Красная волчица

Часть третья

Июнь близился к концу. Разгорелось лето, набирало силу. В кедровых лесах зрели шишки. Время от времени от гнездовий сюда прилетали кедровки, подолгу сидели на упругих ветках, зорко следили, чтобы не забрел медведь.

А его тоже манил душистый запах молодых шишек. Да и кладовые бурундуков поискать не мешало бы — у этого зверька всегда прошлогодние запасы орехов есть. Увидев — медведя, кедровки кидались к нему и поднимали неистовый крик. Медведь раздраженно рычал и отправлялся на ягодники, по дороге ворочал колодник, разорял муравейники, выкапывал клубни саранок. После зимовки ему все еще жилось трудно. Вот и сегодня, выйдя на лесную поляну, он увидел Красную Волчицу. Она охотилась здесь на мышей, на мелких птичек. Медведь остановился, сердито фыркнул. Красная Волчица оскалила зубы, зарычала и метнулась в кусты.

Медведь спустился к ручью. На сырой земле было множество отпечатков следов диких оленей. Они сходились на закрайке леса, у куста багульника, от которого в горы убегала торная тропа. Медведь полакал воду и пошел вдоль ручья. Стук топоров от реки его остановил. Медведь развернулся и побрел в горы.

Вот уже неделю Димка, Андрейка, Вадим и Славка жили у Гремучего ключа. Перед сенокосом высвободилось время, и парни решили заготовить дрова для деревни. До войны дрова готовили в марте — апреле: пилили листвяный сырник, кололи чурки и складывали плахи в поленницы. За лето дрова просыхали. Теперь отапливались сушняком. Но поблизости, возле деревни, сухостой вырубили, и зимой приходилось ездить за ним далеко. Мучились бабы, мерзли в домах. Вот парни и решили заготовить дрова. Они у Гремучего ключа в бору валили сушняк и на волокушках вывозили к реке, складывали в штабеля.

Потом, когда придет время, скатят сушины в реку и сплавят в деревню.

Славке же больше приходилось заниматься рыбалкой. Хлеб уже кончился, а есть что-то надо было. Вот и сегодня он уже полдня сидел в лодке с удочкой. Солнце купалось в розовом зареве заката. За рекой на опушке леса запела зарянка. Ее голос был звонкий и чистый. Низко над волнами куда-то торопливо пролетали чайки.

Шагах в десяти от Славки у берега шумно плеснулась щука. Славка осторожно, чтобы не испугать рыбину, выбрался из лодки, на стоянке взял ружье, зарядил пулей и подкрался к тому месту, где плеснулась щука. Глянул в реку: почти метровая рыбина серой тенью недвижимо стояла у пучка травы и стерегла добычу.

«Вот это ужин будет», — Славка плавно нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Пуля вспорола воду. Щука упруго повела хвостом, и будто какая-то невидимая сила кинула ее в глубь реки. «Вот тебе и ужин».

Приехали с дровами парни. Андрейка увидел Славку с ружьем, подошел к нему.

— Ты в кого это палишь?

— В щуку стрелял.

— А где она?

— Ушла. Вот такая была. — Славка разбросил руки. — Пуля не взяла.

Андрейка понимающе улыбнулся.

— Вначале надо было ей на хвост соли насыпать.

— Зачем? — удивился Славка.

— Тогда бы она отяжелела и не ушла. Я вот когда, уток стреляю, то вначале им соли на хвост насыпаю.

— Тоже скажешь.

Парни сгрузили сушины, отпустили пастись лошадей и пришли на табор. Жили они здесь привычной таежной жизнью. На поляне огнище, его окружали ветки. Ветки служили и постелью. Невдалеке шумел ручей. От ключевой воды с наступлением сумерек становилось прохладно, и гнус исчезал.

Славка уже разжигал костер. Был он в перешитом Димкином пиджаке, в кепке с накомарником. Андрейка заглянул в ведро с рыбой.

— Славка, ты специально ловишь одну мелюзгу?

— Крупную-то щука разогнала.

Вадим чистил окуней. Андрейка насаживал их на рожны и ставил к костру.

— Ой, я в лодке червей оставил, — спохватился Славка. — Прокиснут ведь.

Славка выбежал на угор и остановился.

— Кого там увидел? — спросил Димка.

— Кто-то на лодке идет.

В лодке стояла женщина и ловко управлялась шестом.

— Да это же мама, — обрадовался Димка.

Славка кинулся к реке. Лодка ткнулась в берег, Славка за веревку подтянул ее.

— Здравствуй, Слава, — Ятока ступила на берег, — Как тут живете?

— Так-то ничего, да только комары одолели. А пауты — рыжие, большущие как черти.

Ятока улыбнулась.

— Однако, ничего, привыкнешь.

— А ты далеко пошла?

— Бабы отрядили меня с продуктами к вам. Помогай нести.

Подошли парни, подхватили туески, мешочки. Димка по-хозяйски изрезал ярушник, — круглый небольшой хлеб из ячменной муки, — и перед каждым положил по ломтю. Открыл туес со сметаной.

— Сегодня мы богачи.

Ятока развязала мешочек и положила несколько ягодных пирожков перед Славкой.

— Это тебе, Слава. Тетя Глаша прислала.

— Почему только мне? — запротестовал Славка.

— Ешь, Славка, — Димка кивнул на пирожки. — На будущий год с нами в тайгу пойдешь, а там без силенок делать нечего. — Димка поднял взгляд на Ятоку. — Мама, писем нет?

— Нет. Почта только завтра будет.

— Дедушка все болеет? — спросил Андрейка.

— Лечила я его. Маленько лучше стало. Ходит уже. Валентина Петровна, председательша, приходила. Велела сказать вам, чтобы работу здесь кончали. Па сенокос пора.

— Через два дня поджидайте, прикинул Димка. — Утром все сушины на воду спустим. После обеда в деревне будем. Пусть парни на лодках нас возле кривуна встречают.

— Не обижают тебя мужики? — спросила Ятока Славку.

— Его обидишь, — вместо Славки ответил Андрейка. Славку все любили, но особенно к нему привязался Андрейка. — Захватил у костра самое лучшее место и близко никого не подпускает, — продолжал Андрейка. — Я с ним менялся, в придачу давал самого крупного окуня, так он даже разговаривать со мной не стал.

— Хитрый какой, — шмыгнул носом Славка. — Я окуня поймал, а он мне его в придачу дает.

Димка подбросил в костер дров. Дым синей струей потянул на Славку. Славка в одну сторону наклонил голову, в другую, дым за ним.

— Что привязался? — Славка схватил рожень и острым концом замахнулся на огонь. Ятока остановила руку Славки, взяла рожень и воткнула его в землю за собой.

— Однако, нельзя, Слава, на огонь сердиться, нельзя ему больно делать.

Голос у Ятоки был недовольный.

— Разве огню может быть больно? — удивился Славка и посмотрел на парней. Он ждал, что они сейчас засмеются. Но лица парней были серьезными, и Славка смутился.

— Теперь ты, Слава, охотник, брат этих гор, — неторопливо заговорила Ятока. — У охотников свои обычаи. Их знать надо. Уважать надо.

— Почему огонь обежать нельзя? — никак не мог понять Славка.

Ятока помолчала, прислушиваясь, как в лесной тишине бойко рокочет ручей.

— Давно это было. Тогда деревья еще только из земли проклюнулись, реки ручейками текли, а птицы только оперяться стали, — начала свой рассказ Ятока. — Люди в то время еще не знали огня. Шатуном бродил по долинам дикий холод. Мерзли люди, умирали дети. Без родников не живут реки, а люди без детей не живут. Над родом человеческим нависла беда.

Откуда-то издалека донеслись глухие звуки. Это кричал в бору филин, ворожил ясную погоду. Ятока поглядела на дремлющий вокруг поляны лес и продолжала:

— В племени Кабарги была красивая девушка. Звали ее Очистоган — звездочка. Вот она-то и решила спасти свой народ. Поднялась Очистоган на вершину самой высокой горы и в жертву отдала себя солнцу. Так вместо сердца нее в груди родился огонь. Очистоган вернулась к людям. Она шла от стойбища к стойбищу. И в каждом чуме, где останавливалась, загорался огонь. Так самая красивая девушка из племени Кабарги подарила каждому крошку своего сердца — малый огонь солнца.

Огонь — это душа Очистоган — хранительницы очага, всегда трепетная и живая, это девичье сердце, нежное и любящее людей. Его нельзя трогать острым предметом: можно поранить. Эвенки всегда почитали огонь, бережно охраняли его от всего плохого.

Ятока задумалась. Славка, опустив подбородок на острые коленки, смотрел на огонь.

— Женились молодые, и для них ставили отдельный чум. Но чум без огня, что олень без крови, — говорила Ятока. — Мать жениха зажигала огонь в новом чуме. В своем очаге брала она горящие угли (только огонь из очага матери может принести счастье), несла их в чум сына и разводила костер. Тогда и сыну с женой можно было войти в чум.

У огня они спрашивали разрешения поселиться.

Когда рождался ребенок, эвенки зажигали факелы я три ночи отгоняли от стойбища злых духов. У Очистоган были свои любимые дети. Из них вырастали девушки — красоты невиданной, а парни становились смелыми охотниками и отважными воинами, которым завидовали даже птицы. Про их удаль девушки пели песни, об их подвигах старики-сказители сочиняли легенды.

Тебя, Слава, в жизни ждет своя тропа. По ней ты пойдешь, и береги свой огонь, огонь доброты, огонь любви к людям, огонь ненависти ко всему злому.

Ятока замолчала. Молчала тайга. Молчали и парни. Языки пламени метались в костре. Приглушенно журчал ручей.

Ятока поднялась.

— Однако, ночь уже, плыть надо.

Ятока легкой походкой спустилась к реке. У лодки ее догнал Славка, дотронулся до руки.

— Ты не сердись на меня, Ятока.

Ятока притянула его голову к себе, погладила волосы.

— Зачем сердиться буду? Сын ты мне. Шибко люблю вас с Димкой.

Ятока села в лодку, взмахнула веслами. Лодка, набрав силу, вышла на быстрину и стремительно помчалась по реке.

За окном давно уже ночь. И горы, и река, и Матвеевна — все охвачено глубоким сном. Не спится только тете Глаше. Вот уж несколько дней, как в душе поселилась тревога.

— Ягодка ты моя, — тетя Глаша поправила подушку у Анюты, чмокнула ее в теплую щеку. — Спи, роднуля.

И опять тетя Глаша лежит с открытыми глазами. Тишина. Только иногда кто-то прошуршит в подполье, тихо скрипнет половицами в сенях. То ли сруб от старости проседает, то ли домовой мучается бессонницей.

А если у Анюты со Славкой найдется отец? Может, мать фашисты не убили, а только ранили? Оклемалась она и теперь разыскивает своих деток. Встретятся, вот радости-то будет. Но представила свой дом без Анюты… Хоть плачь. Уж тогда лучше на кладбище.

А что, если?.. И как тетя Глаша раньше об этом не подумала? Она даже испугалась своей мысли. Ей стало жарко. Прикинула, а ведь так оно и есть. Нет, судьба не оставит ее в беде. Побежать бы сейчас к Семеновне. Тетя Глаша глянула на окна. Рассвет начинается.

Она кое-как дождалась утра. Истопила печку. Окуней нажарила. Славка позавчера принес. Встала Анюта.

— Бабуся, а где моя кукла?

— Вот она. Ты ее вчера на крыльце оставила. Ее росой примочило. Вот я и посушила у печки.

Анюта прижала к себе тряпичную куклу.

— Бедненькая, поди, набоялась без меня.

— Одевайся. Я тебе лепешку испекла.

Анюта надела платьишко. Позавтракали они с тетей Глашей.

— А где Юлька? — спохватилась Анюта. Юла всегда во время завтрака торчала в доме.

— Где ей быть? — отозвалась тетя Глаша. — К нашим, поди, убежала. С Чилимом у них беда — большая дружба,

— Я побегу посмотрю.

Анюта убежала, и вскоре из сеней послышался взволнованный голос:

— Бабуся… А бабуся…

Тетя Глаша кинулась в сени: лицо Анюты изменилось, глазенки округлились.

— Пташка моя, че случилось?

— А Юлька у кого-то щенка утащила, — сообщила Анюта.

— Какого щенка? Ты че выдумываешь?

— Какая ты, бабуся, непонятливая. Я хотела поиграть с Юлькой, заглянула в будку, а там — щепочек.

— Ну-да, пойдем поглядим.

Анюта впереди тети Глаши выскочила из дома, подбежала к будке, оглянулась на тетю Глашу, глаза все так же восхищенно блестели.

— Вот он!

Тетя Глаша заглянула в будку. Уткнувшись Юле в живот, спал дымчатый щенок.

— И верно, щенок, — удивилась тетя Глаша.

Она взяла его за загривок. Юла с тревогой следила за каждым ее движением. Анюта смотрела с благоговейной радостью.

— Кобелек, — определила тетя Глаша. — И один. Непременно будет зверовой. Это уж точная примета.

— Бабуся, дай мне пожалуйста, подержать, — неуверенно попросила Анюта.

— Подержи, моя-то, только не урони.

Анюта прижала к груди щенка, он тихо заскулил.

Юла выскочила из будки, беспокойно переступила с лапы на лапу.

— А он плачет, — опечалилась Анюта.

— Положи, моя-то. Вишь, мать-то как беспокоится.

Анюта положила щенка на место. Юла залезла в конуру и легла. Щенок неумело подполз ей под брюхо, почмокал и затих.

— Бабуся, я его покормлю?

— Мал он еще. Вот подрастет, играть с ним будешь, кормить его.

— А как мы его назовем?

— Не знаю.

— А я знаю. Дымок.

— Верно, Дымок и есть.

Анюта с тетей Глашей поспешили к Семеновне поделиться новостью. Семеновна в ограде чистила рыбу. Анюта ей сбивчиво стала рассказывать про Дымка. Семеновна, слушая, улыбалась. Потом погладила ее по голове:

— Колокольчик ты наш.

Анюта побежала в угол ограды, где у нее из бересты и листвяных коринок были настроены домики. Тетя Глаша проводила ее влюбленным взглядом.

— Сердцем чую, внучка она моя.

— Откуда ты это взяла?

— Отец ее на ероплане летает. И Ганя — летчик. Может, он скрыл от меня про жену. Так и есть, скрыл. Ночью подумала об этом… И не уснула. Сердцем чую, родная кровь, И пошто бы она сразу меня выбрала? Как увидела, говорит, я к тебе, бабуся, жить пойду. Ребенка не обманешь. Вот и выходит, внучка она моя.

