Крамнэгел

5

Поселок был типичный — медленно, веками накапливавшаяся импровизация, внезапно распятая на магистральном шоссе, которое безжалостно взрезало тихий сельский уют не без сопротивления со стороны поселка, сопротивления, обозначившегося в виде головокружительных поворотов, опасных пешеходных переходов и хорошо замаскированных въездов на боковые улочки. Все здесь казалось Крамнэгелу удивительным и самобытным, особенно потому, что транспортные проблемы волновали его куда больше, нежели романская архитектура. Стоя на углу, он как зачарованный следил за мрачно-торжественной дисциплиной дорожного движения, временами нарушаемой каким-нибудь романтиком шоссе, плюющим на дорожные знаки с той уверенностью в себе и не знающей преград напористостью, которые создали в этой древней стране в более славные времена высокую репутацию пиратству. Подгоняемый неодолимой жаждой общения, Крамнэгел подошел к молодому полисмену, который по-совиному выглядывал из глубин своего шлема и останавливал время от времени без особого усердия поток машин, чтобы дать перейти улицу пешеходам.

— Наше вам, — приветствовал Крамнэгел полисмена.

— Простите, сэр?

— Чего нового?

— Нового? Извините, сэр.

С этими словами полисмен мужественно пересек улицу перед самым носом у машины, чтобы помочь на переходе группке мамаш с колясками. Крамнэгел снова почувствовал, что ему не уделяют достаточного внимания. В глубине души он ведь считал, что предпочтение должно отдаваться ему, а не каким-то заурядным пешеходам.

— Итак, сэр, вы что-то здесь ищете? — вернувшись на тротуар, спросил полисмен.

— Я тоже полицейский, — объявил Крамнэгел.

— Да, та еще работенка, — отреагировал полисмен. — Я вовсе не намерен заниматься ею всю жизнь.

— Не намерен? — переспросил Крамнэгел, с трудом разбирая акцент собеседника.

— Что же может быть лучше для мужчины? — Я увлекаюсь архитектурой.

— Архитектурой? — Крамнэгел не поверил своим ушам.

— Да. Ну, строительством домов.

— Я знаю, что такое архитектура, — заявил Крамнэгел.

— Я всегда увлекался ею. А вы откуда родом? Из Канады?

— Из Канады? Из США — из Соединенных Штатов Америки.

— Да? — Слова Крамнэгела, казалось, не произвели на молодого полисмена никакого впечатления. И почему вдруг Канада? С какой стати этот юнец вспоминает сперва о Канаде и только лишь потом о Соединенных Штатах?

— Я начальник полиции. На меня больше тысячи человек работает.

— О, но в таком случае вас вряд ли можно считать полицейским, — заметил юноша.

— Вы скорее кабинетный работник.

— Ни черта подобного! — возмутился Крамнэгел. — Да я почти все время с парнями на улицах, а бумагами в моей конторе занимаются другие. Я никогда не забываю, что начал службу простым постовым — как вы сейчас. Да, сэр, был и я когда-то новичком, совсем зеленым, с самых азов начинал…

— Простите.

Юноша снова остановил движение, и колонна школьников, подобно гигантскому крокодилу, выползла на дорогу. Пока болтающая и смеющаяся масса детей переливалась через узкое шоссе, раздосадованный Крамнэгел шагнул в сторону. Поведение юного полисмена не пришлось ему по душе, более того, общение с ним никак не помогло борьбе с охватившим Крамнэгела весьма странным чувством одиночества, к которому он не привык и которое в его возрасте малоприятно. Все равно как если бы часть его души, никогда ранее признаков жизни не подававшая, часть души, существование которой люди в большинстве своем осознают еще в детстве, — та самая, что заставляет детей часами простаивать у окон, уткнувшись носом в стекло, — вдруг неожиданно проснулась и начала его терзать. Дома он привык быть на виду, его уважали и боялись. Не обязательно было и форму надевать — его и так замечали. Он всегда ходил с высоко поднятой головой — даже когда ничего не случалось. Он привык к тому, что люди ощущают его присутствие, привык замечать краешком глаза их реакцию, и этого ему хватало для сохранения душевного равновесия. Он жил этим постоянным напоминанием о пройденном пути, теша свое тщеславие и гордясь своим скромным происхождением: ведь, если посмотреть, чего он достиг, скромность происхождения оказывалась не чем иным, как маркой качества его личности.

Здесь же, в этом поселке, который настолько погряз в своих косных заботах, что вовсе не замечал его августейшего присутствия, Крамнэгела вдруг охватило предчувствие беды, какой-то ужасной ошибки, как случается иногда во сне. Никто даже не смотрел на него. То ли все они здесь напрочь лишены наблюдательности, то ли в проявляемой ими враждебности скрывается какой-то умысел. О, разумеется, когда он обращался к ним, вели они себя вполне любезно, но то была любезность, в которой не чувствуется уважения. Ему даже стало не хватать Эди — отнюдь не по причине глубокой к ней привязанности, но потому, что во всей округе она была единственным человеком, знавшим, кто он такой есть.

Крамнэгел остановился перед памятником жертвам войны. Скромный маленький обелиск с выгравированным сбоку пальмовым листом. Обелиск воздвигнут в память восьми человек, павших во время войны 1914–1918 годов. О погибших же в последнюю войну — ни слова, как будто люди перестали поминать павших, сбившись со счета. Из церкви за памятником вышел священник с профессионально угрюмой улыбкой на лице. Крамнэгел стоял неподвижно, как в засаде, и, когда священник поравнялся с ним, сказал: — Доброе утро.

— Доброе утро, — удивленно ответил священник.

— Хотя… разве сейчас утро? — И взглянул на часы. — Пожалуй. Но с натяжкой, конечно.

— Почему на этом камне нет имен павших в прошлую войну?

— Разве нет? О боже, а я и не замечал. Большое спасибо, что обратили внимание. Подумать только! Однако, с вашего позволения… — Священник приподнял шляпу и поспешил прочь.

— «Подумать только», — передразнил его Крамнэгел. — Господи ты боже мой!

Постепенно недоумение и растерянность, вызванные столь оскорбительным безразличием к нему со стороны захолустного поселка, начали перерастать в гнев — вернейший союзник всех тех, кому не дано умение понимать. Так что Крамнэгел, привлеченный «легким ленчем», обещанным вывеской, появился в дверях «Кафе Тюдоров» в том настроении, которое лишает человека какой бы то ни было восприимчивости. Его флирт со стариной начался с того, что голова его вошла в соприкосновение с балкой, приведя тем самым в действие истерический колокольчик, прекративший возвещать его появление в зале, только когда он сел за столик и снял пиджак.

— Какого дьявола вы не уберете эту балку? — спросил он официантку.

— А, никак американец пожаловал? Ну, тогда ничего странного, что вы ее не оценили, — ядовито ответила она.

Крамнэгел с неудовольствием отметил, что от платья ее несло чем-то прогорклым, и в изумлении уставился на ее кружевной чепец — слабую попытку придать кокетливый вид ссохшейся головке с редкими волосами, недовольно поджатым ртом и ханжеским выражением лица.

