, не поддалась. Как только он уходил, я выливала все в раковину.

Кукушка снова закуковала, казалось, она уже не смолкнет. Йойо! Это было заблуждением! Дай-ка я положу поверх твоего спального мешка еще мое одеяло и включу отопление погорячее, у тебя кожа стала на ощупь еще холоднее, чем раньше. Ну пожалуйста, выпей ты это молоко. Так надо, Йо, держи стакан сам. Рот у тебя немного приоткрыт. Вот так, я приставляю стакан к нижней губе и вливаю молоко. В последние недели я привыкла сажать тебя перед едой попрямее, но такого еще не бывало. Почему сегодня не получается, почему молоко льется обратно из уголков губ?

Ты ведь не сердишься на меня, что я пообещала твоей маме устроить вам с ней встречу? Она этому очень обрадовалась, и я тоже. Нам всем надо выговориться, она готова прислушаться к чему угодно. Но сегодня я еду на ночном поезде в Париж и завтра уже буду в нашей деревне. Освобожусь в четверг, и в пятницу вечером мы с тобой вместе будем лежать в нашей большой кровати. Я скомандую тебе «ко мне», и мы оба будем хохотать. Напомни мне подбрить перед отъездом твой ореол, а то волосы в твоем садике быстро растут. Вчера еще все было аккуратно, а сегодня щетина стала на полмиллиметра длиннее.

Смотри, вот эти ведра — чтобы в них писать. Ставлю несколько, вдруг одного будет мало. Бутылки молока и пакеты сока тоже ставлю рядом с тобой полукругом, вместе с горшками, это все тоже для тебя. Глаза у тебя были такие неподвижные, что я их на всякий случай закрыла, но если ты их откроешь, ты увидишь в этом же полукруге и цветы, я купила для тебя три букета подсолнухов.

Ты же обойдешься эти дни без меня? Даже не знаю, что еще тебе тут поставить. Как бы не забыть сунуть в рюкзак письмо от Глота, мы с твоей мамой нашли его, как ты и говорил, под ковром с цветной капустой. Содержание точно такое, как ты запомнил. Теперь-то уж все наверняка. Вот увидишь, в пятницу Глот не женится на этой пошлой дурехе. Ты останешься его единственным законным наследником. Только подумай, я скоро вернусь и расскажу тебе, что мы можем поехать во Францию, что ты снова можешь завести сколько угодно нэнни и малышек. И я тоже буду там при деле, это уже не будет для меня самопожертвованием. Я накопила достаточно денег, чтобы поставить там у нас телефон. Может быть, я даже научусь водить машину и куплю себе подержанную малолитражку.

Доминик написал, что Глот с невестой живут сейчас в деревне, чтобы все подготовить к церемонии. До самой свадьбы Доминик будет работать у них каждый день, так что он поможет мне выбрать момент. Не пройдет и часа, как я соблазню Глота, здесь проблем не будет. Я бы могла замучить его в постели до инфаркта, но, пожалуй, будет красивее избавиться от него тем же способом, каким он старался убить тебя. Да-да, так и сделаем. Я соблазню его, потом принесу ему поесть и добавлю в еду мощную дозу глистогонного средства. Мушон на него не скупится, а если он мне вдруг откажет, я всегда могу сделать отвар плюща, что вьется по нашему дому. Когда Глоту станет очень худо, я опять соблазню его. И тут уже ты скажешь свое последнее слово.

Теперь мне уже точно пора. Надеюсь, я еще успею купить билет на ночной поезд. У меня, похоже, жар, или это только кажется оттого, что ты такой холодный, когда я целую тебя в щеку? Что это — скульптура, твой образ, такой, каким я его создала? По-моему, это карикатура на того человека, которым ты был, абсолютно точная и абсолютно нелепая копия. Качество тишины тоже стало другим, словно прекратилось то последнее, что ты делал еще недавно, — сообщение электрического заряда окружающему нас воздуху. Через три дня…

К счастью, запах ты источаешь опять достаточно сильный. Даже не надо нюхать у тебя под мышкой, чтобы почувствовать. Когда я, радостная, вернулась прошлой ночью от твоей мамы, я уже его уловила, но сейчас он стал еще сильнее. Это другой дух, чем тот, к которому я привыкла. Незнакомый, раньше я с таким не сталкивалась. До свидания, я закрываю дверь этой ароматической комнаты. Как красиво ты лежишь, идеально спокойно, я так не умею.

Скорее сесть на велосипед со свалки… Скорей, скорей, осталось десять минут. Прямо к поезду. «У меня вообще нет жизни». Кажется, это было последнее, что ты сказал, страшные слова. Может, ты погрузился в молчание, чтобы вернуть себе жизнь, стать себе хозяином до крайности, до последнего предела подчинить себе собственный дух, чтобы измениться и смочь жить со мной в городе, чтобы дать жить мне? Ты молчал для меня?

Я —

Источниками сведений для текстов из «Тайн» послужили следующие издания: «Тайны природы» Герта фон Нацмера (Gert von Natzmer. Geheimen de Natur), «Сельскохозяйственная энциклопедия Ларусса» (Encyclopedie agricole de Larousse) и «Паломник на Тинкер-Крик» Анни Диллард (Annie Dillard. Pilgrim at Tinker Creek).