— Ох, и выдумщица же ты, Глаша.

— Какая выдумщица? Чистая правда.

— Да я к чему говорю. Поди, Славу забрать надумала?

— Куда его заберешь, без Димки шагу шагнуть не может. Вот Ганя приедет, все сам решит. Я побегу к Хаикте, надо все Гане прописать. Может, он убивается, ищет жену с ребятишками.

— Посиди, почаюем.

— Какая тут еда? К вечеру почта придет. Письмо надо успеть написать.

Тетя Глаша взяла Анюту за руку, и они заспешили к школе. «Вот будет радости-то у Гани, — думала тетя Глаша. — Может, и прилетит на минутку к детям-то».

На рассвете Ятоку разбудил глухой раскатистый выстрел, Она рывком села на кровати. Донеслись еще один за другим два выстрела. Ятока стала спешно одеваться. Проснулась Семеновна.

— Вроде стреляли? Или пригрезилось мне?

— Однако, к сельсовету зачем-то созывают.

— О, господи. Уж не беда ли какая стряслась?

Ятока накинула на голову платок и выскочила из дому. Светало. Было морозно, как ранней осенью. Возле сельсовета собралось уже много народу. Дормидонт Захарович сидел на коне с ружьем в руках.

— Бабы, заморозок. Надо хлеб спасать. Бегите на поле. Костры разводите. Дымом от заморозков хлеб укроем. Иначе погибель ему.

Дормидонт Захарович пятками ударил коня в бока и рысью поехал в сторону поскотины. Бабы — следом. Валентина Петровна кидала тревожные взгляды на разгорающуюся зарю и повторяла:

— Хоть бы успеть до солнца.

Вокруг поля темнели кучи хвороста, которые заготовил еще Семен. Хватились, а внутри они сырые и гнилые. Пока наносили свежий хворост, разожгли его, взошло солнце.

Дормидонт Захарович опустился на валежину, достал трубку:

— Эх бабы, наголодаемся мы ноне досыта.

Возвращались домой молча. Пронесет новую беду стороной или нет? Женя шла рядом с Ятокой, Война отняла у нее мужа. Теперь морозы убивали его поле.

На другой день чуть свет Женя была уже за селом. Глянула на поле — и оборвалось сердце: оно было бурое, точно созрело. Вспомнила, как Сема насыпал ей полную пригоршню крупного зерна.

— На счастье, Женя. Пусть наша северная земля первое зерно примет из женских рук.

Женя взмахнула руками, и зерно золотистыми искрами рассыпалось по черной земле. «Был бы Сема, он бы не допустил до такой беды», — подумала Женя.

Послышался бойкий перестук копыт. Из леса выехал Андрейка, спрыгнул с коня, сорвал колос, размял его. К нему подошла Женя.

— Вот беда-то…

— Ничего, мама. Кончится война. Я выучусь. Будет на нашем поле хлеб расти, — голос у Андрейки был ломкий, с хрипотцой.

Из кузницы Серафим Антонович пришел домой, когда уж совсем завечерело. В ограде его встретил Лапчик.

— Прохлаждаешься? — Серафим Антонович погладил Лапчика. — Давай ужин гоношить.

Серафим Антонович разложил в ограде костер, принес из погреба рыбу, вымыл ее и повесил в котелке варить уху. На камень возле костра приткнул подогревать чайник, а сам присел на чурбан. Рядом лег Лапчик. Вдруг он вскочил и с громким лаем кинулся навстречу всаднику. Серафим Антонович бросил в костер окурок и встал.

— Нельзя!.. Пустобрех… — прикрикнул он на пса.

Всадник подъехал к калитке, спешился и вошел в ограду.

Он был в милицейской форме: в гимнастерке с петлицами, в фуражке.

— Не укусит? — кивнул он на Лапчика.

— Кто его знает, что у него на уме.

Милиционер, широко ставя ноги, как обычно ходят после долгой езды, подошел к костру. Был он коренаст. Из-под фуражки виднелись седые виски. Крупные борозды на лбу и возле глаз говорили о том, что он прожил немалую жизнь.

— Здравствуйте. Здесь Зарукин проживает?

Серафим Антонович насторожился. Что-то знакомое слышалось в глуховатом голосе, в прищуре глаз.

— Я буду Зарукин.

Милиционер улыбнулся:

— Не признаешь?

— Нет, — пожал плечами Серафим Антонович.

— Вспомни, кто тебе когда-то подарил невесту?

У Серафима Антоновича перехватило дыхание.

— Матвей… Дружище…

— Серафим…

Да есть ли такие слова, которыми можно выразить радость от встречи с другом, с тем, с кем ты ходил под вражеские пули и на вражеские штыки. Серафим Антонович вытер повлажневшие глаза, отступил на шаг, еще раз оглядел Матвея Кузьмича.

— Не чаял тебя встретить.

— Я о тебе от председательши узнал. Вначале даже не поверил. А где твои домочадцы?

— Старшая, Лариса, на ферме. Скоро подойдет. Сын Вадим и младшая дочь Зоя на сенокосе. Уже вторую неделю не показываются.

— А про Груню-то что молчишь?

— Без нее, паря, век доживать приходится.

— Извини, Серафим, не знал о твоей беде.

— А что мы стоим в ограде-то? — забеспокоился Серафим Антонович. — Проходи в дом.

— Надо коня вначале пристроить.

— Расседлывай, я отведу его на поскотину.

— Не допустит чужого. Злой, как дьявол.

Серафим Антонович бросил взгляд на косматого коня, который смиренно стоял у калитки.

— Где ты взял такого заморыша? Добрая собака больше бывает.

Матвей Кузьмич усмехнулся.

— Якутской породы. Цены коню нет. Выносливый. А ест все: и сало, и хвою, и осиновую кору. В тайге такой и нужен. Где поскотина?

— За оградой у угла — тропа. Она тебя прямо к поскотине и приведет.

Матвей Кузьмич повел коня. Серафим Антонович зажег в доме лампу, достал из подполья заветную бутылочку спирта, принес из амбара две палочки вяленого сохатиного мяса.

Пришла с фермы Лариса.

— Папка, чье это седло на предамбарнике?

— Друг приехал. Помнишь, рассказывал? Матвей Гордеев. Вместе в гражданскую воевали. Били семеновцев, барона Унгерна. Брали Волочаевскую сопку. Хабаровск освобождали. Собери-ка нам что-нибудь на стол. Уха на огне.

Вскоре Серафим Антонович и Матвей Кузьмич сидели за столом. Они все еще продолжали присматриваться друг к другу.

— Как жил ты все эти годы, Матвей?

— Жил на быстрине. Как вернулся с гражданской, меня на север послали. Вначале налаживал торговлю, потом создавал колхозы. В райцентре строил интернат. А последние годы в лесничестве работал. На севере и женился. Вырастил трех сыновей. В первый же день войны пошли все в военкомат. Парней взяли в армию, а меня направили работать в милицию. Два сына — Григорий с Данилом — на медведя хаживали. Умеют держать и пальму, и ружье. Воинами родились. А вот младший Михаил в кого пошел, не знаю. По радио музыку слушает, на глазах слезы. Часами сидит возле стариков да старух, все песни старинные записывает. А весной на лугах днями пропадает, травы целебные собирает. Григорий с Данилом воюют, а Михаил до фронта не доехал: фашисты разбомбили эшелон. Погиб. Мне вместо него идти надо было. Я хоть и старый, да душа у меня покрепче.

— Не казни себя, Матвей. Теперь уж горю не поможешь. — Серафим Антонович наполнил рюмки. — Давай выпьем за наших сыновей и за всех, кто бьет врага.

Выпили. Матвей Кузьмич занюхал корочкой.

— Ты уж извини, Серафим, что полез к тебе со своею болью.

— У нас сейчас у всех одна боль. Далеко ли путь держишь?

— В верховье Каменки. Это теперь мой участок. Пятьсот верст. Целое государство.

Лариса, сидевшая в сторонке, выждала, когда в разговоре наступила пауза, спросила:

— Матвей Кузьмич, а как на границе с японцами?

Матвей Кузьмич поднял косматые брови.

— Жених ее на Аргуни в пограничных служит, — пояснил Серафим Антонович.

— А-а-а, — понимающе протянул Матвей Кузьмич. — Выжидают они.

— Что же будет-то? — испуганно проговорила Лариса.

— Если нападут, воевать пойдем. Тогда без нас не обойтись. Придется на старые партизанские базы подаваться.

Лариса вышла из дома. Матвей Кузьмич посмотрел ей вслед.

— Сколько уж невест овдовело.

— Давай еще выпьем, — предложил Серафим Антонович. — Помнишь, как город Сретенск брали?

— Как забыть? — Матвей Кузьмич откашлялся и густым голосом запел:

Песню подхватил Серафим Антонович:

После ужина Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом вышли из дому. Стояла бледная северная ночь. Два старых воина по тропинке спустились к реке и остановились на берегу. Серафим Антонович положил руку на плечо Матвея Кузьмича:

— Все никак не могу поверить, что это ты, Матвей.

— Жаль, что с Груней не довелось повидаться.

— Завтра на могилку сходим.

Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом встали рано, выпили по кружке чая.

— Жену-то Степана как звать? — спросил Матвей Кузьмич.

— Надя. На ферме она сейчас. Доярка приболела, Подменяет ее.

— Повидать бы надо.

— Управишься с делами, загляни ко мне в кузницу.

Я провожу.

— Договорились.

Матвей Кузьмич шел по лесной тропинке. Над горами медленно поднималось огромное красноватое солнце.

В лесу было прохладно. На траве и деревьях лежала крупная роса. Вяло перекликались птицы. Где-то в бору свистел бурундук. «Черт, еще дождя наворожит», — подумал Матвей Кузьмич.

Матвей Кузьмич вышел на поскотину. Конь, требуя подачки, шершавыми губами ткнулся в ладони.

— Нет ничего, — Матвей Кузьмич потрепал его по косматой гриве. — Отдыхай еще. Я схожу в сельсовет, и поедем.

Но вначале Матвей Кузьмич решил побывать на ферме, которая находилась на нижнем конце деревни под леском. Он неторопливо шел вдоль городьбы поскотины. И вдруг в душе проснулась неясная тревога. «С чего бы?» — терялся в догадках Матвей Кузьмич. Вспомнил. Вчера, когда подъезжал к лесу, встретил всадника. Поравнявшись, всадник глянул на него настороженно, торопливо кивнул головой и понукнул коня. У всадника пепельные, как беличий хвост, усы. Усы как усы. Глаза навыкате. Над правой бровью темная, как дробина, бородавка. Вот эти глаза и бородавку над бровью он где-то видел. Но где? Это и беспокоило Матвея Кузьмича.

Невдалеке от скотного двора небольшая выгородка. В ней и доили доярки коров. Матвей Кузьмич подошел, когда дойка уже закончилась и доярки мыли ведра.

— Здравствуйте, бабоньки, — поприветствовал Матвей Кузьмич доярок.

— Здравствуйте, — вразнобой ответили те. От Ларисы они уже знали, что Матвей Кузьмич в гражданскую войну партизанил со Степаном и с Серафимом Антоновичем.

— Которая из вас будет жена Степана Сергеевича? — окинул взглядом доярок Матвей Кузьмич.

— Я буду, — Надя повесила на кол вымытое ведро и вытерла о передник руки.

— Здравствуй. Есть вести от Степана Сергеевича?

— Редко пишет, — вздохнула Надя.

— Где он сейчас?

— Где-то на Дону воюет.

Бабы обступили Матвея Кузьмича.

— Когда будет конец этой проклятущей войне? — спросила Дуся.

Матвей Кузьмич присел на маленькую скамеечку, закурил. Бабы с надеждой смотрели на него.

— На Кавказ фашисты рвутся. К нефти. Значит, худо у них дело с горючкой. Кинулись к Сталинграду. Волгу перерезать хотят. Только ничего у них не выйдет. Наша армия силу набрала. Посмотрите, сколько топчутся возле Ленинграда. Я так думаю, бабоньки, повыломают они скоро зубы. Можно победить армию, а вот народ победить нельзя. А они-то против всего советского народа замахнулись.

Подъехал пастух. Это был тот самый всадник, которого Матвей Кузьмич видел вчера. Он поздоровался и, покрикивая на коров, погнал их на пастбище.

— Кто этот мужчина? — спросил Матвей Кузьмич.

— Мирон Тимофеевич Староверов, — ответила Надя. — Лет за пять до войны из Юрова к нам приехал.

И фамилию эту где-то уже слыхал Матвей Кузьмич, Но где? Посмотрев вслед пастуху, встал.

— Не вешать головы, бабы. Выстоять нам надо. Надеяться не на кого.

В сельсовете над дверями Матвей Кузьмич нашел ключ. Валентина Петровка еще вчера его предупредила, что сначала проведет в правление колхоза раскомандировку, а потом подойдет. Матвей Кузьмич прошелся по кабинету и сел за стол. Тихо скрипнула дверь. На пороге появился Яшка Ушкан. Он осторожно прикрыл за собой дверь.

— Вызывали? — и Яшка смотрел на Матвея Кузьмича льстивыми глазами.

Что за наваждение? У Яшки были такие же навыкате глаза, как и у пастуха.

— Яков Староверов? — спросил Матвей Кузьмич.

— Я самый, — улыбнулся Яшка,

— А кто вам доводится Мирон Тимофеевич?

— Это папаша мой.

— Проходи, садись, — кивнул на табуретку у стола Матвей Кузьмич.

Яшка сел на краешек табуретки.

— Письмо писал в милицию?

— Писал. Про браконьеров, Самый отъявленный из них — Дмитрий Воронов. Он сын шаманки. Никаких законов не признает. В начале сенокоса убил сохатого. Потом еще одного. А деревня его покрывает. Боятся шаманку.

— Куда же ему столько мяса, одному-то?

— Это надо у него спросить.

И вдруг Матвей Кузьмич вспомнил, откуда он знает Староверова. Недавно в руки ему попало одно дело. Это были доносы Мирона Тимофеевича. Там же лежала его фотокарточка. Много добрых мужиков оклеветал он и сбежал из Юрова в Матвеевку.

— Я про всех все знаю, — продолжал Яшка. — У меня записано. Если понадоблюсь, дайте знать. Мы их всех выведем на чистую воду, — заговорщически шептал Яшка.

— Ладно, иди, — оборвал его Матвей Кузьмич. — Я разберусь.