— Вот именно! В точку попали. Я американец, и ваша балка мне никак не понравилась.

— Что ж, она находится на этом месте с тысяча пятьсот восьмого года и, надо думать, имеет полное право находиться и далее. Тем более что мы все равно не можем ее снять.

— Это еще почему?

— Охраняется государством. Как и почти весь поселок. Историческое место. Здесь было сражение.

— Сражение? Здесь? — Крамнэгел что-то не помнил, чтобы немцы высаживались в Англии во время мировых войн.

— Да, сражение. Там, где сейчас кладбище, под принцем Рупертом коня убило.

— Под принцем Рупертом? — Напрягши свои умственные способности, Крамнэгел перебрал все когда-либо виденные им фильмы. — Когда это было?

— Девятого октября тысяча шестьсот сорок седьмого года. Он был гнедой.

— Кто?

— Конь.

— Вы-то откуда, черт подери, все это знаете? — Крамнэгел больше не мог выносить столь педантично-детальную лекцию, да еще от женщины.

— Нет надобности грубить мне, — остерегла его официантка, и ее холодные глаза школьной учительницы сверкнули за стеклами очков.

— Я и не грублю. Где еще в этом поселке можно пообедать?

— В «Гнедом коне и голове принца».

Крамнэгел поднялся со стула.

— Но только там больше не готовят обедов.

— Я ведь вас спрашивал, где можно пообедать, — со вздохом напомнил ей Крамнэгел.

— Вам же будет лучше, если перестанете перебивать и дадите мне договорить. Обедов там больше не готовят, но раньше готовили. Вот приехали бы вы раньше ноября прошлого года, там бы и пообедали. И очень вкусно к тому же.

— Но я приехал не в прошлом году. Я сейчас приехал. И я хочу знать, где в этом поселке можно пообедать.

— Здесь. Но у нас вы получите только легкий обед.

— Ну ладно, пусть будет легкий. А потом я съем легкий ужин или два для компенсации.

— Но вы должны взять себе в толк, что легких ужинов мы не готовим.

— Хорошо, обойдусь тяжелым.

— Мы вообще не подаем ужинов. Если желаете поужинать, вам придется идти в «Гнедого коня и голову принца».

— Сейчас или до ноября прошлого года?

— До того ноября они не готовили ужинов.

— Даже легких?

— Никаких. А вот сейчас готовят легкие.

— Послушайте, сударыня, — взмолился Крамнэгел, — тот мост мы перейдем, когда доберемся до него. Просто скажите мне, что у вас есть. — И он тяжело плюхнулся на стул.

— Дежурный суп. Яичный салат. Паровой пудинг на нутряном сале.

— А что еще?

— Больше ничего.

— Как, это все?

— Все.

— О боже!

Официантка глянула на него так, будто он самым неподобающим образом нарушил приличия.

— Какой у вас дежурный суп?

— Просто суп. Без названия.

Крамнэгел, выражаясь его же собственным языком, начал закипать.

— Но он же сделан из чего-то конкретного, а не просто из одной горячей воды. Должен же он быть из чего-то, черт его возьми.

— Сожалею, но сегодняшнего супа я еще не видела.

— О, господи! В этом проклятом меню всего три блюда, и если уж вы тут работаете, то могли бы знать, что делается на кухне. Ну, яичный салат — это ладно, это еще можно догадаться: салат, в котором яйцо, так, что ли? Паровой пудинг… Десерта я не ем, так что мне… То есть наплевать мне, значит. Так что остается суп. Можете вы узнать, из чего он, или я уж слишком многого хочу?

— Из чего бы он ни был, — последовал ледяной ответ, — другого у нас нет, значит, неважно, из чего он, потому что именно его вы и получите. А что вы не едите сладкого, так все равно придется платить за него. Раз стоит в меню, значит, мы обязаны подавать, хотите вы того или не хотите. Ну, так как, узнавать вам, из чего суп, или просто подавать?

Крамнэгел уселся поудобнее.

— Просто дайте мне пива.

— У нас нет лицензии на торговлю алкоголем. Если хотите пива, идите в «Гнедого коня и голову принца».

— Вот те на, — буркнул Крамнэгел и снова встал из-за столика.

— Но они открывают только в половине шестого.

— То есть я даже треклятого пива не могу…

Официантка торжествующе кивнула.

Крамнэгел снова сел. Он чувствовал себя униженным до того, что чуть не плакал.

— Тогда принесите, пожалуйста, супа, только горячего!

— Горяченького захотели, да? — произнесла официантка, принимая к сведению его просьбу и каким-то образом сделав так, что она прозвучала как непомерная претензия.

За соседний столик уселись две пожилые дамы и сразу заговорили заговорщицким шепотом. Вслед за ними вошла мрачная пара — высокий лысый человек, порезавшийся во время бритья, и с ним весьма крупная женщина. За весь обед они не промолвили ни слова. Затем пришли отец с сыном — оба уже немолодые, и было слышно лишь хриплое старческое дыхание отца, да сын что-то басовито бубнил. Если бы не стук ложек о тарелки, можно подумать, что ты в церкви.

Суп отказался раскрыть тайну своего происхождения. Невозможно было даже угадать, что было написано на этикетке консервной банки, из которой его извлекли. Он представлял собою горячую непрозрачную жидкость коричневого цвета. Яичный салат оказался не чем иным, как разрезанным на две половинки крутым яйцом с синюшным оттенком по краям, торжественно-похоронно возлежавшим на листьях салата, тронутых золотистой желтизной осени. Сие приглашение к чревоугодию дополнялось двумя иссохшими ломтиками огурца и несколькими дольками свеклы. Все вокруг Крамнэгела поглощали пищу с прилежанием диккенсовских детей из работного дома, вкладывая в каждое движение неописуемую изысканность. Запихнув салфетку за ворот рубашки, старик отец заталкивал листья салата себе в рот лихорадочно трясущейся рукой, роняя листики то на скатерть, то себе на брюки, и тогда его пожилой сын с элегантным проворством фокусника перекладывал их обратно на тарелку отца. Крупная дама разделила каждую половинку яйца частей на восемь, прежде чем рискнуть отправить в рот, который широко не раскрывался, а был лишь приоткрыт для принятия пищи крошечными кусочками. Далее дама деликатно и очень долго разжевывала их один за другим, чтобы потом проглотить с видом явного неудовольствия. Высокий мужчина ел с безупречной аккуратностью, располагая еду на своей тарелке так, чтобы каждый отрезанный кусочек можно было проглотить в один присест.

Крамнэгел следил за этим молчаливым тщанием со все возраставшим беспокойством. Общее молчание действовало на нервы. Видеть пожилых дам, не повернувшись к ним, он не мог, поэтому повернулся и на них уставился. Они ответили снисходительным взглядом, как бы жалея его, и жалея потому, что он выглядел чужаком, не посвященным в тайны английской сельской гастрономии. Откуда-то из-за пределов безмолвия выплыли их улыбки; тиканье часов напоминало биение сердца. У Крамнэгела даже дух перехватило.

