Краеугольный камень

Глава 16

Что же видит с высоты снова потускневший лицом и даже стиснувший зубы Афанасий Ильич? Видит он на голой, без единого деревца земле с полсотни монолитно-единообразных железобетонных четырёхквартирных бараков. Домами он не смог назвать эти строения, а только лишь бараками, которые извечно относятся к временным быстровозводимым дешёвым жилищам. Он знал перевод с французского этого слова – лачуга; а русское удобоупотребляемое название – времянка, и оно уже которое десятилетие лёгким лётом перемещается вместе с тысячами людских судеб по просторам бескрайней страны – по стройкам и приискам, по воинским частям и лагерям с заключёнными. Никогда не забыть, что в фашистских концлагерях миллионы узников страдали и умирали тоже в бараках.

Косточки под щёками вздрагивали. Всматривался: печных труб над кровлями нет, но в серёдке посёлка на взгорке, где встарь обычно церковь ставили, кочегарка. Она указывает в небо пальцем – трубой. Труба возвышается над посёлком и тайгой, несоразмерно тучная, рослая и – зачем-то – чёрная. Централизованное отопление – диковинка, несомненно, невероятная для таёжной глубинки и, конечно же, может и должна быть подспорьем и благом, но Афанасию Ильичу сейчас легко догадаться – люди потому замерзали зимой, что тепла, по всей видимости, от котла не хватало, а доброй старой печи в доме не имеется; к тому же стены, железные, бетонные, промерзают насквозь, в отличие от дерева, которое, если сухое и бокастое, – надёжная и заботливая преграда любой стуже.

От отца и матери слышал с детства: «Деревянный дом дышит. Он ровно что живой. Мы живём, и он живёт».

Из форточек многих домов торчали дулами трубы-жестянки, очевидно, от буржуек. Понятно: спасались люди зимой кто как мог; врубали наверняка и «козлов» – самодельные и весьма примитивные электрические обогреватели на высоких и тонких – козьих – ножках.

Вспомнились, не могли не вспомниться, те тяжкие буржуйки, которые он с невеликорослым, но жильным мужичком Силычем перетаскивал к неблизкому холму. Хотелось улыбнуться робкому проблеску этого своего воспоминания, как нечаянно встреченному через годы и испытания доброму знакомцу, но мысли были грустны и резки: «До следующей революции, что ли, будем спасаться буржуйками и авралами? Так и жить: на войне как на войне?» Но мысли этой никак нельзя было развиться в голове Афанасия Ильича, и она не развилась, блёклым туманцем покорно осев куда-то на донышки его рассудка и души.

Что ещё озадачило и насторожило Афанасия Ильича? Дороги и дорожки, хотя уродливо перепаханные, изрытые вдоль и поперёк, однако, сверху хорошо видно, – взаимно параллельные и перпендикулярные, ни единого неправильного излома и поворота, углы соблюдены строго в девяносто градусов. Неприятно подумалось, что бараки, объединённые в несколько кварталов, стоят на плацу этакими ратными, вымуштрованными строевыми коробками солдат, но уже окружённые боевыми траншеями, ухабами блиндажей и дотов.

Таких колхозных деревень и рабочих посёлков ни в глубинке, ни рядом с городами Афанасий Ильич ещё не видывал по Сибири. В его родной Переяславке каждая изба поставлена на особинку: что хозяин когда-то задумал, приметил у родни и односельчан, услышал из прошлой жизни своей деревни – то и вышло. Все улицы хотя бы чуток, но изломистые, кривоватые, потому что дома исстари ставились так, как удобно было людям ходить и ездить – и к реке, и в тайгу, и в поля, и к скотному двору, и к большаку – к Московскому тракту, и к погосту, и к церкви, а теперь – к клубу, и к управе, а теперь – к сельсовету, и к школе, и попутно к детсаду, да и куда ни заблагорассудилось бы селянину ещё. Афанасию Ильичу подумалось: «Так и мерещится, что вот-вот услышишь команду: прямо иди, налево иди, дальше – направо, снова – прямо, налево, направо, кругом, и так далее. По уставу, наверное, проще жить».