Яшка бесшумно выскользнул из сельсовета. Матвей Кузьмич тяжело встал, подошел к окну. Светило солнце, голубело небо, а у него на душе было темно.

Торопливой походкой вошла Валентина Петровна.

— Заждались?

— Ничего.

— Беда у нас, Матвей Кузьмич, — Валентина Петровна устало опустилась на стул. — Хлеб замерз. Вся надежда на осень была. Чем теперь людей кормить? В город надо ехать. А там ведь тоже лишку нет. Пора для охотников провиант завозить. Одежонку для них сошьем. Опять же, без продуктов не отправишь. Ремонт школы остановился, Голова кругом идет.

— Война, Валентина Петровна, что поделаешь. От нее и в тайге спасенья нет. А каково людям в оккупации?

Валентина Петровна вздохнула.

— Знаю. Это я так, к слову.

— У меня к тебе, дело, — Матвей Кузьмич пододвинул к столу табуретку, сел. — Из тюрьмы сбежали три бандита. Одни из них Генка Воронов, по кличке Ворон. Он — матвеевский.

— Генка Воронов… — Валентина Петровна задумалась. — Это не сын ли Никифора, который убил брата, коммуниста?

— Во-во, он самый.

— Нам только бандитов недоставало.

— Генка может банду привести сюда. Оповести всех людей. Ружья держите наготове.

— Хорошо.

— Банда под Карском ограбила почту. Ямщика и почтальона связали, забрали деньги, облигации и скрылись. В ямщики надо подобрать надежных парней.

Валентина Петровна задумалась.

— Придется Васильевича с сенокоса снимать.

— Кто это Васильевич? — приподнял брови Матвей Кузьмич.

— Дмитрий Воронов.

— Надежный парень?

— Мальчишка еще. Кормилец наш.

— Это он нынче сохатых добыл?

Валентина Петровна удивленно посмотрела на Матвея Кузьмича.

— Уже донесли.

Матвей Кузьмич промолчал. Валентина Петровна продолжала:

— Как-то, Кузьмич, жить надо, работать, а голодные люди много ли наработают? Я Васильевичу задание давала, с меня и спрос.

Матвей Кузьмич уважительно посмотрел на Валентину Петровну.

— Этот Васильевич сын шаманки, Ятоки?

— Да.

— Ты мне напишешь справку, что он — эвенк. А эвенкам для себя законом разрешено промышлять зверя.

— Кузьмич, он не совсем эвенк, отец-то русский.

— Ничего, война кончится, разберемся. Лучше, если бы Ятока в деревню мясо доставляла.

— Спасибо.

Валентина Петровна написала справку. Матвей Кузьмич прочитал ее, положил в планшет.

— Я тут пастуха вашего видел, Староверова. Ты не скажешь, что за человек?

— Что-нибудь случилось? — Валентина Петровна с беспокойством посмотрела на Матвея Кузьмича.

— Успокойся. С бабами сижу на ферме, подъезжает пастух. Вот и вспомнил сейчас о нем.

— Работник он хороший, безотказный. Только вот всех сторонится. К нему никто, и он ни к кому. Видно, уж такой по характеру, нелюдимый. Будто боится всех.

Матвей Кузьмич встал.

— Ну, пока до свидания.

— Куда путь-то держите?

— Вначале к эвенкам в «Красный охотник». А потом подамся в верховья Каменки.

— На дорогу у вас хоть кусок хлеба есть?

— Серафим Антонович что-то собрал.

— Тогда до свидания. Дороги хорошей.

— Спасибо.

Но прежде чем ехать в «Красный охотник», Матвей Кузьмич решил заглянуть к сенокосчикам на Огневку. Кто знает, может, с этими парнями ему еще не раз на таежных тропах придется преследовать бандитов.

На Огневку Матвей Кузьмич приехал после обеда. У балагана спешился. В широкой пади между перелесками стояло три зарода. Недалеко от табора двое парней метали четвертый. Несколько мальчишек вперегонки неслись на конях по лугу. Среди копен виднелись две девушки в белых косынках. За островком леса стрекотала сенокосилка. Матвей Кузьмич напился воды из ведра и пошел к метчикам.

— Здорово, парни.

— Здорово.

— Кто из вас Дмитрий Воронов?

— Я.

Димка спустился с зарода. Матвей Кузьмич представлял его низеньким сухощавым подростком, а перед ним стоял плечистый высокий парень. И глаза у него были голубые, задумчивые. Выражение их напоминало сына Михаила. И потянулось сердце старого воина к Димке.

— В гвардейцы торопишься?

— После сенокоса на фронт думаем податься.

— Туда еще успеете.

Матвей Кузьмич посмотрел на Вадима.

— А ты не сын Серафима Антоновича?

— Сын, — кивнул Вадим.

— Мы с ним друзья. Вместе в гражданскую войну воевали. А меня зовут Матвей Кузьмич, Гордеев.

— И дядя Степан с вами воевал? — спросил Димка.

— И Степан Сергеевич с нами воевал. Он был тогда вот такой же, как вы.

Димка воткнул вилы в землю.

— Пойдемте, Кузьмич, чаевать.

— А зарод? — кивнул Матвей Кузьмич на сено.

— До вечера еще далеко, успеем.

Лихое время пришло в тайгу. Полмесяца назад банда Генки Ворона появилась в селе Токмокан в верховьях Каменки. Бандиты ограбили два дома, забрали ружья, увели с собой женщину. Через три дня она появилась в селе, но разум к ней больше не вернулся. Ходит по селу — то плачет, то песни поет.

Тайга большая, попробуй найди бандитов. А Генка Ворон — таежник, еще и местный, каждый ручей, каждый распадок знает. В любое время он может появиться в Матвеевке или на почтовой тропе. Вот и попросил Матвей Кузьмич Димку походить в ямщиках.

Димка оделся по-дорожному: патронташ опоясывал старый пиджак, с левого бока висел нож, на плече — ружье, в руке — короткая плетка. Голову прикрывала кепка с накомарником.

Семеновна подала ему холщовый мешочек с продуктами.

— Ты уж, Дима, осторожней будь, — наказывала Семеновна.

— Ночевать будете, одну собаку привяжи. Чужой человек появится, залает, — советовала Ятока.

— Ладно.

Димка сбежал по ступенькам крыльца, позвал собак и торопливым шагом пошел к почтовому отделению.

Семеновна с Ятокой стояли на крыльце и смотрели ему вслед. Тревожно было на душе у женщин.

— И за что такая напасть на нашу голову? — вздыхала Семеновна.

— До первого снега дожить, — успокаивала Ятока. — След оставят, никуда не уйдут.

— До снега-то изверги еще немало бед наделают, — сокрушалась Семеновна.

Димка с Любой спускались с Матвеевой горы. Было далеко за полдень. Над горами плыли облака. По распадкам шнырял ветер. Шумели осиновые рощи. Почтовая тропа вела всадников то вдоль реки, то глухими лесными низинами, то таежными кручами.

Выехав к реке, Димка оглянулся. Люба сидела в седле притихшая, задумчивая. Конь, чувствуя, что седок забыл о нем, хватал траву и, бренча удилами, жевал.

— О чем грустим? — спросил Димка.

Люба встрепенулась, улыбнулась той самой улыбкой, от которой у Димки заходилось сердце.

— Что-то устала я, Дима.

— Выспишься на полустанке, и все пройдет.

— Вчера под проливной дождь попала, видно, простыла немного.

— В зимовье печку натопим, тебе отогреться надо.

Люба с благодарностью посмотрела на Димку.

Тропа вильнула и пошла густым лесом. Вскоре послышался шум горной речки. Подъехали к броду. Лиходейка бесновалась среди валунов. Родное название у нее было — Гольцовая, а Лиходейкой прозвали ее ямщики. Это был сущий дьявол. То она мелела так, что курица перебредет, то ни с того ни с сего выйдет из берегов, не подступись. Не раз ямщики с почтальонами купались в ее холодных водах. Над речкой с берега на берег была натянута волосяная веревка. По ней во время половодья перетаскивали сумы с почтой. Димка потрогал веревку — не ослабла ли. Ему предстояло на почтовых тропах провести не один день.

Перебрели речку. Под Димкой конь завсхрапывал, запятился. Беспокойно вел себя конь и под Любой.

— Что это они? — забеспокоилась Люба.

Димка сдернул с плеча ружье.

— Вон, посмотри, — Димка показал на крупные медвежьи следы. — Мишка только что купаться приходил.

Димка оглянулся. Собаки перебредали речку. Первым переправился Ушмун, выбрался на берег, отряхнулся, на секунду замер. Потом сорвался с места и кинулся к скале, невдалеке выступавшей из редколесья. Следом за ним умчался Чилим. И тотчас от скалы донесся громкий лай, по лесу катнулся грозный рык.

— Сюда не кинется? — Люба испуганно посмотрела на Димку.

— Черт его знает.

Димка загнал в ствол патрон с пулей. Если зверь кинется к тропе, деваться некуда. Кони наверняка выкинут их из седла.

— Давай быстро за речку.

За речкой Димка спешился.

— В случае чего отъезжай по тропе, а я выстрелами отгоню его.

Но лай донесся слева. Зверь уходил в вершину речки.

— Кажется, пронесло, — облегченно вздохнул Димка, закинул ружье за плечо, сел в седло и понукнул коня.

Кони, прядая ушами, пошли крупным шагом. А лай собак все отдалялся.

— Собаки не потеряются?

— Нет, догонят нас.

На полустанок Громовой приехали с заходом солнца. Люба спешилась. Затекшие ноги плохо слушались. Димка занес сумы с почтой в зимовье, обашмачил коней и пустил их пастись.

— А теперь будем чай варить, — раскладывая костер, сказал Димка.

— Ты, Дима, печку не топи: душно будет.

— Ладно.

Димка повесил над костром котелок с водой, пошел в лес и принес пучок веточек.

— Что это? — спросила Люба.

— Листочки одуванчика. Сейчас напарим, от простуды — лучшее средство.

— Можно подумать, ты сто лет прожил.

— Нужда всему научит. В тайге каждый и охотник, и доктор.

Закипел котелок. Димка засыпал в воду чаги. В кружке заварил листья одуванчика и поставил ее на горячие угли.

А солнце уже закатилось. На озере, за лесом, созывая утят, призывно прокрякала утка.

— Чай пить у костра будем? — спросила Люба.

— Нет, в зимовье. У костра для бандитской пули доброй мишенью будем.

Прибежали собаки.

— Натешились? — Димка потрепал по загривку Чилима, — Я для вас сухой рыбешки прихватил. Тухловатая он я малость, да что делать.

Люба унесла в зимовье котелок.

— Иди, Дима, ужинать будем, — позвала она через некоторое время.

Над лесом взошла луна, и через маленькое оконце на стол пролился бледно-желтый свет, высветил котелок, кружки, хлеб. В этом полумраке все казалось таинственным, нереальным. Димка посмотрел на Любу. Вспомнил Орешный ключ. Если существуют лесные девушки, хранительницы родников и покровительницы охотников, то они должны быть именно такими. Хотел сказать ей об этом, но сказал совсем другое:

— Люба, отвар весь выпей.

— Спасибо, Дима, а ты Лену сильно любишь?

Димка почувствовал, что краснеет.

— С чего это ты взяла?

— Мне говорили, ты дружишь с ней. Девушка она красивая.

— А ты любишь мужа?

— Чудной. Кого же мне еще любить? Только жили-то мы с ним всего ничего, — вздохнула Люба.

Поужинали. Нс раздеваясь, легли на нары. Димка с краю, Люба к стенке. Люба быстро уснула. Повернулась. Рука ее оказалась возле лица Димки. Он, делая вид, что тоже спит, прижался щекой к маленькой ручке и замер, боясь пошевелиться.

Яшка Ушкан выпустил молодняк из дворика. Разномастные нетели и бычки разбрелись по лугу. Яшка вернулся к балагану, который стоял под лесом, и сел пить чай. Послышался крик гагары. Яшка злорадно улыбнулся. Позавчера он ставил сети на реке. Гагара кормилась в заводи и запуталась в сети. Яшка забил ее веслом, казалось, до смерти, а птица очухалась в лодке. Тогда Яшка отнес гагару на луг за березовый колок и отпустил на маленькое круглое озерко, с которого она не могла подняться: для разбега места мало было. Крик гагары опять донесся до балагана. Яшка отставил кружку с чаем, набрал в карман камней и стал подкрадываться к озерку. Он пробрался к березам, выглянул из-за деревьев. Гагара металась по озерку, с беспокойством поглядывая на небо. Подплыла к берегу, взмахнула крыльями и побежала по воде. Не успела еще оторваться от воды, а перед ней уже крутой берег. Гагара сложила крылья, скользнула по кромке озера, ткнулась в берег, и из груди ее вырвался крик.

— Вот тварь, тоже волю любит, — сплюнул Яшка.

Гагара отплыла на середину озера, взмахнула крыльями, разбежалась и грудью снова ударилась о крутой берег. Густой пух смягчил удар. Гагара отскочила от берега и упала на воду.

— Смотри-ка, что вытворяет, — удивился Яшка и вышел из-за деревьев.

Гагара, опасливо озираясь на Яшку, поспешно отплыла к противоположному берегу. Но не успела нырнуть. Яшка пустил в нее увесистый камень. Он пришелся птице по спине, глухо ударился и отскочил. Гагара выкрикнула н нырнула. Яшку бесило, что эта сильная птица не хотела умирать. Но вот он попал ей камнем в голову. Гагара на секунду опустила клюв в воду.

— Все равно тебя доконаю! — Яшка с остервенением швырял в птицу камень за камнем.

Умаявшись, он сел на поваленную березу и закурил. За его спиной треснула ветка. Яшка оглянулся: шагах в пяти от него стоял мужчина, уже в годах, со впалыми щеками и седой помятой бородой. На нем была телогрейка, из дыр которой на рукавах и полах косматилась серая вата. В руках мужчины ружье.

— Свеженинки захотелось? — мужчина кивком головы показал на гагару.

У Яшин похолодело под сердцем. Он медленно поднялся с валежины. Мужчина поднял ружье. Глаза его сверлили буравчиком. От этого взгляда Яшке стало не по себе. Самокрутка, сгорая, обожгла пальцы. Яшка затряс рукой. Мужчина насмешливо улыбнулся и спросил:

— Как кличут тебя?

— Яшка Ушкан… — с готовностью ответил Яшка. — Ушкан— это прозвище. А фамилия — Староверов.

