Красные

Среди тех, кто стоял у истоков создания партии, которая пришла к власти в октябре 1917 года, он был одним из самых необычных и даже эксцентричных людей. И при этом крупнейшей по своим масштабам и способностям личностью — в чем мог соперничать с самим Лениным, не говоря уже о других лидерах большевиков. И соперничал, причем не только в «ментальном», но и в буквальном смысле — вел с Ильичем жесткую борьбу за власть, одно время считаясь в партии фактически вторым человеком.

Получилось так, что в эпоху СССР, во время «торжества научного социализма», Александр Богданов (Малиновский) надолго оказался в «исторической тени» — из-за своих тоже «красных» утопических мечтаний, нетривиальных философских воззрений, странных для марксиста опытов с кровью, от которых явно отдавало оккультизмом, яростных споров с Лениным и неприятия «диктатуры казармы», как он называл установившийся после Октября строй. При этом сам Богданов всегда оставался социалистом, коллективистом и до конца жизни разрабатывал собственный вариант «красной идеи», «светлого коммунистического завтра».

Богданов обосновывал эту идею не только в докладах, статьях и теоретических брошюрах. Сначала он изобразил «прекрасный новый мир» свободы, счастья и вечной молодости в фантастических романах — в них действие происходило на Марсе. А затем, уже при советской власти, попробовал на практике создать ячейку подлинного и буквального «кровного братства» — на этом принципе строился весь его «марсианский коммунизм» — и найти путь к омоложению человеческого организма, тоже как на Марсе.

Богданов проводил рискованные медицинские эксперименты на самом себе и во время одного из них погиб, не успев осознать, что стал основоположником целого направления в советской медицине.

В общем, это странная и парадоксальная биография, необычный «коктейль» из увлечения социализмом, политикой, тайнами крови и секретов бессмертия вампиров, Марсом, экономикой, футурологией, борьбой с Лениным, «пролетарской культурой», поисками рецепта омоложения. И все для того, чтобы доказать: общество всеобщей справедливости возможно. Но не такое, каким его строят Ленин и его соратники.

Даже противники не могли не признать заслуг и масштаба личности Богданова. «Какая великая, флоуресценцирующая в сумерках нашего предрассветного периода «марсианская» драма!» — писали о нем после его гибели.

Главный герой «марсианского» романа Богданова «Инженер Нэтти», который как бы записывает историю Марса со слов его жителей, сообщает: «При Колонизационном Обществе марсиан образовалась особая группа Распространения Новой Культуры на Земле. Я в этой группе взял на себя наиболее подходящую мне роль — переводчика». Это Богданов, конечно же, написал о себе. Он ведь тоже старался распространять идеи, которые на Земле казались (и до сих пор кажутся) фантастическими и непонятными. Как будто он действительно привез их откуда-то очень далеко. Может быть, даже с Марса, своей любимой «красной звезды».

«Великий визирь» большевиков

Александр Богданов (Малиновский) родился 10 августа 1873 года в небольшом городке Соколка Гродненской губернии (сейчас это город в соседней Польше). Его настоящая фамилия — Малиновский, а Богданов — один из конспиративных псевдонимов. Их у него было много — Вернер, Воробей, Сысойка, Максимов, Рахметов, Рядовой и т. д., но в истории он остался именно Богдановым. Это, впрочем, обычное дело в революционных кругах того времени. Ленин, Троцкий, Сталин, Мартов, Каменев — можно продолжать и продолжать — все псевдонимы.

Отец Богданова Александр Малиновский-старший служил народным учителем, потом — уже в Туле, куда переехала их семья — стал инспектором в городском училище. Мать, как писал сам Богданов, «происходила из русской мелкошляхтенской, а в сущности просто мещанской семьи Западного края; она очень рано вышла замуж и детей рожала слишком скоро — одного за другим; я думаю, именно это наложило на ее нервную систему печать неуравновешенности».

В их семье действительно родилось десять детей. Четверо умерли в детстве, выжили три брата: Николай, Александр и Сергей и три сестры — Мария, Анна и Ольга. Анна потом станет первой женой Анатолия Луначарского, будущего наркома просвещения СССР и друга Богданова (как вспоминал Луначарский, он сделал предложение Анне «на третий день знакомства»), Анна Луначарская тоже стала писательницей и тоже, как ее брат, писала научно-фантастические произведения — например роман «Город пробуждается» (1927), в котором рассказывалось о победе пролетариата в некоем капиталистическом государстве — «Городе», причем пролетариат поддерживала свободная страна Левитания, которая уже обладает ядерной энергией…

Но вернемся к детству главного героя. Семья у них, по словам Богданова, была «обыкновенная, мещанско-разночинская», родители — «по природе люди добрые и друг друга любили», хотя «своих отношений сносно организовать не могли». Однажды, после их ссоры, он сказал отцу: «Зачем вы с мамой так мучите друг друга? Вы начинаете спор с пустяков, потом все более раздражаетесь и, наконец, вот до чего доходите. Почему бы вам лучше не столковаться, чтобы каждую вещь обсуждать спокойно и по порядку, а в плохом настроении просто не разговаривать». Отец, покосившись на комнату, где еще плакала мать, ответил: «Да, если бы она была такая как ты…»

Как вспоминал Богданов, «критика семейных авторитетов и книжное проникновение в жизнь» сделали его рационалистом. Книги он с братьями буквально «глотал» — тем более что в училище, где работал отец, была неплохая библиотека. В семь лет он прочитал, например, «Анну Каренину». Тогда, правда, отец заметил, что ему еще рано читать «романтики».

Богданов учился в Тульской гимназии за казенный счет (то есть бесплатно), как сын преподавателя. Жил он в гимназическом интернате и вспоминал об этом времени с неприязнью: порядки в гимназии и пансионе, по его словам, были «казарменно-тюремными», а начальство «злостно-тупое». Это, вспоминал он, «на опыте научило меня бояться и ненавидеть властвующих и отрицать авторитеты». Тем не менее он окончил гимназию с золотой медалью и в 1892 году поступил на естественное отделение Московского университета.

Впрочем, жизнь московского студента продолжалась не так уж и долго. Как и многие студенты тех лет, он увлекся народническими идеями и вступил в кружок «Союз северных землячеств» (встречаются и другие его названия: «Совет студенческих землячеств», «Союзный Совет землячеств»), за что, собственно, вскоре и «вылетел» из университета. Одна из версий причин этого исключения состоит в том, что тогда «Совет» высмеял профессора университета и знаменитого российского историка Василия Ключевского за то, что он в ноябре 1894 года выступил с хвалебной речью о «в Бозе почившем» императоре Александре III. Как бы там ни было, но Богданова выслали на два года в Тулу.

В Туле его заметил рабочий оружейного завода Иван Савельев — он как раз подыскивал пропагандиста среди рабочих. Вскоре к этой работе присоединились Владимир Базаров (настоящая фамилия Руднев)[45] — будущий многолетний друг и союзник Богданова по философским взглядам — и Иван Степанов (настоящая фамилия Скворцов)[46] — будущий первый советский нарком финансов.

Как указывал сам Богданов, в 1896 году он перешел от народничества к марксизму. Попытался объяснять политэкономию рабочим, но те мало что поняли. Тогда он сам засел за Маркса и написал свою первую большую работу — «Краткий курс экономической науки». В 1897 году книга (по словам автора, «изувеченная цензурой») вышла в свет под псевдонимом «А. Богданов». Под этим именем он стал известен в социал-демократических кругах.

В 1895 году Богданов поступил на медицинский факультет Императорского Харьковского университета (в столицах дорога к продолжению высшего образования была для него закрыта — после исключения он оказался в «черном списке»). Во время учебы (Богданов писал, что проводил в Харькове «часть времени») он тоже посещал тамошние социал-демократические кружки, В 1898 году выпустил свою первую философскую работу «Основные элементы исторического взгляда на природу». Написал он ее, «стремясь дать ответ на широкие запросы наших рабочих в смысле общего мировоззрения».

Осенью 1899 года Богданов окончил университет и получил диплом врача-психиатра. В этом же году в его жизни произошло еще одно важное событие — он женился. Его избранницей стала Наталья Корсак, судьба которой была тоже в какой-то мере характерной для того времени: дочь помещика, она стала фельдшером и акушеркой (она даже принимала роды у дочери Льва Толстого в Ясной Поляне) и работала в Туле в клинике доктора Александра Руднева — отца друга Богданова Владимира Базарова. Там, в Туле, Богданов и познакомился с Натальей. Она была на восемь лет старше, но эта разница в возрасте им не помешала. 1899 год стал вообще важной вехой в его биографии. Диплом, женитьба, и… новый арест. На этот раз его «взяли за пропаганду». Полгода Богданов просидел в тюрьме, затем его выслали в Калугу, а затем на три года в Вологду.

Богданов приехал в Вологду в конце 1901 года. Там он около полугода работал врачом в психиатрической больнице, много занимался самообразованием. Один из его товарищей по ссылке оставил его описание: «Среднего роста, широкоплечий, со светлыми волосами и русой бородой и усами. Физически довольно сильный, простой и невзыскательный в образе жизни и в одежде. Физиономия его, по его же определению, обыкновенного русского человека, приказчика, но громадный нависший лоб, придающий суровое выражение лицу, твердые очертания подбородка говорят об упорной воле, настойчивости и уме… Богданов был первым человеком, встреченным в моей жизни, который, нигде не находясь на службе, так упорно и систематически работал».

Богданов не курил (в среде революционеров это было редкостью), не пил и вел очень организованный образ жизни. Восемь часов в сутки он обязательно работал, не меньше времени — читал. Причем он мог прочитывать до 100 страниц в час. Еще о Богданове вспоминали, что он мог в уме быстро умножать многозначные числа и извлекать из них квадратные корни.

Постепенно в Вологде собрался такой состав ссыльных, что ее шутя начали называть «северными Афинами»: философ Николай Бердяев, Анатолий Луначарский, писатель Михаил Ремезов, знаменитый эсер-боевик, в будущем писатель, поэт и один из главных врагов советской власти Борис Савинков, член «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», в который входил и молодой Ленин, впоследствии известный пушкинист Петр Щеголев и многие другие. Ничего удивительного, что при таком «ссыльном контингенте» в Вологде кипела бурная духовная жизнь. Ссыльные интеллектуалы готовили доклады («рефераты»), читали их и яростно спорили по каждому из них. Как вспоминал Богданов, сначала он в основном дискутировал с Бердяевым по вопросам философии, но потом, по его словам, «влияние Бердяева в колонии свелось на нет, а отношение к нему со стороны социал-демократов было вообще ироническое. Он перестал выступать и, до срока ссылки, воспользовавшись своими связями, уехал. Философские интересы в это время уже начали заметно тускнеть, завязалась политическая полемика в колонии с эсерами».

Бердяев в своей биографии «Самопознание» так вспоминал о Богданове: «А. Богданов был очень хороший человек, очень искренний и беззаветно преданный идее, но по типу своему совершенно мне чуждый. В то время меня уже считали «идеалистом», проникнутым метафизическими исканиями. Для А. Богданова это было совершенно ненормально. По первоначальной своей специальности он был психиатр. Он вначале часто ходил ко мне. Я заметил, что он мне систематически задает непонятные вопросы, как я себя чувствую по утрам, каков сон, какова моя реакция на то или иное и тому подобное. Выяснилось, что склонность к идеализму и метафизике он считает признаком начинающегося психического расстройства, и хотел определить, как это далеко у меня зашло».

В Вологде у Богданова появилось еще одно увлечение: он разглядывал в подзорную трубу звезды. За что и получил от своих «коллег» по ссылке еще одну кличку — «Астроном».

Пока Богданов сидел в ссылках, в русской социал-демократии происходили поистине исторические события. В 1898 году девять делегатов от различных кружков провели в Минске первый съезд Российской социал-демократической рабочей партии. В 1903 году на II съезде РСДРП в Брюсселе и Лондоне партия разделилась на «большевиков» и «меньшевиков». Богданов в автобиографии написал, что он «осенью 1903 года примкнул к большевикам».

В начале 1904 года закончилась его ссылка в Вологде. Вскоре Богданов вместе с женой уехал из России в Швейцарию. В Женеве он познакомился с Лениным. Тот уже был заочно знаком с Богдановым: он слышал о нем, читал его работы и, как вспоминал сам Богданов, «горячо приветствовал» его «Краткий курс экономической науки». Действительно, мать Ленина передала ему книгу Богданова в Шушенское, где будущий «вождь пролетариата» находился тогда в ссылке.

В 4-м номере журнала «Мир Божий» за 1898 год появился его отклик на богдановский «Краткий курс»: Ленин назвал его «замечательным явлением в нашей экономической литературе» и хвалил книгу за «полную выдержанность направления от первой до последней страницы книги». Подразумевалось, естественно, марксистское направление. Пожалуй, это был первый случай, когда 28-летний Ульянов (Ленин) заметил 24-летнего Малиновского (Богданова). Кто бы тогда знал, как потом будут складываться их отношения…

Понравилась Ленину и вторая книга Богданова — «Основные элементы исторического воззрения на природу», вышедшая в 1899 году. Он даже думал, что под псевдонимом «Богданов» скрывается сам Георгий Плеханов — один из основоположников русской социал-демократии.

При непосредственном знакомстве они подарили друг другу свои очередные работы. Богданов Ленину — первую часть своего главного философского труда «Эмпириомонизм», которая была напечатана в том же 1904 году (вторая часть появится в 1906 году). В этой работе Богданов пытался обосновать новую теорию познания мира в эпоху научных открытий и «разрушения всяческих фетишей». По Богданову, философские представления о материи и сознании уже устарели, а представление об окружающем мире человечество получает в результате коллективного опыта.

Ленин, подаривший Богданову свою брошюру «Шаг вперед — два шага назад», тогда еще «Эмпириомонизма» не читал. А вот Плеханов и другие марксисты уже успели довольно жестко покритиковать его за отступление от марксистской философии и «философский идеализм». Позже именно 1904 год Богданов назовет началом его «отлучения от марксизма». Ленин, прочитав «Эмпириомонизм», сказал Богданову, что считает правильными взгляды Плеханова, а не его. Но пока их разногласия оставались чисто теоретическими. Появление Богданова в эмиграции стало серьезным подкреплением для большевиков.

Надежда Крупская отмечала в своих «Воспоминаниях о Ленине», что начало 1904 года в Женеве было «периодом безысходной склоки». Ленин боролся с Плехановым (своим недавним учителем) и Юлием Мартовым (своим недавним товарищем). Меньшевики, по признанию Крупской, «имели успех у заграничной публики». Обсуждения партийных вопросов не раз превращались в скандалы и ругань. Однажды Ленин, задумавшись, вероятно, о партийных проблемах, врезался на велосипеде в трамвай и чуть не выбил себе глаз. На дискуссии с меньшевиками он ходил бледный и перевязанный.

После раскола партии Ленин фактически вышел из ее руководства (формально он еще оставался членом ЦК) и из редакции «Искры» — центрального партийного органа. Его положение было сложным. Самые известные, авторитетные русские марксисты, выдающиеся публицисты-литераторы и теоретики социал-демократии остались на другой стороне. Ленин пытался начать создание новой революционной партии — на тех принципах, которые он сам разделял, — и новой партийной газеты, но у него не было ни средств, ни достаточного числа соответствующих «кадров».

И вот тут-то, как вспоминала Крупская, и «появился на горизонте Богданов». «Тогда Владимир Ильич еще мало был знаком с его философскими работами, не знал его совершенно как человека, — пишет она. — Было видно, однако, что это работник цекистского масштаба. Он приехал за границу временно, в России у него были большие связи». Богданов активно включился в работу. Вместе с ним в дискуссиях, докладах и собраниях принимала участие и его жена. Все эти мероприятия, как уже говорилось, часто заканчивались скандалами, а иногда и драками. Однажды большевики и меньшевики самым натуральным образом подрались из-за мест в президиуме собрания, и на жене Богданова порвали одежду.

В августе 1904 года Ленин с Крупской, Богдановы и другие революционеры переехали в деревню на озере Лак-де-Бре. «С Богдановым сговорились о плане работы, — вспоминала Крупская, — к литературной работе Богданов намечал привлечь Луначарского, Степанова, Базарова. Наметили издавать свой орган за границей и развивать в России агитацию за съезд.

Ильич совсем повеселел, и по вечерам, когда он возвращался домой от Богдановых, раздавался неистовый лай — то Ильич, проходя мимо цепной собаки, дразнил ее».

Вскоре в Женеве был создан первый большевистский руководящий орган — Бюро комитетов большинства (БКБ). Помимо Ленина и Богданова в БКБ вошли и другие люди, которые оставили тот или иной след в истории: Алексей Рыков (будущий преемник Ленина на посту Совнаркома и будущий «правый уклонист»), Максим Литвинов (будущий глава Наркомата иностранных дел и советский посол в Лондоне), Розалия Землячка (получившая потом известность своей жестокостью во время Гражданской войны и ставшая первой женщиной, награжденной орденом Красного Знамени в 1921 году). Для Богданова это был первый важный шаг в партийной карьере.

Совещание приняло обращение «К партии» с призывом бороться за созыв III съезда РСДРП. Ставились задачи перехода центрального органа к сторонникам большинства, точное регулирование отношений заграничной партийной организации (в ней преобладали меньшевики) с «русским центром» и, наконец, «гарантирование уставным путем партийных способов ведения партийной борьбы».

Стоит заметить, что совсем скоро уже Богданов будет требовать возможности свободной дискуссии в партии, а Ленин — делать все возможное, чтобы не дать ему таких возможностей. Но это будет позже.

Осенью 1904 года Богданов вернулся в Россию. В стране уже «попахивало» предстоящей революцией. Русско-японская война, начавшаяся в январе 1904 года, шла для России неудачно и, несмотря на правительственную пропаганду, вызывала все большее недовольство среди населения. В июле 1904 года боевик-эсер Егор Созонов убил министра внутренних дел Вячеслава Плеве. Отмечалось брожение на заводах.

В это время Богданов, как он сам отмечал, «с декабря работал в Петербурге, в Б. К. Б. и Петербургском комитете». Тогда же, в декабре 1904 года, большевики приняли решение об издании органа «комитетов большинства» — газеты «Вперед». В числе редакторов газеты были Ленин, Луначарский, Вацлав Воровский, Михаил Ольминский. Любопытно, что в советское время долго не упоминался тот факт, что и Богданов тоже был активным участником издания этого органа. Именно он, как и обещал Ленину, привлек к работе в газете Луначарского. Более того, благодаря связям Богданова с Максимом Горьким большевики получили от писателя деньги, которые были использованы для выпуска «Вперед».

На III съезде РСДРП, проведенном большевиками в Лондоне, Богданов был одним из главных докладчиков. На первом заседании было избрано бюро Президиума съезда: председатель — Ленин, а Богданов — один из вице-председателей.

Он выступил по организационному вопросу и по вопросу о подготовке вооруженного восстания. Во втором выступлении он изложил план подготовки выступления: сначала всеобщая рабочая стачка, которая дополняется «непосредственным, планомерно организованным разрушением — порчей полотна дороги, телеграфных и телефонных проводов, мостов… газовых и электрических проводов, и, наконец, при известных условиях большое значение может иметь даже перерыв водоснабжения, но это, разумеется, лишь по отношению к аристократическим и буржуазным районам больших городов».

В это время ведутся подготовка к восстанию, организация боевых отрядов, накопление оружия, агитация и пропаганда в правительственных войсках. Богданов отмечал, что восстание будет успешным, если завоюет поддержку всех классов общества, «кроме горсти реакционеров». Поэтому «даже среди самой отчаянной борьбы не следует окончательно забывать об интересах и психологии этих классов и остерегаться всего, что может подорвать их сочувствие. Надо охранять частную собственность от бесполезного разрушения и разграбления и старательно взвешивать те акты борьбы, которые болезненно затрагивают эти классы».

«На революционной партии, стоящей во главе восстания, — говорил он, — лежит обязанность общей организации порядка… как во время самого восстания, так и после него, пока еще не сложились определенные общественные власти. В эту задачу входит не только организация охраны населения от ненужных насилий, но также охрана населения от голода… Склады продовольствия, принадлежащие правительству и прежним властям, например земству, при этом могут быть конфискованы для распределения припасов между нуждающимся населением, а в случае надобности и склады, принадлежащие частным лицам».

Любопытно, что на фотографии делегатов съезда, сделанной тогда же, в 1905 году (она похожа на современные фотографии, которые вручают школьникам по окончании школы), Богданова поместили в самом центре, рядом с Лениным и Красиным. Его избрали в первый ЦК большевиков.

Съезд утвердил и новый центральный орган партии — газету «Пролетарий». После окончания съезда делегаты побывали на могиле Карла Маркса и возложили на нее цветы.

В это время Богданов, безусловно, мог считаться «человеком номер 2» в партии большевиков. Известный советский и партийный историк Михаил Покровский писал о нем: «А. А. Богданов — это был великий визирь этой большевистской державы. Поэтому он управлял непосредственно и постоянно сидел в России, тогда как Ильич до революции 1905 года был в эмиграции, постольку Богданов больше влиял на политику партии…» Впрочем, Покровский пытался объяснить, что «угловатая линия ЦК, когда людям на каждом шагу ставят ультиматум — или ты наш, или не наш… эта линия — не линия Ильича, она слишком на него непохожа, — это линия Богданова, и она господствовала до октября 1905 года». Весьма спорное утверждение, особенно в том, что касается «непохожести» на «линию Ильича» ставить ультиматумы на каждом шагу. В дальнейшем мы еще это увидим.

В октябре 1905 года, после царского Манифеста о даровании подданным прав и свобод, в Петербурге начала издаваться и первая в истории большевистская легальная газета «Новая жизнь». Ее издателем считалась гражданская жена Горького Мария Андреева, главным редактором — поэт Николай Минский. Газета была довольно странной. В отделе литературы преобладали поэты-символисты, а в других отделах — большевики. Участвовали в ее работе Константин Бальмонт, Тэффи. Тогда, да и позже, было модно писать революционные стихи. Вот, например, Минский писал:

«Новая жизнь» издавалась в основном на средства Горького и частично на деньги, полученные еще от «миллионщика» Саввы Морозова. Очевидно, что решение дать средства на газету он тоже принял не без участия Богданова. «Великий визирь» партии был архиактивным, как сказал бы Ильич, сотрудником газеты, но потом его имя из числа тех, кто ее выпускал, надолго исчезло. На самом деле, фактических редакторов издания было несколько. Но обычно называли Ленина, Луначарского, Ольминского, Покровского, Орловского, а вот Богданова, Базарова и Льва Каменева — нет.

Восьмого ноября Ленин нелегально возвратился в Петербург. Он активно сотрудничал в «Новой жизни», выступал перед фракцией большевиков в Петербургском совете рабочих депутатов. Богданов в это время тесно контактировал с Лениным, и не только как редактор «Новой жизни». Вместе с Красиным он руководил Боевой технической группой большевиков, которая осуществляла подготовку к вооруженному восстанию. Он был представителем ЦК партии в Совете рабочих депутатов. Однако их совместная с Лениным работа в России тогда оказалась недолгой — Богданов оказался в тюрьме.

Это произошло 3 декабря 1905 года. «Взяли» не только его одного, а сразу 267 депутатов Совета — прямо на заседании. Причиной ареста стал «Финансовый манифест», опубликованный от имени Совета, партий социал-демократов, эсеров, польских социалистов и крестьянского союза. В нем граждан призывали отказаться от уплаты государству «взносов выкупных и всех других казенных платежей», а при всех сделках требовать «уплаты золотом, при суммах меньше пяти рублей — полновесной звонкой монетой», и «брать вклады из ссудо-сберегательных касс и из Государственного банка, требуя уплаты всей суммы золотом».

Эти призывы к фактическому «финансовому бойкоту» правительство игнорировать уже не могло. Было принято решение взять всех депутатов «скопом». Накануне, 2 декабря, были запрещены газеты, опубликовавшие «Манифест», в том числе и «Новая жизнь».

Сам арест проходил весьма оригинально. Во время заседания Совета в помещении Вольного экономического общества здание окружили войска и полиция. Один из офицеров вошел в зал и хотел зачитать ордер на арест. Но Троцкий его осадил: «Пожалуйста, не мешайте оратору. Если вы хотите выступить, сообщите свое имя, и я спрошу у совещания, желает ли оно вас выслушать». Офицер растерянно замолчал. После того как очередной оратор закончил выступление, Троцкий спросил, желают ли депутаты выслушать «информационное сообщение». После этого он предоставил слово офицеру, который зачитал ордер. Но на этом дело не закончилось. Выслушав полицейского, Троцкий предложил принять его сообщение к сведению и перейти к следующему пункту повестки дня. Офицер попытался вмешаться, но Троцкий его снова перебил: «Прошу вас не мешать. Вы получили слово, сделали свое заявление, мы приняли его к сведению». Поскольку «собрание» не захотело больше слушать представителя полиции, Троцкий попросил его «покинуть помещение». Возмущенный офицер ушел. Пока он обсуждал необычную ситуацию с начальством, депутаты успели уничтожить кое-какие бумаги. Наконец в зал вошел усиленный отряд полиции и солдат, которые начали выводить депутатов. Троцкий хладнокровно объявил заседание закрытым.

В 1924 году Богданов описал некоторые другие обстоятельства этого ареста. По его словам, накануне большевики и меньшевики договорились обсудить на заседании Совета вопрос о восстании. При этом меньшевики предложили, чтобы на заседание пришли наиболее видные члены фракций. Большевики с этим согласились и вроде бы даже собирались направить на заседание Ленина.

