Красные

Руководители большевиков, как бы к ним ни относиться, были крайне любопытными и интересными людьми. Но Леонид Красин выделялся даже среди них. За границей его называли «красным лордом» — за умение одеваться, всегда безукоризненные манеры и умение вести светские беседы и деловые переговоры. Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж вообще говорил, что Красин был «первым русским, изложившим свои доводы с достаточной убедительностью».

Среди своих коллег по партии Красин обращал на себя внимание еще и тем, что был не только «профессиональным революционером». Инженер по специальности, он, параллельно своей революционной деятельности, сделал весьма неплохую карьеру, став в 1913 году генеральным представителем немецкой фирмы «Сименс — Шуккерт» в России, а после начала Первой мировой войны продолжал управлять национализированными предприятиями «Сименс». Конечно, можно назвать Леонида Красина одним из самых «респектабельных большевиков». Но все-таки это было бы слишком просто.

Биография Красина полна любопытных противоречий и метаморфоз. Вместе с описаниями его изысканных манер, великолепных костюмов, профессиональных способностей в истории остались мрачные слухи о причастности Красина к смерти известного русского фабриканта Саввы Морозова, вывозе драгоценных камней из России и вполне доказанные факты, вроде руководства «боевыми группами» большевиков, разработки «эксов», участия в довольно-таки «мутных» схемах финансирования своей партии или предложений оживить в будущем умершего Ленина, с которым Красин далеко не всегда соглашался и за которым после Октябрьских событий 1917 года согласился последовать после долгих раздумий и сомнений.

Так что «респектабельность» «красного лорда» имела вместительное «двойное дно». И Красин им часто пользовался. Ну а с другой стороны: а у кого из политиков его нет?

Из Сибири в Сибирь

Леонид Красин родился в Кургане 3 июля 1870 года в семье Бориса Ивановича Красина и Антонины Григорьевны, в девичестве Кропатиной. Его отец служил полицейским чиновником и смог «продвинуться» — во всяком случае, в 1883 году его назначили главой уездной полиции и перевели в Тюмень. Кроме Леонида в их семье были также сыновья Герман (родился в 1871 году), Александр (1876), Борис (1884) и дочь Софья (1880). Еще один сын — Глеб — умер в раннем детстве.

Леонид и Герман учились в Александровском реальном училище в Тюмени — тогда, наверное, одном из лучших средних учебных заведений в Сибири. В августе 1887 года Леонид приехал в Петербург, чтобы сдавать вступительные экзамены в Петербургский технологический институт императора Николая I. Он вспоминал, что на 116 мест претендовало более 800 человек, и свои шансы на поступление оценивал не слишком-то высоко. Тем не менее начал усиленно готовиться к экзаменам — учился почти круглые сутки три недели подряд и с удивлением обнаружил себя в списках поступивших. Его зачислили на химико-технологическое отделение. Год спустя в тот же институт поступил и Герман Красин.

Русские университеты в то время переживали нелегкие времена. При Александре III существовавшая ранее определенная университетская автономия была практически уничтожена. Запрещалось создание студенческих организаций. В 1885 году плата за обучение в вузах была повышена до ста рублей, и при этом абитуриент в обязательном порядке должен был представить свидетельство о политической благонадежности. Для студентов ввели обязательное ношение формы. Появилась также специальная должность — «педель», инспектор-надзиратель, который должен был следить за поведением студентов. Откуда такое странное название? Считается, что от немецкого Pedell, то есть «школьный сторож, швейцар в учебном заведении». Излишне говорить, что педелей студенты, мягко говоря, не жаловали.

С другой стороны, правительство опасалось не напрасно — именно студенты были «разносчиками» различных «вредных» и «подрывных» идей. Студенческие кружки действовали нелегально, на их заседаниях разгорались горячие споры о земельном и рабочем вопросах, о марксизме, народничестве и т. д. Красин, к тому времени уже прочитавший «Капитал» Карла Маркса, считал себя марксистом и выступал на различных собраниях, на которых велись диспуты с народниками. Технологический институт вообще считался в студенческой среде «оплотом» марксизма.

Участие Красина в студенческих кружках не прошло незамеченным для полиции. В 1889 году за ним было установлено тайное наблюдение. В марте 1890 года в институте произошли крупные студенческие волнения. Их причиной стало несправедливое отчисление одного из студентов. Студенты забаррикадировались в здании и несколько дней проводили там митинги. В конце концов полиция взяла его штурмом. После этого 25 «зачинщиков», в том числе и братья Красины, были исключены из института и высланы в Казань. Впрочем, эта первая ссылка оказалась недолгой. Уже в мае того же года они подали прошение о восстановлении в институте, и его удовлетворили. Во-первых, из-за их «выдающихся успехов» в технических науках, а во-вторых, потому, что «железных» доказательств о связях Красиных с революционным подпольем у полиции все же, по-видимому, не было. Однако их предупредили — если они еще раз примут участие в беспорядках, то будут отчислены без права на восстановление.

Разумеется, Красины тотчас же принялись за старое. Снова — участие в кружках, пропаганда среди рабочих, чтение нелегальной литературы. Тогда Красин получил свою конспиративную кличку «Василий Никитич» или просто «Никитич». Потом будут и другие — Лошадь, Юхансон, Винтер…

Двенадцатого апреля в Петербурге умер известный писатель-народник Николай Щелгунов. За его гробом на кладбище шли несколько сотен студентов (полиция насчитала от 500 до 700), говоривших на похоронах не очень-то благонадежные речи. Был замечен на кладбище и Леонид Красин. В тот же день оба брата были арестованы. 18 апреля их исключили из института без права поступления в другие вузы страны, а 20 апреля выслали из столицы. 15 мая братья Красины прибыли в Нижний Новгород. Сняли комнату на окраине города, зарабатывали в основном чертежными работами. Леонид некоторое время прослужил инженером на заводе промышленных горнов в деревне Кохма. Затем он записался вольноопределяющимся в Нижегородский полевой инженерный батальон. Герман последовал примеру брата — поступил в пехотный батальон.

Шестого мая 1892 года братьев снова арестовали. На этот раз в связи с делом руководителя марксистского кружка в Петербурге Михаила Бруснева, в работе которого они принимали участие. Связи Красиных и Бруснева сохранялись и после их высылки из столицы, и когда в апреле полиция арестовала Бруснева в Москве, то «ниточка» потянулась и в Нижний. Германа вскоре отпустили, а Леонида перевезли в Москву и посадили в Московский губернский тюремный замок, то есть в Таганскую тюрьму, в просторечии «Таганку». Поместили в одиночную камеру № 505 — на самом верхнем этаже. Из окна камеры Красин мог видеть башни Кремля. Позже он вспоминал, что самым трудным был первый месяц заключения, когда ему не разрешали свиданий, писем и посылок. Полная оторванность от мира в четырех стенах. Красин, однако, пытался «оставаться в форме» — делал зарядку, решал математические уравнения (писал их на стене куском штукатурки), мыл окна и полы в камере, играл сам с собой в шахматы — он их вылепил из хлебного мякиша.

Потом стало легче — разрешили переписку и посылки. Красин изучал немецкий язык, много читал, тем более что вызывали на допросы его крайне редко — полиция, похоже, уже не знала, что делать с ним. Факт своего знакомства с Брусневым и другими членами кружка он не отрицал, но этого было мало. Доказать же, что Красин действительно занимался нелегальной деятельностью, следствие не смогло. В итоге, после девяти месяцев заключения, в марте 1893 года, его освободили под залог и в чине унтер-офицера перевели в 12-й пехотный Великолуцкий полк, дислоцированный в Туле. В октябре он был освобожден от военной службы и уволен в запас.

Красин работал мастером на строительстве железной дороги Харьков — Балашов, затем искал работу в Воронеже, но продолжал оставаться под тайным надзором полиции и формально под продолжавшимся следствием по делу группы Бруснева. 16 декабря 1894 года полицейский агент сообщал, что он отказался присягнуть вступившему на престол после смерти Александра III Николаю II. Тогда же, в декабре, были утверждены приговоры членам кружка. Бруснев получил четыре года тюрьмы и десять лет ссылки в Сибирь. Что касается Красина, то его приговорили к трем месяцам одиночного заключения и трем годам ссылки в Вологодской губернии. Это, кстати, был первый политический приговор, утвержденный новым императором.

Родственники хлопотали за Красина перед властями. Они просили изменить ему место ссылки и вместо Вологодской губернии отправить в Иркутск. Понятное желание — Иркутск все-таки был тогда центром Восточной Сибири. Впрочем, вскоре и в вологодской ссылке окажется столько философов, публицистов, экономистов, что Вологду в шутку назовут «северными Афинами». Но это будет еще через несколько лет.

Еще одной причиной просьбы об изменении Красину места ссылки было его подорванное здоровье. Родственники писали министру внутренних дел, что в Иркутске он в случае чего сможет быстро получить медицинскую помощь, а в вологодской глуши — нет. И, в общем, они добились своего. Красину было предписано отправиться в Иркутск за свой счет и жить там под гласным надзором полиции в течение трех лет.

В ссылке Красин проявил свой необычный характер.

Большинство русских политических ссыльных не работали. Заставить работать насильно власти их не могли, да и часто в тех местах, где они находились, никакой работы найти было нельзя. В основном они занимались самообразованием, писали статьи и книги, по возможности занимались пропагандой среди местного населения. Многие из них потом признавались, что именно ссылка стала для них настоящей «школой» или даже «университетом».

С Красиным было по-другому. Прибыв в Иркутск, он вскоре обратился к генерал-губернатору с прошением разрешить ему работать на строительстве Транссибирской железной дороги, так как родители не имеют возможности содержать его в ссылке и он вынужден зарабатывать. В мемуарах Красин еще объяснял, почему он не занялся революционной пропагандой: «Ни о какой политической работе среди местного пролетариата тогда еще замышлять было нельзя за полным почти отсутствием больших промышленных предприятий». Объяснение не очень убедительное — он ведь, к примеру, мог вести «политическую работу» и среди строителей Транссиба. Но о ней он почему-то не упоминает. Кстати, МВД возражало против участия «политического ссыльного Красина» в строительстве, а вот местные власти — наоборот. Пока между «инстанциями» тянулась нудная переписка, весной 1895 года его задним числом все-таки взяли на службу чертежником и картографом. А еще через год Петербург нехотя дал формальное разрешение на его «допуск» к строительству дороги.

Репутация Красина за это время настолько выросла, что ему предложили исполнять и обязанности инженера на строительстве железной дороги вокруг Байкала — хотя диплома инженера у него не было. Положили ему и весьма солидное по тем временам жалованье — 2400 рублей в год. Наконец, в октябре 1896 года распоряжением министра внутренних дел Ивана Горемыкина Красину за работу на строительстве дороги и «примерное поведение» сократили срок ссылки на год — до 1 апреля 1897 года.

Но и после этого срока он еще оставался в Иркутске — по тому же распоряжению главы МВД ему в течение двух лет запрещалось жить в Москве, Петербурге и других университетских городах Европейской России.

Брат Красина Герман и его мать, которые к тому времени обосновались в Москве, тем не менее продолжали хлопотать и в итоге добились разрешения на то, чтобы Леонид продолжил учебу на третьем курсе химического отделения Харьковского технологического института императора Александра III. В Харьков он приехал в январе 1898 года.

Интересно сравнить, как складывались судьбы Красина и Владимира Ульянова — ведь начало их революционных биографий было очень похожим. Ульянов был исключен из Казанского университета за участие в беспорядках еще раньше Красина — в 1887 году. Затем находился в ссылке, сдавал экстерном экзамены на диплом юриста, пробовал заниматься управлением имением своей матери, работал помощником присяжного поверенного в Самаре, участвовал в работе марксистских кружков и постепенно завоевывал в их среде солидный авторитет. В 1895 году он — среди основателей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» в Петербурге. В декабре 1895 года, как и многие другие члены «Союза», Ульянов был арестован, более года содержался в тюрьме и в 1897 году выслан на три года в село Шушенское Минусинского уезда Енисейской губернии.

Другими словами, когда у Красина сибирская ссылка заканчивалась, у Ульянова она только начиналась. Но различие между ними было не только при всей схожести их биографий. К этому времени Ульянов уже твердо понял, что его место в революционной борьбе, а вовсе не в какой-нибудь «мирной» профессии. Он, безусловно, мог уже считаться одним из заметных деятелей марксистского движения в России.

С Красиным дело обстояло сложнее. К 27–28 годам он добился больших успехов именно как профессионал. Перед ним открывалась возможность сделать достойную и честную карьеру великолепного специалиста, которые, конечно же, были нужны стране. Наверняка он не раз задумывался над тем, каким путем идти дальше. И судя по всему, решил для себя, что по мере возможностей будет сочетать как революционную, так и профессиональную деятельность. Понять мотивацию Красина не так уж и сложно — ведь революции нужны были не только политики, публицисты, ораторы, но и инженеры, технари и, говоря современным языком, менеджеры. А уж в случае ее победы они тем более понадобятся России.

Но пока Красин доучивался в Харькове. Большую часть времени он, впрочем, проводил «в поле» — на строительстве дорог. Институтское начальство ему в этом не препятствовало. А вот его «политическая благонадежность», несмотря на предупреждения, оставляла желать лучшего. Он по-прежнему участвовал в студенческом движении и не был исключен лишь благодаря хорошему отношению к нему со стороны ректора Дмитрия Зернова, человека либеральных взглядов, ценившего Красина как хорошего специалиста.

Красин окончил институт летом 1900 года, но диплом получил лишь в 1901-м. Таким образом его все-таки «наказали» за участие в «политике». Но дожидаться его он не стал и еще в конце июня 1900 года поехал в Баку. Там, на берегу Каспийского моря, начиналось строительство большой электростанции, которая должна была снабжать электричеством все бакинские нефтепромыслы. В общем, все по самому последнему слову науки и техники. Он не мог не оценить размах этого проекта, да и к тому же в Баку Красина позвал его однокурсник по питерскому Технологическому институту Роберт Классон[17], ставший уже известным инженером.

Казначей партии

Красин получил место в акционерной компании «Электросила», которая вела работы по электрификации нефтяных промыслов. Он поселился на мысе Баилов. В его зоне ответственности находилось строительство Биби-Эйбатской электростанции (в советское время ей будет присвоено имя Красина), жилых кварталов, насосной станции, водопровода. Строительство походило на настоящий муравейник. На строительных площадках работали тысячи людей, говорящих на самых разнообразных языках. Красин насчитал их 15. «Настоящий Вавилон», — вспоминал он много лет спустя. Работы шли поистине «стахановскими» темпами, и электростанция заработала уже в 1901 году. Как руководителя строительства Красина не мог не восхищать подобный размах. Но, как подпольщик, он понимал и еще кое-что — в этом «Вавилоне» легко затеряться и нужным людям, да и вообще легче вести нелегальную работу.

В декабре 1900 года в Лейпциге вышел первый номер русской социал-демократической газеты «Искра». Ее редакторами были Владимир Ленин (Ульянов), Георгий Плеханов и Юлий Мартов (Цедербаум). В то время, когда партийные структуры еще окончательно не оформились (формально Российская социал-демократическая рабочая партия — РСДРП — была создана на съезде в Минске в 1898 году), газета объединяла нелегальные социал-демократические группы в России. Доставляли ее из-за границы разными путями, в том числе и через Баку. Понятно, что это был долгий и опасный путь, к тому же отпечатанные экземпляры везти было трудно. Поэтому возникла идея доставлять в Россию только матрицы «Искры», а печатать ее уже на месте.

Одна из нелегальных типографий была создана в Баку. Основал ее грузинский социал-демократ Ладо Кецховели, он же придумал для нее и конспиративное имя «Нина». С сентября 1901 года «Нина» начала печатать «Искру». Мат рицы газеты пересылались через Красина — их вкладывали между страниц различных заграничных технических журналов и книг, которые он получал. Типография несколько раз меняла адреса, а затем, по предложению Красина, вообще обосновалась на территории строительства. «Электрическая станция, — писал он, — да еще строящаяся, была чрезвычайно удобной базой для хранения литературы, шрифта и т. п. Два-три раза жандармы пробовали производить обыски на электрической станции, но, безнадежно махнув рукой, должны были оставить в покое эту техническую цитадель, ввиду полной невозможности там что-либо сделать». К тому времени он сумел устроить на строительство чуть ли не всех членов Бакинского комитета РСДРП.

В 1902 году полиция арестовала Кецховели и его помощника Авеля Енукидзе, Красин принял на себя руководство типографией. Ему пришлось повозиться. Он ездил в Германию (в 1902 году с него были сняты все ограничения по местожительству и передвижению), изучал там технику набора, а вернувшись, модернизировал печатный станок типографии. Он заказал в Германии новый печатный пресс за три тысячи рублей.

Красин с гордостью писал в мемуарах, что многие издатели могли бы позавидовать им, если бы увидели, на какой технике работали подпольщики. Несмотря на строжайшую конспирацию, работа была организована как на обычном предприятии. Восемь сотрудников «Нины» трудились с 7.30 утра до 20.00 с перерывами на чай и обед. Раз в год им полагался отпуск. «Я припоминаю, — писал Красин, — с каким чувством в темной фотографической комнате «Электрической силы», в Баку, я проявлял в 1903 году первый манифест избранного на II съезде РСДРП Центрального комитета, присланный мне в Баку на фотографической светочувствительной пленке. Этот способ был выбран, чтобы при случайном провале письма содержимое его никоим образом не могло сделаться известным жандармам. Проявленная пленка послужила для нашей типографии тем первым оригиналом, с которого был сделан набор, и через несколько дней десятки тысяч экземпляров этого манифеста уже перевозились в разные части страны нашим транспортным органом».

Типография еще несколько раз меняла свои адреса, и в конце концов ее спрятали в буквальном смысле под землю. В апреле 1904 года за две тысячи рублей был куплен дом с амбаром в мусульманском районе Баку. Оборудование разместили в подвале амбара, куда вел потайной ход. О том, где находится «Нина», не знали даже большинство членов Бакинского комитета. Но, конечно, работать, не выходя по много часов из подвала, было крайне сложно. Печатники не имели права выходить на улицу днем, а ночью их прогулки ограничивались небольшим двориком дома.

В те годы, когда работала «Нина», Красин выполнял роль не только технического руководителя типографии, но и фактически роль ее владельца. Со всеми вытекающими последствиями — прежде всего поиском денег для ее финансирования. Дотации от издателей «Искры» из-за границы и партийных организаций далеко не покрывали всех затрат на выпуск и распространение газет, листовок и другой литературы. «Перевозка литературы и ее хранение стоили изрядных денег, — писал Красин, — приходилось не только оплачивать фрахт, но и снимать склады, помещения, заводить подставные предприятия». Но наибольшие расходы шли на типографский технический аппарат, на закупку и оборудование типографий, приобретение бумаги, шрифта и содержание наборщиков и печатников.

В декабре 1903 года он сообщал Заграничному отделу ЦК: «Возьмите хотя бы Баку. Две полных и совершенно отдельных друг от друга типографии, одна с новой машиной для стереотипа, могут давать от 60 до 80 [тысяч оттисков]. Изданы извещения о съезде по недостатку средств едва 30–40 [тысяч]. Далее, стоит затратить 400–500 [рублей] в месяц и можно устроить транспорт через Батум. Десятки других не менее важных дел тормозятся из-за недостатка денег».

Красину пришлось серьезно поломать голову, чтобы бесперебойно финансировать процесс работы типографии. И с этим он справился блестяще. Будучи одним из руководителей важнейшего для Закавказья объекта, Красин постоянно вращался в кругах богатейших и состоятельных людей Баку. Среди них он и развернул бурную деятельность по сбору средств. Красин устраивал различные аукционы, лотереи, лекции, организовывал артистические и музыкальные вечера. Разумеется, посещавшая их публика не знала, куда пойдет большая часть собранных денег.

Впрочем, некоторые знали. В январе 1903 года в Баку находилась знаменитая русская актриса Вера Комиссар-жевская. Красин организовал ее бенефис, который прошел в доме начальника полиции. Сама Комиссаржевская описывала Красина так: «Щеголеватый мужчина, ловкий, веселый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами». Он, по ее словам, заставил ее вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных ею в юности. Она вспоминала: «Леонид Борисович был там инженером, а я гастролировала. Пришел ко мне — никогда я его прежде и не видела — и с первого слова: «Вы — революционерка?» Я растерялась, ничего не могла ответить, только головой кивнула… «В таком случае сделайте вот что…» И таким тоном, словно я ему подчиненная.

В Баку меня любят. Начальник жандармов[18] — мой поклонник.

У него в квартире мы и устроили концерт. Закрытый, только для богатых. Билеты не дешевле пятидесяти рублей. Я пела, читала, даже танцевала тарантеллу. Успех полный. В антракте мне поднесли букет из сторублевок. Леонид Борисович, красивый, во фраке, понюхал букет, смеется: «Хорошо пахнет». И — мне на ухо: «Типографской краской пахнет!»

Дело-то в том, что сбор с концерта шел на подпольную типографию. После концерта у меня в уборной — вся местная знать. Благодарят, целуют мне руки. Леонид Борисович стоит в сторонке, ухмыляется. Распорядитель вечера подносит мне на блюде выручку с концерта. Что-то несколько тысяч. Деньги перевязаны розовой ленточкой с бантом. Через несколько дней Леонид Борисович уехал с ними за границу — покупать типографию. Я ему говорю: «Вы бы мне хоть розовую ленточку оставили — на память!», смеется: «И так не забудете!» Сумасшедший!»

«Одним из главных [финансовых] источников [РСДРП], — довольно откровенно вспоминал Красин, — было обложение всех… оппозиционных элементов русского общества, и в этом деле мы достигли значительной виртуозности, соперничая с меньшевиками и с партией эсеров. В те времена… считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии, и в числе лиц, довольно исправно выплачивавших ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей, бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков и чиновники государственных учреждений».

Красин нашел еще одну возможность найти средства — «Нина» за определенную плату стала печатать литературу эсеров и других оппозиционных групп. Немало социал-демократов были против этого, но Красин доказывал пользу подобного сотрудничества.

В Баку он прожил четыре года. Здесь произошло еще одно важное событие в его жизни. Он, как бы сказали сейчас, вступил в гражданский брак. Его избранницей стала Любовь Миловидова — давняя знакомая по революционным кружкам в Петербурге. Потом они расстались, многие годы не виделись, но переписывались. Миловидова успела дважды выйти замуж, родить троих детей и дважды развестись. Красин позвал ее в Баку, и она приехала. Впрочем, официально они поженились только в 1915 году.

В 1904 году Красин уехал из Баку. Во многом потому, что врачи советовали ему переменить климат — за время жизни на Каспии он переболел малярией. Ну а «Нина» работала еще целых два года, и только в 1906 году ее перевели в Финляндию (в Выборг), где она по-прежнему печатала революционную литературу.