— В Матвеевне таких фамилий не было. Пришлый, что ли?

— Из Юрова мы перебрались.

— А меня-то знаешь?

— Бандит… — выпалил Яшка и испугался.

Мужчина презрительно усмехнулся.

— Про Генку Ворона слышал? Так вот, смотри, без баловства. Я этого не люблю. Хлеб у тебя есть?

— Был где-то.

— Вели к балагану.

В балагане стояло ружье. Генка Ворон взял его, сел, оба ружья положил рядом. Яшка из сумки достал ярушник. Генка Ворон нетерпеливо разломил его на две половины к жадно откусил от той и другой. Проглотил хлеб и снова кабил полный рот, запил чаем из котелка, что стоял возле и опухшего востра. Утолив голод, он попросил у Яшки кисет, завернул самокрутку я затянулся.

— Черный парень, тунгусоватый, что почту возит, чей будет?

— Димка… Шаманкин сын.

— Ятоки? Эта Красная Волчица в деревне живет?

Яшке тяжело стало дышать. Красная Волчица. Как же он раньше-то не догадался, что шаманка Красной Волчицей по тайге ходит? Вот дела.

— С Димкой не связывайся лучше.

— Что так?

— Известно, шаманское отродье. Парни с ним на медведя ходили. Говорят, его даже медведь побоялся тронуть.

— А Васька Воронов где?

— На фронте. Воюет. Командир. А Семена Фунтова убили.

Генка Ворон, опустив подбородок на колени, смотрел на потухший костер. Вспомнилось… Вот он мчится на коне по лугу. Ветер бьет в лицо. Пахнет вяленой травой. Луг переливается разными цветами, как волшебный кумалан.

Проходят годы. У деда в доме появляется Ятока, красавица шаманка. Генка дарит ей конфеты в коробочке. Ятока радуется, как ребенок. Жениться бы на такой, да боязно: шаманка. А вот Василий не побоялся. Он вообще шел напролом, как сохатый через марь. Где все это?

Генка Ворон поднял голову.

— Привезешь мешок муки. Дроби, пороху, свинца. Все это завтра на закате солнца положишь под бором у большого камня.

— А где столь муки возьму? — нерешительно возразил Яшка.

— Жить хочешь? Найдешь! Сегодня мы зарежем телку.

— А что я скажу председательше?

— Скажешь, волки задрали. О нас чтобы ни одна живая душа не знала. Сболтнешь — свинца отпробуешь. — Генка Ворон кивнул на ружье. — И здесь каждую тропку знаю. Хоть под землей найду. Завяжи в узелок хлеб.

Яшка суетливо завязал хлеб.

— Не забудь, что я тебе сказал. И не вздумай к камню кого-нибудь привести. Милиционер все у вас в деревне?

— Нет. Он в верховьях реки вас ищет.

— Пусть поищет. А ружьецо я тоже заберу. Себе другое справишь. Не забудь. На закате мы тебя ждем.

Генка Ворон зашел за балаган и как сквозь землю провалился.

Торопилась тетя Глаша к Семеновне. В руке треугольник от Гани. Прыгало сердце. Ровные строчки письма, да темные для нее. Рядом с тетей Глашей семенила Анюта.

— Это от дяди Гани письмо? — щебетала Анюта.

— От него, моя-то.

— Дай мне подержать.

— Сейчас никак нельзя. Еще потеряешь, а письмо важное, сердцем чую. Может, он вас с матерью ищет, а вы у бабушки.

— Я его буду крепко-крепко держать.

Тетя Глаша остановилась.

— На, подержи.

Анюта бережно взяла треугольник.

— Подержала, и хватит. Пойдем скорей. Сейчас нам Ятока прочитает.

— Дорогие мои, мама, Анюта и Слава, здравствуйте, — неторопливо читала Ятока. — Мама, я рассказал товарищам про судьбу моих дочери и сына, про то, как погибла их мать.

— Че я вам говорила? — оживилась тетя Глаша.

— Дай послушать, — одернула ее Семеновна.

— Летчики нашего полка поклялись отомстить за смерть матери Анюты и Славы. Сегодня они сбили пять стервятников. Так будет до тех пор, пока мы последнего фашиста не отправим на тот свет. Анюта и Слава, слушайтесь бабушку, помогайте ей во всем. Кончится война, мы все вместе махнем в Ленинград. Вы будете учиться, а я помаленьку летать.

Дима, ты — настоящий парень. От всех летчиков тебе большое спасибо. Мама, ты просишь, чтобы я берег себя. Не беспокойся. Я летаю высоко, за облака фашистам не добраться. Передай поклон от меня Семеновне. Спасибо Ятоке за заботу о тебе. Передай привет всем знакомым. Обнимаю. Твой Ганя».

Ятока передала листок тете Глаше. Тетя Глаша нежно погладила его.

— Че он про жену-то ниче не прописал? Кто она такая? Из каких мест была? Ты, Ятока, ниче не пропустила?

— Я пошто же пропускать-то буду?

— И в Ленинград собрался после войны. Я че там не видела? Вот горюшко-то…

— Это уж правда. Кого делать-то там, людей смешить? — поддержала ее Семеновна,

— И Анюту я никуда не пущу, — тетя Глаша прижала к себе девочку. — Я же на другой день помру без нее.

— Ты слышала, беда-то какая: волки телку задрали, — сообщила Семеновна.

— Надо же, — удивилась тетя Глаша. — Отродясь такого не бывало.

— Не бывало, — согласилась Семеновна. — Шатун-медведь как-то нападал на коров. А чтобы волки, да еще летом нападали на скот, такого не случалось. Мало им сохатых да оленей.

— Дима-то что долго не идет? — выглянула в окно Ятока.

— Пошел в поскотину за свежими конями, — ответила тетя Глаша.

— Я соберу на стол, — засуетилась Семеновна, — а ты, Ятока, за Любой сходи.

Вскоре пришли Димка с Любой. Димка за последнее время похудел, почернел еще больше. Он то отвозил почту на Громовой или Нижний полустанок, то мчался в ночь встречать почту.

— Проходите, садитесь за стол, — пригласила Любу с Димкой Семеновна.

— Спасибо, — кивнула Люба.

— Потом, моя-то, спасибо скажешь.

Димка посмотрел на Семеновну.

— Бабушка, у Кругловых беда — Серега погиб.

— Как — погиб? — не поверила Семеновна. — Он же не на фронте был.

— На границе погиб.

— О, господи, че делается-то на белом свете? — Семеновна теребила непослушными пальцами кончик платка.

— А ты, Дима, ниче не напутал? — спросила тетя Глаша.

— Письмо политрук заставы прислал. Японцы на нашу сторону банду заслали. Сергей со своим другом Бадмой Ренчиновым в наряде был. Они обнаружили бандитов. Выбили их из деревни, но и сами погибли.

Тетя Глаша встала:

— Вот горюшко-то…

— Лариса с Вадимом уехали зароды поправлять. Ничего еще не знают о беде, — пожалела Ларису Ятока.

— Кто это — Лариса? — спросила Люба Димку.

— Невеста Серегина. Осенью в сорок первом собирались пожениться…

У Любы кусок в горло не шел. Сколько она похоронок развезла по селам. Ей и по ночам грезился плач женщин, В другие села хоть раненые мужчины возвращаются, а Матвеевна как заколдованная. Черными, обгорелыми листьями падали сюда похоронки. И страшно было иной раз Любе заезжать в село.

Ятока подошла к Семеновне.

— Мама, однако, пойдем на кровать.

Семеновна встала, но ноги не слушались, она их переставляла, как деревянные.

— Ты, Ятока, уж сходи к Кругловым-то, — попросила Семеновна. — Скажи им, я-то уж не могу прийти.

— Диму с Любой провожу да схожу. А ты полежи.

— Сердце у меня что-то сдавило. Никак не отпускает.

— Я сейчас травы напарю. Попьешь, сразу лучше станет.

Ятока уложила свекровь в постель и пошла в куть запаривать траву. К Семеновне подошел Димка.

— Бабушка, ты уж не хворай. Обещала же дяде Степану всех с фронта дождать.

— Дожду, внучек, дожду. Вы-то там осторожней будьте.

Лариса поздно вечером, кутаясь в черный платок, вышла на Золотую поляну. Здесь они встречались, здесь Сергей играл на гармошке. Лариса опустилась на колодину. С Сергеем они часто на ней сиживали. Освобождая душу от боли, она заплакала. Плакала долго и безутешно, как плачут женщины с добрым сердцем.

А по тайге в темной вдовьей одежде брела ночь. Белые туманы, точно преждевременно поседевшие волосы, клубились между горами. Горькими слезами падали на остывающую землю крупные росные капли — травы оплакивали своих косцов. В скорбном молчании стояли деревья. Эту ночь и птицы не тревожили криком.

Генка Ворон, крадучись, поднялся на вершину хребта и притаился за молодыми сосенками. Последнее время ему постоянно казалось, что его поджидает Ятока. Генка Борон прислушался. Тишина, Он присел на валежину, положил ружье на колени и посмотрел между деревцами. Далеко внизу виднелась Матвеевка. Дома отсюда казались игрушечными. От берега отплыла лодка. За поскотиной виднелись зароды. По угору за околицей ехал всадник. За ним бежал жеребенок.

Генка Ворон завернул самокрутку. Вот на этом клочке земли прошло его детство, потом юность. Под кустом черемухи они сидели с Капитолиной. Где она сейчас? Генка Ворон окинул взглядом Матвеевку. А ведь он когда-то мечтал стать хозяином Среднеречья. И стал бы. Но в деревню недобрым ветром ворвались Степан Воронов, дядя Дмитрий Воронов, учитель Поморов и все людские судьбы перекроили по-своему.

Генка Ворон стиснул зубы. Память о прошлом мучила до головной боли. Эта память, вот уже который раз, приводила его на этот хребет, чтобы хоть издали взглянуть на Матвеевку, на дом, где родился. Вот он стоит под темной замшелой крышей. А невдалеке под железной — дом деда. Ворваться бы в деревню и спалить ее дотла.

За спиной Генки Ворона треснула ветка. Он соскользнул за валежину и прислушался. Пересиливая страх, выглянул из-за валежины. Шагах в двадцати возле березки стоял олененок. Тянулся к ветке, но ветку раскачивало ветром, и он никак не мог ее поймать. Тогда олененок отступил немного, с разбегу боднул березку, игриво хрюкнул и снова потянулся к ветке. Ему было весело. Светило солнце, падали золотистые листья. Олененок родился весной и впервые видел такую нарядную, разноцветную осень.

Генка Ворон осторожно поднял ружье. Выстрел рванул лесной шум. Олененок упал.

На табор Генка Ворон пришел в сумерках, сбросил тушу с плеч, сел у костра. К ночи подул сырок, холодный ветер.

— Пора уходить, — проговорил Генка Ворон. — Скоро снег. А по снегу нас мальчишки перестреляют, как зайцев. В город надо подаваться. Там зиму перебьемся.

Фомка, рыжий, длинноносый, пока Генка Ворон говорил, ковырял прутиком землю.

— Без ничего уходить? — удивился Фомка. — Хоть бы коней в деревне добыть.

Бородатый, черный, как цыган, Спиря глянул на Фомку.

— Может, самогонки тебе в деревне достать?

— Не помешала бы.

— С Ушканом говорил, — продолжал Генка Ворон. — По всем деревням деньги в фонд обороны собирают. Следующей почтой повезут. Возьмем деньги и коней прихватим.

— А почтальоншу? — Фомка посмотрел на Генку Ворона.

— Можно и почтальоншу.

Бандиты ночевали в землянке. Это тайное убежище в Немом урочище на всякий случай когда-то для себя приготовил еще Григорий Боков. О нем Генке Ворону рассказала Капитолина. В нем и обитали лето бандиты.

Ночью Генка Ворон вышел из землянки. Шел снег.

— Досидели, сволочи, — в сердцах сплюнул он и вернулся в землянку. — Собирайтесь быстро.

На рассвете бандиты, крадучись, подходили к Сонному плесу. На молодом снегу от раздавленных ягод, точно капли крови, выступали ярко-бордовые пятна. И этот кровавый след тянулся за бандитами через весь лес. Они остановились в сосняке на Белом яру. Внизу, под яром, проходила почтовая дорога.

— Фомка, сходи посмотри, не проезжал ли кто сегодня, — приказал Генка.

Фомка по ложбине спустился к реке и вернулся.

— Следов нет.

— Мы со Спирей займем место вот здесь, у ключа, под сосной, в начале яра, а ты спрячешься в нижнем конце. Мы пропускаем почту и стреляем ямщика в спину. Почтальонша кинется от нас. Ты, Фомка, ей преграждаешь путь. На всякий случай раз-другой выстрели над головой. Ямщику привязываем камень к шее и — в реку. Забираем деньги, почтальоншу, лошадей и уходим до первой горной реки. А там нас попробуй найди. По местам.

Генка Ворон подошел к сосне, расчистил снег и опустился на землю. Рядом с ним устроился Спиря.

Димка с уздечками на плече шел в поскотину. Утро было чистое, ясное. Выбеленная земля казалась помолодевшей. Скоро в тайгу. Давно ли Димка проклинал охотничью жизнь, а вот выпал первый снег, и сердце затосковало о горах. Уж так нескладно устроен человек.

Широко распахнулась дверь, по-хозяйски уверенно в дом вошел Матвей Кузьмич.

— Можно, Ятока?

— Пошто нельзя? Раздевайся, садись.

Матвей Кузьмич снял полушубок, шапку, повесил у дверей, одернул гимнастерку и сел напротив Ятоки.

— Курить-то у вас можно?

— Можно. Я тоже теперь курю.

Матвей Кузьмич достал кисет, завернул самокрутку и прикурил.

— Васильевич уже уехал?

— Все добром будет, к вечеру вернется. А ты домой собрался?

— Да нет еще. Райком партии задание дал — охотников проводить в тайгу. В верхне-каменских деревнях я уже провел собрания с парнями. У кого не хватало провианта, подвезли. Зимовья кое-где подремонтировали. Так что там уже все на мази.

— У нас тоже все готово. Вот ружья проверим — и можно в тайгу идти.

— Ты тоже идешь с парнями?

— Нет. Маша маленькая еще. Около дома ходить буду. В зимовья к парням тоже пойду. Наставлять их надо, учить маленько.

— Спасибо тебе, Ятока, что ты из этих мальчишек настоящих людей делаешь. И за пушнину тебе от Советской власти спасибо.