Как вспоминал Богданов, он «заявил протест против преступного риска, потому что арест всего Совета считался вероятным». Его поддержали. В итоге Ленин на заседание Совета не пошел, а Богданов пошел. Другими словами, если принять его версию, именно благодаря ему история России дальше пошла так, какой мы ее сегодня знаем. Кто знает, к чему бы в 1905 году привел арест Ленина, а не Богданова…

Богданов vs Ленин

Богданов больше четырех месяцев просидел в известной питерской тюрьме «Кресты». Именно там он узнал о событиях в стране, которые произошли за время его заключения. «Я получил к концу декабря, нелегально, разумеется, через жену, от Ленина письмо, в котором он характеризовал положение и перспективы: крах [Московского декабрьского] восстания, необходимость пока больше затаиться в подполье, выжидать и готовиться».

В тюрьме Богданов написал новую версию «Краткого курса экономической науки» и третью часть «Эмпириомонизма». «Обе рукописи были нелегально переданы мною жене, благодаря попустительству жандармского офицера на свиданиях. Обе книги вышли в свет к концу 1906 года», — вспоминал он.

Когда Богданов еще был в тюрьме, 10–23 апреля 1906 года в Стокгольме состоялся IV съезд РСДРП, на котором большевики формально снова объединились с меньшевиками. В одной партии они будут состоять до 1912 года, но Ленин писал, что большевики никогда не прекращали идейной борьбы с меньшевиками «как с проводниками буржуазного влияния на пролетариат и оппортунистами». На этом съезде Богданова избрали членом ЦК.

Его выпустили из тюрьмы 5–6 мая 1906 года под залог в тысячу рублей. Большие деньги по тем временам! Прямых улик против него не нашлось, и он отделался сравнительно легко. Ему предложили выбор — или уехать «под гласный надзор» к себе на родину, или выехать за границу. Он уехал за границу. Правда, вскоре нелегально вернулся.

Вместе с женой он приехал в Финляндию. Хотя Финляндия и входила в состав Российской империи, но порядки здесь были свободнее, чем в «метрополии», да и русская сыскная полиция действовала не так активно.

В России революция шла на убыль, были разгромлены восстания в Свеаборге и Кронштадте, в июле царь распустил 1-ю Государственную думу или, как ее называли в либеральных газетах, «Думу народного гнева». Она оказалась для правительства слишком уж радикальной и поэтому просуществовала всего 72 дня.

Усиливались преследования революционеров. Многие из них тоже перебирались в Финляндию. В конце лета 1906 года туда переехали и Ленин с Крупской. Они поселились вблизи станции Куоккала, на даче «Ваза» (или «Вааса»), Этот «объект» был давно на примете у революционеров — тут и раньше жили и большевики, и эсеры, собиравшие самодельные бомбы. Да и потом то и дело кто-то приезжал и уезжал. Крупская вспоминала: «Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставились кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай, если кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром очень часто в столовой мы заставали приехавших ночью товарищей».

Здесь побывали Леонид Красин, Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Лев Троцкий, Мария Ульянова и Роза Люксембург. В июне 1907 года знаменитый террорист-революционер Камо привозил в Куоккалу деньги, полученные в результате «эксов». В том числе и от «экса» 13 июня 1907 года в Тифлисе на Эриванской площади.

Ленину выделили комнату, а затем они с Крупской и ее матерью заняли весь первый этаж. А наверху жили Богданов с женой и большевик Иосиф Дубровинский (он же «Иннокентий»)[47].

По словам Крупской, «другой раз нападало такое настроение, что хотелось чем-нибудь перебить мысли». Тогда Ленин и Богданов с женами и другими своими товарищами садились играть в карты — «в дурачки». «Расчетливо играл Богданов, расчетливо и с азартом играл Ильич… Иногда приезжал в это время кто-нибудь с поручением, какой-нибудь районщик, смущался и недоумевал: цекисты с азартом играют в дураки», — вспоминала Крупская. Отношения Ленина и Богданова казались если не идеальными, то очень дружескими и близкими. Глядя на этих двух людей, «друживших семьями» и живших в одном доме, трудно было сказать, что не пройдет и года, как они окажутся почти что врагами.

В ноябре 1907 года Ленин перебрался вглубь Финляндии, а Богданов с женой и Крупская еще оставались на даче «Ваза». Жены Богданова и Ленина разбирали архивы, что-то прятали, но в основном жгли партийные документы. Но на даче их накопилось так много, что все сжечь быстро они никак не успевали. Однажды прибежала в панике хозяйка дачи, которая рассказала, что в Куоккалу приехали жандармы. Тогда Богданова и «Иннокентия» «отправили гулять в лес», а Крупская и жена Богданова стали ждать обыска. Но жандармы не пришли.

В конце 1907 года Богданов тоже уехал за границу. Он оказался в Женеве, где находился и Ленин. Там и началось их сражение. 13 февраля 1908 года «тройка» большевиков — Ленин, Богданов и «Иннокентий» — начали выпускать в Женеве «Пролетарий». Но вскоре в редакции органа большевистской фракции начались трения. Прежде всего по вопросу об участии в выборах в Думу. Ленин выступал против их бойкота и за сочетание как легального, так и нелегального способов работы. Он надеялся использовать думскую трибуну для революционной пропаганды и агитации. По некоторым данным, он сам был готов выдвигаться кандидатом в депутаты под псевдонимом «Карпов», но до этого дело так и не дошло.

Крупская вспоминала: «Депутаты 2-й Думы довольно часто приезжали в Куоккалу потолковать с Ильичем. Работой депутатов-большевиков непосредственно руководил Александр Александрович Богданов, но он жил в Куоккале на той же даче «Ваза», — там же, где и мы, и обо всем столковывался с Ильичем». Но теперь Богданов оказался «левее» Ильича. Он стоял на позиции «бойкотизма», «отзовизма» и «ультиматизма»[48]. Вместе с ним шли Леонид Красин, Анатолий Луначарский, Григорий Алексинский…

В этом споре Ленин был, конечно, прав. Его тактика политической борьбы отличалась большей гибкостью в зависимости от конкретных обстоятельств. Позиция Богданова была более «твердокаменной», и кто бы тогда подумал, что вскоре они поменяются ролями! Богданов считал, что в «Пролетарии» «бойкотистская точка зрения не находила… никакого выражения». Расклад сил в редакции был не в его пользу: Дубровинский, третий член руководящей «тройки» газеты, был тоже на стороне Ленина.

Богданов написал для газеты статью «Бойкотисты и отзовисты». Ее напечатали только после долгих споров и с редакционным примечанием, в котором подчеркивалось, что, в сущности, автор статьи согласен с редакцией в оценке тактики бойкота. Это примечание с Богдановым не согласовали. Он возмутился и потребовал опубликовать свое письмо в редакцию, в котором заявлял, что придерживается тактики бойкота следующих выборов в Думу. Когда же газета решила это письмо не печатать, Богданов в знак протеста вышел из редколлегии «Пролетария». Но в «расширенном» составе редакции он остался.

Игнорировать точку зрения «левых» — «бойкотистов», «ультиматистов» и «отзовистов» Ленин не мог, и статьи Богданова печатались в газете. Более того, фракция «богданов-цев» имела серьезное влияние среди большевиков, и Ленин даже не исключал возможности своего поражения. «Я выйду из фракции, как только линия «левого» и истинного «бойкотизма» возьмет верх», — писал он в июне 1908 года.

Отношения Богданова и Ленина стали стремительно ухудшаться. И именно в разгар этих споров между ними началась «война» на философском фронте.

В 1906 году, еще в тюрьме, Богданов написал заключительную часть своего «Эмпириомонизма» и нелегально сумел передать рукопись «на волю». Книга вышла в конце того же года.

Философская система Богданова довольно сложна и, откровенно говоря, не слишком-то «прозрачна». Она требует серьезных усилий для ее понимания. У Ленина она вызывала резкое неприятие. И не только из-за сложности. А потому, что Богданов еще покусился на основу философии материализма и диалектического материализма как части марксизма — на понятие материи.

Для «чистого» марксиста-материалиста является аксиомой существование материи независимо от человеческого или какого-либо еще сознания. Богданов же считал, что философия, разделяющая «материю» и «дух», устарела. По его мнению, окружающий нас мир существует лишь в коллективном (общественном) сознании человечества, обладающего «коллективным опытом», который выступает в качестве «творца природы». Он доказывал, что если человечество, изменяя мир, способно к теоретическому исследованию и практическому воспроизводству любого вида материи, то нет никакой необходимости в концепции материи, которая стоит над научным познанием.

К этим выводам Богданова подтолкнула научная революция начала XX века, когда вдруг выяснилось, что атомы не являются «конечными» элементами, а состоят из элементарных частиц, когда были открыты явление радиоактивности, движение материков, новые звезды и галактики и т. д.

В определенной степени он опирался на работы австрийского физика Эрнста Маха (он считал, что все явления, в том числе и сам мир, являются «комплексами ощущений», и задача науки — лишь описывать эти «ощущения») или немецкого философа Рихарда Авенариуса (он основал учение под названием «эмпириокритицизм», согласно которому не существует реальности вне и независимо от сознания). Поэтому Ленин не случайно называл Богданова «махистом».

Богданов не просто разрабатывал свою философскую концепцию, он еще предлагал соединить эмпириомонизм с марксизмом, заменив в нем философию материализма, а для Ленина это было святотатство вдвойне. В начале 1908 года вышел в свет сборник «Очерки по философии марксизма» со статьями Богданова и близких к нему философов — Владимира Базарова, Анатолия Луначарского, Павла Юшкевича и др. «Новая философия открывала, — писала в мемуарах Крупская, — двери всякой мистике. В годы реакции ревизионизм мог развернуться особо пышным цветом, упадочнические настроения среди интеллигенции помогали бы этому всячески. Тут размежевание было неизбежно».

Ленин назвал «Очерки» «формальным объявлением войны». В этой «философской войне» с Богдановым Ильич блокировался даже со своим главным соперником из меньшевиков — Георгием Плехановым. Плеханов, как мы помним, критиковал философские теории Богданова с точки зрения ортодоксального марксизма еще с 1904 года.

В письме Горькому от 25 февраля 1908 года Ленин писал, что философские противоречия с Богдановым возникли у него еще в 1904 году, после выхода первого тома «Эмпириомонизма». «Летом и осенью 1904 г. мы окончательно сошлись с Богдановым как беки (большевики. — Е. М.), — отмечал он, — и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революцию ту тактику революционной социал-демократии (= большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной…

В тюрьме в начале 1906 г[ода] Богданов написал еще одну вещь, — кажется, III выпуск «Эмпириомонизма». Летом 1906 г[ода] он мне презентовал ее, и я засел внимательно за нее. Прочитав, озлился и взбесился необычайно: для меня еще яснее стало, что он идет архиневерным путем, не марксистским. Я написал ему тогда «объяснение в любви», письмецо по философии в размере трех тетрадок. Выяснял я там ему, что я, конечно, рядовой марксист в философии, но что именно его ясные, популярные, превосходно написанные работы убеждают меня окончательно в его неправоте… Сии тетрадочки показал я некоторым друзьям (Луначарскому в том числе) и подумывал было напечатать под заглавием: «Заметки рядового марксиста о философии», но не собрался. Теперь жалею о том, что тогда тотчас не напечатал… Теперь вышли «Очерки философии марксизма».

Меня опять потянуло к «Заметкам рядового марксиста о философии», и я их начал писать, а Александру] Ал[ександрови]чу — в процессе моего чтения «Очерков» — я свои впечатления, конечно, излагал прямо и грубо».

Далеко не все партийцы и сочувствующие могли понять, почему их разногласия усугубляются с такой катастрофической скоростью. Максим Горький, который жил тогда на итальянском острове Капри, звал Богданова и Ленина в гости, чтобы помирить их. Ленин сначала отказывался. «Ехать мне бесполезно и вредно: разговаривать с людьми, пустившимися проповедовать соединение научного социализма с религией, я не могу и не буду… Спорить нельзя, трепать зря нервы глупо». Однако в апреле 1908 года он все-таки приехал на Капри. Горький вспоминал, что Ленин, как только он встретил его на пристани, сразу же заявил ему: «Я знаю, вы, Алексей Максимович, все-таки надеетесь на возможность моего примирения с махистами, хотя я вас предупредил в письме: это — невозможно! Так уж вы не делайте никаких попыток».

От той поездки остались широко известные фотографии, на которых Ленин и Богданов в окружении Горького, Базарова и других играют в шахматы. По словам Горького, Ленин проигрывал и, «проигрывая, сердился, даже унывал, как-то по-детски». Зато в спорах с Богдановым он был настроен «спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вел себя настороженно»: «Шопенгауэр говорит: «Кто ясно мыслит — ясно излагает», я думаю, что лучше этого он ничего не сказал, — говорил он. — Вы, товарищ Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трех фразах, что дает рабочему классу ваша «подстановка» и почему махизм — революционнее марксизма?

Богданов пробовал объяснять, но он говорил действительно неясно и многословно.

— Бросьте, — советовал Владимир Ильич. — Кто-то, кажется — Жорес, сказал: «Лучше говорить правду, чем быть министром», я бы прибавил: и махистом».

«Поездка не принесла, конечно, примирения с философскими взглядами Богданова, — вспоминала Крупская. — Ильич потом вспоминал, как он говорил Богданову, Базарову: придется годика на два, на три разойтись, а жена Горького, Мария Федоровна, смеясь, призвала его к порядку». Разойтись-то они разошлись, но потом уже не сошлись никогда.

Весной 1909 года вышла книга Ленина (под псевдонимом Вл. Ильин) «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии». Это, собственно, и были «заметки рядового марксиста», о которых он писал Горькому. Интересно, что книга должна была печататься сначала в издательстве «Знание», одним из руководителей которого был Горький. Но Горький, узнав о ее содержании, заявил, что он против издания «заметок». Отказалось печатать Ленина и издательство «Гранат». И только потом ее рукопись попала в издательство «Звено», где она в конце концов и вышла.

Ленин жестко раскритиковал эмпириокритицизм. По его словам, это не более чем «учено-философская тарабарщина» и «профессорская галиматья». Досталось и эмпириомонизму Богданова, а также Базарову, Луначарскому и др. Ленин назвал попытки согласовать их теории с марксизмом «шарлатанством», «тупостью», «фальсификацией марксизма». «И подобный несказанный вздор выдается за марксизм!» — возмущался он. Ленин ехидно спрашивал: если весь мир — это чья-то «сумма ощущений» или чей-то «опыт», то как тогда существовала природа до человека? Была ли она «ощущениями» или «опытом» динозавров или амеб? Ильич не стеснялся в формулировках. Даже его сестра Мария Ульянова, которая редактировала книгу, просила их смягчить, но Ленин отказался. Он ответил, что не видит в этом смысла, потому что отношения с Богдановым «порваны совсем».

Богданов ответил Ленину через несколько месяцев — статьей «Вера и наука». Тоже жесткой, и тоже с «переходом на личности». Ленин, по словам Богданова, стремится дать своему читателю «истину абсолютную, вечную». Для него марксизм — это религия, и религия «авторитарная». Но он сам, утверждал Богданов, плохо знает философию Маркса, да и философию вообще, но маскирует это агрессивным стилем изложения и обилием цитат. «Мы знаем В. Ильина — ученого экономиста, действительно знающего свою специальность, — отмечал Богданов. — И что же? В его экономических произведениях вы не найдете ни такой выставки показной учености, как в его «философии», ни такого высокомерно-профессорского тона. О причине легко догадаться: там он знает, что говорит…»

Выводы Богданова о Ленине-философе были весьма нелицеприятными: «Внешний вид глубочайшей учености — и не менее глубокое невежество на самом деле.

Постоянные обвинения противников в «неприличии», в «литературном наездничестве», — и необычный даже для наших отечественных нравов лексикон ругательных слов.

Обозначение всех оппонентов как «философских реакционеров», и самая застойная тенденция, самая злая ненависть ко всяким без различия «новшествам».

Резкий, антирелигиозный тон, приписыванье враждебной стороне стремлений к «поповщине», — и глубоко религиозное мышление, с культом «абсолютного».

Такого Ленин, конечно, забыть не мог. 21 февраля 1909 года Богданов писал Григорию Зиновьеву: «Тов. Ленин счел нужным прервать личные и внешнетоварищеские отношения со мною; но сделал это без партийно-обязательного, по-моему, в таких случаях предупреждения, письменного или через товарищей. Ввиду того, что это пока первый случай в нашей коллегии, я ограничился словесным заявлением тов. Ленину, что считаю его поступок некорректным».

В августе 1908 года Богданов утверждал, что «мой выход из редакции абсолютно не имеет, с моей стороны, связи с философскими разногласиями».

«Философскую войну» между ним и Лениным по-прежнему сопровождали политические разногласия, но все же странно — почему Ильич, будучи прагматичным политиком, вдруг вдрызг разругался со своим ближайшим соратником из-за, в общем-то, весьма абстрактных вопросов? Одна из основателей компартии Германии Роза Люксембург писала Богданову: «О формальном расколе у беков я не знала… Но если это из-за «махизма», то Вас, господа беки, прямо расстрелять надо бы. Черт знает что такое!»

Однако Ленин сообщал Горькому, что когда он читал философские статьи Богданова и его сторонников, то «с каждой статьей прямо бесновался от негодования». «Я себя дам скорее четвертовать, чем соглашусь участвовать в органе или в коллегии, подобные вещи проповедующей», — возмущался он.

Нет сомнений: марксизм для Ленина действительно был чем-то вроде «священной коровы» и из-за несогласия по принципиальным вопросам он вполне мог порвать и личные отношения. Но еще в феврале 1908 года он писал Горькому: «Некую драку между беками по вопросу о философии я считаю теперь совершенно неизбежной… Мы должны подраться из-за философии так, чтобы «Пролетарий» и беки, как фракция партии, не были этим задеты…» Однако всё получилось совсем по-другому.

Есть версия, что план Ленина как раз в этом и состоял: начать против Богданова «драку» в философии, дискредитировать Богданова как марксиста для того, чтобы отстоять свои позиции в руководстве большевистской фракции.

В марте 1909 года Богданов писал Горькому: «Я — человек, а не дерево, и Вы легко можете себе представить, насколько для меня было бы приятно жить с людьми родными по духу, товарищами по великой цели». Однако именно с «товарищами» ему тогда приходилось выяснять отношения. В феврале между «ленинцами» и «богдановцами» вспыхнул скандал — они обвиняли друг друга в присвоении партийных средств, использовании их в агитации и клевете. Сам Богданов тогда писал, что «существует сепаратная организация… которая посылает по России агентов со специальными поручениями и пользуется для этого средствами Большевистского] Ц[ентра]»[49].

Речь шла о тех огромных деньгах, которые были захвачены в результате «эксов», прежде всего в Тифлисе. И Ленин, и Богданов, естественно, стремились к тому, чтобы держать под контролем их расходы. Богданов и его сторонники считали, что Ленин захватил в распоряжение своей группы «огромные денежные средства» всей большевистской фракции и на эти средства вел работу по укреплению положения своих сторонников во фракции большевиков.

В листовке «К товарищам большевикам!», выпущенной позже, в январе 1910 года, Богданов отмечал, что поскольку БЦ во главе с Лениным «надо было воздействовать на общественное мнение партии, он старался делать это путем денежной зависимости, в которую он ставил как отдельных членов партии, так и целые организации, большевистские и не только большевистские. За последние два года не было дано организациям ни одного денежного отчета, а истрачены были сотни тысяч. Попытки некоторых организаций установить постоянный контроль над принадлежащими им суммами встречали со стороны БЦ энергичный отпор и потерпели полное крушение. Таким образом, и в идейном, и в материальном, и в организационном смысле БЦ стал бесконтрольным вершителем большевистских дел, поскольку они зависели от заграницы».

И Ленин, и Богданов были довольно вспыльчивыми, самолюбивыми и амбициозными людьми и уступать друг другу не собирались. Однажды между ними дело чуть не дошло до рукоприкладства. В июне 1909 года представители двух фракций встретились в парижском кафе. Для конспирации участники встречи делали вид, что играют в бильярд. В разгар спора, когда Ленин сказал что-то оскорбительное в его адрес, Богданов не сдержался, схватил кий и бросился на Ильича. Впрочем, другим партийцам удалось предотвратить драку и буквально скрутить руки руководителям конкурирующих фракций. У Богданова отобрали кий, а Ленина заставили принести извинения.

Именно июнь 1909 года был апогеем борьбы между двумя фракциями в большевизме. 22 июня на совещании расширенной редакции «Пролетария» в Париже Богданов обвинил ленинцев в «предательстве большевизма» и «переходе на позиции меньшевизма», заявив, что «намечается вполне ленинско-плехановская фракция». Однако при голосовании он остался в меньшинстве. Богданова вывели из состава БЦ.

Что в это время о своих соперниках думал Ленин, хорошо видно по его частным письмам. В одном из них, написанном в сентябре 1909 года, он отмечает, что пишет статью, где третирует «прямо как каналий [курсив автора. — Е. М.] эту банду сволочей Максимова [псевдоним Богданова. — Е. М.] и К°». Он также называл Богданова и его сторонников «шайкой авантюристов» и призывал: «Полный разрыв и война сильнее, чем с меньшевиками. Эта война быстро доучит дураков, которые все еще «не разобрались». А статью «О фракции сторонников отзовизма и богостроительства», опубликованную в «Пролетарии» 11 сентября 1909 года, Ленин закончил словами: «Скатертью дорога, любезные!».

Эти события Богданов и его сторонники считали «государственным переворотом в партии», устроенным Лениным. В декабре 1909 года они собрались на итальянском острове Капри, где образовали партийную группу «Вперед». Она объявила себя носителем традиций большевизма и призвала к «реконструкции большевизма» во всей партии — Ленин и его последователи, по мнению «впередовцев», все сильнее дрейфовали в сторону меньшевизма.

Состав группы был весьма авторитетным. Достаточно просто назвать некоторых ее активистов: Анатолий Луначарский, Максим Горький, Вячеслав Менжинский (будущий глава ОГПУ), Григорий Алексинский (будущий враг как Богданова, так и Ленина, опубликовавший в июле 1917 года сведения, «разоблачавшие» последнего как «германского агента»), Дмитрий Мануильский (будущий член руководства Советской Украины и видный работник Коминтерна), Михаил Покровский (будущий известный партийный историк) и др. Группа приняла платформу «Современное положение и задачи партии». В ней говорилось о необходимости преодолеть внутрифракционную борьбу («Мы будем открыто бороться за восстановление единства большевизма», — провозглашала группа «Вперед»), о том, что партийная фракция в Государственной думе не может фактически руководить всей партией. В этой платформе были впервые высказаны идеи Богданова о необходимости создания «пролетарской культуры».

Он считал, что задача большевиков состоит в том, чтобы поднимать массы до более высокого уровня социалистической сознательности и что пролетариат должен со временем стать не только политическим, но и культурным гегемоном. И что не только политическое, но и «культурное освобождение» пролетариата позволит реализовать идею социализма.

Именно тогда наметилось еще одно — и, пожалуй, самое важное и глубокое философско-политическое расхождение во взглядах между Богдановым и Лениным. Что важнее для построения социализма: завоевание политической власти или медленное, долгое «окультуривание» и образование пролетариата, да и всего народа? И с чего надо начинать? На эти вопросы они отвечали по-разному, и позже произойдет довольно любопытный парадокс: «левый большевик» Богданов в своей философии достижения социализма сдвинется вправо, ближе к меньшевикам, а Ленин, которого он в 1909 году обвинял в блоке с меньшевизмом, уйдет на крайне «левые» позиции.

Но это будет потом. Пока же в платформе группы «Вперед» говорилось о задачах «создавать» и «распространять в массах новую пролетарскую культуру», «развивать пролетарскую науку», «вырабатывать пролетарскую философию». На Капри, а затем в Болонье члены группы открывают школы для партийных активистов.

В январе 1910 года в Париже состоялся Пленум ЦК РСДРП, в котором совместно участвовали большевики и меньшевики (как оказалось, в последний раз). Он продолжался 22 дня. Ленин писал Горькому: «Три недели маета была, издергали все нервы, сто тысяч чертей!» Нервничать было из-за чего: на пленуме шли горячие дискуссии о возможности восстановления единства в партии. Ленин считал, что большевики должны объединиться с так называемыми «меньшевиками-партийцами» Плеханова (в отличие от «ликвидаторов» они не требовали роспуска нелегальных партийных структур).

Формальное решение о единстве было принято — в соответствии с ним закрывались фракционные газеты и прекращали работу органы управления большевиков и меньшевиков. Группа «Вперед» выпустила обращение «К товарищам большевикам!», в котором оценила эти события как «сдачу большевистским центром всех позиций». Она выступила за «перестройку большевистской фракции на новых основаниях». Сам Богданов, кстати, на Январском пленуме был устранен из ЦК. Несмотря на, казалось бы, поражение сторонников Богданова, Ленин внимательно следил за ними и видел в них опасных конкурентов. «Впередовцы очень сильны. У них есть школа = конференция — агентура. У нас (и у ЦК) ее нет. У них есть деньги — до 80 000 руб[лей|», — писал он в феврале 1911 года. Он настаивал, чтобы участников группы исключили из партии.

В августе к большевикам обратились за помощью остававшиеся на свободе кавказские боевики. Они просили денег для организации побегов своим товарищам. Поскольку три года назад кавказцы передали «экспроприированные» в Тифлисе средства Ленину, Богданову и Красину, то и теперь они просили помочь именно их. Как позже утверждал Богданов, Ленин ответил, что сделать ничего нельзя — Большевистский центр распущен, а деньги переданы партии. Богданов и Красин, однако, считали, что помочь кавказцам — это «дело чести для большевизма». Они собрали немного денег и, несмотря на риск, разменяли одну из 500-рублевых купюр, похищенных во время «экса» в Тифлисе. «Кавказцам было сообщено, — писал Богданов, — что для них имеется 1000 франков плюс разменные 500 р[ублей], и хотя этого недостаточно, но больше в данный момент невозможно…»

К этому времени и саму группу «Вперед» самым катастрофическим образом раздирали разногласия. «Началось распадение группы», констатировал Богданов. Горький почти перестал в ней участвовать. Богданов и Луначарский все больше склонялись к необходимости «культурной работы», Алексинский и Менжинский выступали за боевые операции. Шли острые споры не только по тактическим, но и по финансовым вопросам. Луначарский вспоминал: «После короткой, но довольно тяжелой распри между Богдановым и Алексинским первый покинул группу «Вперед», и после этого Алексинский развил до кульминационного пункта свои выдающиеся способности дезорганизатора: ему удалось постепенно поссориться и отколоть от нас тов. Менжинского, Покровского и в конце концов самым нелепым и довольно гнусным образом порвать также и со мной».