С 17 июля по 10 августа 1903 года в Брюсселе и Лондоне прошел II съезд РСДРП. Тот самый, на котором и начался раскол партии на две фракции — «большевистов» и «меньшевистов», «беков» и «меков» или, наконец, «большевиков» и «меньшевиков». Красин присутствовал на съезде, хотя и не играл на нем ведущей роли. Он поддержал большевистское течение, возглавляемое Лениным. Ему больше импонировало ленинское представление о партии как о боевом, сплоченном и едином отряде, чем предложения Юлия Мартова и других меньшевиков строить ее как широкое общественное движение.

В октябре 1903 года Красин был кооптирован в ЦК. Раскол в партии усиливался. В том же октябре 1903 года Ленин вышел из редколлегии «Искры» и теперь хотел провести новый, чисто большевистский съезд и призывал прекратить издание в России «Искры», которая оказалась во власти меньшевиков. Красин же выступал против этих инициатив. Он считал, что таким образом фракционный раскол станет необратимым и партия развалится окончательно. Так что в 1903–1904 годах, оставаясь в целом на позиции Ленина, Красин играл роль «примиренца», или, по выражению Ильича, «соглашателя».

Вскоре на совещании 22 большевиков в Женеве был создан первый большевистский руководящий орган — Бюро комитетов большинства (БКБ). Он стал своего рода противовесом ЦК РСДРП, избранному на II съезде партии, который занимал примиренческую позицию в отношениях между большевиками и меньшевиками.

Несмотря на расхождения с Лениным в 1903–1905 годах, Красин набирал вес и авторитет в партийных кругах. Его деятельность по организации и финансированию «Нины» не осталась незамеченной, и он постепенно превратился в главного финансиста РСДРП. Даже больше — в главного организатора революционной работы.

Другой не менее талантливый «партийный финансист» Яков Ганецкий признавал: «До 1908 года фактически организационное руководство партией находилось в руках Красина. Он организовывал транспорт нелегальщины из-за границы, большие подпольные типографии, изыскивал материальные средства и оружие для партии».

В этом деле он демонстрировал удивительные способности. Мог договориться и с контрабандистами, и дать взятку таможенникам или полицейским, и уговорить расстаться с деньгами крупного фабриканта. Коллега Красина, инженер-путеец, а также знаменитый писатель Николай Гарин-Михайловский, автор «Детства Темы», «Гимназистов», «Студентов» и др., тоже передавал Красину деньги на партийные нужды. В свою очередь и Максим Горький вспоминал, что однажды привез ему «для передачи Л. Б. Красину в кассу партии 15 или 25 тысяч рублей». Очень большие деньги по тем временам.

Горький тоже впервые услышал о Красине от Гарина-Михайловского. «Убеждая меня в чем-то, в чем я не мог убедиться, — вспоминал он, — Гарин пригрозил:

— Вас надо познакомить с Леонидом Красиным, он бы с вас в один месяц все анархические шишки сточил, он бы вас отшлифовал!»

А познакомились они зимой 1903 года, когда Горький жил на курорте в Сестрорецке. «Я был предупрежден, что ко мне приедет «Никитич», недавно кооптированный в члены ЦК, — писал Горький 23 года спустя, — но, когда увидал в окно, что по дорожке парка идет элегантно одетый человек в котелке, в рыжих перчатках, в щегольских ботинках без галош, я не мог подумать, что это он и есть «Никитич».

— Леонид Красин, — назвал он себя, пожимая мою руку очень сильной и жесткой рукою рабочего человека. Рука возбуждала доверие, но костюм и необычное, характерное лицо все-таки смущали… Этот не казался одетым для конспирации «барином», костюм сидел на нем так ловко, как будто Красин родился в таком костюме. От всех партийцев. кого я знал, он резко отличался — разумеется, не только внешним лоском и спокойной точностью речи, но и еще чем-то, чего я не умею определить… О «Никитиче» я уже знал, что это один из энергичнейших практиков партии и талантливых организаторов ее.

Он сел к столу и тотчас же заговорил, что, по мысли Ленина, необходимо создать кадр профессиональных революционеров, интеллигентов и рабочих.

— Так сказать — мастеров, инженеров, наконец — художников этого дела, — пояснил он, улыбаясь очень хорошей улыбкой, которая удивительно изменила его сухощавое лицо, сделав его мягче, но не умаляя его энергии».

Сам Красин не раз отмечал, что его больше всего увлекала именно практическая работа для будущей революции. К «теоретикам» он относился несколько свысока. «Меня, — писал он, — больше интересовала проблема сшить сапоги и, кажется, я не ошибался, что объяснить, как шьются сапоги, всегда найдется относительно больше охотников».

«Сшить сапоги» у него действительно получалось хорошо.

Горький тоже добывал для социал-демократов деньги. А иногда и способствовал им в этом. На первой же встрече с ним Красин попросил писателя «прозондировать» возможность получить деньги у одного из крупнейших фабрикантов того времени, Саввы Морозова.

«Он сообщил о намерении партии создать общерусский политический орган социал-демократии, — вспоминал Горький.

— На все это нужны деньги. Так вот, мы решили просить вас: не можете ли вы использовать ваши, кажется, приятельские отношения с Саввой Морозовым? Конечно, наивно просить у капиталиста денег на борьбу против него, но — «чем черт не шутит, когда Бог спит»! Что такое этот Савва?

Внимательно выслушав характеристику Морозова, постукивая пальцами по столу, он спросил:

— Так, значит, попробуете? И даже имеете надежду на успех? Чудесно».

Тогда еще никто не мог предполагать, чем закончится вся эта история. И что она приведет к тому, что много лет спустя появится версия о причастности Красина к загадочной смерти Морозова — яркого, противоречивого и, безусловно, выдающегося человека.

Савва Морозов был не просто крупнейшим русским текстильным и вообще разнообразным фабрикантом и «миллионщиком». Выходец из старообрядческой семьи, он окончил с дипломом химика Московский университет, изучал химию в Кембридже и текстильное дело в Манчестере, написал научную рабогу о красителях. Он имел заслуженную репутацию прогрессивного предпринимателя и мецената — Морозов заботился об условиях труда и быте рабочих, помогал художникам, студентам, Красному Кресту, театрам. Он, например, был инициатором строительства здания Московского Художественного театра в Камергерском переулке. Обожал творчество Александра Пушкина и знал наизусть «Евгения Онегина».

Его политические взгляды тоже отличались широтой и либерализмом. Он, например, считал, что «рабочему сословию должно быть представлено полное право собраний, право организовывать всякого рода союзы и другие общества для самопомощи и защиты своих интересов» и что мирные забастовки не должны преследоваться вообще. Он поддерживал тесные отношения как с либералами, которые проводили свои полулегальные собрания в его грандиозном особняке на Спиридоновке, построенном им для жены Зинаиды (сейчас в нем находится дом приемов МИД), так и с социал-демократами, причем сам провозил на свои фабрики нелегальную литературу и типографские шрифты.

По одной версии, Морозов приобщился к революционным идеям благодаря увлечению известной актрисой МХТ Марией Андреевой. Сама Андреева серьезно увлекалась марксистскими идеями — даже пыталась переводить «Капитал» — и не раз выполняла ответственные поручения социал-демократов — развозила листовки и газеты, устраивала подпольщиков на работу, снабжала их документами. «Если бы, поверь мне, мне пришлось начинать свою жизнь с самого начала, я пошла бы — только еще раньше, еще радикальнее по революционной линии, чем это было», — признавалась она уже на склоне своих лет. Ну а тогда, в молодости, она, как и Красин, использовала для дела революции свои многочисленные связи. Но еще с большей эффективностью. Что и понятно — выполнять просьбы красивой женщины и известной актрисы охотно были готовы и финансовые тузы, и полицейские чины, и важные чиновники, многие из которых, как тогда говорили, «волочились» за ней.

Увлекся Андреевой и Савва Морозов. Благодаря этому знакомству сторонники Ленина тоже получали от него приличные суммы. Летом 1903 года в Женеве Андреева познакомилась с Лениным, который восхищенно называл ее «феноменом», в 1904 году — вступила в РСДРП. Еще раньше она познакомилась с Горьким. Один из старейших соратников Ленина, инженер и энергетик Глеб Кржижановский, вспоминал, как однажды приехал к ней по партийным делам в богато обставленную квартиру в Театральном проезде: «Я явился к ней в качестве представителя ЦК РСДРП, имевшего в то время местопребывание в Киеве. Денежные возможности нашего Центрального Комитета далеко не соответствовали тому размаху его деятельности, который необходим был по тем временам.

Вспоминаю, как радушно встретила меня Мария Федоровна и как чутко ею была воспринята необходимость всяческой поддержки нашей работы. По окончании деловой части наша беседа переключилась на разные темы, причем особое внимание было уделено тогдашнему положению А. М. Горького. У меня тогда сложилось впечатление, что, по-видимому, источником наших средств был главным образом известный меценат Художественного театра Савва Морозов, на которого А. М. Горький имел в то время большое влияние. Помнится, что я получил от М. Ф. в этот приезд около 10 000 рублей, что по тем временам было для нас существенной поддержкой».

В конце 1903 года Андреева стала гражданской женой Горького и его литературным секретарем. Теперь уже «всей семьей» они начали снабжать партию деньгами. Интересно, что когда осенью 1905 года в Петербурге (тоже во многом на средства Морозова) начала выходить легальная газета большевиков «Новая жизнь», то ее издателем, «юридическим лицом» являлась именно Андреева.

Что же касается Саввы Морозова, то свои чувства по отношению к ней он, по-видимому, сохранил до самой своей таинственной смерти. И по одной из версий, Андреева тоже сыграла в ней определенную роль. Но об этом чуть позже.

Морозов дружил и с Горьким, который, конечно же, выполнил просьбу Красина и познакомил его с этим необычным человеком. Их встреча состоялась уже через четыре дня после знакомства Красина с Горьким. Писатель описал ее так: «Деловая беседа фабриканта с профессиональным революционером, разжигавшим классовую вражду, была так же интересна, как и коротка. Вначале Леонид заговорил пространно и в «популярной» форме, но Морозов, взглянув на него острыми глазами, тихо произнес:

— Это я читал, знаю-с. С этим я согласен. Ленин — человек зоркий-с.

И красноречиво посмотрел на свои скверненькие, капризные часы из никеля, они у него всегда отставали или забегали вперед на двенадцать минут. Затем произошло приблизительно следующее:

— В какой же сумме нуждаетесь? — спросил Савва.

— Давайте больше.

Савва быстро заговорил, — о деньгах он всегда говорил быстро, не скрывая желания скорее кончить разговор.

— Личный мой доход ежегодно в среднем шестьдесят тысяч, бывает, конечно, и больше, до ста. Но треть обыкновенно идет на разные мелочи, стипендии и прочее такое. Двадцать тысяч в год — довольно-с?

— Двадцать четыре — лучше! — сказал Красин.

— По две в месяц? Хорошо-с.

Леонид усмехнулся, взглянув на меня, и спросил: нельзя ли получить сразу за несколько месяцев?

— Именно?

— За пять, примерно?

— Подумаем.

И, широко улыбаясь, пошутил:

— Вы с Горького больше берите, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай извозчику полтинник дает.

Я сказал, что фабрикант Морозов лакеям на чай дает по гривеннику и потом пять лет вздыхает по ночам от жадности, вспоминая, в каком году монета была чеканена.

Беседа приняла веселый характер, особенно оживлен и остроумен был Леонид. Было видно, что он очень нравится Морозову…»

Вскоре Красин по приглашению Морозова переехал из Баку в Орехово-Зуево. Прогрессивный фабрикант как раз тогда мечтал построить рядом со своей фабрикой электростанцию с турбинным двигателем и предложил взяться за это дело Красину. Электростанцию в Орехово-Зуеве действительно построили. На ней установили выписанную из Швейцарии паровую турбину, и электрические лампочки загорелись на фабрике, улицах, в домах рабочих. Горький писал об отношениях Морозова с Красиным:

«Месяца через три он говорил мне о Леониде:

— Хорош. Прежде всего — идеальный работник. Сам любит работу и других умеет заставить. И — умен. Во все стороны умен. Глазок хозяйский есть: сразу видит цену дела.

Другой раз он сказал:

— Если найдется человек тридцать таких, как этот, они создадут партию покрепче немецкой.

— Одни? Без рабочих?

— Зачем? Рабочие с ними пойдут…

Он говорил:

— Хоть я и не народник, но очень верую в силу вождей… Красин, в свою очередь, говорил о Савве тоже хвалебно.

— Европеец, — говорил он. — Рожица монгольская, а — европеец!

Усмехаясь, он прибавил:

— Европеец по-русски, так сказать. Я готов думать, что это — новый тип, и тип с хорошим будущим.

В 1905 году, когда, при помощи Саввы, в Петербурге организовывалась «Новая жизнь», а в Москве «Борьба», Красин восхищался:

— Интереснейший человек Савва! Таких вот хорошо иметь не только друзьями, но и врагами. Такой враг — хороший учитель».

В начале января 1905 года Красин находился по делам в Петербурге. Там он стал свидетелем «Кровавого воскресенья» — расстрела войсками рабочей демонстрации, которая во главе со священником Георгием Гапоном, с пением молитв, хоругвями, в общем-то, несла петицию царю в Зимний дворец. Свидетелем расстрела оказался и Горький, который тоже шел в рядах рабочих.

«С каждым залпом, — писал он позже, — люди падали кучами, некоторые — головой вперед, как будто в ноги кланялись убийцам. Крепко въелись в память бессильные взмахи рук падавших людей… Близко от солдат, среди неподвижных тел, полз на четвереньках какой-то подросток, рыжеусый офицер не спеша подошел к нему и ударил шашкой, подросток припал к земле, вытянулся, и от его головы растеклось красное сияние». Кстати, спустя несколько дней Горький был арестован за участие в демонстрации. Просидел за решеткой он почти месяц и 14 февраля был освобожден под залог в 10 тысяч рублей. Деньги внесла Мария Андреева, а дал их Савва Морозов.

Между тем «красное сияние» растекалось и по всей России. «Кровавое воскресенье» дало старт революции 1905–1907 годов. Вскоре страна бурлила вовсю. На многочисленных демонстрациях, стачках и митингах требовали конституции, созыва Учредительного собрания, свободы слова и политической деятельности.

По данным Ленина, численность РСДРП к лету 1905 года составляла 26 500 человек (большевиков — 14 000, меньшевиков — 12 500 человек). За большевиками шли 32 комитета и 35 групп, за меньшевиками — 23 комитета и 35 групп. Еще 10 комитетов и 43 группы оставались вне раскола. В таких условиях в Лондоне с 12 (25) апреля по 27 апреля (10 мая) 1905 года прошел III съезд РСДРП. Открытию съезда предшествовали неприятные для революционеров события.

Как уже говорилось, Красин, как и большинство членов «примиренческого» ЦК, выступали против требований большевиков созвать новый съезд. В феврале 1905 года они даже приняли решение исключить из Ц К Ленина, поскольку он уже «около года фактически не принимает никакого участия» в его работе и что «уклонение от сотрудничества превратилось в систематическую кампанию против ЦК».

Однако 9 февраля ЦК почти в полном составе был арестован на квартире писателя Леонида Андреева, где проводил свое заседание. Ареста избежали лишь трое. Двое членов ЦК (Алексей Любимов и Дмитрий Постоловский) находились в отъезде. Красин должен был прибыть на заседание прямо из Орехово-Зуева, но он, во-первых, немного опоздал, а во-вторых, взяв извозчика, решил на всякий случай лишний раз провериться и проехать мимо нужного ему дома. У его входа он заметил каких-то подозрительных типов. Подумав, он решил на заседание не идти и, как выяснилось, правильно сделал.

Красин сразу же отправился к Морозову и рассказал ему о том, что произошло. Он попросил фабриканта выписать ему «командировочное удостоверение» в Швейцарию, в котором ему поручалось получить там оборудование для электростанции. На самом деле он еще оставался в России.

Оставшиеся на свободе члены ЦК изменили свою позицию — они решили не возражать против съезда, а, наоборот, уговорить обе фракции провести его совместно. В марте 1905 года они встречались в Женеве с лидерами меньшевиков, но уговорить их пойти на компромисс так и не удалось. Фактически в Лондоне состоялась конференция большевиков — на ней присутствовали 24 делегата.

Председателем съезда избрали Ленина, а вице-председателями — Красина и Александра Богданова (через несколько лет они заключат союз в борьбе против Ильича). Несмотря на это, к членам «примиренческого» ЦК делегаты отнеслись очень настороженно. Жена Ленина Надежда Крупская вспоминала, что «примиренцев» крыли почем зря», но они молчали.

«Молчал и Красин, — писала она, — подперев руку щекой, но с таким невозмутимым видом, точно все эти ядовитые речи не имели к нему ровно никакого отношения. Когда до него дошла очередь, он спокойным голосом сделал доклад, не возражая даже на обвинения, — и всем стало ясно, что больше говорить не о чем, что было у него примиренческое настроение и прошло, что отныне он становится в ряды большевиков, с которыми пойдет до конца».

Это, конечно, слишком преувеличено — в биографии Красина еще будут расхождения и даже «разводы» с Лениным, но в Лондоне он действительно в целом поддержал большевиков. Красин выступал несколько раз и был избран в состав большевистского ЦК. Большевики определили свою стратегию в революции — пролетариат в союзе с крестьянством ведет борьбу за победу буржуазно-демократической революции, чтобы расчистить путь для ее перерастания в революцию социалистическую. Среди главных задач была указана подготовка вооруженного восстания.

Хотя Красин и призывал в Лондоне к единству партии, было понятно, что легитимность съезда с формальной точки зрения была сомнительной. Меньшевики решения съезда не признали. Позже они провели в Женеве свою партийную конференцию. Их точка зрения на революцию отличалась от большевистской — они считали, что поскольку она является буржуазно-демократической, то и власть в случае ее победы должна оказаться в руках либеральной буржуазии, а социал-демократы оставаться в оппозиции к ней. Раскол в партии не исчез, и Ленин не зря охарактеризовал положение в РСДРП как «два съезда — две партии».

После съезда Красин поехал во Францию. Просить денег у Саввы Морозова, который в то время уже был там.

У знаменитого русского «миллионщика» все шло как-то не так. Его до глубины души потряс расстрел рабочих 9 января. Он составил записку «О причинах забастовочного движения. Требования введения демократических свобод», но ей не дали хода. У него начали портиться отношения с матерью — Марией Морозовой, женщиной не менее яркой, умной и властной, чем он сам. Она не разделяла увлечения сына и не одобряла его помощь революционерам. К тому же, после смерти ее мужа, отца Саввы, большая часть его бизнеса перешла именно в ее руки. Савве он оставил лишь незначительные паи, приносящие неплохой доход, но не дающие права решающего голоса.

В начале 1905 года Морозов потребовал от матери и от правления Товарищества Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и К°» передать в его руки полное распоряжение делами на фабрике, но получил отказ от матери, которая вообще пригрозила ему отлучением от дела. Не исключено, что она вообще лишила его доступа к семейному капиталу. Он очень переживал, нервничал. Его вдова Зинаида вспоминала, что в феврале в Москву, в морозовский особняк на Спиридоновке приезжал Красин, но встреча «не сложилась». «Саввушка принял Леонида Борисовича холодно, — рассказывала она. — Разговор у них не получился. Саввушка сразу как-то сухо сказал Леониду Борисовичу, что ничем на этот раз помочь не может, ибо считает себя необязанным. Красин говорил что-то о его ближайшей поездке в Швейцарию, Савва молчал, и вскоре наш гость откланялся и ушел». «Ну что творят эти анархисты? Куда они ведут несчастных людей?» — вдруг сказал Морозов. Еще через какое-то время он встречался с Горьким. Эта встреча, по утверждению Зинаиды Морозовой, вообще закончилась ссорой.

В довершение всего поползли слухи о том, что Морозов сошел с ума. 15 апреля медицинский консилиум нашел у него «тяжелое нервное расстройство» и рекомендовал уехать лечиться за границу. Вскоре в сопровождении жены и личного врача Морозов уехал во Францию, в Канны, где поселился в «Роял-отеле». 13 мая в гостиничном номере он и был найден мертвым с огнестрельной раной на груди. В комнате нашли записку: «В смерти моей прошу никого не винить». Экспертиза показала, что писал ее он.

Официальная версия — самоубийство в состоянии глубокого душевного кризиса. Но уже тогда пошли разговоры, что Морозова убили — то ли охранка, то ли черносотенцы, то ли революционеры. То ли вообще убили не его, а его троюродного брата Фому, с которым они были очень похожи, а Савва жил по его документам. Горький писал: «После смерти Саввы Морозова среди рабочих его фабрики возникла легенда: Савва не помер, вместо него похоронили другого, а он «отказался от богатства и тайно ходит по фабрикам, поучая рабочих уму-разуму».

Ну а при чем же тут Красин? Да при том, что много лет спустя именно его и начали подозревать в… убийстве Морозова. Впрочем, вроде бы подозревали и сразу после смерти «миллионщика».

…Итак, после съезда в Лондоне Красин отправился во Францию, к Морозову. О том, что произошло дальше, рассказывали по-разному. Вроде бы Морозов обрадовался Красину, дал ему некую сумму денег, но потом его настроение резко изменилось, он вообще выглядел расстроенным и подавленным, и Красин уехал. Уже в Женеве он из газет узнал о самоубийстве в Каннах. Эта — одна трактовка событий.

О их встрече вспоминала и вдова Морозова Зинаида Григорьевна. О Красине она рассказывала так: «Выглядел он как совершеннейший джентльмен, одет был с иголочки, держался несколько манерно, сыпал французскими словами и заграничными анекдотами и казался весьма довольным». Сама она считала, что появление Красина «было совершенно некстати», да и разговор между ним и ее мужем явно не сложился. «Красин что-то стал говорить, понизив голос, — Савва, упорно молчавший, вдруг взорвался: «Нет! Нет и нет! Денег для вас, милостивые государи, больше у меня нет!». Чтобы разрядить обстановку, она вошла в комнату и предложила кофе. Но успела услышать ответ Красина: «Трудно понять Вас, Савва Тимофеевич!» От кофе он отказался, сказав, что торопится на поезд.

В 90-х годах прошлого века появились работы российского публициста Акима Арутюнова и американского историка Юрия Фел митинского, которые основывались на записях интервью родственников Морозова и его близких друзей, в семьях которых сохранились рассказы о дне смерти «эксцентричного миллионера». Из них следовало, что Красин якобы приезжал и в Канны и просил Морозова принять его, но тот отказал ему в аудиенции. Что, услышав выстрел, его жена бросилась в комнату мужа и увидела его лежащим на кровати. Окно было распахнуто, а в парке она заметила убегавшего мужчину. Или еще: Зинаида Григорьевна собиралась кататься на пролетке, «она одевала перед зеркалом шляпу и увидела в зеркале, как приоткрылась дверь и показалась голова рыжего человека. З. Г. спросила: «Кто это?» Савва Тимофеевич суетливо ответил: «Никто, никто». Она уехала. Когда вернулась, то Савва Тимофеевич лежал на постели, рука вниз свешивалась и там лежал пистолет…». «Рыжим человеком» якобы был Красин.