— Да что у вас тут — ни радио нет, ничего такого… а?

Он сам удивился тому, как громко прозвучал его голос. Пожалуй, он просто утратил ощущение нормальной громкости. Худой перестал жевать и поднял голову, как почуявшее опасность животное. Затем быстро улыбнулся, словно успокаивая умалишенного.

— Да, у меня есть радио. Дома, — объявил он каким-то особо высоким стаккато.

— Неужели она не действует вам на нервы, эта тишина тягучая?

Старик прохрипел что-то вопросительное. Его сын пробормотал, в свою очередь, что-то успокаивающее, одновременно подбирая с пола листики салата. Пожилые дамы — одряхлевшие жрицы сего престранного культа — лишь улыбнулись печально. Высокая дама сложила свой малюсенький рот так, что он стал казаться шрамом на общественном сознании, и с сосредоточенностью мистика вперила взор в кружевные занавески. С неожиданной напыщенностью зашипели часы и нехотя, с паузой пробили два раза — как будто откуда-то издалека донесся колокольный звон. Крамнэгел попросил счет и поинтересовался, хватит ли для уплаты одного фунта. Не удостоив его ответом, официантка сказала, что с него пятьдесят семь новых пенсов. Крамнэгел оставил на столе фунт. Забрав его нетронутый пудинг, официантка ушла на кухню, сосчитала в уме до трех, затем вернулась в зал и подала пудинг старику.

Крамнэгел направился в кино, надеясь хоть там увидеть что-то знакомое.

Но ему не везло. Привыкнув к темноте, он увидел королеву, принимавшую парад какого-то почетного караула в сопровождении нескольких мужчин, которые едва ли что видели из-за лезших им в глаза белых перьев. Королева упорно улыбалась, офицеры же из-за трепыхания перьев выглядели абсолютно безучастными к происходящему. Какие-то плохо одетые, но симпатичные женщины приседали в реверансах, когда королева обращалась к ним, и толпы детей размахивали флажками, как бы повторяя заранее отрепетированные движения.

— Ерунда собачья! — громко сказал Крамнэгел. Услышать собственный голос было все равно что встретить старого друга. Его высказывание никого не задело, поскольку в зале он сидел практически один.

Проскакал на пони член королевской фамилии, имени которого Крамнэгел не разобрал; в озаряемом фотовспышками темном холле какой-то гостиницы сделал мрачное заявление о состоянии платежного баланса страны премьер-министр. По всей видимости, это были самые свежие и наиболее животрепещущие новости из жизни Британии на сегодняшний день.

После киножурнала в зале вспыхнул свет, и под музыку тридцатых годов на экране замелькали рекламные слайды местных компаний — на более светлых из них отчетливо выделялись отпечатки пальцев, а по пустому залу продефилировала одетая в гусарский костюм девушка, неся в руках поднос со сладостями. Вокруг ее ничего не выражавших глаз растекалась тушь. Крамнэгел посмотрел на девушку и улыбнулся, но у нее, казалось, не хватало энергии даже на то, чтобы улыбнуться в ответ. Крамнэгел окинул взглядом ее фигуру — фигура была объемистая. Один из сетчатых чулок порван. «Женщины», — вздохнул Крамнэгел и принялся насвистывать, отчего сразу почувствовал себя более или менее сносно. Он даже припомнил слова некоторых песенок и начал напевать, притопывая в такт музыке. Развлечение, разумеется, не бог весть какое, но давало Крамнэгелу теплое чувство встречи с чем-то давно знакомым, и за это он был признателен.

Фильм попался английский и грешил вседозволенностью и неизбывным английским провинциализмом. Он был поставлен по мотивам бестселлера одного молодого местного уроженца, действие разворачивалось в окрестностях Дарлингтона. Критики всегда узнают жизненность и достоверность, если встречают их в произведении: так произошло и в данном случае, хотя мало кто из них имел пусть даже туманное представление о жизни в окрестностях Дарлингтона. И посему они не знали удержу в похвалах блестящей наблюдательности авторов фильма, хотя Крамнэгел этой блестящей наблюдательности, естественно, не заметил — по нему, актеры с равным успехом могли говорить на суахили.

Временами, когда действующие лица разговаривали помедленнее, Крамнэгелу удавалось разобрать слова. Вот, например, когда девушка в дешевой косынке сказала, прижавшись спиной к стене муниципального здания: «Сегодня никак нельзя, голуба, я нездорова», Крамнэгел все понял и даже объявил во всеуслышание:

— Времени жалко на такое дерьмо!

Секс он понимал и принимал, но жизнь была для него сущей неразберихой. «Какое отношение это имеет к любви, так-растак?» Конечно, то, что девушка должна заниматься любовью — на то и кино, но с какой это стати камера должна ловить ее в столь неудобный момент, будто для этого нет рекламных коммерческих роликов, которые обходятся с подобными проблемами тактично и со вкусом. Что же до ее юного компаньона, то его во всей красе показали в государственном венерологическом диспансере. Поскольку роль доктора играл хорошо известный местный комик, остальные пять-шесть зрителей буквально сотрясались от хохота.

— Блевать от этого хочется! — выкрикнул в темноту Крамнэгел.

С юношей сурово поговорил отец, пригрозив вышибить из него дух, если он еще раз подцепит то же самое, — так, во всяком случае, понял его слова Крамнэгел. А в следующей сцене достойный родитель уже катался по кровати с огромной бабищей.

И снова аудитория — как мала она ни была — зашлась от смеха.

Камера прошлась по ряду грязных, запущенных домишек, зацепилась за освещенное окно в одном из них. В этой комнате, раскрыв в приступе страсти рот, лежала с волосатым рабочим-итальянцем мать героя фильма, благочестивая ханжа-фанатичка, не выпускавшая из рук Библии. И все это для того, чтобы показать, что в нашем мире распутство плодит распутство. Круг замкнулся. Вернулись к исходной точке. Распад семьи. Ей-богу, фильм прямо для Арни Браггера и ему подобных. Чушь собачья.

Выходя из кино, Крамнэгел объявил кучке людей, изучавших развешанные у входа кадры из фильма:

— Надо быть последним психом, чтоб ходить на такое дерьмо. Одно слово — грязь!

К его изумлению, этого высказывания оказалось достаточно, чтобы заставить колебавшихся принять решение. Они сразу же выстроились в очередь за билетами.

— И что это за паршивая страна такая? — вслух поразился Крамнэгел.

А люди поглядывали на него сочувственно и откликались на возмущенный взгляд виновато-непристойными улыбочками. Крамнэгел пошел своей дорогой; события дня окончательно вывели его из равновесия.