Из шестнадцати человек, подписавших платформу, в 1911 году осталось, как писал Богданов, «3, плюс 2 кооптированных». «Весной 1911, когда группа «Вперед» стала переходить от культурно-пропагандистской работы к политике в заграничном духе, я вышел из нее и ушел из политики», — отметит он в 1925 году в «Автобиографии».

Год спустя члены Женевского кружка группы, которые поддерживали Богданова, предложили ему вернуться. Однако он отказался. «Измельчание программы, вступление на путь заграничной дипломатии, неработоспособность полная при наличности кое-каких хороших сил — что может быть яснее этого? Чем скорее ликвидация, тем лучше…» — отмечал он в своем письме членам кружка 7 марта 1912 года. Но это были еще не все причины.

Как писал Богданов, для него на первый план вышла огромная «важность революционно-культурной работы», и он решил посвятить ей себя. «Когда настанет момент, когда будут люди и средства, я употреблю все усилия к организации «Союза социалистической культуры», который, как я полагаю, не будет партийной фракцией и не будет конкурировать с собственно политическими организациями… — заявлял он. — А пока — я буду вести литературную и пропагандистскую подготовку этого дела… Она возьмет все мои свободные силы, и без того подорванные несколькими годами вынужденного участия в бессмысленных склоках…» Это, по существу, было признанием своего поражения в сражении с Лениным и его сторонниками. Однако Богданов не бежал с поля, а отступил, ведя упорные «арьергардные бои». И даже в таком сложном положении не собирался складывать оружия.

Что же касается «литературной и пропагандистской подготовки», то в этой области он был уже далеко не новичком. В 1912 году большой известностью пользовались, например, его фантастические утопии о жизни и революции на Марсе. В них Богданов с помощью литературных приемов попытался довести до широкой публики те идеи, которые его интересовали больше всего. Здесь были и коммунизм, и научно-технический прогресс, и волновавшие его проблемы человеческой крови, и вампиры, и организация общества на совершенно иных принципах, и многое другое.

Первым из его утопий стал роман с многозначительным названием «Красная звезда».

«Красная звезда» и упыри

«Красная звезда» Богданова «взошла» в Петербурге в 1908 году. Наверное, действие романа не случайно происходило именно на Марсе. Марс тогда был «модной планетой» — начиная еще с 80-х годов XIX века, когда итальянец Джованни Скиапарелли объявил, что открыл на ней «каналы», протянувшиеся по поверхности Марса на многие сотни, даже тысячи километров. «Открыта разумная жизнь на Марсе!» — трубили газеты. Одна за другой стали появляться книги, авторы которых описывали марсианскую жизнь. Огромной популярностью пользовались работы американского астронома Персиваля Лоуэлла, который построил личную обсерваторию и по итогам наблюдения за Марсом составил карту его «каналов», а в книгах «Марс» и «Марс и его каналы» описал предполагаемую цивилизацию на нем.

Читающая публика по обе стороны Атлантики зачитывалась книгами и статьями французского астронома и популяризатора науки Камиля Фламмариона, который в 1896 году уверенно заключил, что на Марсе «буйствует жизнь». Он предполагал, что из-за небольшой силы притяжения на «красной планете» ее обитатели умеют летать. Конечно же, стоит упомянуть и Герберта Уэллса с его «Войной миров» — о вторжении на Землю злобных марсианских ящеров-кровососов.

В 1899 году знаменитый изобретатель Никола Тесла заявил, что умудрился поймать сигналы с Марса. В общем, марсианская тема, что называется, висела в воздухе. И утопия Богданова оказалась очень даже кстати. Хотя и была действительно в «красных», революционных тонах. Богдановские марсиане тоже умели летать, тоже посещали Землю и тоже были в определенном смысле «кровососами» — только добрыми.

Наверное, здесь нет необходимости подробно пересказывать содержание этого известного романа. В общих чертах: главный герой, «старый работник партии» по имени Леонид, знакомится с одним партийным связным, приехавшим «с юга», но оказавшимся на самом деле марсианином. Этот-то марсианин и предложил потрясенному Леониду совершить путешествие на Марс. Оказалось, что они уже неоднократно забирали землян на свою «красную звезду» (начиная с 50-х годов тема «похищения» людей инопланетянами вообще приобретет черты массового психоза), и посланец честно предупредил Леонида, что, мол, «можно и не вернуться», но тот все равно согласился лететь. Он уничтожил дома «лишние бумаги», и они отправились в полет на межпланетном корабле — этеронефе. Перед «отплытием» с Земли марсианин снял с себя камуфляж, который делал его похожим на людей, и главный герой увидел подлинную внешность инопланетянина: «Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бывают человеческие глаза… Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбежно для помещения таких глаз, напротив, нижняя часть лица без всяких признаков бороды и усов, была сравнительно мала…»

На Марсе Леонид знакомится с устройством марсианского общества, описывает различные научно-технические достижения марсиан, их образ жизни и поведение. Главное то, что на Марсе давно уже построен коммунизм, основанный на коллективизме и товариществе. Это — общество всеобщей свободы, равноправия и добровольного труда. Марсиане победили почти все болезни, живут долго, причем настолько долго, что некоторые предпочитают «уходить» самостоятельно, «когда чувство жизни слабеет и притупляется». Для этого в их распоряжение предоставляют специальные комнаты и «все средства спокойной, безболезненной смерти». «Если сознание пациента ясно и его решение твердо, то какие же могут быть препятствия?» — говорят Леониду марсиане, уточняя, что случаи самоубийств среди них происходят довольно часто, особенно среди стариков[50].

Ну а почему же марсиане живут так долго? Оказывается, потому что они регулярно обновляют кровь. И не просто обновляют. «Мы, — говорят они, — идем дальше и устраиваем обмен крови между двумя человеческими существами, из которых каждое может передавать другому массу условий повышения жизни…» Узнает Леонид и еще об одной важной особенности этих марсианских обменов кровью — в них участвуют молодые и пожилые люди.

«Молодой человек не стареет от крови пожилого: то, что в ней есть слабого, старческого, быстро преодолевается молодым организмом, — объясняют марсиане, — но в то же время из нее усваивается многое такое, чего не хватает этому организму; энергия и гибкость его жизненных отправлений тоже возрастают». И наконец, обмен кровью носит не только медицинский, но и философский смысл. Благодаря ему коммунистический Марс — это общество подлинного кровного братства, «не только в идейном. Но и в физиологическом существовании».

Откуда у Богданова появилась такая странная идея о «кровном братстве»? Сам он нигде не упоминает о том, как именно он заинтересовался проблемами крови. Но мы можем предположить. В конце XIX — начале XX века это вообще была «модная тема». Характерно, что тогда пользовался огромной популярностью роман английского писателя Брэма Стокера «Дракула», вышедший в 1897 году, о «короле вампиров», который кусал своих жертв и делал их своими слугами. Образы вампиров и упырей всю оставшуюся жизнь будут «преследовать» Богданова, то и дело появляясь в его работах.

«Кровь совсем особый сок», — говорил Мефистофель Фаусту и был совершенно прав. Она не просто течет в наших венах, кровеносная система — это настоящая «дорога жизни», которая переносит огромное количество химических элементов, гормонов, необходимых для поддержания жизненной силы. Кровь делает возможной саму нашу жизнь. Народные мифы и сказания о вампирах, которые «через кровь» смогли подчинять себе укушенных ими людей, в начале прошлого века весьма интересовали ученых и оккультистов. Выдвигались предположения, что, может быть, именно она является носителем информации о личности человека? Если так, то в сказаниях о вампирах есть и определенное рациональное начало: высасывая у жертвы кровь, вампир как бы «похищает» его личность, продлевает свою жизнь, а «укушенный» делается безвольным и подчиненным существом.

Филолог и историк Михаил Одесский, специально изучавший вопрос о влиянии мифов о вампирах на литературную деятельность Богданова, указывал, что «оккультисты, которые претендовали на научное истолкование мифов и веры, в конце концов все это синтезировали в такую концепцию, что «кровь есть носитель активного духовного начала в человеке». Другими словами, кровь — это фактически и есть душа человека.

Кстати, первым темы крови, вампиров и Марса объединил вовсе не Богданов, а Герберт Уэллс. В его знаменитой книге «Война миров» злобные спруты-марсиане, пытавшиеся завоевать Землю, организуют планомерный процесс высасывания крови из захваченных людей для укрепления своих организмов. В этом смысле «Красная звезда» Богданова была как бы позитивной альтернативой Уэллсу по всем позициям: богдановские марсиане выглядели почти как люди, значительно превосходили их в морали и нравственности (об отношениях марсиан между собой у Уэллса мы ничего не знаем), у «чужих» кровь не похищали, а использовали ее совсем другим способом.

По сути, в утопии Богданова странным образом трансформировались и старинные сказания о вампирах, и модные в начале прошлого века теории о крови как особом носителе информации о личности человека. Только в его романе марсиане не подчиняют с ее помощью себе подобных, а развивают личности соотечественников до более высокого уровня и укрепляют их здоровье. Так что действительно, в «Красной звезде» «кровь есть особый сок», одна из основ «марсианского коммунизма».

Либеральная критика встретила роман иронически. «Не марксистское дело сочинять проекты социалистического строя», отмечал журнал «Русское богатство», так как фантазии о будущем «принципиально отрицаются правоверным марксизмом».

Ленин на появление «Красной звезды», наоборот, никак публично не отреагировал. Но, думается, книга оставила его равнодушным. Он был человеком практического ума, всякие «марсианские фантазии» считал бесполезным для «дела революции», хотя сам предлагал Богданову другую тему для утопии. Горький в очерке «В. И. Ленин» вспоминал, что на Капри, «беседуя с А. А. Богдановым-Малиновским об утопическом романе, он сказал ему:

— Вот вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга, синьор махист!».

Меньшевик Георгий Соломон (Исецкий), работавший после революции в Наркомате внешней торговли и в 1923 году отказавшийся вернуться в СССР, рассказывал, как Ленин смеялся над неким молодым революционером-эмигрантом, который выступал за «немедленный социализм».

«Ха-ха-ха! — злобно рассмеялся Ленин, заранее торжествуя легкую победу. — Слыхали мы все это, господин мой хороший в сапогах, слыхали, и не раз… Все это праздные измышления «скорбных разумом невтонов», или, вернее, социалистическая маниловщина с ее мостами, лавками и прочими побрякушками… голая и вредная утопия… Чистейшей воды фурьеризм или «Нью-Гармони» папаши Оуэна… Надо обладать поистине гениальным узколобием, чтобы верить в немедленный социализм… Ха-ха-ха! Где там! Нам вынь да положи вот сию же минуту «Красную звезду» моего друга Александра Александровича, на меньшее мы не согласны!..И зря он написал этот роман, ибо он только окончательно совращает с пути истины всех скорбных главой, имя же им легион, и заставляет их лелеять, по выражению моего друга «его величества Божьею милостью Николая II», несбыточные мечтания…

Он остановился на минуту, подошел к столу, отпил чаю и снова заходил по комнате.

— Да, я говорю, несбыточные мечтания, — продолжал он. — И горе нам было бы, нам и всему миру, если бы каким-нибудь хоботом, какой-нибудь нелепой авантюрой Россия или какой угодно, даже самый цивилизованный по нынешним временам народ был бы ввергнут в социалистический строй в современную нам эпоху! Это явилось бы бедствием, мировым бедствием, от которого человечество не оправилось бы в течение столетий!»

Впрочем, если Ильич действительно говорил так, как это передал Соломон, то выходит, что потом он резко изменил свою точку зрения на прямо противоположную.

Ну а летом 1908 года он еще раз весьма ехидно отозвался о «Красной звезде». «Сегодня прочел один забавный фельетон о жителях Марса, по новой английской книге Lowells — «Марс и его каналы», — писал он своей матери из Женевы. — Этот Lowell — астроном, долго работавший в специальной обсерватории и, кажется, лучшей в мире (Америка).

Труд научный. Доказывает, что Марс обитаем, что каналы — чудо техники, что люди там должны быть в % раза больше здешних, притом с хоботами, и покрыты перьями или звериной шкурой, с четырьмя или шестью ногами. Н…да, наш автор нас поднадул, описавши марсианских красавиц неполно, должно быть по рецепту: «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…»

(Интересно, что в своих книгах о Марсе Лоуэлл ничего не писал о внешнем виде марсиан. Откуда же у Ленина взялись существа с хоботами и шерстью? Вероятно, он смешал в письме саму книгу Лоуэлла и «фельетон» Герберта Уэллса «Существа, живущие на Марсе», напечатанный в апреле 1908 года. Уэллс писал: «Особенно замечательны в новой литературе предметы, труды моего друга, Персиваля Лоуэлля… книге которого «Марс и его каналы» я многим обязан. В этой книге весьма убедительно доказано, что Марс не только обитаем… Насколько, однако же, эти разумные существа похожи на нас?.. Я думаю, однако же, что они должны быть в 2 % раза крупнее нас, хотя это не значит, что они во столько же раз должны быть выше или толще, так, как надо принять во внимание меньшую плотность органических тканей на Марсе. Весьма вероятно, что они покрыты шерстью или перьями… Нашему воображению трудно представить себе, чтобы вместо рук у марсиан были какие-нибудь хоботы, вроде слоновых, или щупальца, но у природы воображение богаче нашего, она никогда не повторяется, и легко может быть, что она снабдила марсиан такими органами, о которых мы и понятия иметь не можем».)

Надо, впрочем, отметить, что «научный» труд выдающегося астронома Персиваля Лоуэлла тоже, как мы сегодня знаем, весьма далек от истины.

«Красная звезда» была первой в истории мировой фантастики книгой, в которой идеи революции связывались с космическими путешествиями (второй стала «Аэлита» Алексея Толстого)». И в отличие от Ленина многие из революционеров встретили роман с большим интересом. Некоторые даже с «трепетом и восторгом», как отмечал потом Бухарин. Другие увидели в ней «добросовестное изложение социалистической программы пролетариата». Горький писал: «И нравится, и нет, но — вещь умная». Оценил роман и Луначарский, который, однако, отметил, что от «разумности» марсианского устройства «веет холодком».

В 1918 году один из «старых революционеров», подписавшийся псевдонимом С. Д., писал в журнале «Пролетарская культура»: «Был ноябрь 1907 года [роман был напечатан в 1908 году. — Е. М.], когда появилась «Красная звезда»: реакция уже вступила в свои права, но у нас, рядовых работников большевизма, все еще не умирали надежды на близкое возрождение революции, и именно такую ласточку мы видели в этом романе. Интересно отметить, что для многих из нас прошла совершенно незамеченной основная мысль автора об организованном обществе и о принципах этой организации. Все же о романе много говорили в партийных кругах».

В 1912 году Богданов закончил, как считают многие исследователи его творчества, первые две части главного труда своей жизни — «Тектологии» или «Всеобщей организационной науки». В этой работе он пытался сформулировать универсальные принципы организации, присущие и живой, и неживой природе. Долгое время в СССР эта работа находилась в спецхранах — последний раз полностью (в трех частях) ее издали в 1927–1929 годах, а потом только в 1989-м, уже в разгар перестройки. Теперь тектологии посвящены множество исследований и трудов, на связанные с ней темы проводятся научные конференции, и она получила признание как первая научная концепция, представившая в целом основные идеи кибернетики и теории систем.

Богдановская «тектология», как и его философия, — это отдельная большая тема. Для нас же интересно, что первые «тестологические раскаты» прозвучали еще раньше, в новом романе Богданова о событиях на Марсе. Он назывался «Инженер Мэнни» и вышел в Москве в 1912 году. В этой марсианской утопии рассказывается о том, что предшествовало коммунизму на «Красной звезде». Это история зарождения коммунистического движения «в эпоху строительства Великих каналов» на красной планете — в XVII веке по земному календарю. Сам Богданов, впрочем, называл эту книгу «картиной столкновения пролетарской и буржуазной культуры».

Главный герой, «великий инженер» Мэнни, руководит работами по прокладке марсианских каналов. В припадке возмущения он убивает своего помощника-интригана и добровольно приговаривает себя к заключению в тюрьме, откуда по-прежнему дает указания по строительству.

Между тем на Марсе возникает рабочее движение, которое возглавляет сын Мэнни Нэтти. Он открывает принципы «универсальных организационных методов», в результате чего возникает всеобщая наука, которая охватывает весь организационный опыт человечества. Руководствуясь принципами этой науки, марсианский пролетариат совершает революцию. Мэнни, представитель старой «буржуазной индивидуалистической культуры», не желая становиться на пути своего сына-коллективиста и идущих за ним пролетариев, кончает жизнь самоубийством. Об открытии «универсальных принципов» сообщается уже в эпилоге романа. Таким образом, он становится как бы прологом к «Тектологии», вышедшей в свет в 1913 году.

«Инженера Мэнни» встретили гораздо более сдержанно, чем «Красную звезду». Критики отмечали его сухость и схематичность. Хотя в романе Богданов касался очень важных и актуальных и по сей день проблем. Например, о катастрофических последствиях, которые могут возникнуть в результате монополии «избранных» на знания и принятия решений. Или об опасности ядерного самоуничтожения человечества.

Но есть и в романе большой кусок на «любимую» тему Богданова — о тайнах крови и вампирах. Еще раньше Богданов начал разрабатывать весьма любопытную концепцию «социального вампиризма».

В июле 1910 года Богданов написал для либеральной газеты «Киевская мысль» серию очерков, названия которых говорят сами за себя: «Упыри», «Великий упырь нашего времени». Богданов указывал — упыри бывают не только в преданиях. Нет, некоторые исторические личности тоже вполне подходят под это определение. Но гораздо опаснее этих «персональных упырей» «упыри безличные» — исторические и социальные явления и идеи, которые на определенном этапе носили прогрессивный характер, а потом вдруг начинали «загораживать дорогу более глубоким истинам». Даже учение Дарвина, писал Богданов, старались сделать оправданием «старой феодальной и новой финансовой аристократии, изображая их жизненно важными элементами, которые побеждают в борьбе за существование».

Или вот учение Маркса, «насквозь проникнутое духом критики», которое теперь «в глазах его некоторых сторонников становится абсолютной истиной, вечно-обязательной традицией», превращается в «священное писание», а сам образ Маркса «у этих бессознательных рабов прошлого шаг за шагом обожествляется». «Так исполняется старое предание: из кого упырь высосет кровь, тот сам станет упырем, — писал Богданов. — В ком авторитет вытравил дух инициативы и творчества, тот сам становится слугою отжившего принципа, в какие бы прогрессивные идеи ни верил на словах».

Похожая мысль звучит у Богданова и в статье «Вера и наука». Любая идеология, по его словам, может превратиться из прогрессивной в «мертвеца, который хватает живого», и тогда «ее разрушение необходимо для социального развития». Поэтому и марксизм должен был отвергнуть «абсолютное значение за какой бы то ни было системой идей, в том числе и за своей собственной». «Но старый мир не мог примириться с тем, что в его среде зародилось и живет учение… — писал Богданов. — После долгой, безуспешной борьбы старый мир прибегнул к последнему средству: он сотворил вампира по внешнему образу и подобию своего врага и послал его бороться против молодой жизни. Имя этому призраку — «абсолютный марксизм».

Вампир исполняет свою работу. Он проникает в ряды борцов, присасывается к тем, кто не разгадал его под его оболочкой, и иногда достигает своей цели: превращает вчерашних полезных работников в озлобленных врагов необходимого развития пролетарской мысли».

В романе «Инженер Мэнни» эту концепцию объясняет рабочий вожак Нэтти:

«— Вы знаете народное предание о вампирах? — спросил он…

— Конечно, знаю. Нелепая сказка о мертвецах, которые выходят из могил, чтобы пить кровь живых людей.

— Взятое буквально, это, разумеется, нелепая сказка… На самом деле в легенде о вампирах воплощена одна из величайших, хотя, правда, и самых мрачных истин о жизни и смерти. Мертвая жизнь существует, ею полна история, она окружает нас со всех сторон и пьет кровь живой жизни…

— Мне известно, что ваши рабочие часто называют капиталистов вампирами; но ведь это просто брань или, в крайнем случае, агитационный прием.

— Я говорю вовсе не о том. Представьте себе человека — работника в какой бы то ни было области труда и мысли. Он живет для себя как физиологический организм; он живет для общества как деятель. Его энергия входит в общий поток жизни и усиливает его, помогает побеждать то, что ей враждебно в мире. Он в то же время, без сомнения, чего-нибудь стоит обществу, живет за счет труда других людей, нечто отнимает у окружающей его жизни. Но пока он дает ей больше того, что берет, он увеличивает сумму жизни, он в ней плюс, положительная величина. Бывает, что до самого конца, до физической смерти он и остается таким плюсом… Однако так случается редко. Гораздо чаще человек, который слишком долго живет, рано или поздно переживает сам себя. Наступает момент, когда он начинает брать у жизни больше, чем дает ей, когда он своим существованием уже уменьшает ее величину… Он не только паразит жизни, он ее активный ненавистник… Это — не человек, потому что существо человеческое, социально-творческое, уже умерло в нем; это — труп такого существа. Вреден и обыкновенный, физиологический труп: его надо удалять или уничтожать, иначе он заражает воздух и приносит болезни. Но вампир, живой мертвец, много вреднее и опаснее, если при жизни он был сильным человеком.

— Как странно представлять себе вампирами людей, которых знаешь! — задумчиво сказал Мэнни.

— И странно, и тяжело, если видел их благородными и мужественными бойцами, — прибавил Нэтти…

Мэнни сделал головой движение, как будто хотел стряхнуть с себя что-то…

— Да, а вот, пожалуй, самое слабое место вашей теории. Как определить момент, когда живое существо делается вампиром?

— Это в самом деле очень трудно, — ответил Нэтти. — Большей частью превращение обнаруживается гораздо позже, когда принесенный вред уже очевиден, когда вампир успел много выпить крови… Иногда я думал: вот, я встречаю разных людей, живу с ними, верю им, даже люблю их; а всегда ли я знаю, кто они в действительности? Может быть, именно в эту минуту человек, который дружески беседует со мною, невидимо для меня и для себя переходит роковую границу…»

Вскоре, почти как в старинных сказаниях, к Мэнни явился призрак Вампира: «В самом дальнем от него углу мрак сгустился и принял, сначала неопределенно, очертания человеческой фигуры; но уже резко выделялись горящие глаза. Фигура, скользя, стала приближаться и сделалась отчетливее…» Это был тот самый помощник-интриган, когда-то убитый Мэнни, «только лицо было гораздо бледнее, глаза ярче, губы краснее, чем тогда, и на шее видна была неправильная кровавая полоса разорванных тканей». Призрак представляется Вампиром, «Вампиром вообще, властителем мертвой жизни». Он сообщает, что и Мэнни тоже скоро станет вместилищем Вампира: «Знай же, твоя судьба решена, ты не можешь уйти от меня! Пятнадцать лет ты живешь в моем царстве, пятнадцать лет я пью понемногу твою кровь. Еще осталось несколько капель живой крови, и оттого ты бунтуешь…» Мэнни понимает, что сам он, со своими идеями вчерашнего дня, тоже может вскоре стать вместилищем Вампира, «паразитом жизни», и обещает не отдавать ему «последних капель живой крови». Он кончает жизнь самоубийством, не успев превратиться в «упыря» окончательно.

Ленину этот роман категорически не понравился. Да и как он мог ему понравиться? Какая-то непонятная «всеобщая организационная наука», которой должен овладеть пролетариат, а не марксизм, законы классовой борьбы и др. И к тому же Ленин наверняка знал, что и его Богданов считает «слугой Вампира».

А Богданов так действительно считал. По его теории, к Ленину уже «присосался» слуга «Великого Вампира» «абсолютный марксизм», который превратил его в «упыря», врага всего нового и прогрессивного.

Как именно отреагировал на эти «вампирические» рассуждения Ленин — неизвестно. Он всегда подчеркивал, что личные отношения в их конфликте никакой роли не играют, а все дело в принципиальных позициях. Впрочем, в этих принципиальных спорах Ильич, как мы уже видели, тоже не раз переходил на личности.

Конфликты и расколы не прошли для Богданова даром. Он был еще вполне молод — 40 лет ему исполнится только в 1913 году, а у него уже появились первые проблемы со здоровьем. Несколько раз с Богдановым случались довольно-таки тяжелые сердечные приступы. Возможно, причина этого была еще и в том, что он не любил выносить свои неприятности наружу, обсуждать их с кем-нибудь еще, а все переживал внутри себя, «один на один».

К этим «неприятностям» добавился и «семейный кризис». В Париже Богданов сблизился с революционеркой-эмигранткой Анфусой Смирновой. 12 июля 1909 года у них родился мальчик, которого назвали Сашей. Долгое время сын Богданова жил отдельно от отца. В 1915 году Анфуса Смирнова умерла от туберкулеза. Это произошло уже в России. Они с сыном вернулись из эмиграции буквально перед самым началом Первой мировой войны. После ее смерти Сашу (в семье Богданова его называли «Котиком») воспитывала подруга его матери Лидия Павлова. Как замечает родственник Богданова (муж его внучки — дочери сына) Владимир Клебанер, судя по сохранившимся письмам, Саша Малиновский не бывал у отца и его жены до того, как ему исполнилось 13 лет. Но сам Богданов постоянно помогал ему и интересовался тем, как у него идут дела.

