Красное на голубом

21

Инна Корсакова вот уже несколько дней не выходила из дома. Она ждала. Ждала возвращения своего парня – Вадима. Он исчез так же внезапно, как и появился в ее жизни. Просто ушел, даже не взяв свои вещи. Пропал. Исчез. Хотя какие там вещи. Пара грязных джинсов и свитер с кроссовками. Причем исчез он как раз тогда, когда пришел срок платить за квартиру, которую они якобы вместе сняли. Хотя на самом деле за все всегда платила Инна. Делала она это с какой-то истеричной радостью, желая доставить удовольствие обреченному на бедность свободному художнику. Все те слова, которые она использовала, чтобы убедить мать в том, что Вадим – художник и находится в поиске, постепенно начинали утрачивать свою значимость. Больше того, Инна вдруг поняла, что ничем таким, в смысле творчества, ее приятель не занимается. Он вечно пропадает где-то, говорит, что ищет темы, сюжеты. Рисует голых женщин черным углем по серой, дешевой бумаге, а потом весь этот хлам сжигает во дворе – ночью, когда все остальные жильцы спят.

Вадим сначала показался ей интересной личностью, ей нравились его туманные разговоры об искусстве, религии, литературе, но потом все это как-то поблекло: она случайно наткнулась в его спортивной сумке на сборник научно-популярных статей – замызганную книжонку, откуда он, видимо, и черпал все свои познания. Словно готовился к подобным разговорам. Она очень жалела, что познакомилась с Вадимом как раз в тот момент, когда ей просто необходимо было кого-то встретить, чтобы с кем-то куда-то уйти, покинуть дом, где ей стало стало просто невыносимо из-за постоянных скандалов с матерью. Она, брошенная женщина, оказалась слабой и всю свою раздражительность при каждом удобном случае, как считала Инна, выплескивала на нее – на свою дочь. Поучала ее жить, и это при том, что так и не научилась сама строить отношения с людьми, да и вообще, похоже, не разбиралась в людях. Потеряла ее отца. Своего мужа. И все – почему? Да потому, что не уделяла ему внимания, запустила его, бросила еще до того, как поняла, что это он ее оставил. Чтобы не повторять ошибки матери, Инна всю свою нарастающую потребность в заботе о мужчине направила на Вадима.

Первую неделю, как только они договорились жить вместе, она употребила на то, чтобы дать ему понять: он находится в хороших руках. Теперь у него всегда будет чистая одежда, еда, а дома его будет ждать ласковая покладистая жена. Да, она воспринимала их пусть и не оформленный официально союз именно как брак. А там, где брак, все должно принадлежать двоим. Поэтому и деньги, которые мать давала ей на расходы, лежали на видном месте, и Вадим мог спокойно тратить их на свои нужды – покупать сигареты, пиво, вещи. Еще толком не понимая, чем он занимается, но боясь спугнуть его своим недоверием или излишней экономностью, Инна всячески поощряла его покупки, говорила, что он – мужчина и ему лучше знать, как следует распорядиться деньгами. Ей казалось, что он гуляет по городу в поисках вдохновения, и его встречи с друзьями в ресторанах, какие-то пикники, куда он ее с собой не брал, – все это направлено на то, чтобы он обрел хорошую творческую форму и принялся наконец за дело. Она боялась признаться себе в том, что до последнего момента она всячески оправдывала все его поступки с единственной целью: оправдать прежде всего самое себя, свой поступок по отношению к себе и матери – уход из дома. Она внушала – прежде всего себе, – что поступила правильно, решив начать жить самостоятельно и порвав со своей прежней жизнью. Что ждало ее дома, рядом с пребывавшей в депрессии матерью? Да ничего, кроме разочарования и тоски по отцу.

Здесь же, вдвоем с Вадимом, она обрела возможность сравнить эти свои две жизни и понять, где же ей комфортнее, полнее, интереснее. И получалось, что с ним. Если с матерью было все предсказуемо, то с ним она находилась в постоянном трепете, в какой-то болезненной и почему-то сладкой нервозности, в ожидании его возвращения. Кроме того, в ее жизни появилась кровать – широкое супружеское ложе, где она могла почувствовать себя взрослой женщиной. Интимные отношения с Вадимом наполнили ее существование новыми ощущениями, сделали его едва ли не самым близким ей человеком, и она, не искушенная подобными взрослыми чувственными играми, принимала голый секс за чистую и возвышенную любовь. Даже если Вадим бывал груб с ней в постели и причинял ей физическую боль, она терпела все это, внушая себе, что так и должно быть и подобным образом, вероятно, живут все супружеские пары. Страх беременности сильно осложнял половую сторону их сожительства. Вадим и слышать ничего не хотел о презервативах, отзывался о тех, кто пользовался ими, с презрением. Инна начала принимать гормональные таблетки, но страх беременности все равно оставался. Она не могла понять, как это маленькие таблетки могут помешать оплодотворению яйцеклетки, и это незнание сильно отравляло ей жизнь.