Допустим, что так, но зачем Красину было убивать Морозова? Это, как правило, объясняют двумя причинами. Вроде бы Морозов охладел к идее помощи революционерам и не хотел им больше давать деньги. Но он слишком много знал, поэтому его и решили «убрать».

Другая версия сводится к тому, что большевики хотели получить его деньги. Дело в том, что незадолго перед отъездом во Франции он застраховал свою жизнь, а полис на предъявителя отдал Марии Андреевой. «Морозов считал меня нелепой бессеребренницей и нередко высказывал опасение, что с моей любовью все отдавать другим я умру когда-нибудь под забором нищей, что обдерут меня как липку и чужие, и родные, — вспоминала она. — Вот поэтому-то, будучи уверен в том, что его не минует семейный недуг — психическое расстройство, — он и застраховал свою жизнь на сто тысяч рублей на предъявителя, отдав полис мне». Побоявшись, что Морозов вдруг передумает и отзовет свой полис, большевики, по мнению сторонников этой версии, и решили убить его как можно скорее.

Разумеется, всё это — не более чем предположения, и каких-либо существенных доказательств причастности большевиков и лично Красина к смерти Саввы Морозова нет. Между тем слухи о такой причастности, вероятно, ходили уже в 1905 году. 29 мая, в день похорон Морозова московский градоначальник граф Павел Шувалов доносил в Департамент полиции: «29 мая на Рогожском кладбище состоялись похороны известного московского миллионера, промышленника и общественного деятеля Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне.

По полученным мною сведениям, похоронами этими рассчитывали воспользоваться революционные организации, которым покойный оказывал широкую материальную помощь, и намеревались над гробом произносить речи противоправительственного содержания. Ввиду этого, воспользовавшись существующими у старообрядцев обычаями не произносить надгробных речей, я пригласил к себе попечителей Рогожского кладбища, коим предложил войти в сношение с распорядителями похорон, чтобы обычай нарушен не был. Независимо от сего, ввиду большого стечения публики, в особенности рабочих, мною был усилен местный наряд полиции…

К изложенному присовокупляю, что по полученным мною из вполне достоверного источника сведениям Савва Морозов еще до смерти своей находился в близких отношениях с Максимом Горьким, который эксплуатировал средства Морозова для революционных целей. Незадолго до выезда из Москвы Морозов рассорился с Горьким, и в Канн к нему приезжал один из московских революционеров, а также революционеры из Женевы, шантажирующие покойного. Меры для выяснения лица, выезжавшего из Москвы для посещения Морозова, приняты».

Деньги по страховому полису Морозова большевики действительно получили — 60 тысяч рублей. Передала их Большевистскому центру Мария Андреева. Родственники Морозова пытались опротестовать ее право распоряжаться полисом, но проиграли дело в суде. Часть «морозовских» денег ушла на судебные расходы, часть — на личные цели Андреевой. «Ведал всеми этими операциями — Красин», — писала она сама.

Ну и еще один штрих к этой туманной истории с Саввой Морозовым. В 1907 году его вдова Зинаида вышла замуж за бывшего московского градоначальника генерал-майора Анатолия Рейнбота (в 1907 году он был снят с должности за «финансовые злоупотребления»), а в 1909 году приобрела под Москвой усадьбу Горки. После революции она была национализирована, а потом в ней долго жил уже больной Ленин. Там же он и умер. Такие вот странности истории.

Вернувшись в Россию, Красин до осени 1905 года прожил в Орехово-Зуеве. Потом, убедившись, что арест ЦК никак не может отразиться на его легальном статусе, начал искать новую работу. И вскоре нашел — в бельгийском «Обществе 1886 года». Оно занималось прокладкой электрических кабелей для городского транспорта.

В это время он разрабатывал планы освобождения членов ЦК, которые сидели в Таганской тюрьме Москвы. Он предполагал прорыть к тюремной бане подземный туннель с пустыря на берегу Москвы-реки. Была создана подставная компания, которая арендовала пустырь, но события развивались так быстро, что подкоп не понадобился.

В октябре 1905 года революционное движение в России достигло небывалого ранее размаха. Во всероссийской политической стачке принимали участие более миллиона человек. Она проходила под лозунгами: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!». 17 октября император Николай II издал Манифест, в котором гарантировал гражданские свободы и обещал выборы в «законодательную Думу». Была объявлена амнистия политическим заключенным. Советские историки к этому документу относились со смесью иронии и презрения, хотя в истории России это было очень важное событие — после него в стране впервые появились легальные политические партии, независимая пресса, были проведены выборы в парламент, пусть и с весьма ограниченными полномочиями.

В ноябре (правда, нелегально) в Петербург вернулся из-за границы Ленин. Он начал печататься в первой большевистской легальной газете «Новая жизнь». Красин стал членом большевистской фракции Петербургского совета рабочих депутатов. Этот Совет возник 13 октября (хотя отдельные рабочие комитеты существовали еще раньше) во время всероссийской стачки. В него входили 562 депутата от 147 предприятий, 34 мастерских и 16 профсоюзов. Совет и его Исполнительный комитет находились под влиянием социал-демократов — среди депутатов их было больше всех. 14 октября председателем Исполкома Совета был избран беспартийный, но близкий к эсдекам адвокат Георгий Хрусталев (Носарь). Но 26 ноября его арестовали, и на этот пост выбрали «нефракционного социал-демократа» Льва Троцкого. Впрочем, уже 3 декабря, прямо на заседании, арестовали и Троцкого, и еще 266 депутатов. Красин тогда ареста избежал — на заседание он в тот день не пришел.

Он продолжал разрабатывать хитроумные комбинации по финансированию партии. Пожалуй, самым известным планом, к которому в это время имел самое непосредственное отношение Красин, стала операция по переводу в фонд большевиков наследства московского мебельного фабриканта Николая Шмидта. Это довольно-таки драматическая история, причем ее главные действующие лица, включая Красина, с точки зрения общепринятых морально-этических норм выглядят не очень-то прилично. Но, вероятно, на это они бы ответили, что для них важнее всего были интересы партии и революции, а ради этого можно было бы поступиться и нормами морали буржуазного общества.

Итак, в 1904 году 21-летний Николай Шмидт, двоюродный племянник Саввы Морозова, вступил в права наследования и стал владельцем крупной мебельной фабрики в Москве на Пресне. Как и его дядя, Шмидт сочувствовал революционерам, занимался улучшением условий труда и быта рабочих, а когда в декабре 1905 года в Москве вспыхнуло вооруженное восстание, то он за свой счет вооружал рабочие дружины. Они оказали ожесточенное сопротивление правительственным войскам, которым пришлось применить артиллерию, чтобы очистить Пресню и взять штурмом саму фабрику, где разместился штаб всего восстания.

Шмидта арестовали и на допросах быстро «раскололи» — он сказал все, что знал. Что с ним случилось потом, точно не известно до сих пор. Советская версия сводилась к тому, что его замучили или зверски убили жандармы. Крупская, например, утверждала: «Двадцатитрехлетний Николай Павлович Шмидт, племянник Морозова, владелец мебельной фабрики в Москве на Пресне… был арестован, его всячески мучили в тюрьме, возили смотреть, что сделали с его фабрикой, возили смотреть убитых рабочих, потом зарезали его в тюрьме». По другим данным, он покончил жизнь самоубийством, устыдившись своего предательства. Есть также предположения, что его пытались освободить революционеры, Шмидт был убит в ходе этой попытки. Некоторые считают, что его, как и Савву Морозова, устранили сами большевики.

Наследниками Шмидта были сестры Екатерина (22 года), Елизавета (18 лет) и брат Алексей (15 лет). По одним данным, еще в тюрьме он сказал сестрам, что хотел бы, чтобы они передали все полученное от него наследство РСДРП. По другим, Шмидт ничего такого не говорил, а мысль заполучить деньги Шмидта возникла в голове то ли Красина, то ли Красина, Ленина и других большевиков. Как бы то ни было, они начали осуществлять придуманную Красиным многоходовую и многолетнюю комбинацию по «большевизации» шмидтовских денег.

Нужно было сделать так, чтобы сестры Шмидт гарантированно отдали деньги партии. За ними начали ухаживать специально подобранные люди. За старшей, Екатериной, — помощник присяжного поверенного Николай Андриканис, который участвовал в защите Шмидта, когда он находился под следствием. За младшей — Елизаветой — бежавший из ссылки подпольщик Виктор Таратута.

Раньше Таратута работал в одесской и бакинской организациях РСДРП. Были среди большевиков такие, которые считали Таратуту «беспринципным человеком и прожженным негодяем». Ходили даже слухи, что он агент охранки. Но Ленин высоко ценил его способности. «Тем-то он и хорош, что ни перед чем не остановится, — говорил он. — Вот вы, скажите прямо, могли бы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор пошел. Это человек незаменимый». В 1907 году его даже избрали в ЦК.

Операция по «изыманию» наследства Шмидта растянулась почти на три года. Кстати, нельзя сказать, что сестрам Шмидт претили ухаживания Андриканиса и Таратуты. Совсем даже наоборот. Между ними возникли романтические чувства. Екатерина с Николаем Андриканисом заключили брак в 1907 году и уехали в Париж. Елизавета влюбилась в Таратуту, была тоже готова выйти за него замуж и отдать ему все наследство, но… не могла этого сделать. Во-первых, потому, что Таратута жил подпольной жизнью и вступать в законный брак для него было равносильно разоблачению. Во-вторых, сама Елизавета еще не достигла того возраста, когда она имела бы право самостоятельно вести имущественные дела.

Тогда Красин придумал еще одну комбинацию. Он предложил фиктивно выдать Елизавету замуж за какого-нибудь «легального большевика». Дочь Шмидта согласилась — она прекрасно понимала свой «революционный долг». Поиски подходящего жениха заняли некоторое время, пока, наконец, в этой роли не выступил большевик Александр Игнатьев. 11 октября 1908 года они обвенчались в церкви русского посольства в Париже. А вскоре Игнатьев передал деньги Елизаветы большевикам — сумма составляла около 124 тысяч рублей. Игнатьев тоже получил солидную сумму, а Елизавета вернулась к Таратуте.

А вот с Андриканисом произошла осечка. Во Франции он вдруг передумал отдавать партии деньги. Его сначала уговаривали, потом угрожали. Андриканис обратился в так называемый Межпартийный суд, возглавляемый видным эсером Марком Натансоном и разбиравший споры в среде революционеров (по другим данным, в суд на Андриканиса подал Красин). Суд присудил отдать деньги, но не все, а половину. Потом еще какое-то время тянулись разбирательства, но у Андриканиса так и осталось около половины денег Шмидта. Большевики получили от него около 44 тысяч рублей.

Что же касается третьего наследника — брата Шмидта Алексея, то с ним вопрос решился быстрее всех. Весной 1907 года в Выборге Ленин, Красин и Таратута встретились с ним и его адвокатами. В ходе встречи Таратута заявил: «Кто будет задерживать деньги, того мы устраним». Ленин начал дергать его за рукав, а петербургские адвокаты пришли в замешательство. Спустя несколько дней после встречи они сообщили, что Алексей отказывается от наследства в пользу сестер.

Считается, что в результате всей этой комбинации большевики в итоге получили примерно 280 тысяч рублей. Крупская в своих мемуарах не случайно отметила: «В это время большевики получили прочную материальную базу»[19]. Потом, правда, Красин возмущался, что Ленин сумел захватить эти деньги только в свои руки. Но это было уже потом, когда он опять рассорился с Ильичем.

Борьба за наследство Шмидта была, конечно, не единственной операцией по финансированию партии, которую организовывал Красин. Он «изыскивал» средства для газеты «Новая жизнь», закрытой полицией 3 декабря, в один день с арестом депутатов Петербургского совета. Красину тогда удалось чудом избежать ареста — когда полицейские появились в редакции, он сумел уйти через черный ход.

Он имел прямое отношение к организации «гастролей» Горького и Марии Андреевой по США для сбора средств в пользу большевиков — в Америку они отправились в апреле 1906 года. Их поездка продолжалась до октября и не в полной мере оправдала надежды Красина. Денег удалось собрать не так много, как он рассчитывал. Тем не менее в июле 1906 года Андреева передала ему 50 тысяч рублей.

Бомбы, деньги и «стволы»

Если полистать русские газеты за первую половину 1905 года, то можно легко убедиться: они буквально переполнены сообщениями о демонстрациях, вооруженных столкновениях и покушениях.

«ПЕТЕРБУРГ, 24, IV. Вчера открытие летнего театра «Буфф» сопровождалось грандиозным скандалом. После спектакля кто-то из публики стал разбрасывать на буфетной веранде прокламации, бросив пук их в группу офицеров, сидевших около него. Публика бросилась на разбрасывателя прокламаций; произошла общая свалка. Дрались палками и зонтиками около 60 человек. Перебили стекла, посуду и инструменты музыкантов-румын. Явившаяся в большом числе полиция разогнала дравшихся и закрыла сад».

«КИЕВ, 26, IV. В Житомире два дня продолжается еврейский погром. Официально известно о свыше сорока убитых с обеих сторон. Убит пристав. Организована самооборона».

«УФА, 3, V. Сегодня в городском саду во время антракта спектакля тяжело ранен несколькими пулями из револьвера губернатор генерал-майор Соколовский. Злоумышленник скрылся. Находясь почти в безнадежном состоянии, генерал при полной памяти, не теряет присутствия духа».

«БАКУ, 11, V. Бомбой, брошенной в экипаж, сейчас убит Бакинский губернатор князь Накашидзе. Губернатор убит в центре города на Парапете. Смерть была моментальной… Место катастрофы оцеплено войсками. Многие магазины закрыты. Настроение тревожное. По улицам разъезжают конные патрули. Пока все тихо».

«КИЕВ, 28, V. Сегодня в 12 час[ов] дня неизвестный произвел 6 выстрелов из револьвера в начальника охранного отделения полковника Спиридовича. Полковник ранен двумя пулями в бок и ноги».

«МОСКВА. 12. VI. Вчера в 1 ч[ас] 45 м[инут] дня смертельно ранен гремя выстрелами из револьвера московский градоначальник ген[ерал]-м[айор] гр[аф] П[авел] Щавлович] Шувалов. Убийство совершено в приемной… Убийце лет 35. Он блондин, коренастый. По виду похож на рабочего».

На III съезде партии в апреле 1905 года большевики приняли резолюцию о подготовке вооруженного восстания. Его техническая подготовка возлагалась на Красина. Он был не только «главным казначеем», но и «министром обороны» большевиков.

Вообще, можно только удивляться, насколько насыщенной и разнообразной были его жизнь и работа в эти годы. По сути Красин жил не просто двойной, а тройной или даже «четверной» жизнью. Сам он вспоминал, что ему приходилось параллельно заниматься прокладкой в столице кабелей, строительством трансформаторных подстанций, а вместе с тем разрабатывать комбинации по финансированию партии, конструировать новые типы бомб, усовершенствовать винтовки и продумывать планы вооруженных акций для боевых групп. «Веселое было время!» — писал он.

Еще больше работы у него прибавилось летом 1905 года, когда по решению III съезда в его ведение перешла «Боевая техническая группа» (БТГ). Она была создана еще в начале года при Петербургском городском комитете РСДРП, а теперь переподчинялась непосредственно новому ЦК во главе с Лениным. Задача группы состояла в подготовке и организации различных видов вооруженной борьбы с властями, а задача Красина — в том, чтобы распространить ее деятельность на всю страну. С этим он справился весьма удачно.

Один из организаторов БТГ Николай Буренин (кстати, в «легальной жизни» — профессиональный пианист, который аккомпанировал Федору Шаляпину) вспоминал, что с назначением Красина боевики «почувствовали, что в нашу кровь влилась живая струя революционного духа, и мы безоговорочно отдали себя под его руководство». Красин разделил БТГ на две подгруппы — химическую и техническую. «Химики» должны были разрабатывать и изготавливать бомбы и взрывчатку. «Техники» — заниматься доставкой и хранением оружия, а также снабжением им рабочих дружин.

«Химиков» он вообще выделил в особую группу, запретив им поддерживать контакты с другими социал-демократами и участвовать в партийных мероприятиях. Среди них, кстати, были крайне интересные люди, например, профессор Михаил Тихвинский (кличка «Эллипс»), известнейший специалист в области нефтедобычи и проектирования нефтеперерабатывающих заводов. Тихвинский интересовался марксизмом и входил в первую русскую марксистскую группу «Освобождение труда» во главе с Плехановым. Во время Первой мировой войны под его руководством был спроектирован и построен нефтеперерабатывающий завод в Баку, он изобрел способ извлечения нефти из скважин при помощи сжатого газа — газлифта. После 1917 года Тихвинский работал управляющим лабораториями отдела Главного нефтяного комитета ВСНХ, был профессором Технологического и Горного институтов. А в 1921 году его арестовали и расстреляли по «делу Петроградской боевой организации», по которому, как известно, был расстрелян и поэт Николай Гумилев.

Подпольные «химические» лаборатории, организованные Красиным, находились не только в Петербурге, но и в других городах империи. Тогда Горький впервые услышал и о легендарном боевике Камо.

Участница «химической» группы Софья Познер вспоминала, что Красин поставил перед ними несколько задач: «1) найти подходящее сильно действующее и в то же время безопасное при хранении вещество, 2) создать совершенно безопасный запал, 3) дать тип негромоздкого, но сильно действующего снаряда, годного для уличного боя». Для испытаний бомб «химики» несколько раз выезжали в Финляндию, где взрывали их среди больших гранитных валунов и внимательно осматривали повреждения, которые им наносились.

Другие «химики» по заданию Красина ездили в Болгарию и Македонию, где вступали в контакт с македонскими партизанами, которые вели борьбу против турок. Существует версия, что именно в тех местах появилась ручная бомба в виде металлического шара со взрывчаткой внутри, которая приводилась в действие сначала при помощи зажженного фитиля, а затем — с помощью ввинчивающегося детонатора. Она так и называлась — «македонка». Македонцы передали русским «химикам» чертежи и образцы «македонок». Красин их усовершенствовал, и подпольные лаборатории в России тоже начали производить «македонки». Часто для этих целей использовались, впрочем, не только подпольные, но и государственные лаборатории, где революционеры тайком устанавливали необходимое оборудование. Красин предложил использовать в качестве корпуса бомбы чугунную оболочку электрического кабеля — так что пригодилась и его работа в области электрификации Петербурга.

В лабораториях производились динамит, пироксилин и другая взрывчатка. Впрочем, Красин считал, что не стоит рассчитывать только на собственные ресурсы, взрывчатые вещества закупали за границей или похищали с военных складов. Бомбы «химиков» использовались в самых разнообразных акциях. Например, 27 января 1906 года боевая дружина большевиков совершила нападение на чайную «Тверь» в Петербурге, в которой собирались активисты крайне правого Союза русского народа. В чайную бросили три бомбы, в результате чего два человека были убиты и 15 ранены.

Пока «химики» работали с бомбами, «техники» занимались снабжением групп боевиков и рабочих дружин оружием. Это дело тоже было поставлено широко. Члены группы умудрились даже похитить пушку системы Гочкиса[20] со двора Гвардейского экипажа в Петербурге. По мысли Красина, в случае начала восстания ее следовало бы использовать для обстрела Зимнего дворца. «Воображаю, какая паника начнется во дворце, когда опасность появится с той стороны, откуда никак не могла быть предусмотрена», — говорил он.

Оружие при помощи рабочих и сочувствующих солдат и офицеров «экспроприировалось» с оружейных заводов, складов, воинских частей. Винтовки, револьверы и бомбы также закупались за границей — этим, в частности, занимался будущий советский нарком иностранных дел Максим Литвинов. Сам он вспоминал, что Красин поручил ему финансировать работу своего однокурсника по Петербургскому технологическому институту Людвига Мартенса. Мартенс участвовал в революционном движении, арестовывался, потом уехал за границу, помогал в транспортировке оружия и разрабатывал портативный пулемет. Его чертежи заинтересовали Красина, и он попросил Литвинова помочь изобретателю довести работу до конца.

Литвинов приехал в Цюрих, где жил Мартенс, и попросил показать ему пулемет. Он вспоминал, что «внешний вид и вес пулемета не оставляли желать ничего лучшего. Но был один-единственный недостаток: пулемет… не стрелял». Мартенс был страшно смущен и объяснил это недостатком конструкции, который обещал устранить. Вскоре провели еще одно испытание, но через каждые три выстрела пулемет давал осечки. Да и к тому же из-за излишнего внимания полиции изобретатель был вынужден срочно переезжать в Лондон. Литвинов решил обратиться на оружейные заводы в Дании, выступая в роли представителя армии Эквадора. По его словам, в итоге датчанам был сделан «маленький заказ».

Затем оружие различными способами переправлялось в Россию. Для этих целей арендовали яхты и пароходы, винтовки и револьверы прятали в подводах с дровами, паровозных тендерах с углем, в бидонах с молоком, привязывали под вагонами и т. д. К транспортировке оружия БТГ сумела привлечь и профессиональных контрабандистов — естественно, за хорошие деньги. Впрочем, и среди них встречались идейные люди. Один контрабандист, узнав, для каких целей перевозится оружие, отказался от денег, заявив, что в случае победы революции он просит указать на его «безвозмездное участие и помощь» и поместить в газетах его фотографию. Вскоре он был убит пограничниками при незаконной попытке перевезти через границу воз с сигарами.

Красин и лично занимался усовершенствованием оружия, приспосабливая его к условиям боев в городе, и сам испытывал его. Он, например, модернизировал винтовку Браунинга.

Между тем к середине 1906 года стало понятно: «веселое время» для революционеров проходит. Правительство сумело отбить их первое наступление. С одной стороны, кабинет министров Петра Столыпина начал решительное наступление против революции и ввел военно-полевые суды, по приговорам которых задержанных с оружием расстреливали или вешали буквально в течение нескольких суток. Были подавлены восстания в Москве, на броненосце «Потемкин», в Кронштадте, на крейсере «Очаков», которое возглавил Петр Шмидт, а летом 1906 года — в Свеаборге и снова в Кронштадте, не говоря уже о других, более мелких выступлениях.

С другой стороны, правительство начало аграрную реформу, открылась Государственная дума, появились легальные политические партии.

Перед революционерами вообще, и социал-демократами в частности, вставал вопрос — что и как делать дальше?