Таверна «Гнедой конь и голова принца» еще не открылась. Крамнэгел потряс дверь и попытался заглянуть внутрь через мутное окно, «козырьком» Приставив ладонь к глазам. Раньше, чем можно было ожидать, сгущались сумерки. Никаких признаков жизни. Холодно. Пройдясь взад-вперед по унылому тротуару, Крамнэгел в конце концов прибавил шаг, потому что сизая вечерняя сырость уже пронизала его до мозга костей — на окрестных полях лежала дымка тумана. Из луж, въедаясь ему в ноздри, поднимался пронзительный запах навоза. Именно таким представлял он себе ад. Ботинки вязли в грязи, той же грязью ласково обдавали проходившие мимо машины. Вышел в поле. Да, ужасный выдался день, просто ужасный, а ведь наступлению этого дня способствовало все бескрайнее двуличие его собственного полицейского управления! В воображении возникло расплывшееся в улыбке Чеширского кота[7] лицо губернатора — сверкая прекрасными зубами, тот с презрительным равнодушием взирал на безобразную Terra incognita,[8] расстилавшуюся во мраке по сторонам гордого одинокого утеса богоизбранной страны. Доведенный до отчаяния неожиданным и непривычным одиночеством, Крамнэгел затянул «Америка прекрасная», а прервав пение, полез в карман за сигаретами и обнаружил, что сигареты кончились. Он вышвырнул пустую пачку таким жестом, будто пустил камешек «печь блины» по воде. От того, что в карманах нашлось несколько коробков спичек, стало совсем тошно.

Теперь окончательно стемнело. В «Гнедом коне и голове принца» зажглись огни, и издалека таверна походила на рождественскую открытку. В зале сидели четверо стариков и старуха. Заведение открылось минуты две назад, но они, казалось, сидели там давным-давно. Три старика, пристроившиеся на лавке, взглянули на пришельца с меланхолией, которую у стариков легко принять за враждебность. В пожилой даме было что-то кричаще мужеподобное: она была из тех потускневших, беззубых, потрепанных и изжеванных жизнью особ, чей когдатошний порок — любовь к черному пиву — увы, не считается больше пороком. Четвертый старик расположился за стойкой, и в позе его было нечто, свидетельствующее о желании обособиться. Если у остальных кепки на голове сидели прямо, символизируя тем самым конформизм, уравновешенность и, следовательно, добропорядочность, то он свою кепку лихо надел набекрень. Горло у него было укутано клетчатым шарфом, оба конца которого свисали до пола. Лицо, не лишенное сумасшедшинки, алело отблесками былых бурь, в глазах горело пламя нетерпимости, а испятнанные никотином губы время от времени кривились, когда его сознание пронизывала очередная буйная мысль. На кончике носа у него дрожала капля, и он тщетно пытался втянуть ее обратно в ноздрю.

— Привет, — сказал, войдя, Крамнэгел.

Три старика изумленно посмотрели на него, а старуха пожевала пустым ртом. Только старик за стойкой вздрогнул при этом неожиданном вторжении, но не снизошел откликнуться.

— Пиво есть? — спросил Крамнэгел у барменши.

Но непосвященному не было дано понять ее ответ.

— Чего-чего?

Барменша повторила, выговаривая слова мучительно медленно, но так и не пролив света на их смысл.

— Послушайте, я всего-навсего хочу пива… холодного пива… со льда.

Из последующего ответа Крамнэгел ухитрился почерпнуть, что льда нет, поскольку сломался холодильник.

— Господи Иисусе — нет льда?!

— Никак янки? — поинтересовался старик шотландец, ехидно подмигнув.

— Я американец, если вы это хотели сказать.

— Ну да, так я и думал… приперся сюда со своими замашками… поразительно, должен сказать…

Три старика на скамейке захихикали.

— Во-во, Джок, покажи ему! — подзадорил один из них.

По какой-то необъяснимой причине Крамнэгел почувствовал, что попал в ловушку, и огляделся по сторонам, оценивая противников.

— Ничего, ничего, не обращайте на него внимания, — подбодрил его самый миролюбивый из стариков.

— Это всего лишь старый Джок.

— Всего лишь старый Джок! — сказал как сплюнул старик шотландец. — В продажном мире буржуазных ценностей раздается трезвый глас, но вот и все ему признание — «всего лишь старый Джок»… Что ж, позвольте вам кое-что заметить: старый Джок, конечно, не великий пророк, но у него вполне хватает мозгов разъяснить мистеру замухрышке Эдварду Бриггсу, что дни его разложившегося общества сочтены и, более того, не нужно быть гениальным математиком, чтобы на пальцах одной руки сосчитать, сколько осталось жить роялистско-капиталистическим заговорщикам, покуда их не сметет безжалостная волна народного гнева и возмущения.

Старуха бросила на него из-под своей заношенной фетровой шляпы неприязненный взгляд.

— Будь любезен, придержи язык, Джок, и не распускай его в присутствии дамы. — И она подмигнула.

— В присутствии дамы? Тоже мне дама! Да по сравнению с тобой, Лили, вавилонская блудница и та сойдет за даму!

Старуха даже хрюкнула от удовольствия.

— Что это вы за чертовщину несете? — осведомился Крамнэгел, принимая поданную ему кружку теплого пива. — И кто такой Эдвард Бриггс?

— Это я, — ответил ему один из стариков. И тоже подмигнул. Подмигиванье, похоже, было в этих краях своего рода хворью.

— Рад познакомиться. А я — Бартрам Т. Крамнэгел.

— О! — Звучит по-иностранному, — прошамкала Лили.

— Тебе все звучит по-иностранному, старый ты осколок эдвардианской старой империи! — отрезал Джок.

— Это уж точно, я такая, — согласилась та и мигнула.

— А ты, милок, мне пивка не поставишь? — обратилась она к Крамнэгелу.

— Ну, разумеется. Эй, послушайте! — окликнул он барменшу. — Обслужите-ка нас, сударыня. Ставлю всем.

Он буквально расцвел, чувствуя себя кем-то вроде посла среди этих чужаков. Он нуждался в их дружелюбии.

— Только не мне, Эгнесс, будь любезна.

— Что это с вами такое? Вы не пьете? — поинтересовался Крамнэгел.

— Из принципа.

— Из принципа?

— Из принципа не стану пить с представителем эксплуататоров трудящихся масс. Крамнэгел хмуро улыбнулся и кивнул.

— Не обращайте на него внимания, это всего лишь старый Джок, — передразнивая своих новых знакомцев, заметил он.

Три старика одобрительно подмигнули. Крамнэгел решил выиграть время и поднес кружку к губам. Его чуть не стошнило.

— Это еще что такое, черт побери! Чем вы тут поите — подогретой мочой? — проревел он.

Старуха чуть не умерла от восторга, во взглядах трех стариков проскользнули искорки веселого злорадства. Мало что может прийтись англичанину по душе больше, чем быть неправильно понятым, если непонимание выражается самым неожиданным и самым занятным образом. Если вкусы приобретаются, то англичане из кожи вон лезут, чтобы приобрести именно такие вкусы, которые не присущи никому. Соответственно и получаемое удовольствие подогревается созерцанием тех, кто пытается следовать их предрассудкам, но терпит неудачу. В таких случаях все взгляды сосредоточиваются на той самой банановой кожуре, на которой человек поскользнулся.