— Однако, пустое говоришь, Кузьмич. Парни сами растут. Верно, белку промышляю, зверя разного, однако, как не промышлять, я же охотник.

Из горницы вышла Семеновна.

— Здравствуй, Матвей Кузьмич.

Матвей Кузьмич встал.

— Здравствуй, бабушка. Как здоровье твое?

— Какое здоровье? — махнула рукой Семеновна. — Как узнала про гибель Сергея… Думала, уж не встану. — Семеновна горестно вздохнула. — Проходи в горницу. Ты, Ятока, самовар поставь.

— Ладно,

Семеновна с Матвеем Кузьмичом прошли в горницу, сели у окна.

— Как там женщина, над которой бандиты изгилялись?

Лицо у Матвея Кузьмича помрачнело.

— Умом-то вроде выправилась. Да душу ей опоганили. Как мужа-то теперь встретит? Что ему скажет? На глазах тает. Высохла.

— Горемычная. Мору на этих извергов нет.

— Убрались, гады, куда-то.

Мимо окон проплыли оленьи рога. Матвей Кузьмич встал. Выглянул в окно.

— Кто там? — спросила Семеновна.

— Эвенки к вам пришли с оленями.

— Должно, из «Красного охотника» кто-то.

Ятока вышла из дома и вскоре вернулась с Бироктой и Накой. Нака, круглолицая, смуглая, топталась у порога и не знала, как себя вести. Бирокта поздоровалась за руку с Семеновной и Матвеем Кузьмичом.

— А Димка где? — спросила Бирокта.

— За почтой уехал. Вечером будет, — ответила Семеновна.

— О, худой добра. Пошто давно в гости не ходит?

— Когда ему? С седла не слазит.

— Ятока тоже совсем свой род забыла, — Бирокта осуждающе посмотрела на Ятоку.

Семеновна заступилась за нее:

— Куда она от ребенка пойдет? А Кучум че не пришел?

— Ноги совсем худые стали. Вот мы с Накой за провиантом пришли. Муки тоже надо. Табак вышел.

Матвей Кузьмич с интересом посматривал то на Бирокту, то на Наку.

— А мы завтра к вам собирались, — проговорил он, — Табак и мука есть.

Семеновна подошла к Наке.

— Ты, девонька, че же это к дверям жмешься? Проходи. Сейчас чай сгоношим. Потом уж пойдете в сельпо.

Из школы прибежал Слава. Поздоровался со всеми. Бирокта окинула его взглядом.

— Совсем, однако, ладный парень стал. На охоту собираешься?

Слава опустил голову.

— Не берут. Учиться велят. Через год пойду в тайгу.

Бирокта глянула на Матвея Кузьмича.

— Кузьмич, пошто неладно делаем? Война. Пушнину добывать надо. Мы ребятишек в школе держим. Какой толк из них будет? — горячилась Бирокта.

Матвей Кузьмич улыбнулся:

— Придет время, война, Бирокта, кончится. Как мы тогда без грамотных людей жить будем? Вернется Слава в Ленинград, ни «а», ни «б» не знает. И скажут люди: «Ты где же рос-то, среди медведей?» Выходит, мы и за грамоту в ответе.

Семеновна помогала Ятоке накрывать на стол.

— Была бы у человека голова, а грамоту он наживет, — вставила Семеновна.

— Хорошей-то голове, бабоньки, и нужна грамота.

Ятока всех пригласила за стол. Матвей Кузьмич поднялся.

— Ты это че же от чая-то бежишь? — упрекнула его Семеновна.

— Мы с Серафимом Антоновичем недавно почаевали. Спасибо. В другой раз.

Димка приехал поздно. Слава его встретил у почты. Вместе отвели лошадей на конюшню и теперь по угору шли домой.

— Двоек много нахватал? — спросил Димка.

— А ты не хватал?

— Было дело, Слава. Ты тетю Глашу навещаешь? Харчи-то есть у них какие-нибудь?

— Есть. Дымок такой бутуз стал. Сегодня с Юлой к нам прибегал. Тявкает.

— На будущий год его в тайгу возьму. Вот для тебя и собака добрая будет.

— Я во время каникул приду к вам на зимовье?

Димка положил руку на плечо Славе.

— Бабушка уже старенькая. Кто без тебя ей дров наколет, воды принесет? Да и Анюту с тетей Глашей одних не оставишь. Ты давай петли на зайцев ставь, на кабарожек. Я завтра почту отвезу, сходим вместе, места добрые покажу. Крючья наладим. Переметы ставь. А то без харчей-то вы тут горюшка хватите.

— Ты патронов мне побольше заряди. Я на куропаток охотиться буду.

— Зарядим. Только ружьем не балуйся.

— Я что, маленький, что ли?

Димка улыбнулся, похлопал Славу по плечу.

В ограде их встретили Чилим с Ушмуном.

— Слава, накорми собак.

— Ладно.

Димка поужинал. Вспомнил, что обещал вечером зайти к Лене. Подумал о Любе. Завтра полдня проведут вместе, а потом когда опять увидятся? И Димке неохота стало идти к Лене.

Сосновый бор утонул в осенней мгле. Холодом веяло от земли, холодом тянуло от реки.

Генка Ворон пружинисто встал.

— Едут.

— Чудится тебе, — лениво отозвался Спиря.

Генка Ворон постоял и опять опустился на землю.

— Сволочи. Утром должны были проехать.

— Зря мерзнем. В такую темень разве поедут? Пойдем, костер разложим, погреемся, — предложил Спиря.

— Не ной, слюнтяй.

Димка с Любой выехали за ворота поскотины. По широкому пустырю, присыпанному снегом, вольно гулял ветер. В небе кружили серые облака. Вдали над поредевшим колком метались два ворона, они то взмывали к облакам, то падали черными лоскутами к лесу. Их гортанный клекот наводил тоску.

— Ну, и погодка сегодня, — тяжело вздохнула Люба.

— Осень.

Димка, оглянувшись на Любу, пустил лошадь на ходкую рысь. Навстречу побежала узкая лента дороги. За поскотиной дорога свернула к реке и пошла косогором. Димка перевел лошадь на шаг. Подъехала Люба.

— Шугу понесло, — кивнула она на реку. — Как переправляться будем?

Река была в белых пятнах.

— Это снег, — ответил Димка. — Да и в шугу переправимся. Лошади привычные, — Димка потрепал по шее Сокола.

Люба посмотрела на серые горы.

— Скоро на охоту пойдешь?

— Белка нынче быстро созреет: рано приморозило.

— Меня будешь вспоминать?

— Я тебе буду приветы с птицами посылать, — улыбнулся Димка.

— Я не знаю птичьего языка.

— А я научу.

Из леса на тропу выбежали Ушмун с Чилимом и помчались впереди лошадей.

— Догнали, — с любовью в голосе проговорил Димка,

— Не могут они без тебя.

— Чилиму только разреши, он к спать ко мне в постель заберется.

Дорога свернула на мыс и пошла лесными лужками.

Димка опять пустил лошадь рысью. На лужках стояли зароды сена, припорошенные снегом. Возле дороги виднелись заячьи следы. Кое-где оставили ровные строчки горностаи. В перелесках шумно вспархивали рябчики и с испуганным свистом разлетались по сторонам.

За мысом Димка придержал лошадь, нагнулся и сломил несколько веточек красной смородины с крупными гроздьями.

— Солнечная ягода, — подавая Любе веточки, улыбнулся.

— Спасибо, Дима.

Спустились к Сонному плесу. С обеих сторон его темнел ельник. Вдали, где кончался плес, белел яр. Глухо, недобро шумел лес. Из наволока вылетел ворон, увидев всадников, испуганно каркнул и метнулся от реки.

— Что это они сегодня привязались к нам? — Люба тревожным взглядом проводила птицу.

— Зима надвигается. Житье-то несладкое будет. Вот и мечутся. В бору у родничка передохнем? — спросил Димка.

— Посидим. Мне что-то расставаться с тобой не хочется. Привыкла за лето. Теперь поеду только по санной дороге, когда река встанет. Ты уж в тайге будешь.

— И прокачу я тебя зимой, с бубенцами. На всю жизнь запомнишь.

— Ты опять с обозом уйдешь.

— Ничего, найду время.

В двух шагах от родника, навалившись на ствол сосны, дремал Генка Ворон. Его под бок ткнул локтем Спиря.

— Едут.

Генка вздрогнул, непонимающе уставился на Спирю.

— Что?

— Едут, говорю.

Генка кинул взгляд вдоль плеса, хищно блеснули его маленькие глаза. Щелкнул взведенный курок.

— Может, не они? — усомнился Спиря.

— Оки. Видишь, на передней лошади сумы чернеют. Почта. Как только минуют нас, я стреляю в спину ямщика. Ты прыгаешь на тропу.

И два ствола повернулись навстречу Димке с Любой.

— Дима, посмотри, какая красота! — показывая на залавок, радовалась Люба.

Димка придержал лошадь. С залавка склонялся куст рябины. Ветки оттягивали тяжелые огненные гроздья. Димка ударил лошадь пятками, подъехал к кусту рябины, сломил ветку с несколькими гроздьями и подал Любе:

— Это тебе на память о лете.

— Спасибо, — понимающе кивнула Люба.

И опять они ехали вдоль берега. Впереди бежали собаки. Люба подержала ветку с гроздьями и бережно положила ее за пазуху.

До Белого яра осталось шагов сто пятьдесят — двести. Впереди бежавшие собаки вдруг замерли и потом с сердитым лаем кинулись к лесу. Ушмун сделал несколько прыжков и замер. Чилим суетился на склоне, но в лес боялся бежать.

Димка остановил лошадь, снял из-за спины ружье и положил его на колени. К нему подъехала Люба, остановилась рядом.

— На кого это они? — испуганно спросила Люба,

— Не знаю. Если у ключа медведь, то Ушмун был бы уже там. И лает-то он как-то странно.

— Поедем.

— Нет. Ты постоишь здесь, а я пойду закрайком леса, посмотрю, кто там.

У ключа хлопнули два выстрела. Конь под Любой вздрогнул, заржав, вздыбился. Димка левой рукой подхватил Любу к кинул к себе в седло. Любин конь грохнулся на спину и гулко забил копытами по мерзлой земле.

— Бандиты… — выдохнул Димка.

Сокол, почуяв опасность, крутнулся под седоками.

— Дима, в сумах деньги и облигации, — испуганно проговорила Люба.

У ключа снова хлопнули два выстрела. Пули прошли мимо. Димка спрыгнул с седла.

— Скачи в село! Я задержу бандитов.

Димка огрел Сокола плеткой, и он с места пошел вскачь. Люба пригнулась, ей казалось, что сейчас в спину прилетит пуля. Раздался выстрел, следом за ним еще два более слабых. Но и на этот раз пули миновали ее. «Только бы не споткнулся. Только бы не споткнулся», — молила Люба. Сквозь топот копыт она слышала выстрелы, но они уже доносились слабо.

Наконец кончился плес. Дорога вильнула от реки к кустам. Люба придержала лошадь. Деньги и облигации были спасены. И только теперь она вспомнила о Димке. Напрягла слух. Сквозь шум леса донесся слабый выстрел. «Живой», — радостно ударилось сердце Любы. И первым ее желанием было кинуться к Димке. «А деньги? — Люба посмотрела на сумы. — Вдруг где-нибудь еще засада?» И спину ее обдало холодом.

Люба понукнула лошадь и помчалась в село за помощью. Ей рисовались картины одна страшней другой: то она видела Димку у реки с окровавленной головой, то привязанного к дереву. А рядом бандитов с ружьями. И Любе становилось тяжело дышать.

На всем скаку она подъехала к сельсовету, спрыгнула с седла. На крыльцо выбежала Валентина Петровна.

— Бандиты, Валентина Петровна! У Белого яра нас встретили!

— Васильевич где?!

— Коня подо мной убили. Дима там, бандитов задерживает.

— Живой он хоть?

— Не знаю. Я долго стрельбу слышала.

Люба в изнеможении опустилась на крыльцо, расстегнула куртку: к ногам ее упала ветка с гроздьями рябины. Люба подняла ее, прижала к лицу.

А к сельсовету уже бежали Матвей Кузьмич, Серафим Антонович, Андрейка и Вадим. Они были у кузницы, пристреливали ружья и видели, как Люба мчалась к сельсовету.

— Бандиты. Под Белым яром почту встретили. Васильевич не вернулся, — сообщила им Валентина Петровна.

— Седлайте коней, — скомандовал Матвей Кузьмич.

Семеновна сидела у окна, когда раздался конский топот,

— Погляди-ка, Ятока, это куда же мужики-то снарядились? И все с ружьями.

Ятока торопливо подошла к окну.

— Однако, куда-то торопятся. Ладно ли што? Ты погляди за Машей.

Ятока быстро оделась и выскочила на улицу. В ограду входили тетя Глаша с Анютой.

— Это куда же мужики-то поехали? — спросила Ятока.

— Сама дивлюсь. Думала, вы знаете. Люба — почтальонша от сельсовета к почте коня в поводу повела. Димы нет.

Ятока кинулась к почтовому отделению. Тут в окружении баб стояла Люба.

— С Димой што? — запыхавшись, спросила Ятока.

— Не знаю, — Люба чуть не плакала.

Ятока скинула сумы на землю, вскочила в седло и помчалась вслед за мужиками.

Димка выстрелил и прыгнул в лес. Из-за дерева еще раз выстрелил. Оглянулся: Люба уже была на середине плеса. Димка загнал в патронник патрон, прицелился пониже сосны.

— Нате, гады!

Выстрел метнулся по закрайку леса и тотчас погас на ветру.

Бандиты не отвечали. Что они задумали? От реки донесся стон. Димка глянул туда: конь, выбросив передние ноги, силился встать. Приподнялся немного. Голова его бессильно упала, и конь завалился на бок.

— Сволочи.

Димка посмотрел вдоль реки. Люба уже была в конце плеса. Не сбавляя хода, она поднялась на угор и скрылась за кустами. Димка облегченно вздохнул, глянул на Белый яр. Что же не стреляют бандиты? Может, они решили подобраться к нему поближе? В глубине леса треснула ветка. Димка упал за дерево, поднял ружье. Звук донесся от молодых елочек, шагах в двадцати от него. Еще мгновение и — хлопнет бандитский выстрел. Димку охватил страх. Он прижался к земле. Одна из елочек вздрогнула. Димка напрягся, ствол ружья качнулся и замер. Мушка легла между двумя елочками: бандит должен показаться между ними. Димка почувствовал, как под пальцами упруго стал отжиматься спусковой крючок. В это время между елочками что-то шевельнулось, И вместе с выстрелом он услышал визг собаки. Димка вскочил и бросился к елочкам: между деревцами лежал окровавленный Ушмун.

