Красные

В конце 1905 года в московской квартире Максима Горького — на углу Моховой и Воздвиженки — собирали бомбы и хранили оружие. Она была настоящим штабом боевиков большевистской партии, а отряд из двенадцати молодых грузин в возрасте 18–22 лет ее охранял. Грузины фактически жили у писателя, и по вечерам, расположившись на полу, рассказывали о различных событиях и приключениях, которые им пришлось пережить.

Именно тогда Горький узнал о человеке, истории о котором, по его словам, «были настолько удивительны и легендарны, что даже в те героические дни с трудом верилось, чтобы человек был способен совмещать в себе так много почти сказочной смелости с неизменной удачей в работе и необыкновенную находчивость с детской простотой души». Потом он еще не раз слышал о нем, но лично познакомился только в 1920 году, в той же московской квартире. Этот человек был одет уже в форму командира Красной армии и готовился поступать в Военную академию РККА.

Горький стал уговаривать его написать воспоминания, «убеждал, что они были бы крайне полезны для молодежи, не знакомой с технической работой. Он долго не соглашался, отрицательно встряхивал курчавой головой.

— Не могу. Не умею. Какой я писатель — некультурный человек?».

Но Горький все же его уговорил. Он начал писать, хотя и «не очень грамотно, суховато и явно стараясь говорить больше о товарищах, меньше о себе. Когда я указал ему на это, он рассердился:

— Что, мне молиться на себя нужно? Я не поп».

Через много лет появится версия, что из-за этих-то воспоминаний его и убили. Ну… если, конечно, убили…

Для Горького Симон Аршакович Тер-Петросян, вошедший в историю под псевдонимом Камо, был «один из тех революционеров, для которых будущее — реальнее настоящего». И, наверное, «великий пролетарский писатель» в этом был прав. Еще он называл Камо «художником революции», а с этим вряд ли можно согласиться. Сам Камо признавался: «Трудно было нам, практикам, вникнуть в пролетарскую философию». Но и «практик» здесь не совсем точное определение. Человек действия и необычайного мужества, бесстрашный боевик, «экспроприатор», а если посмотреть под другим углом зрения, то — разбойник, грабитель, уголовник и террорист, Камо был скорее «чернорабочим революции».

Ему было не только трудно вникать в «пролетарскую философию», но и вообще постигать элементарные науки вроде арифметики. Но без таких людей ни Ленин, ни Сталин, ни другие видные большевики, «стратеги революции», к власти никогда бы не пришли.

К 1917 году за спиной у 35-летнего Камо было уже шесть арестов, несколько побегов из тюрем, симулирование сумасшествия, пытки, пять ранений, смертный приговор, осуждение на 20 лет каторги, расстроенное здоровье. Впереди — новые «подвиги», скорая и загадочная гибель.

Камо дорого заплатил за свое амплуа «боевика» (ну, или «разбойника-террориста», кому как нравится), но никогда не жалел об этом. Потому что идея Революции представляла для него куда как большую ценность, чем огромные деньги, которые проходили через его руки, или даже его собственная жизнь. Да и жизни других тоже.

«Камо, слуши…»

В той самой автобиографии, которую он начал писать под нажимом Горького, Камо отметил, что родился он 15 мая 1882 года. В его метрике, однако, стоит другая дата — 6 мая. Впрочем, это, наверное, не столь важно.

Симон Тер-Петросян появился на свет в грузинском городе Гори. «На всем городе лежит колорит какой-то обособленности и дикой оригинальности», — отмечал тот же Горький, побывавший здесь в 1896 году. Тогда он написал серию статей под названием «Разбойники на Кавказе», которые были напечатаны в газете «Нижегородский листок».

Горький как в воду глядел — и в отношении разбойников, и в отношении «дикой оригинальности» Гори. Этот город к концу XIX века уже навсегда вписал себя в историю России, хотя тогда об этом еще никто не знал. На четыре года раньше нашего героя здесь же, в семье сапожника, родился Сосо Джугашвили — будущий товарищ Сталин. В начале XX века он, на правах старшего товарища, будет выводить молодого Камо в «революционный свет».

В отличие от полунищего сапожника — отца «великого вождя народов», родитель Симона Аршак Тер-Петросян был вполне уважаемым в Гори человеком. Он занимался торговлей и поставками мяса. Его жена Маро была вдвое моложе его. У них родилось 12 детей, но выжили только пять — Симон и четыре его сестры. Отец считал его «никуда не годным мальчишкой» и «шалопаем», периодически «давал ремня» и вообще «тиранил» всю семью, в том числе и жену. Симон не оставался в долгу — то запрет отца в погребе, то стащит еду, то однажды вроде бы бросился на отца с топором в руках, защищая мать.

Так это все было или нет — сказать сейчас сложно. Сам Камо вспоминал, что тогда он действительно не отличался примерным поведением — его любимыми занятиями были «игра в разбойники» и кулачные бои, из-за чего даже его нос изменил форму — «раньше он был тонким, а потом, после многих катастроф, сделался широким». Симон «водился» с детьми бедноты и шатался с ними по улицам. Вряд ли такое времяпрепровождение обрадовало бы даже самого доброго родителя. Но, с другой стороны, уже с семи лет он начал заниматься с учительницей русским языком. Были идеи даже отправить его учиться в Москву, но мать не захотела расставаться с любимым сыном. В итоге в том же 1889 году Симона отдали в Горийское армянское училище.

В училище он тоже не блистал примерным поведением. То рясу священнику чернилами обольет, то вопрос «богопротивный» на уроке задаст: «Как Христос попал с неба на землю? По лестнице или по веревке?» Сам Камо, впрочем, писал в автобиографии, что был «очень религиозным мальчиком и пел в церковном хоре».

Судя по всему, в эти годы он представлял собой тип этакого «талантливого разгильдяя», способного уличного парня. Такие были всегда — в школу не ходят, но мечтают о подвигах. Хулиганят, но запоем читают книги. Вот и Камо писал, что в училище он почти забыл русский язык, но зато «увлекался рассказами об Александре Македонском, Цезаре, Камбизе, Дарии, Наполеоне, лет восьми-девяти зачитывался Майн Ридом» и очень любил историю Греции. Еще любил войсковые парады и мечтал о путешествиях — хотелось увидеть Париж, Рим, Константинополь… В общем — обычное дело. В 70-е годы XX века у мальчишек его возраста были примерно такие же мечты и увлечения.

Училище Симон не закончил. В 1898 году его оттуда выгнали за «дурное поведение». В 1901 году после тяжелой болезни умерла его мать. «Это было для меня большое горе, я ее очень любил, — вспоминал он. — Все, что мы имели, мы потратили на ее лечение. Нам не на что было купить ей гроб». В Гори он решил не оставаться и вскоре переехал в Тифлис, к тетке. Тетка хотела, чтобы он поступил в духовную семинарию. Ее муж советовал ему выучиться на счетовода. У самого же Симона имелись другие планы — стать военным и отправиться в Турцию освобождать армян. «В это время я был определенным националистом», — признавался он.

Но в любом случае сначала предстояло учиться. Тетка нашла для него «репетиторов» из Тифлисской семинарии — Гию и Сосо. Этого самого Сосо — Иосифа — Симон знал и раньше — в Гори их семьи жили не так уж далеко друг от друга.

Гия Годзиев и Сосо Джугашвили начали заниматься с девятнадцатилетним Симоном. Согласно каноническим версиям, озвученным уже после смерти Камо и во время начала возвышения Сталина, ученик признался репетиторам в том, что хочет стать военным, а те его всячески от этого отговаривали. И уже тогда, когда появились эти воспоминания (в 1925 году), подчеркивалась роль «тов. Сталина» в воспитании и направлении на путь истинный молодого Камо. Годзиев, например, вспоминал: «Мы занимались по русскому языку и арифметике. У меня часто бывали товарищи, в том числе и тов. Сталин, которые говорили о социализме, о революции, о свержении царизма и т. д. Камо жадно прислушивался к этим разговорам…»

«К экзамену [для поступления в юнкерское училище. — Е. М.} меня готовил Сталин, — писал и сам Камо. — Он мне во время занятий раз сказал: «Самое большое из тебя выйдет офицер; лучше пока оставь эту подготовку, займись другой работой, а пока побольше читай». Он мне давал литературу. Помню, мне очень понравились углекопы Золя[29], особенно Жан».

По одной из версий, именно будущий «тов. Сталин» придумал ему кличку «Камо» — потому, что Симон никак не мог правильно выговорить по-русски слово «кому». И как-то раз насмешил всю компанию, спросив «Камо, слуши, камо?» вместо «Кому, слушай, кому?». Правда, он сам, на допросе в полиции в 1909 году, объяснял происхождение своего псевдонима немного по-другому: «Еще тогда, когда я учился в горийском училище, меня товарищи в насмешку называли «Каму» за то, что я неудачно отвечал один раз по-русски, на вопрос учителя вместо «чему» я сказал «каму». То есть вроде бы остроумие тов. Сталина здесь и ни при чем.

Камо постепенно включался в работу, которую вел в Тифлисе кружок социал-демократов. В 1901 году он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП). Участвовал в подготовке рабочей демонстрации 22 апреля — в ней участвовало около трех тысяч человек, распространял листовки, тайно переносил шрифты и оборудование типографии из одного места в другое и т. д. При этом проявлял мальчишескую изобретательность и дерзость. Однажды, когда готовилась очередная демонстрация, Камо предложил наловить побольше ворон, привязать к их лапам красные листки с лозунгом «Долой самодержавие!» и выпустить. Пока полиция будет гоняться за «политическими» воронами и стрелять по ним, демонстрация успеет пройти по улицам города. Этот план, впрочем, не приняли. Вместо ворон решили запустить воздушные шары. Однако и они не пригодились — внимание полиции отвлекли похороны. Пока процессия медленно двигалась по улице, Камо успел даже повесить на дереве красный флаг и скрыться.

В другой раз он разбросал листовки в театре. Ставили «Гамлета». В драматический момент, когда принц увидел тень своего отца, Камо швырнул с галерки в зал пачку листовок — почти 500 штук. Как вспоминал он сам, листовки «полетели как белые лебеди». Жандармы ходили по залу и отбирали листовки у публики, причем одна дама, по словам Камо, возмущалась: «Раз вы допустили бросание прокламаций, то дайте их прочитать!» «Такие шутки в театрах, — вспоминал он, — были повторены мною в продолжение года много раз, и всегда мне удавалось благополучно удрать».

Был еще анекдотический случай: пачку листовок бросили во время постановки «Ромео и Джульетты». Она попала прямо в голову находившегося в зале помощника главноначальствующего на Кавказе генерала Александра Фрезе. А вскоре был ранен и сам главноначальствующий князь Григорий Голицын. Произошло это 14 октября 1903 года. Газета «Новости дня» сообщала: «Вчера в 4 часа дня, когда главноначальствующий генерал-адъютант князь Голицын с супругой возвращался с обычной загородной прогулки, близ Ботанического сада, в безлюдной местности на экипаж напали трое злоумышленников туземцев. Один стал наносить князю удары кинжалом по голове, двое старались вытащить его из экипажа. Сидевший на козлах казак, соскочив на землю, вступил в борьбу с нападавшими. В это время экипаж успел уехать.

Преступники бежали по глубокому оврагу, поросшему кустарником. За ними пустились в погоню городовой и частные лица. Вскоре подоспели из города конные стражники и конвойные казаки. Преступники, перебегая от куста к кусту, затеяли перестрелку, во время которой один был убит, другой ранен смертельно, третий — тяжело. Начальнику края, как оказалось, нанесены две кинжальные раны в голову через фуражку и одна в лицо, а также поранена левая рука. Раны не опасны.

Сделана перевязка, после которой главноначальствующий вышел к собравшимся во дворце представителям и представительницам местного общества. Раненые разбойники умерли. В городе всеобщее негодование».

Но к этому покушению ни Камо, ни другие социал-демократы отношения не имели. Его осуществили армянские националисты. Будучи убежденным монархистом, князь Голицын жестко преследовал всякие национальные общества, газеты и др., в том числе и армянские. Он закрыл несколько армянских общественных организаций, а имущество армянских церквей по его инициативе было взято под контроль правительства.

Камо в это время совершал свои «челночные» рейсы по Кавказу. Однажды он перевез в Кутаис «пять пудов» литературы, шрифта и типографский станок. В другой раз — из Баку в Кутаис — «три пуда» нелегальной газеты «Борьба пролетариата». Билет стоил четыре рубля — довольно дорого. Так что туда он ехал «легально», а обратно — «зайцем», под скамейкой.

Двадцать шестого ноября 1903 года Камо с грузом литературы выехал из Тифлиса в Батум. Он изменил свою внешность и старался выглядеть добропорядочным зажиточным господином — котелок, трость, модное пальто в клетку.

Но жандармы и полицейские тоже не зря свой хлеб ели и работали профессионально, на совесть. Когда Камо вышел из вагона, жандармский унтер-офицер Илларион Евтушенко обратил внимание на несколько странных деталей. Во-первых, этот «господин» сам нес свои вещи. Во-вторых, на его руках не было перчаток. В-третьих, выйдя с перрона, он почему-то не закричал: «Извозчик!», как обычно делают «баре». В общем, унтер Евтушенко решил спросить у «клетчатого» господина паспорт.

И тут Камо совершил еще одну ошибку. Он начал предлагать унтеру взятку — за то, чтобы он его отпустил. Сначала 15, потом — 20, а потом — вообще 25 рублей. Большие деньги! Но тот оказался честным. Взял «господина» под руку и отвел в участок. Там его обыскали, установили личность (в жандармском донесении он именуется «Симоном Аршаковым Тер-Петросовым») и нашли листовки и нелегальную литературу. Начальник Батумского отделения жандармского полицейского управления Закавказских железных дорог ротмистр Станов доносил в Кутаисское губернское жандармское управление: «При обыске оказались свежепечатанные в листовом формате прокламации под заглавием «Листок борьбы пролетариата» № 4 от 15 ноября 1903 года на грузинском языке — 827 штук, на армянском — 146 и на русском — 100 штук. В каждом экземпляре помещены статьи: 1. «Действия правительства. Железнодорожный батальон». 2. «Оплеуха самодержавию, или неудавшаяся поездка царя в Италию». Часть прокламаций, как видно из надписей на бланках, должна быть им отвезена в гор. Поти».

Камо попытался объяснить, что какой-то армянин в поезде попросил его довезти чемодан и корзинку, а потом куда-то исчез, но эта уловка, естественно, не сработала. Его отправили в тюрьму. Когда ему пригрозили каторгой, Камо вполне натурально возмутился. «От такой несправедливости царь Николай окаменеет на троне!» — заявил он.

В Батумской тюрьме Камо просидел десять месяцев. Все это время шло следствие по его делу. Возможно, он бы сидел и дольше, но у него в голове давно уже родилась мысль о побеге. И 17 сентября 1904 года он действитель но бежал. Все произошло просто и банально. Во время утренней прогулки (тюремный врач разрешил Камо гулять по утрам из-за перенесенной им малярии) он выждал момент, когда часовой, раскрыв рот, увлеченно наблюдал за свиньями, которые бродили по тюремному двору. Арестанты-крестьяне от нечего делать занялись их дрессировкой и научили выполнять различные забавные штуки. Пока все, включая часового, веселились, он вскочил на стену, перевалился через нее, и упал уже на другой стороне. «Ярко сияло солнце, вблизи плескалось море. И свобода, полная свобода после тюрьмы, — вспоминал он. — …Никогда потом не переживал я такого полного чувства радости». Изо всех сил стараясь быть спокойным, он пошел по улице. Натер себе щеки, чтобы не выглядеть после тюрьмы слишком бледным. Затем подозвал какого-то мальчика и попросил его найти извозчика. На нем уже добрался до надежной квартиры.

В тюрьме его хватились только через несколько часов, когда к нему пришел адвокат. Через несколько дней объявили «всеимперский розыск». Камо же умудрился ускользнуть. Он выкрасил волосы в рыжий цвет персидской хной, надел светлую черкеску и в таком виде с двумя товарищами отправился на вокзал. Там они купили билеты в вагон первого класса до Тифлиса. Вагон, как вспоминал Камо, «был переполнен подвыпившими грузинскими князьями». «Я, — писал он в автобиографии, — тоже назвался князем, положением повыше — имеретинским. Все за мной ухаживали, таскали из купе в купе, настаивали, чтобы я оценил, чье вино лучше. Я для них играл на зурне[30]. Хвастал, сочинял истории. Ночи не хватило, продолжили утром».

Когда уже подъезжали к Тифлису, Камо поспорил с одним князем — ему, князю, мол, ни за что не пройти через всю платформу, играя на зурне. Заключили пари. За князем по перрону пошла целая толпа любопытных. Камо затерялся в ней. Так и ускользнул от жандармов. Кстати, он утверждал, что видел на вокзале и того самого унтер-офицера Евтушенко, который «взял» его в Батуме. Евтушенко перевели в Тифлис с повышением.

В Тифлисе Камо сразу же «взялся за старое». Организовал подпольную типографию, переносил листовки и литературу. Появлялся то в виде ученика землемерного училища, то опять в образе князя, то в форме студента-технолога, то в одежде простого крестьянина, то с корзиной уличного торговца на голове. В корзине, под овощами, — листовки или шрифт.

Вместе с ним работала и его сестра Джаваир[31]. Позже она вспоминала, что Камо учил ее правильно носить чадру и имитировать походку «татарской», то есть мусульманской женщины. Почему мусульманской? Потому что под чадрой было удобно переносить прокламации.

После «Кровавого воскресенья» в Петербурге по России начали раскатываться волны революции. 13–14 февраля Камо и Серго Орджоникидзе участвовали в демонстрациях в Тифлисе. Камо прятал под пальто красный флаг. Потом он поднял его над толпой, а затем вообще встал со знаменем на плечи двух демонстрантов и, как вспоминал, «в первый и в последний раз в своей жизни произнес речь». Он говорил по-грузински, а потом «на ломаном русском языке» и в основном «клеймил» националистов различных видов. «Я указал в своей речи, что они боятся красного знамени, как сова боится дневного света», — вспоминал Камо.

Демонстрацию рабочих разогнали казаки и полицейские. Околоточный надзиратель схватил Камо, по-прежнему сидевшего на плечах демонстрантов, сзади — за пальто. «Оглянувшись назад, я ударил его в зубы, и он упал навзничь, — писал Камо, — а я упал лицом в землю». Затем на них набросились казаки на лошадях, которые попытались вырвать знамя. Лошади промчались буквально по Камо и надзирателю, лежавшим на земле, но каким-то чудом они не пострадали. Затем он бросился к забору и когда хотел перескочить через него, подоспевший казак ударил его саблей. Он хотел попасть по голове, но промахнулся и лишь поцарапал Камо палец.

Перемахнув через забор, он быстро переоделся у одного знакомого в уличного торговца, зашел в трактир, выпил там стакан вина и, шатаясь, как пьяный и распространяя вокруг соответствующий аромат, пошел по площади, где полиция, казаки и драгуны все еще искали знаменосца. Так он дошел до явочной квартиры, где его сначала даже не узнали.