— На этот раз я соглашусь с вами, — сказал неисправимый болтун Джок. — Англичанин любит мучить свое нёбо теплой водичкой из-под мытья посуды, будто балуется нектаром, и все только потому, что никто другой ее пить не станет. Я выпью солодового виски, но за свой собственный счет.

— Вам же хуже, — заметил Крамнэгел, нисколько не обидевшись, ибо налицо была явная коммерческая глупость.

Хладнокровие Крамнэгела заметно раздражало Джона. Что за потеха дразнить спокойного быка? И Джок стал искать тряпку достаточно красную, чтобы вывести это чужеродное тело из состояния апатии.

— Знаете что, — неожиданно сказал Крамнэгел. — Я тоже выпью виски. Сударыня, двойной скотч! — И он посмотрел на Джока так, будто сделал ему важную уступку, и сделал ее самым элегантным образом.

Джок внимательно изучал свою добычу.

— Будем! — Дернули. Они выпили, и все присутствующие своими кружками теплого пива приветствовали угощавшего.

— Так-то оно лучше, — объявил Крамнэгел. — Я вообще не любитель крепкого, но ваше пиво как будто прямо из стиральной машины. Одного стакана хватит, чтобы отравить всю Ниагару.

В ответ — смешки и подмигивание.

— Так чем же вы зарабатываете себе на жизнь, мистер? — поинтересовался Джок.

— Зовите меня просто Барт.

— Барт?

— Барт. Я полицейский.

— О… — «О» оказалось весьма длинным и протяжным, как будто полученная Джоком информация укладывалась на какую-то полочку таинственного шкафа.

— А что?

— Вы, значит, управляете движением этих хромированных чудищ, да? Этих огромных машин, в которых вдовы с огненными волосами ездят за покупками?

— Я управляю людьми, которые управляют ими, — ответил Крамнэгел, обретая уверенность. — Я начальник полиции.

— Начальник полиции? — Брови Джока моментально взлетели к самым волосам. — Ну и ну, большая к нам заплыла рыбина. Большущая рыбина из тех вод, где кишат акулы Уолл-стрита и черномазые кильки, которых эти акулы едят.

Крамнэгел с интересом посмотрел на Джока. В напыщенной речи и необычных образах ворчливого старика было что-то занимательное. В известном возрасте право на свою долю сумасшедшинки имеет каждый, и если существует мысленная дорога, решил Крамнэгел, то он поможет Джоку благополучно перейти ее.

— А чем вы зарабатывали себе на жизнь, старина? — спросил он.

— Зарабатывал? Зарабатывал? — Не веря своим ушам, завопил Джок. — Зарабатываю!

— О, в таком возрасте и все еще ведете активный образ жизни — это же просто здорово!

Но Джок не принял жеста солидарности.

— Я цеховой староста профсоюза электриков. Профсоюза славных традиций и замечательных побед. Староста местного отделения, номер девятьсот шестнадцать, металло-мастерские «Паркер Маккиннон», ниже по шоссе, изготовителя домашних бойлеров и чудо-печек марки «Непобедимый».

— В самом деле?

Крамнэгел успел заметить, что все три старика исподтишка делают какие-то негативные жесты по адресу Джока.

— Он был цеховым старостой, — осмелился сказать один из них.

— И остаюсь им по сей день, мистер Бристоу, соглашение не было аннулировано, а посему оно и по сей день сохраняет силу и действительно согласно всем законам, правилам и постановлениям. — Предвидя дальнейшие возражения, он заговорил еще пронзительнее: — Я получил решение, вынесенное самим министерством. От девятого апреля. Действительно по настоящее время и впредь до дальнейшего уведомления.

— «Паркер Маккиннон» больше не существует, — мягко заметил Бристоу.

Джок закрыл глаза, готовясь торжественно изречь то, что последовало, и пропел на манер псалма: — «Паркер Маккиннон» находится в процессе реорганизации и, даже можно сказать, консолидации. Это я признаю. Что верно, то верно. Сейчас происходит немало слияний, и такой фирме, как «Паркер Маккиннон», вполне разумно принять в этом процессе участие. Мы сливаемся с корпорацией «Интекс».

— Это американская корпорация, — вставил Крамнэгел.

— Нет, не американская.

— Нет, американская.

— Нет, не американская.

— Говорят вам: «Интернэшнл энд Тексас», ясно?

— «Интернэшнл телевижн эксчейнджес компани лимитед».

— Господи ты боже мой! Да ведь это одна из наших корпораций-гигантов! У них же филиалов где только нет! А дирекция в Делавэре. Ну, да, Дувр, штат Делавэр. Вот уловка какая, чтоб, значит, поменьше налогов платить. Они делают ракеты класса «земля — земля» марки «Старспаркл», ракеты класса «Спрейчиф» для подлодок, а также анти-антибаллистические ракеты «Тотем» и черт знает еще сколько всякого такого добра. Этот «Интекс» — большая штучка!

— Значит, мы говорим о разных «Интексах», — надменно фыркнул Джок.

— Один только «Интекс» и есть — американский, вы уж мне поверьте. «Интернэшнл энд Тексас». Сокращенно: «Интекс». Разве не ясно?

— «Интернэшнл телевижн эксчейнджес компани лимитед»… город Абердин.

Удивительно, как распаляются взрослые люди из-за того, где находится компания, в которой никогда не служил ни один из них и по отношению к которой ни тот, ни другой не испытывал никаких чувств — ни глубоких, ни поверхностных. То, что до этого они разве что не оскорбляли друг друга, никоим образом их не взволновало, но вдруг у них вздыбились перья по причинам, глубоко скрытым во тьме человеческого сознания. Крамнэгела искренне разгневали попытки принизить американский индустриальный гигант. Джок же угрюмо кипел про себя, поскольку в глубине души подозревал, что ошибался, но считал, что это исключительно его дело и никого больше не касается. Чтобы успокоиться, оба пропустили еще по стаканчику.

Неожиданно Джок извинился и вышел.

— Все-таки кто он — этот старый хрыч? — спросил Крамнэгел.

— А, у него не все дома, — сказал Бриггс.

— Я бы так далеко заходить не стал, — заявил старик по фамилии Бэйли. Как и все деревенские мудрецы, он был большой мастер по части оценок и ярлыков: всему своя полочка.

— А я бы и дальше зашел, — заметил Бристоу.

— Э, нет, я бы так далеко заходить не стал, — стоял на своем Бэйли.

— А я говорю, что у него не все дома, — повторил Бриггс.

— В любом случае он был большая шишка, доложу я вам, в ранние дни профсоюзного движения на берегах Клайда, в судостроительной промышленности, — пояснил Бэйли.

— Трудно в это поверить, — пробормотал Бристоу.

— Да нет, правда. Дружил с Уиллом Галлахером и со всей компанией. Эрни Бевин. Суповые кухни. Голодные марши. Интернационал. А потом переехал на юг с фирмой «Паркер Маккиннон», но они уже год как сидят без дела. А его, сдается мне, держат за ночного сторожа при пустой фабрике. В память о старых днях, наверное.

