Крамольные полотна

Судьба не баловала Гюстава Курбе, и, когда в 1863 году очередная его картина вновь не была принята на парижскую выставку, он только пожал плечами. В конце концов, не в первый раз с ним случилось такое, не впервые «добропорядочные» газеты обливали грязью «чудовище из Орнани», чью картину «Купальщицы» за два года до этого, хлестнув тростью, приказал убрать с выставки Наполеон III. А «Погребение в Орнане»? Какой крик подняла тогда наполеоновская пресса, каких только гадостей не наговорила! Подумать только, художник осмеливается брать сюжеты из самой жизни! И изображать такие сцены, в которых главное действующее лицо — народ.

Он был выходцем из народа и свое крестьянское происхождение помнил хорошо; недаром так часто он из Парижа наезжал в родные места — в Орнан, в деревушку Флажей, где долгие годы крестьянствовал его дед, где жили летом отец и мать. Здесь, где все ему было знакомо и мило, он создал многие свои картины, работяга и весельчак, чье имя на протяжении десятилетий было ненавистно буржуа.

Он черпал свои сюжеты из жизни. И он не желал подлаживаться под господствующие вкусы. «Я пишу то, что я вижу», — говаривал Курбе: рабочих, дробящих камни на обочине дороги, женщин, просеивающих зерно, крестьян, возвращающихся с ярмарки, купальщицу, выходящую из воды…

И на этот раз он остался верен себе. Человек удивительной работоспособности, очень требовательный (он сам писал о том, что художник должен, если надо, уметь стереть и переделать, не колеблясь, свою лучшую картину), не единожды видел Курбе то, что он изобразил в «Возвращении кюре с приходского совещания» — так называлось отвергнутое Салоном полотно. Впрочем, кто из его сограждан не наблюдал подобных сцен где угодно: под Парижем и под Марселем, в Орлеане и в Нормандии. Мог ли он молчать, художник-демократ, основным принципом своей работы провозгласивший, что «надо писать то, что видишь, и надо видеть то, что надо, и так, как надо»?

2

Еще в начале 1863 года Курбе сообщил в одном из писем отцу, что с увлечением работает над большой картиной и что эта картина «полна критики и комична до последней степени».

Курбе писал ее быстро, как всегда, удивляя своей энергией Этьена Бодри, друга и почитателя, в чьем имении около Сентонжа он гостил еще с лета 1862 года.

…Прямо по пыльной дороге мимо обработанных крестьянскими руками виноградников, мимо полей бредет компания священников в своих черных сутанах и черных треуголках. Они побывали на совещании у епископа, поговорили там о делах и о пастве, что ныне кое-где стала далеко не такой смирной, как в былые годы, и вот теперь возвращаются восвояси, ведя непринужденную и несомненно благостную беседу.

Но почему так странно движутся они? Один из священников — прямо на переднем плане, огромный, с тускло поблескивающими масляными глазками, живая глыба мяса, — взгромоздившийся на маленького ослика, того и гляди, упадет на землю. Хорошо, что его хоть немного поддерживает идущий рядом викарий. Он тоже пьян, этот викарий, и в его красивых чертах что-то жестокое, что-то очень неприятное, хотя и не высказанное до конца: быть может, он еще и сам не сознает всех тех пороков, которые уловил и выразил на его лице художник. Несколько менее пьян другой кюре рядом с ним, крепкий, прямой, в зеленых очках, с хитроватым, желчным лицом уездного дипломата, этакого не проявившего еще себя в полной мере провинциального Талейрана. Ему хочется хоть как-то соблюсти приличие, замять скандал, он поддерживает раскачивающегося на спине ослика тучного здоровяка, но в то же время как бы отстраняется от всего происходящего: «Я тут был, это верно, но сам-?? я совершенно непричастен».

Придерживаясь рукой за узду несчастного ослика, еле передвигает ноги еще один священник. На нем башмаки с пряжками и шелковые чулки. Его, вежливого и изысканного, допускают в свое общество местные дворяне. Может быть, со временем он благодаря своим связям и епископом станет, этот понаторевший в светских беседах на духовные темы кюре. Потупив взор, стыдливо опустив голову, бредет он, тоже пошатываясь.

Немного поодаль — остальные собутыльники. Чуть ли не падает, одолел-таки хмель, старикан священник, размахивающий в пьяном кураже тростью. С врагами господними затеял он, что ли, драку? И, если бы не душка семинарист, обеими руками подхвативший его сзади, грохнулся бы, наверно, сердечный, прямо на дороге, да еще как!