Ему опять повезло. Но было ясно, что ситуация в стране накаляется с каждым днем, и вскоре уже «ударами в зубы» полицейских или казачьими нагайками против демонстрантов дело не закончится.

Экспроприатор

В апреле 1905 года проходивший в Лондоне III съезд РСДРП (фактически это была конференция большевиков) обратился ко всем партийным организациям с призывом «принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников». Вскоре при ЦК партии была создана Боевая техническая группа, которую возглавляли Александр Богданов, Леонид Красин, Сергей Гусев и другие большевики. В ее задачи входило снабжение оружием и боеприпасами рабочих дружин и групп боевиков. Как раз на той самой квартире Горького, где он впервые услышал о Камо, Боевая группа, в частности, собирала бомбы.

Камо к тому времени уже определился — он решил идти с большевиками. Если верить Горькому, то меньшевиков он не любил. «Меньшевиков не понимаю, — говорил он. — Что такое? На Кавказе живут, там природа такая… горы лезут в небо, реки бегут в море, князья везде сидят, все богато. Люди бедные. Почему меньшевики такие слабые люди, почему революции не хотят?» Так и слышишь здесь характерный грузинский акцент…

По его характеру ему, конечно, еще больше подошли бы более радикальные анархисты или эсеры-максималисты, но так уж получилось, что «учителями» Камо на революционном пути стали именно социал-демократы-большевики. Да и к тому же в 1905 году они определили его на такую партийную работу, которая мало отличалась от анархистской или эсеровской. Он отвечал за создание и вооружение боевых групп и рабочих дружин самообороны.

«Период борьбы голыми руками канул в вечность, — говорилось в воззвании кавказских большевиков. — Нужны ружья, револьверы, бомбы и прочие взрывчатые вещества и т. п. Пролетариат несет свою лепту, отдавая часто последний кусок хлеба на дорогое дело вооружения — целые тысячи собирает он». Тем временем страна уже кипела. На Кавказе тоже было горячо. Демонстрации, покушения, потасовки на улицах следовали одна за другой. 18 июня 1905 года демонстрацию в Тифлисе устроило монархическое «Патриотическое общество». Его участники шли с национальными флагами, иконами и портретами царя по Головинскому проспекту, пели «Боже, Царя храни!» и требовали от всех, кто встречался им по дороге, снимать шапки. Тех, кто отказывался это сделать, били.

«Патриоты» устроили несколько погромов, причем к ним присоединились и казаки. В результате стычек в тот день погибли 38 и были ранены 66 человек. Ответом на этот погром стала всеобщая забастовка, к которой присоединилась почти вся Грузия. Сообщения из Тифлиса были похожи на сводки с фронта.

«ТИФЛИС, 26, VI. В старой части города тяжело ранен бомбой пристав 6-го участка Глебов. Вместе с ним ранен околоточный надзиратель и двое прохожих».

«ТИФЛИС, 26, VI. Вчера брошены бомбы еще в 2 места: на Псковской улице в казачий разъезд и на Головинском проспекте. Несчастных последствий не было».

«ТИФЛИС, 11, VIII. Сегодня в половине девятого вечера, на дебаркадере вокзала выстрелом, последовавшим из-за вагонов готового к отходу пассажирского поезда, в присутствии множества публики наповал убит начальник станции «Тифлис» Терпиловский. Убийца скрылся».

Власти тоже не дремали. Они напали на след «динамитной мастерской», которая находилась на одной из дач вблизи Тифлиса. 28 июня полиция и казаки нагрянули на дачу — на ней обнаружили 24 недоделанные бомбы, несколько пудов динамита, 500 пачек нитроглицерина, гремучую ртуть, бикфордов шнур. Захватили и троих «бомбистов», один из которых попытался взорвать дом, но неудачно. Еще одного человека ранили во время перестрелки. К организации этой мастерской Камо имел самое непосредственное отношение. Но по счастливой для него случайности в момент захвата дачи полицией его на ней не было. По другой версии, ему тогда удалось уйти.

Забастовка продолжалась до 28 июня. В Тифлисе и уезде было объявлено военное положение. Но самые кровавые события были еще впереди. 29 августа в здании городской думы Тифлиса состоялось большое собрание. Вход был открыт для всех желающих, и стоявшая у здания полиция ему не препятствовала. В зале собрались делегаты из разных городов Грузии и разных партий (собрание проводилось по инициативе меньшевиков). Обсуждался вопрос о выборах в предстоящую Государственную думу (6 августа император Николай II подписал Манифест о созыве «совещательного парламента» — Государственной думы). То, что случилось потом, описывалось по-разному.

«Революционная» версия сводится к тому, что неожиданно в зале появился полицейский пристав и предложил собравшимся разойтись. Участники собрания ответили отказом. Тогда казаки и полицейские ворвались в здание, заняли все выходы, погасили свет и открыли стрельбу. Тех, кто пытался бежать, избивали шашками и прикладами, кололи штыками. Тела убитых сбрасывали с амфитеатра. За теми, кому удалось выбраться из зала, была организована погоня, по ним стреляли и даже добивали раненых.

Версия полиции гласила, что после того, как участники собрания отказались разойтись, казаки начали выдворять их силой. «Тогда из толпы раздалось несколько револьверных выстрелов, — писала газета «Русское слово». — Командир сотни приказал открыть огонь. Произошло нечто ужасное. В течение получаса непрерывно грохотали выстрелы пачками и залпами».

Бойня у городской думы ужаснула всю Россию. «Тифлис пережил вчера ужасную ночь, принесшую сотни жертв», — отмечало «Русское слово». По одним данным, погибли шестьдесят и были ранены более двухсот человек. По другим, убитых и умерших в больницах от ран насчитывалось больше сотни.

Ответом на нее стали новая забастовка и новые акции революционеров-боевиков. Газеты сообщали:

«КУТАИС, 9, IX. Ночью вчера более десяти человек напали на уездное полицейское управление с целью похитить конфискованное и хранящееся здесь оружие. Находившиеся в управлении стражники усиленным ружейным огнем отбили нападавших».

«ТИФЛИС, 25, IX. Вечером, начиная с 7 часов 20 минут брошены бомбы в казармы сотен Полтавского полка в Орточалах, в казармы на улице Броссе, в казарму конвоя наместника. Много убитых и раненых казаков.

На улицах патрули. Некоторые дома оцеплены. Спектакли отменены. Проводятся обыски и аресты».

Бомбы и оружие боевики часто получают из подпольных мастерских, организованных Камо. Через два месяца его за это повесят. Там же, в Тифлисе. Но сначала пообещают отрезать нос.

Осень и зима 1905 года стали наивысшей точкой подъема первой русской революции. В октябре в стране прошла Всероссийская политическая стачка. 17 октября власть вроде бы сделала шаг к компромиссу — император подписал Манифест о даровании гражданам России политических и прочих свобод и о подготовке к выборам в Государственную думу. Начали возникать или выходить из подполья политические партии. Теперь они действовали легально — невиданное доселе дело!

Однако сбить разгоревшийся огонь революции было уже не так-то просто. В декабре на улицах Москвы начались настоящие бои рабочих дружин с войсками и полицией.

Двенадцатого декабря началась всеобщая забастовка в Тифлисе. Стачечное бюро взяло под контроль почту, телеграф, железную дорогу. На улицы города вышли вооруженные рабочие патрули. У полицейских, жандармов, солдат и офицеров на улицах отбирали оружие. Было совершено несколько захватов полицейских участков с той же целью. Часть ружей и револьверов рабочие дружины получили от Камо — из созданных им тайных складов, схронов и мастерских, которые не успела обнаружить полиция.

Правительство перебросило в Тифлис войска из других частей страны. 18 декабря началась операция против восставших. В ней использовали даже артиллерию. 19-го, в одном из боев на улицах города, в руки казаков попал и раненный в голову Камо.

Через много лет он вспоминал, что самым страшным для него в тот день был момент, когда один из казаков, ухмыляясь, предложил отрезать ему нос. «Революционер без носа, — говорил он своей жене Софье Медведевой, — что птица с перебитым крылом. Такое клеймо навсегда лишило бы меня [возможности] вести нелегальную работу. Любой городовой пальцем ткнет… Лучше смерть, чем такая жизнь».

От него требовали рассказать, где находятся склады с оружием, где мастерские и кто руководит восстанием. Он кричал, что он простой крестьянин, «ничего не знай, бунт не знай!», и закрывал нос руками. Казаки «подобрели». Нос решили ему оставить. Но привели в какой-то дом, привязали веревку к крюку на потолке и повесили Камо. Правда, не до конца. Когда он уже начал корчиться в предсмертных судорогах, веревку ослабили, а его облили водой и привели в чувство. Затем его заставили копать себе могилу. Потом снова повесили. На этот раз ему повезло — веревка, не выдержав тяжести тела, оборвалась. Он упал на землю и снова потерял сознание.

Неизвестно, что спасло его в тот день. То ли казаки действительно поверили, что он не имеет отношения к боевикам, то ли они соблюли старинную традицию — ведь сорвавшихся с веревки во время казни вешать второй раз вроде бы не полагалось. Так или иначе, Камо оказался в Метехском тюремном замке, где сообщил, что он — Мкртыч Иоанисянц. Попал под арест случайно — шел к невесте, а тут стрельба. Бросился бежать. Упал, разбил голову, документы потерял, потом его забрали казаки…

«Легенда» — так себе. Со временем его бы быстро раскусили, но тогда у полиции было слишком много дел. Кстати, самого Камо искали повсюду. Местная газета «Кавказ» 4 января 1906 года сообщала, что «отыскивается житель и уроженец города Гори Тифлисской губернии, из духовного звания, Симон Аршаков Тер-Петрусов [так в тексте. — Е. М.]. Приметы отыскиваемого: 22 лет отроду, роста среднего, волосы на голове темно-русые, усы только что пробиваются, бороды нет, глаза светло-карие, рот, нос умеренные, лицо чистое, особых примет нет. Всякий, кому известно о местопребывании Симона Тер-Петрусова, обязан указать судебной палате, где он находится».

Камо, конечно, понимал, что он вряд ли долго сможет «прикрываться» рассказами о несчастном Иоанисянце, который «шел к невесте», и лихорадочно обдумывал варианты побега. И в итоге ему все-таки удалось сбежать. Как — точно не известно до сих пор. До нашего времени дошла лишь одна «каноническая» версия этого побега.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. 20 апреля 1933 года заведующий издательством «Старый большевик» Илья Ионов направил такое письмо секретарю Сталина Александру Поскребышеву: «Изд-во «Старый большевик» выпускает книгу материалов о товарище Камо.

Книга эта собрана и написана т. Бибинейшвили (Барон). Отредактирована она т. Лядовым и просмотрена т. Ярославским. К ней имеется предисловие т. Максима Горького.

Автор этой книги т. Бибинейшвили обратился к нам с просьбой поместить в книге посвящение т. Сталину, текст которого прилагаю к этому письму.

Об этом просит также сестра т. Камо Джаваира Хутулашвили.

Без разрешения т. Сталина я не решаюсь исполнить просьбу автора книги и сестры т. Камо. Не найдете ли Вы возможным показать это посвящение т. Сталину и получить просимое разрешение».

Текст посвящения должен был гласить:

«Тому — Кто первый вдохновил Камо на беззаветную героическую революционную борьбу, Кто первый назвал его именем «Камо», Кто стальной рукой выковал большевистские организации Грузии и Закавказья, Кто вместе с гениальным вождем международного пролетариата Лениным руководил освободительной борьбой пролетариата и победой Великого Октября, Кто после смерти Великого Ленина продолжает и развивает дальше учение Маркса-Ленина, теорию и практику основоположников марксизма-ленинизма, стратегию и тактику революционной пролетарской борьбы, Тому, под непосредственным руководством которого партия осуществляет великую задачу построения бесклассового социалистического общества на одной шестой части мира. Великому вождю Ленинской Коммунистической партии и Коминтерна, Гениальному организатору и стратегу международной пролетарской революции Тов. Сталину посвящает автор эту книгу. Б. Бибинейшвили».

На следующий день Сталин направил Ионову ответную записку:

«Тов. Ионов! Я против «посвящения». Я вообще против «посвящений» с воспеванием. Я тем более — против предложенного текста «посвящения», так как он насилует факты и полон ложноклассического пафоса воспевания. Не нужно доказывать, что никакой я не «теоретик» и тем более — «гениальный организатор» или «стратег международной революции». Прошу успокоить не на шутку разволновавшегося автора и сообщить ему, что я решительно против «посвящения». Привет! И. Сталин».

Товарищ Сталин, когда хотел, умел быть скромным. Вряд ли он не знал предысторию этого «посвящения» и вообще написанной Бибинейшвили биографии Камо. Варфоломей («Барон» — это была его кличка) Бибинейшвили был старым большевиком — в РСДРП он вступил в 1898 году. Участвовал в революции 1905–1907 годов на Кавказе, затем боролся на Кавказе за советскую власть. Потом писал книги, воспоминания. Камо он знал лично. И написал о нем одну из самых первых и полных биографий. Сначала ее сокращенный вариант был опубликован в грузинском журнале «Мнатоби» и вызвал резкую партийно-идеологическую критику. Автора ругали за то, что из книги можно было, например, узнать, что Сталин, приехав в Батум, обращался за материальной помощью к грузинским меньшевикам Чхеидзе и Рамишвили. «Это совершенно неправильно, — подчеркивалось в рецензии на биографию Камо, подготовленной Тбилисским отделением Института Маркса — Энгельса-Ленина. — Как известно, Сталин в Батуме непосредственно связался с рабочими массами и начал борьбу против оппортунистического влияния в рабочем движении». Так что Бибинейшвили пришлось переделывать книгу. В окончательном варианте она, по словам уже нового рецензента, известного журналиста Михаила Кольцова, выражала «безграничную, почти детскую любовь и преданность» Камо к своему «воспитателю» и «учителю» Сталину.

Книга вышла в 1934 году без посвящения «Тому — Кто первый вдохновил Камо…», а ее автора вскоре действительно «успокоили» — он погиб в ходе репрессий.

К чему это отступление? Дело в том, что, как уже говорилось, Бибинейшвили хорошо знал Камо, и тот, по его словам, лично рассказывал ему, как тогда, в начале 1906 года, он сбежал из тюрьмы. Этот рассказ, пересказанный «Бароном» Бибинейшвили в своей книге, и остался «канонической» версией о побеге Камо.

Согласно этой версии, дело было так. В тюрьме вместе с Камо сидел молодой грузин, ученик аптекаря по фамилии Шаншиашвили. Ничего особо серьезного за ним не числилось, но настроен он был очень революционно и часто рассказывал своему соседу по имени Мкртыч истории о небывалых подвигах отважного богатыря-революционера Камо. Сам он видел этого Камо только один раз, но издали, на митинге, а вот теперь слышал, что его убили во время боев в Тифлисе.

И вот в один прекрасный день сосед Мкртыч открылся ему — Камо не убили. Вот он, перед ним. И ему нужна помощь. Камо предложил Шаншиашвили обменяться одеждой. Мол, того все равно на днях освободят, и он, Камо, уйдет на свободу вместо него. А когда обман раскроется, то пусть Шаншиашвили объяснит, что он просто выменял одежду у какого-то человека, которого раньше не знал.

В вариациях этого рассказа, которые кочуют по биографиям Камо, интересны несовпадения в деталях. В одних версиях он убеждает своего молодого соседа, что тому ничего серьезного грозить не будет — просто подержат его еще немного в тюрьме, и всё. В других, наоборот, предупреждает: подумай хорошо, для тебя это может быть небезопасно! Ведь самому Камо поможешь! Но так или иначе Шаншиашвили вроде бы согласился. И когда его вызвали «с вещами» на выход, то пошел переодетый Камо.

Была, впрочем, еще одна проблема. Освобожденного должен был сопровождать городовой. Ему предписывалось довезти «Шаншиашвили» до полицейского участка «по месту прописки» и сдать там с рук на руки — под расписку. Ничем хорошим для Камо это конечно бы не кончилось. Он взмолился — не надо ехать им вместе через весь город. Как так — он под охраной полиции! Это же такой позор! Что родственники скажут? А родители невесты вообще откажут ему от дома! Он не переживет. Спектакль удался: городовой уступил. Он посадил Камо на извозчика, а сам с паспортом «Шаншиашвили» поехал в участок на трамвае. Через некоторое время извозчик увидел, что его странный пассажир исчез. Когда это произошло, он даже не заметил.

Очень скоро на Кавказе, да и во всей России снова услышат о его делах.

На IV (Объединительном) съезде РСДРП (Стокгольм, 10–25 апреля 1906 года) большая часть делегатов проголосовала за то, чтобы бороться против выступления отдельных лиц или групп с целью захвата денег под именем или девизом социал-демократической партии. Однако, создав фактически нелегальный орган руководства своей фракцией — Большевистский центр (Ленин, Красин и Богданов), большевики по-прежнему готовили и осуществляли «эксы».

Боевые дружины большевиков (как, впрочем, и других революционных партий) действовали по всей стране — от Финляндии до Урала и от Петербурга до Одессы. Но, пожалуй, одной из самых успешных из них была закавказская группа, которую возглавил Камо. Эта группа, вспоминал Александр Богданов, поставила себе «задачу помогать партии путем экспроприаций», но решила делать это «не открыто, внепартийным путем». Такой способ использовался часто — перед «эксом» боевики могли выйти из партии, а потом, позже, снова вступить в нее. Ну а «один из членов группы должен был частным образом передавать деньги лично знакомому с ним члену большевистской, тогда существовавшей, финансово-технической группы, и тот должен был передавать их в партийные организации». Так большевики обходили формальный запрет съезда на финансирование с помощью «эксов». А человеком, который передавал им деньги «частным образом», как раз и был Камо.

Горький вспоминал, что когда он спросил Красина, что он думает о ходивших легендах о невероятных «подвигах» Камо, тот, подумав, ответил: «Возможно, что все правда. Я тоже слышал все эти рассказы о его необыкновенной находчивости и дерзости. Конечно, рабочие, желая иметь своего героя, может быть, несколько приукрашивают подвиги Камо, создают революционную легенду, понимая ее классово-воспитательное значение. Но все-таки он парень на редкость своеобразный. Иногда кажется, что он избалован удачами и немножко озорничает, балаганит. Но это у него как будто не от легкомыслия молодости, не из хвастовства и не от романтизма, а из какого-то другого источника. Озорничает он очень серьезно, но в то же время как бы сквозь сон, не считаясь с действительностью».

Первый «экс» группа Камо совершила в феврале 1906 года — вскоре после его побега из тюрьмы. Не очень ясно, действовал ли он в тот раз самостоятельно или по указанию руководства большевиков. Во всяком случае, акция была почти что спонтанной — на ее подготовку ушла всего лишь неделя. Боевики устроили засаду на Коджорской дороге вблизи Тифлиса и дождались карету с казенными деньгами. Они с криками бросились на нее, охрана разбежалась, и боевикам достались восемь тысяч рублей.

Были, впрочем, и неудачи. Из полицейских донесений того времени: «…Третьего дня вечером, на товарной станции обнаружены были ящики с пометкой «электрические принадлежности», прибывшие в адрес «предъявителя дубликата ж/д накладной». Полицейскому агенту, несшему службу на товарной станции, вышеупомянутые ящики показались подозрительными, и он не преминул произвести их осмотр. Вместо электрических принадлежностей в ящиках оказались патроны, переправленные революционными организациями, очевидно, для преступных целей, из Батума в Тифлис. Дальнейшее следствие, продолженное по сему поводу уже мной лично, с бесспорностью установило, что вышеуказанные патроны отправило из Батума лицо, по всем признакам являющееся не кем иным, как известным вам Камо, который к настоящему моменту должен находиться уже в Тифлисе».

«…Сегодня в багажное отделение Тифлисского вокзала явились трое неизвестных и предъявили квитанции на получение багажа, прибывшего из Батума. На плотно упакованных деревянных ящиках значилась надпись «мандарины». В крышке одного из ящиков доска оказалась отодранной, и железнодорожный агент заметил, что в ящике упакованы были не мандарины, а винтовки. Когда он спросил, почему в ящиках вместо мандаринов винтовки и в чей адрес следует оружие, один из неизвестных, приставив к его груди револьвер, приказал молчать, а своим единомышленникам предложил скорее вытаскивать ящики на перрон. Багаж был бы унесен неизвестными, если бы в тот момент не вошли в багажное отделение пассажиры. Сбив одного из них с ног, неизвестный, угрожавший железнодорожному агенту револьвером, выскочил на перрон и вместе с остальными злоумышленниками скрылся. По срочно наведенным справкам и дознанию, учиненному жандармским унтер-офицером, неизвестный, грозивший револьвером, был не кто иной, как известный вам Камо».

Следующим местом для крупного «экса» Камо выбрал Кутаис. Подготовка к нему заняла больше времени. Камо лично наблюдал за кутаисским казначейством и тщательно фиксировал время вывоза денег, количество охранников кареты, маршрут, по которому она двигается. Помимо самого Камо в операции участвовали еще четверо боевиков и две девушки — Анета Сулаквелидзе и Саша Дарахвелидзе. Они «гуляли» по площади перед казначейством, наблюдая за обстановкой. Камо тоже находился на площади, а боевики на фаэтоне ждали в соседнем переулке.

«Экс» прошел без осложнений — нападения в центре города, при свете дня, никто не ждал. Когда появилась карета, Камо поднял руку, подавая сигнал боевикам. Фаэтон с ними выскочил из переулка, в карету полетела бомба, взрывом которой убило лошадь и ранило кассира. Охрана в панике разбежалась. Боевики схватили ящик с деньгами, запихнули его в фаэтон и исчезли. Деньги — около 15 тысяч рублей — привезли на конспиративную квартиру. В городе к тому времени уже шли поиски «экспроприаторов». Чтобы запутать следы полиции, Анета и Саша спрятали деньги под одеждой и открыто пошли по улице, по пути даже успев позаигрывать с полицейскими, которые останавливали и обыскивали подозрительных прохожих. Так они дошли до квартиры, где их ждал Камо.

Деньги от «экса» он решил везти в Петербург, чтобы лично передать их Ленину и другим руководителям большевиков. Он спрятал их в бочонке и бурдюке с вином с двойным дном. Бочонок сдал в багаж, а бурдюк взял с собой в поезд. Всю дорогу он разыгрывал из себя веселого, общительного и беззаботного грузина, угощал попутчиков вином из бурдюка и пел песни. Доехал благополучно.

В Петербург Камо вез большие деньги. Очень большие. Позже в его распоряжении окажутся куда более крупные суммы, но и эти 20 с лишним тысяч рублей для тогдашней России могли считаться настоящим состоянием.

Для информации: жалованье депутата 1-й Государственной думы в 1906 году составляло 350 рублей месяц, армейского капитана — 105 рублей, высококвалифицированных рабочих в Петербурге — 70—120 рублей, преподавателя Закона Божьего в провинциальной гимназии — 102 рубля, грузчиков и сплавщиков на Днепре в Киеве — 20–25 рублей. А вот некоторые цены в Москве: фунт (примерно 410 грамм) свинины — 20 копеек, баранины — 25 копеек, 1 килограмм сахарного песка — 35 копеек, фунт свежей осетрины — 60 копеек, одна курица — 1 рубль, 100 штук яиц — 3 руб.

Другими словами, с «экспроприированными» деньгами Камо мог бы устроить себе очень обеспеченную жизнь на многие годы. Мог, да не мог. Подобная идея даже не приходила ему в голову. Предложение воспользоваться «изъятыми» из банков или почтовых карет деньгами для самого себя прозвучало бы для него как настоящее оскорбление, граничащее с предательством.

Камо представлял собой тип порядочного и кристально честного «кровавого идеалиста». В его поведении было что-то от рязановского Юрия Деточкина из комедии «Берегись автомобиля». «Изъятые» у государства деньги он позволял себе тратить только на проезд, конспиративные мероприятия или операции по освобождению товарищей из тюрьмы (с согласия Центра). Его жена вспоминала, что, имея в распоряжении крупные суммы, Камо часто жил на 50 копеек в день и столько же выдавал на расходы своим товарищам по группе.

Впрочем, в русском революционном терроре таких честных и преданных своей идее террористов было немало.

Ленин нелегально приехал в Петербург из Швейцарии, где он находился в эмиграции, в ноябре 1905 года, но, когда до столицы империи со спрятанными в вине деньгами добрался Камо, его там уже не было. Скрываясь от преследования полиции, он перебрался в финский поселок Куоккала и поселился вместе с Крупской на даче «Ваза». Там было спокойнее. Финляндия, хотя и являлась частью Российской империи, все-таки пользовалась определенной автономией, и русская сыскная полиция там чувствовала себя не так свободно. На даче жил также Александр Богданов с женой. Часто бывал на ней и другой руководитель большевистских боевиков — Леонид Красин.

Камо приехал на дачу с бурдюком и бочонком. Позже он вспоминал, что Ленин хохотал, когда он начал вытаскивать из них деньги и различные отчеты об операциях своей боевой группы. Затем они разговаривали. Беседа затянулась. Камо рассказывал своей жене Софье, что они пили чай: «Ленин из кухни принес чайник, заварил. Вино, сказал, не пьет». Некоторое время Камо жил в Петербурге и приезжал в Куоккалу. Надежда Крупская писала в своих мемуарах, что одна из явок в то время находилась в столовой Технологического института. Там всегда толпилось много народа, и никто не обращал ни на кого внимания.

«Раз… пришел на явку Камо, — вспоминала она. — В народном кавказском костюме он нес в салфетке какой-то шарообразный предмет. Все в столовке бросили есть и принялись рассматривать необычайного посетителя. «Бомбу принес», — мелькала, вероятно, у большинства мысль. Но это оказалась не бомба, а арбуз. Камо принес нам с Ильичом гостинцев — арбуз, какие-то засахаренные орехи. «Тетка прислала», — пояснял как-то застенчиво Камо. Этот отчаянной смелости, непоколебимой силы воли, бесстрашный боевик был в то же время каким-то чрезвычайно цельным человеком, немного наивным и нежным товарищем. Он страстно был привязан к Ильичу, Красину и Богданову. Бывал у нас в Куоккале.

Подружился с моей матерью, рассказывал ей о тетке, о сестрах. Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с собой оружие, и мама[32] каждый раз особо заботливо увязывала ему револьверы на спине».

Затем Камо уехал в Тифлис, но вскоре снова появился в Петербурге. Перед ним стояла задача доставить на Кавказ крупную партию оружия, которую большевики получили из Финляндии. На этот раз он приехал в столицу в образе «светлейшего князя Коки Дадиани» — в богатой черкеске, с кинжалом в золоте и перстнем с огромным бриллиантом на пальце. Он остановился в роскошном номере гостиницы «Европейская», сорил деньгами, заказывал роскошные обеды в ресторанах, заводил романы с балеринами и т. д. Но за этой «княжеской жизнью» была и другая. Многие наверняка впали бы в ступор, увидев «князя Дадиани» в секретной лаборатории большевиков, где Красин рассказывал ему об устройстве бомб новейшей конструкции. Технологию сборки этих бомб и составные их части Камо должен был увезти на Кавказ, чтобы потом использовать их в «боевой работе».

Отъезд «князя Дадиани» из Петербурга был обставлен красочно: его провожал чуть ли не весь персонал «Европейской». Это событие попало и в газетную светскую хронику. Камо на богатом экипаже отправился на Николаевский вокзал, где сдал в багаж огромный, окованный медью сундук. Точнее, так: он попросил сдать его в багаж вокзального жандарма, а сам пошел в ресторан. «Я князь Дадиани. Здесь мои фамильные ценности. Квитанцию принесете, а сдачу оставите себе», — сказал он, вручив жандарму купюру в 25 рублей.

Изумленный жандарм, разумеется, сделал все в лучшем виде. Он, конечно, не знал, что в сундуке находились револьверы, патроны, обоймы, элементы для сборки новых бомб. Сам Камо уехал в Тифлис позже, купив билет третьего класса и переодевшись в скромный костюм.

«Эксы» на Кавказе, как, впрочем, и в других городах России, продолжались. К каким из них точно имел отношение Камо, сказать сложно. Легенды и слухи приписывают ему участие чуть ли не во всех налетах и ограблениях, которые происходили в Тифлисе и его окрестностях. В полицейских архивах сохранилось донесение об обстоятельствах побега из Метехской тюрьмы 32 политических заключенных: «Снаружи, под стенами замка, неизвестными был прорыт подземный ход, который весьма искусно был подведен под камеры заключенных. Глубокой ночью, при помощи и поддержке злоумышленников, заключенным удалось выйти на свободу. Снаряженная утром погоня не дала никаких результатов. Путем допроса одного из служителей замка, сознавшегося в своем соучастии, удалось установить, что подкопом, а затем и побегом руководил известный политический преступник Камо. К сожалению, ни места его пребывания, ни имена участников организации побега установить не удалось».

Это, кстати, был не первый и не последний случай побега или попытки побега из Метехского тюремного замка в 1905–1907 годах.

Летом 1906 года Камо «бросили» на «внешний фронт». За деньги, полученные в результате «эксов», руководство большевиков решило купить большую партию оружия в Бельгии. Оружейные заводы в городе Льеж часто посещал владелец некоей посреднической фирмы мсье Лельков — он же Папаша, Максимыч, Феликс, Меер Валлах и, наконец, Максим Литвинов, с 1923 года — заместитель наркома, а в 1930–1939 годах — нарком иностранных дел СССР. Однажды, во время одного из визитов на завод, Литвинов столкнулся с русской правительственной делегацией, которая тоже приехала покупать оружие. Пришлось ему выдавать себя за посла Эквадора в Бельгии (по другим данным, эквадорским офицером). Он любезно пообщался с «русскими коллегами», пригласив их посетить Эквадор. Те, в свою очередь, позвали его в Петербург.

Летом 1906 года в Льеж прибыли несколько человек, среди которых был и Камо. Он выступал в роли эксперта по оружию. Что не удивительно — разбирался он в нем хорошо. Литвинов организовал хитроумную операцию. Он договорился о сотрудничестве с македонскими революционерами — националистами (Македония тогда находилась под властью Турции). Они должны были помочь перевезти оружие до болгарского порта Варна. Болгарские власти знали о перевозке оружия, но заранее относились к нему весьма лояльно — они думали, что его перевозят в Турцию, для армянских националистов. А любая акция против турок не могла не пользоваться в Болгарии сочувствием и поддержкой.

Литвинов встречался в Париже с болгарским военным министром и получил от него «добро» на проведение операции. Так что покупатели оружия честно говорили бельгийцам, что оно будет направлено в Болгарию. О том, что это далеко не конечный пункт его назначения, они, конечно, умалчивали. Запломбированные вагоны с оружием благополучно доехали до Варны. А дальше начались сложности. Болгарские пароходные компании наотрез отказались везти его без легальных документов. Литвинов попытался воззвать к их чувству солидарности с союзниками по борьбе с турками, но это ни к чему не привело. Тогда ему пришлось купить небольшую яхту за 30 тысяч франков и выписать для нее «надежную команду» из России. В Варне на нее должны были погрузить оружие, а в «условленном месте» яхту ждали «кавказские товарищи».

Камо в это время жил в Берлине и ждал условленного сигнала от Литвинова. Наконец он получил его и отправился в Варну. «Я возлагал свою надежду главным образом на своих собственных сотрудников по работе, посаженных мною на судно, среди которых находился и такой испытанный революционер, как Камо», — вспоминал Литвинов. Камо числился судовым коком.

Яхта «Зора», которой командовал участник восстания на броненосце «Потемкин» Афанасий Каютин-Каютенко, шла под болгарским флагом и везла 2 тысячи винтовок, 650 тысяч патронов и большое количество листовок и литературы. Еще перед отходом Камо заминировал судно. Провода от взрывчатки шли на камбуз. Камо рассчитывал, что в самый критический момент, успев запереться, он успеет взорвать судно, чтобы оружие не попало в руки властей. Однако опасность поджидала их совсем не там, где ее ждали.

«Зора» вышла из Варны 29 ноября 1906 года, в самый что ни есть сезон штормов на Черном море. От ударов волн корпус яхты треснул, вода залила машинное отделение, и двигатели заглохли. Более 20 часов ее швыряло по морю и 1 декабря выбросило на мель. Вполне вероятно, что биография Камо и других участников этого плавания могла бы закончиться, но их спасли румынские рыбаки. «Зора» же осталась на мели.

Литвинов вспоминал, что, узнав о катастрофе, он немедленно выехал в Бухарест, но спасти из оружия ничего не удалось, так как «о происшествии стало известно российскому посольству, которое немедленно приняло свои меры». Часть оружия растащили румынские рыбаки. Часть — попала в руки румынских властей. Разразился международный скандал между Россией, Румынией и Болгарией. Петербург заявил Софии официальный протест. Болгары, в свою очередь, утверждали, что ничего не знают о русских революционерах, а груз с оружием предназначался для армян, воюющих с Турцией, и перевозили его македонские борцы за свободу. Македонцы подтвердили это.

Интернированную в Румынии команду яхты освободили из-под стражи. Шум вокруг «Зоры» постепенно затих. Но потеря такого большого количества оружия стала тяжелым ударом для большевиков. Нужно было начинать все сначала, нужны были деньги, а для этого требовались новые «эксы».

Эриванская площадь

В мае 1907 года V съезд РСДРП в Лондоне окончательно запретил экспроприации. «Кавказская группа, — вспоминал Александр Богданов, — однако, находила, что партия, ввиду растущей реакции, больше, чем когда-либо, нуждается в материальной поддержке, и решила пожертвовать партийным положением своих членов, чтобы продолжить дело». Он, конечно, лукавил: инициатива продолжать «эксы» исходила не от «кавказцев», а от Большевистского центра. Его руководители — Ленин, Богданов и Красин — были в курсе дела, а Красин так вообще участвовал в разработке планов «боевых акций».

К новому «эксу» группа готовилась серьезно — больше трех месяцев. Изучали информацию о перевозке денег, подбирали подходящее место, изготавливали бомбы «новейшей конструкции», по чертежам, которые Камо привез из Петербурга от руководителя Боевой технической группы при ЦК РСДРП Леонида Красина. Его вдова Софья Медведева вспоминала: «Большие суммы денег если и хранились в каких-либо учреждениях, то с громадной и сложной охраной. Экспроприацию надо производить непременно при перевозке денег — стало ясно Камо и всем товарищам при детальном выяснении плана. Оставался вопрос: где и когда? Благодаря энергии Камо группа очень скоро стала получать систематические сводки, где и сколько хранится, откуда и куда какие суммы переправляются… Были предприняты три последовательных попытки. Как раз первая не удалась, потому что Камо был сильно ранен разорвавшейся бомбой».

По другой версии, Камо был ранен во время изготовления бомбы осколками случайно взорвавшегося капсюля. Он получил ранения правого глаза и левой руки. Подпольщики смогли найти врача, который не стал заявлять в полицию о столь подозрительном ранении. Затем Камо поместили в частную клинику доктора Соболевского, где «чернорабочий революции» лечил глаз и руку.

По словам вдовы Камо, группа совершила еще одну попытку «экса», но и она не удалась: «Боевики поехали в поезде, везшем деньги, но должны были отказаться от экспроприации в самый последний момент. Проводники, которые должны были после нападения проводить наших товарищей через глухие горные тропинки, струсили и бежали. В глубоком огорчении возвращались товарищи в Тифлис. На экспедицию были израсходованы все взрывчатые вещества и все деньги. Между тем бомбы могли служить только два или три дня. Затем они, несомненно, отсырели бы и были бы совершенно негодны».

Однако вскоре (Софья Медведева утверждает, что чуть ли не вечером дня неудавшегося «экса») Камо получил сведения о том, что утром 13 июня в Тифлисское отделение Государственного банка будут доставлены 250 тысяч рублей. Он узнал об этом от своего знакомого чиновника. Местом проведения акции выбрали Эриванскую площадь. Вообще-то она именовалась площадью Паскевича-Эриванского, или просто площадью Эриванского — в честь генерала Ивана Паскевича, которому за отличия в русско-персидской войне 1826–1828 годов пожаловали титул графа Эриванского[33]. Но в народе ее называли чаще всего просто Эриванской площадью. Потом, при советской власти, она не раз меняла названия — была площадью Берии и площадью Ленина, а теперь называется площадью Свободы.

В 1907 году на Эриванской площади находились здания главных административных учреждений губернии — городская управа, штаб Кавказского военного округа, редакция и типография официозной газеты «Кавказ», полицейский участок, а совсем рядом с площадью — дворец-резиденция императорского наместника на Кавказе, главнокомандующего войсками Кавказского военного округа и войскового наказного атамана Кавказских казачьих войск (то есть фактически главы всего Кавказа) графа Иллариона Воронцова-Дашкова.

О том, что готовится «экс», полиция знала. Уже после него в полицейском донесении в Петербург говорилось о том, что «в последних числах мая Тифлисское охранное отделение имело агентурные сведения о прибытии в Тифлис из Кутаисской губернии нескольких туземцев с целью ограбления почты при провозе ее с вокзала; были даже указания, что нападение совершат на Садовой или Муштаидской улицах. Эти сведения своевременно были доложены словесно генерал-губернатору и начальнику воинской охраны, следствием чего было усиление войсковых нарядов, сопровождавших почту и банковые и казначейские транспорты».

Однако сама площадь считалась местом вполне безопасным. Она усиленно охранялась и раньше — здесь постоянно находились полицейские посты, курсировали казачьи конные патрули. На этом тоже строился расчет Камо — в таком месте нападения на почтовую карету среди бела дня власти ждали меньше всего.

На площади всегда было много народа. Думали ли Камо и его товарищи, что кто-то из них может погибнуть во время «экса»? В биографии Камо, изданной в 1959 году, говорилось, что «твердо помня предупреждение В. И. Ленина о том, что во время боевых операций не должно страдать гражданское население, Камо в офицерской форме и несколько других товарищей перед началом операции обходили на площади места наибольшего скопления людей и, не объясняя причин, внушительно предлагали прохожим удалиться».

Но даже если так оно и было, то, во-первых, во время «экса» на площади все равно находилось много посторонних, а во-вторых, вряд ли бы вообще этот фактор удержал Камо от проведения акции. Успешное выполнение задания для его группы было куда важнее «сопутствующих жертв». «Я смазываю маслом колесо революции, — говорил он. — Ускоряю вращение колеса революции и тороплю ее приближение».

Тринадцатого июня 1907 года примерно в 10 часов 30 минут кассир Тифлисского отделения Государственного банка Курдюмов и счетовод Головня забрали на Тифлисской центральной почтовой станции два мешка с деньгами. Сев в карету, они направились в банк. Впереди и сзади них верхом ехали по два казака, следом шел второй фаэтон с охранником банка и тремя солдатами. Потом — еще трое казаков.

В это время на площади уже находились все боевики. Насколько известно, вместе с самим Камо в «эксе» участвовали 14 человек. Когда карета с деньгами поравнялась с подъездом здания штаба военного округа, а передние казаки уже начали сворачивать с площади на Сололакскую улицу, раздался первый взрыв. Затем еще четыре. Потом загремели выстрелы — боевики открыли огонь из револьверов и маузеров.

Караульный Государственного банка по фамилии Жиляев позже рассказывал: «Первым снарядом разбило кузов фаэтона и выбросило кассира Курдюмова на мостовую. Конвоировавшие казаки от взрыва получили тяжелые поранения…» Затем он увидел, как к фаэтону подскочил человек в черной одежде («туземец, но какой нации: армянин или грузин, не знаю») и хотел схватить мешок с деньгами. «Я решил воспрепятствовать этому, — отмечал Жиляев. — Здоровой правой ногой я ступил на дно фаэтона и хотел только левой раненой ногой стать на скамейку, чтобы соскочить с фаэтона и броситься к злоумышленнику, как увидел, что этот молодой человек схватил уже с фаэтона мешок. Я сделал усилие, чтобы спрыгнуть с фаэтона, но в это время у самого моего фаэтона разорвалась бомба, меня оглушило, и я лишился сознания и более ничего не знаю».

Сам Камо появился на площади, когда раздались взрывы. Одетый в офицерскую форму, он ехал в фаэтоне. Ему бросили мешки с деньгами, и он во весь опор погнал с площади. По дороге Камо встретил скакавшего ему навстречу полицеймейстера Тифлиса подполковника Александра Балабанского[34]. Террорист не растерялся. Он откозырял полицеймейстеру и крикнул: «Деньги спасены! Спешите на площадь!» Через несколько дней, когда выяснится, кем на самом деле был этот офицер с деньгами, Балабанский пойдет на кладбище и утром 19 июня застрелится там на могиле своей матери. Того, что произошло на Эриванской площади, подполковник не пережил — он не смог обеспечить безопасность перевозки денег и позволил обмануть себя налетчику. Позор был для него слишком велик…

Вся операция продолжалась чуть больше 10 минут. При ограблении было убито двое городовых, смертельно ранены трое казаков, ранены двое казаков и один стражник. Было ранено 16 прохожих. Все участники ограбления сумели скрыться. Камо довез «изъятые» деньги до конспиративной квартиры, где ими набили полосатый тюфяк. Затем ничего не подозревавший носильщик, которого наняли боевики, перетащил его на другую квартиру, где его, как и положено, уложили на тахту.

Сколько же денег находилось в мешках, похищенных группой Камо? Газета «Русское слово» 14 июня сообщала: «В 11 час[ов] дня, когда казначей казначейства с артельщиком вез из государственного банка 250 000 рублей, на Эриванской площадке в него было брошено около 10-ти бомб, которыми ранены сопровождавшие транспорт шесть казаков, казначей и много случайных прохожих. Воспользовавшись замешательством, грабители вскочили в фаэтон, в котором ехал артельщик, и погнали лошадей к Армянскому базару, захватив артельщика и деньги. Вся местность оцеплена войсками. Производятся усиленные обыски». Потом газета «поправилась»: «Точная сумма похищенных денег — 341 000 руб[лей]. После «экспроприации» задержан окровавленный извозчик, в фаэтоне которого нашли около 9000 руб[лей]. Произведены обыски. Масса арестованных».

Из Тифлиса в Петербург, в Департамент полиции сообщали: «Сегодня в 11 утра в Тифлисе на Эриванской площади транспорт казначейства в 350 тысяч был осыпан семью бомбами и обстрелян с углов из револьверов… похищенные деньги, за исключением мешка с девятью тысячами [рублей], изъятых из обращения, пока не разысканы, обыски, аресты производятся, все возможные аресты приняты». Позже эти данные еще раз уточнили: в «эксе» на Эриванской площади была похищена 241 тысяча рублей. Девять тысяч террористы взять не успели — они остались в фаэтоне.

В советских публикациях тифлисский налет часто именовался «выдающимся подвигом» Камо. «Экс» был не самым крупным в истории России с точки зрения количества «изъятых» у государства средств, но уж точно одним из самых кровавых и самых громких. Государственный банк пообещал награду в 25 тысяч рублей всем, кто укажет местонахождение похищенных денег. Буквально по всей стране начались аресты и задержания подозрительных лиц. Появлялись сообщения, что организаторы и участники налета арестованы то в Риге, то в Китае, то в Варшаве, то даже в Америке, то в Москве.

Правительство тогда уже знало, что революционеры могут заняться грабежом, но организаторами «экса» сначала называли самые разные партии — эсеры, анархисты, армянские националисты. Еще больше запутало следствие заявление «Тифлисского комитета Российской социал-демократической рабочей партии», который осудил операцию на Эриванской площади, так как считал, что подобные акции только оправдывают в глазах общества репрессии правительства. Но в «комитете» руководили меньшевики, которые и сами не знали, что «экс» проводился по указаниям их коллег-соперников по партии. Была также версия, что ограбление организовали… сами чиновники из Государственного банка.

Не меньше версий появлялось о том, где спрятаны деньги — то в одной из контор транспортного и страхового общества Астрахани, то в грузинском городке Орточалы, где «в герметическом сосуде… опущены в колодезь, расположенный на небольшом расстоянии от местного духана». Некая девица Аделина Межебовская пришла в полицию с повинной уже на следующий день после «экса» и заявила, что она тоже бросала бомбу, которую обнаружила у себя в зонтике. Потом, правда, выяснилось, что она не совсем нормальная. Другая «свидетельница» — прачка Вострикова утверждала, что видела в одном из домов, где стирала белье, 14 подозрительных студентов, приехавших из Петербурга. И якобы потом она опознала некоторых из них, когда они в день «экса» бежали с Эриванской площади. В самом же Петербурге некая Софья Волейша «разоблачила» своего сожителя (незадолго перед этим они крупно поссорились). Его арестовали, но вскоре выпустили.

Впрочем, царские сыщики и жандармы были людьми профессиональными. К началу августа они уже знали, кто стоял за «эксом» на Эриванской площади. В донесении начальника Московского охранного отделения подполковника Михаила фон Коттена в Департамент полиции от 3 августа говорилось: «Ныне совершенно точно выяснено, ограбление в Тифлисе 250 тысяч рублей 13 июня произведено большевиками Тифлисской организации Российской социал-демократической рабочей партии, при содействии членов некоторых местных организаций. Имеются сведения, что меньшевики предполагают возбудить против участников ограбления преследование в товарищеском суде за нарушение партийной дисциплины». О том, какими источниками в среде социал-демократов располагала «охранка», речь пойдет ниже. Благодаря им у нее «под колпаком» окажется и Камо. Но точно определив организаторов «экса», сыщики пока что не могли выйти на след похищенных денег. Они уже были далеко.

В один из июньских дней 1907 года в купе второго класса поезда Тифлис — Санкт-Петербург вошел молодой, элегантно одетый блондин. Он поздоровался с попутчиками, разложил свои вещи, оставив на столе круглую шляпную коробку. Это никого не удивило — не мять же шляпу, которую вез с собой элегантный господин, на багажных полках! Жандармы, которые после «экса» досматривали вещи пассажиров, не обратили на стоявшую на виду у всех коробку никакого внимания. А зря. Камо (это, разумеется, был он) перекрасился под блондина, а деньги уложил в коробку для шляпы. Он без приключений добрался до столицы, а оттуда, по уже проторенному пути, вместе со своей коробкой отправился в Куоккалу, на дачу Ваза, где экспроприированные в Тифлисе деньги с нетерпением ждали руководители Большевистского центра во главе с Лениным.

В Куоккале Камо передал деньги Ленину, Красину и Богданову — все оказавшиеся в его руках 241 тысячу рублей. Деньги разделили. Как вспоминал Александр Богданов, «из них группа решила 23 тыс[ячи] оставить на подготовку новых актов того же рода и на поддержку местных кавказских организаций с[оциал]-демократов] (большевиков), а 218 тыс[яч] передать на общепартийные дела. Она решила вполне довериться в этом отношении трем лицам, членам Большевистского центра…: X (член прежней большевистской финансово-технической комиссии, через которого раньше анонимно передавались деньги от кавказской группы), Y (автор этого отчета) и Z[35]. Через своего уполномоченного представителя «Камо» группа обратилась к этим трем лицам и просила их образовать тайную от партийных и фракционных учреждений коллегию для посредничества между кавказской группой и партией в деле материальной поддержки партии путем внепартийным [читай — с помощью «эксов». — Е. М.]. X, Y, Z согласились. Так была образована «коллегия трех» или «частная Финансовая группа с[оциал]-д[емократов] большевиков».

Как отмечал Богданов, передача денег была основана на «неограниченном доверии к личностям X, Y, Z». При этом Ленин и Богданов написали Камо письменное заявление «о своем принципиальном сочувствии деятельности Кавказской группы, о товарищеской связи с нею, как бы ни отнеслась впоследствии к ней партия». Ситуация действительно была деликатной. И кавказцы, и «коллегия трех» действовали нелегально, нарушая решения формального руководства партии. Поэтому и природа происхождения денег другим членам партии не объяснялась, а когда передавались суммы на нужды той или иной партийной организации, то «форма передачи была анонимной». Однако, как писал Богданов, уже через несколько месяцев «все или почти все члены Большевистского центра знали индивидуально о происхождении денег».

Интересно, что осенью 1907 года меньшевики начали следствие о том, кто стоял за «эксом» на Эриванской площади. ЦК РСДРП послал на Кавказ двух своих представителей. Однако ничего добиться им не удалось. Сначала участники «экса» вообще отказались с ними разговаривать, а потом, по согласованию с Большевистским центром, заявили, что они беспартийные террористы, делают, что хотят, на требования ЦК РСДРП им по большому счету плевать, а если они по-прежнему будут проводить свое следствие «полицейскими методами», то они, террористы, ответят на это «своими методами». Представители ЦК уехали несолоно хлебавши.

По оценкам полиции, «изъятые» средства могли обеспечивать финансовые потребности большевиков лет пять-шесть. Тем временем на даче «Ваза» шли дискуссии о том, что делать с деньгами. Мелкие купюры решили оставить для расходов в России. А вот с крупными пришлось повозиться. Дело в том, что 100 тысяч рублей были в 500-рублевых банкнотах двух серий. Номера этих серий печатали в газетах, о них предупреждали банки, торговые дома, крупные магазины и т. д. Другими словами, если бы большевики попытались разменять или истратить некоторую сумму в 500-рублевых билетах, «охранка» бы тут же вышла на их след.

Выход оставался только один — переправить деньги за границу и попытаться разменять их там. Вывезти их взялся Мартын Лядов — старый большевик и опытный конспиратор. Крупская и жена Богданова Наталья Богданова-Корсак зашили купюры в жилет, который после нескольких «подгонок» и «ушивок» сидел на Лядове «очень ловко». Деньги он перевез без затруднений. Вскоре за границу отправился и Камо. Но у него были другие цели.

В справке о нем, которую составили сотрудники Департамента полиции в 1909 году, говорилось: «В июле и августе месяцах того же [1907] года он жил у Ленина (Ульянова) в Финляндии, а в сентябре в Льеже встретился с ближайшим своим сотрудником Валлахом[36], который там устроил ему закупку оружия, предназначавшегося к отправке в Россию».

За границу Камо поехал с паспортом подданного Австро-Венгрии, страхового агента Димитрия Мирского. Он побывал в Париже, Льеже, Вене, Цюрихе, Берлине. Дела с закупкой оружия продвигались успешно. Однако Камо не знал, что о его передвижениях и дальнейших планах уже прекрасно осведомлена русская «охранка». И что «стучал» на него человек, который во время этой поездки находился в буквальном смысле рядом с ним.

Двадцать девятого сентября 1907 года руководитель резидентуры Департамента полиции в Берлине статский советник Аркадий Гартинг доносил в Петербург: «Имею честь доложить Вашему превосходительству, что на днях в Берлин прибыл некий армянин из Тифлиса, носящий кличку «Камо», настоящая же его фамилия пока агентуре неизвестна; он разъезжает по загранице с паспортом на имя австрийского подданного (из Тифлиса) Demetrius Mirsky. Названный Камо, принимавший участие в устройстве 11 типографий, 3 лабораторий бомб, в массовой доставке оружия, несмотря на свои молодые годы (24 г[ода]), является крайне активным и смелым революционером-террористом, высоко ценимым всеми большевиками, даже Лениным и Никитичем [Красиным. — Е. М.]. Правая кисть руки у Камо наполнена осколками взорвавшегося капсюля в момент приготовления бомбы, от этого же у него пострадал и правый глаз.

При ближайшем участии названного Камо кавказцами задумано крупное предприятие, при участии Меера Валлаха (Литвинова) и Никитича, по покупке оружия на экспроприированные деньги и решено таковое направлять, в целях вооружения центров, в огромнейшем количестве, при особой конспирации, на Кавказ и в большие города России, а там его укрывать с особой предосторожностью. Камо и его единомышленники рассчитывают, что, если перерыв революции продолжится года три, то за это время удастся вполне вооружить и подготовить к восстанию все большие центры России. В общем, этой организацией предположено сделать в декабре и январе закупку оружия тысяч на 50, преимущественно револьверов и патронов к ним, так как везде в организациях теперь решили не приобретать ружей и карабинов, ввиду их неудобства для революционеров; все это закупаемое оружие будет постепенно водворяться через границу в Россию.

В данное время Камо с помощью Меера Валлаха и проживающего в Льеже социал-демократа, студента Турпаева купил на 4 тысячи марок 50 револьверов Маузера и Манлихера и по 150 патронов к каждому, и транспорт этого оружия недели через две будет направлен через границу… а затем направлен в Гродно, откуда Камо (вероятно, переодевшись офицером) его переправит на Кавказ.

Агентура рассчитывает быть своевременно осведомленной о моменте отправки этого транспорта из-за границы, о чем я не премину донести Вашему превосходительству, но при этом позволяю себе просить, в целях охранения агентурного источника и возможности захвата последующих транспортов, не задерживать первый транспорт на границе, при водворении, а лишь дать ему пройти внутрь России, благодаря чему удастся, вероятно, выяснить намеченный Камо путь для перевозки через западную границу больших транспортов на Кавказ.

По имеющимся указаниям, в Военном министерстве в Болгарии служит некий инженер (фамилия пока неизвестна), близко стоящий к социал-демократии, который изобрел особое устройство бомбы, сообщающее ей страшную силу. Хотя он, в расчете получить патент, и не рассказывает секрета своего изобретения, но тайно продает революционерам приготовленные им бомбы На днях вышеназванный Камо вместе с Литвиновым поехали в Софию для закупки 50 штук таких бомб и двух пудов пикриновой кислоты для тифлисской лаборатории, устроенной Камо.

Чемодан с этими бомбами и кислотой Камо намерен переправить в Россию через Румынию по Дунаю».

Донесения Гартинга о Камо поступают в столицу России регулярно. 22 октября он сообщает, что для подготовки крупной экспроприации Камо уже закупил 200 капсюлей для бомб, маленькую динамо-машину, четыре часовых механизма и оружие. Гартинг также сообщил, что Камо хранит чемодан с капсюлями и другим оборудованием у себя на квартире в Берлине.

После этих докладов русская и немецкая полиция договорились об аресте Мирского-Камо (его настоящего имени они тогда не знали). 27 октября полиция нагрянула к нему домой на улицу Эльзассерштрассе, 44. Камо держался спокойно, и когда во время обыска начали вскрывать тот самый чемодан, он сказал, что там только папиросы. Но сыщики были профессионалами своего дела — они быстро обнаружили в чемодане двойное дно, а там 200 запалов с электропроводами, 12 запалов с гремучей смесью, коробка со взрывчаткой и др. Когда все это предъявили Камо, он сначала сильно побледнел, но быстро взял себя в руки. Полицейским он заявил, что ни в чем не виноват, что чемодан принадлежит не ему, а некоему Василию Петрову, который дал его ему на время в Вене. Что же касается двойного дна, то Камо утверждал, что понятия о нем не имел — просто сложил в чемодан свои вещи, и все. Он даже предложил освободить его под залог в 1200 марок, чтобы привезти им из Вены этого самого Петрова. «Он потрясен неблагородством этого Петрова», — отмечалось в протоколе его допроса. Но полицейские, разумеется, на это не купились.

Вскоре в германских газетах появились официальные сообщения об аресте «опасного анархиста-иностранца Дмитрий Мирского, настоящая фамилия которого пока неизвестна также и русским властям». Но как именно полиции удалось выйти на след «Мирского» — об этом не говорилось ничего.

По докладам Гартинга, которые он направлял в Петербург в ноябре и декабре 1907 года, понятно — русской полиции было известно о Камо очень много. О том, что он не анархист, а большевик, что он участвовал в «эксе» на Эриванской площади, что деньги, полученные в результате акции, он отвез в Финляндию Ленину, Богданову и Красину, что большевики вывезли за границу 100 тысяч рублей в 500-рублевых купюрах и будут пытаться их разменять и т. д. Другими словами, все говорило о том, что подобную информацию полиции мог предоставить только человек, очень хорошо знавший самые «интимные» дела большевиков. И такой человек действительно был.

Его звали Яков Житомирский. С начала 1900-х годов он жил в Германии, учился на медицинском факультете Берлинского университета и состоял в организации РСДРП в Берлине. И тогда же стал и информатором немецкой полиции за 250 марок в месяц. А затем немцы «уступили» его Гартингу, на которого он и начал работать, получив конспиративную кличку «Доде».

Житомирский участвовал в работе V Лондонского съезда РСДРП. Когда Камо приехал за границу, он сопровождал и всячески обхаживал его. Камо даже в шутку называл «доктора» (все-таки медик по образованию!) своим гувернером. Житомирский был в курсе сделок по покупке оружия и взрывчатки, планов большевиков разменять деньги за границей и много чего еще. Все это он аккуратно «сливал» Гартингу[37]. Так что и о чемодане с запалами русская полиция узнала от него.

На допросах Камо пришлось признать, что он не «является тем лицом, на имя которого выдан паспорт». Как сообщал в Петербург полицей-президент Берлина: «Он русский и отказывается назвать свою фамилию, чтобы не навлечь неприятностей на своих проживающих в России родителей». Русская полиция пока тоже не знала настоящую фамилию «Мирского», но для нее было очевидно, что Мирский и террорист Камо — это одно и то же лицо. Если бы в суде это было доказано, то Камо грозило бы в Германии 10 лет тюрьмы. А если бы немцы выдали его России, то, возможно, и виселица. Большевики пытались ему помочь. В Германию прибыл Мартын Лядов, который обратился к одному из лидеров немецких социал-демократов Карлу Либкнехту с просьбой организовать защиту Камо. Либкнехт свел его с депутатом Рейхстага от СДПГ Оскаром Коном, который и стал представлять интересы «Мирского».

В Германию под видом солидного торговца через Швейцарию также отправился Красин. Он сумел добиться нескольких свиданий с Камо в берлинской тюрьме Маобит и остаться с ним наедине (надзирателей подкупили). Во время этих встреч Красин предложил Камо еще один вариант поведения: если его не удастся в ближайшее время освободить из тюрьмы, симулировать сумасшествие. Камо с этим планом согласился.

По случайному совпадению обстоятельств об этом плане не узнал Житомирский — Красин просто не успел с ним встретиться, а тот, соответственно, не сообщил о нем своему полицейскому начальству. Эта случайность во многом повлияла на дальнейшую жизнь Камо.

Тем временем большевики пытались разменять за границей злосчастные 500-рублевые купюры, доставшиеся им после тифлисского «экса». «И вот, — писала Крупская, — группой товарищей была организована попытка разменять пятисотки за границей одновременно в ряде городов. Как раз через несколько дней после нашего приезда за границу была сделана ими попытка разменять эти деньги. Знал об этом, принимал участие в организации этого размена провокатор Житомирский. Тогда никто не знал, что Житомирский провокатор, и все относились к нему с полным доверием».

Житомирский заранее сообщил полиции о планах большевиков разменять деньги сразу в нескольких городах Европы. Он же знал и курьеров, которые должны будут осуществить обмен. Русское правительство проинформировало о предстоящей операции власти этих стран. В итоге попытка размена закончилась полным провалом. В Париже 4 января арестовали Литвинова и его помощницу Фанни Ямпольскую. У Литвинова нашли 12 тех самых 500-рубле-вых государственных кредитных билетов. Правда, русских революционеров не выдали России, а выслали из Франции.

«В Стокгольме был арестован латыш [Ян Мастерс. — Е. М.], член Цюрихской группы, в Мюнхене — Ольга Равич, член Женевской группы, наша партийка, недавно вернувшаяся из России, Богдасарян и Ходжамирян.

В самой Женеве был арестован Н. А. Семашко[38], в адрес которого пришла открытка на имя одного из арестованных».

Эти аресты нанесли по планам большевиков тяжелый удар. Стало очевидно, что «тифлиские деньги» они использовать не смогут. После некоторых размышлений они решили их уничтожить. В конце концов, часть 500-рублевок отдали для уничтожения… Житомирскому, который сдал их в Департамент полиции. Другая их часть позже стала причиной острейших дискуссий и ссор в рядах большевиков. Но об этом чуть позже.

«У меня железная натура…»

Судебный процесс по делу «русского террориста Дмитрия Мирского» открылся в Берлине 14 февраля 1908 года. В зал суда его доставили в невменяемом состоянии. Так, во всяком случае, казалось со стороны.

Камо решил симулировать умопомешательство, когда понял, что суда ему не избежать. По немецким законам его, как душевнобольного, должны были отправить в лечебницу. Следовательно, он избежал бы выдачи русским властям. Он взялся за дело всерьез. Камо рвал на себе одежду. Бил посуду, буянил, дрался с надзирателями, отказывался есть. Во время судебного заседания он то якобы впадал в прострацию, то стонал, то молчал, то начинал кричать. При этом все-таки сказал, что не знает, как его зовут и кто его родители. Знает только, что ему 26–27 лет, и он родился в Тифлисе. В итоге суд решил отложить процесс на неопределенный срок, а подсудимого подвергнуть медицинской экспертизе.

Двадцать третьего мая доктора медицины Гоффман и Липпман, обследовавшие Камо, пришли к выводу, что он «представляет собой в настоящее время душевнобольного человека и останется таковым в будущем, насколько это можно предвидеть». 4 июня его доставили в Евангелическую клинику королевы Елизаветы Херцберге.

Там, судя по сохранившейся истории его болезни, он тоже продолжал убедительно исполнять роль умалишенного — пел песни, нес какую-то околесицу, требовал привести ему женщину, заявлял, что он — Наполеон или что он выпил 10 миллионов литров водки, вырывал у себя усы и волосы и складывал из них на постели различные узоры, на нескольких языках ругал полицию, «ругался по-русски» и заявлял, что вокруг него «испанские инквизиторы».

Его перевели в другую лечебницу — в Берлин-Бух, но и там он вел себя точно так же. Припадки безумия, во время которых Камо резал себе вены и бросался на стены, чередовались с периодами «просветления» — он, как говорится в истории болезни, бывал «скромен и вежлив», держался «непринужденно», «читал русскую литературу». Красин вспоминал: «Он арестован в Берлине и сидит в таких условиях, что, наверное, его песня спета. Сошел с ума. Между нами — не совсем сошел, но это его едва ли спасет. Русское посольство требует его выдачи как уголовного. Если жандармам известна хотя бы половина всего, что он сделал, — повесят Камо».

К тому времени русская полиция уже установила, кем на самом деле является арестованный Дмитрий Мирский. В июне 1908 года Департамент полиции сообщил германским коллегам, что его настоящее имя Симон Тер-Петросян по кличке Камо-Сомехи (Сомехи по-грузински — «армянин».). Немцев также предупредили, что он, возможно, симулирует болезнь, чтобы сбежать из лечебницы.

Русские сыщики как в воду глядели. Но у немцев был свой «орднунг» — то есть порядок. А в соответствии с ним нужны были документальные подтверждения, что террорист Камо это и есть больной Мирский, и что это именно он участвовал в налете на кареты Государственного банка на Эриванской площади в Тифлисе. Русский Департамент полиции сообщил, что таких подтверждений у него нет, однако есть «конфиденциальные сведения, которые не могут быть представлены суду», согласно которым он участвовал в этом «эксе».

Вероятно, учитывая это, а также то, что «больной Мирский» как раз переживал период ремиссии, его решили перевести в тюрьму и снова начать процесс по его делу. 16 апреля 1909 года его доставили в Берлинскую следственную тюрьму, а начало суда было назначено на 3 мая. Но тут с ним снова начались «припадки безумия». Доктор Гоффман сообщал прокурору, что больной отказывался от пищи, что-то бормотал себе под нос, а на его лице «время от времени появлялась идиотская улыбка». Затем он вообще впал в буйство. Он ломал в камере мебель, бросился на надзирателя, и в итоге его связали и поместили в камеру для буйных.

Доктор предполагал, что причиной ухудшения состояния больного стал как раз перевод в тюрьму. «Необходимо, — писал он, — чтобы душевное здоровье Мирского снова значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет». Гоффмана, разумеется, поддержал и адвокат Оскар Кон. В общем, к неудовольствию русской полиции, «Мирского» снова отправили в лечебницу, а суд над ним снова отложили на неопределенный срок.

Когда читаешь медицинские заключения о состоянии здоровья Камо, записи в его истории болезни («скорбные листы») и т. д., то возникает естественный вопрос — как он умудрялся водить за нос 20 месяцев не самых последних психиатров Германии? Пожалуй, в истории не было другого такого же длительного случая симуляции сумасшествия.

Адвокат Кон, наблюдавший «припадки безумия» Камо, иногда думал, что тот действительно сошел с ума (сам-то он прекрасно знал, что его подзащитный лишь симулирует болезнь). «У него воля и талант, каких я раньше не встречал», — говорил он.

Горький тоже долго расспрашивал Камо о том, как ему удавалось так натурально изображать душевнобольного. «Он, — писал Горький, — пожимал плечами, неохотно, неопределенно:

— Ну как это сказать? Надо было! Спасал себя, считал полезным революции.

И только когда я сказал, что он в своих воспоминаниях должен будет писать об этом тяжелом периоде своей жизни… он задумался, даже закрыл глаза и, крепко сжав пальцы рук в один кулак, медленно заговорил:

— Что скажу? Они меня щупают, по ногам бьют, щекотят, ну, все такое…

Разве можно душу руками нащупать? Один заставил в зеркало смотреть; смотрю: в зеркале не моя рожа, худой кто-то, волосами оброс, глаза дикие, голова лохматая — некрасивый! Страшный даже.

— Зубы оскалил. Сам подумал: «Может, это я действительно сошел с ума?» Очень страшная минута! Догадался, плюнул в зеркало. Они оба переглянулись, как жулики, знаешь. Я думаю: это им понравилось — человек сам себя забыл!

Помолчав, он продолжал тише:

— Очень много думал: выдержу или действительно сойду с ума? Вот это было нехорошо. Сам себе не верил, понимаешь? Как над обрывом висел. А за что держусь — не вижу.

И, еще помолчав, он широко усмехнулся.

— Они, конечно, свое дело знают, науку свою. А кавказцев не знают. Может, для них всякий кавказец — сумасшедший? А тут еще большевик. Это я тоже подумал тогда. Ну как же? Давайте продолжать: кто кого скорей с ума сведет? Ничего не вышло. Они остались при своем, я — тоже при своем».

Но все же — как это ему удавалось? «Позвольте, по каким же материалам вы готовились?» — спросил бы у него один из симулянтов в психбольнице из «Золотого теленка» также, как он спрашивал бухгалтера Берлагу, сбежавшего в лечебницу, чтобы избежать «чистки» на службе, попытавшегося там стать «не более как вице-королем Индии» и с позором изгнанного оттуда профессором Титанушкиным, который «не уважал симулянтов».

Точного ответа на этот вопрос, увы, нет. Считается, он сумел все проделать благодаря своему артистическому таланту и внимательному наблюдению за поведением окружавших его больных. Например, перед вторым началом суда Камо начал изображать расстройство чувствительности. Он, к примеру, со всей силы бил руками по стене, иногда бросался на нее с разбега, крушил мебель и утверждал, что ничего при этом не ощущает. Никакой боли в ушибленных конечностях. Человек с похожими симптомами лежал с ним в лечебнице раньше, и Камо изучал его поведение. Научился в точности воспроизводить даже «идиотское», по словам врачей, выражение лица и походку, характерные для таких больных.

Нельзя сказать, что ему сразу поверили. И врачи, и полиция все еще полностью не отказались от версии симуляции. Было решено проверить Камо «на чувствительность». Другими словами — действительно ли он вообще не чувствует боли. Эти эксперименты мало отличались от пыток. Ему кололи спину и голову стальными иголками, втыкали их же под ногти, прижигали ноги и бедра раскаленными металлическими стержнями, били по ногам. Расчет был прост: если он действительно болен, значит, ничего не почувствует. Если же пациент симулирует, то подобных «опытов» он не выдержит и закричит.

В советском художественном фильме о Камо «Лично известен» (1957 год, режиссер Степан Кеворков) обыгрывается такой эпизод: один из врачей прижигает Камо руку и наблюдает за реакцией его значков — если человек испытывает боль, то под действием адреналина зрачки расширяются. Естественно, что так и произошло. Тогда врач понял, что фактически пытал нормального человека, который обладал неимоверным мужеством и силой воли — ведь он ничем не выдал, что чувствует боль. Потрясенный этим медик не выдал Камо.

Было ли что-то подобное на самом деле или нет — сказать трудно, но факт остается фактом. Камо ни разу не подал виду, что испытывал жуткую боль. Правда, время от времени, когда наступало «улучшение» его состояния, он отвечал на вопросы доктора Вернера. Признался, что его зовут Симон Тер-Петросян, что с детства его интересовали социалистические книги. Но когда Вернер назвал его анархистом, то так разозлился, что отказался разговаривать. Жаловался на то, что его арестовали беспричинно, а чемодан со взрывателями — это «проделки русской полиции», которая «на все способна, чтобы заслужить орден». На вопрос о вере в Бога ответил, что его религией является социалистическое государство. «Я верю в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля», — заявил он.

Седьмого июня 1909 года главный врач берлинской психиатрической больницы доктор Вернер сделал вывод: пациент действительно болен, симулировать наблюдаемые у него симптомы невозможно, к участию в судебном процессе и отбыванию наказания он в настоящее время не способен.

Германскую юстицию и полицию Камо больше не интересует. А вот русскую — даже очень. Немцы решили сделать русским коллегам подарок, а заодно избавиться от неудобного человека. Несмотря на старания Оскара Кона предотвратить высылку, Камо вывезли на германо-русскую границу и 21 сентября 1909 года передали русским властям на Ленженском пограничном переходе Калишской губернии. Оттуда, через Варшаву, Полтаву, Новочеркасск, — Владикавказ его везут «домой» — в тифлисский Метехский замок. В ножных, а иногда и в ручных кандалах.

На новых допросах Камо признался в том, что уже и без него знали следователи и сыщики: он действительно член РСДРП, его арестовывали за распространение нелегальной литературы в Батуме. Однако свое участие в «эксе» на Эриванской площади категорически отрицал. В крайнем случае жаловался на провалы в памяти.

Его не раз спрашивали, где он получил ранения глаза и руки. Камо отвечал — нашел небольшой патрончик, хотел его разрезать ножницами, а тот вдруг взорвался. Однако его направили на медицинскую экспертизу и в декабре 1909 года извлекли из руки множество мелких осколков. Их анализ показал, что они могли образоваться только в результате срабатывания взрывного устройства. Причем такого же типа, какие были использованы на Эриванской площади. Это была очень серьезная улика против Камо.

Его дело передали в военный суд. Заседание началось 26 апреля 1910 года. На суде Камо снова появился в виде душевнобольного. Он кормил бубликом прирученного им в тюрьме воробья Ваську, а когда ему задавали вопросы, то пытался всучить бублик прокурору или судьям. В Тифлисе повторился «немецкий сценарий» — процесс отложили, а Камо снова отправили на обследование.

Надо сказать, что тифлисские жандармы были очень недовольны этим решением. Их начальник полковник Пастрюлин[39] предупреждал председателя Кавказского военноокружного суда, что Камо симулирует сумасшествие, чтобы попасть в больницу «в надежде на осуществление оттуда побега». Умен был полковник, нечего сказать.

Впрочем, Камо в каком-то смысле повезло. Следователи и полицейские хотели сами уличить его в симуляции и тянули с экспертизой еще полгода. Но им расколоть Камо не удалось. Тот снова удачно играл роль душевнобольного с расстроенной чувствительностью. Он жаловался, что его в камере атакуют мыши, а кошка и лисица пытаются проникнуть в камеру и съесть его воробья. Пугался, что у него из носа вытекает нос.

Только 20 сентября 1910 года состоялось обследование Камо, в котором принял участие психиатр Давид Орбели. В ходе экспертизы его кололи иголкой, прикладывали под лопатку зажженную сигарету. Вывод: «болевая чувствительность совершенно отсутствует». Камо что-то бормотал, напевал, кормил своего воробья, отвечал на вопросы разную ерунду. «За что вы сидите в тюрьме? — За мое величие». «Сколько пятью пять? — Двадцать пять. Я знаю… У меня 50 миллионов есть за границей, где я жил». «Учились где-нибудь? — В Петербурге бывал в актовом зале». Заключение комиссии: пациент страдает «истерическим психозом с переходом в слабоумие». Тем не менее было принято решение «подвергнуть наблюдению подсудимого Семена Аршакова Тер-Петросяна в видах более точного выяснения о состоянии его умственных способностей» в психиатрическом отделении тифлисской Михайловской больницы. В больницу Камо доставили 21 декабря 1910 года в кандалах вместе с его новым другом — воробьем Васькой.

В больнице он тоже все время находился в кандалах и под усиленной охраной. За ним постоянно велось наблюдение. Время от времени устраивались обследования и экспертизы. Но Камо вел себя безукоризненно, в том смысле, что продолжал разыгрывать из себя сумасшедшего. На основании этих наблюдений 12 мая 1911 года Особое присутствие Тифлисского окружного суда определило, что он действительно страдает умственным расстройством в форме истерического психоза, переходящего в слабоумие. 9 июня военный прокурор Кавказского военно-окружного суда сообщил главному врачу Михайловской больницы, что уголовное преследование против Тер-Петросяна приостановлено, но что арестованного нужно содержать под стражей. На всякий случай его хотят перевести в больницу Метехской тюрьмы. Там, конечно, охрана серьезнее и сбежать оттуда тяжелее. Камо это прекрасно понимал. Ему удалось передать записку своей сестре Джаваире: «Не думаете ли вы, что я действительно сумасшедший? Я симулирую, меня мучают, страдания дальше становятся невыносимыми. Спасение в побеге, не хочу умирать в тюрьме, постарайтесь организовать побег, хочу еще поработать».

Пятнадцатого августа во время разноса больным чая Камо попросился в туалет. Дежурный надзиратель проводил его до уборной, а сам пошел к другому больному, который буйствовал и стучал в дверь. Когда же принесли чай в камеру Камо, то выяснилось, что его там нет. Не было его и в туалете. Он исчез.

Исчез, конечно, не бесследно. На месте побега остались следы — выломанная решетка на окне, веревка, которая была найдена под окном, и несколько «тонких лобзиковых пилок», как говорилось в рапорте полиции. Окно от земли находилось на расстоянии «около 2'А до 3-х саженей» (5–6 метров). При этом больничное начальство клялось и божилось, что не снимало с Камо кандалов.

Как же ему все-таки удалось бежать? Об этом стало известно позже, из показаний служителя больницы, недавнего крестьянина Игната Брагина, которого Камо «перевербовал». Он рассказал ему, что хочет совершить побег за границу. Брагин удивился — Камо говорил с ним как совершенно здоровый человек. Он попросил его отнести записку его сестрам Джаваире и Арусяк. Брагин отнес. Товарищи Камо на свободе начали подготовку к побегу: купили веревку, лобзик, лобзиковые пилки английского производства (Камо в своем послании настаивал именно на них). Дальше все происходило как в каком-нибудь приключенческом романе — лобзик, пилку и веревку спрятали в пироге, а пирог передали в камеру Камо, тот спрятал их в матрасе. В тюрьме это ему вряд ли бы удалось — там камеры обыскивали почти каждый день, а в больнице порядки были куда как мягче.

Теперь, когда на дежурство заступал Брагин, Камо начинал пилить кандалы. «Он и кандалы себе распилил на ногах, пропилил нижнее кольцо и скрепил его проволокой», — рассказывал Брагин. Перепиленные места он еще замазывал хлебом и ходил так около недели. По словам Брагина, решетку в туалете Камо пилил пять-шесть дней. Накануне побега с помощью того же Брагина он скоординировал свои действия с Тифлисским комитетом большевиков.

Дальше всё разыграли как по нотам. В оговоренное время он посмотрел в окно и увидел, как стоявший на другом берегу реки Кура представитель комитета Котэ Цинцадзе махал платком. Это означало, что поблизости никого нет и можно начинать действовать. Камо попросился в туалет, где снял кандалы, отогнул решетку и спустился по веревке вниз. Правда, веревка оборвалась, и он упал на землю с высоты примерно двух с половиной метров.

Он перешел Куру вброд (место перехода знал заранее), по пути утопил кандалы, а на другом берегу быстро надел на себя плащ и фуражку, которые принес Цинцадзе. Они сели на извозчика, потом — на трамвай. Поселили Камо в доме, где находилось управление полицмейстера Тифлиса. С особым, конечно, умыслом: уже где-где, а рядом с самим полицмейстером беглого террориста вряд ли будут искать. Так оно и вышло.

Скандал, разумеется, получился громким. Полиция попыталась выйти на след Камо с помощью собак, которым дали обнюхать его вещи. Но собаки, покрутившись на набережной Куры, след потеряли. Что и понятно — за извозчиком и трамваем они пойти никак не могли. Дело принимало серьезный оборот. В Петербурге с причинами побега и виновными пригрозил разобраться сам премьер Петр Столыпин. Еще бы — ведь даже европейские газеты писали о «дерзком побеге русского анархиста», ехидно намекая на то, что еще непонятно, кто именно страдал слабоумием: бежавший террорист или охранявшая его русская полиция. Да еще немцы забеспокоились — по слухам, «анархист Тер-Петросян, мнимый Димитриус Мирский» бежал в Германию. Как такое могли допустить русские власти? Из Берлина поступили официальные послания с просьбой прояснить этот вопрос. В общем, позор на всю Европу.

Полиция в буквальном смысле сбилась с ног — по Кав казу были разослан секретный циркуляр с описанием внешности Камо и его примет, десятки полицейских и филеров без отдыха «патрулировали» улицы, вокзалы, дороги, порты, но безрезультатно. Впрочем, нет. Кое-какие результаты все же были. Надзиратель Брагин, который по совету Камо накануне его побега уехал в Кутаис и хотел скрыться, был арестован. Задержали и других служащих Михайловской больницы. На допросах Брагин «раскололся», рассказал о том, как готовился побег из больницы, и вывел следствие на след организаторов побега. Были также арестованы Котэ Цинцадзе и сестры Камо.

Газета «Русское слово» сообщала из Тифлиса 24 февраля 1913 года: «Сегодня, после пятидневного разбирательства, в особом присутствии Тифлисской судебной палаты закончилось дело о девяти обвиняемых в содействии побегу из психиатрической больницы политического преступника Тер-Петросова и слабый надзор за ним.

Содействовавшие побегу подсудимые Цинцадзе и больничный надзиратель Брагин приговорены в каторжные работы на шесть лет каждый, две родные сестры Тер-Петросова, 21-го и 18-ти лет, осуждены в ссылку на поселение. Остальные обвиняемые оправданы».

А 14 июля еще одно сообщение: «В Особом присутствии Тифлисской судебной палаты слушалось кассированное Сенатом дело об организации побега из Михайловской больницы симулировавшего сумасшествие армянского писателя Тер-Петросова.

При первом разбирательстве дела содействовавшие побегу Брагин и Цинцадзе были приговорены к каторжным работам, а сестры Тер-Петросова — к ссылке на поселение.

Палата в новом составе смягчила наказание, приговорив Брагина и Цинцадзе к ссылке на поселение, а сестер Тер-Петросова в крепость: одну — на 8, другую — на 5 месяцев».

Но самого Камо тогда задержать не удалось. «Я решил уехать за границу и научиться управлять аэропланом — хорошо бомбы бросать!» — говорил он одному из своих товарищей вскоре после побега. И действительно, вскоре он был за границей. Из дома в Тифлисе, где он скрывался, Камо вышел в черном парике, с накрашенными усами и в мундире учителя гимназии. Ему купили билет на поезд, но он сел в него в самый последний момент, а до этого прятался в овраге, недалеко от станции.

Он добрался до Батума, где хотел сесть на пароход, идущий в Константинополь. Документы турецкого торговца, продающего табак, пряности, фрукты и другие восточные товары, служили ему надежным прикрытием. Бороду он сбрил, зато отрастил огромные, закрученные кверху и надушенные усы.

До самого парохода его провожал Котэ Цинцадзе. Он вспоминал, что они выехали из Тифлиса в день покушения на Столыпина в Киеве[40]. После смерти Столыпина Камо сказал Цинцадзе: «Я огорчен по поводу смерти Столыпина». «Почему?» — спросил тот. «Я хотел его убить, чего бы это мне ни стоило», — ответил Камо.

Он безо всяких проблем сел на пароход и добрался из Батума до Константинополя. В поле зрения русского сыска Камо снова попал уже в Брюсселе. Департамент полиции получил от своей агентуры донесение о том, что «Камо-Мирский (Тер-Петросян) в декабре минувшего [1911] года приехал в Брюссель к Богданову. Оттуда совместно с последним Камо-Мирский приехал в Париж».

Крупская вспоминала, что Камо «страшно мучился тем, что произошел раскол между Ильичем, с одной стороны, и Богдановым и Красиным — с другой. Он был горячо привязан ко всем троим. Кроме того, он плохо ориентировался в сложившейся за годы его сидения обстановке. Ильич ему рассказывал о положении дел».

Действительно, между Лениным и Богдановым (и примкнувшим к нему Красиным) к тому времени произошел фактический раскол — как по вопросу политической тактики большевиков, так и из-за различного подхода к философии марксизма (подробнее о причинах этого раскола — в очерке об Александре Богданове).

Но не меньше проблем в отношениях между ними создавал и финансовый вопрос. Об этом в советское время старались особо не писать. Ну а поскольку этот вопрос имел отношение и к Камо, то мы все-таки остановимся на нем подробнее.

После истории с арестом большевиков, пытавшихся разменять 500-рублевые банкноты, «изъятые» у государства на Эриванской площади, часть этих денег оставалась у сторонников Ленина, а часть — у сторонников Богданова. В это время большевики и меньшевики формально состояли в одной партии, и ЦК (в нем преобладали меньшевики), запретивший «эксы», постановил: оставшиеся от налета на почтовую карету в Тифлисе банкноты сжечь. Сторонники Ленина согласились с этим и передали свою часть денег (9 тысяч рублей) ЦК для сожжения. А сторонники Богданова отказались, сославшись на то, что деньги им доверила Кавказская группа и она и должна решать их судьбу. У богдановцев оставалось 53 билета по 500 рублей.

В августе 1910 года «кавказцы» попросили у Ленина, Богданова и Красина денег для подготовки побегов нескольких своих товарищей. Ленин ответил, что денег у большевиков больше нет — все они переданы партии. Богданов и Красин обещали помочь, но вскоре узнали о новом крупном провале в Америке, где был задержан очередной их агент, пытавшийся разменять 500-рублевые билеты. Тем не менее, вспоминал Богданов, «кавказцам было сообщено, что для них имеется 1000 франков и плюс разменные 500 р[ублей], и хотя этого недостаточно, но больше в данный момент невозможно, вследствие провала в Америке». Именно на эти деньги и был организован побег Камо.

Когда Камо оказался за границей, он снова обратился к Ленину с просьбой выделить деньги для освобождения оставшихся в тюрьмах «кавказцев». Ленин снова отказал, но посоветовал попросить об этом Богданова и Красина. Но Богданов и сам уже находился в сложном положении: раньше он создал в партии «левую» группу «Вперед», вскоре его самого из этой группы фактически выгнали, а деньги остались у нее. Но Богданов и Красин собрали для Камо чуть больше двух тысяч франков. Сумма незначительная, но Камо всегда помнил этот поступок.

Склока между большевиками из-за «тифлисских денег» продолжалась еще долго. Они выясняли отношения, организовывали «третейские суды», писали обличительные памфлеты и др. А мнение человека, который, как ни крути, добыл для них эти деньги, рискуя собственной шкурой, как-то их мало интересовало. Наивный и по-своему честный «чернорабочий революции» Камо только переживал, видя, как ругаются люди, которых он очень уважал. Да еще придумывал различные зверские казни сдавшему его предателю (об этом он уже знал).

«Камо попросил меня купить ему миндалю, — вспоминала Крупская. — Сидел в нашей парижской гостиной-кухне, ел миндаль, как он это делал у себя на родине… и придумывал казни тому провокатору, который его выдал… Ильич слушал и остро жалко ему было этого беззаветно смелого человека, детски-наивного, с горячим сердцем, готового на великие подвиги и не знающего после побега, за какую работу взяться. Его проекты работы были фантастичны. Ильич не возражал, осторожно старался поставить Камо на землю, говорил о необходимости организовать транспорт и т. д. В конце концов было решено, что Камо поедет в Бельгию, сделает себе там глазную операцию (он косил, и шпики сразу его узнавали по этому признаку), а потом морем проберется на юг, потом на Кавказ. Осматривая пальто Камо, Ильич спросил: «А есть у вас теплое пальто, ведь в этом вам будет холодно ходить по палубе?» Сам Ильич, когда ездил на пароходах, неустанно ходил по палубе взад и вперед. И когда выяснилось, что никакого другого пальто у Камо нет, Ильич притащил ему свой мягкий серый плащ, который ему в Стокгольме подарила мать и который Ильичу особенно нравился».

Вариант с глазной операцией не удался. Пытались устроить еще пластическую операцию у известного парижского хирурга. Ленин чуть ли не лично водил Камо к нему.

Но и тут ничего не вышло — врач за операцию не взялся. Хотя посоветовал Камо всегда иметь при себе пузырек с эфиром. В случае чего обрызгаешь им подошвы ботинок, и ни одна собака след не возьмет.

Камо хотелось в Россию. Ему не нравились эмигрантские склоки и сплетни. В одном из писем Богданову он обругал одного из основоположников русского марксизма и меньшевика Георгия Плеханова «старой задницей». В другом жаловался, что Ленин долго объяснял ему философское понятие «материя», а он так ничего и не понял… В общем, Камо хотелось конкретных дел. В России, в тюрьмах, сидели его товарищи по боевой группе. Нужно было отомстить предателю (а как же еще?). Он подозревал кого-то из «виднейших товарищей, работающих в России». И рассказывал, как будет добиваться от них правды: «Придем к тебе, арестуем, пытать будем, на кол посадим. Начнешь болтать: ясно будет, чего ты стоишь. Выловим так всех провокаторов, всех трусов». Но пока возвращаться в Россию ему не пришлось. Он отправился на Балканы выяснять возможности закупки и перевозки оружия. Поручение Ленина. Поехал с удовольствием — здесь он тоже был в своей стихии.

Несколько месяцев Камо мотался по Балканам: Турция, Болгария, Греция, снова Турция. Он вступал в контакт с болгарскими социал-демократами, македонскими националистами-революционерами, организацией младотурок, турецким министром внутренних дел и начальником турецкой полиции, армянскими националистами, грузинскими эмигрантами. Да и сам представлялся им то грузинским федералистом, то армянским националистом, то членом «Международного комитета помощи турецким христианам», то турецким торговцем.

В Болгарии его арестовали как турецкого шпиона, но вскоре выпустили — заступились болгарские эсдеки. В Греции в него влюбилась некая певица. И что еще хуже, его тоже потянуло к ней. Тогда он грубо сказал ей, что она ему не нужна, и она, вся в слезах, ушла. Позже Камо объяснял, что и ему было тяжело, но он хотел, чтобы она считала его плохим человеком, поскорее смогла бы его забыть и не переживать об этом разрыве.

Ну а еще он наконец-то своими глазами увидел Грецию, которой интересовался еще в детстве. «Попав в 1912 г[оду] в Грецию, — писал он в автобиографии, — я с бесконечным интересом осматривал ее. И несколько раз посетил Парфенон».

Камо вернулся в Россию в августе 1912 года. Он снова попытался собрать боевую группу и начать экспроприации. Но вдруг с изумлением понял, что его идеи теперь никто не разделяет. «Времена изменились», говорили ему. Теперь уже «эксы» не так актуальны, как пять-шесть лет назад. Методы партизанской войны сданы в архив.

Он ничего не понимал. Как же так? Но и посоветоваться ему было не с кем. Ленин — за границей, создает фактически новую партию большевиков и разрабатывает новую тактику. Богданов тоже в эмиграции, но в активной политике участвует все меньше и меньше, зато больше занимается просвещением рабочих и философией. Однако Камо написал ему письмо, в котором доказывал, что «очень трудно всякое завоевание голыми руками и пустой головой». Он убеждал, что необходима «прочная и преданная организация… то есть эксовская группа», и что для начала «нужно взять 100 тысяч, миллион». «Мы опять продолжим свое!» — заявлял Камо. Однако Тифлисский комитет большевиков категорически запретил «экс».

Но Камо не успокоился. Он решил ехать в Москву, к третьему человеку, который был для него настоящим авторитетом, — к Красину. Правда, Красин в то время политикой не занимался совсем. После того как они с Богдановым поругались с Лениным, он вернулся к своим инженерным занятиям. Поступил на работу в немецкую фирму «Сименс — Шуккерт» в Берлине и быстро там сделал карьеру.

Но тем не менее Камо поехал к нему. Красин встретил его радостно, но об «эксе» даже слышать не хотел. «Ты действительно сумасшедший», — сказал он ему. «Дал 100 рублей, — вспоминал Камо. — Советовал выехать за границу и обещал присылать помесячно, а потом в продолжение года собрать 1000 рублей и приступить к делу. Я не послушался, выехал обратно».

Он все же решил — «эксу» быть. Пытался раздобыть денег в Баку, Эривани, Тифлисе. Наконец собрал группу из пяти человек. Динамит раздобыли у рабочих медных рудников в местечке Алаверды.

В 6 часов 30 минут 24 сентября 1912 года группа Камо совершила нападения на две почтовые повозки, которые шли из Тифлиса в Манглис. Попытка «экса» состоялась на Коджорском шоссе в трех верстах от Тифлиса. Надо сказать, что ни своим масштабом, ни организацией эта акция не напоминала операцию на Эриванской площади. Первая повозка, к примеру, везла только пять тысяч рублей. Да и у террористов все пошло наперекосяк. Первые две бомбы вообще не взорвались. Еще две сработали — ими были убиты ямщик и стражники одной из повозок. Но один из конвойных не растерялся и открыл огонь по нападавшим, которые поспешили отступить в горы. На этом все и закончилось.

Вскоре полиция с помощью своей агентуры выяснила, что организатором неудавшегося «экса» был Камо. На некоторое время он «залег на дно», но потом снова начал выходить в город. И его тут же засекли агенты полиции. 9 ноября Камо видели в театре, через несколько дней — на Солдатском базаре. Некоторое время происходило что-то вроде поединка между ним и полицией. Камо переодевался, менял — как и раньше — свой облик, появлялся то в Баку, то в Ростове-на-Дону, то в Петербурге, то в Москве. Однако агенты не упускали его из виду, хотя и задержать «опасного террориста» не удавалось. Удалось только в январе 1913 года.

Вечером 5 января полицейские филеры опознали на Военной улице Тифлиса одного из участников нападения на почтовые повозки на Коджорском шоссе и помощника Камо Григория (Гигу) Матиашвили. Вместе с двумя неизвестными он подозрительно прохаживался вблизи телеграфной конторы. На следующий день они появились там снова. Их поведение показывало, что они осматривают и изучают подходы к телеграфу. 10 января двое из этих подозрительных были арестованы. Один из них назвался болгарином Николой Трайчевым, другой — дворянином Кутаисской губернии Михаилом Жгенти. Однако полицейские быстро установили, что Трайчев — это Камо, а Жгенти — Гиго Матиашвили.

Девятого февраля закованного в кандалы Камо привезли в уголовное отделение Тифлисского окружного суда, где проверили его умственные способности. На этот раз симулировать не было смысла, так что суд быстро установил, что обвиняемый не страдает расстройством рассудка. 11 февраля его допросили, он признал, что его зовут Симон Тер-Петросян, и добавил, что «никогда не совершал преступлений для личных выгод, как грабитель и разбойник, а всегда действовал только в интересах политических партий и в их целях». «Больше ничего показать не имею», — добавил он.

Закованного по рукам и ногам его в очередной раз отправили в Метехскую тюрьму и поместили в камеру смертников. Приговора еще, конечно, не было, но мало кто сомневался в том, что на этот раз его уже точно ждет виселица. Да и он сам это знал. Впрочем, был еще один шанс.

Следствие не было долгим. Собственно, все и так было понятно. Уже 1 марта 1913 года открылось заседание Кавказского военно-окружного суда. Камо привезли под усиленной охраной. Корреспондент газеты «Баку», присутствовавший в суде, отмечал, что он хорошо выглядел, сбрил бороду, подстриг усы и что-то оживленно рассказывал своему защитнику. Очевидно, в это время он уже знал, что шанс на сохранение жизни у него все-таки есть.

Суд продолжался всего два дня. В последнем слове Камо заявил, что «все сделал для революции, что смог. Дальнейшее не в моей власти». 2 марта был объявлен приговор — смертная казнь через повешение. Но приговор тут же был смягчен. В связи с празднованием 300-летия династии Романовых, которое как раз отмечалось в эти дни, император подписал Высочайший манифест, который в том числе объявил амнистию ряду категорий преступников. Смертные приговоры за преступления, совершенные до торжественной даты, согласно этому документу, отменялись. Так что и Камо смертную казнь заменили двадцатилетней каторгой. Говорят, вскоре после оглашения приговора он сказал: «Все равно я долго сидеть не буду».

Сначала он отбывал наказание в Метехской тюрьме. Оттуда он писал сестрам: «У меня железная натура, и все для меня нипочем». В марте 1915 года его перевели в Харьковскую тюрьму. По дороге он пытался сбежать из поезда. Сестра Камо Джаваир передала ему пирожки со снотворным, пилку и одежду. Он угостил пирожками солдат, и те заснули. Затем Камо начал перепиливать кандалы, но пилка сломалась, а бежать из поезда в цепях не было никакого смысла. Так что попытка побега сорвалась.

Пытался он бежать и из Харьковской тюрьмы. Один из планов был таким: заболеть, «умереть», попасть в морг, а оттуда уже бежать. Камо начал пить настой на махорке. Он худел, страдал болями в желудке, бледнел и вообще больше и больше походил на смертельно больного. Осталось только «умереть», но тут ему рассказали, что в соответствии со старинной каторжной традицией умершего бьют по голове деревянным молотом. На всякий случай. Проверять, правда ли это или только легенда, Камо не захотел. Пришлось «выздоравливать».

С побегом так ничего и не получилось. Камо сидел до самой Февральской революции. Впрочем, даже после ее начала он не питал особых иллюзий о своем будущем. 5 марта 1917 года он писал сестрам, что не ожидает ничего хорошего. «Люди, взявшие власть, как мне кажется, не способны сделать ничего дельного, — считал он. — …Если, несмотря на все, меня не освободят, вы не хлопочите и не просите никого обо мне. Если они забудут меня, тем лучше для меня и тем хуже для них». Уже на следующий день он был освобожден и уехал в Баку. 30 марта Камо приехал в Баку, откуда направился в Тифлис. Старые друзья, вышедшие из подполья и тюрем, узнали его с трудом — он похудел и выглядел больным и слабым. Действительно, Камо чувствовал себя плохо, особенно донимала болезнь желудка — сказался регулярный «прием» махорочного настоя. Да и вообще годы тюрем и симуляции сумасшествия здоровья не прибавляют.

Позже он признавался — тогда даже возникала мысль о самоубийстве. Хотел прыгнуть с моста в Куру — «один прыжок вниз — и все кончено». Камо все же пересилил себя. В мае он уехал в Петроград, к Ленину. Хотел участвовать в партийной работе, но Ленин отослал его обратно на Кавказ — лечиться. Июль и половину августа 1917 года он провел на минеральных водах, на курорте Уцера в Кутаисской губернии.

«Привяжу тебе на живот бомбу»

В конце 1917 года ситуация в Закавказье была крайне сложной и запутанной. В Петрограде и в Москве к власти пришли большевики. Они объявили о перемирии с Германией и ее союзниками. В Бресте начались мирные переговоры.

В Тифлисе же 15 (28) ноября был создан Закавказский комиссариат. В феврале 1918 года он созвал Закавказский сейм. Советскую власть он признал, но, самое главное, не признал подписанный правительством Ленина Брестский мир с Германией и ее союзниками. По Брестскому договору Турция получала населенные грузинами и армянами области Батума, Карса и Ардагана. Грузинские и армянские представители в сейме объявили, что считают себя находящимися в состоянии войны с Турцией.

Тогда турецкие войска начали наступление и заняли Батум, Эрзерум, Карс, Ардаган. В качестве условия для начала мирных переговоров турки потребовали формального выхода Закавказья из состава России. 22 апреля 1918 года сейм провозгласил создание независимой Закавказской Демократической Федеративной Республики — на территориях современных Грузии, Армении и Азербайджана. При посредничестве Германии она начала переговоры с Турцией.

На переговорах, однако, выяснилось, что турки хотят еще больше, чем им должно было достаться по Брестскому договору. К тому же их войска продолжали наступление и в мае 1918 года находились уже в 25 километрах от Тифлиса. Тогда грузины обратились за покровительством к Германии.

Седьмого июня 1918 года первые части германской армии прибыли в порт Поти. В ночь на 8 июня грузинская делегация Закавказского сейма объявила о выходе Грузии из федерации. Было провозглашено создание Грузинской Демократической Республики. 10 июня возникли самостоятельные «демократические республики» Армения и Азербайджан. 23 июня германские войска вошли в Тифлис. Их гарнизоны стояли также в Кутаисе, Гори, Очамчире. По договорам с Грузией Германия получала фактически монопольное право на эксплуатацию грузинских природных ресурсов. Из страны вывозили медь, марганец, табак, хлеб, чай, вино, фрукты и т. д.

Туркам, впрочем, тоже кое-что досталось — грузины отказались от претензий на Батумскую область и несколько городов. Так что мирное покровительство Германии обошлось Грузии так же дорого, как и Советской России «похабный», по словам Ленина, Брестский мирный договор с немцами.

Немцы и турки находились в Закавказье до ноября 1918 года. Потерпев поражение в Первой мировой войне, они вынуждены были вывести свои войска. А им на смену пришли англичане. К концу 1918 года численность британских войск в Грузии достигала уже 25 тысяч, а во всем Закавказье — 60 тысяч человек.

А где же в это время находился Камо? Этот период его биографии как бы скрыт за «дымовой завесой». В конце 1917 года он был в Петрограде, потом вроде бы участвовал в боях первых красногвардейских отрядов под Псковом и Нарвой, а затем, в марте 1918 года, возвратился в Тифлис. Что же он там делал в это бурное время?

Оказывается…учился. Именно так: писал диктанты, изучал русскую грамматику, арифметику и геометрию. Особенно полюбил доказывать теоремы. Утром вставал, занимался гимнастикой, обливался холодной водой и занимался. Не курил, не пил вина и отказывался говорить о политике и революции. «Не растравляй мне раны», — просил он. Странное поведение, которому в советских биографиях Камо никогда не давалось объяснения. Причин может быть только две. Во-первых, расстроенное здоровье. И, во-вторых, запрет «сверху» предпринимать что-нибудь против немцев и их союзников поневоле — грузинского правительства, в котором преобладали ненавидимые Камо меньшевики.

Большевикам был очень важен (до поры до времени) мир с Германией, и он ни в коем случае не должен был быть поставлен под угрозу срыва из-за какого-нибудь «экса» или теракта, устроенного неудержимым Камо. Вот, вероятно, ему и рекомендовали заняться учебой и здоровьем, пока время есть… Еще вопрос — почему в Тифлисе его не трогали ни местные власти, ни немцы? Вряд ли они не знали, кто именно живет в Тифлисе на Великокняжеской улице. Но, во всяком случае, до конца 1918 года жизнь Камо проходила довольно спокойно и размеренно.

В феврале 1919 года в Грузии прошли всеобщие выборы, по итогам которых было сформировано правительство меньшевиков во главе с Ноем Жордания[41]. Большевики находились в подполье и пытались готовить восстание. В начале мая в Тифлис с директивами прибыл Серго Орджоникидзе. Обратно в Советскую Россию через Северный Кавказ он попасть не мог — он уже был занят белыми войсками генерала Деникина. Тогда Камо предложил другой путь — через Баку, Каспийское море и Астрахань, где удержалась советская власть.

В группе, которая должна была выехать из Грузии, насчитывалось 13 человек. В том числе и сам Камо, которому не терпелось снова начать действовать. Тем более что теперь его уже ничего не сдерживало. В Германии свергли кайзера. Брестский мир аннулирован, речь вообще шла о европейской революции. Да и в России хватало дел — Гражданская война разгоралась все сильнее.

Подпольщики из Баку, которыми руководил Анастас Микоян, достали для них парусный баркас и продукты — рис, сухари, рыбу и… черную икру.

Плавание через Каспийское море продолжалось 13 дней. Несколько из них фактически простояли — пропал ветер; пассажиры баркаса страдали от жажды — пресной воды на борту оказалось очень мало. В самый тяжелый момент, как по заказу, подул попутный ветер, и баркас благополучно добрался до Астрахани. Отсюда они направились в Москву. Камо чуть ли не с вокзала пошел в Кремль, к Ленину. Вручил ему подарок — варенье из грецких орехов, которое провез с собой из Тифлиса через Каспий в Москву.

Камо предложил Ленину организовать диверсионный отряд для действия в тылу противника. Он знал, о чем говорил — этого-то опыта у него было хоть отбавляй. Ленин согласился. Он написал заместителю председателя Реввоенсовета Эфраиму Склянскому и члену Реввоенсовета Ивару Смилге такую записку:

«Тов. Склянский и тов. Смилга!

Я знаю одного товарища досконально, как человека совершенно исключительной преданности, отваги[42] и энергии (насчет взрывов и смелых налетов особенно). Предлагаю:

(1) дать ему возможность поучиться командному делу (принять все меры для ускорения, особенно чтения лекций и проч.),

что можно сделать?

(2) поручить ему организовать особый отряд для взрывов etc. в тылу противника».

Камо начал формировать свой «отряд особого назначения»: лично беседовал с каждым кандидатом, иногда пугал. Один из бойцов его отряда Роман Разин-Аксенов потом вспоминал, что когда Камо узнал, что из родителей у него есть только мать, то начал причитать: «Ай-ай-ай, одна мать, бедная мать! Пожалей ее. Пойдешь со мной — не вернешься. Убит будешь, понимаешь?» И продолжал: «Понимаешь, нужно взорвать штаб. Привяжу тебе вот сюда, на живот, бомбу. Пойдешь в белогвардейский штаб и взорвешься вместе с этой бомбой и белогвардейцами. Страшно? А?» Тот ответил, что нет, не страшно. «Э-э-э, зачем неправду говоришь? — снова запричитал Камо. — Почему не страшно? Нет таких людей, которым умереть не страшно. Подумай лучше и мать пожалей». Но в отряд Разина-Аксенова все же взял.

В отряд он набрал около сорока человек. Во время подготовки их кормили так хорошо, что они даже возмутились — откуда все это? Мясо, колбаса, сыр, сахар, даже икра! Камо объяснил: разведчик в тылу у «буржуев» не должен быть голодным. А вдруг на ужин позовут? Надо держать себя с достоинством, ничем не выделяясь. А как это сделаешь, если ты голодный? Начнешь «лопать от пуза в приличном обществе», и все пропало.

Кстати, бойцов учили также танцам, этикету, принятому в светском обществе, а девушек — правилам пользования косметикой. Для этого раздобыли еще дореволюционную книгу «Элегантная женщина».

Этим, конечно, дело не ограничивалось. Вскоре пошли слухи о поистине зверских проверках, которые он устраивал своему отряду. Одна из них выглядела так. 4 сентября 1919 года бойцы отправились в Подмосковье на тренировку по стрельбе из пистолетов. Когда расстреляли все патроны, Камо начал рассказывать различные истории из своей жизни. Вдруг из кустов выскочили люди в военной форме с погонами. Избив всех прикладами и обругав «красными сволочами», солдаты по приказу возглавлявшего «группу нападения» подполковника схватили Камо и утащили его в лес. Потом туда же по очереди начали таскать бойцов отряда. Оттуда раздавались крики и ругательства: «Говори, сволочь! Расстрелять его! Повесить!» Вскоре туда же отволокли Разина-Аксенова. Он увидел на поляне виселицу. Тут же лежал окровавленный Камо. Остальных бойцов не было видно, и Разин-Аксенов подумал, что их уже закопали в какой-нибудь яме.

Его тоже начали допрашивать. Потом подполковник приказал его расстрелять. Солдаты вскинули винтовки, но тут подполковник передумал и Сказал: «Нет, лучше повесить!» Разину-Аксенову накинули на шею петлю и потянули за веревку. Он потерял сознание. А когда очнулся, то увидел Камо, который бросился к нему: «Разин, молодец, отлично держался! Это, понимаешь, испытание было!» В роли подполковника выступил чекист Георгий Атарбеков.

По одной версии, в результате таких проверок был разоблачен внедрившийся в отряд «шпион иностранной разведки». Но если даже так, то вряд ли эти проверки носили только такой утилитарный характер. Скорее всего, Камо таким образом еще и «закалял» характер своих бойцов и проверял их качества.

Дочь Сталина Светлана Аллилуева в своих мемуарах «Двадцать писем другу» рассказывала о судьбе одного из братьев своей матери — Федоре Аллилуеве. «Это был молодой человек с незаурядными способностями к математике, физике, химии, — писала она. — Перед самой революцией его приняли в аристократическую касту гардемарин только благодаря его исключительной одаренности. Потом последовала революция, гражданская война. Конечно, он тоже воевал. На войне ему захотелось в разведку, — его решил взять к себе Камо, легендарный, бесстрашный Камо, хорошо знавший его родителей еще по Тифлису. Но Камо не рассчитал. То, что могли вынести, не моргнув глазом, он сам и его разведчики, обладатели стальных нервов, было не под силу другим».

Камо однажды устроил такую проверку («испытание верности») и для Федора: «Вдруг инсценировал налет: все разгромлено, все захвачены, связаны, на полу — окровавленный труп командира… Вот лежит, тут же, его сердце — кровавый комок на полу… Что будет делать теперь боец, захваченный в плен, как поведет себя?» Федор, по словам Аллилуевой, «не выдержал «испытания». Он сошел с ума тут же, при виде этой сцены… И болел долго, всю жизнь».

Впрочем, ортодоксальная советская версия биографии Камо гласит, что Ленин не одобрил подобных «проверок» и отчитал за них его.

Отряд Камо, получивший название Первого партизанского, начал действовать в сентябре 1919 года под Орлом и Курском. Но на фронте он пробыл недолго: уже 3 октября бойцы вернулись в Москву. Тут у них начались новые тренировки — на этот раз их учили изготавливать и правильно бросать бомбы, причем в различные здания и помещения. Камо руководил занятиями лично. Затем начали готовить «инвентарь» — костюмы, шляпы, парики, грим, очки, трости, духи. Боевики Камо догадывались, что им предстоит превратиться в обеспеченных представителей класса буржуазии. Но где и когда это должно произойти, они не знали.

Двадцатого октября группа Камо выехала из Москвы. Для предстоящей операции он отобрал 16 самых подготовленных: самому младшему из них было 18, самому старшему — 25 лет. 37-летний Камо по сравнению с ними казался уже стариком. Несмотря на это, к нему все обращались на «ты». Куда они ехали, никто, кроме Камо, не знал. 28 октября прибыли в Астрахань. Тут выяснилось — план предусматривал переброску отряда через Каспийское море в Баку, а оттуда ему предстояло добираться до Северного Кавказа, в тыл Вооруженным силам Юга России. Другими словами, Камо решил повторить тот путь, которым он вывозил Орджоникидзе из Тифлиса. Только в обратном направлении.

В Астрахани они взяли с собой еще груз оружия, боеприпасов и литературы для подпольщиков в Баку. Отряд отплыл на рыбацком паруснике «Гурьевка», на море бушевал шторм, у парусника сломалась мачта, и почти все бойцы страдали от морской болезни. Но в шторм было легче проскользнуть мимо английских и белых кораблей, которые патрулировали Каспий. Так и произошло. 22 ноября 1919 года судно причалило к острову Булло — в 40 километрах южнее Баку. Здесь решили спрятать оружие и другой груз — его перетащили в пещеру или зарыли в землю. Члены отряда вспоминали такой эпизод: остров буквально кишел змеями. Пока прятали оружие, немало из них перебили. Когда уже отплывали с острова, Камо приказал собрать мертвых змей и выбросить их в море. Иначе любой попавший человек обратил бы на них внимание и понял, что на острове уже кто-то был.

В ближайшие два дня рыбаки перевезли боевиков Камо в Баку. Там, вместе с местными подпольщиками, Камо приступил к выполнению своего плана. Он заключался в следующем: боевые группы его отряда должны были выявлять штабы белых и забрасывать их гранатами. Именно для этого и нужны были все эти упорные тренировки по метанию бомб. Другие группы обеспечивали доставку оружия и денег красным партизанским отрядам и подпольщикам в Чечню, Дагестан и Грузию.

Тем временем ситуация на фронте менялась. На Востоке осенью 1919 года терпели поражение армии адмирала Колчака. На Юге России Красная армия начала наступление против войск Деникина, и белые, дошедшие до Орла, снова покатились назад. 9 января 1920 года они оставили Ростов-на-Дону — «столицу» территории, занятой Деникиным. Ставка главнокомандующего ВСЮР была переведена в Новороссийск.

Камо решил обезглавить и добить Белое движение на Юге России одним ударом — взорвать ставку Деникина. В середине января он отправился в Тифлис, чтобы оттуда уже перебраться в Новороссийск. С собой он взял группу боевиков — семь человек.

Сохранилась фотография: Камо в богатой черкеске, мягких сапогах, папахе с густой бородой: он изображал из себя князя Цулукидзе. Однако уехать не удалось, полиция устроила в поезде обыск и арестовала всех, кто был как-то похож на Камо — вероятно, у нее были сведения о его планах. Забрали и ругающегося «князя Цулукидзе», но вскоре его с извинениями отпустили. Камо со своей группой все-таки отправился в Тифлис на следующий день. С его стороны это был рискованный и не очень обдуманный шаг — впрочем, как и весь план по взрыву ставки Деникина. Шансов проехать через Тифлис у него было мало — там его знали слишком многие, еще с царских времен. К тому же полиция Азербайджана делилась информацией с грузинскими коллегами.

Так что, когда Камо приехал в Тифлис, на вокзале его уже ждали. Перрон был практически оцеплен. Но полицейские и агенты в штатском боялись к нему подойти — они думали, что он обвешан бомбами. По легенде, поняв, что ему уже не уйти, Камо сказал им: «Ладно, пойдемте. Нет у меня никаких бомб». Этим и закончился его план убить Деникина.

Пятнадцатого января 1920 года его в очередной раз привезли в Метехскую тюрьму. Там к тому времени сидело уже более двухсот большевиков. Камо почти сразу же приступил к подготовке побега — в камере он забирался за шкаф и перочинным ножом выскабливал известь между кирпичами, почти как герой романа «Граф Монте-Кристо». Тюремная стена была сложена из трех рядов кирпичей, так вот, два из них Камо прорыл, а третий оставил, его предполагалось выбить в самый последний момент. Пока он работал, его товарищи по камере горланили песни, чтобы заглушить шум. Скорее всего, Камо бы сбежал. Да и другие тоже. Если бы правительство Грузии не решило отпустить его. С одним условием: он должен уехать из страны и никогда не возвращаться. Камо согласился. Вместе с ним освободили и участников его боевой группы. Всех их постарались как можно скорее спровадить в Баку. Странно, однако, то, что туда его впустили.

Правительство Азербайджанской Демократической Республики доживало последние дни. Красная армия в середине апреля вышла к ее границам. Советская Россия нуждалась в бакинской нефти. Ленин еще 17 марта писал Реввоенсовету Кавказского фронта: «Взять Баку нам крайне, крайне необходимо. Все усилия направьте на это, причем обязательно в заявлениях быть сугубо дипломатичными и удостовериться максимально в подготовке твердой местной Советской власти. То же относится и к Грузии, хотя к ней относиться советую еще более осторожно».

События в Баку развивались по весьма распространенному сценарию (потом кто только им не пользовался!). 27 апреля началось восстание. В ночь на 28-е Временный военно-революционный комитет провозгласил создание Азербайджанской Советской Социалистической Республики: «Не имея возможности собственными силами удержать натиск соединенных банд внешней и внутренней контрреволюции, Временный Революционный Комитет Азербайджана предлагает правительству Российской Советской Республики вступить в братский союз для совместной борьбы с мировым империализмом и просит немедленно оказать реальную помощь путем присылки отрядов Красной армии».

Правительство РСФСР, конечно, тут же решило оказать помощь. Хотя Красная армия перешла границу Азербайджана еще до формального обращения ревкома — 26 апреля. Интересная деталь: при вторжении она использовала тактику блицкрига. Главную роль в нем сыграли бронепоезда: «III Интернационал», «Тимофей Ульянцев», «Красный Дагестан», «Красная Астрахань». В ночь на 28 апреля они пересекли границу Азербайджана и вместе с десантами двинулись на Баку. Утром уже были в городе.

Орджоникидзе и Сергей Киров (тогда член РВС 11-й армии) сообщали в Москву: «Войска наши шли без всякого сопротивления. После передачи власти коммунистам через два часа наши бронепоезда были в Баку, имея с собой батальон пехоты. На следующий день прибыла наша кавалерия и штаб армии. Войска Азербайджана целиком перешли на нашу сторону… Энтузиазм населения, особенно мусульман и рабочих, не поддается никакому описанию, может быть сравнен только с Октябрьским в Петербурге с той разницей, что здесь не было никаких столкновений. Всюду полный порядок».

Сохранилась фотография, сделанная, вероятно, в одном из бакинских фотоателье 28 апреля 1920 года. Камо, в хорошем костюме и фуражке стоит в центре, а справа и слева — командир и комиссар советских бронепоездов, прибывших в Баку. Все трое не могут сдержать улыбок, хотя и стараются выглядеть солидно.

Взятие Баку было началом советизации Кавказа. В ноябре 1920 года Красная армия вошла в Армению, а в марте 1921-го — в Грузию. Там тоже была установлена советская власть. Но это уже происходило без Камо. Он пытался начать новую жизнь.

«Вечный жених революции»

В середине 1920 года Камо приехал в Москву. Просил у Ленина, чтобы его отправили в Европу для участия в революционной работе. Но Ильич отказал и опять отправил Камо учиться. Камо этого решения не понял, но подумал, что Ленин лучше знает, что делать, и начал готовиться к поступлению в Военную академию РККА. А действительно: почему тогда Ильич не отправил Камо за границу? Скорее всего, потому, что Советской России не нужны были тогда террористы-диверсанты в Европе. С ней нужно было устанавливать отношения и торговать. Мировая революция откладывалась на неопределенное время, и большевики очень нуждались в западной помощи и признании ведущих европейских государств. Камо в эту перспективу как-то пока не вписывался.

Так что пока он писал диктанты, контрольные работы по алгебре, изучал историю партии и военного дела. Сохранилось его сочинение на вольную тему — описание комнаты на Воздвиженке, в которой он жил. Кстати, это была та же самая квартира, в которой в 1905 году жил Горький, где находилась лаборатория большевиков по изготовлению бомб и которую охраняли боевики-грузины. Вот, например, вид из окна его комнаты: «Впереди виднеются разноцветные крыши домов и высокая башня Румянцевского музея. Еще вдалеке виден огромный золотой купол Храма Христа Спасителя. В солнечный день купол ярко сверкает в голубом небе. Всю эту прекрасную картину дополняет изящная, стройная и легкая башня Боровицких ворот. Насколько вся эта картина прекрасна и приятна для глаз при ясной погоде, настолько она тускла и печальна при пасмурной погоде…»

В комнате висели портреты Ленина и жены Горького Марии Андреевой. (Камо дал ей такую характеристику: «революционерка, финансовый агент ЦК, известная актриса, светская дама».) А еще — портрет известного русского музыкального и художественного критика, историка и общественного деятеля Владимира Стасова. На столе Камо — серебряная чернильница, подарок Стасову от художника Ильи Репина. Почему именно Стасов? Потому что он был дедом жены Камо — Софьи Медведевой-Тер-Петросян (1874–1964).

Познакомились они, судя по всему, в том же 1920 году. Она была старше его на восемь лет. Но Горький вспоминал, что Камо рассказывал о своем романе «с тем лиризмом страсти, который доступен только здоровым, сильным и целомудренным юношам:

— Она замечательная! Доктор, понимаешь, и все знает, все науки».

Но при этом сомневался — жениться или нет? «Революция, учиться надо, враги кругом, — драться надо», — говорил он.

В архивах сохранились наброски воспоминаний Софьи Медведевой-Тер-Петросян: «Когда мы с Камо решили оформить наши отношения, он предупредил меня, что регистрируется со мной как советский гражданин. Как член партии он жениться не может, потому что он вечный жених революции и никаких других обязательств брать на себя не может». Они зарегистрировали свои отношения 13 ноября 1920 года. Свидетелями на церемонии были, в частности, Горький и старый большевик-боевик Александр Игнатьев.

Камо и Софья были, конечно, совершенно разными людьми. Она — из старинной интеллигентной семьи, и хотя и не отрицала революцию, но по-прежнему верила в Бога. Чем ее привлекал этот, в сущности, не очень образованный человек, почти полжизни занимавшийся тем, что бросал бомбы и сидел в тюрьмах? Однажды его спросили, как получилось, что они сумели «сойтись». Он в ответ процитировал Отелло: «Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним».

Утром Камо занимался с преподавателями, потом — сам, а вечером его жена устраивала что-то вроде музыкальных вечеров или вечеринки, на которые приглашались старые знакомые: Красины, Богдановы, Луначарские, Литвинов. Заходил Горький. Приезжали бывшие боевики с Кавказа.

Камо учился до весны 1921 года. Нет сомнений, он очень старался и искренне хотел больше знать. Но чувствовал себя не в своей тарелке: долгая спокойная жизнь все-таки была не для него. В начале июня он написал Ленину записку: «Многоуважаемый и дорогой Владимир Ильич, во время партийной конференции РКП я сообщил Вам о моем желании побеседовать с Вами о моих новых сногсшибательных планах. Разговор этот может происходить во время Вашей прогулки или отдыха и ничуть не утомит Вас. Может быть, Вы найдете, что мои соображения окажутся очень ценными и осуществление их очень важным для настоящего момента, или же Вы найдете их очень забавными и от души, как Вы это умеете, посмеетесь.

Мне бы хотелось, чтобы Вы выслушали меня до начала или в начале конгресса Коминтерна. Преданный Вам Камо».

На письме Ленин оставил пометку: «Камо. Напомнить мне!»

Их встреча состоялась. Камо действительно рассказывал Ленину о своих «сногсшибательных планах». Он опять рвался на боевую работу — теперь за границу. Ну, хорошо, пусть не в Англию или во Францию. А вот, например, в Польшу? Польша тогда была одним из главных потенциальных противников РСФСР. На ее территории действовали различные эмигрантские организации, в том числе и «Народный союз защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова — бывшего террориста, главы Боевой организации партии эсеров, в какой-то степени коллеги Камо, а теперь, как тогда было принято говорить, «злейшего врага советской власти» и организатора рейдов вооруженных отрядов на советскую территорию.

Камо предлагал Ленину похитить Савинкова: «живым засунуть его в мешок», но Ильич не одобрил и этот план. Сказал, что сейчас надо действовать другими методами. (Правда, через три года Савинкова хотя и не «засунули в мешок», но выманили в СССР, где и арестовали, но тогда уже ни Ленина, ни Камо не было в живых.) Но от продолжения учебы Камо все-таки смог «отвертеться», Ленин согласился отпустить его на практическую работу, и вскоре его назначили «исполняющим особые поручения» при Совнаркоме РСФСР. Одним из первых его «особых поручений» стала миссия в Персию — миссия весьма деликатная.

Официально задание Камо, как говорилось в выданном ему мандате, заключалось в том, чтобы провести «обследование персидского рынка», а также провести «проверку деятельности функционирующих [в Персии] и налаживание работы советских внешнеторговых учреждений». Однако даже в советских биографиях «бесстрашного революционера» вскользь признавалось, что его деятельность далеко выходила за рамки этого поручения. Он собирал разведывательную информацию, внедрялся под видом эмигранта в организации контрреволюционеров, вскрывал злоупотребления советских служащих…

Стоит кратко остановиться на том, что происходило в Персии в 1920–1921 годах. В мае 1920-го Красная армия высадила десант в порту Энзели (провинция Гилян) на Каспийском море. Целью этой операции был захват кораблей, которые увели с собой отступавшие белые. Но затем события начали развиваться самым неожиданным образом: правительственные войска, белогвардейцы и находившиеся на севере англичане начали отступать, и в провинции Гилян была провозглашена «Персидская (или Гилянская) Советская Республика». Появились также Реввоенсовет и «Персидская Красная Армия», большую часть которых составляли красноармейцы и красные командиры (под соответствующими иранскими псевдонимами). Советская республика в Персии продержалась более года. Все это время она воевала, а «Персидская Красная Армия» пыталась устроить поход на Тегеран. Из этого ничего не вышло. К тому же революционеры переругались между собой. В ноябре 1921 года правительственные войска и белоказаки выбили «красных персов» из Энзели, на чем «персидская революция» и закончилась.

По отношению к событиям в Персии среди советского руководства существовали разногласия. Ленин, Троцкий, Чичерин (нарком иностранных дел) придерживались умеренной линии, считая, что если «персидский проект» не получился сразу, то его нужно свернуть, чтобы не вступать в открытый конфликт с англичанами, имевшими в Персии свои интересы. Однако далеко не все зависело от них. «Тылом» «Советской Персии» был «красный Азербайджан». Недаром «Правда» тогда печатала такие стихи:

Горячие кавказские большевики — руководитель Кавказского бюро ЦК РКП(б) Серго Орджоникидзе, нарком иностранных дел (1920–1921) и председатель Совнаркома (1921–1922) Азербайджана Нариман Нариманов, председатель КП(б) Грузии и член Кавказского бюро ЦК РКП(б) Буду Мдивани, полпред РСФСР в Персии, а потом — нарком военных и морских дел Грузии Шалва Элиава проводили более радикальную линию.

С июня 1921 года пост полпреда РСФСР в Тегеране занимал Федор Ротштейн[43]. Он был как раз одним из самых последовательных приверженцев «умеренного» курса. «Радикалы» интриговали против него за то, что полпред старался установить связи с персидской аристократией, создать благожелательное отношение к Москве у шаха и его окружения, но все это за счет игнорирования всех левых сил и коммунистов. Многим не нравились выводы в его депешах. Например, такие (сентябрь 1921 года): «Я считаю дело революции в Персии совершенно безнадежным… Персия нуждается в спокойствии и в освобождении ее из-под империалистического ига чужестранцев. И то и другое возможно лишь при усилении центральной власти и обновлении экономической жизни…» Или еще: «Я вообще не понимаю, почему Персия нас должна интересовать больше, чем какая-нибудь, скажем, Гватемала или какой-нибудь Тимбукту?» В том, что Ротштейна в итоге отозвали из Тегерана, Камо, судя по всему, сыграл не последнюю роль.

Судя по донесению, составленному Камо после приезда из Персии (8 февраля 1922 года) для Орджоникидзе, он действительно занимался там не только «обследованием персидского рынка». По своей старой привычке он начал выявлять в Персии «врагов и предателей». Конечно, Камо не мог проводить за границей таких же «проверок», какие он проводил среди своих бойцов, но его выводы в отношении полпреда и некоторых его сотрудников звучали угрожающе. Ротштейна Камо обвинял в том, что тот «пригрел» и старых царских служащих, и «тайных агентов Англии», которым он платит хорошие зарплаты. Например, помощник военного атташе Свечников[44], по данным Камо, «состоя комендантом укрепленного района г. Курск, сдал таковой Деникину и… скрылся», а в Тегеране нашел новых друзей среди англичан, с которыми «усердно распивает виски». «Кого наша власть имеет в Тегеране заместителем военного атташе? Друга Советской власти или способного продать Советскую власть за 30 сребреников? Ответ предоставляю Вам. Я же, как солдат революции, обязан сказать: заместитель военного атташе в Тегеране гражданин Свечников уже раз предал Советскую власть», — писал Камо.

Его возмущение вызывали и другие факты. Например, то, что Ротштейн, как писал Камо, потратил на банкет по случаю годовщины революции 15 тысяч туманов (персидские денежные знаки до 1932 года), на которые в Персии можно было бы купить 30 тысяч пудов хлеба для голодающего Поволжья. А еще полпред рассказывал персам, что «т. Орджоникидзе [обладает] весьма ограниченным умственным кругозором». «Кто же у нас представитель в Персии — друг Советской власти или враг ее?» — негодовал Камо. В общем, в июле 1922 года Ротштейна — не без участия Камо — отозвали в Москву.

«Обследовав персидский рынок», собрав информацию и «разоблачив» полпреда Ротштейна, Камо вернулся в Москву в начале 1922 года. На этом его деятельность, как «исполняющего особые поручения» при Совнаркоме, собственно, и закончилась.

Из Москвы Камо направили в Тифлис начальником Закавказского таможенного управления. Вроде бы работа для него — борьба с контрабандистами, погони, засады, спецоперации. А еще выявление взяточников («предателей», по определению самого Камо) среди таможенников. Кстати, инициатором этого назначения был бывший репетитор Камо товарищ Сталин, ставший в апреле 1922 года генеральным секретарем ЦК РКП(б). Этот факт позже будут истолковывать весьма многозначительно — мол, не зря Сталин послал его в Грузию…

Местное руководство в Тифлисе — все старые знакомые Камо: председатель грузинской ЧК — Котэ Цинцадзе, заместитель наркома финансов и непосредственный начальник Камо — Барон Бибинейшвили, заместитель наркома рабоче-крестьянской инспекции Закавказья и член Президиума Закавказской партийной контрольной комиссии — Георгий Атарбеков… Все они потом будут очень высоко отзываться о работе Камо, но вместе с тем говорить о том, что его «не удовлетворяла работа на хозяйственном фронте», что он «не успел найти применение для своих сил и способностей». Это очень похоже на правду. Видимо, даже борьба с контрабандистами не давала ему тех острых ощущений и того удовлетворения борьбы, к которому он привык во время «эксов», побегов из тюрем и планирования боевых операций. Председателя Совнаркома Грузии Серго Кавтарадзе он просил отпустить его одного на поиски банды в Кахетии. «Я переоденусь в крестьянскую одежду, возьму косу и пойду бродить по Кахетии, — говорил он. — Я убежден, что мне так удастся уничтожить главарей». «У него горели глаза и грудь высоко вздымалась», — вспоминал Кавтарадзе, обещавший подумать над его предложением.

У Камо были свой кабинет, секретарь. Ему был положен один из автомобилей Совнаркома, но он от него отказался и по городу ездил на велосипеде. Вечером в пятницу 14 июля 1922 года он заехал к своему другу Атарбекову. Просидел у него до 11 часов вечера. Было уже темно, когда он покатил на велосипеде к себе домой на Великокняжескую улицу. Дальше все произошло до обидного банально.

Он ехал по Верийскому спуску. Позже одна из газет пафосно напишет: «Он не знал, что вся его жизнь мчится под уклон». Впереди увидел горящие фары приближающегося навстречу автомобиля. То ли его ослепил свет этих фар, то ли он растерялся и повернул руль велосипеда не в ту сторону, то ли шофер не заметил вовремя велосипедиста, но автомобиль на полном ходу задел его. Камо отбросило в сторону. Возможно, он бы остался жив, если бы не ударился головой о тротуар. Водитель автомобиля доставил Камо в ту самую Михайловскую больницу, откуда он когда-то сбежал. Теперь он был без сознания. Врачи ничего не смогли сделать. Он умер около трех часов утра 15 июля.

Восемнадцатого июля его похоронили в центре Тифлиса, в Пушкинском сквере. Похороны были пышными, с оркестрами, тысячами людей, склоненными знаменами, речами грузинских и закавказских руководителей и венками. Ленин и Крупская прислали венок с надписью «Незабвенному Камо».

Среди многочисленных соболезнований в тифлисской газете «Комунисти» было напечатано и письмо Коли Двали — водителя того самого автомобиля, который сбил Камо на Верийском спуске. «Что же мне, несчастному, сделать, ведь не в силах я искупить невольную вину и вернуть жизнь человеку, который так дорог и необходим родному народу. Прости меня, славный революционер, за мою большую и неисправную вину перед тобой!» — писал он.

Со временем гибель Камо, как и положено, обросла версиями и предположениями. Самая распространенная легенда: его якобы убили по приказу бывшего репетитора — набиравшего политическую силу Сталина. Зачем? Ну, например, потому, что Камо слишком хорошо знал о том, что делал Сталин в молодости — занимался «эксами» и банальными налетами. Вроде бы даже акцией на Эриванской площади руководил он, только тайно, так сказать, «из-за кулис». И вот Сталин опасался, что Камо, который начал писать свои мемуары, что-то может разболтать о «темных сторонах» его биографии. А если не сейчас разболтает, то как-нибудь потом. Мало ли что можно ждать от этого бесхитростного и прямого боевика. Поэтому он и направил Камо в Грузию, где его можно было легче убрать.

Есть и другие версии. По одной из них, неподкупный и честный Камо, «очищавший» таможню от различного «криминального элемента», мог зайти слишком далеко и волей-неволей влезть в большую политику, где его совсем не ждали. Дело в том, что тогда Советская Россия и другие советские республики оказывали помощь Турции, где под руководством Мустафы Кемаля Ататюрка происходили большие перемены. Ататюрк воевал с Грецией (на стороне греков был Запад), проводил в стране реформы и поговаривал о строительстве социализма. Из РСФСР, Украины, Закавказья в Турцию поставляли оружие, золото, туда ехали советские военные инструкторы, в том числе будущий нарком обороны СССР Михаил Фрунзе. Через грузино-турецкую границу тоже перебрасывали грузы для Турции. Иногда контрабандным путем. Возможно, Камо узнал об этом и «не понял», для кого и зачем идут эти не совсем легальные грузы, попытался прикрыть «окно» на границе, за что и поплатился.

По другим предположениям, его убрал кто-то из закавказского начальства, кто зарабатывал на контрабанде и для кого неподкупный Камо превратился в серьезное препятствие. Или, возможно, ему отомстили руководители самих контрабандистов…

Версий много, и ни одна из них, скорее всего, никогда уже не будет доказана или опровергнута полностью. Но это уже не столь важно.

В одной из самых первых биографий Камо, изданной в 1926 году, о его смерти говорилось так:

«Камо кончился. Сгорел.

Сгорел в очистительном огне революции. Отошел в тень истории.

Камо — это уже наша история.

Только что написанная — кровью героев, багровыми письменами рдеющей на широко развернутом свитке».

Несмотря на высокопарный стиль, авторы были правы. Погиб ли Камо случайно или был убит, но, образно говоря, он действительно сгорел в огне революции. И это происходило не в первый и не в последний раз.

В революции время искренних, идейных и отважных и лично честных бойцов рано или поздно проходит. Наступает эпоха изощренных политиков и закулисных интриг, в которой такие люди, как Камо, чувствуют себя чужими и не находят своего места. Они действительно «перегорают». В лучшем случае гибнут в боях с врагами, в худшем — от своих же бывших и более практичных товарищей.

Камо успел уйти из жизни, сохранив ореол «благородного разбойника» и «настоящего революционера». Так что действительно: его сжег огонь революции. Или так: на него наехало колесо революции, которое он изо всех сил смазывал маслом.