Димка растерянно смотрел на своего верного друга. «Что же я наделал?» Подбежал Чилим, недоуменно глянул на лежащего Ушмуна, сел и навострил уши в сторону бора. Димка вспомнил об опасности, встал за дерево, прислушался. Монотонно гудел лес. За бором беспокойно каркали кедровки. «Уходят бандиты», — подумал Димка. И точно в подтверждение его слов Чилим лег и стал зубами счищать снег с лап.

Димка присел на корточки возле Ушмуна. Ушмун поднял морду и затуманенными глазами посмотрел на него. Димке стало не по себе.

— Прости, Ушмун. Так уж вышло. Может, еще оклемаешься?

Димка повесил ружье на плечо, взял на руки Ушмуна и закрайком леса пошел в сторону села. Идти было тяжело: ноги проваливались в мох, как в вату. Всюду щетинился еловый валежник, цеплялся сухими ветками за одежду.

Когда Димка, обливаясь потом, добрался до конца плеса, Ушмун уже не дышал. Димка осторожно положил его под густой елью, вытер рукавом пот с лица.

— Такую собаку погубил.

Димка сломил сухостоину с острой вершиной и тут же, возле ели, разломав мерзлую корку земли ножом, стал копать яму. А ветер усиливался. С неба сыпанул мелкий крупяной снег. Невдалеке на ветку села рыжая кукша и с любопытством стала рассматривать Димку. Потом перепорхнула на другое дерево, крутнула головой. Откуда-то из-под облаков упал гортанный крик ворона: «Кру, кру». А Димке показалось, что он кричит: «Трус, трус!»

Димка опустился на мерзлую землю возле ямы. Как же он теперь посмотрит в глаза своим товарищам? А еще на фронт собрался. Лучше бы уж его зацепила бандитская пуля. Все-то у него навыворот получается. Как же жить-то теперь?

Димкины думы прервал конский топот. Он схватил ружье и встал. Конский топот доносился со стороны деревни. Димка вышел на закраек лужка. Мужики подъехали к нему, спешились. Матвей Кузьмич увидел кровь на телогрейке Димки.

— Ранен?

— Да нет. Ушмун под выстрел попал. Нес его, выпачкался.

— А бандиты где?

— Похоже, в горы пошли. Кедровки за бором каркали.

Лошадей привязали и вышли на берег. Матвей Кузьмич кинул взгляд на Белый яр:

— А место они подобрали ловкое. — Матвей Кузьмич достал кисет, завернул самокрутку. — Что делать, Серафим, будем?

— Я думаю, наперехват идти надо.

Матвей Кузьмич долгим взглядом посмотрел на хребет, который, горбатясь, тянулся за широкой низиной вдоль реки.

— Генка Ворон места здесь знает хорошо. Сейчас он поведет свою банду через Гнилой перевал, к Седому Буркалу. Выйдет к речке Рысьей и по ней на плотах спустится в сторону города.

— А если он повернет обратно и на плотах отправится по Каменке? — предположил Серафим Антонович.

— А ты бы пошел по Каменке? — Матвей Кузьмич испытующе посмотрел на Серафима Антоновича.

— Нет. У каждого полустанка собаки за версту учуют. На плотах как рябчиков перестреляют.

— Ты думаешь, Генка Ворон дурнее нас с тобой? Он — таежник. У него одна дорога — через Гнилой перевал.

— А если где-нибудь в хребтах затаится?

— Нельзя. Скоро охотники пойдут в лес. Обнаружат след. Опять каюк.

— Это верно, — согласился Серафим Антонович. — Значит, надо устроить засаду на Гнилом перевале. Как туда пойдем?

— До хребта километров сорок. Мы хребет обогнем справа по звериной тропе и подъедем к Гнилому перевалу с той стороны. Бандиты пешком только ночью до хребта доберутся.

— Решили.

— Только на всякий случай сходим посмотрим следы у Белого яра, куда они путь взяли?

— А мы Ушмуна похороним, — проговорил Димка.

Из-за перелеска на лужок выехал всадник.

— Мама, — невольно вырвалось у Димки.

Ятока подъехала, спешилась, шагнула к Димке.

— Живой, — у Ятоки глаза наполнились слезами.

— Ушмуна, мама, убил. Из-за трусости, — у Димки дрогнул голос.

Ятока притянула Димкину голову к своей груди.

— Ничего, Дима. Собаку другую вырастим. — Ятока гладила Димку по спине и все никак не могла поверить, что он живой и невредимый.

Когда Ятока немного успокоилась, к ней подошел Матвей Кузьмич.

— Мы сейчас поедем в погоню за бандитами. Ты коня Васильевичу отдай, Валентине Петровне скажи, пусть выставит на ночь посты вокруг села. Бандиты ночью могут прийти за конями. Конюшню охраняйте особо.

— Я поеду с вами.

— Нет, Ятока. Не женское это дело — головы под пули подставлять. Тебе еще Машу вырастить надо. Да и Семеновну с тетей Глашей на кого оставишь? Так что иди в деревню. Мы уж тут сами.

Замерла деревня. В лесу бандиты. В жизни всякое бывает: оступился случайно человек и оказался в тюрьме. Такой, в трудный для Родины час, попросился бы на фронт.

А эти подались грабить. И таежники на них смотрели как на медведей-шатунов, как на бешеных волков, от которых может избавить только меткая пуля.

Матвеевка не знала замков и запоров, поэтому на этот раз бабы несли колья и изнутри привязывали к ним полотенцами ручки дверей. Вокруг села на ночь выставили несколько постов. Ятока зарядила двустволку крупной картечью и повесила ее у дверей. Славка поставил возле своей кровати тозовку. Матвеевцы чувствовали себя как перед большой бедой.

Тетя Глаша с Анютой, подперев дом палкой, переселились на ночь к Семеновне.

— Как бы эти антихристы не пришли ночью да не порешили всех курок, — сокрушалась тетя Глаша.

— Старики и парни в караул с собаками ушли. Не пропустят, — успокаивала ее Семеновна.

— Так дом-то у меня у самого леса.

— Юлька с Дымком остались. Отгонят варнаков.

— Попустись ты, — махнула рукой тетя Глаша. Какой из Дымка сторож. Он еще выстрела-то боится. Надо было все Анютины платьишки собрать.

— Какая им надобность в Анютиных платьишках? — никак не могла понять Семеновна.

— Им че, лешакам, лишь бы напакостить людям.

Ятока в зыбке укачивала Машу и представляла горы. Пятеро смельчаков пробираются по заснеженной тропе. Из-за каждого пня, из-за каждого камня, из-за каждого дерева в любую минуту может щелкнуть выстрел. И кто-то упадет с седла. Испуганная лошадь замечется по лесу. Где они сейчас? «И пошто я с ними не пошла? Совсем дура стала, — ругала себя Ятока. — Не уберегу Димку, что потом Васе скажу, как ему в глаза посмотрю?»

Маша уснула. Ятока оделась и вышла из дома. Ее обступила густая темень. Подбежал Чилим, стал ласкаться.

— Однако, осиротел, Чилим. Дымок подрастет, другом будет.

Мужики не взяли с собой Чилима: залает дорогой белку или птицу и выдаст бандитам местонахождение отряда.

Ятока вышла на угор. Глаза привыкли к темноте, и ночь не казалась уже такой густой. Тянул сырой низовик. От реки доносился плеск волн. Ятока постояла с минуту и пошла в сторону поскотины, надеясь встретить Серафима Антоновича и Матвея Кузьмича с парнями.

Славка лежал в постели и посматривал на темные окна. Там, в горах, прячутся бандиты. А может, с ними сейчас бьются парни. И среди них самый отчаянный — Димка. Он стреляет то из-за одного, то из-за другого дерева. Бандиты падают. Но Славке этого мало. Бандиты нападают на их дом. Славка кидается навстречу. Ночь… Темень… Стрельба… Бандиты все ближе подбираются к дому. Их много, а Славка один. Вдруг у него кончились патроны. Что же теперь будет с Анютой, Ятокой, бабками? Славке стало до жути страшно, он укрылся с головой, прижался щекой к подушке и уснул.

Люба снова выехала в дорогу, только утром. На этот раз ее сопровождали два ямщика — Яшка Ушкан и Вовка Поморов — сынишка Валентины Петровны.

За околицей Яшка пустил коня на полную рысь. Следом помчались и Люба с Вовкой. Люба посматривала по сторонам, точно хотела на всю жизнь запомнить заснеженные луга, дальние перелески. Вчера страх к ней пришел только в селе, когда она оказалась в безопасности. И ей не верилось, что она осталась жива видит горы, реку, зароды на лугах.

У колков Яшка перевел коня на шаг.

— Яша, ты почему такой хмурый? — спросила Люба,

— Голова кругом идет, и грудь разрывает, — врал Яшка.

— Так не ездил бы.

— Нарядили.

Яшку Ушкана мучила не болезнь. Как только он узнал о нападении бандитов на почту, лишился покоя. Прошедшую ночь все поджидал Генку Ворона. Но пронесло. А что, если бандитов живыми возьмут? У Яшки Ушкана немела душа, а спину будто сырой изморозью обдавало. Ведь этот варнак расскажет, что Яшка ему помогал. Тогда не миновать тюрьмы.

Выехали к Сонному плесу. Люба увидела у ели свежий холмик, подъехала к нему. Она уже знала, что от случайной пули погиб Ушмун и похоронен на берегу в самом начале плеса.

— Если бы не Чилим с Ушмуном, лежать бы нам с Димкой под Белым яром.

— А бандитов много было? — спросил Вовка.

— Не знаю, не видели мы их.

Спустились к реке. Яшка Ушкан незаметно озирался по сторонам. А что, если Генка Ворон устроил где-нибудь новую засаду? Как бы сдуру в него, Яшку, не пальнули — сумы-то с деньгами у него на седле. Нет, не посмеют. Помогал же он им. Если бы не он, давно бы голод пригнал их в деревню, под пули охотников. Убрать Любу с Вовкой — минутное дело… Тогда придется уходить с бандитами.

Вовка напряженно следил за закрайком леса. Его палеи лежал на холодной скобе спускового крючка. Вовка был уверен, что первым увидит бандитов и первым откроет огонь по ним. О нем тоже будут говорить как о смелом парне.

Миновали Белый яр. Люба с облегчением вздохнула.

— Ребята, поедемте быстрей.

До Юрова добрались на исходе дня. Девчата, увидев ее, побросали работу.

— Живая?!

Люба села, сняла платок.

— Рассказывай, что у вас там стряслось? — торопила ее подружка Муза, низенькая и толстенькая девушка.

— Да ничего особенного.

— Ничего особенного? — У Музы округлились глаза. — Вы слышите, девочки? Ее схватили бандиты, увели в лес. Ямщик половину разбойников перебил. Ее выручил. Почту спас. И ничего особенного.

Любиному рассказу никто пе хотел верить. И о Димке полетела крылатая слава от полустанка к полустанку, от села к селу, и каждый добавлял от себя новые подробности.

Женщинам хотелось в подростках-сыновьях видеть своих защитников, настоящих таежников, на которых можно положиться в трудную минуту.

— Он хоть красивый? — продолжала пытать Любу Муза.

— Хороший парень.

— Везучая ты. А мне даже плюгавенький не попадается, — с горечью в голосе проговорила Муза.

Люба сдала почту и пошла домой. Деревня Юрово стояла на слиянии двух рек — Каменки и Муякана. Журавлиным клином по берегам рек вытянулись дома. Посередине этого клина росли островки леса. Небольшой дом, в котором жила Люба со свекровью, стоял на высоком берегу Муякана, в самом центре деревни. Дома никого не было. Люба затопила железную печку, поставила на нее чайник с водой. В кути нашла треснутый глиняный кувшин, опустила в него ветку рябины с ярко-оранжевыми гроздьями и поставила кувшин в переднем углу на косяк.

Вскоре пришла свекровь Таисия Ивановна.

— Я уж не чаяла тебя дождаться. Каких тут только страхов не рассказывали. Бандитов-то хоть поймали?

— Вчера мужики ушли по их следу. Догонят.

— И тот ямщик ушел с ними?

— Дима? Ушел.

— О, господи, никому-то покоя нет.

Люба поужинала и легла. Около двух недель она не сходила с седла, спала урывками.

— Мама, что же от Вити-то писем нет?

— Не говори, не знаю, что и думать. С мая ни одной весточки.

Отяжелевшие веки сомкнулись, и Люба будто провалилась куда-то.

Вечерело, когда Матвей Кузьмич со своим маленьким отрядом подъехал с другой стороны хребта к Гнилому перевалу. Добирались звериными тропами, торопились. От лошадей валил пар. Остановились в глухом распадке среди ельника и пихтача. Снег в горах был глубже. Вокруг стояла тишина. Примораживало.

— Я гляну на тропу, не прошли ли бандиты. — Матвей Кузьмич спешился, передернул затвор старенького карабина.

— Не дотянуть им пешим от реки досюда за день, — отозвался Серафим Антонович. — Если явятся, так ночью.

— Проверим.

Матвей Кузьмич закинул за плечо карабин и шагнул в еловые заросли. Серафим Антонович смахнул рукавицей с колодины снег, сел, закурил самокрутку. Парни привязали лошадей. Андрейка достал из-за пазухи хлеб (мать сунула ему перед отъездом), разломил его на пять частей и подал по куску парням. Димка жевал хлеб и прислушивался к тишине.

— Сегодня тайга какая-то чужая, — заметил Димка.

Андрейка с Вадимом посмотрели на него. Втайне они завидовали Димке, везучий: на охоте не испугался медведя, теперь почту спас от бандитов.

— Тайга как тайга, — возразил Андрейка. — Скоро на охоту пойдем.

— А если бандитов не поймаем? — Вадим посмотрел на друзей. — Они же нам в зимовьях покоя не дадут. В деревню без нас явятся. Что с ними ребятишки и бабы сделают?

— Не-ет, — протянул Димка. — В тайге их оставлять нельзя. Найдем по следу.

— У нас даже крошки хлеба нет. А голодные долго ли продюжим? — озабоченно заметил Андрейка.

— Не привыкать, — махнул рукой Вадим. — Что-нибудь придумаем.