И уж совсем хорош последний из веселой компании. Отделившись от всех, бросив в сторону шляпу, шагает он, как солдат на марше, прямо вперед. Но и его одолевает зеленый змий: ему ведь только кажется, что он идет прямо и пристойно. Выкинув вперед руку, как бы отстраняясь от всех, с грубыми, словно топором вырубленными чертами, он недоволен своими товарищами: эк их всех развезло! Жестко, сурово его лицо — этот из тех священников, которые знают только одно: «Вне церкви нет спасения. Бейте всех, бог узнает своих».

…Ясный солнечный день, сочная зелень деревьев и карикатурные тени на дороге. Движется развеселая компания. А сзади несколько служанок несут в корзинах снедь — может быть, господа захотят подкрепить свои силы?..

Сценка разыгрывалась в совершенно определенном месте, в окрестностях Орнана, у холмов Боннво, неподалеку от поворота, где, врезанная в дерево, стояла неоднократно видевшая такие шествия статуя мадонны. И не только мадонна, но и все окрестные крестьяне могли бы засвидетельствовать, что именно так, и частенько, возвращались с духовных совещаний их пастыри. И даже поименно могли бы назвать их всех.

Смех убивает — эту простую истину Курбе знал хорошо. Недаром у него так весело хохочет, буквально покатываясь в совершеннейшем восторге, старик крестьянин у обочины дороги. Еще бы! Уж очень занятно поглядеть на компанию бездельников и лицемеров, которые на словах проповедуют одно, а на деле сами же первые забывают свои проповеди. И в совершеннейшем ужасе, с широко раскрытыми глазами, в отчаянии прижав к груди руки, кинувшись на колени, взирает на происходящее жена крестьянина. Она еще верит, и поэтому так тяжко глядеть ей на это шествие.

Курбе не достиг бы цели, если бы просто сделал зарисовку с натуры. Разнообразие типов священнослужителей, разнообразие характеров, глубина обобщения — вот что присутствовало в этой написанной рукой мастера сатирической сценке, и смысл ее — это было ясно всем — значительно основательнее, чем простое осмеяние подвыпившей компании священников.

Картина, при всей ее непосредственности, пробуждала мысль! Быть может, именно это в еще большей степени, чем насмешка, делало ее значительной и, уж конечно, неприемлемой для тех, кто давно и прочно ненавидел Курбе.

3

Крестьяне местечка Боннво легко узнали в тучном священнике, взгромоздившемся на осла, своего Дидье, лет сорок уже мозолившего им всем глаза. Сквернослова Дидье, любителя выпить Дидье, не раз даже в церкви и на люди выходившего весьма и весьма навеселе.

Стоило теперь Дидье показаться на улице, стоило только кому-либо увидеть его громоздкую фигуру с огромным животом, как немедленно сыпались остроты, вокруг все начинали хохотать. В конце концов Дидье пришлось оставить свой приход. В один прекрасный день жители Боннво избавились от него. Прощание было несколько бурным: в тележку, в которой уезжал развенчанный художником поп, летели камни. Крики: «Скатертью дорога… Береги живот!» — и взрывы хохота сопровождали взбешенного священника до самой околицы. Особенно радовался изгнанию Дидье дядюшка Пуло, тот самый крестьянин, которого Курбе изобразил на своей картине.

Но, пока жители Боннво так непосредственно высказывали свои чувства (дело в том, что эскиз картины Курбе выставил вместе с тридцатью другими своими работами в январе 1863 года в Сентонже и его видели многие), в столице назревал скандал. «Возвращение с приходского совещания» не только не было, как мы уже говорили, принято в Салон, но, вопреки традиции, его запретили показывать и с отвергнутыми картинами.

И тогда Курбе выставил картину в своей мастерской. Ему не привыкать было. Разве за несколько лет до этого, в 1855 году, не пришлось ему на свой страх и риск организовать собственную выставку, когда «Похороны в Орнане» и «Ателье художника» были отвергнуты жюри, отбиравшим картины на международную выставку? Именно тогда он и написал свою знаменитую декларацию, в которой подчеркивал, что он реалист, что его цель — «делать живое искусство». И разве не ему первому среди французских художников пришла в голову мысль, которая несколькими годами позже сплотила и объединила группу лучших русских художников: устраивать передвижные выставки. В Безансоне, в Дижоне, в глухой по тем временам французской провинции, показывал он свои картины и очень гордился тем, что его «Дробильщиков камней», его «Сеяльщиц» видело более двух тысяч крестьян.