Связь Богданова с Анфусой Смирновой не привела к разрыву его отношений с Натальей Корсак. Но, разумеется, выяснения отношений вряд ли удалось избежать. А это не улучшало их настроения. Владимир Клебанер со ссылкой на семейные источники писал, что однажды Богданов с женой всерьез обсуждали даже возможность совместного самоубийства. Но посчитали, что не имеют права бросить только что родившегося ребенка и его тяжелобольную мать.

После поражения «левых» во главе с Богдановым Ленин фактически остался единственным лидером большевиков. Между тем в русской социал-демократии, несмотря на попытку объединения в январе 1910 года, по-прежнему происходило «броуновское движение». Партия была похожа на лоскутное одеяло: в ней действовали множество течений и групп, которые то возникали, то исчезали, то блокировались, то опять расходились.

В январе 1912 года ленинцы созвали партийную конференцию в Праге. Все остальные группы отказались в ней принимать участие. Несмотря на это, конференция объявила себя VI Всероссийской конференцией РСДРП, решения которой обязательны для всех членов партии. На конференции был избран большевистский ЦК, в который вошли Владимир Ленин, Григорий Зиновьев, Серго Орджоникидзе, Иосиф Сталин, Роман Малиновский (будущий депутат Государственной думы, являвшийся, как потом выяснилось, еще с 1910 года секретным агентом полиции). Именно с этого времени можно говорить, что у большевиков появилась своя партия. 22 апреля 1912 года в Петербурге вышел первый номер газеты «Правда». Формально она не считалась органом большевиков, а была легальной «ежедневной рабочей газетой». Так что сотрудничали в ней сначала не только «твердые ленинцы». Литературный отдел газеты в 1912–1914 годах, например, возглавлял Горький. С ноября 1912 года в ней начал публиковаться и Богданов.

Ленин внимательно читал его статьи и часто резко критиковал их. Была бы его воля, он бы вообще запретил Богданову доступ к «Правде». И, надо сказать, всячески старался сделать это. В феврале 1913 года Ленин писал Горькому; «Нет, с ним каши не сваришь! Прочел его «Инженера Мэнни». Тот же махизм = идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни глупые редактора в «Правде» не поняли. Нет, сей махист безнадежен…»

Очередным поводом для кампании против Богданова стал следующий случай. Он, в частности, писал под рубрикой «Из словаря иностранных слов» популярные заметки, разъясняющие смысл новых различных понятий. Вышли его статьи «Класс», «Партия», «Тактика», «Политика», но, когда он попытался объяснить смысл слова «идеология», это расценили как попытку Богданова «протащить» в газету свою философию. Ленин по этому поводу заметил, что Богданов не только политически, но и идеологически нездоров. «А богдановская «Идеология», наверное, ересь: обещаюсь вам доказать это точно!!» — писал он. Это ему удалось. Под давлением «ленинцев» сотрудничество «Правды» с Богдановым было прекращено. В начале декабря 1913 года она напечатала список своих авторов на будущий год, среди которых не было ни его, ни Луначарского. Богданов попытался добиться ответа от редакции, почему это произошло, но ответы были туманными и уклончивыми. В письме в редакцию он замечал: «Мне грустно давать такую характеристику поведению людей, с которыми я работал; но факты говорят непреложно: «ответ» мне редакции — недостойная увертка, и, к сожалению, вполне обдуманная, сознательная. Это — не «пролетарская» правда». Богданов прямо обвинял Ленина, Зиновьева и Каменева в том, что они превратили газету, «задуманную в интересах рабочих, в свою «семейную собственность».

В феврале 1914 года в газете «Путь Правды» появилась статья Ленина «Об А. Богданове», в котором он прямо объяснял, почему Богданова перестали печатать «в рабочих газетах и журналах». «Потому, что А. Богданов не марксист», — отвечал он, а объяснения, связанные с «личными отношениями, злокозненностью отдельных лиц» — это все «сплошные пустяки, недостойные ни разбора, ни объяснения».

«А. Богданов создал в своих книгах известную социально-философскую систему и… против этой системы, как немарксистской и противомарксистской, высказались все марксисты без различия фракций… — писал Ленин. — Марксисты убеждены, что совокупность литературной деятельности А. Богданова сводится к попыткам привить сознанию пролетариата подмалеванные идеалистические представления буржуазных философов… Вот в чем суть дела, своекорыстно затемняемая намеками на личные отношения». А все попытки свести дело на «личности», по словам Ленина, нужно отбросить «как грязный сор».

Но этот стиль «чистого идейного противоборства» Ленину удавалось выдерживать не всегда. «Богданов — ничто жество, которому смешно уделять много внимания», — написал он в редакцию журнала «Просвещение» в те же самые дни, когда публиковалась его статья «Об А. Богданове». Все-таки ему, конечно, не могло понравиться, что автор «Красной звезды» отводил ему место в строю «упырей» и «бессознательных рабов» Маркса.

История с «Правдой» была, по-видимому, решающим событием, которое заставило Богданова отойти от «чистой политики» и партийной работы, хотя формально из РСДРП он не выходил. «Я посвящу себя научно-просветительской задаче и займусь иной деятельностью, в которой буду более свободным, и, я надеюсь, — более полезным», — писал он.

В 1914 году Богданов закончил несколько работ: «Введение в политическую экономию», «Памяти великого учителя» (о Карле Марксе), «Наука об общественном сознании». В книге «Десятилетие отлучения от марксизма. Юбилейный сборник (1904–1914 гг.)», в которой еще раз «прошелся» по своим «философским» противника, он особо подчеркивал авторитарность мышления Ленина. «Я говорю не просто о грубой властности характера — недостатке, который может быть уравновешен и исправлен влиянием товарищеской среды. Я имею в виду самый способ мышления», — отмечал он. Богданов писал о «слепой, наивной вере» Ленина «в авторитеты», которой, по его мнению, был пронизан «Материализм и эмпириокритицизм», и его «недопустимых» приемах в полемике. «Для великого класса, — замечал Богданов, — в котором живет чистый порыв и высокий идеал, культурно недопустимы приемы борьбы мелкие, грязные, унижающие».

Полностью сосредоточиться на «научно-просветительской задаче» ему, впрочем, не удалось: началась Первая мировая война. Она еще больше развела их с Лениным. Ленин оставался в эмиграции, где выдвинул свой знаменитый лозунг «превращения империалистической войны в гражданскую». А Богданов эту позицию не принял: в гражданской войне он видел угрозу «расточения лучших сил народа», а шансы на совершение мировой социалистической революции считал весьма сомнительными.

Еще в октябре 1913 года Богданов вернулся в Россию. Он смог это сделать потому, что по случаю 300-летия царствования династии Романовых император Николай II объявил амнистию. Она имела довольно ограниченный характер, но разрешала возвращаться политическим эмигрантам, которые покинули страну до 1 января 1909 года. Богданов под эту категорию как раз подпадал.

«Вернувшись в Россию, в 1914 году был послан на фронт в качестве врача», — писал он в автобиографии. Служил Богданов полковым врачом, участвовал в боевых действиях. Долгое время о нем не было никаких известий до того, как в 1915 году он вернулся с фронта. То, что он увидел на войне, стало серьезным испытанием для его психики. Наверняка сказались и напряжение, и переживания предыдущих лет. В общем, домой Богданов вернулся с тяжелым расстройством нервной системы и три месяца был вынужден лечиться в клинике. «Меня ужасно поразило и огорчило твое сообщение о Саше, что с ним, ведь я ничего не знаю. Так давно никаких сведений от него не имели… — писала его сестра Мария другой сестре, Анне Луначарской. — Из твоего письма я поняла, что тут не только нервы, что ужасно — ведь какой он был сильный, здоровый. Ужасно больно видеть, что жизнь так косит людей. И только люди-животные чувствуют себя хорошо. Это несправедливо, непонятно».

После выхода из клиники Богданов служил младшим ординатором 153-го эвакуационного госпиталя, который располагался в Москве на Покровке, и получал не очень большое жалованье — чуть больше 167 рублей. При этом давал деньги на воспитание сына и помогал родителям. «Котик болел… да и сейчас не вполне здоров. Словом, расходов у нас очень много, и на нашу помощь нельзя рассчитывать в большой мере», — сообщала в начале 1916 года в одном из своих писем Наталья Богданова-Корсак.

Его представляли к награде за храбрость: за то, что он вывел из-под огня колонну раненых, но сверху последовал отказ. Там, видимо, помнили его «революционные заслуги».

На войне Богданов своими глазами видел, как от потери крови умирают раненые солдаты. И был потрясен тем, что русская медицина не могла им помочь. Именно во время Первой мировой войны начало широко применяться переливание крови, и Богданов об этом знал. Но Россия, как обычно, отставала. Вероятно, именно тогда к его философско-мистическим исканиям в сфере «тайн крови» прибавился и чисто практический аспект — он понял, что переливания необходимы не только для «омоложения» организма или создания «физиологического братства». Необходимо создать и хорошо организованную службу переливания крови для помощи больным и раненым во время военных действий или чрезвычайных ситуаций. Богданов считал, что эта задача имеет важнейшее государственное значение.

Богданов приветствовал Февральскую революцию 1917 года. Между февралем и октябрем он был близок по взглядам к группе меньшевиков-интернационалистов, которые выступали против войны, коалиции с буржуазными партиями, но против курса на социалистическую революцию и власть Советов, который провозгласил Ленин. Богданов в эту группу не входил (ее наиболее известным представителем был Юлий Мартов), но активно печатался в популярной тогда газете «Новая жизнь». Среди ее редакторов были Горький, Базаров, Николай Суханов (известный сегодня благодаря своим «Запискам о нашей революции»), ну и сам Богданов.

В апреле Ленин триумфально вернулся из Швейцарии в Петроград в знаменитом «пломбированном вагоне». Он выступил с «Апрельскими тезисами», в которых провозгласил курс на социалистическую революцию. Они вызвали бурную полемику среди социалистов вообще (Плеханов назвал речь Ленина «бредовой») и среди большевиков в частности. Против позиции Ленина выступали такие видные лидеры партии, как Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Александр Шляпников, считавшие, что Россия еще не созрела для социалистической революции. Каменев выступил со статьей «Наши разногласия», в которой отмечал, что «Апрельские тезисы» выражают исключительно «личное мнение» Ленина. Острая дискуссия среди большевиков продолжалась до конца апреля, когда на VII Всероссийской (Апрельской) конференции РСДРП(б) позиция Ленина все-таки была одобрена большинством голосов. Не в первый — и не в последний — раз он сумел переломить настроение партийцев в свою пользу.

Не признавать в Ленине выдающихся качеств политика Богданов, конечно, не мог. Но с объявленным Лениным курсом он категорически не согласился. Возражал Богданов и против формы нового государства, которое, по Ленину, должно сложиться в переходный период от буржуазного строя к социализму. Он внимательно наблюдал за дискуссией среди большевиков. И его беспокоило, что в партии возникает авторитаризм. А ведь раньше большевизм отличала именно «враждебность к авторитетам», отмечал он.

«В дни своего первого расцвета в 1904–7 годах большевизм был ярко демократичен не только по своей программе, но и по настроению, господствовавшему внутри организации, — писал Богданов в мае 1917 года в газете «Новая жизнь». — Нельзя сказать, чтобы лидерства совсем не было: но оно было поставлено в такие рамки, что если бы тогда кто-нибудь сказал: «линию большевизма определяет Имярек», — то это бы не потребовало даже особого опровержения. Ленин был опытный и влиятельный политик организации, но никому не приходило в голову, что надо ждать его мнения, чтобы составить свое».

Ленин тем временем выпустил брошюру «Письма о тактике». В ней он указал, что такой формой новой государственности могут стать Советы, «республика Советов… по всей стране, снизу доверху». «Я, — писал Ленин, — с исключающей всякую возможность недоразумений ясностью отстаиваю необходимость государства для этой эпохи, но, согласно Марксу и опыту Парижской коммуны, не обычного парламентарно-буржуазного государства, а государства без постоянной армии, без противостоящей народу полиции, без поставленного над народом чиновничества [курсив автора. — Е. М.]».

Двадцать седьмого июня 1917 года Богданов ответил Ленину статьей «Государство-коммуна», опубликованной в «Известиях Московского Совета». В ней он раскритиковал ленинский план «Республики Советов», назвав его «несовместимым с научным пониманием государства и классовых отношений», а «советскую систему» — «гораздо менее совершенной, чем парламентарная демократическая республика, и, в сущности прямо непригодной». Советы, писал Богданов, хороши для революции, но как постоянные государственные учреждения они вскоре покажут свою слабость. Богданов предрекал, что в них начнутся споры и столкновения между рабочими и крестьянами. Крестьяне, считал он, не захотят слишком долго жить в условиях «революционной ситуации». Получив землю и средства для «поправления» хозяйства, они потребуют «успокоения», а в крайнем случае — совершат его сами. А в условиях «государства-коммуны» такое «успокоение» могло быть только кровавым.

По Богданову, преобразования в России должны были проводиться демократическим парламентом — Учредительным собранием. До социалистической революции пройдут еще «годы и годы», считал Богданов. «Возможно ли, чтобы все это время шел непрерывный подъем революции, чтобы она ни разу не отступала, не сменялась временным упадком, реакцией? — писал он. — Это совершенно невероятно. А при такой реакции на первый план неизбежно выступают противоречия интересов. При демократической республике возможен парламентский способ их улаживания и подсчета сил, выяснение необходимых уступок, мирное подчинение той стороны, которая оказалась слабее, но рассчитывает стать сильнее в дальнейшем. При республике Советов этот выход закрыт, и реакция имеет все шансы перейти в гражданскую войну с громадным расточением лучших сил народа».

Возражал Богданов и против ленинского утверждения о том, что «плата всем чиновникам, при выборности и сменяемости их в любое время, не выше средней платы хорошего рабочего». «Если комиссар-министр, выполняя работу, которая изнуряет мозг и нервы и нередко в несколько месяцев истощает человека на несколько лет, будет получать те же 200–300 рублей, что и средний хороший токарь, то какой токарь пойдет в министры? — недоумевал он. — Получается нечто вроде донаучного, ребяческого коммунизма: «Всем поровну’’…Хороша, между прочим, и «сменяемость в любое время» выборных чиновников. Сидит в районе большинство, скажем, большевиков — и все должности заняты большевиками. Перетянули меньшевики несколько сот голосов, получили перевес — и всех большевиков долой; хорошо ли, плохо ли делали дело — не важно, «сменяемы в любое время». Что, кроме господства голой демагогии, может получиться из такой сменяемости?»

Формально-тактически Богданов ошибся: «Республика Советов» возникла в России уже через полгода и просуществовала более 70 лет. Ленин добился того, чего мало кто ждал. Есенин с недоумением писал через несколько лет:

Все это так. Но по существу Богданов был прав. «Власти нового типа» в СССР так и не возникло. Де-факто Советы очень быстро оказались нежизнеспособны и большую часть своего существования играли декоративно-украшательскую роль при диктатуре верхушки партии коммунистов.

«Логика казармы»

События 25 октября 1917 года в Петрограде поставили перед Богдановым вопрос — с кем идти дальше? Вопрос был не из легких.

В самом деле, к власти пришла партия, у истоков основания находился он сам, в которой до сих пор состояли многие из его друзей и которая — и это самое главное — декларировала своей целью достижение социализма и коммунизма. Но какого социализма? И каким путем к нему теперь идти и какими способами создавать? В этом Богданов снова не сошелся взглядами с Лениным и его единомышленниками.

Сильные колебания были, например, у его друзей — Красина и Луначарского. В начале ноября Луначарский даже подал в отставку с поста наркома просвещения в знак протеста против обстрела Красной гвардией Кремля во время октябрьских боев в Москве в 1917 году. Но потом и он, и Красин вернулись «во власть» и оставались в ней до конца жизни.

С Богдановым же было иначе. «Революция застала меня в Москве; там я сначала писал политически-пропагандистские статьи; в одной из них в январе 1918 года поставил диагноз военного коммунизма», — отмечал Богданов в автобиографии. Но сначала вернувшийся «во власть» Луначарский позвал и его, предлагая работать в Наркомпросе. Богданов отказался. В письме Луначарскому от 19 ноября 1917 года он изложил свои взгляды на то, что произошло в России. В этом письме он, наверное, одним из самых первых употребил выражение «военный коммунизм». «Корень всему — война, — писал Богданов. — Она породила два основных факта: 1) экономический и культурный упадок; 2) гигантское развитие военного коммунизма [здесь и далее курсив А. А. Богданова. — Е. М.].

Военный коммунизм, развиваясь от фронта к тылу, временно перестроил общество: многомиллионная коммуна армии, паек солдатских семей, регулирование потребления применительно к нему, нормировка сбыта, производства… Атмосфера военного коммунизма пород ила максимализм…»

По Богданову, если раньше партия большевиков была пролетарской, то «революция под знаком военщины» исказила ее природу: она стала «рабоче-солдатской», а объективно — просто солдатской. «И поразительно, до какой степени преобразовался большевизм в этом смысле. Он усвоил всю логику казармы, все ее методы, всю ее специфическую культуру и ее идеал», — отмечал Богданов. «Логика казармы, — продолжал он, — в противоположность логике фабрики характеризуется тем, что она понимает всякую задачу как вопрос ударной силы, а не как вопрос организационного опыта и труда. Разбить буржуазию— вот и социализм. Захватить власть, тогда все можем… С соответственной точки зрения решаются все программные и тактические вопросы».

Богданов приводит такой пример. Он пишет о предложении Луначарского поступить на работу в Наркомпрос: «Если бы я хотел принять твое предложение — я не мог бы этого сделать по материальным причинам. Время и силы надо отдать целиком; а жалованье «не выше обученного рабочего». Как бы это я смог содержать две семьи, да издавать на свой счет вторую часть «Тектологии», которую печатаю сам… Уж, конечно, рабочий-социалист не потребует, чтобы инженерам плата была не выше, чем ему: интересы дела. А казарма этого вопроса не ставит — ибо дела производительного нет; она знает только паек…»

«Ваши отношения ко всем другим социалистам: вы все время только рвали мосты между ними и собой, делали невозможными всякие разговоры и соглашения, — продолжал Богданов, — ваш политический стиль пропитался казарменной трехэтажностью, ваши редакции помещают стихи о выдавливании кишок у буржуазии…

Ваша безудержная демагогия — необходимое приспособление к задаче собирания солдатских масс; ваше культурное принижение — необходимый результат этого общения с солдатчиной при культурной слабости пролетариата…

А идеал социализма? Ясно, что тот, кто считает солдатское восстание началом его реализации, то с рабочим социализмом объективно порвал… он идет по пути военно-потребительского коммунизма… Он отдал свою веру солдатским штыкам, — и недалек день, когда эти же штыки растерзают его веру, если не его тело…

Я ничего не имею против того, что эту сдачу социализма солдатчине выполняет грубый шахматист Ленин, самовлюбленный актер Троцкий. Мне грустно, что в это дело ввязался ты… Я же останусь при этом другом деле, как ни утомительно одиночество зрячего среди слепых.

Демагогически-военная диктатура принципиально неустойчива: «сидеть на штыках» нельзя. Рабоче-солдатская партия должна распасться, едва ли мирно. Тогда новой рабочей партии — или тому, что от нее оставят солдатские пули и штыки, — потребуется своя идеология, свои идеологи (прежние, если и уцелеют, не будут годиться, пройдя школу демагогии-диктатуры). Для этого будущего я и работаю».

Как же сам Богданов представлял будущий социализм? Стоит признать — ярче всего (и понятнее для «широких народных масс») он изобразил его как раз в своих марсианских утопиях. В научных работах Богданова контуры будущего справедливого общества описываются туманно, с помощью сложного языка и громоздких определений.

В формулировках и «популяризации» своих идей Богданов, конечно, уступал Ленину. У того что ни определение, то — «отлитый в граните» готовый лозунг: «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны», «Сегодня рано, завтра будет поздно» и т. д. Впрочем, и сам Богданов предупреждал, что может «начертить» лишь «схему» возникновения нового общества и «выяснить лишь самые общие, но зато и главные черты социальной системы доступного нашему предвиденью будущего».

Богданов развивал свои взгляды на социализм во многих работах, в том числе в «Тектологии», брошюре «Вопросы социализма» (1918), статьях «Судьбы рабочей партии в нынешней революции», «Новые прообразы коллективистического строя». «Социализм, — писал он, — есть мировое товарищеское сотрудничество людей, не разъединенных частной собственностью, конкуренцией, эксплуатацией, классовой борьбой, властвующих над природой, сознательно и планомерно творящих свои взаимные отношения и свое царство идей, свою организацию жизни и опыта».

Богданов считал, что будущее общество должно быть «коллективистским», но не «коммунистическим». Разницу он объяснял на примере «рабочего коллектива» и «коммуны рабочих» — первый «вызывает идею объединенного труда, второй — объединенного домашнего хозяйства, общего помещения, общего стола». То есть «коллективизм» — это объединение в труде независимых, самостоятельных личностей, не утративших собственного «Я», а напротив, развивающих свою индивидуальность в общении с другими.

Богданов не исключал, что в «социалистическом идеале» коллективизм и коммунизм сольются. Основой социализма станет «коллективизм производства», «а коммунизм присвоения и распределения им обусловливается как его жизненный результат».

Социализм, по Богданову, есть «научно-организованное общество». Одной из ключевых концепций его «Тектологии» является «закон наименьшего» — идея о том, что стабильность системы определяется стабильностью ее самого слабого звена. Богданов любил приводить такой простой пример: эскадра кораблей всегда вынуждена идти со скоростью самого тихоходного из них. Следовательно, и все «звенья» социалистического общества должны быть развиты одинаково.

При социализме, считал Богданов, невиданное до сих пор развитие должны получить наука и техника. Автоматы, например, заменят человека в примитивных видах работы и позволят ему заниматься только творческим трудом. «Автоматически регулируемые механизмы приобретают значение основного типа техники», — писал он в «Вопросах социализма». Он предвидел (и очень точно!) необыкновенное развитие в будущем связи, транспорта и использования ядерной энергии. Правда, предупреждал Богданов, эта энергия «откроет доступ к такой разрушительной силе, способной уничтожить все живое на Земле, что человечеству придется держать ее под коллективным контролем» (опять угадал!).

«Коллективизм», считал Богданов, создаст «нормы товарищеской солидарности, подобные по значению нравственности; уставы организаций, аналогичные праву, законам». Их принципом будет «товарищеская связь» — не веления верховных авторитетов, или заветы предков, или богов, не законы или нормы «долга» (абсолютного веления индивидуальной совести). Это — просто нормы единения, сплочения, организации. Разумеется, все это невозможно без невиданного развития культуры всего коллективистского общества, с чего Богданов, собственно, и призывал начать.

Богданов четко оговаривал, что не изображает «абсолютный» идеал социализма. «Было бы… наивно и ненаучно, — писал он, — считать это решение окончательным, последним. Коллективистское общество — та же высокодифференцированная система, и между его частями или разными сторонами жизни должны возникать новые расхождения. Какие именно — мы этого сейчас научно предусматривать еще не можем, можем только сказать, что не сословно-правовые и не экономически-классовые, так как эти исключены нынешними решениями. Для новых задач найдутся и новые методы…»

Вряд ли подобные картины «светлого будущего» могли вызывать неприятие у большевиков. С чем тут им не соглашаться? Интересно, что даже часть Программы КПСС, принятой на XXI съезде партии в 1961 году (или «Программы построения коммунизма», обещавшей создание основ коммунистического общества к 1980 году), в какой-то степени повторяла богдановские установки: создание материально-технической базы коммунизма, рост благосостояния народа, развитие «социалистической демократии», «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Главное противоречие между ними было в другом. Если, по Ленину, первым шагом к социализму должен был стать захват политической власти, то по Богданову, переход к нему возможен только после того, как произойдет «огромная культурная революция в пролетариате». «Это, — отмечал Богданов, — его внутренняя социалистическая революция, которая необходимо должна предшествовать внешней социалистической революции общества». «Вера в декрет, — писал он о политике большевиков, — есть, в сущности, перенесение на социальную жизнь идеи приказа, который в солдатской жизни действительно все определял и все мог. В общеэкономической и культурной жизни это далеко не так».

Подобные философские рассуждения выводили Ленина из себя. «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры»…), — писал он, — то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы».

Ленин прежде всего был «реальным политиком», прагматиком и не понимал, почему, если «власть валяется под ногами», «пролетариат» не должен ее поднять? Сильные стороны Ленина-политика признавал и Богданов, признавший потом его своим «учителем в политике».

Было между ними еще одно серьезное расхождение. По вопросу о том, когда будет построен социализм. Большевикам во главе с Лениным, исходившим из конкретных условий 1917–1918 годов, казалось, что это может произойти в самое ближайшее время — вот сейчас начнется социалистическая революция в Европе, будет создана Всемирная Республика Советов, и передовые западные рабочие помогут России строить вместе со всем миром социализм.

Богданов в «мировой революции» сильно сомневался. Но, считал он, если даже она и произойдет, то не стоит говорить о «социализме завтрашнего дня». «Завтра ли?» — задавал он вопрос. И отвечал: «Нет. Основы для такого «оптимизма» более чем шаткие». А когда же? Неизвестно. «Из царства необходимости в царство свободы ведет не скачок, а трудный путь. Но каждый шаг этого пути есть уже завоеванная частица самого царства свободы», — писал он.

Для Ленина это была явно «меньшевистская» постановка вопроса.

Вооруженный захват власти, первые акты Гражданской войны и террора, разгон Учредительного собрания в январе 1918 года — все это Богданов принять не мог. При этом он одобрил «похабный», по выражению Ленина, Брестский мир с Германией, по которому от России отходили огромные территории. В этом вопросе он понимал Ленина и считал, что Россия воевать больше не может и что продолжение войны — это путь к германской оккупации.