Димка уловил шорох, резким движением поднял ружье. То же самое сделали и Андрейка с Вадимом. Из зарослей вынырнул Матвей Кузьмич. Глянул на парней, одобрительно кивнул головой, подошел к Серафиму Антоновичу и сел рядом.

— Следов нет, не проходили.

— Не свернули бы куда-нибудь.

Андрейка подал по куску хлеба Матвею Кузьмичу и Серафиму Антоновичу.

— А вы? — поднял взгляд на Андрейку Матвей Кузьмич.

— Мы уже свое съели.

— Жаль, что котелок не захватили, не мешало бы пропустить по кружке чайку.

— Вон там в низине ручеек, — кивнул в сторону Серафим Антонович.

Матвей Кузьмич съел свою порцию хлеба и встал.

— Спасибо, Андрюха. Вадим, и ты, Андрей, останьтесь здесь, с лошадьми. Привяжите их. Тут в ельнике в логотине трава есть. И стерегите коней пуще своей головы. А мы втроем на седловине хребта встретим гостей. Если понадобитесь, дадим знать.

— Хорошо, — кивнул Андрейка.

Вскоре они уже стояли на перевале. Димка внимательно осмотрелся вокруг. Шагах в двадцати белела тропа. С седловины она скатывалась на широкую прогалину, пересекала ее и ныряла в густой лес, а затем снова белела у подножия хребта. Там, внизу, в пади, правее тропы, серела скала. Куда ни глянь, всюду маячили вершины гор. В вечерней тишине протяжно прокричала желна. Над перевалом появились глухари, круто развернулись, опустились невдалеке в темно-синий кедровый лес и утонули в нем. Черные птицы своими крыльями точно смахнули свет с вершин гор, распадки заполнили сумерки.

— Видите прогалину? — Матвей Кузьмич показал рукой в сторону тропы. — Здесь устроим засаду. Я сяду у тропы, а вы с боков прогалины. Как только бандиты поднимутся из леса, мы их возьмем. Стрелять после моего сигнала: я ухну филином.

— Интересно, какие у бандитов ружья? — беспокоился Димка.

— Гладкоствольные. Будь у них хоть одна винтовка, они бы вас с Любой поснимали с седел. Удачи вам, мужики.

За елочками лежало сломанное ветром дерево. Димка принес мох и устроился между пнем и колодиной. Сидеть было удобно. Хорошо просматривалась прогалина. Напротив, за прогалиной, под развесистой пихтой укрылся Серафим Антонович.

Ночь загустела. Лес вокруг прогалины превратился в сплошную черную стену. На звездном небе острыми пиками щетинились вершины деревьев. Ох и длинным казался сегодняшний день. Мороз усиливался. Димка подтянул ремень на телогрейке. Во всем теле чувствовалась усталость, веки тяжелели.

«Не спать!» — приказал себе Димка и потряс головой. Но усталость цепко держала его. Перед глазами плыл туман. Прогалина исчезла. И Димка увидел Ушмуна, Он вышел из-за деревьев в конце прогалины и, шатаясь, побрел к Димке. Димку ухватил страх. Он бросил ружье и полез на дерево. Но руки и ноги не слушались. Вот уже вместо Ушмуна по поляне мчится Красная Волчица, вдруг она превратилась в птицу, взлетела на вершину дерева. Нет, это не птица. Девушка. Волосы у нее настолько длинные, что скрывают тело. Девушка посмотрела на Димку и разразилась диким хохотом.

Димка очнулся и не понимал, где он и что с ним. Он не сводил глаз с тропы. Вот на ней появилась Люба. Под ней пляшет конь. Люба глазами ищет кого-то. Кого? Ясно, его. Димка машет руками, кричит. Но голос у него пропал, он и сам его не слышит. Димка кидается к ней. Кто это?

У самого леса, как в тумане, стоит отец в солдатской шинели. На щеке у него кровь. Да нет, это Ушмун. По земле клубятся облака, они накатываются на Димку, начинают душить. Димка задыхается, силится вскрикнуть и не может. Наконец он тяжко вздохнул и проснулся.

Небо на востоке начало отбеливать. Димка глянул в падь. Там, внизу, мигал огонек. Димка закрыл глаза и вновь открыл. Огонек не исчез. «Бандиты», — обожгла тревожная мысль. Глухо ухнул филин: «Шу-бу, шу-бу». Это был условный знак: «Идите». Димка по закрайку прогалины пошел на голос. В стороне от тропы, за густыми елками, стояли Матвей Кузьмич и Серафим Антонович.

Матвей Кузьмич кивнул в падь на огонек:

— Видел?

— Видел, — ответил Димка.

— Донял мороз бандитов. Хребет перевалить не хватило пороха, — высказал догадку Серафим Антонович.

— Беги за парнями, — попросил Димку Матвей Кузьмич.

Когда рассвело, группа во главе с Матвеем Кузьмичом была уже в пади. Димка с тревогой посматривал на скалу, которая серыми глыбами возвышалась над лесом.

— Огонь у них под скалой. Серафим, ты с Андреем косогором по лесу обойдешь скалу и подойдешь с той стороны к их табору, — отдавал распоряжения Матвей Кузьмич. — Мы с Васильевичем подойдем с этой стороны. А ты, Вадим, спустишься и с тыльной стороны подойдешь к скале. Выбери повыше место, чтобы скала у тебя была как на ладони. Если бандиты бросятся отступать, встречай их там. Все ясно?

У парней поблескивали глаза.

— Ясно.

— Тогда пошли.

Матвей Кузьмич, пригнувшись, осторожно крался от дерева к дереву. Димка шагал за ним след в след. Лес постепенно редел. Показалась россыпь, за ней серая стена скалы. Димка пристально смотрел вперед. Где бандиты? Где костер? У него гулко стучало сердце. Матвей Кузьмич подкрался к кромке россыпи и присев за толстым обгорелым пнем. Димка встал на коленки рядом. Шагах в пятнадцати в котловине горел небольшой костер. Возле него, навалившись на котомку, спал кряжистый бородатый Спиря. На коленях у него лежала двустволка. Фомка, щуплый, рыжий мужчина, казавшийся рядом со Спирей почти подростком, пил из кружки чай. Одноствольное ружье его лежало рядом.

— Одного нет, — озабоченно прошептал Матвей Кузьмич. — У Белого яра их трое было.

— Может, дорогой шлепнули? — предположил Димка.

— Черт их знает.

Вдруг Фомка вздрогнул, вскинул ружье. Но в это время из леса прогремел выстрел. Фомка выронил ружье и, шатаясь, закружился. Спирю как кто подкинул. Он прыгнул через костер к камню. Но из леса прогремел второй выстрел, бандит споткнулся за костром, зацепил плечом Фомку, и оба они свалились возле камня.

— Все, — Димка сделал движение, чтобы встать.

— Тихо, — остановил его рукой Матвей Кузьмич.

Димка притих. И в это время Матвей Кузьмич увидел на возвышенности у скалы третьего бандита. Это был Генка Ворон. Он высунулся из-за многотонной ребристой глыбы и вскинул ружье. У Матвея Кузьмича от страха за Димку перехватило дыхание, одеревенели на карабине пальцы.

Тетя Глаша сходила домой, затопила печку и пришла за Анютой.

— Бабуся, а Дымка варнаки не украли? — встретила се вопросом Анюта.

— Да нету никаких варнаков, — успокоила ее тетя Глаша.

— И не обманывай, есть. Они нехорошие. В нашего Диму стреляли.

— Да не слушай ты никого.

— А Дима мне гостинец принесет?

— Как же, принесет. Давай оболокаться.

На кровати, среди подушек, играла лоскутками Маша. Семеновна рядом присматривала за ней. Маша глянула на Анюту, что-то лопоча, замахала руками.

— Машу не возьмем с собой, — серьезно заявила Анюта.

— Ты че это на нее рассердилась? Она же подружка твоя.

— Она за волосы меня дергает.

— Это она любя.

Из кути донесся стук посуды: Ятока готовила завтрак. Семеновна посмотрела на тетю Глашу с Анютой.

— Вы че это собираетесь? Завтракать будем.

— Какой завтрак? — отмахнулась тетя Глаша, — Убираться надо. В доме дым коромыслом.

— Ты че мелешь-то? Без тебя там домовой в чехарду играл?

— Какой домовой? Вчера ушла, не прибралась. Побежим мы. Потом придем.

Из кути вышла Ятока. На тарелке у нее были пирожки.

— Однако, совсем ты испортилась, тетя Глаша. Большой грех — от чая убегать. Людей обидеть можно.

— Я че, чужая? — оправдывалась тетя Глаша.

— Пирожки хоть возьми Анюте.

— За пирожки спасибо.

Тетя Глаша взяла тарелку с пирожками, и они с Анютой ушли. Маша увидела Ятоку, протянула ручонки, просясь к ней.

— Это че же за беда такая. Не дает матери убраться, — ворчала на Машу Семеновна.

Ятока вздохнула:

— Однако, к вечеру мужики должны вернуться. Далеко бандиты от них не уйдут.

— Да хоть бы скорей вернулись, — вступила в разговор Семеновна. — Я на волосок за всю ночь не уснула. И че только не передумала. Вся душа изныла. Сколько парней на войне свои головы сложили. И тут еще такая напасть, ребятишкам шагу без оглядки шагнуть нельзя: того и гляди, пуля прилетит. Господи, будет этому когда-нибудь конец или нет? — Семеновна уголком платка вытерла слезы.

Время остановилось. Ятока несколько раз выходила на угор, подолгу смотрела в поскотину, не покажутся ли всадники. А их все не было.

Прибежал из школы Славка, бросил на диван холщовую сумку.

— Димы еще нет?

— Нет еще, — ответила Ятока.

Славка переобулся в ичиги, надел старую шапку и телогрейку.

— Ты куда собрался? Поешь, — сказала Ятока.

— Пойду баню затоплю. Дима велел ещё вчера к вечеру ее истопить.

Семеновна легла отдохнуть. Ятока уложила Машу, достала из русской печи чугунок с супом, выгребла из загнетки горячие угли и опустила их в самовар. «Как там мужики в тайге? Без продуктов уехали, — думала Ятока. — Может, птицу добудут».

Хлопнула дверь. И еще от порога послышался взволнованный голос Славки:

— Ятока, идут.

— Пошто идут? Куда коней подевали? — удивилась Ятока.

— На носилках кого-то несут. А лошади за ними идут.

— Ты хоть оденься, — вслед бросила Семеновна.

«Несут. Димка…» — Ятока задохнулась от страха. За городьбой в поскотине двигалась кучка людей. За ними цепочкой шли лошади. «Димка…» Ятока бежала в одном платье и не чувствовала холода, волосы, собранные в одну толстую косу, метались по спине.

А по селу летело тревожно:

— Кого-то на носилках несут.

Бабы бросали работу и выскакивали из домов. И вот уже все, кто был в деревне, бежали к поскотине.

Ятока подбежала совсем близко, но видела только носилки. На глаза наплывали слезы, и носилки, казалось, плыли сквозь туман. Носилки остановились перед ней и опустились на землю. Глянула: с бескровным лицом лежал Матвей Кузьмич. И только теперь она увидела Димку. Кое-как держались на ногах Серафим Антонович, Вадим, Андрейка. Шутка ли — прошагать с носилками столько километров, да еще голодными.

— Мама, ты что раздетая? Простынешь.

— Что с Кузьмичом?

— В плечо пуля угодила. На спине под лопаткой вышла.

— Бабы, берите носилки — и к нам, — скомандовала Ятока.

Матвея Кузьмича занесли в комнату Василия и уложили в постель. Ятока осмотрела рану, смазала мазью с облепиховым маслом, которую готовила сама, перебинтовала плечо. Матвей Кузьмич силился поднять голову, бредил:

— Сынок… Миша… Да постой ты… Я что-то пристал… Обожди меня…

Семеновна смахнула слезу.

— Горемычный. Сына зовет, Михаила, который погиб.

Ятока укрыла Матвея Кузьмича одеялом.

— Усни, Кузьмич. Однако, сейчас боль пройдет… Спать надо… Спать… Крепко спать… Видишь, боль совсем ушла… Спать… Вот так… Совсем хорошо…

Матвей Кузьмич притих. Ятока вышла из комнаты. Возле дверей стоял Серафим Антонович.

— Ну, что? — с надеждой спросил Серафим Антонович, его осунувшееся лицо казалось совсем старым.

— Профессора бы сейчас сюда, из города.

— Где его возьмешь? Ты уж, Ятока, постарайся.

— Ты сам, однако, Серафим Антонович, ложись в постель. На ногах не стоишь.

— Ладно. Вечером приду.

Димка сидел за столом. Перед ним стояла кружка с чаем. Он отпил несколько глотков.

— Как же случилось-то? — допытывалась Семеновна у Димки.

— Окружили бандитов. Во время перестрелки и ранило Кузьмича.

— Андрей говорит, ты убил Генку Ворона. Это верно? — спросил Славка.

Димка только махнул рукой, еле доплелся до кровати, ткнулся головой в подушку и тут же уснул.

— Как же все случилось?

А случилось это так.

Генка Ворон делился в Димку. Матвей Кузьмич только успел толкнуть Димку, как почти одновременно прозвучали два выстрела. Выстрелил Генка Ворон, и, падая, случайно нажал на спусковой крючок Димка. Димка, больно ударившись головой о дерево, вскочил на ноги, не понимая, что произошло. За каменной ребристой глыбой, схватившись за голову, из стороны в сторону раскачивался Генка Ворон. Димка задел его картечиной. В это время грохочущее эхо катнулось по скалам, — выстрелил Вадим. Генка упал.

Димка глянул на Матвея Кузьмича. Тот лежал в неудобной позе, навалившись на пень. Лицо его было бледным, широко раскрытым ртом он хватал холодный воздух.

— Кузьмич, что с тобой? — крикнул Димка.

— Кажись, малость задело, — прошептал Кузьмич.

— Серафим Антонович… Серафим Антонович… Кузьмича ранило.

Торопливо подошел Серафим Антонович, за ним парни.

— Как же ты оплошал, а? Матвей? — склонившись над ним, спросил Серафим Антонович.

— Так уж вышло… Плечо горит… и душу жжет.

— Сейчас поглядим, — Серафим Антонович распорол ножом полушубок, пиджак и рубаху, оголил плечо, залитое кровью.

— Что там? — морщась, спросил Матвей Кузьмич.

— Ничего страшного. Сейчас перевяжем — и будешь жить еще сто лет.

Серафим Антонович снял с себя нательную рубаху, разорвал на ленты.

— Андрей, бегом дуй за конями. А вы делайте носилки. Срубите две сухих палки. Нарежьте прутьев и переплетите их. А этих гадов заройте в яме.

Парни бросились выполнять указания Серафима Антоновича.

— Серафим, напиши моим парням, как было дело, — облизывая сохнущие губы, попросил Матвей Кузьмич. — У меня в кармане гимнастерки их письма. Там адреса.

— Сам все напишешь, — бинтовал плечо Серафим Антонович. — Тебя белогвардейцы и японцы не могли столкнуть с земли, а тут от какой-то бандитской пули решил помереть. Кукиш им с маслом. Не на таких напали.

— Что будет с Агнией? Она из-за сына чуть с ума не сошла. Сердце у нее больное…

— Что Агния? Вот оклемаешься, да и в гости к ней махнем.

— Серафим… Дружище…

Матвея Кузьмича уложили на носилки.

— Давайте поторапливаться, мужики, — Серафим Антонович не скрывал тревоги. — Вся надежда на Ятоку.

Медленно расходились бабы из дома Семеновны. Каждая думала о своем муже или сыне. Минует ли их фашистская пуля? А если окажутся в беде, найдутся ли там, вдалеке от дома, добрые люди, которые лаской и заботой помогут побороть смерть? Из своих погребов они несли Матвею Кузьмичу все, что было припасено на крайний случай: кто ягод, кто дикого меда, кто орехового масла.

Яшка Ушкан ходил по ограде, шевелил то одним ухом, то другим и улыбался. Смерть Генки Ворона похоронила и тайну о связи с бандитами. Еще утром его вольная жизнь висела на тонюсеньком волоске и могла оборваться тюрьмой. И вдруг такой подарок…

— Яшку Ушкана в тюрьму? А фигу вы не хотели? — радостно хохотнул он.

Беспокоило его только ружье, которое забрал тогда у него Генка Ворон. Кто-нибудь из охотников опознает, потом выкручивайся. Ружья бандитов лежали в кладовке сельсовета, которая никогда не запиралась. Поздно вечером Яшка Ушкан пробрался туда и спокойненько унес свое.

Таисия Ивановна ушла на работу, а Люба прибралась по дому, взяла ведра и пошла за водой. Утро было солнечное, морозное. Горная река Муякан несла шугу, мяла ее о забереги. В воздухе стоял шум. За рекой лаяла собака, ее зычный голос эхом отдавался в горах.

«Может, Дима охотится там? — Люба глянула на гору, рассмеялась: придет же такая нелепая мысль. — Где он сейчас? Вернулся ли из погони за бандитами?»

Люба нашла на берегу камень, разбила им лед, зачерпнула воды. Дома ей бросилась в глаза ветка рябины с яркими гроздьями. Опять вспомнила Димку. Перед первыми заморозками Люба с ямщиком Мишей Коненкиным приехали на Громовой полустанок, Димка их уже поджидал. Возле зимовья горел костер. В нем жарились кедровые шишки.

— Дима, дай попробовать, — попросила Люба.

Димка отвел ее к ручью. Приподнял две доски. Под ними оказалась яма, доверху наполненная шишками.

— Это тебе, — Димка закрыл яму. — Поедешь по санной дороге, заберешь. Зимой пригодятся.

«Ты, дева, не много ли о нем думать стала? — остановила себя Люба… — Ну и что? Ребенок он еще». Но тут же уличила себя в лукавстве. Однако думы о Димке отогнала.

И вспомнился ей родной дом. Жили они под городом Карском в рабочем поселке. Мать работала на лесопильном заводе, она и сейчас работает там. Муж у матери работал сплавщиком. Погиб. Мать осталась с дочерью Василисой. Потом вот родила Любу. Люба даже не знает своего отца, мать о нем никогда не говорила. Василиса учительницей в городе работает. Люба после семилетки закончила шестимесячные курсы почтовых работников, работать ее направили в Юрово. Она звала к себе мать, но та не поехала, так и работает подсобной рабочей на заводе. «Хоть бы съездить в город, поглядеть да нее. Здорова ли?» Люба написала матери письмо и пошла на почту. Девчонки сортировали письма, газеты.

С улицы вбежала Муза Ярцева:

— Девоньки, новость: банду уничтожили. Но кого-то или убили, или ранили. Я толком не поняла.

У Любы кровь отлила от лица.

— Кто тебе сказал?

— Вереней Погорелов. Он как раз в этот день мимо Матвеевки проплывал.

— Где он?

— Дома.

Люба выскочила из почтового отделения. Погорелов, щупленький старичок с коротко остриженной бородой, шел с веслом от реки.

— Дедушка Вереней, как там в Матвеевке?

— Амба банде. Тот парень, который тебя спас, Воронов, самого главного бандита убил. Тот по парню из пещеры раз пять палил. Да дудки, охотника голыми руками не возьмешь.

— А кого ранили?

— Кузьмича, участкового милиционера. Воронов его на себе из леса вынес.

— А где же остальные были? Они же впятером за бандитами ушли.

— Где были?.. Знамо где, помогали Воронову. Кузьмичу пуля в плечо угодила. Без сознания. Я видел его, заходил к Семеновне чай пить.

— Жалко Кузьмича.

— Как не жалко. Старый партизан. Человек душевный. Да вылечит его шаманка. Она перед войной в городе на доктора училась.

Люба вернулась на почту.

— Тебе письмо, Люба, — встретила ее Муза.

У Любы радостно заблестели глаза.

— От кого, от Вити?

— Нет, от Аркадия Маркова.

— Давай. Они вместе партизанят.

Люба бережно взяла затертый в почтовых сумках треугольник, а у Музы в руках было еще письмо: желтоватый листок, сложенный вдвое. На лицевой стороне написан адрес. В левом углу — красноармейцы с развернутым знаменем идут в бой, а выше четко: «Смерть немецким оккупантам».

— А это кому? — спросила Люба.

Муза, опустив глаза, отдала ей письмо.

— Мне? — увидев свою фамилию, удивилась Люба. — Да от кого же это?

«Командир отряда», — медленно прочитала она на адресе отправителя, торопливо вскрыла конверт, вынула листок серой оберточной бумаги. «Извещение»…

Качнулся пол под ногами, перед глазами поплыл туман, и сквозь туман Люба прочла: «Убит на хуторе Дубки».

Люба вышла и тихо прикрыла за собой дверь. На угоре она постояла немного и пошла вдоль реки. Светило солнце. Муякан уминал шугу, нагромождал торосы на заберегах. Дома, не раздеваясь, Люба опустилась на табуретку возле стола. Посмотрела на похоронку. Но душа была глухой ко всему. Развернула письмо от Аркадия:

«Дорогие тетка Таисья и Люба, здравствуйте. Тяжело мне писать это письмо. С Виктором мы были как братья. Вместе громили фашистских гадов. Воевал он отважно. Многие захватчики нашли смерть от его руки на нашей земле. Но в одном из боев Виктор был тяжело ранен. Мы его оставили в небольшом хуторе. Через день, когда пришли за ним, вместо домов нашли пепелище. После нашего ухода ночью в хутор ворвались каратели. В живых никого не оставили, даже детей не пощадили гады. Не у кого было узнать, как погиб Виктор…»

Люба долго сидела неподвижно. Как же теперь жить? На крыльце послышались торопливые шаги Таисии Ивановны. Люба вздрогнула, встала. Таисия Ивановна остановилась, с испугом и надеждой посмотрела ей в лицо и все поняла. Ткнулась в грудь Любе, и обе женщины, не сдерживая рыданий, опустились на скамейку у окна.

Полторы недели не приходил в себя Матвей Кузьмич. Ятока сутками не отходила от него: кормила из ложечки, поила настоями трав.

На двенадцатый день он очнулся и попросил пить. Ятока приподняла его голову, напоила брусничным настоем. Матвей Кузьмич полежал немного, открыл глаза, осмотрелся вокруг и остановил взгляд на Ятоку. Ятока улыбнулась:

— Здравствуй!

Матвей Кузьмич непонимающе смотрел па нее. Ятока налила в ложку настоя.

— Выпей.

— Что это?

— Золотой корень. Он тебе силу вернет.

Матвей Кузьмич выпил.

— Теперь маленько лежи. Сейчас курку зарубим. Суп сварим. Тебе теперь хорошо есть надо.

И Матвей Кузьмич вспомнил, что с ним произошло.

— Долго я провалялся?

— Полторы недели.

— Агния как?

— Сегодня письмо напишем. Сообщим: выздоравливав ешь, скоро домой приедешь.

Вошла Семеновна.

— Ты с кем это, Ятока, разговариваешь? — Увидела Матвея Кузьмича с открытыми глазами, обрадовалась. — Одыбался. Слава тебе, господи.

— Видишь, не приняли на тот свет. Бог сказал, не во время ты, Кузьмич, помирать надумал.

— И правильно сказал. А тебе, Кузьмич, за внука спасибо. — Семеновна поклонилась в пояс.

— Ты, Семеновна, брось поклоны бить, я ведь не поп. И благодарить не за что. Я свое дело, как мог, сделал. А у Васильевича вся жизнь впереди. Ему еще шагать да шагать…

В комнату заглянул Димка. Матвей Кузьмич увидел его.

— Заходи.

Димка подошел к кровати.

— На охоту собрались?

— Собрались. Да вот поджидали, когда ты очнешься. Не могли так уйти.

Матвей Кузьмич взял руку Димки и слабо пожал ее.

— Карабин мой возьми. Разрешение тебе на него выхлопочу и пришлю.

— Спасибо.

Парни управились с делами: напилили дров, починили лабаз, зарядили патроны. Но всем им недоставало Ятоки. Без нее не так была заправлена постель на нарах, не так стояла посуда на столе, даже не так топилась печка,

— Вот поправится Кузьмич, и приедет к нам Ятока, — будто между прочим сказал Вадим.

— Ну да, и Машу с собой заберет. Ты с ней водиться здесь будешь, — съязвил Андрейка.

Димка промолчал и вышел из зимовья. Внимательно оглядел Семигривый хребет. Что-то изменилось в этом лесном великане: то ли ниже стал, то ли поредел. Нет, не горы изменились, это Димка пришел другим — таежником.

И Орешный ключ изменился. От солнца его закрывали кедры, и вода в нем казалась с синевой. У ключа из желтоватого мха поднялись три кедровых деревца, три длинноиглых метелочки. Димка достал из кармана серебряную монету и опустил в родничок. Прислушался. Звон родника показался ему нежней и чище. В каменную нишу положил кусочек вяленого мяса. Таков старинный обычай таежников: угости хозяев гор, прежде чем начнешь промысел.

На склоне бора Димка присел на колодину. От деревьев на снег уже упали серые тени. Невдалеке азартно стучал дятел, Димка достал кисет, расшитый бисером, подарок Ленки, завернул самокрутку и подумал о Любе. Почему он думает о Любе, хотя кисет расшила Лена? Этот вопрос его не волновал. Он просто не мог не думать о Любе. «У нее же муж. Где-то воюет. Вернется, как ты посмотришь ему в глаза? — спрашивал себя Димка. Дорога к Любе была запертой. — Я ничего. Просто мне хорошо с ней. И плохого я ничего не делаю», — по-детски наивно оправдывался Димка перед своей совестью. А сердце выстукивало: «Люблю».

Димка встал и по тропе спустился в распадок. Среди ерника то здесь, то там виднелись чахлые ели. Кое-где белели березки. И тут Димка увидел на снегу волчьи следы. Среди них был и след волка с искривленной лапой — след Красной Волчицы. Старая таежница уводила свою стаю в верховья Каменки, в безлюдные и малоснежные места. Там она будет коротать долгую полуголодную зиму.

Предки ее были жителями привольных Даурских степей Забайкалья. Это были времена, когда там водились куланы, сайгаки, дикие козы. Но в степь пришел человек, и волчьим стаям пришлось переселяться в тайгу. Красная Волчица родилась в горах. Но зов предков в ней не умер, и однажды она привела свою стаю в степь. Поднялась на холм, огляделась: кругом бескрайние дали. Ни кустика. Где здесь укрыться от глаз человека, от лихой охотничьей пули? И снова Красная Волчица увела свою стаю в леса.

Димка смотрел на уходящие следы. В этом году охотникам Матвеевки было дано задание добыть десять волков. Теплые меха нужны были летчикам, особенно полярным. «А унты из них добрые будут», — подумал Димка. У него гулко ударило сердце, озорно блеснули глаза. И вновь нахлынули заботы. Как жить они будут? Хлеба в обрез. Мяса хватит только на неделю. Колхозу не разрешили сделать убоину для охотников. Димка за осень на Громовом полустанке спромышлял двух сохатых. Одну тушу в интернат для ребятишек отдали, вторую разделили между охотничьими бригадами: по куску мяса досталось. А без мяса много ли находишь? На птицу надежды мало: у нее крылья большие. По речке Еловке надо петли на зайцев наставить. У Седого Буркала кабарожек много. Пока малоснежно, надо выкроить хоть одни день для охоты на них.

Показалось зимовье. Андрейка с Вадимом сидели у костра.

— А мы думали, ты к Седому Буркалу сбежал, — кивнул в сторону гольца Вадим.

Димка присел на чурку.

— Немного обживемся и пойдем к хребту. Пока тепло, там охотиться будем.

— Опять дрожать у костра, — протянул Андрейка. — Зимовье там надо срубить.

— Вот кончится война, срубим. И не какую-то конуру.

— Баню там надо поставить, — предложил Вадим.

— И баню срубим.

— А учиться вы больше не думаете? — спросил Андрейка.

Димка с Вадимом переглянулись.

— В дневную школу нас уже не пустят, переросли, — погрустнел Димка.

— А я пойду в сельскохозяйственный техникум, потом в институт. Отец мечтал в наших краях яблоки выращивать.

— Еще фашистов добить надо. Рвутся в Сталинград, — остудил мечту Андрейки Димка.

— А мы уже повоевали, — вздохнул Вадим.

Парни просились на фронт добровольцами. Получили письмо из райкома партии. «…Вы пишете, что, если вам откажут, уйдете на фронт самовольно. Этот ваш поступок будет рассматриваться как дезертирство. Сейчас вы нужнее Родине здесь. А когда потребуетесь, вас позовут…»

— Где логика? Мы просимся на фронт, а нам говорят, что это дезертирство, — возмущался Андрейка.

Димка показал на зимовье, где висел плакат: «Товарищи охотники! Каждая белка — это десять пуль по врагу»…