…Что поделаешь: ничто не давалось ему легко, все бралось с бою, все достигалось упорным трудом и ценой немалых усилий. Чтобы писать правду в душной атмосфере империи Наполеона Маленького, ему приходилось вести бой чуть ли не каждый день. Он был резок и прям, когда дело касалось его убеждений, внук якобинца и сын крестьянина, энергичный и широко мысливший человек с добрыми, проницательными глазами.

Да, там, где дело касалось его убеждений, его работы, этот шумный весельчак, этот добряк становился непреклонным. Он умел отстаивать свои идеи и словом и делом.

Курбе, не скрывавший своих антирелигиозных убеждений, с одиннадцати лет под влиянием деда, якобинца, ставший атеистом, не мог, разумеется, согласиться и с тем нажимом, который теперь предприняла бонапартистская пресса.

Неприличие сюжета? Ну разумеется, там, где дело касается обличения церкви, для защитников частной собственности, для государства буржуа, освящаемого и поддерживаемого церковью, все сюжеты неприличны.

И даже изображение простых людей в быту, в труде — это тоже неприлично. Вот ласкающие глаз романтические картинки, далекие от жизни, от вопросов современности, «искусство для искусства» — это им нравится.

Но ему — нет. И, вернувшись летом 1864 года в Орнан, он принялся набрасывать эскизы для целой серии задуманных им антицерковных картин.

«Попы получат своего художника», — шутливо заявлял Курбе. Одна из картин должна была называться «Прибытие на совещание»: несколько священников вместе со служанками опорожняют ящики с закусками и бутылками.

Неплохо была задумана и другая, с довольно едким названием: «Господа за десертом»; все те же попы передрались не на шутку, и один из них выбрасывает другого в окошко. «Члены совещания идут спать» назывался третий эскиз: еле-еле добираются до постелей участники драки и попойки…

4

Убедившись, что никто во Франции, даже меценат Брюйа, купивший немало его полотен, не осмеливается приобрести чуть ли не официально объявленное крамольным «Возвращение», Курбе согласился продать его некоему английскому дельцу. «Пусть хоть в Лондоне смотрят, если эту картину нельзя показывать в Париже», — сказал на прощанье Курбе.

И в том же, 1864 году, в письме к Виктору Гюго, рассказывая, как по приказанию министерства внутренних дел к нему вторглись солдаты, которые уничтожили несколько почти завершенных его картин, Курбе пишет: «Что бы там ни было, мы спасем дух честности в нашей стране».

Он трудился самозабвенно.

…Семь лет спустя в Париже была провозглашена Коммуна. Курбе, ни минуты не колеблясь, пошел на службу к восставшему народу. Он принял участие в работе секций, он спас многие выдающиеся художественные ценности, председатель Федерации художников, член Коммуны, делегат в мэрии, делегат по народному просвещению. «Париж — истинный рай, — пишет он в эти дни своему отцу. — …Если бы надо было преждевременно умереть за такое дело — это лучшая смерть, которую можно себе пожелать».

Во время разгрома Коммуны он попал в лапы версальцев.

Его таскали скованного по улицам Парижа, били, гноили в тюремных камерах.

А потом, стремясь свести с ним давние счеты, правительство кровавого Тьера обвинило художника в том, что он якобы был зачинщиком свержения Вандомской колонны. Это была выдумка, но Курбе присудили к уплате немыслимой суммы в триста с лишним тысяч франков — примерно сто тысяч золотых рублей. Его травят, имя его предают проклятью.

Ему не остается ничего другого, как бежать из Франции.

На чужбине, в Швейцарии, в 1877 году умирает этот великий художник, один из основателей французской реалистической школы живописи, на чужбине, в изгнании, так же как и многие другие из той славной когорты революционеров, что в 1871 году, как писал Карл Маркс, штурмовала небо.

Ему не было суждено завершить свой антицерковный цикл картин. Но «Возвращение с приходского совещания» знали во Франции. Ее видели в Англии и в других странах. Она жила, эта картина, вызывая улыбки у одних, приступы гнева — у других. Какой-то фанатик и мракобес даже попытался ее уничтожить. Но это, к счастью, ему не удалось.

А потом она попала в Америку. Здесь, в Бостоне, в Альстоновском музее, она находится и поныне.