— Хорош ночной сторож, нечего сказать! Из пивной не вылезает, — хихикнула старуха. — И все равно надо отдать ему должное: никто не знает столько соленых анекдотов, как он. До чего грязный старикан — просто прелесть. Знатный, наверное, был в свое время жеребец!

— Вряд ли у него хватало времени, чтоб этим заниматься, как ты думаешь, Берт? — весело спросил Бриггс.

— Думаю, вряд ли. Хотя он ведь не был женат, так что какое-то время у него имелось.

Раздался хохот.

— Что-то уж больно он голодранцем выглядит для профсоюзного вождя, — заметил Крамнэгел..

— Голодранцем? Нет, право же, я бы так не сказал, — возразил Бэйли. — Да нет, просто он типичный шотландец.

— Голодранец, да еще какой! — подтвердил Бристоу.

— Шотландец из голодранцев, — предложил компромисс Бриггс. — Но ведь вряд ли можно ожидать от коммуниста, чтобы он носил костюм в полоску.

— Он коммунист? — приглушенным голосом переспросил Крамнэгел.

— О, да, — ответил Бриггс. — Баллотировался когда-то в парламент от коммунистической партии, но только потерял залог.[9]

Как раз в этот момент Джок вернулся в зал, слегка путаясь ногами в концах своего шарфа, и заказал еще виски.

— И мне налейте, — прорычал Крамнэгел и увидел вдруг Джока в совершенно ином свете. Он увидел, как компания «Интернэшнл энд Тексас», этот добрый и доверчивый гигант, раздающий лучшим рабочим свои акции в порядке поощрения и ставящий негров на должности, ну пусть не решающие, но все же ведь ответственные, эта великая сила, несущая миру добро, слепая, как само правосудие, во всей своей беспредельной доброте и милости пригревает на своей широкой груди участника коммунистического заговора с партийным билетом. Этому кошмару должен быть положен конец. И, благодарение господу, он оказался здесь, дабы сделать это.

— Мне сказали, что вы коммунист, — начал он тонкий заход.

— Да, и горжусь этим.

— Гордитесь? Хм… Объясните-ка, что привело вас к коммунистам?

— Ну все, теперь он заведется, — простонали старики.

Джок окинул их презрительным взглядом, а Крамнэгел жестом призвал к молчанию. Он хотел вести следствие самостоятельно.

— Понимание истории, — величественно произнес Джок. — Чувство социальной несправедливости, социального неравенства. Желание добиться во всем справедливости.

— А разве не настанет справедливость, если научится быть справедливым каждый человек? — спросил Крамнэгел.

— Ей-богу, вы коммунист, хотя сами того не знаете! — в деланном изумлении воскликнул Джок.

— Никогда им не был. И никогда не буду.

Столь категоричная защита рабства со стороны раба заставила Джока нахмуриться. Рот его скривился в сатанинскую улыбку жалости, и он сощурил глаза.

— Ишь, как вы в себе уверены! Выставляете свои цепи напоказ — будто они не кандалы, а наиценнейшие браслеты!

— Что вы мелете, черт побери!

— Сказать вам, кто вы такой, господин полицейский? Глина вы, вот кто. Глина, из которой правящие классы лепят все, что им заблагорассудится, что только позволят пределы человеческого унижения. Когда труба зовет, вы первым бежите на войну, подбрасывая шапку в воздух. В Берлин, в Париж, в Нью-Йорк — куда угодно, хоть к черту на рога! Когда кто-нибудь из ваших политиканов требует жертв, вы первым готовы жертвовать чем угодно: кровью, деньгами… жизнью. Когда тот же золотушный политикан чмокает какого-нибудь ребенка, вы тут же отдаете ему свой голос — что, разве не так? А стоит ему нацепить ковбойскую шляпу и побренчать одним пальцем на банджо, как вы сразу считаете его человеком из народа, да? Вас слеза прошибает от патриотизма. Вы идеальный материал для гипнотизера. Стоит только войти сюда человеку с собачьим ошейником, как вы сразу начнете следить за тем, что говорите, сразу нацепите на себя тошнотворную улыбку, а когда раздастся голос — неважно чей: «На молитву!» — вы грохнетесь на колени хоть на долю секунды да раньше всех остальных, ну, разве не так?

— Что вы пытаетесь мне сказать? — спросил Крамнэгел, преисполненный решимости не утратить выдержки, которая должна была оставаться его козырем, секретным оружием. — Вы пытаетесь мне сказать, что я сам себе не хозяин? — Сделав паузу, он заказал еще порцию выпивки для всех лишь для того, чтобы продемонстрировать свое спокойствие. Теперь всем уже было безразлично, кто платит. — Вы когда-нибудь слышали о демократии? — спросил он наконец.

— А, опять, значит, примемся за этот гнилой орех? — вскричал Джок.

— Вы пытаетесь мне сказать…

— Какого черта вы думаете, будто я пытаюсь вам что-то сказать? — заревел Джок, внезапно выйдя из себя. — Либо я сумел вам что-то сказать, либо нет. Если нет, то потому лишь, что вы слишком большой дурак, чтобы меня понять. Если да, то потому лишь, что каким-то чудом вы поймете. Я не пытаюсь вам ничего сказать. Я вам говорю!

Закрыв глаза и поджав губы, Крамнэгел ждал, пока тот выговорится. Дождавшись, открыл глаза.

— Вы говорите мне, демократия — гнилой орех?

— Я вам говорю, демократия — гнилой орех.

— Будем, — сказал Бриггс.

— Будем, — отозвались эхом все.

— Дернули, — добавил от себя Джок после того, как все воздали дань традиции.

— Вы голосуете на выборах? — спросил Крамнэгел.

— Куда вы теперь гнете? Хотите развести бодягу насчет американской войны за независимость и про то, как вы изобрели демократию еще до греков и Сократа? Слушайте вы, голова садовая, я баллотировался в парламент. Знаете, что такое парламент? Порочный дядюшка вашего конгресса. И почти такой же бесполезный. Выборы? У вас они превращены в своего рода моральную повинность, разве не так? Вы не способны понять, что воздержаться от участия в выборах — такой же способ выразить свое мнение, как и любой другой. Нет. Раз вам дают пару паршивых кандидатов, вы должны голосовать за не самого паршивого из них. А по мне, именно это и есть предательство демократии! Нет, я никогда не голосовал на выборах. Никогда. Почему? Потому что никогда не было кандидата-коммуниста, за которого я мог бы отдать свой голос, вот почему. А потуги лейбористов показать, что они почти что наши, меня не обманут, нет — я уж, пожалуй, скорее голосовал бы за тори. По мне, откровенный бандит лучше, чем маскирующийся. Волк в волчьей шкуре — это хоть по-честному.

— То есть вы не станете голосовать, если вам не дадут кандидата-коммуниста? — расхохотался Крамнэгел, качая головой. — Господи Иисусе, вы, значит, согласитесь воспользоваться благами демократии только в одном случае: чтобы отдать свой голос за человека, который заведомо поклялся их уничтожить. Ничего себе логика!