Фёдор Тихоныч сказал на пониженном, но непривычно чеканном голосе:

– Не буду от вас, Афанасий Ильич, утаивать. Для меня, старого большевика, важны предельная честность и правдивость. Не всё так гладко и благодушно, как вам, возможно, показалось из моего, может быть, излишне красочного и эмоционального, повествования. Зимой беспрестанно подводила зараза кочегарка. То насос поломается. То трубы на сварных стыках потекут. То вентили, задвижки мёртво сидят – не откручиваются и не закручиваются как надо. Они подержанные, сплошь ржавые, нередко ещё довоенные, а новые, известно, в большом дефиците ныне. Насобирали мы этакой рухляди со всего нашего глухоманьего околотка. То сыроватые чурбаки и сучки с наших лесосек в топке котельной нужного жару не дают. На угле, к слову, помыслено было сэкономить нами, дерёвней, малоопытной в технологиях, мозгами по сю пору кондовой и ветхозаветной. К февралю при всём при том завезли мы уголёк, да самый наилучший, кузбасский, – жару добавилось в разы, вода шибче и веселее ринулась по трубам. Но и другие напасти приключались. Главная и самая изматывающая из них – то тут, то там мороз прихватит подведённые к дому трубы. Бессчётно рвало их, только что не в щепки. Понароем ямищ, навалим горы глины – беда, и только! Бывало, не скрою, что фундамент, стеновую панель, отмостку ковшом поломаем, изнахратим, – получается, труд других людей губим, жилище портим. Откопаем – и порой выяснялось, что в спешке трубу не утеплили должным образом, прямо скажу – с преступной халатностью работали сантехнические бригады. Мы их, к слову, со стороны нанимали. Подвернулись пройдохи ещё те, а где лучше взять? Сами видите, что экскаватором и трактором перебороздили весь наш славный посёлок, нашу красавицу Новь, – ни пройти, ни проехать. Нд-а-а, неприглядная картина. Но ничего, будьте покойны: восстановим дороги, подлатаем фундаменты и всё такое прочее приведём в божеский вид. Понятно, целый городок отстроить в этакой дыре и содержать грамотно – дело для нас пока что в новинку, тёмное даже. Ещё многому чему надобно капитально подучиться. Как говорил Ленин: «Учиться, учиться и учиться». Научимся, обустроимся. Ничё, живы будем – не помрём. Но героические усилия наши не напрасны, Афанасий Ильич: гляньте, Новь вопреки всему живёт!

«Хм, героические!» – зачем-то плотнее поджал губы Афанасий Ильич.

Фёдор Тихоныч в волнении переминался с ноги на ногу, нервно покашливал в кулак. Неожиданно отмахнул рукой, точно бы шашкой на скаку:

– Но другое до полынной горькоты в горле тревожит и лихотит часом. Признаю́сь вам начистоту, потому что всё одно со временем, если не сегодня-завтра, вылезет вся подноготная там у вас в верхах. Надо же, объявились сущие злыдни и нетерпеливцы: жалобы давай строчить в обком, обзывать нашу Новь едва не матерными словцами, а меня с директором и подавно в дураки и, тьфу! во вредители записали. Один аноним даже накатал, что я и директор сэкономленные денежки себе в карман прихапали. Люди, люди! И что же? Писали да измышляли наши жалобщики, но, благо, из обкома – мудрое молчание. Однако мне по великому секрету ещё зимой сообщили по телефону насчёт этих мерзких и скудоумных писулек. Просили утихомирить жалобщиков, поработать, так сказать, с массами. Ходил я по домам – беседовал, уговаривал потерпеть, набраться, наконец, мужества, говорил им о революции, о войне – как тяжко тогда всем довелось. Голод, холод, тиф, брат на брата… Да что говорить! Но некоторые, как ни увещевай их, чего ни обещай им, чёртом на тебя пялятся и ни в какую не желают уразуметь, что великая радость для них эти дома, эта наша Новь. Воистину государство и леспромхоз преподнесли нам богатый подарок, а они!.. Пакостники! Вражины – имя им! И как, скажите на милость, с такими людьми строить социализм, я уж не говорю про коммунизм? Я сам с семьёй живу в таком же доме. Не скрою: покуда не очень приютно, ворчим, но знаем – знаем! – что дальше заживём лучше.