Отлучки Вадима становились более частыми. Он брал деньги и куда-то уходил. Возвращался далеко за полночь, пьяный, говорил какие-то странные вещи о внутренней свободе художника, целовал ее открытым мокрым ртом, словно боясь промахнуться мимо ее губ и глядя куда-то в пространство. Инна пыталась усадить его за накрытый стол (белая скатерть, подогретые котлеты, салат, компот), но он говорил, что не хочет есть. Брал котлету, жевал, но потом делал такое лицо, словно проглотил лягушку. Инне хотелось плакать. Вадим раздевался, хватал ее за руку и тянул в постель, но там, растянувшись, распластавшись, вдруг начинал надсадно храпеть. Голый, костлявый, бледный и храпящий, он все чаще и чаще вызывал у Инны чувство отвращения. И тогда она представляла себе, что его нет – он ушел, в квартире тихо и спокойно, на чистых простынях нет никого, кто бы посмел так пренебрежительно относиться к ней. Вместо ожидаемой ласки и любви она получала на ночь дурно пахнувшего пьяного парня. А однажды она проснулась от того, что ее возлюбленный, перепутав двери, мочился в открытую дверь шкафа.

На следующий день она высказала ему все, что думала, называя вещи своими именами, пока не поймала себя на том, что выражается как мать, употребляя такие слова, как пьяница, бездельник, урод, болтун, негодяй, альфонс.

После этого он ушел, и больше она его не видела. Но ждала. Лежала на диване в гостиной и прислушивалась к звукам, доносившимся из-за двери. Лифт… Его открывающиеся и закрывающиеся двери, шаги… Нет, это все приходили-приезжали к соседям или сами соседи. Но не Вадим. Ей бы попытаться потихоньку привыкнуть к мысли, что он ушел из ее жизни, освободил ее от своего присутствия, и успокоиться. Но она все равно продолжала его ждать. Сначала решила сделать генеральную уборку, но во время уборки ей приходилось слишком много шуметь (пускать воду в ведро, пылесосить, включать стиральную машину и т. д.), и ей постоянно казалось, что она не расслышала то звонок телефона, то в дверь.

Телефонные звонки. Вот чего она тоже ждала и никак не могла дождаться. И это при том, что она подарила Вадиму на его день рождения (потом оказалось, что именины у него только через полгода) дорогой телефон, который он благополучно потерял, а потом отдала и свой – лишь бы только он звонил ей на домашний, лишь бы только не исчезал. Теперь-то она понимала, что, скорее всего, он их продавал, а на вырученные деньги пил-гулял.

Она выстирала его джинсы, свитер, сложила аккуратно в шкаф и все еще надеялась, что он за ними придет. Но время шло, Инна изводила себя ожиданием, а Вадим так и не появлялся. Она перестала есть. Лежала и смотрела в потолок. О том, чтобы пойти на занятия, не могло быть и речи. Все как-то сразу потеряло смысл. И тогда ей захотелось к маме. Прижаться к ней, как в детстве, разрыдаться на ее груди, попросить прощения и признаться в том, что она была права и что Вадим – негодяй и подонок, все, как она и предполагала и о чем предупреждала.

Она собралась с силами, искупалась, оделась и поехала домой в надежде помириться с находящейся, как ей казалось, в таком же скверном душевном состоянии матерью. Однако она застала мать в прекрасном расположении духа, да еще и в компании красивых мужиков! Она вовсе и не страдала без единственной дочери, развлекалась на всю катушку. А с тем, другим парнем, которого Инна видела первый раз, и вовсе переспала. По ее виду нетрудно было догадаться. Такого предательства Инна выдержать не могла – и убежала, глотая слезы.

Позже, уже дома, ей потребовалось время, чтобы убедить себя в том, что мать молодая красивая женщина, которая тоже имеет право на личную жизнь и вовсе не обязана постоянно топить себя в слезах и тоске. Убедила, все поняла и снова поехала. Но, опять увидев в ее квартире того парня, любовника матери, вся затряслась от злости. Вместо того, чтобы спокойно пройти, обнять мать, принять ее такую вот, новую, влюбленную, с сияющими глазами, счастливую, девушка едва сдержалась, чтобы не накричать на нее, не упрекнуть в том, в чем еще не так давно мать упрекала ее: как могла она привести в дом первого попавшегося мужика? И чем она, ее мать, такая вся умная и всезнающая, лучше своей дочери?!

Но если в первый раз, когда Инна застала ее с любовником и Марком, мать повела себя более естественным для нее образом – сначала обрадовалась ее приходу, а потом, когда та решила уйти, попыталась ее остановить, то на этот раз она была предельно сдержанна. Видно было, что этот ее любовничек накрутил ее, внушил, что дочь выросла и не должна мешать ей устраивать личную жизнь. Они сговорились, их теперь двое, и им ничего не страшно, а она, Инна, – одна, совершенно одна.

– Ты… Ты! – захлебнулась Инна негодованием уже в прихожей. Ее колотило. – Ты… неразборчива в связях! А еще меня учишь. Может, это и есть тот самый.. маньяк?

И с силой захлопнула за собой дверь.

Инна сидела на диване, глотая слезы обиды и жалости к себе, и продолжала прислушиваться к звукам, доносившимся из-за двери. Голова кружилась от голода, в животе урчало. Она встала, шатаясь, побрела в кухню, сделала себе бутерброд и чай. Надо было продолжать жить.

Ночью раздался телефонный звонок.