Трудность положения Богданова в это время была очевидной. Он «чужой среди своих», «антиленинский большевик». За революцию, но не в таких формах, как она произошла в Октябре. Что ему было в таком случае делать в период «триумфального шествия Советской власти» — в первой половине 1918 года? Через пять лет, находясь во Внутренней тюрьме ГПУ на Лубянке, Богданов напишет в своих показаниях, что он «поневоле ушел в келью Социалистической академии».

Социалистическая академия была создана 25 июня 1918 года, и Богданов был избран ее членом, вошел в ее Президиум и, как он отмечал в автобиографии, «перешел всецело на научную и культурную работу». Он преподавал еще политэкономию в Московском университете. Новые власти ему в этом не препятствовали, хотя Ленин по-прежнему относился к Богданову холодно-сдержанно. С другой стороны, он не возражал против его избрания в Социалистическую академию. По некоторым данным, даже рекомендовал привлечь его к преподавательской работе.

Основным же полем деятельности Богданова в эти годы стала добровольная организация «Пролетарская культура» или «Пролеткульт». По существу, Богданов и был ее главным идеологом. Самое распространенное воспоминание об этой организации (у тех, кто о ней вообще помнит) — это, конечно, стихи «пролетарского поэта» Владимира Кириллова[51] «Мы»:

«Пролеткультовцы» остались символом этаких «радикальных леваков», «хунвейбинов» в культуре, призывавших, как писали в советское время, «строить пролетарскую культуру в отрыве от культурного прошлого», за что и были осуждены вместе с их руководителем Богдановым в 1921 году. Но все было гораздо сложнее.

Богданов разрабатывал свою теорию «пролетарской культуры» начиная еще со времени революции 1905 года. Читая сегодня его работы, можно только удивляться — очень глубокие мысли (например, о том, что без коренного изменения сознания пролетариата и его «окультурования» социализм практически невозможен) в них соседствуют с довольно странными и, пожалуй, даже примитивными. Скажем, о том, «искусство ради искусства» — это идеал эксплуататоров-буржуа. Или вот такое высказывание: «…Пролетариату нужна своя поэзия. Чтобы не подчиниться чужому, поэтическому сознанию, сильному своей многовековой зрелостью, пролетариату надо иметь свое поэтическое сознание, непреложное в своей ясности».

В октябре 1909 года в платформе группы «Вперед!» «Современное положение и задачи партии» Богданов отмечал: «Буржуазный мир, имея свою выработанную культуру, наложив отпечаток на современную науку, искусство, философию, через них незаметно воспитывает нас в своем направлении, в то время как классовая борьба и наш социальный идеал влекут нас в противоположную сторону. Вполне порвать с этой исторической создавшейся культурой нельзя, ибо в ней мы можем и должны почерпать могучее оружие для борьбы с тем же старым миром. Принимать ее так, как она есть — значило бы сохранять в себе и то прошлое, против которого ведется борьба.

Выход один: пользуясь прежней, буржуазной культурой, создавать и противопоставлять ей, и распространять в массах новую, пролетарскую: развивать пролетарскую науку, укреплять истинно товарищеские отношения в пролетарской среде, вырабатывать пролетарскую философию».

Культура и искусство, считал Богданов — это «одна из идеологий класса, элемент его классового сознания; следовательно — организационная форма классовой жизни, способ объединения и сплочения классовых сил».

По Богданову, пролетариат не должен смотреть на культуру как на «источник тонких духовных наслаждений». Это, по его мнению, «барский взгляд» «классов паразитических». До сих пор, писал Богданов, никто не смог толком «раскрыть организующую силу искусства». Он говорит о культуре как о системе, которая «управляет социальной практикой», не просто отражает действительность, но воспитывает, дает «строй мыслей» и направляет волю. В качестве примера он приводил «оживляющее» воздействие военной музыки на солдат.

Другими словами, «новая пролетарская культура» должна, во-первых, «перестроить сознание» пролетариата, а во-вторых, организовать его на борьбу за социализм. Однако очевидно, что для их выполнения потребуется не один год. «Но «пока солнышко взойдет», перед нами все же только зародыши искусства пролетарского и огромная художественная культура старых классов, — писал Богданов в 1914 году в статье «Возможно ли пролетарское искусство?». — Как же быть-то? Воспитываться на том, что есть? Конечно, да… Но учиться надо сознательно, не забывая, с кем и с чем мы имеем дело: не подчиняться, а овладевать [курсив А. А. Богданова. — Е. М.]… Взять у них можно и следует много, очень много, но не продать им за это незаметно для себя свою классовую душу».

В 1918 году в статье «О художественном наследстве» он еще раз выразил эту же мысль: «Две грандиозные задачи стоят перед рабочим классом в сфере искусства. Первая — самостоятельное творчество: сознать себя и мир в стройных живых образах, организовать свои духовные силы в художественной сфере. Вторая — получение наследства: овладеть сокровищами искусства, которые созданы прошлым, сделать своим все великое и прекрасное в них, не подчиняясь отразившемуся в них духу буржуазного и феодального общества». То есть ни о каком отрицании старой культуры Богданов не говорил.

Самое интересное, что в этом вопросе они были очень близки с Лениным. «Пролетарская культура не является выскочившей неизвестно откуда, не является выдумкой людей, которые называют себя специалистами по пролетарской культуре. Это все сплошной вздор. Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества, — говорил Ленин 2 октября 1920 года на III съезде комсомола. — …Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

Разница между их подходами состояла «лишь» в том, что для Ленина «пролетарская культура» должна была стать «механизмом», который бы наравне с другими частями «советской машины» обеспечивал выполнение задач партии и правительства, а для Богданова — глобальной, главной задачей, без решения которой построение социализма не представлялось возможным вообще. Именно из-за несовпадения их взглядов на роль «пролетарской культуры» в советском обществе в итоге и погиб Пролеткульт.

Первые конференции пролетарских культурно-просветительских организаций прошли осенью 1917 года, еще до прихода большевиков к власти. Был избран ЦК во главе с Луначарским. 28 ноября 1917 года Исполнительное бюро ЦК приняло решение «именовать Центральный комитет сокращенно: ПРОЛЕТКУЛЬТ».

Хотя это была автономная организация, она напрямую зависела от государства. Ее курировал Наркомат просвещения, который и выделял ей финансирование: на первое полугодие 1918 года Пролеткульт получил девять миллионов рублей, на первое полугодие 1919 года — уже 28 миллионов. Помощь выражалась не только в деньгах — пролеткультов-цам передавались здания, типографии, имущество. Например, в январе 1918 года Ленин подписал декрет «О национализации здания «Благородного собрания» в Петрограде и передаче его Пролеткульту». 15–20 сентября 1918 года была созвана I Всероссийская конференция Пролеткульта. На ней выбрали Всероссийский совет, в президиум которого вошли Богданов, Лебедев-Полянский[52] и др. Почетным председателем Совета стал Луначарский (потом его сменил Лебедев- Полянский).

Организация стремительно росла. К 1919 году в ней участвовали почти 400 тысяч человек. По стране была развернута сеть различных кружков — от ликвидации неграмотности до шахматных и хоровых. Пролеткульт издавал более двадцати газет и журналов, выпускал книги, ставил спектакли и организовывал грандиозные народные праздники. 7 ноября 1920 года в Петрограде прошла, например, грандиозная инсценировка «Взятие Зимнего дворца». В ней участвовали более восьми тысяч человек. Газета «Известия» 19 ноября писала: «Сотни и тысячи людей двигались, пели, шли в атаку, скакали на конях, вскакивали на автомобили, неслись, останавливались и колыхались, освещенные военными прожекторами под несмолкаемое звучание нескольких духовых оркестров, рев сирен и уханье орудий».

В годы военного коммунизма Пролеткульт давал возможность элементарно выжить и многим деятелям «старой» культуры, с ним сотрудничали Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Владислав Ходасевич, Николай Гумилев, Корней Чуковский и др.

В смысле просвещения, привлечения огромных масс народа к культуре и начала «окультуривания» пролетариата, о котором писал Богданов, заслуги Пролеткульта, конечно же, были очень велики.

Пролеткульт не был однородной организацией. Он представлял из себя массовое движение, в котором сосуществовали приверженцы самых различных эстетико-политических установок.

В Пролеткульте было, конечно, немало «радикалов», выступавших за полный отказ от прошлого культурного наследия. Один из самых «левых» пролеткультовцев, поэт Павел Бессалько[53], например, высказывался так: «Вы разве не чувствуете, что классическая школа доживает свои последние дни? Прощайте, Горации. Рабочие поэты, писатели образовывают свои общества… не нужно преемственной связи». Или так: «Церкви и дворцы, если их не будут посещать — сами развалятся, без нашего участия. Костры из книг мы также устраивать не будем, но и хлам переиздавать не будем». А вот Лебедев-Полянский: «Говорят, что нет буржуазной музыки. Неправда, есть. Я знаю, как мы все любим музыку Чайковского, особенно интеллигенция. Но можем ли мы ее рекомендовать пролетариату? Ни в коем случае. С нашей точки зрения, в ней очень много чуждых нам элементов. Вся музыка Чайковского, отражающая определенный момент исторического развития, проникнута одной идеей: судьба господствует над человеком».

«Умеренные», к которым относились Богданов и Луначарский, тоже считали, что существует чуждая для пролетариата культура. В статье «Критика пролетарского искусства», напечатанной осенью 1918 года, Богданов критикует «крестьянских поэтов Клюева, Есенина и других» за «фетишизм «землицы», основы своего хозяйства… возвеличивание таких вождей неорганизованной, стихийной силы народа, как Стенька Разин». «Все это как нельзя более чуждо сознанию социалистического пролетариата», — делает он вывод. Или вот еще. «Печально видеть, — пишет он, — поэта-пролетария, который ищет лучших художественных форм и думает найти их у какого-нибудь кривляющегося интеллигента-рекламиста Маяковского или еще хуже — у Игоря Северянина, идеолога альфонсов и кокоток… Простота, ясность, чистота формы великих мастеров — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого — всего больше соответствуют задачам нарождающегося искусства». Правда, стихи Фета для него — «барская поэзия», а «Фауст» Гёте — произведение, написанное прежде всего «буржуазным интеллигентом».

Впрочем, и с Пушкиным, и К° дело в Пролеткульте тоже обстояло не так уж и просто. Владимир Кириллов (тот самый — «сожжем Рафаэля…») в 1920 году писал:

А вот поэт Владислав Ходасевич, читая в Пролеткульте лекции о А. С. Пушкине, вспоминал, что руководителям организации они не нравились, потому что «с их точки зрения, мои слушатели должны были перенять у Пушкина «мастерство», литературную «технику», но ни в коем случае не поддаваться обаянию его творчества и его личности. Следовательно, мои чтения представлялись им замаскированной контрреволюцией…».

Между тем новое «пролетарское» искусство доходило в своих революционных стремлениях до поистине вселенских масштабов. Похоже, оно не собиралось ограничиваться грядущей «мировой революцией», а замахивалось на революцию межпланетную, установление коммунизма не только на Земле, но и на столь любимом Богдановым Марсе, а то и еще дальше. Вот поэт Василий Казин[54]:

Вот опять Владимир Кириллов:

Ну и, наконец, Михаил Князев:

Если не прямое, то уж косвенное влияние романов Богданова о коммунизме на Марсе в этом «революционном космизме» «пролетарских поэтов» ощущается вполне. Недаром поэт — пролеткультовец Сергей Динамов[55], написавший в 1918 году в журнале «Пролетарская культура» рецензию на второе издание романа «Инженер Мэнни», отмечал: «Наш журнал как раз и является попыткой осуществить мечты Нэтти».

Сам Богданов рассматривал Пролеткульт как «лабораторию», в которой рождаются новые формы новой культуры. «Как партия является лабораторией политической линии для стоящего у власти советского большинства коммунистов, чтобы реализовать политическую программу в государственном масштабе, так и культурно-просветительная организация пролетариата является лабораторией, чтобы осуществить революционно-культурную программу пролетариата в том же государственном масштабе, — и, разумеется, в мировом», — писал журнал «Пролетарская культура» в июле 1918 года.

В 1920 году число организаций Пролеткульта достигло четырехсот, но именно в это время он начал вызывать явное раздражение Ленина и других руководителей РСФСР (Троцкий, к примеру, вообще отрицал существование «пролетарской культуры» как таковой). Вероятно, это объясняется сразу несколькими обстоятельствами. Луначарский считал, что Ленин «не хотел создания рядом с партией конкурирующей рабочей организации». Вполне вероятно, что и так. Пролеткульт пользовался большой популярностью, в него шло много революционной молодежи, а его руководители декларировали свою «автономность» и «особую роль» в государстве.

По Богданову выходило, что если партия — политическая организация пролетариата, профсоюзы — экономическая, а Пролеткульт — культурно-творческая. Он говорил о трех самостоятельных формах классовой борьбы, что противоречило официальной точке зрения о том, что всей борьбой пролетариата и его союзников руководит партия.

Не нравилась Ленину и активность самого Богданова в Пролеткульте. Он подозревал, что вся организация находится под влиянием идей его старого соперника. Кстати, в 1920 году вышло второе издание «Материализма и эмпириокритицизма», после которого в газетах началась кампания против «богдановщины». Несомненно, Ленина раздражали и громкие, и слишком уж «революционные» заявления работников «пролетарской культуры».

Первый Всероссийский съезд Пролеткультов (3—12 октября 1920 года) принял резолюцию в духе указаний Ленина, в которой «самым решительным образом» отвергались «как теоретически неверные и практически вредные» попытки выдумывать свою особую культуру или устанавливать «автономию» Пролеткульта. «Творческая работа Пролеткульта, — говорилось в ней, — должна являться одной из составных частей работы Наркомпроса, как органа, осуществляющего пролетарскую диктатуру в области культуры». Центральный орган Пролеткульта входил в наркомат на положении отдела.

Первого декабря 1920 года в «Правде» появилось письмо ЦК РКП(б) «О Пролеткультах» с критикой руководителей Пролеткульта. В ноябре 1921 года было опубликовано постановление Политбюро ЦК о Пролеткульте. В нем говорилось, что «Пролеткульты должны стать одним из аппаратов партии по удовлетворению культурных запросов пролетариата». Следствием этого постановления стала полная смена руководства Пролеткульта. Богданов и Лебедев-Полянский вышли из организации, надеясь, что это может спасти ее. Однако этого не произошло. К тому времени и сам Пролеткульт начал раскалываться на отдельные группы, а в 1932 году был распущен окончательно. Хотя к тому времени от него уже мало что осталось, а пламенные призывы возвести «Дворец Свободы» где-нибудь на Марсе не только не поддерживались, но и осуждались. Настали уже совсем другие времена.

«Осенью 1921 г[ода] прекратилась и моя пролеткультовская работа, я посвятил себя всецело научной», — отмечал Богданов в автобиографии, написанной в 1925 году. В других своих записках он подчеркивал, что с этого момента «окончательно оставил политику», «стал полностью аполитичен» и т. д., что, конечно, не совсем так. Богданов всегда оставался политической фигурой, даже если он и не думал так.

«Научная работа» означала прежде всего его возвращение к проблемам крови. Это были уже не философские размышления, а практические эксперименты. Хотя, наверное, не стоит отделять одно от другого — сам Богданов вряд ли делал это.

Итак, он решил рискнуть и попробовать реализовать в «стране победившего пролетариата» идею, которую он описал в «Красной звезде» и «Инженере Мэнни», — обмен кровью между гражданами с целью лечения, оздоровления и создания общества подлинного «кровного братства». Перенести за Землю «марсианский» способ достижения всеобщего братства и торжествующей молодости, который он сам и придумал для своих утопий, — это, конечно, была смелая идея. Почти на грани разумного. Тем не менее он на это пошел.

Позже, в книге «Борьба за жизнеспособность», он так сформулировал цель этой работы: «Обмен крови должен приводить к глубокому очищению и освежению организма, к освобождению организма от специфических вредных для него внутренних ядов. Далее, передача иммунитетов против разных болезней… Но, может быть, главным приобретением окажется положительное увеличение суммы элементов развития».

В России первое переливание крови было сделано только в 1919 году хирургом Владимиром Шамовым (в будущем академиком АМН СССР и лауреатом Ленинской премии). В 20-х годах трансфузиология в Советском Союзе практически не развивалась, в этом смысле он сильно отставал от США, Англии и Франции. Там переливания крови уже прочно вошли в медицинскую практику, а в Англии в 1922 году была создана первая донорская организация. Кстати, ее основатель доктор Перси Лейн Оливер из Британского общества Красного Креста пропагандировал очень близкие к Богданову идеи. Он считал, что донорство должно быть добровольным и бесплатным актом солидарности между людьми.

В конце 1921 года Богданову представился случай познакомиться с самыми передовыми на тот момент достижениями трансфузиологии. Он сам оказался в Англии.

Шестнадцатого марта 1921 года РСФСР и Великобритания подписали в Лондоне торговое соглашение (от советской стороны подпись поставил нарком внешней торговли Красин, от британской — президент Совета по торговле сэр Роберт Хорн). Это было первое соглашение, подписанное Советской Россией с одной из ведущих держав мира. Оно прорвало дипломатическую блокаду РСФСР. Вскоре Красин стал полпредом и торгпредом в Лондоне, сохранив за собой и пост наркома. Очевидно, что не без его содействия Богданов был командирован в Англию в качестве эксперта-экономиста Наркомата внешней торговли в декабре 1921 года.

В Россию из Лондона он привез книги по переливанию крови, специально изготовленный в Германии по его заказу и чертежам аппарат для переливания, аппарат Кейнса (британский хирург Джеффри Кейнс во время Первой мировой войны придумал переносной аппарат, консервировавший кровь и помогавший выполнять переливания в полевых условиях), сыворотки для определения групп крови, иглы, резиновые трубки и т. д. По некоторым данным, Богданов даже проходил стажировку в клинике Кейнса.

Вскоре после возвращения Богданов и несколько его единомышленников (среди них были знакомый Богданова по Первой мировой войне доктор Семен Малолетков, его однокашник по тульской гимназии доктор Соболев и др.) сформировали своего рода кружок, который Богданов назвал «кружком «физиологического коллективизма». «Базой» кружка стала квартира Богданова в Москве. В работе участвовала и его жена Наталья Богдановна, фельдшерица по профессии. «Физиологические коллективисты» изучали оборудование, определяли друг у друга группы крови, начали привлекать в кружок других участников.

Важное значение имело привлечение молодежи. Богданову тогда было уже почти 50, Соболеву — 48, а Малолет-кову — так вообще 60 лет, а ведь, по идее Богданова, сформулированной им еще в «Красной звезде», именно обмен кровью между пожилыми и молодыми членами общества приводит к полезным изменениям в организме и приводит не только к идейной, но и физиологической преемственности поколений.

Еще в октябре 1920 года Богданов написал стихотворение «Марсианин, заброшенный на Землю». Марсианская экспедиция, прибывшая на нашу планету, погибла. В живых остался только один ее участник, которого земляне принимают за своего. И вот перед ним стоит выбор:

Или же остаться среди землян, упорно работая над тем, чтобы «перевоспитать» землян, изменить их жизнь, и чтобы когда-нибудь на Земле возникло такое же общество справедливости и братства, как на Марсе. В итоге марсианин выбирает второй путь:

Сын Богданова, известный биолог и генетик Александр Малиновский, уже на склоне своих лет, в 80-х годах прошлого века, сообщал в письме писателю Виктору Ягодинскому, что его отец хотел написать на основе этого сюжета и третий «марсианский» роман, в котором «марсианин видит дореволюционную Землю и смотрит на ее людей, ее порядки глазами человека человечества, которое достигло высшей стадии коммунизма, гармоничного, гуманного и разумного. Его потрясают эгоизм и озлобленность, усугубляемые глупостью даже в самых образованных и благополучных слоях передовых капиталистических стран… Этот роман о трагедии человека, безвозвратно вырванного из того общества, которое для нас — образ прекрасного будущего».

Этот роман Богданов так и не написал, но очевидно, что в образе заброшенного на Землю марсианина он видел себя. И, надо полагать, имел в виду не только трагедию представителя «марсианского коммунистического общества», оказавшегося в капиталистических странах Земли. Сам Богданов-то жил уже в «первом на Земле государстве победившего пролетариата». Но с его точки зрения, нравы в нем пока еще не слишком сильно изменились. Однако другой реальности у него не было. И именно в ее условиях он надеялся создать «ячейку будущего».

К весне 1923 года «коллективисты» уже были готовы приступить к обменным переливаниям на практике, но у Богданова снова начались трудные времена.

Приехав в Москву, Леонид Красин 25 февраля 1923 года писал жене: «А. А. Богданов и Нат[алия] Богд[ановна] пребывают в своей неизменности и очень всем вам кланяются. Я их уговариваю опять поехать в Лондон (предвижу для них такую возможность). Но А. А. [Богданов] что-то упирается». Понять то, о чем Красин не написал, не так уж и сложно. Упирался Богданов потому, что его подготовка к экспериментам по обменному переливанию крови вышла на финишную прямую. А вот почему Красин звал его в Лондон? Скорее всего, потому, что знал о положении, в котором оказался его друг.

Это положение после прихода к власти большевиков было весьма двусмысленным. Заслуженный революционер, один из основателей большевизма, но при этом этакий беспартийный «теоретик-оппозиционер» (именно теоретик — Богданов всегда подчеркивал, что после Октябрьской революции он никогда не вел практической политической работы). Своих взглядов на события Октября 1917 года, военный коммунизм, Ленина и других руководителей РКП(б) он никогда не скрывал и высказывал их публично (в статьях, лекциях и диспутах — тогда это еще было возможно).

В сентябре 1918 года, через несколько дней после покушения на Ленина и объявления политики «красного террора», журнал «Пролетарская культура» напечатал статью «Н. Ленин», написанную председателем Всероссийского совета Пролеткульта Павлом Лебедевым-Полянским. Он, в частности, писал: «Заслуги тов. Н. Ленина перед русской революцией неисчислимы. Как опытный капитан, с непоколебимой твердостью, железной волей, с полным сознанием каждого своего слова и действия, он вел красный корабль нашей революции к социализму… он всегда твердо держал в своих руках руль, не дрогнув ни разу во весь шторм, столь грозный в последние дни». Были в ней и такие строки о Ленине: «он был самым деловым человеком нашей революции» и «он жив, и пусть наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны».

Богданов выступил с некоторыми возражениями по ее содержанию. «Дорогие товарищи, передовицу «Н. Ленин» я прочитал, — отмечал он. — Вам ясно, что со многим в ней я, как антимаксималист, не могу быть согласен; но основную его [Ленина] характеристику как представителя деловой линии в коммунизме считаю правильной. Естественно, что я воздерживаюсь в голосовании.

Вне этого вопроса советовал бы выкинуть в конце фразу «пусть наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны». Я не хочу защищать контрреволюционеров; но не журналу культуры говорить эти слова, особенно в данный момент, когда они пахнут свежей кровью массовых расстрелов».

В письме экономисту Дмитрию Опарину 14 сентября 1919 года Богданов подчеркивал, что он не коммунист и «вне политики». Но дальше замечал, что считает «крушение коммунистической партии» «несчастием для России: она одна умела хоть сколько-нибудь вести революцию, одна способна провести и сносную контрреволюцию в истинном смысле этого слова, т[о] е[сть] восстановление порядка с сохранением основных экономических приобретений революции, как сделал когда-то бонапартизм для Франции…».

Двадцать второго ноября 1921 года Бухарин в опубликованной в «Правде» статье «К съезду пролеткультов» написал, что Богданов в революции защищал «меньшевистскую тактику». В открытом письме Бухарину, написанном в Лондоне 10 декабря 1921 года, Богданов возразил, что, хотя он и «разошелся с партией в важном теоретическом вопросе» о характере революции, он «понимал объективную необходимость ее политики» и поэтому отошел от политики, чтобы «не мешать нужному делу». И что высказанные им тогда мысли о том, что в России в 1917 году возник не социализм, а «осадный» или «военный» коммунизм, «теперь, кажется, почти перестали быть ересью»[56]. «Не это ли Вы называете моим «меньшевизмом»?» — спрашивал он.

На заседании Социалистической академии 14 сентября 1922 года Богданов полемизировал о том же военном коммунизме с Евгением Преображенским (видным представителем «левого коммунизма», а потом сторонником Троцкого) и видным советским деятелем Владимиром Милютиным[57]. Позже Богданов отмечал, что «ушел в келью Социалистической академии». В какой-то степени это защищало его. В начале 20-х годов в СССР начались «чистки» среди оппозиционно настроенной интеллигенции и первые показательные процессы (процесс по делу эсеров в 1922 году), высылали за границу (или «позволяли» уехать) и видных социалистов. Богданова, однако, не трогали и даже позволяли откровенно высказываться.

Сейчас уже сложно сказать, в какой степени «зонтиком» для Богданова служила позиция Ленина. Можно предположить, что, несмотря на их острые политические разногласия, какая-то человеческая связь между ними все же оставалась, хотя бы «заочно». (Интересно заметить, что Ленин внимательно продолжал следить за всем тем, что пишет Богданов. В его библиотеке в Кремле имелись все основные работы «синьора махиста». Многие — с ленинскими пометками. Например, в докладе Богданова «Версальское устройство и Россия»[58], прочитанном на заседании Социалистической академии 24 января 1922 года, а потом опубликованном в «Вестнике Социалистической академии», Ленин подчеркнул слово «рынок» в следующей фразе Богданова: «Если сердцем капитализма является рынок, то его кровь — деньги со всеми их бумажно-кредитными производными». Богданов и здесь не смог обойтись без образа «крови».)