Осенью 1905 года меньшевики и большевики решили преодолеть раскол в партии. В апреле 1906 года в Стокгольме состоялся IV (Объединительный) съезд РСДРП. Формально фракции снова объединились в одну партию, хотя различия между ними на деле никогда не исчезали. Бурные споры на съезде разгорелись о том, как быть в дальнейшем с планами вооруженного восстания. Меньшевики утверждали, что его нужно долго и тщательно готовить, вести в среде рабочих агитацию, иначе неподготовленное восстание снова разделит участь Московского.

Красин возражал (он выступал на съезде несколько раз) и предлагал, наоборот, заменить «оружие критики» на «критику оружием», то есть ни в коем случае не отказываться от вооруженной борьбы. Он не был согласен с меньшевиками в том, что восстание в Москве не смогло победить, потому что не привлекло на свою сторону большинство народа и войска. Он объяснял его поражение, скорее, техническими причинами — БТГ не разработала четкого плана восстания, не удалось наладить бесперебойное снабжение рабочих дружин бомбами, да и к тому же закончилась провалом попытка взорвать железную дорогу Москва — Петербург, по которой из столицы перебрасывались войска. Посланная на операцию группа попросту заблудилась — у нее не было карты.

Тем не менее по вопросу о вооруженном восстании была принята резолюция меньшевиков, которая призывала к противодействию всем попыткам вовлечения пролетариата в вооруженное столкновение. Была принята и еще одна резолюция, которая самым непосредственным образом касалась подпольной работы Красина.

Большое распространение во время революции 1905–1907 годов приобрели так называемые «вооруженные экспроприации» (или просто «эксы») — то есть нападения вооруженных боевиков на различные учреждения или, скажем, магазины с целью похищения денег, драгоценностей, оружия и т. д., которые потом могли бы использоваться для революционной борьбы. В таких операциях принимали участие и эсеры, и большевики, и анархисты, а иногда даже и «умеренные» меньшевики.

Ленин в статье «Партизанская война», опубликованной в газете «Пролетарий» 30 мая 1906 года, писал, что вооруженная борьба революционеров не в последнюю очередь должна быть направлена «на конфискацию денежных средств, как у правительства, так и частных лиц… Конфискуемые средства частью идут на партию, частью специально на вооружение и подготовку восстания, частью на содержание лиц, ведущих характеризуемую нами борьбу… Как преимущественную и даже исключительную форму социальной борьбы, эту форму борьбы восприняли босяческие элементы населения, люмпены и анархистские группы».

Действительно, нередко в «борцов с самодержавием и несправедливостью» превращались откровенно уголовные элементы и организации. Много таких групп действовало в Одессе. Бандитские группировки «Ястреб», «Черный ворон», «Золотая маска» (был и такой союз!) или люди знаменитого бандитского «короля Молдаванки» Мишки Япончика совершали налеты на магазины и лавки, не забывая говорить при этом о борьбе с угнетателями. Как замечал одесский корреспондент газеты «Санкт-Петербургские ведомости», «стреляют анархисты — коммунисты, «младовольцы», «маккавеевцы» и «золотые маски». Стреляют все, но при чем тут я, мирный гражданин?».

«Солидные» революционные партии и работали по «эксам» с большим размахом. Вот лишь некоторые примеры.

Седьмого марта 1906 года эсеровские боевики «взяли», к примеру, банк Московского купеческого общества взаимного кредита на Ильинке. Во время «экса» (по показаниям очевидцев налетчики кричали «Ни с места во имя революции!») им досталось пять тысяч рублей золотом и 870 тысяч рублей ассигнациями. Говорят, что если пересчитать те рубли на нынешние, то это ограбление до сих пор остается самым крупным в истории России.

Тринадцатого февраля 1906 года группа из шестнадцати латышских социал-демократов ограбила отделение Государственного банка в Гельсингфорсе (Хельсинки). Был убит служащий банка, а революционеры-налетчики унесли 170 743 рубля и 46 временных свидетельств Волжско-Камского банка в счет займа 1905 года, номинальной стоимостью по 100 рублей.

Четырнадцатого октября 1906 года группа эсеров-максималистов из восемнадцати человек (в возрасте 18–20 лет) устроила засаду на углу Фонарного переулка и Екатерининского канала в Петербурге. Они ждали карету, перевозившую деньги портовой таможни. Террористы забросали карету и ее охрану бомбами, похитив во время «экса» два мешка с деньгами (400 тысяч рублей). Были ранены трое жандармов из охраны и убиты двое максималистов. 11 из них были схвачены на месте операции или позже. Восемь участников «экса» были казнены по приговору военно-полевого суда уже 18 октября.

Красин тоже не раз организовывал «эксы» и ничего предосудительного в них не видел. Более того, как в Баку он был готов предоставлять услуги подпольной типографии другим революционным партиям и группам, так и теперь он делился с ними оружием и взрывчаткой для проведения операций. За определенный процент от «прибыли». По не которым данным, эсеров, «взявших» банк на Ильинке и почтовую карету в Фонарном переулке Петербурга, оружием снабдила БТГ. Они же поделились с нею добычей.

Ленин писал: «Говорят: партизанская война приближает сознательный пролетариат к опустившимся пропойцам, босякам. Это верно. Но отсюда следует только то, что никогда партия пролетариата не может считать партизанской войны единственным или даже главным средством борьбы; что это средство должно быть подчинено другим, должно быть соразмерено с главными средствами борьбы, облагорожено просветительным и организующим влиянием социализма. А без этого последнего условия все, решительно все средства борьбы в буржуазном обществе приближают пролетариат к различным непролетарским слоям вверху или внизу от него и, будучи предоставлены стихийному ходу вещей, истрепываются, извращаются, проституируются». Другими словами, налет на банк сознательных революционеров — это не то, что грабеж этого же банка уголовниками. Впрочем, его позицию разделяли далеко не все социал-демократы.

На съезде в Стокгольме развернулась дискуссия — должны ли члены партии принимать участия в «эксах»? Резолюция по этому вопросу оказалась противоречивой. С одной стороны, большая часть делегатов проголосовала против «экспроприации денежных капиталов в частных банках и все формы принудительных взносов для целей революции». С другой — съезд туманно разрешал проводить экспроприацию «боевых средств», средств Государственного банка и других государственных учреждений, но лишь в тех случаях, когда это связано с образованием революционных органов власти и под их контролем. Формально, вновь объединившись с меньшевиками в одну партию, большевики были обязаны выполнять постановления съезда. Но только формально.

Уже в мае 1906 года большевики создали свой «нелегальный» партийный руководящий орган. Он назывался Большевистский центр — им руководили Ленин, Богданов и Красин. Существование центра держалось в тайне, и одной из его задач являлось как раз-таки добывание денежных средств для большевиков с помощью «эксов». Интересно, что БТГ, которая формально подчинялась ЦК партии, фактически действовала только под руководством БЦ и Красина.

Александр Богданов позже вспоминал, что решение Стокгольмского съезда «не прошло в жизнь: оно имело слишком явно фракционную окраску меньшевизма, а главное — упадок боевизма еще не наметился объективно». Так что большевики не собирались отказываться от «эксов». В 30-е годы в своих воспоминаниях участники БТГ откровенно признавали: после декабрьского восстания 1905 года в Москве у партии с деньгами было трудно, и их можно было добыть только путем экспроприаций.

Летом 1906 года большевики провели ряд экспроприаций на Кавказе и на Урале. Особо активно действовала кавказская группа, одним из руководителей которой был Симон Тер-Петросян (Камо). Кавказцы вместе с Красиным придумали удобный способ формально не нарушать решение ЦК о нежелательности «эксов» — перед операцией боевики, состоявшие в партии, выходили из нее, а потом их снова принимали обратно.

В феврале 1907 года в финском дачном местечке Куоккала была организована школа подрывников. Интересно, что в самой Куоккале с лета 1906 года жили Ленин и Богданов, а Красин так вообще поселился здесь в 1905 году вместе с Любовью Миловидовой и ее детьми. Весной того же года он отправился в Германию — для того, чтобы приобрести станок для печатания фальшивых денег (прежде всего речь шла о трехрублевых купюрах) и специальную бумагу для этих целей. Но после возвращения в Россию его выследила и арестовала полиция. Арест произошел 1 мая в Москве, на квартире адвоката Андриканиса — того самого, который играл ключевую роль в операции с деньгами сестер Шмидт. Тогда было задержано сразу 12 человек. Красин утверждал, что лично он пришел к адвокату по частному делу — чтобы посоветоваться о статусе детей своей гражданской жены. У охранки, по-видимому, не нашлось серьезных улик против него, так что за решеткой он провел только 17 дней. Потом еще приходили с обыском. Красин проявил сообразительность — он засунул пачку партийных документов в карман передника своей маленькой падчерицы, посадил ее на подоконник и сказал, чтобы она смотрела в окно. Жандармы оказались не на высоте — они не обратили особого внимания на сидевшую на подоконнике девочку.

Арест не позволил Красину приехать на V съезд партии в Лондон. Это был самый большой партийный форум с момента появления РСДРП — в нем участвовали 343 делегата, и расходы на его проведение составили 120 тысяч. Делегатам съезда организаторами оплачивалась дорога, а во время пребывания в Лондоне выдавались деньги на расходы из расчета по 2 шиллинга в день. Помогли с финансами немецкие социал-демократы и некоторые английские промышленники.

В избранный на съезде ЦК партии из двенадцати членов вошли пятеро большевиков. Но самые «главные большевики» того времени — Ленин, Красин, Зиновьев, Богданов, Рыков, Таратута — стали лишь кандидатами в ЦК. В руководящих органах партии преобладали меньшевики.

В Лондоне были окончательно запрещены «эксы». Делегаты проголосовали за роспуск всех боевых групп, а «эксы» были названы «анархическими методами», которые компрометируют партию в глазах народных масс. Крупская вспоминала, что со съезда Ленин вернулся в Куоккалу в «необыкновенном виде» — с подстриженными усами, сбритой бородой и в большой соломенной шляпе. Он, по ее словам, устал до крайности и ничего не ел. Его решили отправить на отдых вглубь Финляндии. «Про него рассказывают, — писала Крупская, — первые дни он ежеминутно засыпал — сядет под ель и через минуту уже спит. Дети его «дрыхалкой» прозвали».

Выполнять запрет съезда на «эксы» большевики, разумеется, не собирались. Они могли принести большие средства, которыми вовсе не обязательно можно было делиться с меньшевиками — ведь налеты на банки и почтовые кареты проводили группы, формально не связанные с РСДРП.

Именно по такой схеме был организован один из самых громких «эксов» в Тифлисе. 13 июня 1907 года кавказские боевики напали на карету, перевозившую 250 тысяч рублей в Тифлисское отделение Государственного банка. Их «улов» составил 241 тысячу рублей[21].

Между тем наступление правительства усиливалось. 3 июня 1907 года была распущена 2-я Государственная дума; был издан новый, гораздо более консервативный, избирательный закон; закрывались оппозиционные газеты и журналы. После роспуска Думы установившийся в стране режим прозвали «Третьеиюньской реакцией». Ответом на нее стала новая волна «революционного насилия». В 1906 году от него погибли около восьмисот государственных служащих, в 1907-м — уже более тысячи. Например, только в Одессе в 1907 году летучий отряд эсеров убил полицейского пристава Панасюка, околоточного надзирателя Полянкевича, ранил полицмейстера фон Гесберга. Одесские газеты писали о подобного рода инцидентах уже как о будничных событиях из жизни города: «В 10-м часу ночи в центре города два субъекта, преследуя третьего, открыли стрельбу и бросили бомбу, разорвавшуюся со страшной силой. Тяжело ранено десять человек».

Однако правительство смогло переломить ситуацию. Полиция более активно действовала теперь и в Финляндии, где раньше царили все-таки более либеральные порядки. Как вспоминала Крупская, уже летом 1907 года революционерам, жившим в Куоккале, было ясно, что пора уезжать за границу, потому что «реакция затянется на годы». Так и произошло — за границу, в Швейцарию, уехали Богданов с женой, потом Ленин, другие большевики. «Больно неохота было, но другого выхода не было», — писала Крупская.

Что же касается Красина, то он остался жить в Куоккале и Петербурге и продолжил работать в «Обществе 1886 года». У него провели еще несколько обысков, но ничего подозрительного не нашли. Так продолжалось до 9 марта 1908 года, когда финские жандармы неожиданно арестовали его и отвезли в тюрьму в Выборге. Это было сделано по приказу из Петербурга.

Красина поместили в тюремную больницу, откуда его попытались освободить члены БТГ. В лучших традициях приключенческих романов ему передали несколько напильников — это сделала на свидании мать Красина Антонина Григорьевна. Он начал перепиливать решетку, но неудачно — охрана заметила это и тщательно следила за ним. В день предполагаемого побега, когда Красин уже допилил решетку, полиция засекла подозрительных людей, появившихся у тюрьмы. Это тоже были участники операции, которые должны были взорвать часть стены тюремного замка. Дело закончилось перестрелкой и полным провалом побега. БТГ разрабатывала и другие варианты освобождения Красина. Предполагалось, например, напасть на поезд, на котором его должны были везти в Петербург. А младший брат Красина Александр предлагал во время свидания поменяться с ним местами и остаться вместо него в тюрьме — они были очень похожи. Красин, однако, отказался.

Но все закончилось гораздо проще. В его пользу сыграли бюрократические порядки Российской империи. Дело в том, что по тогдашним законам арестованный по требованию российских властей российский же подданный на территории Великого княжества Финляндского мог оставаться под арестом не более тридцати дней. За это время петербургская прокуратура должна была подготовить, обосновать и переслать в Финляндию обвинительное заключение. И только после этого, после его рассмотрения финской прокуратурой, могла состояться отправка арестованного в саму Россию.

Русским правоохранителям было, конечно, далеко до эффективности работы их коллег в советское время. Пока прокурор рассматривал обвинительное заключение, указывал на неточности и малое число улик, пока его переписывали и снова рассматривали, прошли отведенные законом 30 дней. Финская жандармерия, впрочем, пыталась «надавить» на прокуроров Выборга и Гельсингфорса с тем, чтобы Красина выдали России как можно скорее, но те тоже педантично выполняли закон.

Так что документы с требованием выдачи Красина пришли в Финляндию только на 32-й день после его ареста. А на 31-й его уже выпустили из тюрьмы. С точки зрения закона все было безупречно, но в Департаменте полиции ругали всех прокуроров и чиновников самыми последними словами. Красин исчез.

Действительно, он решил сразу же исчезнуть из Финляндии. Вскоре после освобождения он еще раз заехал в Куоккалу, повидал семью, а вскоре уже был в Швеции. К осени 1908 года он обосновался в Берлине.

Вне игры

Партию к тому времени уже снова сильно лихорадило. В ней шли бурные споры о том, как относиться к работе в парламенте. «Правые» или «ликвидаторы» предлагали полностью сосредоточиться на парламентской деятельности и распустить нелегальные партийные структуры. В основном эти идеи разделяли меньшевики. Были, впрочем, и «меньшевики-партийцы» во главе с Георгием Плехановым. Они выступали против роспуска нелегальных партийных структур.

Тактика большевиков со временем изменилась: если еще в сентябре 1905 года они выступали за бойкот выборов в Государственную думу, но уже на IV (Объединительном) съезде в Стокгольме Ленин поддержал идею участия в выборах. Однако многие «левые» большевики выступили против нее. Красин тоже оказался среди них.

Но в этой полемике с Лениным и его сторонниками, которая в итоге привела к расколу большевиков, Красин, в общем-то, находился на вторых ролях — главным оппонентом Ильича был Александр Богданов. Это легко объяснить — Красин, в отличие от Богданова, никогда не был теоретиком, идеологом или философом. Успешнее всего он всегда проявлял себя в практической области и, конечно же, в теоретико-философских дискуссиях не мог тягаться с Лениным. Вместе с тем и преуменьшать его роль в дискуссиях 1908–1909 годов тоже нельзя.

В январе 1908 года Ленин и Богданов начали издавать в Женеве газету «Пролетарий». Однако вскоре их отношения начали ухудшаться. Богданов утверждал, что редакция «зажимает» его статьи, в которых излагалась точка зрения «бойкотистов» и «ультиматистов». В конце концов он в знак протеста вышел из состава редакции. Но полемика продолжалась. Богданова поддерживали многие большевики, особенно в России, и Ленин одно время всерьез рассматривал возможность того, что точка зрения «левых» станет в большевистской фракции определяющей. «Я выйду из фракции, как только линия «левого» и истинного «бойкотизма» возьмет верх», — писал он в июне 1908 года.

Масла в огонь добавила и разразившаяся между Лениным и Богдановым «философская война». Ленин заключил союз с Плехановым, и они вместе обрушились на богдановские философские изыскания. Немало места Ленин уделил им в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм», причем «прошелся» по Богданову весьма грубо[22]. Красин не вмешивался в «философскую войну». «Красин был человеком непосредственного действия и непосредственных результатов, — писал о нем Лев Троцкий. — Непримиримо-революционная и в то же время выжидательно-подготовительная политика была ему не по натуре… Несмотря на разностороннее образование и широкий кругозор, Красин был — в политике и в жизни — прежде всего реализатором, т[о] е[сть] человеком непосредственных достижений. В этом была его сила. Но в этом же была его ахиллесова пята. Он не хотел ни за что мириться с тем фактом, что революция пошла под уклон. Долгие годы кропотливого собирания сил, политической вышколки, теоретической проработки опыта — нет, к этому в нем не было призвания. Вот почему, прежде чем отойти в сторону от партии, Красин примкнул к «левой» группировке — в надежде на то, что на этом пути удастся еще, может быть, удержать, закрепить и поднять сползающую вниз революцию».

Но зато он принимал активное участие в спорах, когда дело касалось организации или финансирования партии. Стороны, например, полностью разошлись во мнениях о том, кто должен контролировать партийные средства и на что их надо тратить, и обвиняли друг друга в попытках монополизировать средства Большевистского центра. Богданов, например, обвинял Ленина и его сторонников, что они «путем денежной зависимости» подчиняют себе «как отдельных членов партии, так и целые организации, большевистские и не только большевистские. За последние два года не было дано организациям ни одного денежного отчета, а истрачены были сотни тысяч».

На итальянском острове Капри «богдановцы» открыли школу для рабочих. Официально она называлась Первая Высшая социал-демократическая пропагандистско-агитаторская школа для рабочих. Ее местонахождение было выбрано не случайно — на Капри жил Горький, который и дал деньги на школу. Впрочем, не только он. Тут уж Красин проявил свои таланты снабженца-финансиста, и средства были получены еще и от Шаляпина, писателя Александра Амфитеатрова и др. Ленин возмущенно называл Каприйскую школу «общежитием для нашептывания десяткам рабочих отзовистского вздора». В качестве противовеса ей была открыта партийная школа в Лонжюмо, под Парижем.

В одной из справок, подготовленной Департаментом полиции, говорилось: «Проживающий за границей член и кассир Центр[ального] Комитета инженер-технолог Красин — «Никитич» достал для партии около 200 000 рублей]. Источник получения этих денег пока не известен…

Стоя во главе левого крыла группы большевиков…, Красин в настоящее время ведет энергичную отзовистскую кампанию и из вышеупомянутых денег самовольно удержал 140 000 р[ублей], которые и будут использованы на пропаганду «отзовизма», включая и самостоятельную типографию для той же цели.

Правое крыло большевиков во главе с Лениным, протестуя против нарушения партийной Программы и захвата Красиным партийных денег, организует в самом непродолжительном времени съезд большевиков-неотзовистов».

Десятого февраля 1909 года Зиновьев, Каменев и Таратута обвинили Богданова и Красина в клевете и растрате партийных средств. В июне на заседании расширенной редакции «Пролетария» в Париже Богданов сам обвинил ленинцев в «предательстве большевизма» и «переходе на позиции меньшевизма». Однако при голосовании он остался в меньшинстве. Богданова вывели из состава Большевистского центра. Красин написал заявление с протестом, в котором отмечал, что Богданов «удален без сколько-нибудь доказательной мотивировки». «Я констатирую, — писал он, — что в худшие времена господства меньшевиков в ЦК нашей партии не было случая столь беззастенчивого проведения политики вышибания по отношению к несогласно мыслящим».

В декабре 1909 года сторонники Богданова создали группу «Вперед», которая объявила себя носителем традиций большевизма и призвала к «реконструкции большевизма» во всей партии. Она просуществовала более двух лет. Но Красин уже практически не участвовал в ее работе. Он еще участвовал в попытках освободить или облегчить судьбу арестованного в Берлине боевика Камо, но постепенно все больше и больше отходил от революционной деятельности, да и вообще от политики. И в конце концов «выпал» из нее почти на десять лет, оказался «вне революционной игры», уйдя «в тень» второго своего любимого дела — профессии инженера. Тогда казалось, что в ней он останется уже навсегда.

Красин вспоминал, что вскоре после того, как он оказался в Берлине, ему пришлось задуматься о том, как кормить свою семью. Семья вскоре тоже переехала к нему. Это, с одной стороны, облегчало его эмигрантскую жизнь, а с другой — наоборот. Семья-то была большой — трое детей его гражданской жены от первых двух браков и трое их общих.

Многие, если не большинство русских эмигрантов, занимались за границей только своими партийно-революционными делами и литературной работой. Красин себе такого позволить не мог, да и потом, ему нравилось инженерное дело. Так что вскоре он устроился в компанию АЭГ, потом перешел в крупную электротехническую компанию «Сименс — Шуккерт». Платили ему мало — 250 марок в месяц (120 рублей по тогдашнему курсу), он подрабатывал, делая по ночам чертежи и переводы технической литературы. Напряженная работа начала сказываться на его здоровье. Он жаловался на боли в сердце. Врачи обнаружили у него и болезнь желудка. Но вскоре он снова смог войти в форму. В компании быстро оценили его профессиональные способности. В январе 1911 года Красину предложили стать коммерческим директором ее московского представительства, одновременно руководство компании обратилось в Департамент полиции в Петербурге с просьбой одобрить это назначение.

Однако ответа долго не было. Тогда и сам Красин написал письмо в русское МВД. Он утверждал, что у властей не должно иметься никаких препятствий к его возвращению в Россию. За него также хлопотали его мать и жена, которая специально приезжала в Петербург. В своем письме Красин, конечно, лукавил и рассказывал о себе далеко не все. Однако хлопоты увенчались успехом — несмотря на некоторые колебания, ему все же разрешили вернуться в Россию. Скорее всего, властям не хотелось осложнять отношения с таким крупным поставщиком электрооборудования, как «Сименс — Шуккерт». Впрочем, его сразу же взяли под негласный полицейский надзор. 16 ноября 1911 года в Департамент полиции поступило сообщение о том, что инженер Красин вернулся в Россию. Некоторое время он жил в Петербурге, затем, в апреле 1912 года, перебрался в Москву.

Дела в московском представительстве «Сименс — Шуккерт» шли более чем хорошо. Уже через несколько месяцев компания решила двинуть Красина вверх по карьерной лестнице — его назначили директором российского представительства фирмы, штаб-квартира которого находилась в Петербурге.