— Да, логика! — вскричал Джок. — А такие, как вы, используют демократию лишь для того, чтобы ограничить выбор народа рамками статус-кво…

— Чего-чего?

— Статус-кво. Существующее положение вещей. Капиталисты. Средний класс. И только на самом что ни на есть последнем месте — рабочие. Может такой человек, как я, баллотироваться на выборах в Соединенных Штатах?

— Конечно!

— А может он победить на выборах?

— Но здесь ведь вам победить тоже не удалось, а?

— Вот именно. Потому что здесь такая же прогнившая система, как и у вас. Вы же ее отсюда и заимствовали. А вот в Советском Союзе…

— В Советском Союзе вообще нет выборов.

— Есть и еще какие!

— Нет. У них и партий даже нет.

— А у нас есть, да? А какая разница между этими нашими партиями, чтоб им пусто было? Ни малейшей! «Коммунистический манифест» — это единственная альтернатива великому заговору капиталистических партий. Как вы думаете, почему, едва кончилась война тысяча девятьсот четырнадцатого-восемнадцатого годов — прошу прощения, для вас это была война тысяча девятьсот семнадцатого-восемнадцатого годов, — почему, как только закончился этот грандиозный пожар с монументальным побоищем, великие державы надумали послать армии интервентов в Советский Союз? Они знали, что опасность в конечном счете заключается не в одном из империалистических соперников, а в новой концепции места человека в обществе, провозглашенной юным голосом международного социализма. Британские войска высадились в Мурманске, друг мой, французские войска… А не забыл ли я кого? Ну, разумеется, забыл: американские войска вторглись в Советский Союз, чтобы в корне пресечь красную заразу. Но ничего у них не вышло.

Крамнэгел почувствовал, как в голову ему бросилась кровь.

— Позвольте вам сказать вот что, — начал он задыхающимся от волнения голосом. — Во-первых, Соединенные Штаты никогда не вторгались в Советский Союз, и вам прекрасно это известно. Во-вторых, Соединенные Штаты никогда еще не проигрывали ни одной войны. Никогда! Никогда!

— Соединенные Штаты никогда не вторгались в Советский Союз? — вскричал Джок.

— Как же тогда, по-вашему, называется высадка войск одного государства на территории другого? Вы, видно, называете это вторжением лишь в том случае, если оно увенчалось успехом? Так я должен вас понимать? Тогда спасибо за поправку, господин полицейский. Ваше вторжение провалилось, поэтому вы тактично набросили на него вуальку в учебниках истории, чтобы детки продолжали верить сказкам о том, будто великие Соединенные Штаты никогда не проигрывали войны.

— Это грязная ложь! — завопил Крамнэгел.

— Спокойно, спокойно, — пробормотал Бэйли.

Джок щедрым жестом заказал выпивку для всех.

В напряженной тишине все уставились в пол, за исключением Джока, вперившего взгляд в потолок. Старуха облизнула губы в поисках последней капли горькой пены.

— Ну ладно, ладно, — произнес Крамнэгел более примирительным тоном, — давайте оставим в покое историю, хорошо? Давайте говорить про сейчас.

— Сейчас — часть истории, то есть скоро станет ею.

— Ну хорошо, а как насчет трудовых лагерей в России? Как насчет разгонений евреев…

— Вы, надо понимать, хотели сказать: «Как насчет гонений на евреев»…

— Черт с ним, что я хотел сказать, это неважно, — храбро заявил Крамнэгел. — Вы что отрицаете, что они существуют? А как насчет того, что русские вооружают арабов? А насчет того, что писатели у них не могут писать чего хотят? А тайная полиция, которая понаставила микрофонов в гостиницах и частных квартирах? А дикие собаки и колючая проволока на границах — я сам в кино видел! Все это вы тоже будете отрицать?

Джок прикрыл глаза.

— Совершенства в мире нет, — ответил он. — Я уверен, что в Советском Союзе есть своя доля потенциальных преступников, подонков и подрывных элементов. Я всего лишь хочу сказать, что они их лучше держат в руках, нежели мы. Потому-то и существуют трудовые лагеря, друг мой. В вашей стране такие элементы либо сидят в тюрьме, либо шатаются по улицам, собираясь совершить преступление, за которое сядут в тюрьму. Что ж до писателей, которые, по вашему мнению, не могут писать как хотят…

— Будем, — предложил Бристоу.

— Будем, — откликнулись эхом остальные.

— Дернули, — сказал Джок, — Что же до писателей, позвольте вас спросить: а есть ли в мире такой писатель, который пишет именно то, что он хочет? Писатель пишет на продажу, не так ли? Так же, как женщина, которая старается быть привлекательной не только для себя самой, но и для других… И если писатель не может удовлетворить требованиям капиталистического рынка, он терпит неудачу; а если он терпит неудачу, он голодает. Если коммунистический писатель не может писать так, чтобы удовлетворить требованиям коммунистического рынка, он тоже терпит неудачу, но при этом не голодает никто. Наша свобода, как видите, так далеко не заходит.

Ирония Джока не дошла до Крамнэгела, которого все больше и больше раздражало красноречие оппонента, но не удавалось вцепиться в какую-нибудь более или менее понятную фразу, чтобы дать отпор.

— Вы тут говорили, полиция ставит микрофоны в гостиничных номерах и в частных квартирах. Что ж, недавно я видел фильм о том, как именно этим занимается ФБР. И наконец, если мне не изменяет память, вы упомянули о том, что Советский Союз вооружает арабов. Что вы, черт побери, вообще об этом знаете?

— Очень даже много, — заявил Крамнэгел. — И как бы вы ни искажали факты, вам это не поможет. Евреи имеют право на свой национальный очаг, так? И значит, много веков подряд им в этом праве отказывали. Шесть миллионов евреев погибли в концентрационных лагерях. И они всего лишь хотят добиться права на свой национальный очаг, а Соединенные Штаты как раз и помогают им осуществить это право.

— При чем тут арабы? Разве арабы уничтожили шесть миллионов человек в концентрационных лагерях?

— Вы же сами знаете, что нет. Их убили фрицы. Немцы то есть.

— Так что же плохого в том, что Советский Союз вооружает арабов? Разве вы не вооружаете Израиль?

Крамнэгел вздохнул. Его прямо передернуло от раздражения. Заказав еще раз выпивку для всех, он почесал в затылке.

— Вы антисемит? — спросил он наконец.

— Как может коммунист быть антисемитом? — расхохотался Джок. — Согласно религиозным авторитетам евреи были народом, избранным богом. По мне, так пожалуйста. Но, может быть, этого хватит? Зачем же им еще и самим себя избирать? Или они относятся к выбору, сделанному богом, так же скептически, как и я?

— Вы атеист? — тоном обвинителя спросил его Крамнэгел.

— Разумеется.

Вот ведь наглец — даже не стыдится открыто признаться в этом.

— Более того, я хотел бы заметить, что объявление евреев избранным народом было первым в истории проявлением расизма..

Крамнэгел моргнул. Он видел двух Джоков, сидевших впритык и двигавшихся до отвращения синхронно.

— Все это мура собачья! — Убедительным аргументом отвечаете, нечего сказать.

Крамнэгел попытался громко и добродушно рассмеяться, уловив даже сквозь внезапно окутавший его туман, что тут есть вроде бы доля смешного. Он сделал усилие, чтобы встать, но рухнул прямо на старуху, да так, что та расплескала свое пиво. Старуха добродушно хохотнула: она-то пить умела.

— Будем, — сказал Бэйли.

— Дерни себя за нос, — пробормотал Крамнэгел и затрясся от охватившего его хохота — до того он был рад, что сумел сразу отреагировать.

— Будем, — сказал Джок, чей взгляд тоже утратил былую твердость, но был полон презрения к человеку, не умеющему пить. Джок вцепился в стойку бара, как в поручень на корабельной палубе, раскачиваемой бурными волнами моря. — Сионизм — это европейская концепция, сформулированная европейскими евреями в конце прошлого века в попытках вновь обрести утраченное достоинство. И когда… да слушайте же вы, чтоб вас… я же не для себя излагаю сию премудрость, я все это и так знаю, — знаю, ясно?.. Так к чему же ведет поиск утраченного достоинства? К самому порогу фашизма — вот к чему! Взять хотя бы Бенито Муссолини…

— Сами, чтоб вам треснуть, не знаете, чего несете, — тихо, угрожающе произнес Крамнэгел.

— Взять хотя бы Бенито Муссолини, — не отступался Джок, брызгая слюной и пытаясь чеканить каждое слово, чтобы побороть растущее опьянение исключительной четкостью речи.

— Любовался гробницами вдоль Аппиевой дороги! Йозеф Шикльгрум, то есть Адольф Гитлер…

— Сами, чтоб вам треснуть, не знаете, что несете, — повторил Крамнэгел.

— А как насчет Кубы?

— Кубу вы сюда не приплетайте! — мгновенно встрепенулся Крамнэгел, ибо Джок явно покушался на доктрину Монро.

— А вы меня не пугайте, — вдруг завопил Джок, гордость которого была уязвлена чванливостью пьяного полицейского. — Почитали бы лучше кое-какие материалы Общества дружбы с Советским…

— Ей-богу, не будь ты таким плюгавым старым замухрышкой, я б тебе показал…

— Где же твой боевой дух? Остался в развалинах какой-нибудь сожженной напалмом вьетнамской деревни?

— А, чтоб тебя, довел ты меня все-таки!

Крамнэгела даже передернуло от ненависти к непонятности огромного мира. Он попытался было рвануться к Джоку, но пол так качался под ногами, что не получалось сдвинуться с места.

— А ну иди сюда, ты, гук[10] паршивый! — зарычал он.

— Рот себе прополощи, — вдруг приказала ему неожиданно ожившая старуха.

— Вот полюбуйтесь на эту великую руку помощи, протянутую миру! — кричал Джок, брызгая слюной.

— Припрется всякая горилла и начинает пороть всякую пошлятину…

— Гук! Гук! Гук! — вопил Крамнэгел.

Оба прочно, как якорями, уцепились за мебель, поскольку не могли двинуться ни вперед, ни назад, столь же величественные и столь же беспомощные, как парусные фрегаты в безветренный день. Джок вдруг вспомнил о висевшей на кончике носа капле и полез в карман — по всей вероятности, за носовым платком.

Сквозь пьяную мглу Крамнэгел заметил, что рука Джока нырнула в карман, и, должно быть, мгновенно сработал рефлекс, ибо, когда щелкнули два револьверных выстрела, даже Крамнэгел толком не сообразил, что стрелял он сам. Глянув секунду спустя на собственную руку, он увидел в ней револьвер, из ствола которого курился дымок. Джок с изумлением глянул на свою руку, затем перевел взгляд на грудь. Его кепку подбросило к потолку, и она упала за стойку бара.

— О боже, ты еще хуже, чем я думал, — прошептал Джок и медленно сполз на пол.

Старики, пошатываясь, поднялись с мест, а старуха все повторяла: «Что ты наделал, что ты наделал?» — будто увещевая ребенка. Крамнэгел первым осознал, что произошло.

Протрезвев от случившегося, он заметил, что все присутствующие напуганы видом револьвера, который он все еще держал в руке, и сунул револьвер в кобуру под мышкой.

Спустя минут пять появился молодой полисмен. За ним прибыл доктор.

— Вы были очевидцем происшествия? — спросил полисмен Крамнэгела.

— Разумеется, это же я в него стрелял.

Полисмен уставился на него неверящим взглядом.

— Вы, сэр?

Три старика и старуха нервно подтвердили слова Крамнэгела.

— Сдайте, пожалуйста, ваше оружие, сэр.

— Я бы лучше оставил его у себя, — ответил Крамнэгел, доставая свое удостоверение в целлофановой обложке.

— Я, видите ли, сам полицейский. Начальник полиции. Вот здесь все про меня сказано… Да я же с вами разговаривал, помните, в поселке? Так вот, это я. — Он указал на свою фотографию на удостоверении.

— А этот тип, — ткнул он пальцем в Джока, — полез в карман за оружием, чтоб в меня стрелять. Я выстрелил в него в порядке самозащиты.

— Самозащиты? Вот как?

Полисмен опустился на колени рядом с Джоном.

— Он жив? — спросил полисмен доктора.

— Жив, но в тяжелом состоянии. Надо срочно вызвать «скорую помощь».

— У него нет в кармане оружия, сэр, — сказал полисмен Крамнэгелу минуту спустя. — Только носовой платок.

— Только платок, — повторил Крамнэгел, впервые начиная испытывать смутное беспокойство. — Поищите в другом кармане.

— Там только ключ и коробок спичек.

Поднявшись на ноги, полисмен отряхнул колени.

— Будет лучше, если вы сдадите оружие мне, сэр.

— А обратно мне его вернут? Я вам лучше подпишу что угодно. Я же вам сказал: я в этого типа стрелял в порядке самозащиты. Ведь я вас сам сюда и вызвал, понимаете? Я…

— У вас есть разрешение на ношение оружия, сэр?

— Конечно, есть, я же начальник полиции…

— Я имею в виду разрешение, выданное английскими властями, сэр?

— Нет. На черта мне английское разрешение?…

— В таком случае, сэр будет лучше, если вы сдадите мне оружие. Вы носите его незаконно.

— То есть как это незаконно?..

— Мы не носим оружия, сэр.

— Не носите, — Крамнэгела разобрал смех. Издевательский или истеричный — сказать трудно. Так или иначе, но Крамнэгел рассмеялся, и от этого ему стало легче. Проверив, стоит ли револьвер на предохранителе, он протянул его полисмену.

— А теперь, сэр, прошу следовать за мной.

— После вас.

— Пожалуй, я должен предупредить вас, что все, сказанное вами, будет внесено в протокол и может быть использовано как показания.

— Показания?

— Крамнэгел даже пошатнулся и нахмурился, как человек, внезапно ставший жертвой измены. — Какого черта?