Во всяком случае, после того как в конце 1922 года Ленина настиг тяжелый приступ болезни и он фактически уже не вернулся к работе, начался и новый этап кампании против Богданова и «богдановщины». 4 января 1923 года «Правда» напечатала фельетон Якова Яковлева[59] «Меньшевизм в пролеткультовской одежде». «На днях в клубе московского университета с политической речью по вопросу о «пролетарской культуре» выступил гражданин] Богданов, — ехидно писал автор. — Богданову, как представителю интересов тех кругов мелкой буржуазии, которые не прочь превратить пролетариат в орудие своей политики, нельзя отказаться, конечно, от социалистической революции и на словах. Поэтому, разъяснив нашу революцию как революцию несоциалистическую… Богданов ведет речь о настоящей, «действительной» пролетарской революции. Придет пора, и после разочарований рабочего класса всего мира в коммунизме, после ликвидации нынешней эпохи, эпохи Коммунистического Интернационала, после периода власти нового руководящего класса «буржуазной интеллигенции — технической и чиновничьей» (это уже собственная идейка Богданова, не у Мартова заимствованная, на которую, несомненно, патент в обществе изобретателей Богданову может быть выдан ничем не ограниченный), — наступит новый период».

В том же 1923 году был издан сборник «Против А. Богданова», в который вошли статьи Ленина и Плеханова. Эта книга автоматически тоже поступила в библиотеку Ленина в Кремле, хотя вряд ли Ильич ее успел открыть — он был уже тяжело болен.

Писали тогда об «отрыжках богдановщины», об «оппортунистической реакции на революцию», о «ревизии марксизма», да и много еще о чем. «Флагманом» кампании против Богданова стал философский и общественно-экономический журнал «Под знаменем марксизма», начавший выходить в Москве в начале 1922 года. «Я подвергался не десяткам, а, полагаю, сотням нападений со стороны влиятельных лиц, а то и влиятельных кругов, — писал Богданов, — в официальных документах, публичных выступлениях, в газетных, журнальных статьях, целых книгах. Я как-то сказал, что журнал «Под знаменем марксизма» издается наполовину против меня, бывший при этом Ш. М. Дволайцкий[60], сам один из ближайших сотрудников этого журнала, поправил меня: «Не наполовину, а вполне». Мои попытки отвечать не печатались; да и немыслимо было бы на все ответить».

Хотя, конечно, Богданов отвечал, возражал и посылал открытые письма в редакции. Однажды даже написал пародию на статью против себя в журнале «Под знаменем марксизма», который он обозвал «Под могильной плитой Маркса», но, впрочем, никуда так и не отослал.

В общем, вокруг Богданова сгущались тучи. Пока, правда, на «теоретических» фронтах. Но к осени 1923 года обстановка в РКП(б) накалялась. Ленин тяжело болел. В партии разворачивалась борьба за власть между его «наследниками» — Сталиным, Зиновьевым и Каменевым, с одной стороны, и Троцким — с другой. А в такой обстановке люди, «вооруженные» революционными, но не совпадающими с «генеральной линией» идеями, могли стать опасны вдвойне. Особенно если эти идеи вдруг станут платформой какой-нибудь организации. Кто знает, как все это скажется на дальнейшем раскладе сил в партии и в стране?

Чекисты пришли за Богдановым в ночь на 8 сентября 1923 года. Ему предъявили выписанные в ГПУ ордера на арест и обыск. Обыск в его квартире проводился очень тщательно и занял несколько часов. Затем его увезли на Лубянку и поместили в камеру 49 Внутренней тюрьмы ГПУ. Первые пять дней его держали без прогулок, книг, письменных принадлежностей и даже без допросов. Только 12 сентября Богданов заполнил анкету арестованного, и тогда ему несколько улучшили условия содержания. Сам Богданов отмечал, что они были доведены приблизительно до уровня «Крестов» в мое последнее пребывание там в 1905–1906 годах».

«Причин ареста я не знал», — указывал Богданов в своих дневниковых записях в тюрьме. Сначала он думал, что его «взяли» в связи с созданием кружка «физиологического коллективизма». Тем более что и у другого «коллективиста» — доктора Малолеткова — чекисты тоже провели обыск и оставили на квартире засаду. Но оказалось, что дело гораздо серьезнее.

Богданова обвинили в связях с группой «Рабочая правда» — одним из оппозиционных течений в РКП(б). Таких течений в 20-е годы было немало — «рабочая оппозиция», «рабочая группа», позже «левая оппозиция», «новая оппозиция». «Рабочая правда» возникла весной (по другим данным — осенью) 1921 года. Она выступала за создание новой «революционной рабочей партии», считая, что руководство РКП(б) перерождается, НЭП только обострил в СССР классовые противоречия и ведет к реставрации буржуазных порядков и что никакого социализма в СССР нет.

Группа нелегально выпустила брошюру, два номера одноименного журнала, обращения «Ко всему революционному пролетариату России», «К революционным организациям и социалистическим партиям всех стран». В этих публикациях она указывала, что «пора… организовать отпор наступающему и все более наступающему капиталу», что «рабочий класс влачит жалкое существование, в то время как новая буржуазия (то есть ответственные работники, директора заводов, руководители трестов, председатели исполкомов и т. д.) и нэпманы роскошествуют и восстановляют в нашей памяти картину жизни буржуазии всех времен» и что «пропасть между РКП и рабочим классом все больше углубляется, и этот факт нельзя затушевать никакими резолюциями и постановлениями коммунистических съездов, конференций». Некоторые из этих документов были опубликованы и в эмигрантской меньшевистской печати. Входили в группу в основном молодые (самой старшей из них было 28 лет) люди — студенты, научные работники, рабфаковцы, рабочие.

Казалось бы, какое отношение к этому делу имеет Богданов? Но, по мнению чекистов, — самое прямое. «Члены этой группы, — утверждала «Правда» 30 декабря 1923 года, — отнюдь не скрывают теперь, что они расходятся с РКП не только в оценке характера Октябрьской революции и роли в ней РКП, но расходятся также с материализмом Маркса в ряде вопросов; материализму Карла Маркса они противопоставляют идеологию А. Богданова, которого они считают своей теоретической опорой». А на допросах (они начались 13 сентября) следователи пытались доказать, что Богданов ответствен за «Рабочую правду». Он возражал: в таком случае Маркс несет ответственность за меньшевизм или за Троцкого.

Допрашивали Богданова известные чекисты Яков Агранов[61] и Александр Славатинский[62]. Их главный аргумент в обвинении Богданова сводился к тому, что некоторые документы «Рабочей правды» были составлены из фрагментов его работ. В архивах сохранились письменные ответы Богданова на обвинения. Это — объемные и пространные документы, полуманифесты, полуаналитические записки. Он все отрицал. Назвав тексты «Рабочей правды» «произведениями людей молодых и незрелых», Богданов спрашивал чекистов: неужто он бы мог так плохо написать? «Какой самовлюбленный идиот стал бы цитировать себя самого так много и в таких обычных своих терминах, как они цитируют меня?» — возмущался он (тут, впрочем, Богданов ошибался — такие люди еще найдутся). «Идеи не мои, моя только терминология», — заявлял Богданов. Даже псевдоним автора одной из статей «Леонид» взят, по его мнению, потому, что так звали главного героя в «Красной звезде».

Но почему же члены «Рабочей правды» обратились именно к его работам? Он дает весьма любопытное объяснение. Во-первых, причина в той травле, которую вели против него последние три года. Поэтому его работы и начали читать «элементы брожения, недовольные ходом вещей» среди молодежи. А во-вторых… Во-вторых, эта самая недовольная молодежь решила им «пожертвовать» — его же все равно травят и добьют, так сделаем «для нашего дела такого мученика, хочет он или не хочет».

«Одинокий работник науки… — писал Богданов, — оказался между молотом и наковальней: одни давно стремятся добить его как ненавистного мыслителя, другие — не прочь подставить его под удары, потому что им это далеко не вредно… Но будет великой несправедливостью, которую заклеймит суд истории, если оба эти плана удадутся».

Допросы вскоре прекратились, но Богданова продолжали держать в тюрьме. 27 сентября он написал заявление на имя председателя ГПУ Дзержинского, потребовав встречи с ним («с просьбой допросить меня лично [здесь и ниже выделено автором. — Е. М.]» — писал Богданов). В нем он привел еще один аргумент, который, как ему казалось, мог свидетельствовать в его пользу. Идеи пролетарской культуры, «всеобщей организационной науки» и «физиологического коллективизма», писал Богданов, «для меня они — все». «И этим рисковать, этим жертвовать ради какого-то маленького подполья?» — спрашивал он.

Дзержинский вызвал его в тот же день. Он был хорошим психологом. После часового разговора он понял, что Богданов действительно не имеет отношения к тому, в чем его обвиняют. Он пообещал освободить Богданова «в пределах одной недели», разрешил ему свидания и позволил сказать жене о его скором освобождении. «Его искренность во мне не возбуждала и не возбуждает никаких сомнений», — отмечал Богданов в дневнике.

Но неделя прошла, а его не выпускали. Тогда он написал еще одно письмо Дзержинскому: «Вы, я думаю, могли убедиться, что я объективно никогда не был врагом Советской власти, что я не был им субъективно, Вам может сказать каждый из наших общих старых товарищей, имевших общение со мною за это время, — писал он. — Ввиду всего этого, позволяю себе напомнить Вам тот момент нашего разговора, который заключал в себе определенное обещание с Вашей стороны, связанное с недельным сроком. Пишу это заявление ровно через неделю по окончании разговора; дойдет до Вас оно, разумеется, позже.

Я, конечно, понимаю, что в Вашем выражении был оттенок приблизительности (даже, помнится, слово «около»), и заранее извиняюсь, если беспокою Вас напрасно; Вы поймете мою невольную настойчивость. Всякое слово человека, занимающего Ваше социальное положение, вещь серьезная, и, если что-нибудь изменилось, если явились новые моменты в моем деле, они должны быть мне предъявлены.

В этом я позволяю себе всецело полагаться на Вас».

Агранов передал ему ответ Дзержинского — надо подождать еще. 11 октября 1923 года начальник 12-го отделения Секретного отдела ГПУ Славатинский подписал постановление о том, что дальнейшее содержание Богданова под стражей «не вызывается условиями следствия» и что он постановил: «Гражданина] Богданова-Малиновского из-под стражи освободить, а дело следствием продолжать».

Под конец еще произошел такой эпизод: в ночь на 13 октября ему приказали собирать вещи, заявив, что он будет освобожден утром. И… забыли о нем. Волнуясь, Богданов прождал до пяти часов вечера, но никто за ним не приходил. С чем это было связано — так и осталось точно неизвестным. Богданов считал, что над ним на прощанье решили «устроить маленькое издевательство». Около пяти часов вечера его все же выпустили на свободу. Правда, через два дня Агранов вызвал его и принес извинения. «На мой взгляд, роль ГПУ в этом деле пассивная», — считал Богданов.

«Я вышел из тюрьмы больным, тогда как утром, несмотря на бессонную ночь, был совершенно здоров», — признавался он.

Богданов оказался на свободе, но кампания против него не прекращалась. Он и сам начал принимать меры «самозащиты», как он это объяснял. 6 ноября он направил протест в Президиум Социалистической академии на заметку в журнале «Под знаменем марксизма». Анонимный автор под псевдонимом «Материалист» называл его «оппортунистом теоретически и ренегатом политически», указывая, что «лично он никакого отношения к рабочему классу не имеет». 7 ноября 1923 года, в день 6-й годовщины Октябрьской революции, в письме известному советскому и партийному деятелю Евгению Преображенскому Богданов расценил выступления против него как «подготовку дальнейшей расправы». «Любой агент ГПУ… будет считать своим коммунистическим долгом арестовать меня под каким бы то ни было предлогом», — отмечал он.

«Мой арест, — писал Богданов, — явился всецело результатом более чем трехлетней литературно-политической травли, при которой я оставался с зажатым ртом. В этой именно травле мои, ясно и не раз высказанные мысли были искажены и извращены до такой степени, что стало возможным приписать мне наивно-ребяческие статьи «Рабочей правды», резко расходящиеся с результатами моего анализа социальных условий эпохи.

Огромного труда мне стоило разрушить трехлетнюю клевету — чем я только и добился освобождения. Сам Дзержинский, человек безупречно искренний, имел обо мне понятие, основанное всецело на этой травле. Его следователей мне удалось, по-видимому, убедить. Но работа клеветы от этого не прекратилась. Мне известно, что в провинции недавно делались доклады, в которых говорилось о моей «подпольной борьбе» против Советской власти. Уже после освобождения до меня доходят слухи о моих связях с анархо-синдикалистами, о моих нелегальных сношениях с эмиграцией, вплоть до каких-то отношений к польской контрразведке…»

Тринадцатого ноября и 19 декабря в «Правде» появляются статьи известного партийного публициста Емельяна Ярославского[63], в которых он резко критиковал «богдановщину» и приравнивал ее к оппортунизму и меньшевизму. 19 декабря Богданов написал в «Правду» «Открытое письмо Емельяну Ярославскому» с опровержением обвинений в его адрес. «Я прошу Вас напечатать прилагаемое письмо — прошу об этом формально, — отмечал он в записке в редакцию. — Я не так наивен, чтобы предполагать, что Вы исполните эту просьбу: опыт у меня достаточный. Но мое письмо — для суда истории. Я надеюсь, что для Верховного трибунала оно дойдет».

Кстати, 30 декабря в «Правде» появилось «Постановление ЦКК по делу группы Рабочая правда», подписанная тем же Ярославским как секретарем Партколлегии Центральной контрольной комиссии. Оно исключало из РКП(б) большинство членов «Коллектива «Рабочей правды». Руководители группы в это время сидели на Лубянке, откуда прислали заявление: «Не помилования мы просим. Взгляды коллектива «Р.П.» извращаются в печати самым возмутительным образом. Нас изображают как политическую контрреволюционную меньшевистскую организацию. Мы все в многочисленных показаниях и заявлениях на имя ЦК опровергали и протестовали против этого… Мы не можем признать такой суд. Нас будет судить революционное рабочее движение». За решеткой руководители «Рабочей правды» пробыли до осени 1924 года.

Уже после освобождения, в очередную годовщину Октября, 7 ноября 1923 года, Богданов писал Преображенскому: «Наша революция — хотя она не то, чем ее считали и чем даже до сих пор считают — есть во всяком случае Великая революция и этап мировой истории».

Для него факт оставался фактом — эта революция создала новое общество. Бросить его, совсем отойти в сторону и наблюдать, что с ним будет происходить? Это было как-то не в его характере. Хотя арест и кампания против него нанесли по Богданову тяжелый удар, он все же еще раз решил поступить так, как «марсианин, заброшенный на Землю»:

Вскоре он вернулся к экспериментам по внедрению в повседневную жизнь принципов «физиологического коллективизма».

Кровь и смерть

Двадцать первого января 1924 года в подмосковных Горках умер Ленин.

Тогда, в конце января, в Москве как раз ударили сорокаградусные морозы. Толпы народа медленно двигались к центру города, чтобы проститься с телом вождя, выставленным в Доме союзов, пытаясь по дороге согреться у огромных костров. Над Москвой висели свинцовые тучи, а по ее улицам гулял ледяной ветер, который трепал красные флаги с черными лентами и различные транспаранты. Например такие: «Могила Ленина — колыбель всего человечества!», «Обнажите головы перед гробом вождя рабочего класса!», «Со смертью Ленина человечество стало ниже на одну гениальную голову».

Газеты были заполнены траурными стихами как известных, так и неизвестных рабочих, крестьянских или красноармейских поэтов. В большинстве стихов, статей и очерков красной нитью проходила одна и та же мысль: «Нет, нет, не верим! Этого не может быть!»

писал поэт-футурист, сподвижник Маяковского, Василий Каменский. А Московская ассоциация пролетарских писателей вообще откликнулась на смерть Ленина «коллективными» стихами:

Но пока, однако, приходилось верить. Мертвый Ленин, утопая в цветах и венках, лежал в Доме союзов. Его соратники, стоявшие в почетном карауле, с удивлением замечали, что ленинское лицо как будто помолодело. Но какой толк от этого омоложения после смерти! Вот если бы раньше, еще при жизни, можно было бы омолодить вождя…

Торжественное заседание Социалистической (с апреля 1924 года — Коммунистической) академии, состоявшееся 10 февраля, Богданов пропустил. Опасаясь, что его отсутствие может быть истолковано как «политическая демонстрация», он направил письмо с объяснениями члену Президиума Академии Давиду Рязанову[64]. «Заседание, посвященное памяти Ленина, который был моим первым и, в сущности, единственным учителем в политике, я ни при каких обстоятельствах не мог бы использовать для демонстрации отсутствия», — писал он. Причина же, по которой Богданов отсутствовал, состояла в том, что он «вынужден был находиться на операционном столе».

Тогда, около 10 февраля, состоялся первый эксперимент по переливанию крови (их называли «операциями»), Богданов объяснял, что «операция» прошла не совсем успешно и он ослабел от потери крови, поэтому несколько дней вообще не выходил из дома.

Итак, эксперименты начались. Богдановский кружок «физиологического коллективизма» проводил их с перерывами до конца 1925 года. Эти «операции» не отличались большой сложностью. Сначала из локтевой вены донора брали кровь и переливали ее в стерильную банку. Затем в нее добавляли консервирующий раствор. Такую же процедуру проделывали со вторым участником переливания. После этого тут же им вливали кровь друг друга. Все эти манипуляции старались производить как можно быстрее — при хранении кровь начинала свертываться и в ней могли размножаться болезнетворные микробы.

Как отмечал позже Богданов, они проводили эксперименты «в сущности, ничтожными средствами… не имея ни своей лаборатории, ни инструментов для наиболее точных способов объективного детального исследования, например, процессов жизнеобмена. Мы и экспериментировали прямо на людях, не делая предварительных опытов на животных, в значительной мере именно потому, что наши средства нам этого не позволяли».

В своей книге «Борьба за жизнеспособность», вышедшей в 1927 году, Богданов описал процедуры по переливанию крови, зашифровав их участников под латинскими буквами. Впрочем, некоторые из них легко «расшифровываются»: «литератор X» — это сам Богданов, а «врач Z» — Семен Малолетков. Часто в переливаниях принимал участие и «студент А». До ноября 1925 года состоялись 10 «операций», в которых приняли участие 11 человек. Богданов участвовал в шести из них. Причем в первых четырех — самых рискованных — без перерыва. «Студент А» принял участие в трех «операциях», остальные — в одной-двух.

В семейном архиве Богданова сохранилось несколько любопытных записок, опубликованных историком и экономистом Владимиром Клебанером, родственником ученого. В феврале 1924 года, видимо, после второй «операции», Богданов писал: «Операция полуудалась. У меня около 700 куб. см чужой крови. Будем наблюдать. Но вообще были неудачи: на мне и моем компаньоне учились [или научились; в источнике неразборчиво. — Е. М.]. С другими будет легче и лучше; а я месяца на 2–3 для опытов негоден».

«Негодность» Богданова заключалась в том, что при первых двух переливаниях он потерял много крови (около 700 «кубиков»). 29 марта 1925 года Богданов отдал максимальное для первых опытов количество крови — 830 «кубиков». Вскоре после этого он писал: «У меня в обоих ранках не блестяще, но понемногу инфильтрат всасывается».

Наконец, в записке от 27 сентября 1925 года он сообщает: «Повторная операция д-ра Малолеткова назначена в воскресенье 29-го в 4 часа дня». Во время этого переливания был поставлен своеобразный «рекорд» по обмену кровью: в два приема — по 1300–1350 см³.

Каковы же были результаты этих экспериментов? Богданов считал, что после переливаний «улучшается состояние сосудов при атеросклерозе, достигается значительное улучшение в общем состоянии больных с резко выраженными явлениями раковой кахексии, ускоряется и активизируется процесс заживления ран, создается возможность благополучной ликвидации септического процесса».

Интересное свидетельство оставил друг Богданова Леонид Красин, приехавший осенью 1925 года в Москву из Парижа, где служил полпредом СССР. Красин страдал анемией (или, возможно, лейкемией) и долго лечился от этого недуга. Врачи считали, что он стал следствием перенесенной им малярии. 4 декабря 1925 года в письме жене из Москвы, поделившись с нею информацией о своем состоянии здоровья, Красин писал:

«Затем пошел к А. А. Богданову. Прежде всего сам он и Нат[алья] Богд[ановна] имеют вид великолепный, я считаю, что он помолодел если не на 10, то на 7 или на 5 лет наверняка. Недавно (с мес[яц] наз[ад]) сделал себе второе переливание и сейчас фотография [очевидно, рентген. — Е. М.] констатирует у него даже уменьшение диаметра аорты! Вещь до сих пор невероятная, но факт, и, кроме того, ему совершенно соответствует его самочувствие: по забывчивости иногда взбегает на 4–5 этаж! Нат[алья] Богд[ановна] чувствует себя тоже хорошо — у ней [так к тексте. — Е. М.] исчезли подагрические явл[ения] на ногах: раньше она заказывала ботинки по особой мерке, сейчас носит нормальные. Операции до сих пор произведены 6 парам, и ни в одном случае не получилось никакого отрицательного результата. Технику тоже усовершенствовали, сперва переливали 350–400 гр[амм], а на последней] операции, изменив вид иголок, вкатили сразу 1250 гр[амм], т[о] е[сть] попросту обменяли у двух людей 1/4 всего содержания их крови».

По словам Красина, Богданов сначала «не проявил никакого энтузиазма в смысле пользования переливанием» и посоветовал ему ехать лечиться в Париж и Лондон, «где наука о крови, особенно с войны, сильно двинулась вперед». Однако потом «уже определенно предложил сделать мне переливание: уже одно то, что в 700–800 куб. см я получу запас свежих шариков и гемоглобину = 85, что дает мне возможность лучше перенести переезд и начать климатическое и иное лечение с сильно укрепившимся организмом».

Однако операция Красина по каким-то причинам не состоялась. Вскоре он уехал лечиться за границу, потом к месту своей новой службы в Лондон и умер там в ноябре 1926 года.

Сторонники «физиологического коллективизма» испытывали и трудности. Прежде всего материальные. Эксперименты проводились за счет их личных средств и в основном — за счет средств самого Богданова. Сохранились проведенные им расчеты на 1924–1925 годы. Расходы составили в общей сложности 2380 рублей. Деньги ушли, в частности, «на покупку и выписку книг и журналов, зарплату врачам, аренду помещений для операций», приобретение оборудования: «французские аппараты, резиновые трубки, разбитые колбы, пробки резиновые… точка и заточка игл, цитрат натрия, парафин, химикаты, физиологический раствор и др.».

Получается, что в месяц Богданов тратил на опыты в среднем около 200 рублей. Сумма по тем временам очень даже солидная. Чтобы понять это, можно, к примеру, процитировать «Обзор политического состояния СССР за декабрь 1925», подготовленный ОГПУ и направленный Сталину в январе 1926 года. В разделе «Недовольство тарификацией» говорится: «Недовольство тарификацией по-прежнему остается важнейшей причиной конфликтов (особенно на крупнейших заводах ГОМЗы, Ленмаштреста и др.), охватывает почти исключительно квалифицированных рабочих, стремящихся к дальнейшему повышению зарплаты. В ряде случаев уровень зарплаты рабочих этих групп весьма высок. Так, например, на «Красном путиловце» кузнецы, вырабатывающие 120 руб[лей] (средний заработок цеха 80 руб[лей]), требуют дальнейшего повышения зарплаты. Наряду с этим отмечается сильное отставание зарплаты малоквалифицированных рабочих, зарабатывающих иногда 20 руб[лей] (Самарский трубзавод, ярославский машиностроительный завод «Пролетарская свобода» и Катавский завод на Урале)». Ну и еще один пример: оклад экономиста-консультанта Главного секретариата наркома внешней и внутренней торговли СССР составлял 192 рубля. Сам же Богданов как член Социалистической (потом — Коммунистической) академии получал 120 рублей в месяц. Основным источником финансирования экспериментов по переливанию крови были гонорары Богданова за переиздание его книг — прежде всего за «Красную звезду».

При этом ему приходилось думать не только об опытах, но и о том, как содержать близких людей. Сын Богданова от Анфусы Смирновой, как уже говорилось, воспитывался Лидией Павловой, подругой его матери, и жил с ней отдельно. Богданов им всячески помогал, хотя был против того, чтобы сын жил с ним. «Во-первых, ты будешь мешать мне работать, а во-вторых, я буду подавлять тебя, и рядом со мной ты не сможешь независимо развиваться», — говорил он ему.

Были еще живы и родители Богданова (отец умер в 1923 году), поэтому ему пришлось зарабатывать на жизнь лекциями, «литературным трудом» и т. д.

Более обоснованные выводы о пользе обменных переливаний требовали более масштабных исследований и более масштабного финансирования. Возможностей самого Богданова и его единомышленников для этого уже было явно недостаточно. Желательно было поставить эксперименты на «государственную основу».

«В практике клиник и больших госпиталей Запада переливание стало вполне обычным средством, — писал Богданов. — Наша страна, долгие годы отрезанная войной и блокадой от научной жизни Запада, совершенно отстала в этом отношении. Между тем потребность в новом методе у нас, конечно, ничуть не меньше, чем там. Мы уже не говорим о том, какой преступной небрежностью было бы, в случае, если бы разразилась угрожающая нам теперь война, допустить, чтобы наши противники имели перед нами преимущество в этом драгоценном способе спасать истекающих кровью или отравленных газами бойцов и ускорить выздоровление истощенных ранами или болезнями».

Но и повседневная жизнь, по словам Богданова, «трудовая, производственная армия» нуждается в «таком же могущественном средстве», которым, как он был уверен, можно лечить травмы и тяжелые заболевания. По мнению Богданова, необходимо специальное учреждение, «чтобы ликвидировать эту отсталость [от Запада] и ускорить внедрение в практику медицинских учреждений всех уровней метод переливания крови».

На эту тему Богданов написал несколько записок в ЦК и наркому здравоохранения Николаю Семашко. В декабре 1925 года у него в квартире раздался телефонный звонок. Звонили из Кремля.