В 1913 году он с семьей переехал в столицу. Статус директора представительства «Сименс — Шуккерт» значил многое. Соответственно статусу вырос и уровень жизни Красиных. Они жили в Петербурге и снимали дачу в Куоккале, откуда он довольно часто ездил на работу на автомобиле. Такое в то время мог себе позволить далеко не каждый. Полиция не упускала его из виду, отслеживая в том числе и контакты с революционерами, которым он помогал устроиться. Однако агенты вполне справедливо отмечали в донесениях, что встречался с ними он как со старыми знакомыми и ни в каких делах, связанных с подпольной деятельностью, не участвовал.

Когда в августе 1914 года началась Первая мировая война, Красин занял позицию «оборончества» и «защиты Отечества». В отличие от Ленина, который, как известно, призвал превратить империалистическую войну в гражданскую. После начала войны он продолжал управлять предприятиями фирмы в России, которые были поставлены под государственный контроль. Тогда на него обратил внимание известный промышленник и финансист Алексей Путилов — в то время он был председателем Правления крупнейшего в России Русско-Азиатского банка. Он предложил Красину стать управляющим пороховым заводом Барановского. Красин согласился, сохранив и свою прежнюю должность. Благодаря Путилову он также стал членом совета директоров Русско-Азиатского банка.

В начале войны Красин купил дом с садом в Царском Селе. Там в основном жила его семья. В 1915 году они официально зарегистрировали свой брак с Любовью Миловидовой.

Пожалуй, никто из революционеров еще не делал такой успешной «буржуазной» карьеры. «Красин был сравнительно редким среди старых большевиков типом настоящего «дельца-коммуниста», сочетавшего знание подполья с уменьем широко, по-американски, с размахом вести крупные дела», — говорил о нем Александр Нагловский, революционер, работавший торгпредом СССР в Италии и оставшийся на Западе в 1929 году.

Февральская революция 1917 года для него, как и для многих других революционеров, была полной неожиданностью. В считаные дни Российская империя перестала существовать. Россия стремительно превращалась в одну из самых демократических стран мира. Из эмиграции возвращались революционеры и оппозиционеры самых различных направлений.

Вернувшийся в Россию Ленин в определенной степени рассчитывал вернуть Красина в партию. Несмотря на их разногласия, он ценил в нем хватку организатора и талант «инженера революции». Встречи Ленина и Красина организовал большевик Авель Енукидзе. Дважды они встречались в кабинете Красина на пороховом заводе Барановского и разговаривали по несколько часов. «Мы сидели, Ленин обыкновенно лежал на кушетке, — вспоминал Енукидзе, — Ленин то хохотал, то сердился, но совершенно прямо они говорили друг другу то, что каждый чувствовал. Благодаря этим беседам Красин и вернулся к большевикам и стал с ними работать». Однако последний вывод представляется весьма спорным. Летом 1917 года Красин явно не собирался к большевикам. С другой стороны, его фамилия называлась также в числе возможных кандидатов в министры очередного коалиционного кабинета Временного правительства, но и здесь он не проявил особого энтузиазма. Красин вообще довольно скептически относился к «временным». Похоже, что в это время он вообще не исключал возможности отъезда из России за границу — ведь ситуация в стране развивалась совершенно непредсказуемо. В начале июня в Норвегию уехала его жена с дочерями. Там они сняли виллу в Вуксанкалене, недалеко от Осло. Доходы Красина позволяли это сделать.

После их отъезда за границу Красин регулярно писал жене и детям. Эта переписка, несмотря на различные бурные события в политической и их личной жизни, не прерывалась почти до его смерти. Письма Красина сохранились и потом были переданы Любовью Красиной (Миловидовой) в Международный институт социальной истории в Амстердаме. В начале 2000-х годов они были опубликованы историками Ю. Фельштинским, Г. Чернявским и Ф. Маркиз. Эти письма, не предназначавшиеся для посторонних глаз, позволяют гораздо лучше понять отношение Красина ко многим событиям, людям, которые его окружали, и мотивацию его поступков.

«Устраивайся вот получше с малыми ребятами, и если их и себя убережешь от непосредственного созерцания и переживания этого развала и оскудения, то никому от этого хуже не будет: ты достаточно помытарилась на своем веку, чтобы позволить себе если не отдых, то хоть жизнь в более культурной обстановке, — писал Красин жене 29 июня 1917 года. — Меня очень будет укреплять и в этом случае сознание, что вы находитесь в более благоприятной обстановке. Вообще я сейчас наибольшее удовлетворение нахожу в сознании, что тружусь и работаю на вас и для вас и что, может быть, за эти годы удастся создать более или менее прочный фундамент и обеспечить себе в будущем некоторую возможность отдыха в кругу семьи».

Интересны его оценки выступления большевиков и анархистов 3–4 июля в Петрограде, в результате которых произошли вооруженные столкновения, Ленин и Зиновьев, обвиненные в том, что они получали немецкие деньги на проведение подрывной работы, скрылись, а многие другие видные большевики были арестованы. 11 июля в письме жене Красин отмечал прежде всего плохую организацию «провокации». «Скажу только, — писал он, — если правдисты хотели осуществить какой-либо «план», вроде захвата власти, смены правительства и т. п., то, конечно, они себе самим обязаны провалом. Большей организационной беспомощности и убожества, отсутствия намека на какую-либо осознанную и поставленную себе цель трудно себе представить». «Совпадение всей этой истории с наступлением немцев на фронте, — отмечал он далее, — слишком явное, чтобы могло оставаться сомнение, кто настоящий виновник и организатор мятежа. Разумеется, заслуги идейных обоснователей и проповедников этой авантюры от этого нисколько не умаляются, и, вероятно, этот эксперимент не так-то прост и не всем из них сойдет с рук».

Дальнейшие не менее драматические события — фактический уход большевиков в подполье, охота за Лениным, выступление генерала Корнилова, большевизация Советов, все больше и больше распространявшиеся слухи о подготовке восстания большевиков — проходят фактически мимо него. Красин был занят работой и семейными делами. В августе 1917 года он перевез жену и дочерей из Норвегии в Стокгольм и два месяца сам прожил вместе с ними. «Я еще вполне ясно вспоминаю все мелочи нашей стокгольмской жизни и вижу вас всех как наяву такими, какими вы были на вокзале в минуту проводов. Могу сказать, что эти два месяца одни из самых счастливых в моей жизни», — писал он жене 16 октября, после возвращения в Петроград.

А вот русская действительность осенью 1917 года его явно не радовала: «Питер поражает прежде всего, конечно, грязью и затем какой-то отрешенностью, запустением, жалкой выморочностью. Улицы и тротуары залиты жидкой грязью, мостовые полуразрушены, сломанные там и сям решетки, перила, водопроводные тумбы или люки… По погоде настроение у толпы более кислое и злое, чем летом, да и в политике идет какая-то новая анархистско-погромная волна, перед которой, кажется, даже бесшабашные большевики начинают останавливаться в раздумье». Но в этом-то он как раз и ошибался.

На «советском Олимпе»

В событиях 24–26 октября 1917 года в Петрограде Красин тоже оставался наблюдателем «со стороны». Судя по его письмам, отношение к захвату власти большевиками у него было насмешливо-отрицательным. Впрочем, и к бывшему правительству тоже. «Временное правительство] и Совет республики, — отмечал он, — за последние недели проявляли какой-то такой паралич всякой деятельности и воли, что у меня уже возникал вопрос: да не политика ли это и не собирается ли Керенский и К⁰ — дать большевикам, так сказать, зарваться и затем одним ударом с ними покончить. В действительности покончили с ним б[ольшеви]ки нападением на Зимний дворец, в котором в последний момент не было иной защиты, кроме юнкеров и смехотворного женского батальона… Жертв почти не было, матросы и красная гвардия вели себя вполне достойно, только солдаты кое-где в Зимнем дворце, а еще вернее, переодетые солдатами уголовные элементы коснулись слегка кое-каких сундуков с драгоценными вещами».

Самым опасным для новой власти Красин считал саботаж чиновников и интеллигенции. К нему он относился неодобрительно. «Б|олыпеви]ки, вероятно, погибнут, но вместе с ними будут расплачиваться как премудрые инициаторы саботажа, так и вся беднейшая часть населения. Газеты исключительно полны руганью против большевиков, как будто кроме этого перед Россией вообще не было и нет других задач», — писал он 8 декабря. «Опасения твои, милый мой друг, что я так с бухты-барахты присоединяюсь к б[ольшеви|кам, совершенно неосновательны, — убеждал он в это время жену. — Я с самого начала заявил им, что во многом не разделяю их принципиальной точки зрения, тактику считаю самоубийственной, и даже за чисто организационную работу, напр[имер], по м[инистерст]ву промышленности] и торговли] или по демобилизации не могу взяться, пока изменение внутреннеполитической обстановки не создаст базы для более или менее дружной работы всех демократических элементов».

Он действительно считал, что единственным выходом из создавшейся ситуации может быть создание «однородного социалистического правительства». И если в этом случае ему предложат войти в него в качестве министра промышленности и торговли, то «отказ будет почти невозможен прежде всего потому, что я сам чувствовал бы себя в положении дезертира». К тому же, считал Красин, «я из всей левой публики являюсь наиболее, м[ожет] быть, подготовленным и в то же время имею неплохие связи в рабочей среде, хорошие среди техников». И это было правдой. Вероятно, Красину намекали на возможность такого назначения. Однако переговоры между «умеренным» крылом большевиков с меньшевиками и эсерами о создании «однородного» кабинета провалились — Ленин о нем и слышать не хотел.

Настроение у него было не из лучших: «Везде грязь, мерзость и запустение улиц, вокзалов, вагонов не поддается никакому описанию. Поезда нетопленые, окна выбиты, обивка со скамеек срезана мародерами-солдатами; вообще, не смотрели бы глаза… Нет, еще долгонько русскому народу до культуры. Это проклятое самодержавие до того озлобило и развратило народную массу во всю ее толщу, что, пожалуй, пара поколений нужна в более здоровой обстановке, чтобы мы вообще стали походить на людей».

Ругал он не только самодержавие, но и своих друзей-большевиков. Ветеран русской социал-демократии Георгий Соломон (Исецкий), который потом работал в советском полпредстве в Германии, в системе Внешторга и много лет дружил с Красиным[23], записал разговоры с ним осенью 1917 года.

«Ты спрашиваешь, что это такое? — говорил, по словам Соломона, Красин. — Это, милый мой, ставка на немедленный социализм, то есть утопия, доведенная до геркулесовых столбов глупости! Нет, ты подумай только, они все с ума сошли с Лениным вместе! Забыто все, что проповедовали социал-демократы, забыты законы естественной эволюции, забыты все наши нападки и предостережения от попыток творить социалистические эксперименты в современных условиях, наши указания об опасности их для народа, все, все забыто!

Людьми овладело форменное безумие: ломают всё, всё реквизируют, а товары гниют, промышленность останавливается, на заводах царят комитеты из невежественных рабочих, которые, ничего не понимая, решают все технические, экономические и, черт знает, какие вопросы! На моих заводах тоже комитеты из рабочих. И вот, изволишь ли видеть, они не разрешают пускать в ход некоторые машины… АЛенин… да, впрочем, ты увидишь его: он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем же углом социализма! Ну, остальные, которые около него, ходят перед ним на задних лапках, слова поперек не смеют сказать и, в сущности, мы дожили до самого форменного самодержавия».

Трудно было представить, что человек, произносящий подобные речи, вскоре сам окажется в окружении «невменяемого» Ленина и будет до своей смерти служить тому делу, которое он олицетворял.

Когда с «красным лордом» начала происходить очередная метаморфоза, которая привела к большевикам? Его не раз уговаривали: Луначарский, Троцкий, да и сам Ленин.

Троцкий вспоминал: «Октябрьский переворот он встретил с враждебным недоумением, как авантюру, заранее обреченную на провал. Он не верил в способность партии справиться с разрухой. К методам коммунизма относился и позже с ироническим недоверием, называя их «универсальным запором». Уже в первый короткий петроградский период нашей советской истории сделана была попытка притянуть Красина. Владимир Ильич очень высоко ценил технические, организаторские и административные качества Красина и стремился привлечь его к работе, отстранив вопрос о политических разногласиях. Красин не поддавался сразу.

— Упирается, — рассказывал Владимир Ильич, — а министерская башка…

Это выражение он повторял в отношении Красина не раз: «министерская башка»…

Пробуждавшаяся революционная активность боролась в нем со скептицизмом. Красин отбивался от ленинских атак, преувеличенно хмурил брови и пускал в ход самые ядовитые свои словечки, так что Владимир Ильич среди серьезной и напористой аргументации вдруг останавливался, вскидывал в мою сторону глазом, как бы говоря: «Каков?!» — и весело хохотал над злым и метким словечком противника. Так впоследствии Ленин неоднократно цитировал красинский «универсальный запор».

Красин смягчил свою позицию только в декабре 1917 года. 2 декабря Советская Россия подписала перемирие с Германией. 22 декабря в Брест-Литовске начались мирные переговоры с немцами и их союзниками. По некоторым данным, Троцкий уговорил Красина войти в состав делегации в качестве советника экономической и финансовой комиссии. На этот раз он, после некоторых колебаний, согласился и 28 декабря выехал в Брест-Литовск. Перед отъездом Красин написал жене, объяснив ей, почему он принял именно такое решение. «У народных комиссаров, разумеется, нет людей, понимающих что-либо в этой области, — отмечал Красин, — и вот они обратились ко мне, прося помочь им при этой части переговоров в качестве эксперта-консультанта. Мне, уже отклонявшему многократно предложения войти к ним в работу, трудно было отклонить в данном случае, когда требовались лишь мои специальные знания и когда оставлять этих политиков и литературоведов одних, значило бы, может быть, допустить ошибки и промахи, могущие больно отразиться и на русской промышленности, и на русских рабочих и крестьянах… Мой отказ был бы столь же недопустим, как отказ штабного или морского офицера принять участие в назначении военных условий мира или перемирия. И только в таком естестве я и рассматриваю свою задачу».

Вероятно, он действительно тогда так и думал. Но осталась ли его позиция прежней и в последующие годы, когда он стал одним из руководителей высшего советского звена? И почему Красин все-таки перешел к большевикам? Это на самом деле очень интересные вопросы.

Разумеется, объяснить это с точностью на сто процентов невозможно: чужая душа, как известно, — потемки. Те, кто хорошо знали его, буквально в один голос утверждают, что никаким идейным коммунистом в это время Красин уже не был и идеи мировой революции, диктатуры пролетариата и т. д. его совсем не интересовали. С другой стороны, он, безусловно, был патриотом-технократом и искренне переживал, когда видел, как разрушается русская промышленность, которой он отдавал немало сил даже тогда, когда руководил подпольщиками-боевиками.

Георгий Соломон (он в итоге тоже решил пойти работать на новую власть) вспоминал, что это решение они с Красиным приняли после мучительных размышлений и бесед между ними. «Встал вопрос, — писал Соломон, — имеем ли мы право при наличии всех отрицательных, выше вкратце отмеченных, обстоятельств оставаться в стороне, не должны ли мы, в интересах нашего служения народу, пойти на службу Советов с нашими силами, нашим опытом, и внести в дело, что можем, здорового. Не сможем ли мы бороться с той политикой оголтелого уничтожения всего, которой отметилась деятельность большевиков, не удастся ли нам повлиять на них, удержать от тех или иных безумных шагов… Ведь у нас были связи и опыт».

Выдвигалось и еще одно предположение — Красин почувствовал «вкус власти», который всегда ему импонировал. Но с этим вряд ли можно согласиться — никаких властолюбивых амбиций он никогда не проявлял. От своего пребывания во власти он, скорее, ценил комфорт и обеспеченный образ жизни. К такой жизни он уже привык, а в советских условиях она была возможна только для крупных начальников. «Этот невысокий, красивый, всегда прекрасно одетый барин чрезвычайно разнился от грязноватых ленинцев, — вспоминал о нем Александр Нагловский. — Разница была не только внешняя, но и внутренняя… Вообще это был европеец. В обращении он всегда был очень демократичен и приятен, но это опять-таки была лишь европейская форма. По сути своей Красин был человеком очень сухим, холодным, к людям симпатии не имевшим и людьми не интересовавшийся. Его мог волновать только лишь «бизнес». В этом смысле он и должен был проявить свои таланты, когда Ленин привлек его в Смольный для назначения на ответственные хозяйственные посты.

Помню, как Красин, смеясь, рассказывал о своем разговоре с Лениным на тему мировой пролетарской революции. Подсмеиваясь над собеседником, Ленин уверял Красина, что тот ничего уж в революциях не понимает.

— Все это будет совсем не так. Представьте себе, вы едете в экспрессе, за столиком у вас шампанское, цветы, вы наслаждаетесь с такими же буржуями, как и вы сам. Но вот входит кондуктор и кричит:

— Die nächste Station — Dictatur des Proletariats! Alles aussteigen!![24] — и Ленин, по словам Красина, заливался хохотом».

Постепенно Красин втягивался в работу на большевистскую власть и сам превращался в носителя этой власти. Весной и летом он вел в Берлине переговоры по дополнительным соглашениям к Брестскому мирному договору, а заодно переговоры с германским министерством о поставках в Россию угля и кокса в обмен на лен, лес и другие товары.

В августе он стал членом Президиума Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). «Я пока что не беру никаких громких официальных мест и должностей, а вхожу лишь в Президиум Высшего совета народного хозяйства и беру на себя фактическое руководство заграничной торговлей, не делаясь, однако, еще комиссаром промышленности и торговли», — писал Красин жене.

В октябре 1918 года он возглавил Центральный электротехнический совет, который разрабатывал планы электрификации России. Красин был без преувеличения «фанатом» электричества и в этом находил полную поддержку Ленина. 2 ноября он был назначен председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной армии при Совнаркоме РСФСР, тогда же, в ноябре — членом Совета рабочей и крестьянской обороны (позже — Совет Труда и Обороны), 13 ноября — наркомом торговли и промышленности. В марте 1919 года последовало назначение Красина наркомом путей сообщения. На этом посту он оставался до марта 1920 года, когда его сменил Троцкий.

Советский внешнеторговый работник Моисей Лазерсон, оставшийся позже на Западе, вспоминал о встречах с Красиным в 1918 году: «Красин произвел… самое лучшее впечатление. В особенности потому, что он выделялся на тогдашнем московском фоне своей краткою и ясною деловитостью. В то время было известно, что если вы являетесь к какому-нибудь видному советскому сановнику, то вас непременно встретит целый поток фраз и соображений общеполитического характера, которые с непосредственной темой, с деловой целью вашего посещения ничего не имеют общего… Поэтому-то так приятно поражала краткая и ясная деловитость Красина…

Красин был способный организатор и превосходный работник… человек, который хотел быть окруженным только способными, умными, работящими и ясно мыслящими людьми; политические же мечтатели ему были органически противны. В разговоре со мной он совершенно откровенно и весьма отрицательно отзывался о том человеческом материале, с которым ему приходится работать. Это был человек с большим темпераментом, своевольный, властный, который не любил долго разъяснять даваемых им предписаний и лишь с трудом выносил мнения, противоположные его собственному».

Александр Нагловский, в свою очередь, утверждал, что Красина на «советском Олимпе» ненавидели почти все, кроме Ленина. Во-первых, потому, что он уговаривал Ильича не разжигать «мировую революцию», а развивал перед ним «своеобразные идеи, что «на Западе всё можно делать деньгами», и предлагал широко впускать иностранные капиталы в Россию, связывая их руки концессиями».

Во-вторых, коммунистов раздражали сам образ жизни и характер Красина. Нагловский вспоминал такой эпизод: в 1919 году в дни наступления генерала Николая Юденича на Петроград, когда казалось, что город будет взят, Красин предложил Ленину план приведения в негодность всех питерских фабрик и заводов. Ленин командировал Красина в Петроград для выполнения этого плана в случае необходимости. Красин уехал и все подготовил. Но когда 22–23 октября по приказу Троцкого начали проводить эвакуацию и собирались отдать приказ о введении в действие плана Красина, оказалось, что он сам попросту исчез. Начались поиски. «И наконец, — рассказывал Нагловский, — Зиновьеву пришла в голову мысль, что Красин, наверное, на Петербургской стороне у женщины, с которой был в связи. Узнали адрес. И я поехал туда на автомобиле. Действительно, на фоне голодного Петербурга этот директор «уничтожения петербургской промышленности», Красин, проводил вечер за шампанским и прекрасным ужином». «В Красине было чересчур много скепсиса и наплевательства на всё и вся», — отмечал он.

Красин, в свою очередь, тоже не жаловал многих советских руководителей. Свысока относился к Троцкому и наркому иностранных дел Георгию Чичерину, которые, по его словам, соревновались «в глупости своей политики». Он обвинял Троцкого в том, что тот разогнал офицерство, а в его штабе в то же время три четверти — предатели. Хотя именно Троцкий сумел (разными, конечно, способами) привлечь в Красную армию царских офицеров, и его штаб как раз в большинстве состоял из них.

Красин тоже активно привлекал к работе старых специалистов — «спецов». Далеко не всем это нравилось. С главой ВЧК/ГПУ Феликсом Дзержинским у него не раз возникали конфликты по этому поводу. Дзержинский выступал как бы в двух лицах: с одной стороны, он тоже поддерживал старых специалистов, с другой — внимательно следил за ними, пресекая малейшие, как ему казалось, признаки «контрреволюционной деятельности». Чем это заканчивалось, хорошо известно.

Чекисты не раз арестовывали людей, находящихся в подчинении Красина. Это вызывало к него приступы ярости и возмущения, и он бежал к Ленину. Ильич выступал своего рода верховным арбитром в таких делах, но не всегда соглашался с Красиным. Были в его окружении и казнокрады, и растратчики, и люди, действительно связанные с контрреволюционным подпольем. «У Красина была ахиллесова пята: он был чрезвычайно неразборчив в людях, и в нкпс, и во Внешторге был всегда окружен спекулянтами разных мастей и темными дельцами», — отмечал, к примеру, Александр Нагловский.

Дзержинскому, вероятно, не очень нравилась самостоятельность Красина, которая основывалась на хороших личных отношениях с Лениным, и он использовал слабые места своего соперника в различных аппаратных интригах. Однажды Красин представил Зиновьеву хорошо одетого человека с прекрасными манерами. По его словам, это был крупный инженер. Однако вскоре чекисты арестовали «инженера» и расстреляли его. Он оказался настоящим агентом иностранного государства. Красин был поражен, но ничего возразить на представленные доказательства не мог.

В другой раз чекисты арестовали несколько десятков сотрудников Внешторга. Красин бросился со списком арестованных к Ленину. Он доказывал, что это дело — лишь проявление междуведомственной борьбы против него. Позже Красин рассказывал, что они с Лениным долго обсуждали список, а в кабинет Ильича то и дело звонил Дзержинский, ждавший подтверждения приговора. Красину, по его словам, за два часа разговора с Лениным удалось отстоять 11 человек из 250. После этого, вспоминал Нагловский, он, крайне взволнованный, ходил по кабинету, бормоча: «Ведь это ж черт знает что такое! Ведь это же преступление! Расстреливают людей ни за что ни про что!»

Но возмущение расстрелами своих подчиненных не привело к тому, что Красин подал в отставку или порвал с большевиками. Да, он называл террор «бессмысленным противоречием необольшевизма», но тут же оговаривался, что «поделать против стихии ничего невозможно».

Теперь он уже до конца жизни оставался «в обойме власти». И, вероятно, он, как и многие другие сторонники революции, уговаривал себя — революционеры не должны цацкаться с врагами, если не мы их, то они нас, а если и расстреляли кого-то невиновного — что ж, время такое суровое… Во всяком случае, о каких-то громких протестах Красина по этому поводу ничего не известно.

О своих целях «работы на большевиков» он писал жене и в письме от 24 октября 1918 года: «Ты вот, Любан, в претензии на меня, что я сюда поехал, а мне думается, я поступил правильно, и помимо субъективного сознания обязательности принять участие в этой работе это надо сделать уже хотя бы потому, что в этом слагающемся новом надо завоевать себе определенное место, и не только себе, но и вам всем, а для этого приходится работать». Можно это истолковать и так — приходится терпеть, чтобы детям в будущем было хорошо. Скорее всего, Красин, будучи умным человеком и прагматиком, понимал — большевики сохранят власть надолго. Следовательно, нужно уметь жить с этой властью.

Как нарком Красин жил в относительно хороших условиях. «Отношение ко мне со стороны всех властей сейчас самое предупредительное, все предложения проходят с легкостью, и, видимо, есть стремление создать условия, удерживающие меня при работе», — писал он. Моисей Лазер-сон, побывавший в квартире Красина, которая находилась в отеле «Метрополь», вспоминал: «Обе комнаты, которые он занимал, были не убраны и неуютны. На столах лежали в беспорядке книги, чертежи, папки. На подоконниках стояли стаканы с холодным чаем и тарелки с остатками еды». Одет нарком был в темный кожаный костюм, кожаные штаны и гамаши.

В «Метрополе» тогда были телефоны и центральное отопление. Позже, как сообщал Красин жене, он переехал в «совершенно министерское помещение» — в том же отеле — из трех комнат, ванной и передней. «Обедаю 2 раза в день… Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жалко лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас вообще невозможно. Имею автомобиль, очень хороший, жалко лишь, что с бензином день ото дня становится труднее…» — писал он.

С деньгами у него тоже не было проблем. Его жалованье составляло четыре тысячи рублей в месяц. Три тысячи он отсылал жене в Швецию. «Я здесь оставляю себе по 1000 р[ублей] в месяц, этого мне хватит вполне, принимая во внимание сравнительно льготные цены на квартиры и в наших столовых. Четыре тысячи в месяц — это в советской республике почти что невиданная сумма», — признавался он сам.

Дипломатия и бриллианты

К весне 1920 года положение РСФСР значительно улучшилось. Победы Красной армии на фронтах Гражданской войны заставляли задуматься и правящие круги в странах Антанты, которые поддерживали Белое движение. Помощь белым начала постепенно сворачиваться, а в январе 1920 года была отменена торговая блокада Советской России, установленная в августе 1918-го.

В Москве тоже осознавали, что обстановка изменилась — ожидаемая большевиками европейская революция не произошла и, скорее всего, не собиралась происходить в обозримом будущем. Значит, с «капиталистическим окружением» нужно было как-то выстраивать отношения. Например торговать, тем более что Советская Россия очень нуждалась в деньгах и товарах.

Впрочем, западные правительства и после отмены блокады отказывались торговать с «большевистскими государственными организациями» и соглашались вести торговлю только с «представителями русского народа». Таким представителем, по их мнению, был Всероссийский союз потребительских и кооперативных обществ (Центросоюз).

Пятого марта в составе одной из первых советских торговых делегаций Красин (в делегацию также входили Максим Литвинов и Виктор Ногин) выехал в Швецию и Данию. Формально она представляла Центросоюз, но сам Красин отмечал, что «правительственный характер делегации был очевиден для всех». В Стокгольме велись переговоры со шведскими промышленниками, а в Копенгагене — с делегацией Высшего экономического совета Антанты. Затем Красин отправился в Лондон, где 31 мая встретился с премьером Дэвидом Ллойд Джорджем и другими министрами британского правительства. Встреча началась с неприятного казуса — министр иностранных дел лорд Керзон[25] отказался пожать Красину руку. Он сделал это только после замечания Ллойд Джорджа: «Будьте же джентльменом, Керзон!»

Переговоры с Лондоном о возобновлении торговли и установлении дипломатических отношений затянулись на несколько месяцев. Они шли медленно и во многом зависели от ситуации на фронтах в России. Несмотря на понятные политические разногласия, Красин и Ллойд Джордж по заслугам оценили другу друга. Один из очевидцев переговоров с британской стороны вспоминал, что между ними установились очень «сердечные» отношения. Асам премьер писал о Красине как об «интеллектуальном, образованном и честном человеке здравого смысла», которому он всегда верил. 9 июня в Лондоне открылось All Russian Cooperative Society или «Всероссийское кооперативное общество» — «Аркос». «Аркос» предназначался для ведения торговли между РСФСР и Англией по английским законам. 11 июня 1920 года Красин был назначен наркомом внешней торговли РСФСР. Таким образом, его статус существенно повышался.

В июле Красин уехал в Москву. Политбюро ЦК РКП(б) обсудило ход переговоров. В это время Красная армия быстро наступала на Варшаву и Львов, тесня польские части, и советские руководители, вероятно, решили использовать благоприятную военную ситуацию. Они считали, что переговорам с англичанами нужно придать более политический и «агитационный» характер. Главой советской делегации был назначен член Политбюро Лев Каменев, а Красин стал его заместителем. Он выразил несогласие с этим назначением, но подчинился «решению партии».

Каменев сосредоточился на войне с Польшей, и переговоры сразу же «зависли». К тому же в августе произошло «чудо на Висле» — польская армия нанесла мощный контрудар Красной армии под Варшавой, и та покатилась обратно на Восток. Теперь англичане явно выжидали, чем закончится это наступление, а Москва утратила политическую инициативу.

Тем временем разразился громкий скандал — британская полиция выяснила, что советская делегация тайно финансировала левую газету «Геральд трибюн». Правые потребовали «выставить большевиков вон», но Ллойд Джордж колебался. Ситуацию невольно спас Каменев, решивший уехать в Москву, потому что никаких результатов он не добился. Ллойд Джордж напоследок заявил ему, что он правильно сделал, иначе его бы выслали. 11 сентября Каменев уехал, а 20-го главой делегации снова был назначен Красин.

Пока шли переговоры, Красин не терял времени даром. Он заключал с английскими компаниями от имени «кооператоров» контракты на поставку в Россию различных товаров — от фанеры до паровозов — и обмен их на русские товары.

Первое судно из Советской России (зафрахтованный кооператорами итальянский корабль «Анкона») с грузом зерна, мехов, табака, цемента и т. д. незаметно прошло мимо английских миноносцев, блокировавших черноморские порты, и 1 марта 1921 года пришло в устье Темзы. Разразился еще один скандал. Британские газеты выходили с сенсационными заголовками: «Прорыв блокады», «Красные на Темзе», «Большевики у ворот Британии». Однако Красин поднял британскую общественность в защиту «прав русских кооператоров», и британское правительство все-таки разрешило «Анконе» продать груз.

Ну а 16 марта 1921 года было заключено торговое соглашение между РСФСР и Великобританией. С советской стороны подпись под ним поставил Красин. Вероятно, это был один из первых шагов к политике так называемого «мирного сосуществования», к которой в итоге вынуждены были прийти и на Западе, и на Востоке.

После заключения соглашения Красин остался в Лондоне. Формально он занимал пост советского торгового представителя. Наверное, это был единственный случай в мировой дипломатии, когда министр правительства крупной державы одновременно занимает пост торгпреда, да еще и постоянно находится по месту этой работы. Конечно, Красин играл в Англии гораздо большую роль — фактически он выполнял функции посла, но поскольку правительство Ллойд Джорджа не признавало РСФСР де-юре, то и Красин оставался для него лишь торговым представителем. Это, безусловно, затрудняло его политическую работу, но зато Красин очень активно вел коммерческую и торговую деятельность. Он встречался с британскими бизнесменами, финансистами, парламентариями, причем часто проводил эти встречи у себя дома, куда приглашал их на обеды или традиционный английский чай в пять часов вечера — «файф-о-клок».

Встречался Красин в Лондоне и с Федором Шаляпиным. К тому времени тот (не без помощи «красного лорда») уже уехал за границу. Во время гастролей Шаляпина в Англии осенью 1921 года Красин пригласил его к себе на обед, послав за ним служебный автомобиль. Левые друзья Советской России, да и некоторые советские сотрудники довольно неодобрительно относились к этим встречам, но Красин был по-прежнему уверен, что именно торговля, а не пропаганда или организация революции за границей в настоящий момент важнее всего для его страны. А для этого нужно и общаться, и обедать с «акулами империализма». Советская Россия остро нуждалась в товарах и вообще в экономической помощи. Да и Ленин это понимал. 19 января 1922 года он распорядился отправить Красину следующую телеграмму: «Если не купите в январе и феврале 15 миллионов пудов хлеба, уволим с должности и исключим из партии. Хлеб нужен до зарезу. Волокита нетерпима. Аппарат Внешторга плох. С валютой волокита. Налягте изо всех сил. Телеграфируйте точно об исполнении дважды в неделю». Потом, правда, формулировку смягчили. Написали, что «партия будет вынуждена принять самые решительные меры».

С другой стороны, в деятельности Красина в Лондоне были и моменты, о которых старательно умалчивали его советские биографы. Упоминавшийся уже старый знакомый Красина Георгий Соломон утверждал, например, что осенью 1920 года торгпред в Лондоне занимался негласной продажей русских бриллиантов на Запад. Советское правительство нуждалось в валюте, и подобные сделки могли обеспечить ее поступление в Москву. В своих мемуарах Соломон описал весьма любопытные события, связанные со сделкой, в которой он участвовал.

«Ко мне из Англии с письмом от Красина приезжал один субъект по фамилии, кажется, «капитан» Кон, — утверждал Соломон. — По-видимому, это был русский еврей, натурализовавшийся в Англии. Он приезжал со специальной целью сговориться со мной о порядке продажи бриллиантов. В то время мне прислали из Москвы небольшой пакетик маленьких бриллиантов, от половины до пяти карат. Я показал Кону эти камни. Но его интересовали большие количества. Мы условились с ним, что я затребую из Москвы более солидную партию и к назначенному времени вызову его. Держался он очень важно. Много говорил о своей дружбе с Ллойд Джорджем… Списавшись с Москвой, я уведомил Кона о дне прибытия камней».

Через некоторое время из Москвы прибыли бриллианты. Их аккуратно разложили по коробкам и опечатали. «И всего таких коробок было (не помню точно) не то девять, не то одиннадцать, — отмечал Соломон. — Среди товара было много камней (были присланы не только бриллианты, но и разные другие камни, как бирюза, изумруд, рубины и пр.) очень испорченных, а потому и обесцененных при извлечении их (для обезличения) из оправы неумелыми людьми». Далее Соломон описал процесс продажи камней, которые, по оценкам советских же специалистов, стоили миллион фунтов стерлингов: «В «бриллиантовых сферах», как до меня доходили известия, шла энергичная борьба за этот приз. В Лондоне на Красина наседал «капитан» Кон, старавшийся через него повлиять на меня. Ко мне приезжали из Лондона какие-то подставные покупатели, которые с полным знанием дела (т[о] е[сть] об одиннадцати ящиках, их содержимом и печатях) начинали со мной переговоры. Так, между прочим, ко мне приезжал представитель лондонской суконной фабрики «Поликов и К°» Бредфорд (точно не помню его имени) с переводчицей, госпожой Калл, которые торговались со мной и предлагали мне за всю партию бриллиантов 600 000 фунтов. От Красина я получил телеграмму, в которой он рекомендовал мне понизить цену до 750 000 фунтов… но я твердо стоял на своем. Наконец, от Поликова я получил сообщение, что он дает мне 675 000 фунтов… Но я все стоял на своем. Так этот вопрос и застыл».

Однако вскоре Соломон уехал в Англию, на должность директора основанного Красиным «Аркоса». И там он узнал, что представители лондонской фабрики «Поликов» купили «шесть коробок лучших, отборных бриллиантов» за 365 тысяч фунтов стерлингов. О цене они договорились с полпредом РСФСР в Эстонии Максимом Литвиновым (будущим наркомом иностранных дел СССР). Соломон писал, что он даже подпрыгнул в кресле: «Как?! За 365 000 фунтов?! Не может быть!» Но оказалось, что так оно и было. В остальных коробках остались лишь испорченные камни, за которые дали бы, в лучшем случае, 30–40 тысяч фунтов. Тайна этой странной сделки так и осталась неразгаданной. Соломон считал, что якобы оставшиеся «испорченные камни», «бриллиантовый лом», позже переправили в Париж и там продали по значительно более высокой стоимости втайне от Москвы.

По другим данным, в августе 1920 года, когда в Лондон прибыла советская делегация во главе с Каменевым, она привезла с собой бриллианты на сумму в 40 тысяч фунтов. Камни, используя связи Красина, были проданы, а средства от их продажи переданы левой газете «Геральд трибюн», о чем Каменев сообщал в сентябре 1920 года Чичерину. Эти факты тогда стали известны английским властям, и возник громкий скандал, который был отчасти смягчен тем, что Каменев сам решил уехать с переговоров в Москву.

Кстати, по некоторым предположениям, таинственный «капитан Кон» был не кто иной, как известный английский разведчик, делец и авантюрист Сидней Рейли. Он работал в России, был обвинен в том, что весной 1918 года пытался устроить контрреволюционный переворот и убить Ленина. Рейли удалось бежать, но его заочно приговорили. Он считал большевизм своим личным врагом и собирался бороться с ним любыми способами до конца жизни. Что и произошло — осенью 1925 года чекисты заманили его в СССР под видом необходимости встретиться с руководством якобы мощной контрреволюционной подпольной организации. Там его арестовали и расстреляли.

Но могли такой человек, как Рейли, общаться с Красиным? Мог. Более того — общался.

«В 1922 году [на самом деле в 1921-м. — Е. М.] у меня был известный перелом в направлении борьбы, — писал Рейли в своих показаниях на Лубянке в 1925 году, — я совершенно разубедился во всех способах интервенции и склонялся к тому мнению, что наиболее целесообразный способ борьбы состоит в таком соглашении с советской] властью, которое широко откроет двери России английской коммерческой и торговой предприимчивости; к этому моменту относится составленный мною проект образования огромного международного консорциума для восстановления русской валюты и промышленности». Другими словами, он не прекращал борьбы с большевиками, но теперь собирался делать ставку не на насильственное свержение их режима, а на его «мутацию».

Рейли обладал трезвым и прагматическим умом. Он предлагал задушить большевиков в мирных объятиях Запада. В августе 1921 года он подготовил для британского правительства меморандум, в котором описал возможный сценарий ненасильственной трансформации большевистского режима под его давлением. Большевикам, считал Рейли, жизненно необходима западная помощь в восстановлении экономики, разрушенной двумя войнами. Европейские государства, по его мнению, должны оказать ей помощь, но при этом выдвинуть несколько условий.

Во-первых, упразднить ЧК. Во-вторых, отстранить от фактического управления страной сторонников «радикальной линии» — Ленина, Троцкого, Зиновьева (им при этом гарантировалась бы личная неприкосновенность) и передать власть «умеренным» большевикам, например Рыкову и Красину. В-третьих, со временем ввести в правительство представителей других политических партий. В-четвертых, золотовалютные резервы страны передать под контроль международного консорциума.

С планом Рейли были знакомы и премьер Ллойд Джордж, и другой знаменитый враг большевиков, бывший эсер-террорист Борис Савинков, который в то время считался одной из самых опасных для Москвы фигур в эмиграции. Возможно, Савинков был даже соавтором этого плана. Интересно, что в августе 1921 года различные вариации плана попали в газеты и стали известны представителям русской эмиграции. 3 августа 1921 года бывший депутат Государственной думы, ближайший сотрудник генералов Деникина и Врангеля Никанор Савич записал в дневнике: «Она [Англия. — Е. М.] через Красина и своих купцов договорилась с большевиками на том, что она и Германия придут на помощь России в ее бедствии и избавят от крайностей большевиков. Именно сперва удалят Троцкого, Дзержинского и вообще крайних большевиков, дав им возможность удрать с награбленным имуществом за границу, в колонии или Юж[ную] Америку. Тогда составится коалиционный кабинет с социал-революционерами и меньшевиками, до милюковцев включительно[26], который должен дать всякие концессии англичанам, немцам и японцам… Россия будет экономически подчинена: Великороссия — Англии, Украина — немцам, Восток — японцам. Разделят, как делили негров Африки».

Савинков же считал, что развитие НЭПа вообще может закончиться переворотом. «Рано или поздно, — писал он, — ход событий приведет к перевороту, который, вероятнее всего, будет не массовым, а термидорианским». Тогда-то, по мнению Савинкова, «мы пригодимся».

Казалось бы — при чем тут Красин? А вот при чем. Поздней осенью 1921 года Рейли привез Савинкова в Лондон для того, чтобы «выбить» для него помощь от своего правительства. Но параллельно они решали еще одну задачу. С санкции Ллойд Джорджа Рейли и Савинков начали добиваться встречи с Красиным. Она состоялась 10 декабря в здании советского представительства. Об этой встрече известно немного. Савинков интересовался, может ли он рассчитывать на какой-нибудь пост, если прекратит борьбу против Советов. Красин ответил, что он сможет поступить на советскую службу за границей, например, в представительства Наркомата иностранных дел. Для него, говорил Красин, нашлось бы много важной и необходимой для страны работы. Например, сейчас, когда Россия крайне нуждается в деньгах, он мог бы использовать свой авторитет и свое влияние для того, чтобы помочь своей стране получить у Англии заем в 10 миллионов фунтов стерлингов, который был необходим для восстановления экономики. Англичане же категорически отказывали большевикам в кредитах и займах.

Выслушав Красина, Савинков заявил, что он готов отказаться от борьбы. Но, в свою очередь, выдвинул условия, которые должны для этого выполнить большевики. Они были очень похожи на те, которые изложил в своем меморандуме Сидней Рейли: власть в России должна быть передана свободно избранным Советам, должна быть ликвидирована ВЧК, должен быть признан принцип частной собственности, прежде всего мелкая земельная собственность.

Разумеется, Савинков понимал, что Красин не может дать ему сразу определенного ответа. Он не имел полномочий не только для решения этих вопросов, но и для их обсуждения. Но Савинков и Рейли на это и не рассчитывали. Свои условия они выдвинули как основу для дальнейших переговоров с Москвой. Когда же речь зашла о существовании в партийном руководстве «радикального» и «умеренного» течений, Красин возразил, сказав, что было бы ошибочно считать, что в РКП(б) вообще существуют разногласия и некое «правое крыло», о котором говорят его гости. Но он пообещал передать о состоявшемся разговоре в Москву. Выполнил ли Красин свое обещание, точно не известно.

В чем была подлинная цель этой встречи и ограничивалась ли она только тем, что о ней известно, — неясно до сих пор. Теоретически Красин мог разделять некоторые пункты плана Рейли. Они не очень-то противоречили его представлениям. Обещал ли он как-то попытаться «продвинуть» этот план или нет — тоже не ясно. Позже Красина подозревали в том, что он вел какие-то интриги с непонятными целями, используя для этого врагов советской власти и англичан.

Существует версия, что чекисты в 1924 году заманили Савинкова в СССР именно под предлогом обсудить дальнейшее сотрудничество с новой властью и предложить ему какую-то важную работу — о чем они и говорили с Красиным. Если так, то встают вопросы — какую роль играл во всей этой операции сам Красин? Использовали ли чекисты его переговоры с Савинковым независимо от наркома внешней торговли? Или он был с самого начала участником этой операции? Вопросы, конечно, риторические — вряд ли мы когда-нибудь получим на них ответы.

А Рейли еще некоторое время продолжал обсуждать с Красиным свою идею «международного консорциума», который бы помог восстановить российскую экономику. «Этот проект в течение долгого времени обсуждался с Красиным, — писал Рейли, — но в конце концов был оставлен; тем не менее именно этот проект был взят почти целиком в основание предполагаемого международного консорциума во время Генуэзской конференции. Я хотел этим добиться мирной интервенции». С этой конференцией Рейли и Савинков, похоже, действительно связывали определенные надежды.

Интересное совпадение: в декабре 1921 года Красин, Рейли и Савинков встречаются в Лондоне. В январе 1922 года Верховный экономический совет Антанты приглашает РСФСР принять участие в европейской экономической конференции в Генуе. Приглашение было принято. Более того, казалось даже, что в Москве частично пошли на выполнение одного из условий плана Рейли и Савинкова — 6 февраля 1922 года была упразднена ВЧК. Правда, вместо нее тут же было создано Государственное политическое управление (ГПУ, с 15 ноября 1923 года — Объединенное государственное политическое управление при Совнаркоме СССР). Но формально у чекистов отобрали некоторые полномочия, и функции по «наблюдению за социалистической законностью», ранее выполнявшиеся ВЧК, были возложены на Наркомат юстиции РСФСР, при котором чуть позже учредили Прокуратуру. Создавалось впечатление, что времена «красного террора», с которым связывали ВЧК, остались в прошлом.

Так что и Рейли, и Савинков, и премьер Ллойд Джордж могли действительно надеяться на то, что происходит «мутация» большевиков и что вскоре главными фигурами в Советской России станут такие прагматики-технократы, как Красин.

На конференцию в Генуе советскую делегацию сначала должен был возглавлять Ленин, но в итоге ее главой стал нарком Чичерин. Красин тоже входил в ее состав. Конференция открылась 10 апреля 1922 года. Западные державы в обмен на признание Советской России и оказание ей помощи предъявили Москве совместные требования: компенсировать долги царского и Временного правительств (18 миллиардов рублей золотом); вернуть национализированную большевиками западную собственность на территории бывшей Российской империи; отменить монополию внешней торговли и открыть дорогу иностранным капиталам; прекратить революционную пропаганду в их странах. О политических условиях, которые предлагали Рейли и Савинков, к их разочарованию, речь не заходила.

Советская делегация выдвинула встречные условия: компенсировать ущерб, причиненный иностранной интервенцией в годы Гражданской войны (39 миллиардов рублей); обеспечить широкое экономическое сотрудничество на основе долгосрочных западных кредитов; принять советскую программу всеобщего сокращения вооружений и запрещения наиболее варварских методов ведения войны.

В общем, переговоры зашли в тупик. Но советская сторона добилась неожиданного успеха. 16 апреля 1922 года в городке Рапалло близ Генуи был подписан советско-германский договор, полностью восстановивший дипломатические отношения между обеими странами. Германия и РСФСР взаимно отказались от возмещения военных расходов, военных и невоенных убытков. Предусматривалось также развитие взаимных торговых, хозяйственных и правовых отношений на основе принципа наибольшего благоприятствования. Германия, первой из европейских стран официально признавшая Советскую Россию, тоже была заинтересована в торговле, получении российского сырья и российском рынке для сбыта своей продукции. Рапалльский договор стал полной неожиданностью для стран Антанты.

Красин в Генуе не находился на первых ролях. Однако его позиция отличалась от позиции других членов делегации — он предлагал все-таки признать часть довоенных долгов России и выплатить бывшим иностранным собственникам предприятий компенсацию в 3–4 миллиарда золотых рублей. Возмущенный этими предложениями Ленин писал из Москвы: «Личное мнение товарища Красина показывает, что его политика неправильна и недопустима». Таким образом, если Красин и участвовал в интриге вместе с Рейли и Савинковым, целью которой были сближение России и Запада и привлечение иностранного капитала в РСФСР, то из нее ничего не вышло.

Из Генуи Красин вернулся в Москву, но вскоре опять уехал на новую конференцию — в Гаагу. Она была посвящена исключительно «русскому вопросу». В Голландии ему не понравилось. «Здесь стоит возмутительная погода: ветер сшибает с ног, на море буря, и само оно имеет вид грязной лужи, страна плоская, дома из бурого кирпича, точно их забыли отштукатурить», — писал он жене. Местные правила его раздражали даже на пляже: «Глупо только то, что голландцы имеют какую-то смешную береговую стражу в виде двух-трех дураков в красных штанах с трубами. Почему-то эти сторожа, в зависимости от прибоя, вдруг начинают неистово махать руками и дудеть в трубы, командуя залезшей в воду публике подаваться то вправо, то влево или даже выходить из воды, и те, как бараны, сгрудившиеся в одно стадо, повинуются этой команде… Кроме того, на берегу тут только сами купающиеся, а остальная публика за особой загородкой сидит на песке радостная, — совершенное идиотство».

О самой конференции Красин тоже был невысокого мнения. «Время здесь идет довольно скучно и непродуктивно, — отмечал он. — Переговоры, да и вся конференция какие-то ненастоящие, и никто не верит, что из них что-либо выйдет или могло бы выйти. Народ сравнительно второразрядный и притом еще без полномочий: могут только рекомендовать те или иные меры своим правительствам, но не решают ничего».

Так и получилось: Гаагская конференция не привела ни к каким результатам. 14 июля представители западных стран заявили, что Россия не получит кредитов. По результатам ее работы Красин сделал вывод, что нет смысла вести переговоры со всей Антантой. «Гаага с математической верностью доказала необходимость сепаратных соглашений с отдельными странами или наиболее влиятельными капиталистическими группами», — считал он.

По пути из Гааги он на несколько дней задержался в Лондоне, где встречался с Ллойд Джорджем, а затем отправился в Москву.

Большую часть времени с того момента, как Красин поступил на советскую службу, они с женой и детьми вели раздельную жизнь. Любовь Красина-Миловидова с дочерями (три дочери от Красина — Людмила, Любовь и Екатерина и дочь от предыдущего брака Нина) с лета 1917 года жили за границей — в Норвегии, Швеции, Германии, Англии, Италии. Вероятно, время от времени она интересовалась, нужно ли им приезжать в Москву, и обычно получала отрицательный ответ. Красин писал ей о трудностях и неудобствах советского образа жизни, разрухи, грязи и т. д. «У нас такое идиотское устройство, что сами народные комиссары питаются в Кремле в столовой, семьи же их не могут из этой столовой получать еду…» — к примеру, сообщал он ей, явно сгущая краски.

В Лондоне они жили вместе. Затем Красин уехал в Москву, ездил на конференции в Генуе и Гааге, вел переговоры в других странах — в общем, они снова разделились. Судя по его письмам, его семья за границей не испытывала особых материальных затруднений и свободно передвигалась по Европе. «Вероятно, вам уже надоело в Италии, — писал жене Красин 21 сентября 1922 года, — и так как мой приезд затягивается, я уже не хотел бы вас стеснять в дальнейших планах, и если вы стремитесь в Англию, то поезжайте туда теперь же. Я в этом случае тоже проеду из Берлина в Лондон, а отпуск либо отложу, либо использую его как-либо иначе».

Двое сыновей Любови Миловидовой от предыдущих браков тоже ездили по заграницам, и Красин, когда у него была возможность, «курировал» их. «Андрей пока поселился в Берлине, походит тут по музеям и пр., — сообщал он жене в ноябре 1922 года. — У него мечта поступить в Реймс в школу виноделия, но еще неизвестно, как будет вопрос финансов. Во всяком случае у парня в голове дело, а не ветер, и мальчик этот не пропадет. Хуже стоит дело с Володей. Он болтается тут без всякого дела…Тебе тоже пора понять, что для него праздность, кабаки и среда шиберов [крупных спекулянтов. — Е. М.], прощелыг и сутенеров гораздо хуже всякой болезни. Абсолютно несчастная была мысль отправлять его [в] Италию. В Шварцвальде тоже вовсе не лечился и не отдыхал, а выпивал и болтался зря, и никакой физической пользы из лечения не вышло. Морально же он сильно разложился, и заставить его войти в норму будет очень нелегко…

Ты уж не сердись на меня, Любанаша, но, право, мне жалко В[олодю], и твоими методами материнских забот и жалости ты его только губишь. Он начал было выправляться в советской суровой школе, а теперь все это опять прахом пошло».

То же самое можно сказать и о сестре Красина Софье (в замужестве Лушниковой). Она работала в его наркомате и ездила в загранкомандировки. Красин писал: «Сонечка поехала в Швецию со служебным поручением, но пользуется поездкой и для отпуска… Я думаю привезти ее на несколько дней в Италию, чтобы показать ей ребят и девочкам ихнюю тетку». В Москве жена Красина с одной из дочерей прожила всего лишь несколько месяцев в конце 1923-го — начале 1924 года. Затем они снова уехали за границу.

В биографических публикациях о Красине встречаются несколько объяснений такой странной семейной жизни советского наркома. Разумеется, он прекрасно отдавал себе отчет, что жить жене и детям в куда более благополучной Швеции или Англии гораздо комфортнее, чем в голодной России. Вероятно, он и сам не исключал, что, когда уйдет в отставку (Красин не раз упоминал в письмах, что он устал и ему уже хочется «на покой»), уедет за границу. В то время советскому человеку еще было возможно это сделать, а уж ему-то, с его связями, и подавно.

Встречается также предположение, что жена Красина, в отличие от него, не приняла советскую власть. Но, судя по всему, была и еще одна причина, по которой Красину представлялось удобным пребывание семьи за границей. Довольно интимная. Дело в том, что в 1920 1921 годах у него начался роман с актрисой Тамарой Жуковской (Миклашевской). Познакомились они в Берлине. Несмотря на то что Миклашевская была на 23 года младше наркома, отношения между ними развивались быстро, и уже 17 сентября 1923 года у них родилась дочь. Красин поспособствовал устройству Тамары Миклашевской на службу в Наркомат внешней торговли (то есть в свое прямое подчинение) и не возражал, чтобы она взяла его фамилию. Другими словами, нарком начал жить на две семьи. Любовь Миловидова с дочерями жила в Лондоне, а Тамара Миклашевская обосновалась в Берлине.

Любовь Миловидова-Красина знала о его новом романе. И наверняка между ними происходили какие-то объяснения. А уж когда у него родилась дочь — скрывать его связь с Тамарой Миклашевской вообще не имело никакого смысла. 26 сентября 1923 года, через неделю с небольшим после ее рождения, Красин писал жене: «Получил твои письма. На многие темы не хочу отвечать, чтобы не вступать в полемику. Но это мне не мешает очень тебя любить, я тебя никогда не разлюблю и всегда буду с тобой жить».

«Пожалуйста, миланчик, не сердись на меня и не думай ничего плохого, — уговаривал он ее 14 ноября, — не поддавайся разным наветам и сплетням, и самое лучшее, если бы ты вообще поставила себя так в отношении осведомителей, чтобы они попросту не смели заговаривать с тобою на определенные темы. Потеряешь от этого немного, ибо 99 % являются чистейшей выдумкой, а остающийся 1 % — искажением, кривотолками и сплетней. Самое лучшее, если о том, что тебя интересует, ты будешь спрашивать прямо меня самого, поверь, узнаешь больше и правильнее».

Ну, или вот еще — из письма от 6 сентября 1924 года: «Милая моя, дорогая Любаша! Я всю дорогу думаю о тебе, мое родное солнышко, и очень нежно тебя люблю. Не придавай значения тому, что случилось, это мне не мешает тебя любить, и мы будем всегда вместе с тобой жить, и все будет хорошо.

Прости меня, пожалуйста, что я тебе причинил столько горя, мне очень тебя жаль, только не требуй от меня плохого отношения к людям, к которым мне не за что плохо относиться. Не слушай наветов со стороны и не старайся находить всему самое худшее объяснение и низкие мотивы, это не так, могу тебя уверить.

Я же буду тебя всегда крепко-крепко любить, и мне просто хочется с тобой быть. Если бы это было иначе, я просто бы от тебя ушел, но этого вовсе нет».

Но в то же время такие же теплые письма он писал и Тамаре Миклашевской. Красин называл ее «красавушка» и «русская белая лебедушка», «милый мой, золотой» и тоже уверял, что смертельно скучает по ней, просил прощения, что пишет не так часто, как ему бы хотелось — слишком много работы и т. д. 20 августа 1923 года он сообщал ей в Берлин, что вскоре, возможно, возьмет отпуск и приедет к ней. «Думаю все-таки ехать, хотя и лететь в сущности было бы неплохо, если бы Тамарушка позволила. Но она мне не позволила и без ее приказа я не полечу», — писал Красин. Очевидно, Тамара опасалась за него, когда он летал на самолете.

Переписка Красина с двумя любимыми женщинами и отношения с ними сохранились у него до самых последних дней жизни. Нужно ли делать из этих фактов его биографии какие-то морально-этические или, тем более, политические выводы? Наверное, нет. В своей личной жизни человеку бывает разобраться сложнее, чем в вопросах большой политики.

В Москве Красина ждали вопросы, по поводу которых в партии шли горячие дискуссии. Вот, к примеру, вопрос о монополии внешней торговли. Она была введена декретом Совнаркома РСФСР от 22 апреля 1918 года. Но после введения НЭПа некоторые наркоматы и государственные предприятия начали требовать ее смягчения, а то и вообще полной отмены. Противники монополии предлагали заменить ее регулированием и таможенными тарифами. Сторонниками смягчения монополии в руководстве партии были Николай Бухарин, нарком финансов Григорий Сокольников, заместитель председателя Госбанка Георгий Пятаков, заместитель Красина в Наркомате внешней торговли Андрей Лежава. Красин называл их «сторонниками свободной торговли» и резко критиковал.

Он считал, что к отмене монополии советские предприятия не готовы, поскольку они не способны конкурировать с западными на мировом рынке. И если монополия исчезнет, то «вся страна… быстро бы утратила экономическую самостоятельность». Красин называл монополию «крепкой оградой на границе пролетарского государства против экономической интервенции капиталистического мира».

Ленин тоже выступал за монополию, но осенью 1922 года, когда он болел, пленум ЦК по инициативе Зиновьева одобрил резолюцию, предусматривавшую смягчение монополии. Красин возражал — он обратился с жалобой к Ленину. Возражения Красина поддержал и Троцкий. 18 декабря очередной пленум отменил резолюцию и подтвердил необходимость сохранения монополии внешней торговли. XII съезд РКП(б) в апреле 1923 года одобрил это решение.

Казалось бы, это странно. Красин, который представлял собой, если так можно сказать, тип «западника» среди коммунистов, занял по данному вопросу более «левые» позиции, чем даже Зиновьев. Но он всегда придерживался чисто прагматических соображений, основанных на трезвом расчете.

Красин считал, что советская экономика не выстоит без государственной монополии на внешнюю торговлю. Но то же самое, по его мнению, произойдет и без западных кредитов и участия иностранного капитала в ее реконструкции. На XII съезде РКП(б) в апреле 1923 года Красин предлагал совершить во внешней политике такой же маневр, какой совершили во внутренней, введя НЭП. По его мнению, нужно было отказаться от пропаганды идеи мировой революции. После этого добиться от Запада юридического признания СССР и договориться с ним о займах и кредитах.

В 1925 году Красин писал, что для восстановления промышленности, разрушенной двумя войнами, без помощи заграницы потребуется не менее 25 лет, если же широко использовать иностранный опыт, технологии и финансы — то не более десяти. Он выступал за широкое привлечение западных кредитов и предоставление концессий иностранцам, предлагал создавать крупные тресты по добыче нефти и угля с участием иностранного капитала, соглашаясь на предоставление части акций этих трестов бывшим зарубежным собственникам национализированных предприятий (в виде компенсации) и привлечения иностранных акционеров к управлению трестами.

«Пока мы собственными силами, деньгами и мозгами не в состоянии справиться с восстановлением производства в этих жизненно важных отраслях промышленности, нам не остается ничего иного, как призвать иностранный капитал, хотя бы пришлось ему здорово заплатить за науку», — говорил он.

Красин считал, что России необходим заем в два миллиарда золотых рублей на 20–25 лет под 7–8 процентов годовых. Тогда, по его расчетам, страна могла бы в течение этого срока выплачивать по займу 160 миллионов золотых рублей ежегодно. Это, по его мнению, ей было бы вполне по силам.

Что касается концессий, то Красин предлагал давать их иностранцам на долгое время — на несколько десятилетий. Иначе, считал он, они не успеют получить от них доход и не будут заинтересованы в развитии своего бизнеса в России. Особое место он, кстати, уделял важности восстановления и развития нефтяной промышленности, указывая, что за ней — «энергия будущего». И здесь Красин, как видим, оказался абсолютно прав.

Другие его соображения касались планов ускоренного развития Сибири и Дальнего Востока. Красин был уверен, что это решило бы многие проблемы страны. При нем начались переговоры о предоставлении японцам концессий в области добычи полезных ископаемых, лесозаготовках, сельском хозяйстве и т. д. Но они так и не были закончены.

В целом, позиции Красина в отношении концессий не слишком противоречили тогдашнему советскому курсу — за концессии были все. Ленин говорил в апреле 1921 года: «Нам не жалко дать иностранному капиталисту и 2000 % прибыли, лишь бы улучшить положение рабочих и крестьян, — и это нужно осуществить во что бы то ни стало».

«В течение десяти лет — от 1918 до 1927 года, — вспоминал бывший меньшевик, а в 20-х годах «красный спец», работник внешней торговли и создатель объединения «Северолес» Семен Либерман (в 1926 году он тоже не вернулся из загранкомандировки в СССР), — вопрос об иностранных «концессиях» в СССР был предметом обсуждения и в Советской России, и в Европе, и в Америке; он возбуждал всеобщее внимание, ему порой отводилось одно из первых мест в деле политической и хозяйственной стабилизации европейского Запада. Концессиям посвящались длинные столбцы в газетах, о них читались доклады и контрдоклады в научных учреждениях, и все государственные деятели того времени, от Ленина до Ллойд Джорджа, делали по поводу них пространные заявления».

Западные бизнесмены предлагали советскому правительству самые необычные проекты концессий. Крупный американский финансист Фрэнк Вандерлип еще в 1920 году привез, например, проект сдачи ему в концессию всей Камчатки. Ленин идею одобрил — тогда на Камчатке находились японцы, и он хотел, чтобы заботу о их вытеснении оттуда взяли на себя американцы. «Если мы Камчатку, которая юридически принадлежит нам, а фактически захвачена Японией, отдадим в концессию Америке, ясно — мы выиграем», — говорил он. А Вандерлип уверял, что эта сделка послужит скорейшему признанию РСФСР США. Но все закончилось ничем. Как вспоминал Либерман, «когда дошло дело до подписи Вандерли-па, выяснилось, что никаких гарантий он дать не может. Вскоре он уехал.

Когда же в европейской и американской печати появились известия о концессиях Вандерлипа, Гардинг, выбранный в президенты, выпустил официальное сообщение, что ему об этом деле ничего неизвестно и что ни он, ни его партия ни в какие сношения с большевиками не входили. Этим, в сущности, и закончилась вандерлиповская эпопея. Больше о нем никто ничего не слыхал».

Но больше всего шума наделало дело вокруг концессии англичанина Лесли Уркварта. Он был не только миллионером, но и крупной политической фигурой в британской Консервативной партии. До революции он владел рудниками и заводами на Урале, Алтае, в Туркестане (Казахстане). Национализация его собственности принесла Уркварту убытков, по его собственным подсчетам, на 56 миллионов фунтов. Но выгоду сотрудничества с Россией он все равно понимал.

Уркварт прекрасно знал эту страну, хорошо говорил по-русски и считал, что понимает психологию русских рабочих и крестьян. Красин начал переговоры с Урквартом в Лондоне в 1921 году. Они даже подружились и вместе с семьями выезжали за город на пикники. Уркварта приглашали в Москву, где он встречался с Лениным. Переговоры продолжались полтора года, и 9 сентября 1922 года в Берлине Красин и Уркварт подписали соглашение, по которому англичанин получал в аренду всю свою бывшую собственность в России сроком на 99 лет. Теперь его должно было ратифицировать правительство в Москве.

Сделка вызвала сенсацию на Западе. Газеты писали, что с большевиками, оказывается, можно вести бизнес по-крупному. О ней одобрительно высказался Ллойд Джордж. А Уркварт в газете «Таймс» призвал британское правительство предоставить России кредит и признать ее де-юре. Красин, однако, был более осторожен и говорил жене, что если соглашение не будет ратифицировано, то он уйдет в отставку. Он уехал в Москву, чтобы, в случае чего, попытаться повлиять на принятие решения. Красин не зря опасался — соглашение вызвало возражения Ленина. Почему по одному из его пунктов правительство должно сразу выплатить Уркварту 1,5 миллиона золотых рублей — в виде компенсации за национализацию его предприятий? А ведь сам он обещает прибыли только через два-три года. Но главное, Ленин опасался, что иностранцы увидят в этом документе прецедент, и требования компенсаций пойдут одно за другим.

В октябре 1922 года Политбюро, ЦК и Совнарком отказались ратифицировать соглашение с Урквартом. Впрочем, это решение объяснили не экономическими, а политическими причинами — в качестве таковых указывалась прежде всего недружелюбная политика Англии по отношению к Советской России, однако если англичане сменят курс, то и Уркварт получит концессию. Но, разумеется, это были только слова. Реальной причиной отказа от концессии стали, скорее всего, уступки в отношении компенсаций капиталистам.

Красин сильно переживал случившееся. 8 октября 1922 года он написал жене: «Все труды, работа, энергия, талант пропали даром, и небольшое количество ослов и болванов разрушило всю мою работу…» Сам он считал, что Ленин выступил против соглашения под влиянием своей тяжелой болезни. Весной 1923 года он еще не терял надежды, что ситуация изменится в лучшую сторону. «Очевидно, — писал он жене 4 марта, — у большинства внутреннее сознание, что их октябрьская позиция была ошибкой, даже просто глупостью, это сказывается во множестве мелких фактов… Надо завтра же готовиться к новому напору и новой борьбе». Уркварт тоже был готов идти на уступки, да и Ленин высказывался в том смысле, что надо с ним договориться. Однако болезнь, а затем и смерть «вождя» поставила на этих планах крест.

«Если сравнить всю эту шумиху [вокруг концессий] с практическими результатами — картина получается странная, — писал Семен Либерман. — Вот уж подлинно: гора родила мышь. За период с 1921 по 1928 год советская власть получила 2400 концессионных предложений, заключено же было всего 178 договоров, считая в том числе 3 договора о технической помощи. На 1 октября 1928 года в России сохранилось лишь 68 концессионных предприятий…»

Жена Красина утверждала, что муж действительно написал заявление об отставке, но Ленин ее не принял. Так это или нет, но Красин оставался в обойме «красных вождей» до конца жизни.

«Красные шарики»

В мае 1925 года в одном из своих докладов он отмечал, что уже с момента отказа ратифицировать соглашение с Урквартом правительство начало проводить политику почти полного отказа от каких-либо концессий, которая привела к объединению всего капиталистического фронта против СССР. В результате, писал он, создалось широко распространенное в Европе убеждение, «что с Советами никаких практических выгодных для капитала договоров заключить нельзя и что все разговоры о концессиях сплошная словесная пропаганда». Когда Красин умер, а случилось это в Лондоне, на его гроб положили венок с надписью: «От Лесли Уркварта, горнодобытчика».

Пятого июля 1923 года Красина официально освободили от должности торгпреда в Лондоне. На это решение повлияли, вероятно, как его разногласия с другими руководителями страны, так и осложнения в отношениях с Англией. Красин сосредоточился на работе в наркомате. «Конечно, налицо большой экономический и хозяйственный кризис, ошибки финансовой и внешней политики дают себя знать, — писал он жене 23 ноября 1923 года. — А воз, тем не менее, тихо, вперевалку, то застревая в канаве, то вновь вылезая на ухабистую дорогу, все же кое-как движется вперед и вперед, ибо история — за нас, даже несмотря на все наши ошибки. В общем, полагаю, мы понемногу идем все-таки на улучшение и так как до весны едва ли что крупное может произойти в Евр[опе] и на наших границах, то, я думаю, всю зиму проживем спокойно».

Однако прожить спокойно зиму не получилось — 21 января 1924 года умер Ленин. Красин всегда уважал Ленина. Несмотря на все острые споры и разногласия между ними. «И горе и скорбь невыразимая, но и сознание чего-то великого, точно крыло истории тогда коснулось нас в эти жуткие и великие дни, — писал он вскоре после похорон Ленина, описывая многотысячные очереди к Дому союзов, в котором был выставлен гроб с его телом и настоящее паломничество людей к нему. — …Да, умел В. И. жить, умел он и умереть».

Красин в числе других партийных руководителей сопровождал гроб с телом Ленина из подмосковных Горок в столицу и участвовал в церемонии похорон на Красной площади. В целом он не слишком был заметен в эти исторические дни. Главными действующими лицами стали «наследники Ильича» — вожди покрупнее Красина — Иосиф Сталин, Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Николай Бухарин… Его роль в создании культа Ленина была не столь явной, но не менее важной.

Гроб с телом Ленина решили установить в «склепе» у Кремлевской стены и «открыть к нему доступ трудящихся». Но уже в первые дни после его смерти в Политбюро и ЦК начались обсуждения — можно ли сохранить тело Ленина надолго, на века? Иногда встречаются предположения, что первым предложил это сделать именно Красин, но точно утверждать это нельзя. Ведь, например, и председатель Комиссии по организации похорон Ленина Феликс Дзержинский еще 23 января говорил на заседании Политбюро: «Если наука может действительно сохранить его тело на долгие годы, то почему бы это не сделать. Царей бальзамировали, потому что они цари. Мы это сделаем, потому что он был великий человек, подобных ему нет».

Несмотря на возражения Крупской, Троцкого, Бухарина, тело Ленина решили «сохранить». Но как именно это сделать? Правительственная комиссия по увековечению памяти Ленина (в нее преобразовали Комиссию по организации похорон) во главе с тем же Дзержинским поручила Красину организовать усовершенствование склепа. «Дела у меня по горло, теперь еще вот попал, как я говорю, в бюро похоронных процессий: в комиссию по похоронам Вл. Ильича…» — писал он Тамаре Миклашевской.

В начале февраля 1924 года Красин выступил со статьями «О памятниках Владимиру Ильичу» и «Архитектурное увековечение Ленина», в которых описал, как, по его мнению, должен был бы выглядеть мавзолей Ленина, который будет стоять «целую вечность», а «по своему значению для человечества превзойдет Мекку и Иерусалим».

Красин предупреждал, что мавзолей должен органично сочетаться с Красной площадью. «Даже прекрасное само по себе архитектурное сооружение, будучи помещено на такой исторической площади, как Красная площадь, будет казаться чем-то чужим, как будто случайно сюда занесен-ним, — писал он. — …Всякий большой наземный памятник повредит вполне законченной архитектурной видимости площади». По его мнению, мавзолей не должен быть высоким. «Красная площадь, — отмечал он, — сама по себе является архитектурным памятником, вполне законченным и сложившимся, и в высшей степени трудно, если не невозможно поставить на Красной площади какое бы то ни было высокое сооружение, которое гармонировало бы со всем окружающим, с этой Кремлевской стеной, с ее башнями, церквами и куполами, видными из-за Кремлевской стены, Спасскими воротами, церковью Василия Блаженного и зданиями, окружающими площадь…»

Мавзолей, по мнению Красина, необходимо сооружать из камня, который выдержит холодный климат, и для этого не подойдет мрамор, а, скорее, «красный или серый гранит». «Что касается надписей на гробнице, то… пожалуй, наилучшим решением будет здесь та жуткая по своей простоте надпись… просто: ЛЕНИН». Другими словами, Красин фактически описал вид мавзолея, который до сих пор стоит на Красной площади. Сооружение гранитного мавзолея началось летом 1929 года, когда его уже не было в живых, а закончилось в октябре 1930-го…

Между тем время шло, а способ сохранения тела вождя никак не могли выбрать. Еще 28 января Красин предложил сохранить тело Ленина с помощью «глубокого замораживания». 7 февраля было принято решение закупить необходимое оборудование в Германии и приступить к разработке проекта и сооружению конструкции для осуществления этой идеи. Партийное руководство тоже одобрило план Красина. Однако против него неожиданно выступили известные ученые — биохимик Борис Збарский, харьковский анатом Владимир Воробьев и другие, которые доказывали, что заморозка не остановит разложения тела. Они предложили другой вариант — бальзамирование.

В дискуссиях на эту тему прошли весь февраль и большая часть марта. С одной стороны, в Сенатской башне Кремля и в самом мавзолее уже устанавливали закупленное за границей оборудование для замораживания, с другой — наступала весна, и состояние тела Ленина ухудшалось очень быстро. Дело еще осложнялось тем, что Воробьев совсем не был в восторге от идеи участвовать в бальзамировании вождя. Вдруг не получится, тогда кто будет отвечать?

Положение спас Борис Збарский, который встретился с Дзержинским и заявил ему, что он и Воробьев готовы спасти тело, если им будут обеспечены все условия для работы. Дзержинский поддержал его предложение. В результате всей этой интриги рассерженный Красин тоже принял Збарского, а потом был вынужден поехать в Харьков, чтобы познакомиться с работой Воробьева. Времени уже катастрофически не хватало, поэтому он предложил Воробьеву немедленно приступить к работе по бальзамированию тела Ленина. Он же вручил ему письмо Дзержинского, в котором Воробьеву гарантировались все необходимые условия для работы. 26 марта Воробьев, Збарский и другие ученые и медики приступили к работе. Общее наблюдение над ней от имени правительства поручили Красину. Ровно через четыре месяца комиссия Дзержинского приняла работу и отметила, что Ленин выглядит теперь почти так же, как и в день смерти. «Это блестящий результат работ, проведенных под руководством профессора В. П. Воробьева», — отметила она.

Таким образом, план Красина по «глубокому замораживанию» тела Ленина не был осуществлен, хотя подготовка к этому шла уже полным ходом. Вряд ли самому Красину эта неудача доставила большое удовольствие, но в результате он сумел признать правоту Воробьева и Збарского.

Существует еще легенда, что Красин надеялся, что когда-нибудь в будущем наука достигнет таких успехов, что сможет оживлять умерших, и одним из первых нужно будет, разумеется, оживить Ильича. Однако надежных документальных свидетельств того, что он действительно высказывал подобные мысли, нет, да и на него это не очень похоже — Красин был слишком «технократическим» и прагматическим человеком, чтобы рассматривать всерьез подобные фантастические проекты, хотя бы и на основе будущих научных достижений. Его гораздо больше привлекали дела настоящего времени.

На выборах 21 января 1924 года в Англии (они проходили как раз в день смерти Ленина) консерваторы потерпели поражение. Впервые в истории страны победу одержали лейбористы («социал-реформисты и оппортунисты», по тогдашней официальной советской терминологии). Новый кабинет министров возглавил один из лидеров Лейбористской партии Джеймс Рамсей Макдональд. И одним из первых внешнеполитических шагов его правительства стало признание СССР де-юре. Это произошло 1 февраля. 7 февраля СССР признала Италия (там у власти уже находилось фашистское правительство Бенито Муссолини), 28 октября — Франция. Французское правительство сообщило в Москву, что хотело бы видеть советским полпредом в Париже Леонида Красина. Вскоре он прибыл во Францию.

Знавшие Красина люди потом часто говорили, что это назначение было похоже на ссылку. Не без этого. В это время многие видные большевики вдруг уехали на дипломатическую работу. У каждого из них имелись какие-то разногласия с тем партийно-советским руководством, которое пришло к власти после смерти Ленина.

Красин еще в октябре 1923 года писал Миловидовой: «Любаша, [ты] пишешь насчет больших неприятностей и т. п. Кто это тебе все набрехал? Напротив, несмотря на жестокие атаки НЭПа на монополию внешней торговли, настроение в отношении меня сугубо благожелательное и благоприятное… Всякие беспокойства в связи с россказнями разных кумушек надо оставить. Я со времен [Владимира] Ильича не чувствовал себя в такой степени господином положения в своей сфере работы, как сегодня». Действительно: на ХIII съезде партии, проходившем в мае 1924 года, его впервые после революции избрали даже членом ЦК. Но это только на первый взгляд.

Несмотря на споры с Лениным, именно хорошие отношения с ним были главным «козырем» Красина в различных аппаратных интригах. После смерти Ильича его позиции существенно ослабли. «В советских кругах, — вспоминал Семен Либерман, — все чаще говорили, что Наркомвнешторг — «лавочка Красина», которая при национализации промышленности и в условиях НЭП’а вообще не нужна… Потом стали открыто заявлять, что Внешторг — паразитическое учреждение, живущее за счет других хозяйственных организаций страны, и что его поэтому следует упразднить. Кампания была направлена также лично против Красина. Ему не только ставилось в вину многое в его политической и хозяйственной деятельности, но подвергалась критике и его частная жизнь за границей. Его дети подрастали, получая европейское образование «буржуазного характера», жили в состоятельной английской среде; его дочери мечтали о «хороших партиях». Кругом сплетничали о личной жизни Красина, о его слабости к прекрасному полу. Через этих близких к нему лиц в его среду подчас проникали не совсем чистоплотные, рваческие элементы, с откровенной надеждой нажиться на связях с советским послом. Красин все это отлично понимал, но объяснял свое поведение следующим образом. — Из-за того, что какой-либо спекулянт наживется на том или ином деле, — говорил он, — Советская Россия не погибнет; наоборот, она будет иметь к своим услугам тех специалистов, которых этим путем удастся купить».

Тот же Либерман утверждал, что когда в конце 1923 года в Красину в Москву приезжали жена со старшей дочерью, у них состоялся такой разговор: «Его дочь немедленно спросила меня: Как вы думаете, выпустят нас за границу или нет? Я выразил изумление по поводу этого вопроса, но она вполголоса прибавила: — Авель [Енукидзе] говорит, что Коба [Сталин] органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения».

Авель Енукидзе, устраивавший встречи Ленина и Красина весной 1917 года на пороховом заводе, оставался, по словам Либермана, «единственной опорой Красина» — он тогда пользовался большим расположением Сталина. Енукидзе очень советовал Красину не спешить с отъездом за границу и не поддерживать дружбы с Троцким, «с которым Красин несколько сошелся в этот свой приезд, в частности ввиду общности их взглядов на внешнюю торговлю».

Впрочем, их отношения с Троцким оставались сложными. 6 октября 1925 года Красин возмущался в письме жене: «Даже Троцкий, бывший резким сторонником монополии] вн[ешней] торговли], получивший на ее защиту мандат от Ленина, путается сейчас самым невозможным и позорным образом и лишний раз подтверждает для меня лично давно очевидную неспособность свою разбираться как следует в хозяйственных вопросах, не говорю уже о всякой публике помельче». Сам же Троцкий писал о нем: «Красин на всех заседаниях и по всякому поводу умел сказать свое особое, красинское слово… Как человек, Красин был обаятелен. Он до конца жизни сохранил юношескую гибкость и стройность фигуры. Лицо, красивое настоящей красотой, светилось умом и энергией… Вообще, все, что он делал, он делал хорошо».

Нельзя, конечно, сказать, что отношения Красина с новым советским руководством летом и осенью 1924 года были слишком острыми. Однако трения время от времени возникали. Красин, например, не одобрил «чистку» партийной организации в его наркомате — тогда из партии исключили 62 человека. Он направил в Политбюро записку, в которой отмечал ее «крайнюю торопливость, схематичность и огульность». В результате такой «проверки» «поднимают голову элементы шкурничества, наушники, лентяи и неудачники… получившие теперь надежду выдвинуться вперед за счет доносов, сведения счетов с другими…» — писал он.

Однако Политбюро признало его письмо «ошибочным», а «чистку» — правильной. Сталин выразил свое отношение к Красину в письме немецкому коммунисту «тов. М-ерту». «У нас в России, — писал он, — процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых «вождей» тоже имел место. Он обострялся в периоды революционных кризисов, он замедлялся в периоды накопления сил, но он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и т. д. — таковы первые пришедшие мне на память образчики бывших вождей-большевиков, отошедших потом на второстепенные роли». Конечно, не следует считать, что «первые пришедшие на память» Сталину имена он упомянул случайно.

Красин ехал во Францию не очень охотно, хотя на своем посту делал все возможное для сближения двух стран. Федор Шаляпин, с которым они виделись во Франции, писал Горькому: «Летом [1925 года. — Е. М.], живя в Нормандии на берегу моря, я несколько раз встречался с Л. Б. Красиным. Конечно, вспоминали о тебе и пили за твое здоровье. Красин… сколь я заметил, сильно работает на сближение СССР и Франции».

Разумеется, далеко не все русские эмигранты так относились к советскому полпреду. Известно о двух попытках подготовки покушений на его жизнь — в декабре 1924-го и апреле 1925 года. Причем в первом случае полиция арестовала женщину с револьвером прямо у здания советского полпредства.

Официально Красин оставался полпредом СССР в Париже до октября 1925 года. За это время он несколько раз ездил в Москву, и когда во Францию прибыл из Лондона его «преемник» Христиан Раковский, он тоже находился в советской столице. 23 октября он сообщал жене: «У нас тут на вчерашнем четверговом заседании[27] наши «ребята», не говоря худого слова и вообще даже почти ничего не говоря для мотивировки этого решения, порешили меня перевести в Лондон, а Раковского в Париж. Таким образом, нам еще раз суждено сделаться англичанами и еще раз переезжать канал [пролив Ла-Манш. — Е. М.] с имуществом — уже в обратном направлении…

С одной стороны, несколько жаль Фр[анцию] из-за климата, главным образом, и из-за здоровья маманички [Л. Миловидовой-Красиной. — Е. М.], а с другой — мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сиденье в Париже, что я, по правде сказать, не без удовольствия распрощаюсь со всеми этими господами]. Конечно, и в Лондоне не на розах придется возлежать, но как будто там все же больше похоже на дело. А и еще общее, я все более теряю вкус к дипломатической работе, и она меня влечет к себе все меньше и меньше».

Несмотря на новое назначение, он еще почти год не появлялся в Лондоне. В Москве планировалась большая реорганизация — наркоматы внешней и внутренней торговли должны были слиты в единый Наркомат внешней и внутренней торговли. Красин объединение поддерживал, считая, что оно улучшит согласованность и планирование внутренней и внешней торговли. Хотя получилось наоборот — громадный аппарат нового «супернаркомата» работал медленно, «со скрипом».

При реорганизации, которая состоялась в ноябре 1925 года, Красин лишился поста наркома и стал заместителем наркома по внешней торговле. А главой наркомата стал Александр Цюрупа. Впрочем, ненадолго — в январе 1926 года на его место назначили опального оппозиционера Льва Каменева. На XIV съезде партии в декабре 1925 года «новая оппозиция» во главе с Зиновьевым и Каменевым потерпела поражение, и ее лидеров сняли с занимаемых высоких постов и перевели на менее важные посты.

Поездку в Лондон задерживали не только московские дела, но и проблемы со здоровьем.

Красин уже несколько лет чувствовал, что болен. В его письмах с начала 20-х годов он часто дает описания своего самочувствия и рассказывает о визитах к врачам. Судя по всему, доктора сначала не могли точно установить диагноз его болезни. В ноябре 1922 года Красин, например, писал, что его, после обследования в Берлине, на неделю положили в санаторий. Он предполагал, что «эскулапы… вероятно, обдерут [меня] как липку, хотя я еще не сказал настоящего своего имени».

Обследование же в санатории показало некоторое расширение сердца и аорты, и местный профессор заявил, что это, возможно, последствия скрытой формы сифилиса. Пришлось Красину проверяться и на этот счет, хотя он и сильно возмущался. Дело закончилось тем, что причины патологии объяснили перенесенной им малярией и прописали пить йод, мышьяк и вести правильный образ жизни. «Словом, вся эта медицинская гора родила мышь… и первый знаменитый профессор оказался если не шарлатаном (хотя обобрал меня, с санаторием, изрядно), то во всяком случае спецом с предвзятыми идеями, склонным из пациента делать «опытного кролика», — писал Красин.

Со временем, однако, самочувствие не улучшалось. Случались приступы резкой слабости, головокружения, тошноты. Красин считал, что все дело в возрасте, усталости и слишком загруженном работой графике. Но к концу 1925 года он иногда даже не находил в себе сил сидеть на совещаниях в объединенном Наркомате внешней и внутренней торговли. Он ложился на кушетку и в таком положении делал доклады или выступал в прениях. Часто принимал сотрудников и посетителей прямо дома.

В ноябре 1925 года его положили в Кремлевскую больницу. Как писал Красин жене, попал он туда из-за отравления — «съел в Кремле кусочек языка, не очень, видимо, свежего». Ничего, по его словам, врачи у него не нашли: «Единственное — это малокровие и недостаток гемоглобина и красных шариков. Это, очевидно, результат того, что я почти не бываю на воздухе и солнце, и вывод отсюда, конечно, — необходимость перемены режима, поближе к природе».

Ему поставили диагноз «хроническая анемия». Красин, однако, заметил, что «лечиться здесь я ведь все равно не буду (особенно после того, когда на Фрунзе наши эскулапы так блестяще демонстрировали свое головотяпство)». Любопытное замечание, особенно если учесть, что вокруг смерти наркома по военным и морским делам Михаила Фрунзе, умершего 31 октября 1925 года после операции язвы желудка, ходили странные слухи — якобы на операции настаивал Сталин, который хотел таким образом убрать своего потенциального конкурента в борьбе за власть…

«Я немедленно поехал в больницу, — вспоминал Семен Либерман. — Меня ввели в маленькую комнату, и я увидел перед собой обреченного человека. Красин сильно похудел, лицо его заострилось. Он попытался шутить, но в шутке его было много горечи, и видно было, что не по своей воле он находится в этой больнице; он предпочел бы европейских врачей и близость к своей семье, оставшейся за границей. Впервые я увидел, как его постоянная жизнерадостная улыбка уступила место озлобленному сарказму, желчной насмешке — над другими, над самим собой, над московской властью и над тем буржуазным миром, который окружал его за границей и в котором он себя чувствовал, как рыба в воде».

Выйдя из больницы, Красин встретился со своим старым другом Александром Богдановым, который тогда как раз проводил опыты по омоложению организма и лечению с помощью переливаний крови. Богданов согласился сделать переливание крови и ему и, как писал Красин жене, «сейчас мы ищем, как я говорю, «поросенка» [донора. — Е. М.]… Сама операция проще, чем вспрыскивание дифтеритной сыворотки, и уже на другой день люди идут на работу. Если успею скорее кончить с Цюрупой[28] и Наркомторгом, то уеду в Париж, не ожидая переливания, если же скоро найдем «поросенка», перелью и буду вам телеграфировать».

Но по каким-то причинам операция не состоялась, и Красин в январе 1926-го уехал на лечение в Германию, а потом во Францию. Судя по всему, в это время он снова не исключал для себя отставки и дальнейшей «приватной жизни» за границей. «На случай, — писал он жене, — если бы в официальном моем положении произошла перемена (в Лондоне), я постарался бы, конечно, минимум до лета оставить вас там, а после либо перейти на более приватное положение и жить в Англии же, или переселиться куда-либо, где дети смогли бы учиться, например, в Швейцарию или во Францию, и где жизнь не столь дорога».

Во Франции (как, кстати, и раньше в Москве) ему прописали переливания крови два раза в неделю. Его донорами стали дочери — Людмила, Екатерина и Любовь. «Чувствуешь себя каким-то вампиром», — жаловался он.

Ему становилось то лучше, то опять хуже. Он сам пытался анализировать свое самочувствие и даже изучал свою кровь под микроскопом, подсчитывая число белых и красных кровяных телец. «Глупо себя успокаивать, когда я знаю и вижу, как идет дело, — отмечал он в письме Тамаре Миклашевской 21 июля 1926 года. — Положение было трудное и опасное. Сейчас улучшение большое, идет только очень медленно. Выбраться из совсем плохого я выберусь, но в каком виде и с какими силами, никто этого не знает… Выздороветь — это мое главное сейчас стремление и даже что-то вроде занятия».

Данные своих анализов он отсылал Тамаре Миклашевской и просил ознакомить с ними Богданова. Он надеялся, что Богданов, как врач и человек, всерьез занявшийся проблемой переливания крови, сможет что-то посоветовать.

Несколько месяцев Красину делали переливания и инъекции хинина. Но улучшения не было. Осенью 1926 года он все же решил ехать в Лондон. 28 сентября Красин прибыл в столицу Великобритании. 1 октября он дал интервью местным журналистам, 11 октября нанес визит министру иностранных дел Остину Чемберлену, 15 октября — управляющему Банком Англии Монтегю Норману. Красин убеждал англичан делать инвестиции в советскую экономику, потому что это будет выгодно и для британского бизнеса.

С середины октября он жаловался в письмах Тамаре Миклашевской, что ему стало гораздо хуже и что он с трудом может писать и «перо вываливается из рук». Но 4 ноября все-таки дописал статью для «Известий», посвященную девятилетию революции. «Наша бедная и некультурная страна быстро идет по пути превращения в богатую и культурную страну», — писал он.

Шестого ноября Красин полностью перешел на постельный режим. «В ноябре 1926 года я получил в Париже телеграмму от жены Красина с просьбой немедленно приехать в Лондон, — писал в мемуарах Семен Либерман. — Я тотчас же исполнил эту просьбу. Когда я вошел к Красину, он уже фактически был при смерти, но все же узнал меня. Я не могу забыть его слов, которые, быть может, были бредом умирающего, а быть может, имели для него очень глубокий смысл: — Весь мир — маленькие коробочки, а люди — спички. Каждый живет своими маленькими мыслями в своем маленьком мирке. Как я жалею всех их! Все борются, грызутся, а на самом деле это только игра для самозабвенья. Пора уходить! На лице его лежала уже печать смерти, и все еще блуждала какая-то улыбка».

Он умер 24 ноября 1926 года. Официальная причина смерти — сердечная недостаточность и кровоизлияния, ставшие следствием хронической анемии. Существует, впрочем, и другая версия причины его смерти — лейкемия, или белокровие. Ее придерживалась, в частности, одна из дочерей Красина.

Двадцать седьмого ноября его тело кремировали в пригороде Лондона. Газеты подсчитали, что до крематория гроб провожали около шести тысяч человек. Затем урну повезли в Москву. В Берлине, Варшаве, Минске прошли траурные митинги. 1 декабря специальный поезд из двух вагонов с портретом Красина на паровозе прибыл в Москву. Урну торжественно провезли до Красной площади и в 15.00 под грохот артиллерийского салюта и звуки «Интернационала» замуровали ее в Кремлевской стене.

Смерть в Лондоне поставила точку в метаморфозах, происходивших с «красным лордом» почти на протяжении всей его жизни. «С Красиным ушел очень крупный и интересный человек, — писал Семен Либерман. — У меня часто спрашивали мое мнение о Красине. Я всегда отвечал, что с обычной, обывательской точки зрения Красина можно было назвать личностью «аморальной», ибо он не признавал общепринятого отчетливого разграничения между понятиями добра и зла… Несмотря на свой скептицизм и даже цинизм опытного делового человека, Красин был несомненным патриотом. Он искренно любил Россию, всегда был готов служить ей и содействовать ее подъему и процветанию… что уживалось в его душе наряду с отрицательным отношением ко всякого рода звонким фразам и ходячим лозунгам».

В одном из писем летом 1924 года Красин писал: «Длительное пребывание в Москве способствовало у меня нарастанию еще более толстой кожи, чем раньше, и еще более повысило философский способ взирать на вещи… Лет через 40–45, несомненно, все придет в полный и отличный порядок, ну а до тех пор надо упорно бороться каждому за свою линию и не удивляться никаким оборотам и пертурбациям. С такой философией еще можно жить». Вот он и жил.