На другом конце «у аппарата» находился Сталин. Он предложил Богданову приехать для важного разговора. Вскоре на специально посланном за ним автомобиле он отправился в Кремль. Об этом разговоре со Сталиным не сохранилось, по-видимому, никаких документальных источников. О том, как он проходил, известно только со слов самого Богданова, рассказавшего об этом своей жене. Так этот рассказ и остался «достоянием» семьи Богданова и его потомков. Автору его передали внучка Богданова Наталья Смирнова и ее муж Владимир Клебанер.

Вроде бы дело было так. По некоторым сведениям, во время разговора Сталина с Богдановым присутствовали также Бухарин и Семашко. Поинтересовавшись ходом экспериментов по переливанию, Сталин предложил Богданову взять на себя организацию нового Института переливания крови и пообещал создать необходимые условия для проведения научной работы.

Затем Сталин посоветовал Богданову вновь вступить в партию. Но тот ответил твердым отказом. Сталин с недоумением развел руками и сказал: «Не понимаю». Богданов ответил, что вступление в партию может помешать его работе и что в партии есть кому его заменить, а в работе — некому. Сталин, помолчав, не стал возражать. Разговор перешел на другие темы — в частности, Сталин интересовался отношениями между руководителями партии в то время, когда еще сам Богданов находился в их числе.

Но главный вопрос принципиально был решен: Богданов принял предложение создать и возглавить новый Институт. В январе 1928 года он писал в докладе для «тех членов правительства, которые были инициаторами учреждения Института Переливания Крови»: «В конце 1925 г[ода] тов[арищ] Сталин предложил мне взять на себя организацию Института, причем обещал, что будут предоставлены все возможности для планомерной научной работы».

Почему же Сталин заинтересовался экспериментами Богданова? И почему он решил привлечь к работе такого «политически неблагонадежного» человека, как он? Существуют различные версии, объясняющие этот шаг.

Будущий «вождь народов» тоже участвовал в критике взглядов Богданова, но не часто и без особого энтузиазма. Вероятно, тогда философские споры ему не были так уж сильно интересны. Однажды он даже назвал ленинскую критику богдановской философии «бурей в стакане воды», а в одном из своих писем заметил, что Богданов «метко и правильно» отметил «некоторые промахи Ильича» в книге «Материализм и эмпириокритицизм».

Теперь, предоставляя возможность Богданову заниматься экспериментами в области переливания крови, Сталин одновременно решал несколько проблем. Во-первых, отстранял Богданова от политики. Хотя вес Богданова как политической фигуры тогда и так был не слишком велик, но находящийся на службе «пролетарскому государству» он и как теоретик уже вряд ли смог бы стать объектом интереса таких оппозиционных группировок, как «Рабочая правда».

Во-вторых, тогда менялся расклад сил в верхах: Сталин заключил союз с Бухариным, который ему был необходим для разгрома сторонников Троцкого, Зиновьева и Каменева. А Бухарин, ставший в 1924 году членом Политбюро, всегда ценил Богданова, несмотря на их острую полемику, в которой называл его «полумарксистским литератором».

А в-третьих, Сталина, по-видимому, заинтересовала практическая сторона его экспериментов. И не случайно. Академик Андрей Воробьев, первый министр здравоохранения постсоветской России и многолетний (в 1987–2011 годах) директор Института гематологии и переливания крови, преобразованного позже в Гематологический научный центр РАМН, считал, например, что Сталин хотел использовать их прежде всего в «оборонных целях». «Сталин был руководителем страны, которая готовилась к войне, — говорил он в интервью автору этой книги. — И понимал, что Богданов, когда тот писал, что без готовности к массовым переливаниям крови следующая война немыслима, был прав. Поэтому он его поддержал». Скорее всего, этот мотив тоже присутствовал в решении Сталина поддержать Богданова. Но не только он.

В «письмах трудящихся», приходивших в траурные дни после смерти Ленина в газеты и в ЦК, часто содержались упреки: мол, как же так? Почему вовремя не задумались над вопросом о лечении и даже об омоложении Ленина?

Об омоложении писали вполне серьезно, поскольку вопрос о нем был в 20-х годах популярнейшей темой для слухов и газетных сенсаций. В 1924 году одним из, как бы сейчас сказали, научных бестселлеров в СССР стала книга профессора Сергея Воронова «Сорок три прививки от обезьяны человеку». Другие его работы «Старость и омолаживание», «Омоложение пересадкой половых желез» тоже читались как захватывающие приключенческие романы.

Сергей Воронов окончил медицинский факультет Сорбонны в Париже. Он пересаживал пациентам половые железы молодых обезьян. В своих работах Воронов утверждал, что к середине 20-х годов сделал уже 236 подобных операций, причем в 90 процентах случаев был достигнут положительный результат. Но Воронов — не исключение. Книжные лавки в 20-х годах были буквально завалены книгами самых различных специалистов на эту тему: «Омоложение». Второй сборник статей. Под ред. проф. Н. К. Кольцова; Кольцов Н. К. «Омоложение организма»; Муралевич В. «Что такое старость и омоложение» и т. д. В СССР профессора Мартынов, Халатов, Немилов пересаживали пациентам эндокринные железы обезьян, овец, котов.

Газеты с восторгом сообщали об успешных операциях в клинике профессора Мартынова: «У пациента N повысилась работоспособность, он стал легко подниматься по лестнице, не держась за перила, стал ходить большими шагами, его волосы потемнели, улучшился сон и повысился аппетит!»

Семидесятидвухлетний доктор Викторов решил испытать пересадку на себе. Он записал в дневнике: «…Начали появляться эротические сновидения, и, тоже во сне, довольно энергичные эрекции…» У него также «потемнела борода», и он стал «легко взбегать по лестнице». Забегая вперед заметим, что потом выяснилось — все эти успехи имели лишь временный характер и возраст пациентов потом брал свое. Но тогда еще куплетисты откликались на газетные сообщения об успехах «омолаживания» частушками:

В Московском зоопарке, явно спекулируя на популярной теме, посетителям предъявляли «омоложенного козла», о чем и извещала табличка на его клетке. Скептики, впрочем, утверждали, что прохвост-директор попросту заменил старого козла на молодого.

В общем, вопрос об омоложении вождя на этом фоне звучал совсем не так смешно, как нам это кажется сегодня.

Вождь, однако, умер, а его живых соратников и наследников эта проблема очень даже интересовала. И волновала. 25 января в газетах был опубликован «Акт патологоанатомического вскрытия тела В. И. Ульянова (Ленина)». А «Известия» напечатали статью наркома здравоохранения Николая Семашко «Что дало вскрытие тела Владимира Ильича». Главная причина смерти Ленина, писал Семашко, — это склероз сосудов головного мозга. Он возник не только по наследственным причинам, но и из-за того, что головной мозг у Ленина «постоянно был в напряженной работе, он систематически переутомлялся, вся напряженная деятельность и все волнения ударяли прежде всего по мозгу». Вскрытие тела Ленина, заключал нарком, «показало, что нечеловеческая умственная работа, жизнь в постоянных волнениях и непрерывном беспокойстве привели нашего вождя к преждевременной смерти». В акте вскрытия характер склероза был определен как «склероз изнашивания», то есть когда сосуды и артерии «преждевременно отработали».

Выступая на траурном заседании II Всесоюзного съезда Советов 26 января, Лев Каменев весьма образно заявил: «Ильич связал себя с рабочей массой не только идеей. Нет! Он отдал этой связи свой мозг. Врачи… сказали нам сухими словами протокола, что этот мозг слишком много работал, что наш вождь погиб потому, что не только свою кровь отдал по капле, но и мозг свой разбросал с неслыханной щедростью, без всякой экономии, разбросал семена его, как крупицы, по всем концам мира, чтобы капли крови и мозга Владимира Ильича взошли потом полками, батальонами, дивизиями, армиями…»

Григорий Зиновьев на заседании Ленинградского совета рабочих и крестьянских депутатов 7 февраля 1924 года выразил ту же самую мысль более лаконично: «Лучшие представители науки, лучшие светила науки сказали: этот человек сгорел, он свой мозг, свою кровь отдал рабочему классу без остатка».

Но надо сказать, что этот посмертный диагноз очень обеспокоил партийное и советское руководство. Ленина-то хотя и называли «Стариком», но ведь ему еще даже не исполнилось 54 лет. А ведь другие вожди тоже утомлялись, переживали, напряженно работали и т. д. Преждевременное старение грозило ослабить, а возможно, и уничтожить весь цвет большевистской старой гвардии. Многие ее представители — люди 30–40 лет — уже страдали гипертонией, нервными расстройствами, катаром желудка и прочими заболеваниями. Надо было принимать срочные меры.

Конечно, и раньше «вождей» лечили особым образом. Например за границей (для этого был создан специальный валютный фонд ЦК). За границей лечились такие люди, как Троцкий, Каменев, Бухарин, Орджоникидзе, Рыков, Молотов. 3 марте 1922 года нарком продовольствия Цюрупа сообщал: «В течение 7 месяцев пребывания в Германии (в числе 3 чел[овек]), считая в том числе поездку туда и обратно и оплату сопровождавшего меня врача, израсходовано: американских долларов —3111,55, германских марок — 12 770,0, латвийских рублей — 16 320,0».

С 1923 года высокопоставленных чиновников разделили на три категории. По первой категории ЦК выделял на оплату лечения за рубежом 180 золотых рублей, по второй — 360 (уже не только с лечением, но и с содержанием в санаториях), а третьей — 522. Отдельно оплачивались сопровождающие лица и расходы на проезд. Летом 1924 года за границей два месяца лечились Молотов с женой. Им было выдано вместе с расходами на дорогу 2968 золотых рублей. Впрочем, расходы на лечение Троцкого составляли 5000, у Рыкова — 6480, а у Каменева — 1616 рублей. Золотых, естественно.

После смерти Ленина борьба за здоровье вождей вступила в новую фазу. 31 января 1924 года на Пленуме ЦК РКП(б) Климент Ворошилов выступил с докладом «Об охране здоровья партверхушки». Тогда было принято решение: «Просить Президиум ЦКК обсудить необходимые меры по охране здоровья партверхушки, причем предрешить необходимость выделить специального товарища для наблюдения за здоровьем и условиями работы партверхушки». При всем поклонении «наследников дела Ленина» перед вождем, они совсем не хотели, чтобы и их ожидал подобный конец.

Опыты Богданова по обменному переливанию крови отлично вписывались в эту борьбу с «изнашиванием организмов» вождей. Тем более что и он сам не раз информировал их (в частности, Бухарина и Семашко) об успехах в этой области. Богданов указывал, что уже первые «операции» приводили к тому, что у пациентов (он имел в виду и самого себя) появляются «хороший сон и аппетит, устраняются явления атонии кишечника и происходит увеличение мышечной силы, восстанавливается равновесие вегетативной нервной системы, происходит повышение продуктивности высшей нервной деятельности».

Кроме того, свои «операции» он считал альтернативой гораздо более дорогому и сложному, но весьма популярному в 20-е годы «способу омоложения» — пересадке желез. Эффект омоложения он связывал с уникальными свойствами крови, которая, по его мнению, является «всеобщим посредником» между тканями и органами в «жизнеобмене». Так что и у Богданова, и у Сталина и К° были свои резоны в продолжении исследований и создании Института переливания крови. О практических задачах уже говорилось — они во многом совпадали у обеих сторон, но Богданов никогда не отказывался и от своей идеи «братства по крови», которую он изобразил в своих еще «марсианских романах».

Она требовала участия в «операциях» как «старых партийцев», так и молодых коммунистов. Они должны были обмениваться кровью между собой. Такой обмен предусматривал не только физиологический, но и символически-духовный аспект: ветераны партии как бы передавали молодежи свою кровь, а вместе с ней — традиции, опыт и уверенность в победе, возникала бы преемственность поколений революционеров.

Теперь у Богданова появлялась возможность масштабно и официально экспериментировать с идеей «кровного братства» на практике, хотя и в довольно ограниченном виде и в контексте тогдашних конкретных условий. Уже после его смерти журнал «Под знаменем марксизма» писал: «По существу героями его утопий были большевики, в ряде черт его героев нетрудно узнать даже оригиналы, с которых они написаны. И вот восстановление этой породы людей, специфической, резко бросающейся в глаза породы русских большевиков, и посвятил последние свои труды один из основателей русского большевизма. Надо помнить, что именно изношенность нашей старой гвардии, ее преждевременный уход в ничто ужасали А. А. Богданова, который как-то независимо от своей воли восхищался тем делом, которое творит и у нас в СССР, и во всем мире русский большевизм. Сохранить и продлить жизненные силы тому поколению, которое выпестовало и провело три революции, и был по существу посвящен институт переливания крови…»

Двадцать шестого февраля 1926 года Совет Труда и Обороны принял постановление об учреждении института. В марте появилось Временное положение Наркомздра-ва, по которому в задачи института входило: «а) Изучение и разработка вопросов, связанных с переливанием крови, б) Теоретическое и практическое ознакомление врачей с переливанием крови путем устройства периодических и постоянных курсов, в) Издание научной и популярной литературы по переливанию крови, г) Приготовление и продажа стандартных сывороток, а также препаратов, аппаратов и принадлежностей для переливания крови».

На организацию института выделялось 80 тысяч рублей, при нем создавался небольшой стационар на 10 коек. С 1 марта 1926 года Богданов утверждался директором института, его заместителем по научной части — доктор Малолетков. Первый штат насчитывал всего 12 сотрудников.

Институт «вселили» в бывший особняк купца Игумнова на Большой Якиманке — сейчас в нем находится резиденция посла Франции в Москве. Этот дом, напоминающий древнерусские палаты, владелец Ярославской Большой мануфактуры Николай Игумнов построил в 1895 году. О нем рассказывали различные легенды. По одной из них, Игумнов замуровал в его стенах свою любовницу, которую уличил в измене. По другой, для большего шика он выложил пол в парадной зале золотыми червонцами. Но на червонцах был изображен профиль императора, так что гости, ходившие по ним, фактически «топтали лик государя». Якобы слухи об этом дошли до самого Николая II, и Игумнова выслали из Москвы в Абхазию. После 1917 года в доме Игумнова находились рабочий клуб, потом различные учреждения и квартиры жильцов. «Заселение» института Богданова происходило с трудом, и он сам писал, что это произошло только благодаря «содействию Комиссии по разгрузке гор[ода] Москвы, которая освободила для Наркомздрава особняк».

«Это было большое роскошное здание, — вспоминал Богданов, — очень красивое снаружи — постройка в старинном русском стиле, весьма разукрашенное внутри в самых различных стилях». Однако его состояние оставляло желать лучшего: крыша текла, штукатурка осыпалась, канализация не работала. Во дворе находилась конюшня с горами навоза и «самыми вредными мухами в необыкновенном количестве». Пришлось также выяснять отношения с жильцами — их должны были расселить, но многие не хотели переезжать и, как писал Богданов, выселить их «было труднее, чем отремонтировать здание».

Интересно, что немногим раньше в том же самом бывшем особняке Игумнова разместилась и специальная лаборатория по изучению мозга Ленина (в 1928 году она была преобразована в Институт мозга). Задачи лаборатории, а потом и института предполагали сравнение мозга Ленина с мозгами других людей и, соответственно, научное доказательство гениальности «вождя мирового пролетариата». Ну а в перспективе — проникновение в тайну человеческого гения. Было что-то символическое в том, что рядом тогда находились два учреждения, в которых изучали тайну гениальности и пытались лечить болезни и омолаживать человека кровью.

Сам Богданов с семьей тоже поселился в особняке Игумнова. Как и 20 лет назад в Финляндии, они снова оказались рядом с Лениным. Только на этот раз в соседних комнатах разместился не живой Ильич, а его мозг. «Марсианский коммунист», конечно, не мог знать, что всего лишь через два года и его мозг будут изучать в тех же помещениях, сравнивая его с мозгом Ильича, с которым Богданов при жизни не раз соревновался в мощи интеллекта… Но это будет позже. Пока же еще все только начиналось.

«Институт переливания крови — учреждение новое не только для Москвы и вообще для СССР. Такого института нет и на Западе. Когда институт основывался, было немало сомнений: не при нашей бедности и отсталости создавать учреждения, каких даже в Европе и Америке не имеется… Институт был все-таки создан, и мы думаем, это правильно… Наша научная бедность и отсталость бесспорны, но зачем же закреплять их и на будущее?» Так писал Богданов в статье «Маленькое начало большого дела», опубликованной в «Известиях».

Второго июня 1926 года сюда поступил первый пациент, а в полной мере институт начал работать с октября. За год было проведено более 200 переливаний крови (гемотрансфузий), к апрелю 1928 года — почти 400. За эти два года СССР стал одной из ведущих в мире стран в области трансфузиологии.

Кем же были первые пациенты института? Прежде всего — различные «ответственные товарищи». Богданов стремился придерживаться главных принципов теории «физиологического коллективизма»: «операции» должны улучшать здоровье людей (в перспективе «омолаживать»), и видным партийно-государственным работникам необходимо обмениваться кровью с молодежью. Принцип «кровь за кровь» провести в жизнь было не так уж и сложно — молодежь охотно приходила в институт для экспериментов. Молодые рабочие, студенты или красноармейцы принимали в них участие как из-за «интереса к науке», так и из-за желания подзаработать. Донорскую кровь оплачивали по таксе 20 копеек за 1 миллилитр, таким образом за стакан крови платили 40 рублей, за «операцию» — от 80 до 150 рублей. То есть весьма неплохие по тем временам деньги.

«Можно считать, — писал Богданов в январе 1928 года, — что нами принципиально решен вопрос об успешной борьбе с нервной, а по крайней мере отчасти — и с общей изношенностью, путем замещения крови. Надо заметить, что самый метод — замещения для этих целей здоровой, по-видимому, крови или ее обмена, всецело создан нами». Богданов утверждал, что после переливаний наблюдались случаи заживления ран, излечения язвы желудка, сепсиса, улучшения зрения и работы сердца, даже случаи роста волос на голове, «несколько неожиданно успешных опытов лечения душевнобольных» и даже «намечено важное для военного дела исследование относительно ядовитых газов и других отравляющих веществ».

Пациентами института были, например, давний друг Богданова, философ и экономист Владимир Базаров (Руднев) или сестра Ленина Мария Ульянова. У нее было тяжелое заболевание крови, состояние считалось безнадежным и, по рекомендации вдовы Ленина Надежды Крупской, ей тоже сделали переливание. Факт остается фактом — Мария Ульянова прожила еще 10 лет. Сделали «операцию» и семнадцатилетнему сыну Богданова Саше Малиновскому. Он рос способным, но хилым ребенком. Богданов в своих письмах часто беспокоился о здоровье своего «котика», как он его называл. Сам Малиновский-младший, ставший выдающимся советским биологом и генетиком и проживший 87 лет (он умер в 1996 году), всегда считал, что своим долголетием и отменным здоровьем он обязан именно переливанию крови в институте своего отца.

В 1927 году Богданов опубликовал в «Русско-немецком медицинском журнале» статью «К теории старения» о влиянии обменных гемотрансфузий на старение и омоложение человеческого организма. «За недолгий срок работы в Институте переливания крови, — отмечал сменивший Богданова на посту директора профессор Александр Богомолец, — Богданов на ряде случаев, в том числе и на себе самом, объективными научными методами исследования несомненно доказал возможность посредством переливания крови возвращать энергию и гибкость жизненных проявлений, повышать умственную и физическую работоспособность организма, ослаблять в нем явления… старческого увядания».

Насколько обоснован этот оптимизм Богданова и его последователей? Судя по всему, он все же преувеличивал успехи, достигнутые в ходе переливаний крови. То есть описанные им случаи излечения и улучшения состояния у пациентов действительно имели место, но, как считают современные гематологи, они носили временный характер, а Богданов просто не успел понять этого. За прошедшие с того времени годы переливание крови вовсе не стало универсальным средством лечения или, тем более, омоложения, хотя именно работы Богданова дали сильный толчок развитию советской, а потом и российской трансфузиологии. «Наши опыты не являются еще достаточным доказательством для высказанных теоретических предвидений, — писал он в книге «Борьба за жизнеспособность», — но все же, я думаю, нечто нами доказано, а именно — что здесь есть что исследовать». С этим, конечно, не поспоришь.

Благодаря настойчивости Богданова штат института расширялся. Экспериментальный отдел возглавил Александр Богомолец — будущий известный патофизиолог и геронтолог, академик, Герой Социалистического Труда и вице-президент АН СССР[65]. Другими сотрудниками стали первый в СССР терапевт-гематолог Харлампий Владос, терапевт Максим Кончаловский (брат известного художника Петра Кончаловского), хирург Сергей Спасокукоцкий. Институт Богданова стал своего рода школой для подготовки специалистов в области гематологии и трансфузиологии.

Вместе с тем мечта Богданова о превращении Института в «ячейку будущего общества братства» сбываться не торопилась. В январе 1928 года он написал докладную записку о работе института Семашко, Бухарину и Сталину. Записка подана не была (в пометке на ней говорится, что это произошло «ввиду изменившихся условий», однако по ней можно хорошо представить себе, с какими сложностями предстояло сталкиваться Богданову).

«Медицинский мир в целом неприязненно принял новое учреждение», — отмечал он. Богданов жаловался на проблемы со штатом, оборудованием, материалами, указывая, что преодолевать их удается лишь с помощью наркома здравоохранения. Возмущало его и поведение заместителя директора по административно-хозяйственной части Рамонова[66], «коммуниста с большим стажем», который, по словам Богданова, «обнаружил крайне своеобразное понимание идеи завоевания командных высот в научной работе».

«Миссия коммунизировать Институт… Но как ее может осуществлять человек, не способный ничем, кроме угроз, поддерживать свой авторитет, то и дело подрывающий всякое уважение к себе крупными и мелкими проявлениями настоящей некультурности?» — писал Богданов. Видимо, по инициативе Рамонова на него в «инстанции» был направлен донос — Богданова обвиняли «в резкой враждебности к партийцам вообще». «Это обо мне, у которого почти нет друзей, кроме старых коммунистов, и который только благодаря помощи нескольких студентов — коммунистов мог поставить свои первые, важнейшие опыты», — возмущался он.

Возмущал его и другой случай, когда Рамонов «давил» на врачей, требуя не делать переливание крови одной из пациенток. Он говорил, что она все равно умрет, а ее смерть в стенах института скомпрометирует это учреждение. Переливание все-таки сделали, и больная была спасена[67].

Он ставил вопрос о Рамонове перед партийной ячейкой Наркомздрава, но та решила никаких мер в отношении его не предпринимать. Богданов видел только один выход из сложившейся ситуации. «Это решение о моей отставке», — писал он, объясняя, что именно поэтому направляет Семашко, Бухарину и Сталину «этот краткий отчет и просьбу об освобождении меня от обязанностей, выполнение которых стало невозможным».

Докладная записка, как уже говорилось, не была подана «ввиду изменившихся условий», и Богданов в отставку не ушел. Это могло означать только одно — его покровители в Кремле помогли ему и на этот раз. Однако руководить институтом Богданову оставалось уже недолго.

За последнее время он сильно сдал. Богданову было уже 54 года, и нельзя сказать, что он всю жизнь вел слишком уж здоровый образ жизни, болел, перенес несколько сердечных приступов, а последние три года не был даже в отпуске. Разгар работы в новом институте и борьбы против тех, кто собирался его «коммунизировать», совпал с ухудшением его здоровья. Несколько раз его сваливали с ног приступы гнойного аппендицита — это случалось в ноябре 1927-го — феврале 1928 года. Была нужна операция, но Богданов откладывал ее, не считая возможным оставлять институт в такое сложное время. Операцию ему сделали только 5 февраля 1928 года, когда уже отпала необходимость его отставки.

Институт переливания крови продолжал работать. В газетах появлялись объявления, приглашающие всех желающих сдавать кровь. Возможно, именно они стали основой для мрачных слухов, которые наводнили Москву того времени. Говорили, что большевики специально выкачивают у молодежи кровь, чтобы потом перелить ее мертвому Ленину и оживить его. Любопытно, что похожие слухи дожили аж до 80-х годов прошлого века — тогда «знающие люди» утверждали, что для каждого члена Политбюро приготовлены на всякий случай запас крови, спинного мозга и чуть ли не по нескольку комплектов внутренних органов…

Но вернемся обратно в 20-е. Молодежь действительно интересовалась опытами в институте Богданова. Дело это было новое, прогрессивное, а его перспективы казались многообещающими. Зимой 1928 года несколько студентов физико-математического факультета МГУ прочитали статью о пользе обменных переливаний крови в московском журнале «Экран». Их особенно заинтересовало, что подобные «операции» вроде бы помогают при умственном или нервном переутомлении. Они начали более тщательно знакомиться с вопросом и проштудировали монографию Богданова «Борьба за жизнеспособность».

В марте 1928 года они увидели объявление в «Вечерней Москве» с предложением всем желающим приходить в институт для сдачи крови. А поскольку студентам предстояло сдавать весеннюю сессию, то, помня об пользе переливаний при усталости, они тоже решили обратиться в институт Богданова. Таких обращений было немало, и никто не мог предположить, к чему оно приведет.

Одного из студентов звали Лев Колдомасов, ему был 21 год. 19 марта он со своим товарищем пришли в институт, чтобы сдать кровь для определения ее группы и пройти обследование. По результатам этого обследования в «операции» им отказали — у Колдомасова имелись признаки туберкулезного процесса в легких, он перенес малярию и у него была расширена селезенка. У второго тоже были проблемы со здоровьем.

На этом бы вся эта история и закончилась, если бы о студенте Колдомасове не узнал сам Богданов. И очень заинтересовался его случаем. Он считал, что если Анфуса Смирнова была больна туберкулезом, он жил с ней и не заразился, то к этому заболеванию у него существует иммунитет. Богданова интересовал вопрос — если человеку с туберкулезом влить здоровую кровь, повлияет ли это на болезнь? Ну а если он сам имеет иммунитет к туберкулезу, значит, и кровь Колдомасова не нанесет никакого вреда его организму, тем более что группы крови у них совпадали (тогда это была 4-я группа). Кровь студента требовалась Богданову для возмещения собственной кровопотери.

Двадцатого марта в общежитие, где жил Колдома-сов, послали курьера. Он предложил ему еще раз прийти в институт и поговорить с Богдановым. Тот, естественно, пришел. Богданов объяснил ему цель предстоящей «операции», указав на то, что у Колдомасова может появиться шанс избавиться от туберкулеза. Студент согласился на переливание.

«Операция» состоялась 24 марта 1928 года в 19.30. Из локтевой вены правой руки Колдомасова взяли 925 «кубиков» крови. Одновременно у Богданова «забрали» около 1000 см³ крови. Затем было совершено обменное переливание: кровь Богданова влили Колдомасову, а кровь Колдомасова — Богданову. У Богданова это была уже двенадцатая по счету «операция». Она и стала для него роковой.

Ухудшение наступило уже через три часа после «операции». У Богданова поднялась температура. На следующий день появились тошнота, рвота, начала развиваться желтуха. Потом температура спала, но его мучили сильные боли во всем теле. Чтобы облегчить их, ему кололи морфий. Ситуация осложнялась еще и следующими факторами: сам Богданов считал эти симптомы скорее приемлемой реакцией на большое количество полученной им чужой крови и был уверен, что организм справится с его негативными последствиями. «Больной возбужден, находится в состоянии эйфории, занимается самонаблюдением, — отмечал Кончаловский. — Врачей не приглашает». Кстати, и переливание с Колдомасовым он сделал без предварительной консультации с сотрудниками института.

Кончаловского пригласили на обследование Богданова только 27 марта, и уже тогда, по его словам, ему бросилась в глаза «угрожающая картина внутреннего отравления вследствие гемолиза [разрушения эритроцитов — красных клеток крови. — Е. М.]» организма из-за нарушения работы почек и печени. Хотя Богданов не терял надежды и даже шутил с докторами. Он говорил, что «сражение выиграно» и теперь его «выздоровление прибавит вам, лечащим меня врачам, славы». «Мы должны указать, с каким мужеством переносил А. А. Богданов свои страдания, непрерывно занимался самонаблюдением и тщательно анализировал симптомы болезни до самого момента, пока не потухло сознание, — писал Кончаловский. — Мне в первый раз в жизни пришлось видеть такое мужество и такое стоическое спокойствие перед лицом смерти».

В статье «Болезнь и смерть А. А. Богданова» подробно описаны методы лечения, которые применялись по отношению к нему. Главным образом они были направлены на борьбу с интоксикацией организма. Три раза применялось кровопускание, так как Богданов жаловался на тяжесть в голове и сильное возбуждение. Под кожу ему вводили глюкозу. Ему прописали специальную диету, которая применяется при тяжелых заболеваниях почек. Применялись слабительные средства и клизмы, а также теплые ванны. Однако эти методы успеха не принесли. 2 апреля его общее состояние начало резко ухудшаться. Временами Богданов впадал в беспамятство. Интоксикация организма все сильнее и сильнее давала о себе знать. 6 апреля, зафиксировал в истории болезни Кончаловский, «с больным произошел типичный экламптический припадок с прикусом языка и пеной, недержанием мочи и бредом». Пульс стал прерывистым, а иногда вообще «выпадал».

Вечером этого дня медицинский консилиум, в котором принимали участие такие «светила» медицины, как профессора Богомолец, Плетнев, Бурмин, Крамер, признал положение безнадежным и констатировал начало агонии. 7 апреля были обнаружены признаки еще большего ослабления деятельности сердца, «учащенное дыхание с паузами».

Врачи и родственники Богданова решили использовать последний шанс и применить средство, в которое так верил он сам. Ему сделали переливание крови. После него на некоторое время дыхание стало лучше. Однако вскоре состояние Богданова снова резко ухудшилось, и в тот же день, 7 апреля 1928 года, наступила смерть. С ней он боролся 15 дней.

Последние слова, которые произнес Богданов перед смертью, вроде бы сумели расслышать только его жена Наталья и сын Александр, которые находились рядом: «Делайте что должно… Нужно держать до конца…»

Похороны Богданова состоялись 10 апреля. На сохранившихся фотографиях видны сотни людей, пришедшие проводить его. Это могло бы показаться странным — ко времени своей смерти Богданов был далеко не самым известным человеком в стране, более того, за ним сохранялась репутация «полу-оппозиционера», человека не слишком благонадежного. Тем не менее оказалось, что его помнили и знали. Сын Богданова Александр Малиновский вспоминал, что многие подходили к его матери Наталье Богдановне Корсак, выражали ей свои соболезнования и плакали. Были, конечно, на похоронах и бывшие пациенты Института переливания крови.

Смерть Богданова не осталась незамеченной партийными и советскими газетами. «Труд» писал 11 апреля 1928 года: «Вчера хоронили А. А. Богданова. В 11 часов утра в здании Института переливания крови, в котором стоял гроб с телом покойного, состоялась гражданская панихида.

По окончании панихиды т. т. Семашко, Пашуканис, Фриче, Дауге, Лебедев-Полянский, Богомолец, Косолапов и Волгин[68] выносят гроб с телом покойного. Траурная процессия растянулась на несколько кварталов.

В крематории перед сожжением тела выступил тов. Луначарский, который в своей речи подчеркнул значение А. А. Богданова как крупнейшего революционера-борца. После краткого прощального слова проф. Богомольца выступил тов. Бухарин.

— В лице тов. Богданова, — сказал он, — с арены жизни сошел один из величайших людей — по широте своего разума, по энциклопедичности своих знаний, по неукротимости и силе своей воли и энергии. Эти его качества заставляют нас преклонить перед ним свои знамена.

По окончании речей, ровно в 14 час[ов], тело А. А. Богданова было предано сожжению».

Некрологи Богданову появились в «Правде», «Известиях», «Труде», «Вестнике Коммунистической академии». Их авторами были известные партийцы — Луначарский, Покровский, Лепешинский. В целом, советская печать отдала Богданову должное и довольно объективно оценила его заслуги в революции и науке. Интересен в этом отношении уже упоминавшийся некролог «Памяти А. А. Богданова», опубликованный в 4-м номере журнала «Под знаменем марксизма» за 1928 год.

Признав, что Богданов умер «геройской смертью мученика науки», ее автор задавался вопросом: «Как это случилось, что один из основателей большевизма, признанный его вождь совместно с В. И. Лениным в 1904–1907 гг., отошел от своей же партии и умер беспартийным? Мало того, его имя связывалось в нашей революции с рядом выступлений противобольшевистского характера».

Пересказав далее биографию Богданова и его основные разногласия с большевиками (арест в 1923 году почему-то не упоминался), автор приходил к выводу, что «отсутствие гибкости, отсутствие чутья действительности и окраска ее в цвет предвзятой идеи, вот что явилось причиной политического самоубийства Богданова». Однако в конце статьи все-таки выражалась уверенность, что русский пролетариат никогда не забудет его имя «как одного из основателей своей партии и как теоретика».

Известный партийный журналист и литератор Пантелеймон Лепешинский[69] назвал свою статью о Богданове в «Огоньке» очень точно: «Трагедия крупного ума». «Чем дальше отойдет человечество от переживаемой нами эпохи, тем ярче будет сиять созвездие Владимира Ильича Ленина, в котором имя Александра Александровича Богданова никогда не померкнет», — заявил на похоронах нарком просвещения РСФСР Анатолий Луначарский. А «любимец партии» (по выражению Ленина) Николай Бухарин на гражданской панихиде сказал следующее: «Нас пришло сюда несколько человек, несколько старых большевиков. Мы пришли сюда прямо с пленума Центрального Комитета нашей партии, чтобы сказать последнее «прости» А. А. Богданову.

Он не был последние годы членом нашей партии. Он во многом — очень во многом — расходился с ней… Я пришел сюда, несмотря на наши разногласия, чтобы проститься с человеком, интеллектуальная фигура которого не может быть измерена обычными мерками. Да, он не был ортодоксален. Да, он, с нашей точки зрения, был «еретиком». Но он не был ремесленником мысли. Он был ее крупнейшим художником. В смелых полетах своей интеллектуальной фантазии, в суровом и отчетливом упрямстве своего необыкновенно последовательного ума, в необычайной стройности и внутреннем изяществе своих теоретических построений Богданов, несмотря на недиалектичность и абстрактный схематизм своего мышления, был, несомненно, одним из самых сильных и самых оригинальных мыслителей нашего времени…

В лице Александра Александровича ушел в могилу человек, который по энциклопедичное™ своих знаний занимал исключительное место не только на территории нашего Союза, но и среди крупнейших умов всех стран. Это — поистине редчайшее качество среди работников революции. Богданов с одинаковой свободой парил на высотах философской абстракции и давал конкретные формулировки теории кризисов… От теории шаровидной молнии и анализа крови до попыток широчайших обобщений «Тектологии» — таков радиус познавательных интересов Богданова. Экономист, социолог, биолог, математик, философ, врач, революционер, наконец, автор прекрасной «Красной Звезды» — это во всех отношениях совершенно исключительная фигура, выдвинутая историей нашей общественной мысли… История, несомненно, отсеет и отберет то ценное, что было у Богданова, и отведет ему свое почтенное место среди бойцов революции, науки и труда. Исключительная сила его ума, бурлившая в нем, благородство его духовного облика, преданность идее заслуживают того, чтобы мы склонили перед его прахом свои знамена…

Богданов умер поистине прекрасной смертью. Он погиб на поле брани, сражаясь за то дело, в которое верил и для которого он работал.

Трагическая и прекрасная смерть Александра Александровича может быть использована его противниками, чтобы дискредитировать его самоотверженные опыты, чтобы придушить и прикончить самую идею переливания крови, чтобы положить могильный камень на дело, за которое умер этот мученик науки. Этого допустить нельзя! Нельзя позволить тупицам мелкого калибра, мещанам от науки, трусливым и в теории, и в жизни, людям старых дорог, людям, которые никогда и ни при каких условиях не выдумают пороха, использовать физическую смерть Богданова, чтобы умертвить и уничтожить значение его научного подвига…

Богданов умер на посту. И самая смерть товарища Богданова есть прекрасный подвиг человека, который сознательно рисковал своей индивидуальной жизнью, чтобы дать могучий толчок развитию человеческого коллектива.

От группы товарищей и от Надежды Константиновны Крупской я говорю здесь последнее «прости».

Бухарин не ограничился выступлением. Он написал еще некролог в «Правде», в котором отметил, что «мы, его теперешние идеологические противники, должны признать огромный размах мысли покойного, его совершенно исключительную образованность, смелость его обобщающего ума».

Крупская написала жене Богданова записку: «Дорогая Наталья Богдановна, все эти дни думала об Александре Александровиче и о Вас, вспоминала первую встречу с А. А. в Женеве, Куоккалу и свою последнюю встречу с А. А. и Вами. Вспоминаются разговоры разные, разное и важное, и неважное, мелочи всякие, но эти мелочи именно то, что делает человека близким. Крепко Вас обнимаю, Н. К. Крупская».

После гражданской панихиды тело Богданова кремировали в недавно открытом крематории в Донском монастыре. В этом тоже был дух времени — тогда «красное огненное погребение» считалось революционным и прогрессивным способом «утилизации» человеческих останков. «Огонь, испепеляющий огонь! Тебе построен этот храм современности, это огненное кладбище — крематорий», — восторженно писал журнал «Огонек» в декабре 1927 года. А путеводитель «Москва безбожная» отмечал, что «красное огненное погребение» «куда больше впечатляет и удовлетворяет, чем зарытие полупьяными могильщиками под гнусавое пение попа и дьякона в сырую… землю, на радость отвратительным могильным червям».

Трудно сказать, разделял ли сам Богданов эти убеждения. Скорее, да. В автобиографических заметках он, например, отмечал, что похоронные обряды уже в детстве вызывали в нем «чувство, близкое к злобе: и зачем только эти канительные церемонии, это ноющее пение, которое у всех вытягивает душу, когда и без того тяжело». Он считал, что эти обряды своей «жалостной низостью» иллюстрируют «рабский дух христианства».

Или вот в рассказе Богданова «Праздник бессмертия» «гениальный химик» Фриде, придумавший «эликсир бессмертия», в итоге покончил с собой именно с помощью самосожжения. Тело самого Богданова тоже сожгли, а его мозг отправили для изучения и сравнения с ленинским в Институт мозга.

Урна с прахом Богданова была установлена в стене Новодевичьего кладбища. В 1945 году рядом с ней поместили и урну с прахом его жены — Натальи Богдановны. Она до конца жизни работала в Институте переливания крови и умерла в буквальном смысле на его ступеньках — по дороге на работу. Так что теперь их урны стоят вместе, под одной плитой с выбитой на ней надписью:

Богдановы-Малиновские

А. А. 1873–1928

Н. Б. 1865–1945

Еще на плите фотография, на которой они сняты совсем молодыми.

В чем же была причина того, что произошло с Богдановым? Разнообразные версии появились сразу же после его гибели. Но сначала — о дальнейшей судьбе его партнера по переливанию Льва Колдомасова. 27 марта во время обхода пациентов профессор Кончаловский обратил внимание на молодого человека «с слегка желтушной окраской склер». «На вопрос, кто этот новый больной, мне ответили, что это донор, с которым директор Богданов в субботу (24/III) обменялся кровью», — вспоминал он. Профессор осмотрел больного и констатировал у него «признаки гемолиза с анемией, увеличением селезенки, легкой желтухой и небольшим нефритом».

После «операции» он тоже испытывал озноб, боли во всем теле, температура повышалась до 39,4 градуса, были отмечены признаки нарушения работы почек и печени. Однако потом признаки интоксикации стали ослабевать, и на пятый день после операции Колдомасов выписался из института. После этого его еще несколько раз обследовали, и было очевидно, что состояние его здоровья улучшается. Другими словами, Колдомасов испытал на себе те же последствия «операции», что и Богданов, но в значительно более легкой форме.

Лев Ильич Колдомасов, судьба которого так неожиданно и трагически пересеклась с судьбой Богданова, прожил довольно долгую жизнь. В начале 30-х годов он уехал на работу в Сибирь, где стал известным климатологом и метеорологом. Считается, что он заложил основы прикладной климатологии Западной Сибири. Умер Колдомасов в 1985 году в возрасте 78 лет. После переливания никогда не жаловался ни на туберкулез, ни на здоровье вообще. Он был уверен, что это последствия обменного переливания крови и что именно та роковая для Богданова «операция» превратила его из болезненного юноши во вполне здорового мужчину.

Почему же Колдомасов выздоровел, а Богданов умер? Этот факт еще больше добавлял пищи к слухам, которые появились после смерти директора Института переливания крови. Говорили, например, о том, что он таким образом совершил самоубийство. В самом деле, на первый взгляд его поведение перед переливанием казалось странным. Богданову было уже 54 года, здоровье — не самое лучшее, донор болен туберкулезом, но он все равно идет на «операцию», не ставя в известность врачей. И не обращается к ним в первые дни после нее. Были ли у Богданова причины для самоубийства? Тут как посмотреть. Ему, конечно, не могла нравится обстановка в стране. Да и в его институте тоже. Два года борьбы с интриганами, доносчиками или «комиссарами», «сброшенными» в институт «сверху», постоянная нервотрепка…

Лепешинский в «Огоньке» намекал на то, что Богданов мог совершить «замаскированное самоубийство», считая, что он мог поступить так же, как и герои его фантастических романов (инженер Мэнни из одноименного романа или тот же химик Фриде из «Праздника бессмертия»), которые «грешили иногда склонностью к ликвидации своей жизни в минуты уныния и тоски». Или вот герой его стихотворения «Марсианин, заброшенный на Землю» тоже размышлял:

«Быть может, — писал Лепешинский, — и сам автор утопии сравнительно легко расценивал то благо, которое называется жизнью… И если стены института по переливанию крови стали свидетелями таинственной богдановской драмы, то это, может быть, объясняется тем, что наш «марсианин», увидевший своим просветленным оком новую красоту завтрашнего дня, не мог уже чувствовать себя по-мещански благополучным россиянином в этом старом мире».

Конечно, сложно спорить с тем, что в утопиях Богданов отразил свои личные переживания и мысли, но это, равно как и сложная обстановка в институте, еще на дает серьезных оснований говорить о его самоубийстве. И самый главный аргумент против этой версии состоит в том, что, если бы Богданов всерьез хотел свести счеты с жизнью, он бы выбрал какой угодно способ, но не обменное переливание крови. Так, в частности, потом считала и его вдова Наталья Богдановна. Он не стал бы своей гибелью бросать тень на идею переливания крови, которую вынашивал буквально всю жизнь и в которую так верил. Нет, сознательно пойти на это он не мог. Другое дело, что Богданов, конечно, рисковал, но это уже другой вопрос.

Была еще версия убийства. Ее вроде бы разделял и сын Богданова Александр Малиновский. Она состоит в том, что одна из сотрудниц института, врач Комисарук, якобы подлила в консервирующий раствор некий яд. Обычно говорят, что это был хлорат калия (бертолетова соль). Ходили слухи, что у постели Богданова потом даже нашли пузырек из-под этого препарата.

Комисарук одно время являлась секретарем партийной ячейки института. Репутация у нее была не очень хорошей — ранее ее подозревали в фальсификации результатов определения группы крови. Существует версия, что, будучи противником Богданова, она старалась таким образом сорвать работу института. Но убийство — это уже дело совсем другого калибра. Нужно было иметь очень веские основания, чтобы решиться на это, и уверенность в том, что тебя не разоблачат. Именно поэтому в версии об убийстве Богданова часто предполагается, что Комисарук действовала по указанию свыше и что трагедия с Богдановым была подготовлена то ли в ОГПУ, то ли даже в Кремле.

Возможно, на возникновение этих слухов повлиял и «исторический фон», в частности, смерть наркомвоенмора СССР Михаила Фрунзе. Он скончался в больнице после операции язвы желудка 31 октября 1925 года. В следующем году Борис Пильняк в своей знаменитой «Повести непогашенной луны» подробно описал, как полководец Гражданской войны пытался всех убедить, что он здоров, но «человек № 1» убедил его лечь на операцию, с которой он уже не вернулся живым. Кстати, журнал «Новый мир» с повестью Пильняка изъяли из продажи.

Были в то время и другие случаи смерти прославленных революционеров — убийство Григория Котовского, автоавария, в которой погиб известный боевик Камо, несчастный случай заместителем Троцкого по Реввоенсовету с Эфраимом Склянским (он утонул в озере в США, где находился в командировке). Все эти происшествия остались в истории как «странные и подозрительные» — не раз возникали дискуссии о причастности к ним тогдашнего советского руководства. Смерть Богданова, пожалуй, тоже останется в их числе, хотя никаких прямых доказательств того, что он был убит, до сих пор еще нет.

А Комисарук после смерти Богданова работала в Институте экспериментальной биологии, ездила в экспедиции в Среднюю Азию, «твердо проводила партийную политику» в науке и участвовала в борьбе против генетики, развернувшейся в СССР в 30-е годы. Таких людей среди советских научных работников было много, но ее имя уже в постперестроечную эпоху попало даже в различные «художественно-документальные» произведения, посвященные трагедии Богданова. Роль ей там отводят, прямо скажем, незавидную. Например, в рассказе Евгении и Ильи Халь «Пламя буревестников» воспроизводится даже встреча Комисарук со Сталиным, на которой «вождь» и прямо высказывает пожелание устранить Богданова.

«В дверь кабинета постучали. Охранник пропустил вперед женщину и закрыл дверь. Женщина нерешительно сделала шаг вперед и остановилась, но Коба не спешил с предложением присесть.

— Как вам работается у Богданова, товарищ Комисарук?

— Хорошо, Иосиф Виссарионович, спасибо […]

— А вы читали его роман «Красная звезда?»

— Нет.

— Ну, ничего, будет время — посидите… — он сделал паузу, и женщина побелела. Насладившись произведенным эффектом, Коба закончил фразу: — почитаете. Я, собственно, почему спросил: мне в последнее время кажется, что товарищ Богданов устал и выглядит неважно. Так, может быть, мы его отправим отдохнуть? На Красную Звезду… — Коба остановился перед женщиной, глядя на нее в упор. По ее виску медленно поползла струйка пота.

— А вы его проводите. Я надеюсь, дорогу знаете?

— Да, товарищ Сталин, — прошептала женщина.

— И как провожать будете?

— Лучше всего бертолетова соль, товарищ Сталин, хлорат калия, который вызовет гемолиз — разрушение клеток крови. Она станет прозрачной, как бы лаковой, потому что потеряет гемоглобин. И все это можно списать на малярию донора.

— Хорошо, идите.

Комисарук вышла. Коба отпил еще вина, поднял бокал, рассматривая вино на свету, а потом плеснул в бокал воды из графина.

— Кровь — не водица… — прошептал он».

Страшно, нечего сказать. Но малоубедительно. Хотя, конечно, Сталин и Комисарук здесь всего лишь литературные, а не исторические персонажи.

Если же не придерживаться конспирологии, то наиболее распространенная версия, которую сегодня разделяют и многие гематологи, состоит в несовместимости резус-факторов крови, о которой в 1928 году еще не имели представления. Только спустя 12 лет после смерти Богданова американские ученые обнаружили в крови обезьяны макаки-резус неизвестный ранее антиген.

Позже было установлено, что он имеется и в крови у примерно 85 процентов населения Земли. Этих людей стали называть резус-положительными. Остальные же 15 процентов, у которых его нет, — резус-отрицательными. Выяснилась еще одна довольно неприятная вещь. Если в кровь резус-отрицательного человека добавить кровь резус-положительного, его организм начнет активно вырабатывать антитела. Чем больше переливаний — тем больше антител будет вырабатываться, и в конце концов этот конфликт резус-факторов приведет к разрушению крови.

Скорее всего, Колдомасов принадлежал к резус-положительному «большинству», а Богданов — к тем 15 процентам жителей Земли, у которых резус-фактор был отрицательным. За 11 предыдущих переливаний крови его организм уже выработал большое количество антител, так что 12-я «операция» стала роковой.

Почему же выжил Колдомасов? Ну, во-первых, это было только первое его переливание, а во-вторых, его более молодой, чем у Богданова, организм смог справиться с возникшей критической ситуацией. Наконец, сын Богданова Александр Малиновский рассказывал, что его отец, уже после ухудшения своего состояния, попросил оказать помощь в первую очередь Колдомасову, а в отношении его самого пока ограничиться наблюдением, так как это может иметь значение для науки.

Так что, скорее всего, то, что произошло с Богдановым, было трагедией и несчастьем, но вряд ли убийством или самоубийством. Сегодня его бы однозначно спасли. Для этого нужно было прибегнуть к гемодиализу (аппарату «искусственная почка»). Но в 1928 году такого оборудования еще не существовало.

Трудно не согласиться все с тем же Лепешинским: «Какая великая, флоуресценцирующая в сумерках нашего предрассветного периода «марсианская» драма! Какой красивый, какой-то странно звучный заключительный аккорд этой драмы!»

Тринадцатого апреля 1928 года имя Богданова было присвоено Государственному институту гематологии и переливания крови.

Но вряд ли стоит сомневаться, что если бы Богданов пережил свое 12-е переливание крови, он наверняка бы погиб в 30-х годах. Человек с репутацией «ревизиониста», который «во многом расходился с партией», полемизировал с Лениным и открыто считавший советский социализм «неправильным», вряд ли имел шанс остаться нетронутым во время Большого террора.

С одной стороны, в 30-е годы о погибшем Богданове вспоминали мало. С другой — в энциклопедиях и словарях он упоминался с неизменным эпитетом «ревизионист», который «боролся против марксизма». В «Кратком курсе ВКП(б)» вообще говорилось о том, что Богданов критиковал марксизм «не открыто и честно, а завуалированно и лицемерно под флагом защиты основных позиций марксизма».

В области «марксистско-ленинской философии» шла ожесточенная борьба с «богдановщиной». Борьба с ней как с «теоретической основой правого уклона в партии» (то есть с группой Николай Бухарина, Алексея Рыкова, Михаила Томского) была объявлена «актуальной задачей», а на XVI съезд ВКП(б) в июле 1930 года «богдановщину» определили как «идеалистическую фальсификацию марксизма, смыкающуюся с реакционной буржуазной наукой».

В 1937 году Институт философии АН СССР подготовил книгу доктора философских наук профессора Алексея Щеглова[70] «Борьба Ленина с богдановской ревизией марксизма». Автор доказывал, что взгляды Богданова — это один из источников теорий, распространявшихся в СССР «буржуазными реставраторами», «контрреволюционными троцкистами» и правыми (Бухариным, Рыковым и др.), и призывал «развеять в прах все и всякие богдановско-бухаринские реставраторские, буржуазные «теории», являющиеся орудием фашистской контрреволюции в борьбе против победившего в СССР социализма».

Примерно в это же время фамилия Богданова исчезла из названия Института переливания крови[71]. Его работы не переиздавались и были отправлены в библиотечные спецхраны, где находились до конца 80-х годов, когда интерес к ним и их автору вновь возник.

«В досоциалистические времена, — писал Богданов в «Красной звезде», — марсиане ставили памятники своим великим людям, теперь они ставят памятники только великим событиям». Что же, таким памятником ему самому стала возникшая во многом благодаря «коммунисту с Марса» советская служба переливания крови, ставшая вскоре одной из лучших в мире. Это было почти по-марсиански. Ведь долго мало кто помнил, что она брала свое начало в богдановских мистических и утопических размышлениях о тайнах крови, коммунизме на Марсе, «красной звезде», «всеобщем братстве» на крови и общем будущем Земли и Марса: