Красные

Вскоре после того, как в Москве в последние дни 1979 года открылась станция метро «Марксистская», появился такой анекдот: нужно было произнести, подражая металлическому голосу диктора метрополитена, объявляющего остановки: «Станция «Марксистская». Переход на троцкистско-зиновьевскую линию». Тогда эта шутка казалась очень смешной и острой. Почти каждый советский человек знал (или по крайней мере слышал), что «троцкистско-зиновьевская линия» — это что-то нехорошее и враждебное, с чем вроде бы боролся Ленин, называвший то ли Льва Троцкого, то ли Григория Зиновьева, то ли сразу обоих «политическими проститутками», а потом и все «правильные» советские продолжатели дела Ильича.

Льву Каменеву «не повезло»: его фамилия не фигурировала даже в названии этой «вражеской линии», как вообще в политическом, так и в конкретно анекдотическом смысле. Долгое время о нем вообще вспоминали не слишком часто, даже когда ругали бывших оппозиционеров в учебниках по истории КПСС. И то в основном как о «сателлите» Зиновьева. Даже в перестройку, когда о вычеркнутых из официальной истории, расстрелянных и умерших в лагерях большевиках «Ленинской гвардии» заговорили снова, Каменев по-прежнему чаще всего упоминался в тандеме с Зиновьевым, причем создавалось впечатление, что он большей частью как-то робко выглядывал из-за плеча своего «политического и духовного наставника» и всегда шел у него на поводу.

На самом деле это не так. Лев Каменев — крупнейшая, хотя и весьма своеобразная фигура в истории русской революции и в лагере приверженцев «красной идеи». Противники большевиков не зря видели в нем альтернативу Ленину. Но при этом он считался одним из ближайших соратников и возможных преемников Ильича. Именно он в октябре 1917 года стал самым первым главой нового Советского государства. Именно он, говоря современным языком, восемь лет был советским мэром Москвы. Именно он еще при жизни Ленина издавал его работы и — во многом — создавал его культ. Именно он председательствовал на партийных съездах 20-х годов и именно по его инициативе Сталин был избран генеральным секретарем ЦК. Наконец, такой малоизвестный факт — именно Каменев стал одним из первых авторов советской серии «ЖЗЛ», восстановленной в СССР Горьким в 1933 году.

Каменев был человеком с собственными, хотя и не бесспорными убеждениями. Он не боялся их высказывать во время споров с Лениным, Троцким или Сталиным. Некоторые считали, что не Зиновьев, а он играл первую скрипку в их тандеме, хотя со стороны это было не заметно. Когда уже в 30-х годах Каменева арестовали, то на одном из допросов, пока его не сломали совсем, он сказал следователю: «Вы же знаете, что я не такого типа человек, что, если бы у меня было желание выступить против политики партии, я бы сидел и молчал». Это следователь наверняка и сам прекрасно знал.

Каменев действительно не раз «выступал против политики партии». Будучи при этом, как утверждали знавшие его современники, лишенным жажды личной власти, известности и политического честолюбия. Возможно, поэтому его судьба оказалась вдвойне горькой. Все свои битвы он проиграл. И был не только уничтожен, но и надолго забыт. Оставшись в истории лишь в густой тени своего друга-союзника Зиновьева. Даже анекдотов о нем почти не рассказывали.

«Мы только тень борцов»

Лев Борисович Каменев родился 6 июля 1883 года в Москве. Сразу же нужно отметить два примечательных момента, связанных с его появлением на свет.

Во-первых, среди самых известных руководителей большевиков он был редким представителем «столичных уроженцев». Ленин — из Симбирска, Троцкий — из Херсонской губернии, Зиновьев — практически земляк Троцкого (он родился в городе Елисаветграде), нарком иностранных дел Чичерин — из Тамбовской губернии, нарком просвещения Луначарский — из Полтавы, Свердлов — из Нижнего Новгорода, Калинин — из Тверской губернии, Рыков — из Саратова, Дзержинский и Сталин — вообще представители «национальных окраин». Среди тех, кто стоял на самом верху советской иерархической лестницы, только Каменев и Николай Бухарин, будущий «любимец партии», родились в Москве. Да еще Виктор Ногин — первый советский нарком торговли и промышленности.

Во-вторых, «Каменев» — это, разумеется, «революционный» псевдоним. Настоящая его фамилия — Розенфельд. Об этом всегда помнили противники коммунистов, при каждом удобном случае напоминавшие о том, что среди их лидеров было много евреев. Но что касается непосредственно Каменева, то здесь вопрос не такой уж простой.

Отцом Каменева был Борис Иванович Розенфельд, еврей по рождению, принявший православие. С переходом в «титульное вероисповедание» Российской империи он, соответственно, получил и все права ее гражданина, в том числе и право на свободное обучение в столичных высших учебных заведениях (для получения высшего образования молодежь иудейского вероисповедания ограничивали за пределами черты оседлости пятипроцентной нормой, а в обеих столицах — вообще только трехпроцентной).

Борис Розенфельд окончил весьма престижный Петербургский технологический институт. По некоторым сведениям, он был однокурсником народовольца Игнатия Гриневицкого, бросившего 1 марта 1881 года под ноги царю Александру II и убившего ею и его, и себя, и тоже посещал радикальные студенческие кружки. Вроде бы в этой, как бы сейчас сказали, «тусовке» Борис Розенфельд познакомился и со своей будущей женой — слушательницей Бестужевских высших курсов в Петербурге, названных так по имени их учредителя и первого директора историка Константина Бестужева-Рюмина. Открытые в 1878 году, курсы были известны тем, что на них записывали не только мужчин, но и женщин. Слушательниц называли «бестужевками». Они поженились и переехали в Москву. Борис работал машинистом на Московско-Курской железной дороге, его супруга — давала частные уроки. Вообще-то машинист — странное занятие для выпускника престижной «техноложки». Что-то, вероятно, заставило его взяться за эту работу. Может быть, нужда, а может быть, и желание «уйти в тень» после того, как его однокурсник убил царя и среди студентов начали проводить «чистки» и брать их «на карандаш».

Потом, когда молодого революционера Льва Розенфельда задерживала полиция, он, отвечая на вопрос о своей национальности, неизменно отвечал, что является русским. Что, в общем-то, так и было. Формально его семью можно назвать смешанной — отец еврей-выкрест, мать — русская, но фактически он рос в атмосфере русской культуры и образа жизни, свойственного для русской интеллигенции.

Его отец был горячим почитателем Льва Толстого и, по одной из версий, назвал своего старшего сына именно в его честь. В семье воспитывались еще трое младших сыновей — Александр (умер от тифа в 1905 году), Николай (расстрелян вскоре после казни самого Каменева) и Евгений (его судьба точно не известна, но, скорее всего, он тоже погиб в годы Большого террора).

В конце 80-х годов XIX века их семья переехала из Москвы в провинциальную глухомань — на станцию Ландварово недалеко от Вильны[72]. Там Борис Розенфельд получил место главного инженера в Акционерном обществе Ландваровского проволочно-гвоздильного завода братьев Фрумкиных. Причина переезда тоже не очень понятна. Скорее всего, он объяснялся стремлением отца будущего Каменева сделать карьеру — все-таки главный инженер, хотя и в провинции.

В Ландварове Лева Розенфельд провел детство. Его друзьями были дети рабочих. Даже когда он был определен во 2-ю Виленскую гимназию, то, приезжая на каникулы, и по желанию отца, и по «собственному хотению» работал в столярной и слесарной мастерских завода.

В 1896 году Борис Розенфельд получил назначение на Закавказские железные дороги в Тифлис, куда и переехал со всей семьей. Он занимался перевозками нефти и нефтепродуктов и вскоре превратился в весьма состоятельного и уважаемого человека. В 1904 году его доход составлял, например, шесть тысяч рублей в год. Семья жила в собственном доме, старшие дети посещали гимназию.

Льва Розенфельда больше интересовали в гимназии гуманитарные науки. А вот занятия по Закону Божьему он прогуливал (впрочем, рассказы об этом относятся уже к советскому времени). Был в гимназии и литературный кружок, в котором в начале XX века начали почитывать и нелегальные марксистские сочинения.

В 1901 году Лев окончил гимназию. Он собирался поступать в университет, но из гимназии был выпущен с плохим баллом по поведению (после революции утверждалось, что как раз за участие в революционных кружках), а с ним университетское обучение было практически невозможным. Отец хлопотал за него у министра народного просвещения Николая Боголепова, и тот разрешил Льву поступить на юридический факультет Московского университета. В том же 1901 году он уехал в Москву.

В Москве Лев Розенфельд снял комнату вблизи Арбата. До университета на Моховой ему можно было ходить пешком. Но похоже, что лекции и семинары для него быстро ушли на второй план.

В студенческой среде тогда чувствовалось явное недовольство существующими порядками. И не только общими, но и более частными, которые касались именно студентов. Еще со времен Александра III правительство повело решительное наступление на их права и привилегии. Император — и во многом справедливо — считал, что именно студенчество является тем «физиологическим раствором», в котором в России вызревают радикально-революционные идеи. В первые годы правления Николая II этот курс, в принципе, сохранялся.

В 1898 году министром народного просвещения стал выпускник юридического факультета Московского университета Николай Боголепов. Тот самый, который помог Льву Розенфельду попасть в университет. Боголепов старался улучшить материальное положение студентов — именно при нем в России начали строиться казенные общежития для них. Он добился государственного финансирования для строительства новых зданий Московского университета, в частности астрономической обсерватории. При Боголепове в Москве тоже открылись Высшие курсы, на которые могли записывать женщин — раньше они существовали только в Петербурге.

При этом министр пытался жесткими мерами искоренить в рядах студентов любое проявление радикализма. В феврале 1899 года произошли серьезные волнения среди студентов Петербургского университета. Начатую ими забастовку поддержали 17 высших учебных заведений столицы, в том числе и духовные. Через несколько дней забастовка охватила практически все высшие учебные заведения России, в ней принимали участие около 25 тысяч студентов. Власти ответили репрессиями: участники забастовки были исключены из университетов, а 2160 человек выслано.

В июле 1899 года Боголепов ввел так называемые «временные правила», которые давали право администрации сдавать студентов в солдаты — «за дерзкое поведение, за грубое неповиновение начальству, за подготовление беспорядков или производство их скопом в стенах заведений и вне оных». В начале 1901 года за участие в студенческих беспорядках были отданы в солдаты 183 студента Киевского, а затем 28 студентов Петербургского университетов. В ответ на это во многих университетских городах произошли демонстрации и «забастовки сочувствия». 14 февраля 1901 года в Боголепова стрелял 27-летний революционер Петр Карпович. Покушение произошло прямо в приемной министра. Карпович, пришедший туда под видом просителя, подождал, пока Боголепов повернется к нему спиной, выхватил револьвер и выстрелил ему в шею. Министр умер через две недели от заражения крови, а террориста приговорили к «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 20 лет»[73].

Выстрел Карповича явно напугал власти. Уже 5 июня 1901 года вышел царский указ, по которому отправленные в солдаты студенты были возвращены в университеты. Новый министр просвещения генерал Петр Банковский создал специальную комиссию, которая начала изучать жалобы студентов, и в конце 1901 года были объявлены новые правила, по которым им разрешалось организовывать землячества, организации, выбирать курсовых старост, устраивать научно-литературные кружки, столовые, кассы взаимопомощи и т. д. Однако все это было обставлено многочисленными оговорками, и студенты все равно остались недовольны. Да и к тому же студенческие волнения уже вышли за «академические рамки», они все больше и больше приобретали характер политического протеста. В том числе и самого крайнего.

Второго апреля 1902 года 22-летний студент Киевского университета социалист-революционер Степан Балмашёв убил министра внутренних дел Дмитрия Сипягина. Одетый в мундир адъютанта, он пришел в Государственный совет, где находился министр, и сказал, что ему якобы надо передать важный пакет с документами. Когда Сипягин взял пакет, Балмашёв выстрелил в него в упор пять раз. На допросе террорист заявил, что террористический способ борьбы он считает бесчеловечным и жестоким, но этот способ «является неизбежным при современном режиме». Балмашёв был приговорен к смертной казни, отказался подать прошение о помиловании и был повешен 3 мая 1902 года.

Девятнадцатилетний студент юрфака Московского университета Лев Розенфельд тоже был захвачен бурными событиями «студенческой революции» тех лет. Уже через несколько месяцев после поступления его выбрали представителем курса в совете Союза студенческих землячеств (в Москве он объединял 43 землячества и устраивал кассы взаимопомощи, библиотеки, кружки для саморазвития и т. д.). Когда его руководители были арестованы полицией, он участвовал в организации нового совета. По его поручению ездил в Петербург для установки связи с питерскими студентами. Написал несколько воззваний, некоторые даже в стихах. Они не сохранились, но некоторые из анонимных стихотворных образцов тогдашней студенческой «протестной литературы» до нас все-таки дошли. Например такие:

Не исключено, что и молодой Каменев тоже писал что-то подобное. 13 марта 1902 года стал одним из организаторов студенческой демонстрации на Тверском бульваре. Она оказалась немногочисленной — по данным полиции, в ней приняли участие не более тридцати человек. Однако на ней распространялись листовки с политическими лозунгами. Полиция окружила студентов и арестовала их. Одну из листовок нашли и у Розенфельда. Он утверждал, что интересуется исключительно тем, что касается учебы, а листовку взял только потому, что их раздавали в университете, но ему не поверили и присудили к шести месяцам административного ареста.

Его отправили сначала в Бутырскую тюрьму, затем — в Таганку. Однако весь срок он не отсидел. Вскоре его выслали в Тифлис под надзор полиции без права обратного поступления в университет. Возможно, что за начинающего революционера снова хлопотал его отец.

Отец позаботился о нем и в Тифлисе: высланного студента взяли на работу в управление Транскавказской железной дороги. Полиция, судя по всему, его «опекала» не так уж и сильно. Молодой Каменев помимо работы тут же занялся нелегальной политической деятельностью: он вел социал-демократическую пропаганду среди железнодорожников и сапожников, обслуживавших офицерское общество. По некоторым данным, он нелегально ездил в Петербург, а осенью 1902 года вообще отправился за границу. Причем по своим документам. Ничего удивительного — как показывала практика, царский режим (в отличие от будущего советского) часто проявлял странную безалаберность по отношению к своим политическим противникам.

Характерная история произошла, например, всего двумя годами раньше с Лениным. В феврале 1900 года, после того как закончился срок его трехлетней ссылки в селе Шушенском, он приехал к новому месту жительства в Псков. И вскоре обратился к властям с ходатайством выдать ему заграничный паспорт. Ленин находился под надзором полиции, продолжал вести нелегальную работу, об этом было прекрасно известно полиции, но паспорт ему все равно выдали в установленный законом срок. Через некоторое время Ильич нелегально отправился в Питер (хотя не имел права находиться в столицах). Там его арестовали. У Ленина были социал-демократические листовки, но растяпы-жандармы на них не обратили никакого внимания. После десятидневной отсидки его отпустили и отправили в Подольск, где жила тогда его мать.

В официальной советской биографии Ленина последующие события описывались так: исправник Подольского уезда, «узнав, что у прибывшего имеется заграничный паспорт, самовольно решил его отобрать. Владимир Ильич пригрозил самодуру-исправнику, что пожалуется на его беззаконные действия в Департамент полиции. Угроза подействовала (над чем потом Владимир Ильич долго смеялся): струсивший исправник почтительно возвратил паспорт его владельцу… В июле 1900 года Ленин уезжает за границу». Действительно, есть над чем посмеяться. С ВЧК такой номер точно бы не прошел.

Итак, в конце 1902 года Лев Розенфельд оказался в Париже — одном из самых крупных в то время центров революционной эмиграции. «Революционные организации вели жестокую борьбу друг с другом за влияние на студенчество», — вспоминал оказавшийся в Париже в то же самое время Лев Троцкий. Социал-демократы, эсеры, «экономисты», считавшие, что рабочие должны прежде всего бороться за улучшение условий своего труда, быта и т. д., яростно спорили между собой на собраниях, выступали с докладами («рефератами»), Каменев, как и многие другие студенты, еще в Москве читал нелегальную социал-демократическую газету «Искра», а в Париже получил возможность познакомиться и с людьми, которые ее издавали — Юлием Мартовым, Лениным и др. Состоялось также знакомство с Троцким и его младшей сестрой Ольгой, которая потом станет женой Каменева. С Ольгой он встретился на собрании, посвященном пятилетию основания Бунда — Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве, Польше и России — еврейской социал-демократической партии.

Мало что можно сказать о его отношениях с этими видными деятелями русской социал-демократии в Париже. Каменев вспоминал, что они были дружескими, и он даже иногда давал свой «чистый» паспорт будущему политическому противнику Мартову, чтобы тот имел возможность без лишних проблем ездить в Германию. Но ни Троцкий, ни жена Ленина Надежда Крупская ни упомянули в своих мемуарах о девятнадцатилетнем Льве Розенфельде, с которым встречались в столице Франции в конце 1902 года.

В Париже он написал несколько статей для «Искры» о студенческом движении. Кстати, именно в 1902 году он вступил и в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП), по крайней мере такую дату он указывал позже, когда, например, регистрировался в качестве делегата на партийных съездах. Впрочем, партии как таковой фактически еще не было, существовали весьма разрозненные социал-демократические кружки и организации в России и за границей, которые были довольно слабо связаны между собой.

Узнав, что редакция «Искры» вместе с Лениным переезжает из Лондона в Женеву, Каменев тоже отправился в Швейцарию и провел там несколько месяцев. Там он в первый раз выступил с собственным «рефератом» — против «легальных марксистов»[74]. Скорее всего, именно в Швейцарии Лев познакомился и с еще одним человеком, с которым «в паре» ему будет суждено остаться в истории и прожить последние минуты жизни. Григорий Евсеевич Радомысльский, взявший себе псевдоним «Зиновьев», был ровесником Розенфельда, участвовал в работе социал-демократических кружков, эмигрировал, некоторое время учился в Бернском университете. Там же он познакомился и с Лениным.

В июле — августе 1903 года сначала в Брюсселе, а потом в Лондоне проходил II съезд РСДРП. Именно на нем и возникли течения большевиков и меньшевиков, которые со временем превратятся чуть ли не в смертельных врагов. Иногда встречаются утверждения, что и Каменев присутствовал на съезде, но это не так. В списках делегатов (43 человека с 51 решающим голосом, так как некоторые из них имели по два голоса, и 14 с совещательным) он не значится, да и опыта работы у двадцатилетнего социал-демократа было не очень много, чтобы выбирать его делегатом.

В сентябре 1903 года он был уже в России. Сначала попытался восстановиться в Московском университете, но получил отказ. Затем уехал в Тифлис, участвовал там в организации забастовки железнодорожников. В ночь с 5 на 6 января 1904 года полиция нагрянула к нему с обыском, но, судя по всему, ничего не нашла. Но на всякий случай Лев Розенфельд снова отправился в Москву, где работал пропагандистом в московском комитете РСДРП.

Полиция внимательно следила за деятельностью комитета и в феврале 1904 года арестовала многих из его активистов, в том числе и Розенфельда. Его поместили в московскую окружную тюрьму. К этому времени он уже поддерживал большевиков, во всяком случае, в тюрьме им была написана работа с критикой позиции новой редакции «Искры», оказавшейся под влиянием меньшевиков. Она ходила в тюрьме по рукам «политических», но потом куда-то затерялась, и ее текст до нашего времени не дошел. По некоторым данным, именно ее он впервые подписал псевдонимом «Каменев».

В тюрьме Розенфельд просидел пять месяцев и вышел на свободу 15 июля. Его освобождению опять-таки способствовали хлопоты родителей. Мать внесла за Льва залог в тысячу рублей, а отец пообещал выплачивать ему 35 рублей в месяц, с условием, что он возьмется за ум и начнет жить как «все приличные люди». Он действительно попытался снова продолжить образование и поступить в Юрьевский университет, но ему и на этот раз отказали. Департамент полиции прислал на «бывшего студента Розенфельда» далеко не самую блестящую в политическом отношении характеристику: «Бывший студент Московского университета Лев Борисов Розенфельд, по имевшимся сведениям, по возвращении своем из-за границы… поселился в гор[оде] Москве, где, после арестов видных деятелей Московской социал-демократической организации, занялся формированием групп опытных пропагандистов социал-демократических идей. Организованная им группа присвоила себе наименование группы социал-демократов и, заведя сношения с рабочей средой, усиленно стала агитировать за устройство 19 февраля с [его] г[ода] уличной политического характера демонстрации. Изложенные сведения о Розенфельде послужили основанием к привлечению его при Московском губернском жандармском управлении к дознанию о названной выше противоправительственной группе. По обыску у Розенфельда отобрана компрометирующая его в политическом отношении переписка. На допросе, не признавая себя виновным, Розенфельд отказался от дачи каких-либо объяснений».

Формально полицейские чиновники не могли запретить университету принять подобного студента, но указывали, что вся ответственность за его поведение ложится на само учебное заведение. В такой ситуации университетское начальство предпочло не рисковать.

Розенфельду было предписано жить в Калуге или в Тифлисе. Он решил вернуться на Кавказ. В 1903 году в Тифлисе был создан Кавказский союзный комитет РСДРП, издававший нелегальные газеты «Брдзола» («Борьба») и «Пролетариат». Лев Розенфельд, которому тогда только-только исполнился 21 год, стал членом этого комитета. Он вел пропагандистскую работу, выступал на митингах и т. д. На Кавказе тогда тоже начинались дискуссии между большевиками и меньшевиками. В местном союзном комитете состояли будущие видные представители обоих течений: например меньшевик Ной Жордания или большевики Степан Шаумян, тот же Каменев, Симон Тер-Петросян (Камо) и, наконец, сам Сталин. Что касается Сталина, то с начала 30-х годов официальная советская историография утверждала, что именно он в 1904 году, после возвращения из сибирской ссылки, встал во главе комитета и сыграл решающую роль в том, что он поддержал большевиков. С этим спорил Троцкий, к тому времени уже высланный из СССР. Он писал, что главной фигурой в Кавказском комитете в тот момент был молодой Каменев, и «возможно, что именно Каменев, только что прибывший из-за границы, содействовал обращению Кобы в большевизм. Но имя Каменева подверглось изгнанию из истории партии за несколько лет до того, как сам Каменев был расстрелян по фантастическому обвинению».

Троцкий приводил также слова Виктора Таратуты, ставшего потом членом ЦК и сыгравшего весьма пикантную роль в истории с получением для партии денег известного русского фабриканта-миллионера Саввы Морозова[75]. Таратута, тоже работавший на Кавказе, рассказывал: «На Кавказской областной конференции в конце 1904 года или в начале 1905 года… я впервые встретил и т[оварища] Каменева Льва Борисовича, в качестве руководителя местных большевистских организаций. На этой областной конференции т[оварища] Каменева выбрали в качестве разъездного по всей стране агитатора и пропагандиста за созыв нового съезда партии, причем ему же было поручено объезжать комитеты всей страны и связаться с нашими заграничными центрами того времени». По мнению Троцкого, это еще одно доказательство того, что именно Каменев был самой значительной фигурой среди большевиков на Кавказе.

Кстати, в это время его всерьез заметил и Ленин. Ему очень понравилась статья молодого социал-демократа с Кавказа «Военная кампания «Искры», и в связи с ней он 14 декабря 1904 года отправил ему письмо. Ленин просил его писать почаще и принять участие в новом органе большевиков, который они вскоре начнут издавать. «Мне кажется, — отмечал он, — что Ваша статья несомненно свидетельствует о литературных способностях, и я очень прошу Вас не оставлять литературной работы». Дальше Ленин просил Каменева как можно скорее ответить на его письмо, завязать с большевиками «н е п о с р е д с т в е н н ы е [разрядка Ленина. — Е. М.] письменные отношения, регулярнейшую переписку» и написать «о местных делах».

Еще в октябре 1903 года Ленин вышел из редколлегии «Искры», которая оказалась под влиянием его оппонентов-меньшевиков, и теперь хотел провести новый, исключительно большевистский съезд и начать издавать большевистскую газету.

Союзный Кавказский комитет примкнул к большевикам. Видимо, роль Льва Розенфельда в этом решении была действительно велика — именно его комитет делегировал в качестве своего представителя в созданный большевиками руководящий орган — Бюро комитетов большинства. Он ездил по стране, выступал на заседаниях социал-демократических организаций и агитировал на созыв съезда. Писал он и в новый большевистский орган — газету «Вперед».

Третий съезд партии начал свою работу в Лондоне 12 апреля 1905 года. Открывал его старейший делегат (ему было 50 лет), представитель Кавказа Миха Цхакая. Крупская вспоминала: «С Кавказа приехало четверо: Миха Цхакая, Алеша Джапаридзе, Леман и Каменев. Мандата было три. Владимир Ильич допрашивал: кому же принадлежат мандаты, — мандатов три, а человека четыре?…Миха возмущенно отвечал: «Да разве у нас на Кавказе голосуют?! Мы дела все решаем по-товарищески. Нас послали четырех, а сколько мандатов — не важно».

Согласно протоколам съезда Каменев выступал в прениях по вопросу о вооруженном восстании и при обсуждении проекта резолюции об отношениях в социал-демократических организациях между рабочими и интеллигентами. Что касается второго выступления, то оно интересно тем, что Каменев (правда, тогда он значился под другим, не менее звучным псевдонимом — Градов) в нем открыто полемизировал с Лениным, Красиным и Луначарским, которые выступали за принятие резолюции. Каменев же, по его словам, вообще не понимал, зачем ее принимать. «Я должен решительно высказаться против принятия этой резолюции, — говорил он. — Этого вопроса как вопроса об отношении между интеллигенцией и рабочими в партийных организациях не существует. (Ленин. Существует! Нет, не существует: он существует как вопрос демагогии — и только… Поэтому рекомендую съезду резолюцию отвергнуть)». Его точку зрения тогда не поддержали, однако сам факт его выступлений на съезде говорил о том, что 22-летний Розенфельд-Градов-Каменев постепенно превращается в заметную фигуру среди большевиков.

«Юрий Каменев»

После съезда избранный на нем ЦК партии (Ленин, Богданов, Красин, Рыков и Постоловский) назначил Розенфельда своим «агентом». Агитируя за тактику большевиков в надвигающейся революции, он с июля по сентябрь 1905 года объехал почти все крупные города центральной и западной России. Октябрьская политическая стачка, во время которой по всей стране бастовало более двух миллионов человек, застала его в Минске. Как только восстановилось железнодорожное сообщение с Петербургом, он отправился в столицу.

Под влиянием всероссийской стачки правительство вынуждено было пойти на уступки и 17 октября 1905 года выпустить подписанный императором Манифест, в котором говорилось о «даровании» народу гражданских прав и свобод. На волне «октябрьской оттепели» начали появляться легальные партии, организации, газеты, в том числе и первая социал-демократическая легальная газета «Новая жизнь». Лев Розенфельд стал одним из ее редакторов. 11 ноября в «Новой жизни» появилась статья «Две демонстрации», подписанная «Юрий Каменев». Это, пожалуй, первое известное и документально подтвержденное употребление Розенфельдом этого псевдонима, который постепенно стал его второй фамилией, известной всему миру. Почему именно «Каменев»? Ну, наверное, потому, что красиво звучит и есть в ней какой-то намек на твердость, несгибаемость и решительность. Не хуже, чем Сталин или Молотов. По другой версии, он просто взял фамилию мужа своей сестры — Штейн, перевел ее с идиша на русский, вот так и получился «Каменев».

В 1907–1907 годах Каменев, а теперь его с чистой совестью можно назвать именно так, печатался в «Новой жизни», в других газетах и журналах — «Вестнике жизни», «Волне», различных публицистических сборниках, издававшихся большевиками. Иногда он подписывал их своим псевдонимом, а иногда просто «Ъ». (По тогдашним правилам русского языка фамилия Каменев писалась так: Каменевъ.)

Спрос на левые, революционные газеты тогда был очень большим. В своих мемуарах Троцкий приводит рассказ Каменева о том, как, проезжая по железной дороге, он наблюдал на вокзалах бесконечные «хвосты» (то есть очереди), ожидавшие прибытия петербургского поезда, доставлявшего газеты. Троцкий, позиционировавший тогда себя как «нефракционного социал-демократа», издавал вместе с меньшевиками газету «Начало» и считал, что она лучше «сероватой» большевистской «Новой жизни». Поэтому он не без удовлетворения слушал рассказ Каменева о том, как в «газетных хвостах» кричали: «Начало!», «Начало!», «Начало!», потом: «Новая жизнь»!» и снова: «Начало!», «Начало!» «Тогда, — по словам Троцкого, признавался Каменев, — я сказал себе: да, они в «Начале» пишут лучше, чем мы».

В 1922–1923 годах, когда он находился уже в зените своего влияния как партийного и государственного деятеля, Каменев дважды выпускал написанные им в предреволюционные годы статьи отдельным сборником, получившим название «Между двумя революциями». Потом, разумеется, этот сборник долго не переиздавался и вышел снова только в 2003 году. Он дает вполне наглядное представление о Каменеве как о политическом публицисте. И вряд ли его можно назвать одним из выдающихся представителей этой профессии — среди большевиков. То, что писал Каменев, достаточно тяжеловесно, «академично» и больше похоже на обстоятельные профессорские лекции, чем на острую публицистику. Конечно, и до Ленина, и до Троцкого ему было далеко.

Впрочем, Ленин статьи Каменева хвалил, а он сам отмечал в предисловии к сборнику, что «они могли быть написаны только потому, что я мог учиться революционному понимаю задач и тактики пролетариата непосредственно у т[оварища] Ленина».

Ленин нелегально прибыл в Петербург в ноябре 1905 года, а уже летом 1906-го был вынужден перебраться на дачу в финском поселке Куоккала, где жил вместе с тогдашним «человеком номер два» у большевиков — Александром Богдановым, а затем вообще переехал вглубь Финляндии — царская полиция проявляла все большую и большую активность.

Каменев же оставался в Петербурге, ездил в Москву. В Москве же его выбрали делегатом на V съезд РСДРП, который проходил в апреле 1907 года в Лондоне. Формально после IV (Объединительного) съезда, проходившего в апреле 1906 года в Стокгольме, партия считалась единой, и в избранном в Лондоне ЦК преобладали меньшевики, но еще вскоре после Стокгольмского съезда большевики создали Большевистский центр, фактически самостоятельно руководивший деятельностью этого крыла РСДРП. В Лондоне БЦ был значительно расширен — в него вошли Ленин, Богданов, Красин, Зиновьев, Таратута и др. Вошел в него и Каменев. Секретарем БЦ стала Крупская.

Зиновьев, избранный делегатом съезда от Петербургского комитета, вспоминал: «В ЦК взяли несколько наших товарищей, как мы тогда говорили, — заложниками. Но в то же время, на самом съезде, большевики составили свой внутренний и нелегальный в партийном отношении Центральный комитет. Этот период в истории нашей партии, когда мы были в меньшинстве и в ЦК, и в Петроградском комитете и должны были скрывать свою сепаратную работу».

Лондонский съезд был последним заграничным съездом партии — следующий собрался только через десять лет, в 1917 году. Он был также последним, на котором присутствовали меньшевики. В июне Каменев напечатал в выходившем в Петербурге большевистском журнале «Вестник жизни» статью «Лондонский съезд Российской с[оциал]-д[емократической] партии 1907 г[ода]» — подробное изложение того, что происходило на партийном форуме.

«Есть в России распространенная игра, — писал он, — на землю, вытянув перед собой ноги, садятся двое «борцов», подошвы их соприкасаются, и схватившись за руки, они всячески стараются перетянуть друг друга. Эти борцы встают передо мной всякий раз, когда я пытаюсь восстановить перед собой общую картину последнего, пятого по счету, съезда р. с.-д. р. п. — Незавидная картина». Однако вывод был более оптимистичным: «Революционное крыло с[оциал]-д[емокра]тии, преобладавшее на съезде, пыталось уже на съезде поставить партию на «новые рельсы», и до известной степени, в некоторые моменты ему удавалось это… Революционная с[оциал]-д[емокра]тия в России знает теперь во всяком случае, что ее преобладание в партии диктуется не подъемом или упадком революционного настроения среди партийной массы, а упорной борьбой за выдержанность и самостоятельность пролетарской политики».

Что касается «упадка революционного настроения», то это действительно было так. Правительству постепенно удалось справиться с революционной ситуацией в стране. 3 июня 1907 года была распущена 2-я Государственная дума. Начался период, который оппозиция называла «столыпинской реакцией» или «столыпинщиной» — по имени тогдашнего главы Совета министров Петра Столыпина.

В начале «реакции» Каменев еще пытался работать в Петербурге, но продержаться в России ему удалось только год. 18 апреля 1908 года Каменева арестовали по обвинению в подготовке издания первомайского листка. В тюрьме он просидел, впрочем, недолго и в июле уже вышел на свободу. Тут-то он и получил «вызов» от Ленина — Ильич сообщал, что очень хотел бы видеть его в Женеве, где в начале 1908 года Ленин, Богданов и Дубровинский начали выпускать новый орган большевиков — газету «Пролетарий». Однако вскоре между ними начались разногласия, которые привели к расколу в редакции, да и вообще в большевистском крыле РСДРП. К ним добавилась и начавшаяся «философская война» между Лениным и Богдановым[76].

Нарастающие противоречия с двумя ведущими фигурами среди большевиков — Богдановым, Красиным и их сторонниками — заставили Ленина начать в 1908 году срочную перегруппировку сил и усилить ряды своих сторонников. Тогда-то он, вероятно, и решил вызвать из России Каменева. В окружении Ильича укрепляются и позиции Зиновьева. Собственно, именно в эти годы в эмиграции и начал формироваться тандем Зиновьев — Каменев, который сыграл немалую роль в борьбе Ленина с «левыми большевиками».

«Вызов» Ленина Каменеву передал приехавший из-за границы «товарищ Иннокентий» (Дубровинский). В конце 1908 года Каменев выехал за границу. Он стал редактором «Пролетария» (теперь, после «ссоры» с Богдановым, редакция состояла из Ленина, Зиновьева и Каменева). В эмиграцию он отправился вместе с семьей.

К этому времени Каменев уже был женат на сестре Троцкого Ольге Бронштейн. Интересная деталь — она примыкала в то время к меньшевикам. В 1906 году у них родился сын Александр. Он станет военным летчиком и будет расстрелян в 1937 году.

В 1908 году, когда Каменев сидел в тюрьме, в Тифлисе погиб его отец. По одной из версий, он стал жертвой некоего рабочего, который убил его, отомстив таким образом за свое, как ему казалось, несправедливое увольнение. Однако окончательно причины его смерти так и не были установлены.

Сначала Каменевы обосновались в Женеве. Но в своих письмах Лев жаловался на чересчур уж мещанский образ жизни этого города. Так же считали многие представители тамошней русской социал-демократической колонии. Надежда Крупская вспоминала: «Приехали из России Зиновьев и Лилина[77]. У них родился сынишка, занялись они семейным устройством. Приехал Каменев с семьей. После Питера все тосковали в этой маленькой тихой мещанской заводи — Женеве. Хотелось перебраться в крупный центр куда-нибудь. Меньшевики, эсеры перебрались уже в Париж. Ильич колебался: в Женеве-де жить дешевле, лучше заниматься… Приводились разные доводы: 1) можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город — там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича. Поздней осенью стали мы перебираться в Париж.

В Париже пришлось провести самые тяжелые годы эмиграции. О них Ильич всегда вспоминал с тяжелым чувством. Не раз повторял он потом: «И какой черт понес нас в Париж!» Не черт, а потребность развернуть борьбу за марксизм, за ленинизм, за партию в центре эмигрантской жизни. Таким центром в годы реакции был Париж».

Каменевы тоже перебрались в Париж. Следующие несколько лет были годами ожесточенной внутрипартийной борьбы. Ленинцы ругались с меньшевиками, «ликвидаторами» (они выступали за прекращение нелегальной деятельности РСДРП) и «левыми» — «отзовистами», «бойкотистами», «ультиматистами», которые, наоборот, де-факто требовали сворачивания легальной работы. Каменев активно включился в эту борьбу, отстаивая позицию Ленина о том, что надо умело сочетать легальные и нелегальные формы работы, а также «чистоту философии марксизма».

Надо сказать, что сам Каменев сначала выступал за бойкот большевиками работы в Государственной думе и в 1907 году написал статью, которую так и назвал — «За бойкот». Да и вообще он был близок к лидеру «левых» большевиков Александру Богданову. «Тогда, — вспоминал Анатолий Луначарский, — Каменев был очень молод, ему было, помнится, немногим более 20 лет. Он состоял тогда правой рукой при Богданове и числился одним из самых многообещающих молодых большевиков». Однако со временем он изменил свою точку зрения и начал клеймить «бойкотизм и отзовизм». Богданов ехидно указывал на эти «чудесные превращения» Каменева. «Он… — писал Богданов, — типически интересен по своей эволюции, точнее, пожалуй, по всем своим эволюциям. Это — раскаявшийся еретик. Он раскаялся по всей линии, стал сам ярым отлучателем[78]; и, отлучая, всегда сохраняет такой вид, точно еретиком никогда не был, и не имел нужды в раскаяньи».

Союзник Богданова и «богостроитель» Анатолий Луначарский, который вместе с Горьким считал, что необходимо привнести в учение о социализме некоторые элементы религии и создать новую, «пролетарскую религию», за что был беспощадно раскритикован и Лениным, и Плехановым, и Каменевым, писал о своих тогдашних отношениях с ним уже в 20-х годах: «Встретились мы и сошлись ближе, чем прежде, в Петрограде во время революции. Как теперь, так и тогда мы часто находили время под гром и бурю политических событий делиться мыслями об искусстве, о философии. Взгляды наши, в особенности в философии, были чрезвычайно близки. Одно время Каменев даже делал мне честь считать себя чем-то вроде моего ученика.

Раскол среди большевиков, последовавший после поражения первой революции, болезненно отозвался на наших отношениях. Именно принимая во внимание известную духовную близость с Каменевым, я не мог не огорчиться тем, что по поручению ЦК ленинской части нашей партии он разразился по поводу моей книги «Религия и социализм» и некоторых моих статей, относившихся к тому же периоду, весьма резкой, несправедливой полемической статьей. Я знаю, что политика вообще сурова и временами малоприглядна, что в политической борьбе беспощадность является чем-то само собой разумеющимся. Но мне казалось, что подобную роль изобличения моих «ересей» мог бы взять человек, философски более далекий от моих воззрений, по крайней мере в недалеком прошлом.

В то время как отношения мои к Ленину, в сущности говоря, не портились ни на одну минуту и вражда наша держалась целиком в плоскости политической, к Каменеву, ввиду этого его неожиданного подозрения, я чрезвычайно охладел.

Я, разумеется, сожалею об этом, не то чтобы я считал себя неправым, но жалко, что подобные временные недоразумения (кто бы ни был в них виноват) заставляют нас терять время и не давать друг другу все то, что мы можем дать».

Луначарский отмечал в Каменеве «сердечную мягкость» и «значительную широту взглядов», которая «выгодно отличала его даже от самых крупных работников социалистического движения», но в полемике и дискуссиях Каменев был жесток. Но и Богданов оказался удивительно точен в своих наблюдениях: Каменеву еще не раз предстоит жестко спорить, а потом признавать свои ошибки и каяться. Однако тогда он еще только набирал политический вес. Кампания против «левых», в результате которой они фактически оказались вне партии, дала ему большой опыт в деле внутрипартийной борьбы и интриг.

Ленин тогда организовал партийную школу под Парижем в деревне Лонжюмо. Там же жили он с Крупской, Инесса Арманд, Зиновьев с женой и сыном. Крупская рассказывала, как однажды их трехлетний сын попытался проникнуть в парк замка, находившегося рядом с Лонжюмо. Тогда нянька-француженка объясняла ему: «Это не для нас, это для господ». «Мы, — писала Крупская, — очень потешались над малышом, когда он глубокомысленно повторял это изречение своей нянюшки».

Каменев приезжал в Лонжюмо из Парижа читать лекции и советовался с Лениным по поводу своей книги «Две партии». «Помню, — вспоминала та же Крупская, — как они лежали на траве в логу за селом, и Ильич развивал Каменеву свои мысли».

Брошюра была направлена против меньшевиков-«ликвидаторов» и Троцкого. Своего родственника «примиренца» Троцкого Каменев обвинял к клевете на партию, шантаже и призывал к разрыву с ним. Даже Ленин счел необходимым поправить его, указав на излишнюю резкость. «Нельзя звать к расколу с примиренцами, — писал он Каменеву. — Это совсем излишне и неверно…О расколе надо говорить потоньше, всегда [курсив Ленина. — Е. М.]. выбирая такие формулировки, что-де ликвидаторы порвали… а партия напрасно их терпит…»

В это время Каменев и Зиновьев превращаются в ближайших соратников Ленина. Именно в таком порядке — в дореволюционные годы Каменев из этого тандема в отношениях с Лениным был более важной фигурой. Достаточно посмотреть, например, тома ленинского Полного собрания сочинений (пятое издание), которые содержат переписку «вождя» со своими соратниками. Фамилия Каменева, начиная с 1909–1910 годов, встречается в них чуть ли не чаще других. Во всяком случае чаще фамилии Зиновьева. Если несколькими годами раньше большевиками фактически руководила «тройка» из Ленина, Богданова и Красина, то теперь в ее состав входили Ленин, Каменев и Зиновьев. В шутку ее называли «Григорий Ильич Каменев».

К Каменеву революционеры-эмигранты обращались не только по партийным или политическим вопросам. Троцкий, к примеру, писал ему 20 июня 1909 года: «Обращаюсь к Вам с просьбой, которая Вам не доставит никакого удовольствия. Вы должны добыть из-под земли 100 руб[лей] и выслать мне по телеграфу. Мы сейчас оказались в ужасающем положении, которое описывать не буду: достаточно сказать, что лавочнику, у которого все забираем, не заплачено за апрель, май, июнь…» Помимо всего прочего, Троцкий был еще и родственником Каменева, и тот не мог оставить без внимания его просьбу. Он переслал письмо Ленину с припиской: «Прочтите. Это явно через меня к высоким коллегиям. Как думаете, не должен ли Центральный] О[рган] это сделать? На меня он рассчитывать не мог, конечно».

Каменев был одним из редакторов «Пролетария» и общепартийной газеты «Социал-демократ», представителем партии в Международном социалистическом бюро[79], участвовал в Копенгагенском международном социалистическом конгрессе в 1910 году, выступал на съезде Социал-демократической партии Германии в октябре 1912 года в Хемнице. «Поздравляю с речью!» — писал ему Ленин.

В ноябре 1912 года Каменев отправился в качестве делегата РСДРП на социалистический конгресс в Базеле. Ленин хвалил его за то, что он «превосходно» «провел в Базеле дело», и вместе с тем ругал — за то, что Каменев не послал из Базеля ни одной корреспонденции в «Правду» — новую ежедневную газету большевиков. «Стыдно — стыдно — стыдно!» — укорял его Ильич.

Кстати, о «Правде». Решение о ее издании было принято на VI партийной конференции, которая состоялась в Праге в январе 1912 года. В ней принимали участие в основном сторонники Ленина, а Горький и Плеханов, специально приглашенные на нее, отказались приехать именно на этом основании. Тем не менее конференция провозгласила себя «общепартийной» и избрала новый ЦК из одних большевиков-ленинцев. Фактически именно после нее дороги большевиков и меньшевиков разошлись окончательно.

Первый номер «Правды» вышел 22 апреля 1912 года (в СССР этот день — 5 мая по «новому» стилю — отмечался как День печати). Каменев, как, впрочем, и Зиновьев, значился в первом номере газеты в качестве постоянного автора. Появление «Правды» вызвало громкий скандал в социал-демократических кругах. Дело в том, что газету с таким же названием еще с 1908 года в Вене издавал Троцкий, а Каменев одно время был в ней представителем большевиков. Он даже предлагал сделать ее «общесоциалистической газетой» (в большевистском понимании) взамен на ее финансирование со стороны большевиков, но Троцкий, поразмыслив, не принял этого предложения. В итоге Каменев покинул Вену.

Троцкий считал, что Ленин и его сторонники попросту украли название его газеты. «Спрашивала ли редакция новой газеты нашего согласия? — возмущался он 23 апреля 1912 года в своей «Правде». — Нет, не спрашивала. В каком отношении стоит петербургская газета к нашей? Ни в каком. По какому же праву и кто именно пытается ввести свое предприятие в среду читателей-рабочих под флагом нашего издания? Такого права ни у кого нет и не может быть». Троцкий потребовал от «Правды» в Петербурге изменить название. Ленин, однако, посоветовал редакции ответить в рубрике «Почтовый ящик»: «Троцкому (Вена). Отвечать на склочные и кляузные письма мы не будем». В битве «Правд» Троцкий явно проиграл: последний номер его газеты в Вене вышел тогда же, 23 апреля, а другая «Правда» формально выходит до сих пор.

О том, какое значение Ленин придавал новой газете, говорит тот факт, что он даже решил сменить место жительства и переехать поближе к русской границе. В том числе и потому, что оттуда можно было легче руководить «Правдой» и быстрее узнавать все новости из России. В июне 1912 года они перебрались в Краков. Туда же переехали и Зиновьевы. Еще через несколько месяцев Ленин и Крупская перебрались в небольшой городок Поронин. 7 апреля 1913 года Ленин писал Каменеву: «Итак, летом свидимся. Милости просим. Мы сняли дачу около Закопане (4–6 час[ов] от Кракова, станция Поронин) с 1.V до 1.X; есть комната для Вас. Зиновьевы — недалеко.

Привезите побольше книг, особенно журналов, коих у нас нет. Прилагаю список необходимого».

Каменев приехал к Ленину в августе 1913 года. Жил он на даче Ленина, на втором этаже, и после ужина они долго сидели за чаем, обсуждая различные дела. Ленин, Крупская и Инесса Арманд любили много гулять, за что Зиновьев и Каменев прозвали их «партией прогулистов».

Ленину не очень нравилось, как идут дела в «Правде». В октябре 1913 года он критиковал редакцию за то, что плохо и нерегулярно выплачиваются гонорары, плохо организовано распространение газеты, что деньги периодически не приходят ее авторам за границей (в том числе и Каменеву) и т. д. В конце концов на «усиление» газеты было решено направить именно его, Каменева. Другой задачей, которую ставил перед ним Ленин, была координация работы шестерых депутатов-большевиков в Государственной думе. Зимой 1914 года Каменев с семьей уехал в Россию.

Крупская вспоминала: «За Каменевым приехали жена с маленьким сынишкой. Сынишка Каменева и зиновьевский Степа очень серьезно спорили между собой, что такое Петербург — город или Россия. Начались сборы в Россию. Ходили мы все провожать их на вокзал. Был зимний холодный вечер. Говорили мало, только сынишка Каменева что-то толковал.

Настроение было у всех сосредоточенное. Думалось, долго ли удастся Каменеву продержаться? Когда теперь придется встретиться? Когда-то и мы поедем в Россию? Каждый втайне мечтал о России, тянуло туда неудержимо. Мне по ночам все снилась Невская застава. Говорить на эту тему мы избегали, а про себя каждый об этом думал».

Второго марта 1914 года Ленин писал Инессе Арманд: «У нас еще тяжелое время: газеты нет. Чувствуется «перелом» всей системы работы после отъезда Каменева, а к чему идет новое, как наладится, не видать». Однако при Каменеве положение в «Правде» улучшилось. Несмотря на то что ее периодически закрывали власти, она снова начинала выходить под другими названиями. Троцкий писал, что теоретический уровень ее материалов возрос. А Луначарский отмечал, что «как публицист, как газетный работник, как литературный критик Каменев играл заметную роль вообще в русской литературе и очень большую в нашем большевистском кругу. Его статьи в «Правде» и в нелегальной большевистской литературе шли непосредственно вслед за ленинскими, по какой-то простой меткости их слога и их внутреннего строения, а в то же время его критические этюды бывали иногда изысканны, может быть, даже несколько чрезмерно. Они всегда очень остроумны, определенны в своей главной мысли и изящны по внешности». Тут, конечно, можно было бы и поспорить с Луначарским, но не будем.

«Правду» окончательно закрыли 8 июля 1914 года, когда в воздухе уже отчетливо пахло порохом. Каменев был вынужден уехать в Финляндию, где и встретил начало Первой мировой войны.

Девятнадцатого июля 1914 года открылась очередная сессия Государственной думы. До начала войны оставались уже считаные дни, и большинство депутатов поспешили выступить с заявлениями в поддержку правительства и императора, заверяя их в своих верноподданнических чувствах. Депутаты-социал-демократы (в Думе было шесть большевиков[80] и семь меньшевиков) выступили с отдельной декларацией. В ней говорилось, что «настоящая война… является войной, ответственность за которую несут правящие круги всех воюющих теперь стран» и что она «противоречит чувству и настроению сознательных элементов российского пролетариата, так же как и пролетариату всего мира». Они заявили, что «не может быть единения народа с властью, когда она не является исполнительницей сознательной воли народа, когда последний порабощен властью, когда народная масса, на которую ложится все бремя войны, бесправна, когда рабочая и крестьянская печать задушена, когда рабочие организации разгромлены, когда тюрьмы переполнены борцами за свободу и счастье народа». Депутаты отказались голосовать за военные кредиты. В одном из полицейских донесений говорилось: «После начала войны члены большевистской части социал-демократической фракции Государственной думы Муранов, Петровский, Бадаев и др. объехали в целях пропаганды почти всю Россию и устраивали многочисленные рабочие собрания, на которых выносились резолюции против войны».

Ленин сформулировал свои тезисы об отношении к войне в начале сентября 1914 года. Война в них оценивалась как империалистическая, а к рабочим воюющих стран выдвигался призыв обратить оружие против собственных буржуазных правительств. Ленин подчеркивал, что долг социалиста состоит в превращении ложно национальной войны «в решительное столкновение пролетариата с правящими классами».

Для обсуждения тезисов в России решили провести партийную конференцию. Одним из ее организаторов был нелегально приехавший в Петроград (так вскоре после начала войны стал называться Санкт-Петербург) Каменев. «Конференция» открылась 2 ноября на одной из дач в поселке Озерки вблизи столицы. Часть ее делегатов арестовали еще по пути, поэтому в ней участвовали всего 11 человек — представитель ЦК Каменев, 5 депутатов Думы и 5 представителей различных городов страны. Собравшиеся высказывали далеко не «единодушную поддержку» ленинским тезисам. Особенно тому, где речь шла о том, что «с точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии и ее войск, угнетающих Польшу, Украину и целый ряд народов России и разжигающих национальную вражду для усиления гнета великорусов над другими национальностями и для укрепления реакционного и варварского правительства царской монархии». 4 ноября, в разгар дискуссий, на дачу ворвались жандармы и полиция. Все делегаты и хозяйка дачи были задержаны.

Впрочем, большевиков-депутатов, обладавших неприкосновенностью, вскоре отпустили, но на следующий день арестовали снова. Что интересно, на допросах некоторые из арестованных заявили, что вовсе не разделяют «пораженческих тезисов» руководства большевиков, и вообще отрицали свою связь с этой партией. Среди них был и Каменев, потребовавший занести в протокол допроса, что эти тезисы «решительным образом противоречат его личной точке зрения».

Суд над депутатами-большевиками и другими участниками совещания состоялся 10 февраля 1915 года. Поведение Каменева на процессе неприятно поразило многих большевиков. В своих выступлениях он говорил, что никогда не разделял пораженческих взглядов на войну, и потребовал даже вызвать в качестве свидетеля меньшевика-оборонца Иорданского, чтобы тот подтвердил, что это несогласие он выражал уже давно. На сестру Ленина Анну Ульянову-Елизарову его слова произвели «очень тяжелое впечатление». А Николай Бухарин, живший тогда в Швейцарии, вообще потребовал исключить Каменева из партии.

Ленин тоже выразил свое отрицательное отношение к поведению Каменева. Процесс, писал он в газете «Социал-демократ» 29 марта 1915 года, «показал недостаточную твердость на суде данного передового отряда революционной социал-демократии России. Подсудимые преследовали цель затруднить прокурору раскрытие того, кто был членом ЦК в России и представителем партии в известных сношениях ее с рабочими организациями. Эта цель достигнута. Для достижения ее и впредь должен быть применяем на суде давно и официально рекомендованный партией прием — отказ от показаний. Но стараться доказать свою солидарность с социал-патриотом господином] Иорданским, как делал тов[арищ] Розенфельд, или свое несогласие с ЦК есть прием неправильный и с точки зрения революционного социал-демократа недопустимый».

Подсудимых приговорили к вечному поселению в Сибири. Их направили в Туруханский край — сначала в сам Туруханск, затем в деревню Ялань под Енисейском и наконец в город Ачинск. В тех же местах уже отбывали ссылку Сталин и Яков Свердлов. Сохранилась фотография, на которой Сталин, Каменев и Свердлов стояли рядом в группе других ссыльных. Интересно, что на собрании ссыльных большевиков в июле 1915 года Свердлов жестко раскритиковал Каменева, обвинив его даже в малодушии. Но ему возразил Сталин, который объяснил поведение Каменева «военной хитростью».

Почему он тогда поступил именно так, как поступил — объяснить наверняка уже вряд ли возможно. Может быть, смалодушничал. А может быть, действительно не был согласен с Лениным и не считал нужным этого скрывать даже перед своими врагами. «Вообще, будучи одним из трех руководителей правой, ленинской, части нашей партии, он, быть может, больше, чем другие, пережил всевозможных приключений, играя более внешнюю и более подвижную роль в главном штабе большевизма», — писал о Каменеве Луначарский. Однако все эти «приключения» ему со временем припомнят. «Хвост» от поведения Каменева на суде тянулся за ним еще долго, потом вроде бы о нем забыли, но когда надо, вспомнили опять.

Кстати, Ленин довольно скоро восстановил связь с Каменевым. С сентября 1915 года между ними началась более или менее регулярная переписка. Такое в их отношениях — ссоры, разрывы, а потом примирение и новый период дружбы и согласия — будет происходить еще не раз. «В той железной среде, в которой приходилось развертываться политическому дарованию Каменева, — отмечал все тот же Луначарский, — он считался сравнительно мягким человеком, поскольку дело идет о его замечательной душевной доброте. Упрек этот превращается скорее в похвалу, но, быть может, верно и то, что сравнительно с такими людьми, как Ленин или Троцкий, Свердлов и им подобные, Каменев казался слишком интеллигентом, испытывал на себе различные влияния, колебался».

Известия о Февральской революции 1917 года застало всех врасплох — и Ленина в эмиграции, и ссыльных в Туруханском крае. Везде царило радостное возбуждение. На этом фоне произошла еще одна история, которую тоже потом припомнят Каменеву.

Второго марта в пользу своего брата, великого князя Михаила Александровича, от престола отрекся император Николай II. 3 марта и сам Михаил отказался вступать на престол, по крайней мере до того момента, как Учредительное собрание не решит вопрос о государственном устройстве России. Эти события застали Каменева и Сталина в Ачинске. Сталин уже в 1926 году рассказывал, что там был то ли митинг, то ли банкет, и вот Каменев вместе с несколькими богатыми горожанами и купцами послали телеграмму с приветствием Михаилу Александровичу как «первому гражданину свободной России». Каменев, по словам Сталина, на следующий день сам рассказал ему об этом и признал, что допустил глупость. Так происходило дело, по более позднему рассказу Сталина.

Между тем слухи об этой приветственной телеграмме ходили уже в 1917 году. Сообщала о ней, например, газета Плеханова «Единство». Вернувшись в Петроград из ссылки 12 марта (он ехал вместе со Сталиным и депутатом Думы большевиком Мурановым), Каменев одну из своих первых публикаций во вновь начавшей выходить после революции «Правде» посвятил именно этой истории. В заметке «Нелепая сплетня», опубликованной 14 марта, он утверждал, что слухи о его личном участии в посылке приветственной телеграммы Михаилу Романову являются «уездноссыльной сплетней». Интересно, что Сталин тогда никак не отреагировал на эту публикацию и не стал опровергать Каменева.

Ниже мы еще вернемся к этому странному эпизоду в биографии Каменева. Пока же о другом. Возвращение Каменева и других революционеров в Петроград весной 1917 года вполне можно описать стихами из «Евгения Онегина»:

«Перевооружение»

Революция действительно застала врасплох всех революционеров самых разных направлений и оттенков. Когда она началась, из большевиков в Петрограде не было, к примеру, ни одного члена ЦК. Ленин и Зиновьев в Швейцарии, Троцкий — в США, Каменев и Сталин — в Сибири и т. д. Эмигранты всеми способами старались поскорее вернуться в столицу России, но для организации такой поездки требовалось время. Так что Каменев и Сталин из руководителей партии оказались в Петрограде чуть ли не раньше всех.

Обстановка в столице и вообще в стране была сложной. Она получила название «двоевластия». Власть между собой делили Временное правительство во главе с князем Георгием Львовым и Совет рабочих депутатов (позже — Совет рабочих и солдатских депутатов). На митингах, собраниях, заседаниях и просто на улицах шли яростные споры о войне, земле, будущем устройстве России и т. д.

Сразу же после приезда Каменев снова принял на себя руководство «Правдой». Он также возглавил фракцию большевиков в Петроградском совете. В «Правде» регулярно печатались его статьи.

Третьего апреля в Петроград прибыл Ленин. Он ехал из Швейцарии через Германию в вошедшем потом в историю «пломбированном вагоне», хотя на самом деле он был опломбирован не полностью, а частично — лишь три двери из четырех. Ехавший в том же поезде Карл Радек вообще утверждал, что никаких пломб на дверях не было.

В этом «пломбированном» вагоне эмигранты пересекли Германию, на пароходе добрались до Швеции, а из Стокгольма через Финляндию уже отправились в Россию.

Делегация большевиков встречала Ленина на пограничной с Финляндией станции Белоостров. Был в ней и Каменев. По дороге в Питер Ленин интересовался, арестуют ли их по приезде, а товарищи из делегации только улыбались. Они знали о сюрпризе, который ждал Ильича в столице.

Торжественная встреча Ленина на Финляндском вокзале, которой он явно не ожидал и от которой даже смутился, описана много раз. Ленина буквально внесли на руках на броневик и повезли к особняку балерины Матильды Кшесинской, где разместился ЦК партии большевиков. Он выкрикивал в многотысячную толпу: «Да здравствует мировая социалистическая революция!» В воспоминаниях очевидцев тех дней можно найти множество удивительных деталей, которые «расцвечивают» эти исторические события. Особенно яркими они представляются уже в наши дни. Крупская, например, рассказывала: после встречи и чая в ЦК их отвезли на квартиру сестры Ленина Анны и ее мужа Марка Елизарова. Там им отвели комнату с двумя кроватями. Над ними висел лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Его прикрепил к стене мальчик, который воспитывался в семье Ульяновой и Елизарова.

На следующий день Ленин выступил со своими знаменитыми «Апрельскими тезисами». Происходило это в Таврическом дворце — сначала на собрании большевиков — участников Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, а потом и на объединенном заседании большевиков и меньшевиков. Эти самые «тезисы» (позже для публикации в «Правде» Ленин пронумерует их от 1-го до 10-го) вызвали удивление и даже шок у присутствующих. Не удивительно: революция вроде бы только началась, а Ленин говорил, что ее «буржуазно-демократический» этап уже закончился, и призывал перейти к социалистическому.

Ленин требовал: «никакой поддержки Временному правительству», «абсолютного отказа от революционного оборончества» и заключения немедленного мира, «не парламентской республики, а республики Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране» с упразднением полиции, армии и бюрократического аппарата и замене постоянной армии всеобщим вооружением народа, аграрной реформы, слияния всех банков в общенациональный банк под контролем Советов, контроля Советов за производством и распределением продуктов, переименования РСДРП(б) в коммунистическую партию, создания нового, Коммунистического Интернационала.

Меньшевики, слушавшие выступление Ленина, отреагировали остро: «бред сумасшедшего», «галиматья», «примитивный анархизм», «призыв к гражданской войне» и т. д. Потом критика Ленина началась и в газетах — от праволиберальных до эсеровских и меньшевистских. «Патриарх» русского марксизма Георгий Плеханов напечатал, например, в своей газете «Единство» статью «О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен», в которой обвинил вождя большевиков в том, что он «разжигает гражданскую войну в среде революционной демократии». Что касается перехода России к социализму, то Плеханов выразился об этом так: «Русская история еще не смолола той муки, из которой со временем будет испечен пшеничный пирог социализма». Над этой фразой Плеханова потом будут часто смеяться, но, как в итоге выяснилось, зря.

Смятение наблюдалось и в рядах большевиков. Троцкий потом вспоминал, что «партия оказалась застигнута врасплох Лениным не менее, чем Февральским переворотом… Прений не было, все были ошеломлены, никому не хотелось подставлять себя под удары этого неистового вождя». Но здесь он не совсем точен.

Главным оппонентом Ленина из большевиков выступил Каменев. 8 апреля в «Правде» появилась его статья «Наши разногласия». Этому предшествовала весьма любопытная интрига — сначала редакция «Правды» отказалась печатать тезисы Ленина. Впрочем, открыто отказать «вождю» она, видимо, не могла и объяснила отказ якобы технической неисправностью машины в типографии. Однако Ленин настоял на своем и его тезисы были опубликованы 7 апреля. И вот только после этого появилась и статья Каменева. Каменев заявил, что тезисы отражают лишь личную позицию Ленина и носят дискуссионный характер. «Что касается общей схемы т[оварища] Ленина, — писал Каменев, — то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую». 8 апреля Петроградский комитет большевиков не поддержал «Тезисы»: проголосовал против тезисов (13 голосов против, 2 — за и один воздержался»). Скептическое отношение к ним выражали Зиновьев, Дзержинский, Сталин, Калинин. Сталин позже «каялся»: «Это была глубоко ошибочная позиция, ибо она плодила пацифистские иллюзии, лила воду на мельницу оборончества и затрудняла революционное воспитание масс. Эту ошибочную позицию я разделял тогда с другими товарищами и отказался от нее полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина».

Меньшевик-интернационалист Николай Суханов в своих «Записках о революции» рассказывал, что только Александра Коллонтай да еще Инесса Арманд выступали почти с самого начала в поддержку Ильича. Суханов стал свидетелем спора Каменева с Арманд — он отмечал, что она «защищалась от нападок и издевательств» Каменева «довольно слабо», но «тем не менее упорствовала». 12 апреля в «Правде» вышла еще одна статья Каменева — «О тезисах Ленина». «Его [Ленина] тезисы, — писал он, — великолепная программа… для первых шагов… [социалистической] революции в Англии, в Германии, во Франции, но не для законченной демократической революции в России… Положение страны таково, что Советы Р[абочих], С[олдатских] и К[рестьянских] Депутатов] неизбежно должны взять на себя решение государственно-экономических вопросов… Но смешивать эту работу Совета Рабочих и Солдатских Депутатов с «решительными шагами к свержению капитала» — непозволительно и с научной, и с тактической точки зрения». Каменев выступал за условную поддержку Временного правительства «в целях консолидации сил революционной демократии» при условии «бдительного контроля за его действиями».

Для Ленина обстановка складывалась драматически. Большинство видных социал-демократов различных направлений, в том числе и в его партии, выдвигали против него самое тяжелое для тогдашнего марксиста обвинение — в отходе от принципов и законов «научного марксизма». «Не было в этих тезисах, — писал Суханов, — того же, чего и не было в речах: экономической программы и марксистского анализа объективных условий нашей революции».

Однако Ленин, как с ним часто бывало, вовсе не собирался отступать. Решительный бой своим противникам он дал на VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б). То, что раньше называли «бредом сумасшедшего», превратилось в магистральный курс партии большевиков.

В апреле Временное правительство потряс первый серьезный кризис. В отставку ушли министр иностранных дел кадет Павел Милюков и военный министр октябрист Александр Гучков. Вскоре было создано первое коалиционное Временное правительство — в него вошли десять представителей буржуазных партий и шесть умеренных социалистов.

На фоне этих событий (14–22 апреля) проходила Петроградская общегородская конференция РСДРП(б). На ней Ленин в полемике с Каменевым и другими «правыми большевиками» заявил: «Старый большевизм должен быть оставлен». Большинство делегатов поддержали Ленина. VII (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП(б) проходила 24–29 апреля. В ней принимали участие 151 человек с решающим голосом и 18 — с совещательным. Ленин был основным докладчиком. После его выступления слово взял Дзержинский, заявивший, что многие из партийцев принципиально не согласны с тезисами докладчика, и предложил «выслушать товарищей, которые вместе с нами пережили революцию и которые находят, что она пошла несколько по иному направлению, чем это обрисовано докладчиком». По его предложению слово для содоклада было предоставлено Каменеву.

Каменев, зная, что большинство делегатов настроены против него, смягчил свою позицию. Он сказал, что готов поддержать Ленина, но заявил, что нужно услышать от него «конкретные указания» для практических действий. «Построения т[оварища] Ленина и резолюция страдают одним — говорил он, — рисуя в общем и целом совершенно правильно перспективу русской революции, они оставляют нас, активных политиков, без программы-минимум, без того, с чем мы должны работать сейчас, вокруг чего мы должны сплотиться. Это — великолепная программа развития революции, но без конкретных руководящих указаний для нас, как активных руководителей политической партии». «Путь пролетарской революции один, — сказал он в заключение, — но если мне предлагают сделать этот путь… на аэроплане, то я откажусь, потому что в таком случае я приеду один, а я хочу прийти к ней с массами».

Критиковали позицию Ленина и другие большевики. Алексей Рыков, будущий преемник Ленина на посту главы советского правительства, тогда говорил: «Можем ли мы рассчитывать на поддержку масс, выкидывая лозунг пролетарской революции? Россия — самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно, и потому, поскольку партия будет стоять на точке зрения социалистической революции, постольку она будет превращаться в пропагандистский кружок. Толчок к социальной революции должен быть с Запада».

Полемика была довольно острой, но в итоге делегаты большинством голосов поддержали позицию Ленина. Поражение Каменева и его единомышленников было очевидным. А ему самому еще пришлось пережить на конференции неприятные моменты. Когда начались выборы в ЦК, то против кандидатуры Каменева резко выступил делегат по фамилии Соловьев. Он припомнил два его серьезных проступка — «малодушное поведение» на суде в 1915 году и «оборонческие взгляды» в марте — апреле 1917 года. «В нем нет той кристальности, нет той выдержки, которые требуются от вождя РСДРП. Поэтому считаю кандидатуру Каменева невозможной», — заявил Соловьев.

Критиковали Каменева и за телеграмму Михаилу Романову, и за странную историю, которая произошла уже во время конференции. 26 апреля в газете «Новая жизнь» (ее издавал Горький) появилось его интервью, в котором он высказался за возможное участие большевиков в правительственной коалиции. Каменев тогда заявил, что он не имеет отношения к этой публикации, но никаких доказательств своим словам так и не привел.

Однако Ленин выступил за избрание Каменева в ЦК. Он заявил, что дискуссии с ним были очень полезны, а что касается событий 1915 года, то этот вопрос уже давно исчерпан. «Присутствие товарища] Каменева очень важно, — сказал Ленин, — так как дискуссии, которые веду с ним, очень ценны. Убедив его, — этим самым преодолеваешь те трудности, которые возникают в массах». Таким образом, в ЦК Каменев прошел, получив 95 голосов из 109 (Ленин получил 104, Зиновьев — 101, Сталин — 97, а, скажем, Свердлов — 71).

Итак, уже в апреле 1917-го партия взяла курс на скорейшую социалистическую революцию и захват власти. Троцкий назовет это «перевооружением» большевиков. Каменев и его сторонники потом еще не раз будут повторять попытки изменить его, но и тогда они будут обречены на неудачу.

Почему же это все-таки произошло еще тогда, когда не закончился «медовый месяц» Февральской революции? Почему Ленину удалось за считаные недели коренным образом переломить настроение в своей партии? И наконец, можно ли сегодня сказать, кто из них тогда был прав?

Что касается ответов на первые два вопроса, то почти все очевидцы и участники тех событий вне зависимости от их отношения к большевикам признавали — это могло произойти только из-за масштабов личности Ленина, с которым ни в коей мере не могли сравниться даже самые ближайшие его соратники. Ленин, по словам меньшевика Николая Суханова, такую проявлял «изумительную силу» и «сверхчеловеческий натиск», что устоять против него было практически невозможно. «Это человек совершенно особенной духовной силы, — писал он. — По своему калибру — это первоклассная мировая величина. Тип же этого деятеля представляет собой исключительную счастливую комбинацию теоретика движения и народного вождя… В большевистской же партии в облаках сидит громовержец Ленин, а затем… вообще до самой земли нет ничего… О замене Ленина отдельными лицами, парами или комбинациями не могло быть и речи. Ни самостоятельного идейного содержания, ни организационной базы, то есть ни целей, ни возможностей существования у большевистской партии без Ленина быть не могло».

Возможно, Суханов несколько сгустил краски, но в целом так оно и есть. Ленин прекрасно чувствовал политическую ситуацию — не только настоящую, но и будущую. В области политической тактики ему не было равных. Именно эта его великолепная интуиция во многом и привела большевиков к власти, несмотря на колебания и сомнения довольно-таки большого числа их руководителей. Но прав ли оказался Ленин стратегически — это еще большой вопрос. Да, ему удалось в апреле 1917 года «завоевать партию», а через несколько месяцев привести ее к власти. Однако с высоты сегодняшнего дня, наверное, можно сказать, что опасения Плеханова, Каменева и других меньшевиков и большевиков, которые спорили тогда с Ильичем, оказались не напрасными. «Пшеничный пирог социализма» в России так и не был испечен — она действительно оказалась к этому не готова. Во всяком случае, то, что получилось потом в СССР, было совсем не тем социализмом, который должен был продемонстрировать однозначное преимущество перед капитализмом и навсегда похоронить его. Да и сам Ленин, кажется, понял это, но лишь в последние годы жизни, когда он был уже совсем больным человеком.

Несмотря на свое поражение, Каменев в мае — июне 1917 года оставался одним из виднейших руководителей большевиков, единственным представителем партии в президиуме Петроградского совета. Его статьи регулярно печатались в «Правде». «Большевистской фракцией в Исполнительном комитете и в Совете руководил умеренный Каменев, — писал Николай Суханов. — Ленин и Зиновьев со своими подручными занимались партийными делами, «Правдой» и агитацией среди масс. Но Каменев ныне уже довольно слабо выражал мнение своей партии. Ибо Ленин уже одержал к этому времени самую решительную победу над своими большевиками».

Во время «Июльских дней»[81] Каменев и Зиновьев старались всячески снизить напряженность и не допустить вооруженных столкновений на улицах Петрограда. Вечером 3 июля Каменев заявил: «Мы не призывали к выступлению, но народные массы сами вышли на улицу, чтобы выявить свою волю. А раз массы вышли — наше место среди них. Теперь мы будем с ними. И наша задача теперь в том, чтобы придать движению организованный характер».

Он написал директиву партийным ораторам: призывать демонстрантов передавать свои требования во ВЦИК, а самим возвращаться в казармы и на заводы. Вместе с Зиновьевым и Троцким они уговаривали уйти с улиц города вооруженных солдат и матросов.

Но сразу после июльских событий лидеров большевиков обвинили в государственной измене и шпионаже в пользу Германии, а Временное правительство приняло постановление арестовать Ленина, Зиновьева, Каменева и других руководителей партии. Бывший особняк Кшесинской, где находился ЦК РСДРП (б), заняли юнкера. «Теперь они нас перестреляют, — говорил Ленин Троцкому 5 июля. — Самый для них подходящий момент». Впрочем, Крупская вспоминала, что Ленин какое-то время еще колебался — скрыться или же добровольно явиться в суд, чтобы доказать там абсурдность всех обвинений против большевиков. «Он приводил доводы за необходимость явиться на суд, — писала она. — Мария Ильинична [сестра Ленина. — Е. М.] горячо возражала ему. «Мы с Григорием [Зиновьевым] решили явиться, пойди скажи об этом Каменеву», — сказал мне Ильич. Каменев в это время находился на другой квартире поблизости. Я заторопилась. «Давай попрощаемся, — остановил меня Владимир Ильич, — может, не увидимся уж». Мы обнялись. Я пошла к Каменеву и передала ему поручение Владимира Ильича. Вечером т[оварищ] Сталин и другие убедили Ильича на суд не являться и тем спасли его жизнь».

Ленин и Зиновьев решили скрываться и вскоре обосновались на станции Разлив, в шалаше. Перед отъездом Ленин передал Каменеву записку: «Entre nous[82]: если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку «Марксизм о государстве» (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная. Собраны все цитаты из Маркса и Энгельса, равно из Каутского [и] Паннекута[83]. Есть ряд замечаний и заметок, формулировок. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов, но и Каутский напутали. Условие: все сие абсолютно entre nous!»

Потом из этой «синей тетради» родилась одна из самых известных работ Ленина «Государство и революция». Но тогда в каком-то смысле это было его политическое завещание — Ленин вовсе не был уверен, что останется в живых. То, что он отправил эту записку именно Каменеву, говорит о том, что между ними, несмотря на все разногласия, по-прежнему сохранялись доверительные отношения.

Девятого июля объединенное заседание ВЦИК и Исполнительного комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов объявило Временное правительство «правительством спасения революции». 12 июля отдан приказ о введении смертной казни на фронте, 15 июля закрыты «Правда» и «Окопная правда» и издан приказ о запрещении на фронте митингов. 22 июля арестованы были Троцкий и Луначарский. 24 июля новый коалиционный состав Временного правительства возглавил Александр Керенский.

Протестуя против предъявляемых большевикам обвинений, Каменев 7 июля отмечал в письме председателю ВЦИК меньшевику Николаю Чхеидзе: «Эти оба обвинения, искусно комбинируемые в замысловатый клубок всей прессой, создают для нашей партии трагическую невозможность работы». Сам же он, заявлял Каменев, лично «готов всегда предстать перед судом, дать объяснения любой правомочной следственной комиссии или подвергнуться аресту». 9 июля он добровольно явился к властям и был арестован. Его, как и многих других большевиков, поместили в тюрьму «Кресты». Пока он сидел за решеткой, делегаты полуподпольного VI съезда партии большевиков заочно избрали его членом ЦК и кандидатом в члены будущего Учредительного собрания. 4 августа его освободили за отсутствием оснований для обвинения.

В июле и августе 1917 года большевики оказались в тяжелом положении. Их партия перешла на режим полу-подпольного существования. Было арестовано около восьмисот большевиков, причем в стихийных арестах прямо на улицах городов с энтузиазмом участвовали и обычные обыватели. Очевидцы вспоминали, что многие просто-таки считали своим долгом поймать большевика — «изменника» и «немецкого шпиона» — и что обстановка в Питере изменилась так, что «как будто перенесся в какой-то другой город и очутился среди других людей и настроений». «На каждом перекрестке только и слышно, как ругают большевиков. Одним словом, открыто выдавать себя на улице за члена нашей партии было небезопасно», — вспоминал Федор Раскольников, а Троцкий, «влившийся» в ряды большевиков на VI съезде партии, писал, что даже их кухарка подвергалась атакам соседок, когда приходила в домовой комитет за хлебом, а дворник ненавидящим взглядом смотрел на его жену.

Вышедший из тюрьмы Каменев сразу же стал мишенью газетчиков. 10 августа появились сообщения, что некий бывший жандармский полковник Балабин[84] признался на допросе о причастности Каменева к сотрудничеству с охранкой… в Киеве. Каменев потребовал от Президиума ВЦИК создать комиссию для расследования. Сам же написал заявление, в котором указывал: «Всякое сообщение о моем отношении к политической полиции… — ложь и клевета». Но, чтобы обеспечить работу комиссии, он решил устраниться «от всякой общественной деятельности до окончания работ комиссии». Устраниться, однако, не получилось.

В конце августа произошло выступление генерала Корнилова, в разгроме которого большевики приняли самое активное участие. Они тогда заявили, что если Временное правительство «будет действительно бороться с контрреволюцией, то они готовы согласовывать свои действия с действиями Временного правительства и заключить с ним военно-технический союз». В ночь на 28 августа при ВЦИК Советов был создан Комитет народной борьбы с контрреволюцией. В него вошли и меньшевики, и эсеры, и большевики. Входил в него и Каменев.

«Полевение» политического климата в сентябре в стране происходило так же быстро, как и «поправение» в июле. «Травля большевиков уже была не в моде», — писал Николай Суханов. Мало того, большевики начинали превращаться в самую влиятельную партию, и происходило это буквально не по дням, а по часам, так что один из большевиков-активистов еще тогда, в 1917 году, сравнивал этот процесс с тем, как быстро меняется погода на морском берегу — «Были тучи и дождик, но вдруг подул ветер с другой стороны и небо за считаные минуты снова прояснилось».

Уже в середине сентября Ленин, скрывавшийся в Финляндии, поставил вопрос о необходимости подготовки вооруженного восстания. Но у многих соратников Ильича эта идея не вызвала восторга. Одной из главных фигур среди «умеренных» большевиков был как раз и Лев Каменев. Позже эту самую «умеренность» ему припомнят по полной программе.

«Предали партию, выдали планы ЦК!»

Хотя в руководстве партии все это время шли дискуссии о том, каким путем может произойти взятие власти — мирным или вооруженным, лидеры большевиков были буквально ошеломлены, когда 15 сентября получили два письма Ленина, в котором он недвусмысленно настаивал на том, что необходимо готовиться к вооруженному восстанию.

В письме под названием «Марксизм и восстание» он, в частности, указывал, что нужно уже сейчас «организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты… занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство… мобилизовать вооруженных рабочих… занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.».

«Мы все ахнули, никто не знал, что делать», — вспоминал Николай Бухарин. На заседании ЦК, после того как были зачитаны письма Ленина, слово взял Каменев. Он высказался за то, чтобы отвергнуть предложения Ильича и объявить «совершенно недопустимыми какие-либо выступления на улице». После обсуждения членам ЦК поручили принять меры, чтобы не возникло каких-либо выступлений в казармах и на заводах. Другими словами, письма Ленина были проигнорированы. И во многом с подачи Каменева. Бухарин вообще утверждал, что ЦК постановил сжечь ленинские письма, оставив лишь по одному экземпляру каждого из них. На всякий случай.

В это время Каменев, в числе 136 делегатов от большевиков, участвовал в работе так называемого Демократического совещания политических партий и общественных организаций, которое проходило в Петрограде. Оно поддержало создание коалиционного Временного правительства из «умеренных» социалистов и кадетов. Большевики в знак протеста против этого решения ушли из зала. Затем «Совещание» одобрило идею создания «Всероссийского демократического совета» (позже он получил название «Временного Совета Российской Республики») или Предпарламента, который бы действовал до созыва Учредительного собрания. В Предпарламент должны были войти 555 депутатов, причем народные социалисты получали 30 мандатов, большевики — 58, кадеты — 75, меньшевики — 92, эсеры — 135. Остальные места доставались профсоюзам, торгово-промышленным организациям и т. д.

Среди большевиков опять начались споры — участвовать в работе Предпарламента или нет? «Правые» — во главе с Каменевым — были за участие. И сначала их точка зрения победила. Ленин в подполье негодовал. В статье «Из дневника публициста» он писал: «Надо бойкотировать предпарламент. Надо уйти в Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, уйти в профессиональные союзы, уйти вообще к массам. Надо их звать на борьбу. Надо им дать правильный и ясный лозунг: разогнать бонапартистскую банду Керенского с его поддельным предпарламентом». Решение об участии он назвал «позорным» и «вопиющей ошибкой».

Под влиянием и напором Ленина большевики изменили свою позицию. 7 октября, в день открытия Временного Совета, меньшевик-интернационалист Николай Суханов, тоже избранный в Предпарламент, наблюдал появление в зале фракции большевиков: «У большевиков было важное и бурное заседание в Смольном, которое только что закончилось. Большевики решали окончательно, что делать с Предпарламентом: уйти или оставаться?…Мнения большевиков разделились почти пополам, и к чему склонится большинство, было неизвестно. Передавали, что Ленин требует ухода. Его позицию с большим натиском защищал Троцкий. Против ратовали Рязанов и Каменев. Правые требовали, чтобы исход из Предпарламента был, по крайней мере, отложен до того момента, как Предпарламент проявит себя хоть чем-нибудь, например, откажется принять какое-нибудь важное постановление в интересах рабочих масс. Говорили, что иначе исход будет непонятен, не будет оценен народом».

В перерыве заседания пошли слухи — большевики все-таки уйдут. Сторонники бойкота все-таки победили. Владимир Антонов-Овсеенко в своих мемуарах писал, что от аргументов сторонников участия в Предпарламенте «веет непроходимой кабинетностью». На заседании Троцкий действительно взял слово и объявил, что фракция большевиков покидает Предпарламент и что большевики вообще не хотят иметь ничего общего с этим «правительством народной измены». «Да здравствует немедленный, демократический мир, вся власть Советам, вся земля народу, да здравствует Учредительное собрание!» — закончил он свою речь.

Вслед уходящим из зала большевикам улюлюкали, топали ногами и кричали «Скатертью дорога!», но многие уже тогда понимали, что они не просто уходили из зала заседаний, а уходили «на баррикады». Многоопытный лидер кадетов Павел Милюков позже заметил: «Они говорили и действовали как люди, чувствующие за собой силу, знающие, что завтрашний день принадлежит им». Действительно: тогда большевики, по сути, вышли на «финишную прямую» к Октябрю.

Двадцатого октября в Петрограде должен был начать работу II Всероссийский съезд Советов (потом его начало отложили до 25 октября). Ленин, нелегально вернувшийся из Финляндии в Петроград 7–8 октября, забрасывал большевиков письмами и записками, требуя начать вооруженное выступление до съезда. «Промедление смерти подобно», — провозглашал он.

Вечером 10 октября в дом 32 на улице Карповка торопливо входили люди. Они направлялись в квартиру 31. «Гости» были членами ЦК партии большевиков, а шли они на конспиративное заседание, в котором впервые после возвращения из Финляндии должен был принять участие Ленин. В советские годы это заседание провозгласили «историческим». По иронии той же истории, в квартире номер 31 жили меньшевик-интернационалист Николай Суханов с женой Галиной Флаксерман, которая состояла в партии большевиков. Флаксерман сама предложила провести заседание у них на квартире — их жилье было весьма удобным с точки зрения конспирации. При этом она намекнула мужу, чтобы домой он в ту ночь не приходил. «К моей ночевке вне дома были приняты особые меры, — вспоминал Суханов, — по крайней мере, жена моя точно осведомилась о моих намерениях и дала мне дружеский, бескорыстный совет — не утруждать себя после трудов дальним путешествием. Во всяком случае, высокое собрание было совершенно гарантировано от моего нашествия».

Ленин пришел на заседание в парике, без бороды и усов. Зиновьев, наоборот, с бородой, но без шевелюры. На повестке стояло шесть вопросов, но главным был о подготовке вооруженного восстания. Ленин предупреждал, что промедление с его началом может закончиться тем, что Временное правительство сдаст Петроград немцам и тем самым задушит революцию. Ему возражали Зиновьев и Каменев. Они говорили, что большевики не смогут удержаться у власти, и предлагали ограничиться оборонительными мерами против контрреволюции и попытаться получить максимальное представительство в Учредительном собрании.

Однако большинство поддержало точку зрения Ленина. В резолюции, написанной Лениным, говорилось, что «вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело». За нее проголосовали десять человек, против — двое: Зиновьев и Каменев. «Партия не опрошена, — заявил Каменев. — Такие вопросы десятью не решаются». Но закончилось все чаепитием с бутербродами — черный хлеб, сыр и колбаса. Несмотря на предшествовавшие яростные споры, за чаем начался вполне дружеский и даже шутливый разговор. Засиделись до глубокой ночи, начали расходиться лишь около трех часов. Некоторые из членов ЦК остались ночевать на Карповке, получив заверения хозяйки, что ее муж-меньшевик точно не вернется.

Каменев и Зиновьев объяснили свою позицию в письме «К текущему моменту», которое направили в партийные организации. Они надеялись, что большевики смогут получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании, с ними будут вынуждены вступить в блок мелкобуржуазные партии, либо же большевики составят «вместе с левыми эсерами, беспартийными крестьянами и пр. правящий блок, который в основном должен будет проводить нашу программу». «Говорят: 1) за нас уже большинство народа России и 2) за нас большинство международного пролетариата. Увы! — ни то ни другое не верно, и в этом все дело». Если большевики возьмут на себя инициативу выступления, считали Каменев с Зиновьевым, то поставят пролетариат «под удар сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией». «Против этой губительной политики мы подымаем голос предостережения», — говорилось в письме.

Пятнадцатого октября американский журналист Джон Рид поймал Каменева в одном из коридоров Смольного. Он описал его как «невысокого человека с рыжеватой острой бородкой и оживленной жестикуляцией». Каменев вкратце изложил ему свою программу: все решится на съезде Советов. «Если съезд состоится, — говорил он, — то он будет представлять основные настроения народа. Если большинство, как я полагаю, достанется большевикам, то мы потребуем, чтобы Временное правительство ушло в отставку и передало всю власть Советам…» 16 октября письмо Зиновьева и Каменева зачитали на расширенном заседании ЦК. Оно проходило в помещении Лесновско-Удельнинской районной думы. Снова разгорелись дискуссии. «Недельные результаты говорят за то, что данных за восстание теперь нет… — утверждал Каменев. — Вся масса, которая теперь не с нами, находится на их стороне. Мы их усилили за наш счет». Выступить большевики смогут, говорил он, но смогут ли они удержаться у власти? «Мы недостаточно сильны, чтобы с уверенностью в победе идти на восстание, но мы достаточно сильны, чтобы не допустить крайних проявлений реакции», — заявил он. И патетически закончил: «Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в русскую революцию».

Однако тактику Ленина, направленную на подготовку восстания, поддержало подавляющее большинство — 19 человек. Воздержались четверо, против проголосовали двое — все те же Зиновьев и Каменев.

Политические «разграничения» в эти дни проходили и по семьям руководителей большевиков. Жена Каменева и сестра Троцкого Ольга Каменева-Бронштейн совсем не разделяла радикальных взглядов своего брата. Однажды, встретившись в Смольном с женой Троцкого Натальей Седовой, она спросила ее: «Ты за восстание или против?» «Конечно, за», — ответила та. Ольга неодобрительно покачала головой и молча пошла дальше. 17 октября, сразу после совещания, Ленин написал «Письмо к товарищам», в котором заявил, что всякие «колебания» по вопросу о восстании «неслыханны и способны оказать губительное действие на партию, на движение международного пролетариата, на революцию». Доводы Каменева и Зиновьева, по его словам, являются «поразительным проявлением растерянности, запуганности» перед той гигантской ответственностью, которую возложила на партию сама жизнь, и «не более как прикрытие своего бегства от действительности».

Нужно агитировать за восстание, писал Ленин. «Чем дольше будет оттянута пролетарская революция, чем дольше отсрочат ее события или колебания колеблющихся и растерявшихся, тем больше жертв она будет стоить… Промедление в восстании смерти подобно». Ленин сначала не хотел печатать свое письмо, а предполагал распространить его в партийных организациях. Но дальнейшие драматические события изменили его планы.

В «культовом», можно сказать, фильме «Ленин в Октябре» Михаила Ромма этот эпизод показан так: Ленин, просматривая газеты, вдруг видит в «Новой жизни» заметку «Ю. Каменев о выступлении». Некоторое время он читает ее, затем бьет кулаком по столу и швыряет газету некоему «товарищу Василию» (совершенно мифический персонаж) со словами: «Какая подлость! Какая безмерная подлость! Где же граница бесстыдству? Вот полюбуйтесь, товарищ Василий, как эти святоши, эти политические проститутки нас предали. Предали партию, выдали планы ЦК! Бандиты!» Выражение «политическая проститутка», отпущенное в фильме по отношению к Зиновьеву и Каменеву, потом почему-то надолго приклеилось к Троцкому, и создавалось такое впечатление, что реальный, а не киношный Ленин действительно так и говорил.

Но то, что, увидев утром 18 октября 1917 года публикацию в «Новой жизни», настоящий Ленин был взбешен до крайности — это факт. О чем же шла речь? Газета поместила запись интервью с Каменевым. Он заявлял, что ему «неизвестны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или иной срок какого-либо выступления» и что вообще «подобных решений партии не существует». Но тут же, фактически противореча самому себе, давал понять, что такие планы обсуждаются, хотя и среди руководителей большевиков нет единства по этому вопросу. «Речь может идти только о захвате власти вооруженной рукой, — отмечал Каменев, — идти на какое-либо массовое «выступление» можно, только ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и товарищ Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для дела революции и пролетариата шагом… Ставить на карту судьбу партии, пролетариата и революции и «выступать» в ближайшие дни значило бы совершать акт отчаяния. А партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги отчаяния».

Прочитав эту заметку, взбешенный Ленин написал «Письмо к членам партии большевиков» (оно будет впервые напечатано в «Правде» только 1 ноября 1927 года, когда борьба с оппозицией в партии вступит в завершающую фазу). «По важнейшему боевому вопросу, накануне критического дня 20 октября, — с возмущением писал Ленин, — двое «видных большевиков» в непартийной печати… нападают на неопубликованное решение центра партии! Можно ли себе представить поступок более изменнический, более штрейкбрехерский?

Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК, и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии… Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским выступлением в непартийной печати. Несомненно, что практический вред нанесен очень большой…

Пусть господа Зиновьев и Каменев основывают свою партию с десятками растерявшихся людей или кандидатов в Учредительное собрание. Рабочие в такую партию не пойдут…

Трудное время. Тяжелая задача. Тяжелая измена.

И все же таки задача будет решена, рабочие сплотятся, крестьянское восстание и крайнее нетерпение солдат на фронте сделают свое дело! Теснее сплотим ряды, — пролетариат должен победить!»

До сих пор идут дискуссии — действительно ли Каменев выдал что-то такое, о чем не знали противники большевиков? Скорее всего, нет — о предстоящем «выступлении» не говорил тогда только ленивый. Вероятно, Ленина возмутила, во-первых, морально-этическая сторона его поступка — все-таки, как ни крути, а Каменев «вынес сор из избы» или, как сейчас часто говорят, «нарушил корпоративную этику». Но был от его интервью и действительно практический вред. Ведь позиция Каменева с Зиновьевым являлась отражением взглядов тысяч рядовых большевиков, у которых тоже имелись сомнения в целесообразности вооруженного выступления. Ленин это прекрасно понимал и считал, что публикация Каменева приведет к усилению вредных шатаний и колебаний среди партийцев. И это накануне «последнего и решительного боя»! Ленин расценил это газетное выступление как разглашение фактически секретного решения ЦК и потребовал исключить Каменева и Зиновьева из партии. Но остался в меньшинстве.

Одну из ключевых ролей в том, чтобы смягчить удар Ленина по «двум видным большевикам», сыграл Сталин. Тот самый, который их потом же и уничтожит. Сталин встретился с Зиновьевым и Каменевым и опубликовал в газете «Рабочий путь» письмо Зиновьева, в котором тот объяснял, что Ленин их не так понял и призывал «закрыть вопрос». «Мы вполне можем сомкнуть ряды и отложить наш спор до более благоприятных обстоятельств», — отмечал он. Сталин добавил к публикации письма еще и примечание от редакции. Оно гласило, что конфликт «можно считать исчерпанным». А резкость тона Ленина «не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками».

Ленин, однако, так не считал. 19 октября он настаивал: «Каменев и Зиновьев выдали… решение ЦК своей партии о вооруженном восстании и о сокрытии от врага подготовки вооруженного восстания, выбора срока для вооруженного восстания. Это факт. Никакими увертками нельзя опровергнуть этого факта. Двое членов ЦК кляузной ложью перед капиталистами выдали им решение рабочих. Ответ на это может и должен быть один: немедленное решение ЦК:

«Признав полный состав штрейкбрехерства в выступлении Зиновьева и Каменева в непартийной печати, ЦК исключает обоих из партии».

Мне нелегко писать это про бывших близких товарищей, но колебания я считал бы здесь преступлением, ибо иначе партия революционеров, не карающая видных штрейкбрехеров, погибла…

On n’est trahi que par les siens, говорят французы. Изменником может стать лишь свой человек.

Чем «виднее» штрейкбрехеры, тем обязательнее немедля карать их исключением».

Однако и тогда Ленина не поддержали. Несмотря на его фактический ультиматум. ЦК собрался 20 октября. В его заседании участвовали девять человек. Не было ни Ленина, ни Каменева с Зиновьевым. Каменев прислал заявление о своей отставке с поста члена ЦК. Сталин на заседании заявил, что предложение Ленина может рассматривать лишь пленум ЦК, поэтому его вообще надо снять с повестки дня. Он заявил, что «исключение из партии — не рецепт, нужно сохранить единство партии», и предложил «обязать этих двух тт. подчиниться, но оставить их в ЦК».

Тем не менее заявление Каменева об отставке все же рассмотрели и удовлетворили его: пять человек проголосовали «за», трое — «против». Затем Каменева и Зиновьева обязали не выступать «против решений ЦК и намеченной им линии работы» («за» голосовали шесть человек). А заодно единогласно запретили всем членам ЦК «выступать против принятых решений ЦК». 22 октября Ленин написал Свердлову: «По делу Зиновьева и Каменева, если вы (+ Сталин, Сокольников и Дзержинский) требуете компромисса, внесите против меня предложение о сдаче дела в партийный суд… Это будет отсрочкой». В общем-то, несмотря на весь ленинский гнев, тогда этим дело и закончилось. О партийном суде больше не вспоминали, да и отставка Каменева тоже носила скорее формальный характер. О ней уже не вспоминали. Было не до того.

Утром 24 октября Каменев участвовал на заседании ЦК, которое проходило в Смольном. Именно он и открыл его и предложил, чтобы члены ЦК без особого постановления в ближайшие часы Смольный не покидали. Счет уже действительно шел на часы.

«На капитанском мостике»

Где был Каменев непосредственно в часы переворота? Согласно мемуарам Троцкого, рядом с ним, как выразился тогдашний председатель Петросовета, «на капитанском мостике». «К ночи 24-го члены Революционного комитета разошлись по районам, — писал он. — Я остался один. Потом пришел Каменев. Он был противником восстания. Но эту решающую ночь он пришел провести со мною, и мы остались вдвоем в маленькой угловой комнате третьего этажа, которая походила на капитанский мостик в решающую ночь революции».

А утром 25-го он присутствовал на заседании ЦК и Петроградского комитета большевиков, которое проводил Ленин. Народу в комнату набилось так много, что многие сидели на полу. Член ЦК Владимир Милютин вспоминал, что они заседали «в маленькой комнатке № 36 на первом этаже Смольного. Посреди комнаты — стол, вокруг — несколько стульев, на пол сброшено чье-то пальто… В углу прямо на полу лежит товарищ Берзин… ему нездоровится. В комнате исключительно члены ЦК, т[о] е[сть] Ленин, Троцкий, Сталин, Смилга, Каменев, Зиновьев и я… Время от времени стук в дверь: поступают сообщения о ходе событий».

Хотя еще не были взяты Зимний дворец, Государственный банк, Центральная телефонная станция и другие важные объекты, общий настрой был оптимистичным. В этой обстановке многие запомнили слова Каменева: «Ну что же, если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство». Милютин вспоминал, что кто-то заметил, что мы «едва продержимся две недели», на что Ленин ответил: «Ничего, когда пройдет два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что [едва ли] еще два года продержимся». Не исключено, что этот «кто-то» тоже был Каменев. К предложению о формировании правительства сначала отнеслись как к шутке, но затем за дело взялись всерьез. Интересно сравнить мемуары двух очевидцев, которые подробно описывали этот момент — Троцкого и Милютина.

У Троцкого: «Надо формировать правительство. Нас несколько членов Центрального Комитета. Летучее заседание в углу комнаты.

— Как назвать? — рассуждает вслух Ленин. — Только не министрами: гнусное, истрепанное название.

— Можно бы комиссарами, — предлагаю я, — но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары?.. Нет, «верховные» звучит плохо. Нельзя ли «народные»?

— Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет, — соглашается Ленин. — А правительство в целом?

— Совет, конечно, совет… Совет народных комиссаров, а?

— Совет народных комиссаров? — подхватывает Ленин, — это превосходно: ужасно пахнет революцией!»

А вот у Милютина: «Название членов правительства «министрами» отдавало бюрократической затхлостью. И вот тут Троцкий нашел то слово, на котором все сразу сошлись. «Можно бы, — предлагает он, — комиссарами, но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары? Нет, «верховные» звучит плохо. Нельзя ли «народные»?» — «Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет, — соглашается Ленин. — А правительство в целом?» Каменев подхватывает, — «А правительство назвать Советом Народных Комиссаров». Владимир Ильич пробует на слух: «Совет Народных Комиссаров? Это превосходно: ужасно пахнет революцией!»… И мною было записано — Совет Народных Комиссаров…»

По Троцкому выходит, что название «Совнарком» придумал именно он, а по Милютину — оно пришла в голову Каменеву. Тогда же набросали поименный список членов Совнаркома (Троцкий стал наркомом иностранных дел, а, к примеру, тот же Милютин — наркомом земледелия). Каменева в состав нового правительства не включили. Но вовсе не из-за его выступлений против Ленина — у Ильича на Каменева были особые виды.

Двадцать пятого октября в 22.45 в Смольном открылся II съезд Советов. Развитие ситуации в Петрограде в это время достигло своей критической точки — шел штурм Зимнего дворца, и в зале заседаний хорошо была слышна артиллерийская канонада — по дворцу вели огонь орудия Петропавловской крепости. Правые эсеры, меньшевики и бундовцы яростно протестовали против переворота, а затем в знак протеста вовсе ушли со съезда. После этого большевики и их союзники левые эсеры получили ощутимое большинство голосов и, собственно, взяли ход съезда в свои руки. Председателем президиума съезда выбрали Каменева. По иронии судьбы, именно ему, не верившему в успех восстания, выпала участь объявлять о его победе в Петрограде.

В 3 часа 10 минут 26 октября он объявил о взятии Зимнего дворца и аресте министров Временного правительства. Николай Суханов описывал этот момент так: «Люди стояли и с вытянутыми шеями прислушивались к заявлению председателя Каменева, который выговаривал с особым весом:

— Мы получили сейчас следующую телефонограмму. Зимний дворец взят войсками Военно-революционного комитета. В нем арестовано все Временное правительство, кроме Керенского, который бежал и т. д.

Каменев перечисляет всех арестованных министров».

Суханов вспоминал еще об одной любопытной сценке в буфете Смольного, во время перерыва в заседаниях съезда. «Из переполненного толпой коридора я попал в буфет. Там была давка и свалка у прилавка. В укромном уголке я натолкнулся на Каменева, впопыхах глотающего чай:

— Так вы окончательно решили править одни? — вернулся я к прежней теме. — Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы провалитесь, будет поздно идти назад…

— Да, да, — нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря в одну точку.

— Хотя… почему мы, собственно, провалимся? — так же нерешительно продолжал он».

«Каменев, — заключает Суханов, — был не только посрамленным ныне противником восстания. Он был и противником чисто большевистской власти и сторонником соглашения с меньшевиками и эсерами. Но он боялся опять быть посрамленным. Таких было немало…»

Как покажут дальнейшие события, сомнения Каменева не закончились. Но пока нужно было возвращаться на съезд. В 20 часов 40 минут 26 октября он открыл его второе заседание. «Съезд постановил, — заявил он, — что он берет власть в свои руки. И мы теперь предлагаем вашему вниманию те проекты законов, которые мы считаем необходимыми как можно скорее принять». На этом заседании были приняты знаменитые декреты о мире и земле. Каменев зачитал декрет об образовании «Временного рабоче-крестьянского правительства» — Совета народных комиссаров. 27 октября его избрали председателем Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) Советов рабочих и солдатских депутатов. Теперь, когда Советы объявили о взятии власти в свои руки, он превратился в высший законодательный и распорядительный орган нового государства. Именно он — опять же формально — утвердил Совнарком во главе с Лениным. Ну а Каменев, таким образом, стал главой Советской республики, своего рода президентом.

Впрочем, ненадолго.

Захватили власть большевики на удивление легко, расчет Ленина здесь оказался точен. Но уже в первые дни после переворота стало выясняться, что удержать ее будет куда как сложнее. Сопротивление юнкеров в Москве и восстание Комитета спасения Родины и революции 29 октября довольно быстро подавили, но что было делать с бойкотом, который объявили новым властям служащие министерств и ведомств? Народные комиссары не могли даже получить деньги для выдачи зарплат рабочим.

Но и это еще было не все. На большевиков «давили» и другие социалисты. И не только меньшевики и правые эсеры — «соглашатели с буржуазией», но и левые эсеры — их союзники по Октябрю. В новое правительство они войти отказались «временно и условно», заявив, что их вхождение «в большевистское министерство создало бы пропасть между ними и ушедшими со съезда отрядами революционной армии, — пропасть, которая исключила бы возможность посредничества между большевиками и этими группами».

Наконец 29 октября с ультиматумом выступил Всероссийский исполнительный комитет профсоюза железнодорожников — Викжель. В нем говорилось, что Совнарком, как опирающийся только на одну партию, «не может встретить опоры во всей стране», и поэтому необходимо создать новое правительство. Викжель пригрозил, что если его не услышат, то все железнодорожные перевозки будут прекращены начиная с 0 часов 30 октября. Представителям социалистических партий предлагалось прислать своих представителей на заседание ЦК профсоюза.

Давление на большевиков было настолько сильным, что тогда многие были уверены, что их власть продержится еще не более двух недель. «Аргументы» Викжеля звучали более чем убедительно, поэтому уже тогда же, 29 октября, ЦК РСДРП(б) согласился вести переговоры о создании правительства «всех социалистических партий до народных социалистов включительно». Более того, в решении ЦК сначала было записано, что «если потребуют», то большевики согласны отказаться от кандидатур Ленина и Троцкого (их на заседании ЦК не было) в составе этого «однородного социалистического правительства». Потом, правда, эту фразу вычеркнули.

Вечером 29 октября переговоры начались. В них приняли участие 26 человек от различных социалистических партий, а также ВЦИК, Комитета спасения Родины и революции, Петроградской городской думы, Исполкома Совета крестьянских депутатов. ЦК большевиков представляли Каменев и Григорий Сокольников, ВЦИК — Яков Свердлов и Давид Рязанов. 30 октября в общих чертах было достигнуто соглашение: новое правительство возглавит эсер Виктор Чернов, вместо ВЦИК Советов создается Временный народный совет из 420 человек. Каменев согласился с этими условиями. Он считал, что «на первом месте стоит программа правительства и его ответственность, а отнюдь не личный его состав». Не только он в руководстве большевистской партии был сторонником соглашения. Таких или примерно таких взглядов придерживались Зиновьев, нарком по делам торговли и промышленности Виктор Ногин, нарком внутренних дел Алексей Рыков, нарком земледелия Владимир Милютин. Попахивало расколом, но Ленина это не испугало. 1 ноября на заседании Петроградского комитета РСДРП(б) он заявил, что не может спокойно выслушивать того, что говорят Каменев и Зиновьев и что рассматривает это как измену. «Если будет раскол — пусть, — сказал Ленин. — Если будет их большинство — берите власть в Центральном Исполнительном Комитете и действуйте, а мы пойдем к матросам… Необходимо арестовывать — и мы будем… Наш лозунг теперь: без соглашений, т[о] е[сть] за однородное большевистское правительство».

Ленин и Троцкий обрушились на Каменева и на заседании ЦК, которое началось вечером 1 ноября. Ленин заявил, что переговоры Каменева должны были быть всего лишь «дипломатическим прикрытием военных действий» и что «политика Каменева должна быть прекращена в тот же момент». Его поддержал Троцкий. Он сказал, что «незачем было устраивать восстания, если мы не получим большинства», и что недопустимо отказываться от кандидатуры Ленина как главы правительства. Большинство в ЦК поддержало Ленина. Правда, переговоры еще какое-то время велись, но условия большевиков стали более жесткими: половина мест в правительстве и обязательное присутствие в нем Ленина и Троцкого. Однако Ленина уже совсем не устраивала чрезмерная, по его мнению, сговорчивость «соглашателей». 4 ноября он предъявил им «ультиматум», потребовав от них «подчиниться партийной дисциплине и проводить ту политику, которая была формулирована в резолюции ЦК». Но Ленина ждал неприятный сюрприз.

Оппозиция уперлась еще больше. Каменев, Зиновьев, Рыков, Ногин и Милютин объявили о своих отставках с постов в ЦК и в Совнаркоме. «ЦК РСДРП (большевиков) 1 ноября принял резолюцию, наделе отвергавшую соглашение с партиями, входящими в Совет рабочих и солдатских депутатов, для образования социалистического Советского правительства, — говорилось в их заявлении, — …вне этого есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора. На этот путь вступил Совет народных комиссаров… Нести ответственность за эту политику мы не можем и поэтому слагаем с себя перед ЦИК звание народных комиссаров».

Момент был чрезвычайно драматическим. Ленин, хотя и говорил, что пойдет «к матросам», прекрасно понимал, к чему приведет раскол в руководстве партии. К тому же далеко не все большевики тогда еще были готовы рассматривать умеренных социалистов как ярых врагов — для этого время еще не пришло. Но Ленин выбрал жесткий сценарий. Он выдвинул еще один ультиматум: либо оппозиционеры письменно обязуются подчиниться, либо отстраняются от публичной партийной деятельности до съезда партии, на котором будет решен их вопрос. Отказ выполнить эти требования «поставит ЦК перед необходимостью поставить вопрос о немедленном вашем исключении из партии». Из оппозиции дрогнул только Зиновьев. Остальные подчиниться отказались. Но любопытно, что с поста председателя ВЦИК Каменев ушел не сам, а был снят решением ЦК и фракции большевиков во ВЦИК. Это произошло 8 ноября, причем с фракцией сторонникам Ленина пришлось вести «разъяснительную работу» — симпатии к соглашению с другими социалистами в ней были довольно-таки сильны. На этом посту Каменева сменил Яков Свердлов.

«Правые большевики» в очередной раз (и не в последний) тогда потерпели поражение. Почему тогда не удалось создать коалиционное социалистическое правительство — об этом до сих пор продолжаются дискуссии. И существует точка зрения, что не только Ленин, но и эсеры с меньшевиками не очень-то хотели этого, поскольку считали, что большевикам все равно скоро наступит конец. Но Ленин-то точно не хотел правительства, в котором ведущие позиции достанутся не его партии. И ему нельзя отказать в логике: с какой стати партия, захватившая власть, должна ею делиться со своими давними оппонентами? Другое дело, что, возможно, тогда, в ноябре 1917 года, был упущен один из шансов направить историю страны по другому руслу. Возможно, без такой кровавой Гражданской войны, которая разразилась уже в ближайшее время. Такие шансы будут и позже, но все они тоже будут потеряны. Хотя, с другой стороны, кто знает, как сложилась бы судьба России, если бы их использовали…[85]

Девятого ноября, почти в самый разгар всех этих интриг вокруг создания «однородного правительства» Зинаида Гиппиус написала стихи, которые так и назвала — «Сейчас»:

Что же касается грозного Викжеля, с которым осенью 1917 года был вынужден считаться сам Ленин, то, по сути, никаких путей он тогда так и не разобрал и своих угроз не выполнил. Наоборот, 20 ноября он признал советскую власть при условии, что ему передадут управление железными дорогами. Ну а на Чрезвычайном железнодорожном съезде в январе 1918 года Викжель был вообще упразднен, а вместо него создан профсоюз Викжедор, который уже полностью поддерживал большевиков.

«Фронда» «правых большевиков» продлилась недолго — уже 29 ноября они отозвали свои заявления о выходе из ЦК и признали свои ошибки. Но, разумеется, постов в Совнаркоме им уже не вернули. Каменев стоял особняком — его тогда не простили, как других, и в ЦК не восстановили. Понять Ленина можно: всего лишь за месяц Каменев дважды открыто пошел против его линии. С другой стороны, ни ждать партийного съезда для решения его судьбы, ни тем более исключать его из партии никто не собирался. У большевиков было слишком много дел и проблем, а вот подготовленных людей не хватало.

Уже 18 ноября Каменев в составе советской делегации уехал в Брест-Литовск, где начинались переговоры с Германией и ее союзниками о перемирии. С начала 1918 года переговоры в Бресте с советской стороны возглавил наркоминдел Троцкий — речь теперь шла уже о подписании мирного договора. Каменева же «перебросили» на другой участок дипломатической работы — на этот раз договариваться предстояло со странами Антанты. В середине января 1918 года он на пароходе отправился в Англию. Оттуда он должен был переехать во Францию — Каменева назначили советским полпредом в Париже. Однако французы признавать Советскую Россию не собирались и видеть его у себя не желали. Пришлось возвращаться обратно.

В Петроград Каменев пытался вернуться через Финляндию. Но как только он пересек финскую границу, то сразу же был арестован. В Финляндии тоже шла гражданская война между «красными» и «белыми», и Советская Россия, естественно, поддерживала «красных». Арестовав высокопоставленного представителя большевиков, финны фактически взяли его в заложники. Они требовали от русских прекратить поддержку финских «красных». Между советскими и финскими властями начался торг. В итоге Каменева обменяли на арестованных в России «белофиннов». 3 августа 1918 года он был освобожден. В Петрограде ему устроили торжественную встречу.

Столицей Советской России к этому времени уже стала Москва, куда Совнарком и другие органы власти переехали в марте 1918 года. После возвращения в Россию туда отправился и Каменев. С этого момента началось его постепенное возвращение во власть, более того — восхождение на самые вершины иерархической лестницы Советской России.

В сентябре 1918 года он стал членом Президиума ВЦИК, а 14 октября был избран председателем Моссовета — лорд-мэром[86] Москвы, как в шутку называли его товарищи.

Как и другие руководители, Каменев получил квартиру в Кремле. В мемуарах, которые появлялись в советское время, многие из революционеров жаловались на плохие условия, скудное питание и голод. Да и Троцкий вспоминал, что «кормились тогда в Кремле из ряда вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта… За обедом нам подавали жидкие щи и гречневую кашу с шелухой в придворных тарелках с орлами». Возможно, бывало, и такое. Но в целом советские высокопоставленные начальники жили, мягко говоря, намного комфортнее прочих граждан. Судя по документам, в конце 1920 года никакой «мукой с песком» в Кремле уже не пахло. С 25 декабря 1920-го до весны 1921 года работала специальная комиссия ЦК РКП(б) и Президиума ВЦИК во главе с членом ЦК Матвеем Мурановым[87] по проверке привилегий лиц, проживающих в Кремле. Ее отчеты — весьма яркая иллюстрация жизни советских руководителей того времени, в том числе и Каменева.

Вот лишь некоторые «эпизоды» из них. В рацион обычного кремлевского обеда входили мясо, дичь, рыба, крупы, макароны и картофель, масло сливочное и растительное, сало и т. п. Для дежурных и лиц, занятых «сверхурочно», выдавались также сливочное масло, мясо, сыр, ветчина, колбаса, черная икра, яйца и сардины. В феврале 1921 года в столовой Совнаркома семьи Калинина, Троцкого, Каменева и Рыкова ежедневно получали по пять обедов, семьи Луначарского и наркома продовольствия Александра Цюрупы — по семь. А вот семья Ленина только два.

В случае болезни руководителям полагалось усиленное питание. Особенно часто, судя по отчетам комиссии, этим пользовался Каменев. Ленин, кстати, внимательно следил за здоровьем своих соратников и часто выступал с инициативой предоставления им «специальных» отпусков, когда им выделяли особые льготы, преимущества и приличные суммы отпускных. В сентябре 1924 года Сталин жаловался, что ему на отпуск было выдано одной суммой «только» пять тысяч рублей, а вот Зиновьев получил 2500 рублей, а «по другим каналам» еще 10 тысяч рублей, равно как и Троцкий. Сталин просил выделить ему на поездку в Крым дополнительно 400–500 рублей.

Что касается использования служебного автомобиля, то чаще всех летом 1920-го — весной 1921 года им пользовался Луначарский: он проехал на нем в целом 2640 верст в течение 260 часов 15 минут. На втором месте — Ленин (с сестрой и женой) — 2200 верст почти за 200 часов. За ними вновь шел Каменев.

Все эти данные приводились в отчетах комиссии Муранова. Впрочем, достаточно почитать и приводившиеся выше письма Леонида Красина своей жене, которые он писал осенью 1918 года и в которых жаловался на то, что на обеды дают слишком много мяса, а для его служебного автомобиля не всегда можно найти бензин. Другим бы, как говорится, тогда его проблемы.

С точки зрения быта и комфорта жизнь Каменева была — по тем временам — устроена весьма неплохо. Все, кто бывал в его кремлевской квартире, вспоминали не столько о роскоши, сколько об атмосфере уюта и комфорта, в которой жила его семья. В личном общении Каменев, по воспоминаниям тех, кто имел с ним дело, казался этаким упитанным, благодушным и интеллигентным «барином» — да он и своим внешним видом походил на какого-нибудь дореволюционного врача, инженера или университетского преподавателя, который, как и булгаковский профессор Преображенский, любил после работы со вкусом поужинать, поговорить об искусстве или съездить в оперу.

Свои «барские» манеры ему удавалось успешно сочетать с выступлениями на митингах, пленумах и встречах с трудящимися. Ходила тогда такая байка: якобы один из знакомых Каменева был приглашен к нему на обед в Кремль. Им прислуживала горничная в накрахмаленном фартуке и наколке, а сам Каменев был одет в первоклассный английский костюм. Обед прошел прекрасно, а затем Каменев, взглянув на часы, сказал, что ему пора ехать на митинг. Он повернулся и крикнул горничной: «Подавайте костюм для митингов!» — и посмеиваясь, обратился к гостю: «Надо гримироваться».

Жена Каменева Ольга тоже была значительной фигурой советского истеблишмента, она заведовала Управлением театров в Наркомпросе. Поэт Владислав Ходасевич — уже в эмиграции — довольно зло описал и это учреждение, и саму Ольгу Каменеву: «К концу 1918 года, в числе многих московских писателей (Бальмонта, Брюсова, Балтрушайтиса, Вяч. Иванова, Пастернака и др.), я очутился сотрудником Тео, то есть Театрального отдела Наркомпроса. Это было учреждение бестолковое, как все тогдашние учреждения. Им заведовала Ольга Давидовна Каменева, жена Льва Каменева и сестра Троцкого, существо безличное, не то зубной врач, не то акушерка. Быть может, в юности она игрывала в любительских спектаклях. Заведовать Тео она вздумала от нечего делать и ради престижа.

Писатели были в Тео только вкраплены. Основное ядро составляли какие-то коммунисты, рабочие, барышни, провинциальные актеры без ангажемента, бывшие театральные репортеры, студенты, художники. Они неизвестно откуда являлись и неизвестно куда пропадали, высказав свое мнение…

Мы составляли репертуарные списки для театров, которые не хотели нас знать. Мы старались протащить классический репертуар: Шекспира, Гоголя, Мольера, Островского. Коммунисты старались заменить его революционным [репертуаром], которого не существовало. Иногда приезжали какие-то «делегаты с мест» и, к стыду Каменевой, заявляли, что пролетариат не хочет смотреть ни Шекспира, ни революцию, а требует водевилей: «Теща в дом — все вверх дном», «Денщик подвел» и тому подобного… Бывали рукописи с рекомендацией Ленина, Луначарского…

Чтобы не числиться нетрудовым элементом, писатели, служившие в Тео, дурели в канцеляриях, слушали вздор в заседаниях, потом шли в нетопленые квартиры и на пустой желудок ложились спать, с ужасом ожидая завтрашнего дня, ремингтонов, мандатов, г-жи Каменевой с ее лорнетом и ее секретарями. Но хуже всего было сознание вечной лжи, потому что одним своим присутствием в Тео и разговорами об искусстве с Каменевой мы уже лгали и притворялись».

На этом посту Ольга Каменева долго не продержалась. Ее слишком «радикальный» подход к репертуару не нравился наркому просвещения Луначарскому, который в 1920 году уволил ее, заручившись согласием Ленина. Затем она занималась различной общественной деятельностью, связями с заграницей, в 1925–1929 годах была председателем Правления ВОКС (Всесоюзного общества культурных связей с заграницей). В 1921 году у Каменева родился сын Юрий. Старший же сын, Александр, или, как его называли в семье «Лютик», рос, по воспоминаниям современников, достаточно избалованным ребенком. В 1921 году ему было уже 15 лет.

Годом раньше тот же Ходасевич пришел к Каменеву просить об улучшении своих квартирных условий (об этом немного ниже). Во время этого визита у него состоялся долгий разговор и с Ольгой Каменевой, которая вдруг начала рассказывать о Лютике весьма любопытные вещи. Он сам в это время болел где-то в соседней комнате. Сошлемся на Ходасевича как на источник, хотя других подтверждений того, что жена Каменева действительно рассказывала это, нет.

«Что за несчастный мальчик! — говорила, по словам Ходасевича, Ольга Давидовна. — Хворает уже больше месяца! Совсем уже было поправился — а вот сегодня опять ему хуже. А ведь какой способный! Прекрасно учится, необыкновенно живо все схватывает, прямо на лету! Всего четырнадцать лет (кажется, она сказала именно четырнадцать) — а уже сорганизовал союз молодых коммунистов из кремлевских ребят… У них все на военную ногу».

Или вот еще: «Нашему Лютику можно доверить решительно все что угодно. Он был совсем еще маленьким, когда его царские жандармы допрашивали, — и то ничего не добились. Знаете, он у нас иногда присутствует на самых важных совещаниях, и приходится только удивляться, до какой степени он знает людей! Иногда сидит, слушает молча, а потом, когда все уйдут, вдруг возьмет, да и скажет: «Папочка, мамочка, вы не верьте товарищу такому-то. Это он все только притворяется и вам льстит, а я знаю, что в душе он буржуй и предатель рабочего класса». Сперва мы, разумеется, не обращали внимания на его слова, но, когда раза два выяснилось, что он был прав относительно старых, как будто самых испытанных коммунистов, — признаться, мы стали к нему прислушиваться. И теперь обо всех, с кем приходится иметь дела, мы спрашиваем мнение Лютика».

В мае 1921 года Каменева-младшего видел и поэт Корней Чуковский. Знакомые встречали его на вокзале в Москве, куда он приехал из Петрограда. Причем на машине. «Машина, — записал Чуковский в дневнике, — чудо, бывшая Николая Второго, колеса двойные, ревет как белуга. Добыли у Каменева. Сын Каменева с глуповатым и наглым лицом беспросветно испорченного хаменка». Вскоре у Каменева появится фактически вторая семья и родится еще один сын. Что же касается Лютика, то его поведение будут обсуждать руководители страны. Но об этом немного позже.

С 1918 по 1926 год Каменев руководил Москвой. Этот период, в котором в городе происходили радикальные изменения, конечно, заслуживает отдельного и гораздо более подробного исследования. «Каменевская» Москва — это и голод, и холод военного коммунизма, и время НЭПа с его ресторанами, вновь вдруг заполнившимися магазинами, нарядными дамами на Кузнецком Мосту и популярными частушками, которые пели перед началом кино-сеансов:

Это было время странных, смелых и неоднозначных экспериментов во всех областях жизни — в науке, медицине, нравственности и быту — от «уплотнения» квартир до расцвета общества сексуальной свободы «Долой стыд!», от увлечения гипнозом и проблемами омоложения человека до разрушения церквей и пропаганды пользы идеи кремации покойников — именно при Каменеве в Москве было принято решение о строительстве первого в СССР постоянно работающего крематория. Он был открыт в 1927 году и стал одной из главных московских достопримечательностей — иногородних туристов возили смотреть Кремль, Третьяковскую галерею и крематорий. «Донской монастырь является пионером в части кремации в СССР», — гордо писал путеводитель «Москва безбожная».

Собственно, о Москве «позднекаменевского» периода написаны романы и повести Булгакова, Ильфа и Петрова, раннего Катаева да и многие другие.

Москва при Каменеве могла считаться неким «оазисом либерализма». Условно, конечно. Но если, например, сравнивать ее с Петроградом — Ленинградом, где властвовал Григорий Зиновьев[88], то уж точно. Во время Гражданской войны Зиновьев «прославился» как один из организаторов систематического «красного террора» против «бывших», в число которых попали не только действительно бывшие царские сановники, полицейские, жандармы и пр., но и многие представители интеллигенции.

В Москве в этом смысле порядки были чуть-чуть мягче, хотя сам Каменев (особенно после покушения на Ленина 30 августа 1918 года) против «красного террора» никогда не выступал, и расстрелов «бывших» тоже хватало. Скажем, в мае 1919 года, заслушав отчет о работе Московского революционного трибунала, Президиум Моссовета одобрил его деятельность и в своей резолюции особо подчеркнул, что трибунал «должен быть беспощаден в борьбе с врагами советской власти и вместе с тем внимательно относиться к проступкам трудовых элементов, всячески ограждая их интересы».

Но по частностям отличия все же были. Каменев и Горький сумели настоять, чтобы в Москве отменили осадное положение со всеми вытекающими из него последствиями, в том числе внесудебными смертными приговорами. Весной и летом 1919 года, когда советские власти вовсю боролись с «мешочниками и спекулянтами», Моссовет разрешил в ограниченных масштабах частную торговлю. Разрешалось привозить в столицу из расположенных вблизи нее деревень различные продукты и продавать их на рынках. Разрешалась также торговля одеждой и обувью.

В Моссовет в 1919–1920 году избирались не только большевики, но и представители других партий. Даже такие «одиозные» для «красной власти» личности, как меньшевики Юлий Мартов и Федор Дан. В 1920 году Мартова выслали из РСФСР, а в 1921 году арестовали Дана. Потом, после года пребывания в тюрьме, его тоже вышлют за границу.

Советский художник Леонид Хорошкевич, которому в 1919 году было 17 лет, вспоминал о тогдашней Москве: «Чувство голода мучило и казалось унижающим. По утрам полулитровая кружка кофе на сахарине и без молока и лепешки из кофейной гущи уделялись мне на завтрак…

Грузовики, наполненные доверху голыми трупами умерших от тифа. Их провозили по Москве, слегка прикрыв рогожами. На Семеновском кладбище их сбрасывали в общие ямы, а мы, в нескольких метрах от них, тогда еще школьники, набивали мешки капустой — продовольственная база и мы находились рядом.

Диктатура пролетариата, разруха, дезертирство, голод, спекуляция, беспризорность, таковы были новые слова и понятия, грубо входившие в сознание через быт, декреты и плакаты. Я становился очевидцем огромных событий России, и это огромное будущее казалось непонятно, страшно и мерзостно».

Но помимо холода и голода была в Москве и другая жизнь. 1919–1920 годы стали, например, временем настоящего расцвета «кафейного» периода русской поэзии. В измученном и голодном городе работали «литературные кафе» «Домино», «Красный петух», клуб Союза поэтов, «Стойло Пегаса». «В Москве поэты, художники, режиссеры и критики дрались за свою веру в искусство с фанатизмом первых крестоносцев», — вспоминал поэт Анатолий Мариенгоф.

В сентябре 1919 года в Москве была образована «Ассоциация вольнодумцев». В нее вошли Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев и другие поэты-имажинисты. В годы Гражданской войны и военного коммунизма, когда, казалось бы, каждый индивидуальный предприниматель должен был автоматически приравниваться к «буржую» с соответствующими последствиями (а НЭП провозгласят только весной 1921-го), они развили бурную коммерческую деятельность: создали издательство, две книжные лавки, журнал и, по некоторым данным, перекупили синематограф «Лилипут». Но самым главным коммерческим предприятием имажинистов было кафе «Стойло Пегаса». Оно приносило очень неплохой доход. Тогда это было, как сейчас сказали бы, «культовое место» Москвы.

С точки зрения советской власти все это были очень сомнительные инициативы. В принципе, московские власти могли «прихлопнуть» их в два счета. Но нет — при Каменеве на их «выкрутасы» смотрели сквозь пальцы.

С конца 1918 года политическая карьера Каменева развивалась более чем успешно. На VIII съезде партии в марте 1919 года его выбрали в ЦК. Тогда Зиновьев предложил расширить состав Центрального комитета до девятнадцати членов, и одним из них стал Каменев. Прошедший 25 марта Пленум ЦК выделил из своего состава Политическое бюро (Политбюро) из семи человек. Членом Политбюро, которое со временем превратилось не только в центр руководства партией, но и всей страной, наравне с Лениным, Троцким, Сталиным, Крестинским выбрали и Каменева. Кандидатами в члены Политбюро стали Зиновьев, Бухарин и Калинин[89]. С тех пор Каменев неизменно входил в состав Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б)[90] до октября 1926 года, когда его вместе с Троцким оттуда исключили.

В 1919–1920 годах Каменев также входил в состав Организационного бюро (Оргбюро) ЦК. С сентября 1922-го по февраль 1924 года он — заместитель председателя Совнаркома, а с сентября 1922-го по июль 1923 года — заместитель председателя Совета Труда и Обороны РСФСР/СССР. И при этом по-прежнему занимал пост председателя Моссовета. Каменев, безусловно, входил в круг самых высших руководителей страны.

Он имел репутацию «либерала», хотя, конечно, так назвать его можно было лишь с большой натяжкой. Каменев шел «в фарватере ленинской политики» — не возражал ни против «красного террора», ни против продразверстки и продотрядов, ни против «беспощадной борьбы с врагами народа и революции». Например, 11 января 1923 года заседание Политбюро, включая и Каменева, приняло решение: «Предложить ГПУ усилить наблюдение за лицами либеральных профессий и своевременно принимать меры по обезвреживанию врагов советской власти». Так же он не возражал против отмены продразверстки, политики НЭПа, введения террора в «законодательные рамки» и т. д.

С одной стороны, по его инициативе весной 1919 года была легализована Партия социалистов-революционеров. Виктор Чернов, находившийся в то время в Москве нелегально, вспоминал: «И вот, по предложению Л. Каменева, специальным решением ВЦИКа наша партия, без каких-то бы ни было официально предложенных ей условий, была объявлена легализованной! Правда, это было сделано «в виде опыта» со ссылкой на то, что после колчаковского переворота[91] партия решила временно отказаться от вооруженной борьбы с большевиками. Итак, мы вдруг как будто стали легальной партией!»

Впрочем, легализовали эсеров ненадолго. Вскоре партию снова запретили, а тот же Каменев принимал активное участие в подготовке так называемого «процесса по делу правых эсеров», который прошел в Москве. Это был один из первых советских «показательных процессов», который сопровождался мощным пропагандистским обеспечением.

Каменев практически во всем поддерживал Ильича. С Лениным спорили Бухарин, Пятаков, Луначарский, Шляпников, Коллонтай, Красин и другие, но не он. Пожалуй, только однажды за это время его позиция по крупному вопросу противоречила взглядам Ленина — это было во время дискуссии о монополии торговли. Ленин был за нее, а Каменев в числе тех, кто считал необходимым частично ее ослабить. Но вскоре он присоединился к тем, кто поддерживал Ленина[92].

Казалось бы, старые серьезные разногласия между ними остались в прошлом. Ленин, хотя и не забывал их, теперь полностью полагался на Каменева. Когда Ильич отсутствовал на заседаниях Политбюро, то их вел именно он. Ходили слухи, что Ленин вообще рассматривал Каменева в качестве своего «преемника».

Если полистать Полное собрание сочинений Ленина, то можно без труда найти немало адресованных Каменеву записок и писем. Не только деловых, но и личных. Даже иногда сугубо личных, можно сказать, почти интимных. Например, в июле 1919 года он просил Каменева: «12 или 13 приезжает Горький. Можете ли распорядиться дать ему дров?»

Или 24 апреля 1921 года Ленин писал ему: «т[оварищ] Каменев! Дети Инессы Арманд обращаются ко мне с просьбой, которую я усердно поддерживаю:

1) Не можете ли Вы распорядиться о посадке цветов на могиле Инессы Арманд?

2) То же — о небольшой плите или камне?

Если можете, черкните мне, пожалуйста, через кого (через какие учреждения или заведения) это Вы сделали, чтобы дети могли туда дополнительно обратиться, проверить, дать надписи и т. п.

Если не можете, черкните тоже, пожалуйста: может быть, можно приватно заказать? или, может быть, мне следует написать куда-либо, и не знаете ли, куда?

Ваш Ленин».

С Инессой Арманд, умершей в сентябре 1920 года от холеры, Ленина связывали как минимум близкие дружеские отношения, и вряд ли он стал бы обращаться с такими просьбами просто к коллегам по работе.

«Мемуарные портреты», которые оставили после себя знавшие Каменева в период его «политического расцвета» люди, весьма похожи друг на друга. Вот, к примеру, Луначарский: «Это спокойствие и эта рассудительность во всем, что касается дела, является даже своего рода отличительной чертой Каменева как политического борца, это заставляет всех считаться с ним как с замечательным мужем совета, и в ЦК партии Каменев всегда имел и будет иметь очень большой вес. Вне деловых отношений он обладает многими очаровательными чертами: прежде всего задушевной веселостью, большим живым интересом ко всем сторонам культурной жизни и редкой сердечностью в личных отношениях».

Вот Федор Раскольников (в 1921 году — командующий Балтийским флотом, а потом полпред СССР в Афганистане, Эстонии, Дании и Болгарии, а уже после «невозвращенец»): «Умный и благодушный «барин-либерал«…он быстро схватывал суть дела и своим авторитетом пресекал произвол «власти на местах», устранял «головотяпство» помпадуров и с наслаждением восстанавливал попранную справедливость».

Вот Борис Бажанов, секретарь Сталина, который в 1928 году тоже сбежал из СССР: «Человек он умный, образованный, с талантами хорошего государственного работника (теперь сказали бы «технократа»). Если бы не коммунизм, быть бы ему хорошим социалистическим министром в «капиталистической» стране».

Вот Троцкий: «Каменев — «умный политик», по определению Ленина, но без большой воли и слишком легко приспосабливающийся к интеллигентной, культурно-мещанской и бюрократической среде».

В этом Троцкий был во многом прав. Трудно сказать насчет бюрократической, но вот «интеллигентную и культурно-мещанскую среду» Каменев действительно любил. И часто лично помогал ее представителям. За ним тянулась репутация «мецената».

Федор Раскольников вспоминал: «Он увлекался театром, литературой, искусством, заботился об украшении Москвы и с пеной у рта защищал от разрушения художественные памятники московской старины».

Драматические события происходили, например, вокруг Большого театра. Луначарский вспоминал: «Владимир Ильич очень нервно относился к Большому театру. Мне несколько раз приходилось указывать ему, что Большой театр стоит нам сравнительно дешево, но все же, по настоянию Владимира Ильича, ссуда ему была сокращена. Руководился Владимир Ильич двумя соображениями. Одно из них он сразу назвал: «Неловко, — говорил он, — содержать за большие деньги такой роскошный театр, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне». Другое соображение было выдвинуто, когда я на одном из заседаний оспаривал его нападения на Большой театр. Я указывал на несомненное культурное значение его. Тогда Владимир Ильич лукаво прищурил глаза и сказал: «А все-таки это кусок чисто помещичьей культуры, и против этого никто спорить не сможет».

В начале 1922 года не без влияния Ленина встал вопрос о закрытии Большого. Однако Совнарком на заседании под председательством Каменева (Ленин на нем не присутствовал) принял неожиданное решение — сохранить театр. Ленин возмутился. 12 января он написал секретарю ЦК Вячеславу Молотову: «Узнав от Каменева, что СНК единогласно принял совершенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой оперы и балета, предлагаю Политбюро постановить:

1. Поручить Президиуму ВЦИК отменить постановление СНК.

2. Оставить из оперы и балета лишь несколько десятков артистов на Москву и Питер для того, чтобы их представления (как оперные, так и танцы) могли окупаться (например, окупаться путем участия оперных певцов и балерин во всякого рода концертах и т[ому] подобное]), т[о] е[сть] устранением всяких крупных расходов на обстановку и т[ому] под[обное].

3. Из сэкономленных т|аким] образом миллиардов отдать не меньше половины на ликвидацию безграмотности и на читальни.

4. Вызвать Луначарского на пять минут для выслушивания последнего слова обвиняемого и поставить на вид, как ему, так и всем наркомам, что внесение и голосование таких постановлений, как отменяемое ныне ЦК, впредь повлечет за собою со стороны ЦК более строгие меры.

Ленин».

В тот же день Политбюро приняло решение «поручить Президиуму ВЦИК отменить постановление СНК о сохранении Большой оперы и балета». Судьба театра казалось уже решенной, но Ленин натолкнулся на серьезное сопротивление. С бурным, почти истерическим протестом выступил Луначарский. Он написал Ленину письмо, в котором отмечал: «Вы своей мерой ни одного рубля Наркомпросу не дадите, если только не хотите, чтобы вся эта демагогия раскрала у Вас имущество Большого театра или обвалился сам Большой театр в виде европейской демонстрации нашей некультурности…

Продолжение его существования означает, что мы, не тратя ни одной копейки сверх 12 тысяч рублей в месяц, которые необходимы для поддержания здания, охраны материала и содержания оркестра, и в то же время имеем театр, о котором и до сих пор еще идут хвалебные отзывы представителей иностранных держав и иностранной прессы, позволяем каждый вечер двум тысячам людей, в том числе 500 рабочим, проводить время в теплом и светлом помещении, слушая хорошую музыку, а трудящимся в количестве населения маленького уездного городка — сколько-нибудь прилично существовать своим специальным трудом… Я никоим образом не могу допустить, потому что я еще в здравом уме и твердой памяти, что, узнав эти обстоятельства, Вы продолжали бы настаивать на закрытии Большого театра».

Возмутился решением Политбюро и председатель ВЦИК Михаил Калинин. Он направил в Политбюро записку, в которой писал: «Мне кажется, прежде чем разрушать огромную накопленную целыми поколениями культурную ценность, необходимо предварительно решить: кто же должен занять место, т[о] е[сть] какой вид изобразительного искусства займет место уничтоженных оперы и балета.

Следующий вопрос встает, почему вдруг неожиданно получилось гонение на оперу и балет.

Разве этот вид искусства не совместим с советским строем. Или зрительные залы бывают пусты. Все данные говорят как раз обратное. Наиболее чуткие к искусству работники Советской власти, делегаты съездов, приехавшие из провинции, всегда стремятся попасть на оперу или балет; рабочие, работницы любят оперу или балет, я думаю, не меньше квалифицированных любителей театра, представителей Советской власти».

Со своей стороны Каменев «обрабатывал» Ленина устно. И Ленину пришлось отступить. «И был у меня единственный раз, когда я голосовал против Ленина… — вспоминал много лет спустя Молотов. Он предлагал закрыть Большой театр. Говорит, что же, у нас голод, такое трудное положение, а это — дворянское наследство. В порядке сокращения расходов можем пока без него обойтись…

И «провалился». Большинство — против. Сталина не было. Я помню, что тогда я и голосовал в числе тех, которые не согласились с Лениным».

Шестого февраля 1922 года Президиум ВЦИК постановил: «Довести до сведения Политбюро ЦК РКП, что фракция Президиума ВЦИК… находит закрытие Большого театра хозяйственно не целесообразным». Театр получил передышку, да к тому же и Ленин тяжело заболел. Однако уже осенью, когда он стал чувствовать себя лучше, к вопросу о закрытии Большого вернулись снова. 26 октября 1922 года Политбюро постановило: «Поручить комиссии в составе тг. Каменева, Луначарского и Свидерского разработать меры максимального сокращения государственных субсидий на какие бы то ни было театры с тем, чтобы закрыть Мариинский и Большой театры в случае, если бы эти 2 последние при минимальной субсидии от государства в течение полугода оказались бы неспособными перейти на собственные средства.

Срок работы комиссии — недельный».

Политбюро вторично приняло решение о закрытии Большого театра и Мариинки 2 ноября: «1. Признать невозможным перевод Большого театра и бывш[его] Мариинского на начала самоокупаемости.

2. Вследствие этого, в целях уменьшения правительственной субсидии государственным и академическим театрам на 395 миллионов в год (исчисленным по данным 1922 г[ода]), закрыть Большой театр и бывш[ий] Мариинский, прекратив выдавать им субсидии начиная с текущего бюджетного квартала и ассигновав средства на охрану театрального имущества и театральных зданий.

3. Освободившиеся 395 миллионов рублей ассигновать на нужды народного образования (на содержание учащих и учащихся 1-й ступени, на ликвидацию безграмотности и на библиотеки)».

Решение явно принималось под давлением Ленина. И Каменев, и Луначарский, и Сталин, и Калинин пытались «спустить его на тормозах». А в середине декабря здоровье Ленина опять резко ухудшилось, и он уже практически окончательно выпал из политической жизни. О решении закрыть театры попросту забыли.

В квартире Каменевых в Кремле всегда можно было встретить артистов, писателей, художников, музыкантов. У него бывали Федор Шаляпин, Максим Горький, Илья Эренбург, Всеволод Мейерхольд, Максимилиан Волошин и многие другие. Разумеется, интеллигенция посещала квартиру Каменева не только для того, чтобы провести время в приятных разговорах. Знакомства с ним искали и, так сказать, в практических целях. И он действительно многим помогал или пытался помогать в самых различных вопросах.

Поэт Юргис Балтрушайтис просил его посодействовать в том, чтобы писатели получали «1-ю категорию классового пайка», тогда как сначала получали 3-ю категорию, на которую прожить было практически невозможно. В октябре 1919 года писателям действительно увеличили паек.

В 1920 году Моссовет присвоил звание народной артистки республики актрисе Марии Ермоловой, которой тогда было уже 67 лет. В благодарственном письме Каменеву она писала: «…искренне благодарю вас за то, что вы не забыли во мне человека и даете возможность на старости лет жить в моем доме без мучительных волнений».

Горький просил у Каменева не «уплотнять» квартиру сына его гражданской жены Марии Андреевой. Каменев помог.

Каменев и Луначарский пытались доказать, что необходимо отпустить на лечение за границу тяжело больного Александра Блока (другие советские руководители опасались, что он будет делать там антисоветские заявления, и считали, что его надо лечить в РСФСР). По этому вопросу в Политбюро началась целая дискуссия, голосование проходило дважды (!). Первый раз 12 июля 1921 года. Зато, чтобы отпустить Блока, голосовали Троцкий и Каменев, против — Ленин, Зиновьев и Молотов. Благодаря стараниям Каменева и Луначарского вопрос решили «переголосовать». Каменеву удалось убедить Ленина изменить свою точку зрения. В записке Молотову он писал: «Я и Ленин предлагаем: 1) Пересмотреть вопрос о поездке за границу А. А. Блока…» 23 июля голосование прошло еще раз. На этот раз «за» были Ленин, Троцкий и Каменев, «против» — Зиновьев, а Молотов воздержался. Тогда же Политбюро приняло постановление: «Разрешить выезд А. А. Блоку за границу». Но было уже слишком поздно — Блок умер 7 августа.

Владислав Ходасевич в июле 1919 года написал Каменеву письмо с просьбой улучшить его жилищные условия. «Живу я с женой, пасынком 12 лет и прислугой (жена служит), — писал он. — Но горе в том, что эти четыре человека (включая меня) размещены в клетушках, из которых ни в одной не поставишь двух кроватей. Но их целых шесть, что, на бумаге, делает меня прямо-таки буржуем. Поэтому, несмотря на подвал, жилищный отдел Хамовнического Совдепа решил меня «уплотнить», поселив ко мне других жильцов из этого же дома. Это значит, что пока тепло и можно пользоваться всей квартирой, я, нервничая и слушая за перегородкой идиотские обывательские разговоры о муке, дороговизне, «кооперации» и т. д., вновь буду лишен возможности работать, а с наступлением холода, когда едва ли не всем, с новыми жильцами вместе, придется перебираться в две, а то и в одну комнату, — настанет для меня жизнь, вовсе невыносимая. Даже служба моя требует домашней работы, т[о] е[сть] тишины, которой я не смогу добиться от чужих людей…

Простите, что беспокою Вас. Мне совестно это делать, зная, как Вы заняты. Но я все же надеюсь, что, зная писательское житье не понаслышке, Вы захотите что-нибудь сделать для меня и моей семьи, для избавления нас от этого бедствия. Я не преувеличиваю».

В начале 1920 года Ходасевич обратился к Каменеву еще раз — по тому же вопросу. В своих мемуарах, написанных уже за границей, он вспоминал: «Наконец решил идти к Каменеву как председателю Московского совета: пусть он мне даст письмо в центральный жилищный отдел. Я позвонил к нему по телефону: он мне назначил свидание вечером, у себя на дому…

Я изложил Каменеву свое дело. Он долго молчал, а потом ответил мне так:

— Конечно, письмо в жилищный отдел я могу вам дать. Но поверьте — вам от этого будет только хуже.

— Почему хуже?

— А вот почему. Сейчас они просто для вас ничего не сделают, а если вы к ним придете с моим письмом, они будут делать вид, что стараются вас устроить. Вы получите кучу адресов и только замучаетесь, обходя свободные квартиры, но ни одной не возьмете, потому что пригодные для жилья давно заняты, а пустуют такие, в которые вселиться немыслимо.

Я молчу, но сам чувствую, как лицо у меня вытягивается. Каменев, после паузы, продолжает:

— Конечно, у них есть припрятанные квартиры. Но ведь вы же и сами знаете, что это — преступники, они торгуют квартирами, а задаром их вам никогда не укажут.

Снова молчание.

— Если вы непременно хотите, я дам письмо, — повторяет Каменев. — Только ведь вы меня же потом проклянете.

Молчу. Надо поблагодарить и уйти, но подняться почти нет сил, потому что я болен, а главное — потому, что после Каменева уже обращаться некуда. Покуда я здесь — вдруг что-нибудь еще наклюнется? Если же я уйду — все будет кончено, и надеяться больше не на что. Должно быть, все это написано у меня на лице, и Каменев неожиданно спрашивает, не без легкого раздражения:

— Ну, а что бы вы раньше сделали в таком случае?

— Раньше — я бы купил «Русское слово» и снял бы квартиру по объявлению.

Каменев, не ответив, уходит в свой кабинет и возвращается в шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке. Прощается…»

Чем закончились тогда его квартирные мытарства, Ходасевич так и не упомянул. Вскоре он переехал в Петроград, а оттуда летом 1922 года вместе с поэтессой Ниной Берберовой — за границу, где и прожил до самой смерти. Его жена и пасынок, о которых Ходасевич упоминал в письме Каменеву, остались в Петрограде.

Впрочем, далеко не всегда он откликался на просьбы представителей творческой интеллигенции положительно. Однажды ему показал свои стихи Максимилиан Волошин. Каменев ответил: «Все это увидит свет, когда нас не будет». — «Когда же?» — спросил Волошин. «Лет через тридцать», — ответил Каменев.

Вероятно, он одним из первых прочитал и повесть «Собачье сердце» Михаила Булгакова. Печатать ее боялись, и тогда повесть решили послать Каменеву в Боржоми, где тот отдыхал. 11 сентября 1925 года Булгаков получил письмо от сотрудника издательства «Недра», где она должна была печататься: «Повесть Ваша «Собачье сердце» возвращена нам Л. Б. Каменевым… Он ее прочел и высказал свое мнение: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя».

Помощь Каменева литераторам и артистам вовсе не мешала ему участвовать в составлении для чекистов списков «враждебных интеллигентских группировок», по которым, в частности, высылали за границу.

Из советских руководителей Каменев был не самым известным человеком. По популярности и «известности в массах» он не мог сравниться с Лениным, Троцким, Бухариным, Зиновьевым или Рыковым, «в честь» которого в народе стали называть выпущенную в 1925 году тридцатиградусную водку «рыковкой». О Каменеве же почти не писали стихов и не сочиняли частушек, как о Ленине или Троцком. Впрочем, журнал «Огонек» помещал на него дружеские шаржи: в те, еще более или менее «либеральные» времена их рисовали на всех членов Политбюро и наркомов. На одном из них, нарисованном Борисом Ефимовым, согнувшийся в три погибели и обливающийся потом Каменев изнемогает под тяжестью трех зданий, которые он держит на своих плечах. На зданиях надписи — «Моссовет», «СТО» (Совет Труда и Обороны), «СНК». Позже на него начнут рисовать карикатуры, и довольно злобные, но это будет уже в годы борьбы с оппозицией в партии.

Летом 1920 года Каменева назначили главой советской делегации, которая вела переговоры о заключении торгового соглашения с Англией. До этого ее возглавлял Леонид Красин, но потом в Москве переговорам решили придать более «политический» характер. Каменев приехал в Лондон, но вскоре переговоры прервались. Британская полиция установила, что советская делегация тайно финансировала левую газету «Геральд трибюн». По некоторым данным, она привезла в Англию бриллианты на сумму в 40 тысяч фунтов, которые были проданы, а вырученные от продажи средства — переданы газете. Британское правительство уже подумывало о высылке делегации, но ситуацию спас Каменев, сам решивший уехать в Москву. После его отъезда делегацию снова возглавил Красин, и переговоры продолжились. Ну а в Москве на этот неприятный для РСФСР казус откликнулись анекдотами, в которых фигурировал и Каменев: «Товарищ Каменев с юности обладал даром предвидения. И еще когда он было скромным литератором и борцом с царизмом Розенфельдом, то не случайно взял себе псевдоним «Каменев», предчувствуя, что будет продавать в Лондоне драгоценные царские камни».

«Разговор в коридорах Моссовета. «Слышали, что товарищ Каменев сменил фамилию?» — «Правда? И как теперь его зовут?» — «Теперь его фамилия Каменев-Кара-тов». — «А почему Каратов?» — «Потому что он хорошо разбирается, сколько карат бриллиантов нужно продать англичанам».

В одно из майских воскресений 1922 года Троцкий отправился за город на рыбалку. Там он поскользнулся на откосе, порвал сухожилие на ноге и оказался в постели. На третий день к нему пришел Бухарин. «И вы в постели!» — воскликнул он. «А кто еще кроме меня?» — спросил Троцкий. «С Ильичем плохо: удар — не ходит, не говорит. Врачи теряются в догадках». Удар у Ленина случился 25 мая. Хотя слухи о его ухудшающемся здоровье ходили уже с осени 1921 года, сообщения о случившемся крайне обеспокоили высшие партийные круги. Здоровье Ленина, писал тот же Троцкий, «казалось одним из несокрушимых устоев революции», а его болезнь могла «сразу принести трагическую развязку», и «даже сегодня могли ребром встать все вопросы руководства». Называя вещи своими именами — начаться борьба за «ленинское наследство». В этом Троцкий был прав. Эта борьба к тому времени уже постепенно разгоралась.

Троцкий был одним из самых явных потенциальных наследников Ленина — наркомвоенмор, создатель Красной армии и вообще второй по популярности человек в стране. Его главным конкурентом мог считаться, пожалуй, Григорий Зиновьев — председатель Петросовета, а с марта 1919 года еще и председатель Исполкома Коминтерна, то есть лидер международного коммунистического движения. Шансы на успех были и у Каменева. Он считался ленинским «любимчиком». 3 марта, незадолго до открытия XI съезда партии, Ленин отправил Каменеву письмо с пометкой: «Лично»:

«т[оварищ] Каменев! Вижу, что на съезде, вероятно, не смогу читать доклада. Ухудшение в болезни после трех месяцев лечения явное… и за умным занятием утешения и восклицания «преувеличиваете! мнительность!» — прозевали три месяца.

По-российски, по-советски.

NB Я попробую готовиться. Но готовьтесь и Вы. На съезде и пленуме ЦеКа важен и мой доклад. Очень боюсь, что ни там, ни здесь не смогу. Пожалуй, доклад скорее, ибо оказалось, что разговоров и заседаний хуже не выношу, чем «сказать раз в полгода». Надо обдумать, как себя гарантировать от сюрпризов, как быть. М[ожет] б[ыть], так: Вы приготовьте доклад, а я на случай вступление? Или предпочесть участие на пленуме и только это, а доклад мой вовсе выкинуть? Надо обдумать тщательно.

Ленин.

Р. S. Имейте в виду, что обмен коротенькими записками (я извиняюсь очень, что сам пишу сегодня длинно) нервы выносят лучше разговоров (ибо я могу обдумать, отложить на час и т. д.). Оч[ень] прошу поэтому завести стенографистку и чаще посылать мне (перед Пол[ит] [бюро]) записки в 5—10 строк. Я думаю час-два и отвечу.

Ленин».

Ленин все же нашел в себе силы и на съезде выступал несколько раз, в том числе и 27 марта при его открытии и с политическим отчетом ЦК. Но то, что он предлагал делать этот доклад именно Каменеву, говорит о многом. Когда Ленин плохо себя чувствовал, то Каменев, как уже говорилось, замещал его на заседаниях Политбюро или СНК. Вел он в отсутствие Ленина и пленумы ЦК. Тогда он сидел на месте Ленина. По правую руку от него садился Зиновьев, по левую — Сталин. Но Ленин, по словам Троцкого, как-то сказал ему: «Каменев, конечно, умный политик, но какой же он администратор?» Зато «администратором» был третий член «тройки» — Сталин. В то время прямо претендовать на место Ленина он вряд ли мог. Хотя с 1921 года он явно начал набирать «политический вес», Сталин пока еще был только высокопоставленным партийным чиновником, но никак не вождем. Однако он постепенно прибирал к рукам рычаги руководства партийным аппаратом. 3 апреля 1922 года на пленуме ЦК Каменев предложил избрать его генеральным секретарем ЦК. Тогда эта должность означала лишь руководство аппаратом ЦК партии и считалась не самой главной, но Сталин вскоре доказал, что иметь возможность влияния на партийных функционеров — это куда важнее, чем выступать с пламенными речами на митингах и талантливо писать статьи в газетах. Каменев, наверное, потом до конца жизни вспоминал тот день, когда он предложил назначить Сталина генсеком.

Зиновьев, Каменев и Сталин объединили усилия в борьбе со своим грозным соперником — Троцким. Когда окончательно сложилась их «тройка», точно сказать сложно. Троцкий, к примеру, считал, что это происходило уже весной 1922 года, и не случайно о болезни Ленина ему сообщили лишь на третий день. Он называл действия «тройки» «заговором эпигонов» и утверждал, что и Ленин поддерживал его, а после кратковременного улучшения состояния здоровья готовился даже дать Зиновьеву, Каменеву и Сталину отпор, однако не успел. Но это, конечно, только версия Троцкого.

Часто считается, что «тройка» была устроена по принципу «2+1», то есть Зиновьев — Каменев + Троцкий. Зиновьева и Каменева называли «сиамскими близнецами», «одним человеком с двумя лицами», а их фамилии с того времени до сих пор неизменно пишут рядом. По сути, их тандем превратился в этакий устойчивый исторический образ, чему, конечно, способствовала и советская пропаганда, позже вовсю клеймившая Зиновьева и Каменева. Причем именно в такой последовательности: сначала Зиновьев, а потом уже Каменев.

Из «тройки» Зиновьев был самым популярным политиком (глава всего Коммунистического Интернационала, штаба грядущей «мировой революции»!), чаще других выступавшим на митингах и отличавшимся невиданной скоростью написания статей, брошюр и прочих работ. В этом он мог составить конкуренцию и самому Троцкому, с той, впрочем, разницей, что наркомвоенмор был талантливым литератором и журналистом, а Зиновьева, мягко говоря, читать скучновато. Сам он, конечно, никогда не мог бы противостоять Троцкому. Но к его популярности присоединялись аппаратные и административные таланты Сталина и ум и образованность Каменева. Молотов, уже на склоне лет беседуя с поэтом Феликсом Чуевым, говорил, что именно Каменев «идеологически накачивал, осаживал и поддерживал Зиновьева». «Каменев посолидней, поглубже и оппортунист последовательный, — считал Молотов, — …[Зиновьев] поораторствует, бывало, очень революционно, а потом уже Каменев вступает в бой… Зиновьев тянулся то за Лениным, то за Каменевым. Но больше за Каменевым… Каменев — очень умный человек, но он чужой, чужой Ленину. А Зиновьев — приспособленец, ловкий такой, раз-раз, напишет статью, скажет — у него все делается быстро, хотя и невысокого качества, но бойко, более или менее выражающее то, что говорит Ленин. Но Ленин Зиновьеву никогда не доверял. Ленин больше любил Каменева».

По словам Федора Раскольникова, Зиновьев, Каменев и Сталин «как музыкальное трио… великолепно дополняли друг друга: железная воля Сталина сочеталась с тонким политическим чутьем Зиновьева, уравновешивалась умом и культурой Каменева». Но что касается отношений внутри тандема Зиновьева и Каменева, то за последним в истории так и осталось представление как о «ведомом». Почему? Наверное, дело в его характере. Секретарь Сталина Борис Бажанов вспоминал: «Сам по себе он не властолюбивый, добродушный и довольно «буржуазного» склада человек… В области интриг, хитрости и цепкости Каменев совсем слаб. Официально он «сидит на Москве» — столица считается такой же его вотчиной, как Ленинград у Зиновьева. Но Зиновьев в Ленинграде организовал свой клан, рассадил его и держит свою вторую столицу в руках. В то время как Каменев этой технике чужд, никакого своего клана не имеет и сидит на Москве по инерции».

Зиновьев был гораздо сильнее мотивирован и «заряжен» на внутрипартийную борьбу. Для него были важны не только идеи или стратегия развития революции, но и свое, собственное место в ней; другими словами — личная власть. В этом Зиновьев не уступал ни Троцкому, ни Сталину. Каменев же, наоборот, никогда этим качеством не отличался, и политическое честолюбие в нем было развито гораздо слабее, чем у других союзников по «тройке», в том числе и у своего «сиамского близнеца».

После первого удара Ленин оправился довольно быстро. Несмотря на то что его состояние улучшалось, Ильича не отпускали мрачные предчувствия. К тому же он считал, что врачи не могут разобраться в том, что с ним происходит, и жаловался на них. Особенно на то, что они пытались запретить ему «политические разговоры», а, как считал сам Ленин, без таких разговоров ему станет еще хуже. Его состояние хорошо характеризует записка Сталину, написанная 7 июля 1922 года:

«Т[оварищ] Сталин!

Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: попытались запретить «политические» посещения (сами плохо понимая, что это значит!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Успеваю все сказать в 15 мин. и на воскресенье опять прекрасный сон. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и политических разговоров…»

После удара Ленину пришлось практически заново учиться писать. Бюллетени о его здоровье, написанные в том числе и Каменевым, печатались в газетах. 12 июля Ленин писал ему: «Приглашаю на днях Вас к себе, хвастаю моим почерком; среднее между каллиграфическим и паралитическим (по секрету)… Только что услышал от сестры о бюллетенях, вами обо мне выпущенных. И хохотал же! «Послушай, ври да знай же меру!».

Двадцатого ноября Ленин выступил с речью на пленуме Московского совета в Большом театре, который ему так и не удалось закрыть. Это было его последнее публичное выступление. 13 декабря ему снова стало хуже.

Ленин спешил. Он, видимо, понимал, что болезнь наступает и старался «успеть сказать» все, что хотел. 23 декабря он начал диктовать статьи, которые потом назовут его политическим завещанием. Было среди них и «Письмо к съезду». Нет смысла цитировать его подробно — текст «Письма» хорошо известен. В двух словах Ленин предупреждал, что отношения между Троцким и Сталиным могут стать основой для раскола партии (и был прав), и давал характеристики другим руководителям партии. О Каменеве он упомянул лишь мельком, да и то вместе с Зиновьевым, указав, что «октябрьский эпизод [1917 года] Зиновьева и Каменева не являлся случайностью, но что он так же мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому». Ленин требовал, чтобы «Письмо» оставалось «категорически секретным» и только в случае его смерти подлежало бы оглашению на съезде. Однако секретарь Лидия Фотиева, которой он диктовал, нарушила его указания, проинформировав о ленинских диктовках Сталина и Каменева.

Вероятно, именно после этого произошел инцидент между Сталиным и Крупской, которую генсек считал виновной в том, что она позволяет Ленину диктовать, несмотря на запрет врачей. За это по телефону Сталин грубо отчитал жену Ленина, и после этого разговора она, как вспоминала сестра Ильича Мария Ильинична, «была совершенно не похожа на себя, рыдала, каталась по полу и пр.». Что именно сказал тогда точно ей Сталин, осталось неизвестным. Молотов рассказывал об этой ситуации так: «Сталин провел решение секретариата, чтобы не пускать к Ленину Зиновьева и Каменева, раз врачи запретили. Они пожаловались Крупской. Та возмутилась, сказала Сталину, а Сталин ей ответил: «ЦК решил, и врачи считают, что нельзя посещать Ленина». — «Но Ленин сам хочет этого!» — «Если ЦК решит, то мы и вас можем не допустить».

Сталин был раздражен: «Что я должен перед ней на задних лапках ходить? Спать с Лениным еще не значит разбираться в ленинизме!»

Мне Сталин сказал примерно так:

«Что же, из-за того, что она пользуется тем же нужником, что и Ленин, я должен так же ее ценить и признавать, как Ленина?»

Слишком грубовато».

Об этом неприятном случае в Политбюро знали. Знал, прежде всего, Каменев, которому Крупская 23 декабря 1922 года прислала взволнованное письмо. «Лев Борисыч [так в тексте. — Е. М.], — писала она, — по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т[ак] к[ак] знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию [Зиновьеву], как более близким товарищам Владимира] И[льича], и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».

Но инцидент решили замять и от Ленина его скрыли. Однако в начале марта 1923 года Крупская все-таки рассказала о нем мужу. Секретарь Крупской Вера Дридзо со слов самой жены Ленина рассказывала, что произошло это так. Ленин и Крупская о чем-то говорили. В это время зазвонил телефон. Крупская пошла к нему. Когда она вернулась, Ленин спросил, кто звонил. «Это звонил Сталин, мы с ним помирились», — ответила она. «То есть как?» — заинтересовался Ленин. И вот тогда-то ей и пришлось рассказать ему обо всей этой истории. Ленин возмутился и, несмотря на уговоры Крупской не делать этого, написал Сталину письмо, предложив ему либо извиниться, либо порвать между ними отношения. Копии письма Ленин направил Зиновьеву и Каменеву.

Троцкий вспоминал, что тогда к нему прямо от Крупской пришел Каменев и рассказал, что она «в крайней тревоге ему сообщила: «Владимир только что продиктовал стенографистке письмо Сталину о разрыве с ним всяких отношений». «Но ведь вы знаете Ильича, — добавила Крупская, — он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если б не считал необходимым разгромить Сталина политически».

«Каменев был взволнован и бледен. Почва уплывала у него из-под ног. Он не знал, с какой ноги ступить и в какую сторону повернуться», — утверждал Троцкий. Он же, по его словам, успокоил Каменева, сказав: «Имейте в виду и передайте другим, что я меньше всего намерен поднимать на съезде борьбу ради каких-либо организационных перестроек», но нужно, чтобы «Сталин сейчас же написал Крупской письмо с извинениями за грубости и чтоб он на деле переменил свое поведение. Пусть не зарывается. Не нужно интриг. Нужно честное сотрудничество».

По версии Троцкого, Каменев согласился. «Глубокой ночью, — писал он, — Каменев сообщил мне, что был у Сталина в деревне и что тот принял все условия. Крупская уже получила от него письмо с извинениями. Но она не могла показать письмо Ленину, так как ему хуже».

Действительно, с 6 марта его состояние снова ухудшилось, а 10-го с Лениным случился новый тяжелый приступ болезни. Как утверждала сестра Ленина Мария, Ленин еще раньше обращался к Сталину с просьбой, что если «он кончит параличом», то генсек даст ему цианистый калий. В марте 1923 года с такой просьбой обратилась к нему и Крупская. 17 марта Сталин написал записку Зиновьеву с Каменевым, в которой рассказал об этой просьбе. «Только что вызвала меня Надежда Константиновна, — отмечал он, — и сообщила в секретном порядке, что Ильич в «ужасном» состоянии, с ним припадки, «не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно». Сообщила, что пробовала дать калий, но «не хватило выдержки», ввиду чего требует «поддержки Сталина».

Зиновьев и Каменев написали взволнованный ответ: «Нельзя этого никак. Ферстер[93] дает надежды — как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя». 21 марта Сталин направил записку об этой же просьбе членам Политбюро. Все они отвергли идею передачи яда Ленину. Троцкий вспоминал: «Сталин не высказывал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаённая мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева…

— Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! — воскликнул я. — Гетье[94] не теряет надежды. Ленин может поправиться.

— Я говорил ему все это, — не без досады возразил Сталин, — но он только отмахивается. Мучается старик…

— Все равно невозможно, — настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева. — Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.

— Мучается старик, — повторял Сталин, глядя неопределенно мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону… Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яда не может быть и речи».

Троцкий и потом не раз намекал, что Сталин был как бы и не прочь передать Ленину яд, а может быть, и вообще его отравил. Но как бы там ни было, а Ильич прожил еще около года. Временами казалось, что его состояние улучшается, но почти всем уже было понятно, что во главе страны и партии он уже не встанет. Удар 10 марта окончательно выбил его из политической жизни.

1923-й был весьма интересным годом в советской истории, по существу прелюдией к новой эпохе. Он прошел под знаком борьбы сторонников Троцкого со сторонниками «тройки» временных союзников Зиновьева, Каменева и Сталина — за ленинское наследство.

Уже 14 марта, вскоре после обострения болезни Ленина, в «Правде» появился большой очерк о Троцком. Его автором был Карл Радек. В очерке Троцкий преподносился и как создатель Красной армии, и как военный гений, и как крупнейший организатор, и как вдохновитель «мировой революции». Словом, как самый настоящий наследник Ильича.

Вскоре в рамках юбилейной выставки, посвященной пятилетию Красной армии, открылась и художественная выставка, где были представлены 260 полотен, рисунков, изделий из фарфора. Центральным экспонатом выставки был огромный портрет Троцкого работы того же Юрия Анненкова, да и вообще портретов и бюстов наркома по военным и морским делам на выставке имелось более чем достаточно. Популярной была песня, припев которой звучал так:

Весной 1923 года у многих складывалось впечатление, что Троцкий переиграет своих соперников. Но многое зависело от XII съезда РКП(б), который открывался 17 апреля 1923 года. Было очевидно, что Ленина на съезде не будет. В партийных кругах гадали: кто будет делать отчетный доклад ЦК? Этот человек по традиции и мог считаться официальным наследником Ленина.

В мемуарах Троцкий описывал интригу, разыгранную накануне съезда. Сначала — по инициативе Сталина — с докладом предложили выступить Троцкому. Но он отказался, чтобы не казалось, будто он претендует на роль наследника Ленина, и вообще предложил отменить доклад, но его не поддержали. Тогда Троцкий предложил выступить Сталину. Однако Сталин тоже отказался. В результате доклад поручили Зиновьеву. Но открыл съезд не кто иной, как Каменев. Он начал с того, что сказал, что болезнь Ленина «трудна, но отнюдь не безнадежна; борьба с нею длительна; корни ее в том громадном переутомлении, в том неслыханном расходе нервной энергии, которую Владимир Ильич, без всякого сожаления, на протяжении годов и десятилетий расточал на службу рабочему классу и угнетенному человечеству». Каменев объявил партию «крепостью», осажденной со всех сторон «врагами», призвал ее к «железному единству». Затем с отчетом ЦК выступил Зиновьев. С организационным докладом — как генеральный секретарь ЦК партии — Сталин. Троцкий — с докладом «О государственной промышленности». На съезде он был избран в ЦК и в Политбюро, но это был уже его последний триумф.

Каменев председательствовал на многих заседаниях съезда. И не раз упоминал о больном Ленине. 23 апреля, на следующий день после дня рождения Ильича, он сказал: «С учением [Ленина] сверялись каждый раз, когда перед нами становилась та или иная проблема, тот или иной трудный вопрос. Мысленно каждый из нас спрашивал себя: а как бы ответил на это Владимир Ильич?…Мы надеемся, что решения нашего съезда будут именно такими, какими желал бы их видеть Владимир Ильич; ибо мы несем новую ответственность перед нашим вождем. Мы должны продемонстрировать ему, когда он поднимется с постели (а мы страстно верим, это случится), что его учение является генеральной линией всех наших поступков и решений».

Интересно, что в выступлениях делегатов наряду с понятными «славицами» в адрес Ленина упоминался также и «красный вождь Красной Армии товарищ Троцкий». Впрочем, Троцкого упоминали и раньше. А вот Зиновьева и Каменева (опять-таки вместе!) славили таким образом впервые. Их наградили эпитетом «наши стальные вожди Каменев и Зиновьев». Славословие в адрес лидеров партии постепенно набирало силу. Тот же Зиновьев в своем докладе говорил о жадном внимании слушателей к речам Ленина. Он сравнил их с «глубоким ясным ключом», к которому «в летний знойный полдень» припадает человек, чтобы утолить свою жажду. Вряд ли самому Ленину это бы понравилось. Сталина пока еще так не славили, у него все еще было впереди.

«Тройка» тем временем вела «тихую» работу по распространению своего влияния на партийный аппарат. Первые результаты этой деятельности проявились в июле, когда контролируемое ею большинство членов ЦК организовало комиссию по проверке положения дел в Красной армии — главной «крепости» Троцкого. Осенью 1923 года комиссия пришла к заключению, что армия «развалена», а «тов[арищ] Троцкий не уделяет достаточно внимания деятельности Реввоенсовета». На Пленуме ЦК в Реввоенсовет предложили ввести новых людей. Обиженный Троцкий потребовал, чтобы тогда уж его отправили «простым солдатом в назревающую германскую революцию». В ответ Зиновьев иронически предложил отправить в Германию и его, а Сталин с издевкой попросил «не рисковать двумя драгоценными жизнями своих любимых вождей». В ответ на реплику одного из участников пленума — «не понимаю одного, почему товарищ Троцкий так кочевряжится», — председатель Реввоенсовета возмутился еще больше и ринулся к выходу из зала. Напоследок он хотел исторически хлопнуть дверью, но и тут вышел казус — дверь была тяжелой и хлопать никак не хотела. Никакого «историзма» не получилось. «А получилось так — крайне раздраженный человек с козлиной бородой барахтается на дверной ручке в непосильной борьбе с тяжелой и тупой дверью», — ехидничал в мемуарах помощник Сталина Борис Бажанов.

Однако вскоре Троцкий нанес ответный удар. Он написал письмо в ЦК, в котором указывал на причины тяжелого положения в стране и в партии. Этими причинами, по его мнению, были «секретарская иерархия» и «бездушные партийные бюрократы, которые каменными задами душат всякое проявление свободной инициативы и творчества трудящихся масс». Своим письмом Троцкий инициировал дискуссию в партии. Его поддержали известные партийцы, выпустившие так называемое «Заявление 46-ти». В ответ сторонники «тройки» выступили с «Ответом членов Политбюро на письмо тов. Троцкого», в котором он обвинялся в организации фракционной деятельности и стремлении к личной диктатуре. Но сам «кандидат в диктаторы» вел себя весьма странно.

«Троцкий молчал, в дискуссии участия не принимал и на все обвинения никак не отвечал, — вспоминал Борис Бажанов. — На заседаниях Политбюро он читал французские романы, и когда кто-либо из членов Политбюро к нему обращался, делал вид, что он этим чрезвычайно удивлен». Вскоре, 25–27 октября состоялось заседание Объединенного пленума ЦК и Центральной контрольной комиссии (ЦКК), где Троцкому пришлось обороняться. Он, например, отвергал обвинения в бонапартизме, хотя весьма оригинальным образом. Один из его аргументов заключался в том, что сосредоточить власть в своих руках ему помешало бы его «еврейское происхождение». Сталин же обвинял Троцкого в том, что он «создает обстановку фракционной борьбы… грозящую нам расколом. Надо так оценить поступок Троцкого и осудить его». Мнение Сталина победило — пленум признал выступление Троцкого «глубокой политической ошибкой… грозящей нанести удар единству партии и создающей кризис партии».

Свое политическое молчание Троцкий прервал в декабре 1923 года. В «Правде» начали печататься его статьи, которые чуть позже, в январе 1924-го, он издал отдельной брошюрой под общим названием «Новый курс». «Новый курс, — писал Троцкий, — должен начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали, снизу доверху, что никто не смеет терроризировать партию». Он призывал заменить бюрократов «свежими силами» и больше внимания обращать на учащуюся молодежь, о которой писал, что она «вернейший барометр партии — резче всего реагирует на партийный бюрократизм».

Троцкому ответили Каменев, Зиновьев, Бухарин и др. В партии снова началась дискуссия. Особую тревогу у сторонников «тройки» вызывали настроения среди военных. 24 декабря начальник Политуправления РККА Владимир Антонов-Овсеенко подписал, например, циркуляр номер 200, согласно которому в ячейках официально вводился принцип выборности секретарей, а они сами освобождались «от мелочной опеки военкомов и политорганов». Предписывалось также «допускать свободную дискуссию… и критику деятельности руководящих военно-политических и партийных организаций». Более того, Антонов-Овсеенко направил угрожающий протест в ЦК и Политбюро, в котором предупреждал, что в партии есть люди, чей голос когда-нибудь «призовет к ответу зарвавшихся «вождей», так, что они его услышат даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту».

После опасного демарша Антонова-Овсеенко последовал быстрый ответ: в январе — марте 1924-го со своих постов были смещены он сам и заместитель председателя РВС СССР Эфраим Склянский. Их заменили сторонники «тройки» Андрей Бубнов и Михаил Фрунзе. Другие видные соратники Троцкого вскоре были отправлены полпредами СССР за границу.

В январе 1924 года XIII партконференция осудила троцкизм как «мелкобуржуазный уклон». Сам Троцкий в конференции не участвовал. Еще осенью, во время охоты, он провалился в болото и сильно простудился. С тех пор плохо себя чувствовал, никак не мог справиться с осложнениями после простуды, и 8 января 1924 года «Правда» поместила сообщение о том, что ему предоставлен отпуск по болезни «не менее чем на два месяца». 18 января 1924 года он отбыл на лечение в Сухум. «Хронически воспаленный Лев Давидович», — ехидно называли Троцкого его недруги. В это время он был действительно болен, но его «проваливание в болото» в решающий момент борьбы со Сталиным выглядело как-то уж слишком символически.

В своем заключительном слове на конференции Каменев решил проинформировать делегатов и о состоянии Ленина. По его поручению по телефону связались с Крупской. Она передала ему записку, в которой советовала сказать «пару слов о здоровье В[ладимира] И[льича], не выделяя этого вопроса». Крупская сообщала, что выздоровление идет удовлетворительно, что Ленин ходит с палочкой, но сам вставать пока не может, что он произносит отдельные слова, понимая их значение и что он начал читать материалы по партдискуссии. Каменев, впрочем, гораздо лучше знал, что происходит с Лениным. Он видел его сам. В декабре 1923 года он повез в подмосковную усадьбу Горки, где тогда жил Ильич, художника Юрия Анненкова — он еще в 1921 году написал ленинский портрет, который потом поместили даже на советских почтовых марках.

«Каменев, — рассказывал Анненков в своих мемуарах, — хотел, чтобы я сделал последний набросок с Ленина. Нас встретила Крупская. Она сказала, что о портрете и думать нельзя. Действительно, полулежавший в шезлонге, укутанный одеялом и смотревший мимо нас с беспомощной, искривленной младенческой улыбкой человека, впавшего в детство, Ленин мог служить только моделью для иллюстрации его страшной болезни, но не для портрета Ленина.

Я не хочу вспоминать об этой поездке в Горки, но и не могу забыть о ней».

Битва за наследство

Ленин умер 21 января 1924 года в 18 часов 50 минут в Горках. Утром 22 января председатель ВЦИК Калинин сообщил об этом делегатам XI Всероссийского съезда Советов. Один из делегатов рассказывал: «Затягивается открытие заседания. Президиум съезда отсутствует в полном составе. Появляется какая-то тревога. Наконец, из-за кулис показывается М. И. Калинин, за ним Зиновьев, Рудзутак, Томский и другие члены президиума. Члены президиума крестьяне и крестьянки утирают сермяжными рукавами лица. Становится ясно, что случилось что-то необычайное и тревожное».

Затем Калинин предложил всем встать и под звуки похоронного марша сообщил о смерти Ленина. «Зал как будто застонал», — вспоминал делегат Георгий Ржанов. «Яркий зал как будто потемнел», — делился своими ощущениями делегат А. Львов. Послышались всхлипы и плач, а члены президиума, в частности Зиновьев и Каменев, «уронив головы на стол, плакали, как дети».

В тот же день в стране объявлен траур, образована комиссия ЦК по организации похорон, а большевистские лидеры отправились в Горки. «Поехали старейшины великого племени большевиков туда, откуда надо было получить недвижное тело почившего вождя. Привезти и показать осиротевшим миллионам», — писал в «Правде» журналист Михаил Кольцов. 23 января гроб с телом Ленина специальным траурным поездом был доставлен в Москву на Павелецкий вокзал. «Минута историческая и потому волнующая, захватывающая, — писали «Известия». — Гроб выносят на руках тт. Калинин, Томский, Каменев, Зиновьев, Сталин, Дзержинский, Енукидзе. Тихо. Торжественно. Многие плачут». В статье «Великий мятежник», опубликованной в «Правде» 24 января, Каменев писал о «красной нити» в истории человечества — «волнах мятежей и восстаний», которую Ленин «поднял и продолжил».

Похороны Ленина состоялись 27 января. Как писала «Правда»: «Тт. Сталин, Зиновьев и шестеро рабочих… выносят из Дома Союзов гроб с телом Владимира Ильича. Из их рук гроб на площади принимают тт. Калинин, Каменев, Курский, четверо новых рабочих и крестьянин-делегат Всероссийского съезда Советов». Эта передача гроба с телом умершего вождя с рук на руки имела, конечно, символическое значение. Каменев, как один из самых близких наследников Ленина, нес его до самой Красной площади.

Прощание на Красной площади продолжалось до 16.00. В это время Сталин, Зиновьев, Каменев, Молотов, Бухарин, Рудзутак, Томский и Дзержинский внесли гроб в построенный для него временный склеп-мавзолей. Происходило это под звуки артиллерийского и ружейного салюта, гудки заводов и паровозов и пение «Интернационала». Рабочая поэтесса Татьяна Майская описала этот момент в стихах, напечатанных в «Известиях»:

«Провожающие в последний раз простились со своим Ильичем и вышли на помост, — сообщала «Правда». — Молча. Без слов и речей». Описывая в этот момент состояние ближайших ленинских соратников, репортер «Рабочей Москвы» отметил, что «каждый из них ушел в свои думы и воспоминания». Уже в выступлениях лидеров партии и простых рабочих и крестьян в траурные январские дни 1924 года можно было заметить почти религиозное отношение к умершему «вождю революции». Сталин на траурном заседании съезда Советов говорил: «Вы видели за эти дни паломничество к гробу товарища] Ленина десятков и сотен тысяч трудящихся. Через некоторое время вы увидите паломничество представителей миллионов трудящихся к могиле тов[арища] Ленина».

Зиновьев говорил, что «и в гробу Владимир Ильич остается апостолом коммунизма, и в могиле он продолжает быть призывом и кличем для рабочего класса нашего государства и всей земли… Мы все знаем, что Ленин — это пророк нового человечества и апостол коммунизма в лучшем смысле этого слова, что это человек, одно имя которого заставляет учащенно биться сердца миллионов людей». Он зачитал письмо, написанное простым рабочим уже скончавшемуся Ленину: «Нашему отцу. Дорогой отец наш! Ты ушел от своих детей навеки, но твой голос, слова твои никогда не умрут в наших пролетарских сердцах. Мы великими тысячами идем проститься с дорогим нашим вождем, мы плачем у гроба твоего… Отец наш своей смертью нанес нам тяжкий удар. Мы, читая газеты, думали, что вернется он скоро к нам, и мы ждали его каждую минуту, но злая болезнь отняла у нас незабвенного отца — отца всего мира».

Бухарин назвал Ленина «глашатаем и пророком». Крестьянский делегат по фамилии Краюшкин заявил, что Ленин и «из могилы будет нам диктовать, будет направлять нас… на истинный путь». А закончил выступление здравицей: «Вечная память нашему дорогому Ильичу, а нам — доброго здоровья». Весьма образно выступил и Каменев. «Ильич связал себя с рабочей массой не только идеей, — сказал он. — Нет! Здесь, у нас, в Москве, по улицам ее, от Серпуховки до дверей его кабинета, идет кровавый след, след его живой крови, и эта кровь, живая кровь, связывающая его кабинет с рабочей Москвой, с рабочими окраинами, она вошла в то море крови, которым оплачивает рабочий класс свое освобождение».

Конечно, все эти образы о «кровавом следе» Ленина и «море крови» сегодня могут показаться весьма двусмысленными, но тогда на эту очевидную странность внимания не обратили. Каменев продолжил: «Но не только кровь свою влил Владимир Ильич в это море крови, которого как искупительной жертвы требует капиталистический мир от борющегося пролетариата. Он отдал этой связи свой мозг. Врачи, которые достали из мертвого тела Владимира Ильича пулю… эти врачи раскрыли и его мозг, этот удивительный, поразительный мозг, мощность которого не знает себе равного. И они сказали нам сухими словами протокола, что этот мозг слишком много работал, что наш вождь погиб потому, что не только свою кровь отдал по капле, но и мозг свой разбросал с неслыханной щедростью, без всякой экономии, разбросал семена его, как крупицы, по всем концам мира, чтобы капли крови и мозга Владимира Ильича взошли потом полками, батальонами, дивизиями, армиями борющегося за свое освобождение человечества».

Каменев сыграл важную роль в формировании культа Ленина. Это была одна из первых задач, вставшая перед «осиротевшим» руководством страны и партии. Главным, так сказать, «культообразующим» элементом должно было стать строительство Мавзолея, в котором народ практически в любой день мог бы увидеть забальзамированное на века тело Ленина. Против этой идеи высказывался Троцкий (об этом он писал сам), вроде бы также Крупская, Бухарин и Каменев, якобы назвавший ее «поповством». Однако Мавзолей все-таки начали строить и построили, а открытых возражений от них больше так и не последовало. Зиновьев писал в «Правде» от 30 января, цитируя еще одного из рабочих: «Как хорошо, сказал он, — что решили хоронить Ильича в склепе! Как хорошо, что мы вовремя догадались это сделать! Зарыть в землю тело Ильича — это было бы слишком уж непереносимо».

Вскоре после смерти Ленина были опубликованы постановления о возведении ему памятников, названии в его честь улиц, площадей, заводов и т. д. Съезд Советов принял решение об издании сочинений Ленина и о подготовке полного собрания его сочинений. Тогда же по инициативе Петроградского совета (идея, как говорят, принадлежала его председателю Зиновьеву) Петроград был переименован в Ленинград.

Еще в апреле 1923 года, при жизни Ильича, было принято решение о создании Института Ленина. Его директором стал Каменев. 8 июля 1923 года Сталин и Каменев напечатали в «Правде» обращение: всех граждан, имевших у себя письма, записки и другие материалы, связанные с Лениным, просили передать их в институт. Тем, кто не хотел расставаться с документами, обещали, что с них сделают копии, а оригиналы вернут владельцам. Тех, кто не хотел публикации писем и записок в ближайшее время, заверяли, что их можно присылать в запечатанных конвертах, с указанием даты, когда разрешалось их вскрыть. Поиск ленинских документов был объявлен по всей стране. Как призывала «Правда», в институт следует направлять «всякую бумажку, напечатанную на машинке, если под ней стоит подпись В. И. Ленина». Институт собирал также фотографии, рисунки, картины, памятные вещи, связанные с жизнью Ленина, планировалось создание его музея. Сначала институт работал при Моссовете, затем его статус повысился — он был передан в ведение ЦК. В совет института вошли Каменев (директор), Сталин, Зиновьев, Бухарин, Крупская. Официально институт был открыт в мае 1924 года. Институту Ленина и было предложено принять «неотложные меры» для ускорения публикаций работ Ленина, с тем чтобы они стали доступны рабочим и крестьянам в миллионах экземпляров и на нескольких языках. Одновременно ему поручалось как можно скорее приступить к изданию полного собрания сочинений Ленина.

В 1924 году в написанной на немецком языке брошюре «Литературное наследство Ленина» Каменев вспоминал, что еще к пятидесятилетию Ильича (то есть в 1920 году) он говорил ему, что собирается подготовить к изданию полное собрание его работ и внести соответствующее предложение на партийной конференции. Ленин, по словам Каменева, начал протестовать: «Зачем? Совершенно излишне. Тридцать лет назад писалось что угодно. Не стоит». «Только мой довод, — продолжал Каменев, — что молодежи надо учиться, причем лучше — на работах Ленина, а не Мартова или Туган-Барановского, поколебал упорство Владимира Ильича. Эта попытка увенчалась успехом, и сейчас мы готовы предоставить партии и рабочему классу труды Ленина в 24 томах».

Действительно, работа по изданию ленинских сочинений к тому времени шла уже четыре года. Были выпущены несколько томов с предисловиями самого Каменева. Первое издание сочинений Ленина было завершено только в 1927 году, и состояло оно не из двадцати четырех, как писал Каменев, а из двадцати томов. После смерти Ленина началась работа по изданию более полного второго, а потом и третьего изданий ленинских работ, каждое по 30 томов. Наиболее распространенным в 30-е годы было третье издание, завершенное в 1932 году. По инициативе Каменева начали также выпускаться так называемые «Ленинские сборники», в которых печатались речи Ленина, его записки, конспекты и др. Первые их выпуски тоже предварялись статьями Каменева. В третьем сборнике, вышедшем в 1925 году, он, например, опубликовал статью «Годовщина» (о годовщине смерти Ленина), в которой писал, что, хотя «армия осталась без своего великого вождя», «движется вперед изучение ленинизма. Все шире охватывает трудящееся человечество учение Ленина». «Ленинские сборники» выходили одновременно с изданием собрания сочинений Ленина до 1973 года — увидело свет 37 выпусков. Разумеется, к тому времени о самом Каменеве уже давно не вспоминали.

Конечно, не только он теоретически и практически обосновывал важность культа Ленина. Немалую роль в этом сыграл и тот же Зиновьев, у которого в 1925 году вышли две работы — «Ленинизм» и «Мировая партия ленинизма».

Сталин в 1924 году прочитал курс лекций «Об основах ленинизма», которые были потом изданы отдельной брошюрой.

Луначарский в 1925 году объявил Ленина вечно живым. Причем в стихах:

А возглавляемый им Наркомат просвещения прямо заявлял, что «мы должны широко пользоваться работами Ленина при изучении любого вопроса (независимо, из какого «предмета» он взят), по которому им сформулирован свой взгляд».

Жена Зиновьева Злата Лилина в 1924 году написала биографию Ленина для детей. Она называлась «Наш учитель Ильич».

Да и многие другие крупные и не очень крупные партийные и советские начальники внесли свой посильный вклад в создание образа «вечно живого» и «гениальнейшего вождя» всех времен и народов. Эти примеры можно было бы перечислять и перечислять без конца.

Но Каменеву все же нельзя отказать и в настоящих заслугах — без кавычек — в научном изучении и научной систематизации наследия Ленина.

После смерти Ленина положение Каменева во власти упрочилось. В феврале 1924 года он стал председателем Совета Труда и Обороны (СТО) СССР. Это был весьма влиятельный пост. Совет обладал широкими полномочиями — в его задачи входили проведение в жизнь хозяйственных и финансовых планов СССР, рассмотрение вопросов обороны и принятие мер по улучшению военного дела, вопросы финансирования различных отраслей экономики и т. д. Постановления и распоряжения СТО СССР являлись обязательными для всех центральных и местных органов власти. О важности этого органа говорит хотя бы тот факт, что при жизни пост его председателя занимал сам Ленин.

С 23 по 31 мая 1924 года проходил XIII съезд РКП(б) — первый без Ленина. Одной из его главных интриг стал вопрос: оглашать перед делегатами ленинское «Письмо к съезду» с характеристиками лидеров партии или нет? За два дня до начала съезда Крупская передала письмо Комиссии по ленинскому наследию (Зиновьеву, Каменеву и Сталину), указав, что «Ильич выражал твердое желание», чтобы его заметки были оглашены на съезде.

Этот вопрос 21 мая обсуждался на заседании своего рода совета старейшин съезда, состоящего из членов ЦК и руководителей местных партийных организаций. Каменев зачитал письмо. Сталин, которого Ленин охарактеризовал в письме «слишком грубым», вызвался подать в отставку. Троцкий вспоминал, что он сказал: «Что ж, я действительно груб… Ильич предлагает вам найти другого, который отличался бы от меня только большей вежливостью. Что же, попробуйте найти.

— Ничего, — отвечал с места голос одного из тогдашних друзей Сталина. — Нас грубостью не испугаешь, вся наша партия грубая, пролетарская».

Борис Бажанов в мемуарах так передавал речь Зиновьева на этом совещании: «Товарищи, вы все знаете, что посмертная воля Ильича, каждое слово Ильича для нас закон… Но есть один пункт, по которому мы счастливы констатировать, что опасения Ильича не оправдались… Я говорю о нашем генеральном секретаре и об опасностях раскола в ЦК». По предложению Каменева вопрос решался простым поднятием рук. Большинство проголосовало за то, чтобы прекратить прения по этому вопросу. Сталин остался на своем посту. Затем решали, как быть с ленинским «завещанием». Каменев предложил вообще не сообщать о нем съезду, но против выступила Крупская. В итоге постановили: письмо будет оглашено на закрытых заседаниях отдельных делегаций; при этом никто из делегатов не имел права делать записи и пересказывать его содержание на прочих заседаниях съезда. Письмо также решили не публиковать. Интересно, что, когда в 1925 году американский троцкист Макс Истмен пересказал его своими словами в книге «После смерти Ленина», Троцкому пришлось опубликовать опровержение и назвать рассказы о «завещании Ленина» «злостной фальсификацией». «Письмо» превратилось практически в нелегальную литературу, и позже подпольные типографии оппозиции будут печатать и распространять его — совсем как социал-демократические листовки в царские времена.

Двадцать третьего мая делегаты съезда поднялись на трибуну недавно построенного Мавзолея на Красной площади, а мимо них маршем прошли десять тысяч пионеров. Затем делегаты прошли внутрь и осмотрели забальзамированное тело вождя. А 1 августа 1924 года Мавзолей открыли для широкой публики. Открыть-то его открыли, но вот «завещание» Ленина проигнорировали — во многом из-за позиции Каменева и Зиновьева. Тогда они, конечно, не подозревали, что уже начали рыть могилу самим себе, а считали, что это решение нанесет удар по позициям Троцкого.

После съезда (его открывал и закрывал Каменев, он же выступил с докладом о работе Института Ленина) позиции Троцкого в руководстве партии действительно ослабли. Хотя он остался и в Политбюро, и в ЦК, из его видных сторонников в ЦК попали только Георгий Пятаков и Христиан Раковский. Большинство партийцев шли за «тройкой», хотя Троцкий вовсе не собирался сдаваться. Интрига закручивалась все сильнее.

В 20-х годах руководители партии занимались не только выпуском работ Ленина, но и своих тоже. В 1922–1923 годах было решено выпустить собрания сочинений Троцкого, Зиновьева, Каменева. Собрание сочинений Каменева, к примеру, планировалось издать в двенадцати томах. Успели выйти только четыре тома. С собраниями сочинений «стальных вождей» оказалось связанным и новое резкое обострение внутрипартийной борьбы.

В октябре 1924 года Троцкий — в качестве предисловия к третьему тому своего собрания сочинений — опубликовал статью «Уроки Октября». В ней он, в частности, описал и историю разногласий в руководстве партии от февраля до октября 1917 года. И совершенно некстати для тогдашних партийных лидеров напоминал о статьях Каменева и Сталина в «Правде» весной 1917 года, которые, по его мнению, были близки к позициям меньшевиков и противостояли ленинским позициям. А в главе «Вокруг октябрьского переворота» Троцкий раскритиковал действия «правого крыла» партии, чьим виднейшим представителем он называл Каменева, который вместе с Зиновьевым выступал против восстания в Петрограде. Троцкий специально оговаривался: «Разумеется, разногласия 1917 г[ода] были очень глубоки и отнюдь не случайны. Но было бы слишком мизерно пытаться делать из них теперь, спустя несколько лет, орудие борьбы против тех, кто тогда ошибался. Еще недопустимее, однако, было бы из-за третьестепенных соображений персонального характера молчать о важнейших проблемах Октябрьского переворота, имеющих международное значение». Но общее направление его «удара» было понятно: показать, что в Октябрьские дни рядом с Лениным был именно он, Троцкий. Им противостоял Каменев со своим союзником Зиновьевым, а где был Сталин — вообще непонятно. К тому же Троцкий заходил с сильных козырей: о том, что Каменев и Зиновьев выступали против восстания, в партии знали далеко не все, об этом старались громко не говорить, а ленинское «завещание» с упоминанием «Октябрьского эпизода» тандема засекретили. Троцкий же заговорил о нем в полный голос. Его статья (она потом была напечатана отдельной брошюрой) компрометировала «тройку», поэтому она решила дать ему ответ и открыть огонь изо всех орудий. Началась дискуссия, которая вошла в историю под названием «литературной». Хотя собственно литературой в ней и не пахло.

Ответ долго не заставил себя ждать: редакционная статья «Правды» «Как не нужно писать историю Октября (по поводу выхода книги т[оварища] Троцкого «1917»)» (ее автором был Николай Бухарин). Затем в «Правде» были опубликованы текст доклада Каменева на собрании членов МК и московского партийного актива «Ленинизм или троцкизм?» (на следующий день он повторил его на совещании военных работников), речь Сталина на пленуме коммунистической фракции ВЦСПС «Троцкизм или ленинизм?» и статья Зиновьева «Большевизм или троцкизм?». Потом появились сборники «За ленинизм» и «Ленин о Троцком и троцкизме. Из истории ВКП(б)».

Статья Троцкого была названа «грубым извращением истории большевизма и истории Октябрьской революции», «попыткой подменить ленинизм троцкизмом», который «является не чем иным, как одним из видов меньшевизма». Троцкому припомнили его небольшевистское прошлое и переругивание с Лениным еще до революции. Сталин в этой дискуссии «разоблачал «легенды» «об особой роли Троцкого в Октябрьском восстании», а книги с этими «легендами» называл «арабскими сказками». К ним он отнес и знаменитые «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида. До XX съезда КПСС эта книга не переиздавалась.

Что же касается Каменева, то он не отрицал, что в октябре 1917 года их с Зиновьевым ошибка «была громадной», но они, по его словам, быстро осознали ее. А вот у Троцкого «грехов» перед партией было куда больше. 20 декабря Михаил Булгаков записал в дневнике: «Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень широко. Блистательный трюк: в то время как в газетах печатают резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж…»

К январю 1925 года «проработка» Троцкого достигла апогея. Он сам опять вел себя пассивно и молчал. Однажды в беседе с рабочими одного из московских заводов он сказал, что если бы знал, что книгу так раздуют и разведут такую кампанию, то никогда бы ее и не выпустил. 17–20 января 1925 года проходил объединенный пленум ЦК и ЦКК. Троцкий в нем не участвовал из-за болезни. «Я лежал с температурой и молчал. Пресса и ораторы ничем другим не занимались, кроме разоблачения троцкизма», — вспоминал он. Незадолго до пленума Троцкий направил в ЦК заявление, в котором просил освободить его от обязанностей наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета. Он писал, что готов в будущем выполнять любую работу на любом посту и вне всякого поста. На место Троцкого уже нашли человека «тройки» — Михаила Фрунзе. Зиновьев и Каменев требовали исключить Троцкого из партии, но Сталин проявил «умеренность», предложив оставить его даже в ЦК и Политбюро. Однако резолюция пленума выносила Троцкому «самое категорическое предупреждение» и оставляла вопрос о его работе в ЦК до очередного съезда. В случае же «новой попытки» Троцкого нарушить партийные решения «ЦК будет вынужден, не дожидаясь съезда, признать невозможным дальнейшее пребывание т[оварища] Троцкого в Политбюро и поставить вопрос о его устранении из ЦК». Хотя в ЦК он все-таки остался, в одном из анекдотов того времени говорилось: «Знаете, как теперь фамилия Троцкого? — Как? — Троий. — Почему? — ЦК выпало».

Поражение в «литературной дискуссии» вынудило Троцкого на время уйти из большой политики. Он занимался хозяйственными вопросами, писал статьи, а также со злорадством наблюдал за спорами и конфликтами, которые уже очень скоро начались в рядах его противников.

Сталин потом рассказывал, что «размолвка» с Каменевым и Зиновьевым началась из-за Троцкого: они, мол, требовали исключения его из Политбюро и партии, «жаждали крови», но их предложения не прошли. «Сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего — кто же у нас останется в партии?» — возмущался Сталин. Как говорится, кому бы говорить.

Но проблема Троцкого была, конечно, не самой важной. Между недавними союзниками имелись уже куда более серьезные разногласия. Во-первых, теоретические. По вопросу о том, куда дальше идти стране. На XIV партийной конференции в апреле 1925 года была одобрена выдвинутая Сталиным и Бухариным «теория возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране». Сталин в это время сблизился с «правыми» — Бухариным, Рыковым, Томским — и по вопросу об отношении к крестьянству и о темпах строительства социализма. «Правые» считали, что крестьянам нужно предоставить больше инициативы, больше льгот и вообще облегчить условия их работы. «Обогащайтесь!» — призывал он крестьян. Бухарин предупреждал, что к социализму предстоит двигаться «черепашьим шагом».

Ни троцкисты, ни Каменев с Зиновьевым не поддерживали эти идеи. Они сомневались в том, что, как говорил Зиновьев, «можно ли окончательно построить социализм и закрепить социалистический строй в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка», без «завершения строительства социализма в международном масштабе». Они также считали, что НЭП уже выполнил свои задачи и пора усилить давление на крестьянство, чтобы государство получило средства для скорейшей индустриализации как главного условия построения социализма. НЭП, по их словам, создает условия для оживления буржуазных слоев. В партию вместе с «духом НЭПа» проникают «буржуазные идеи», и время от времени наблюдается «отход от марксизма» — как в случае выдвижения теории о построении социализма в одной, отдельно взятой стране.

Вскоре после партконференции Зиновьев опубликовал в «Правде» статью «Философия эпохи». В ней он критиковал имущественное неравенство, которое, по его словам, с введением НЭПа все усиливалось и усиливалось, а воззрения Бухарина называл «мелкобуржуазными». Однако Пленум ЦК 23–30 апреля одобрил именно «правый» курс Сталина и Бухарина. Вообще, любопытно, как стремительно меняли свои политические позиции партийные руководители. Бухарин, «левый коммунист» в 1918 году, теперь стал «правым». «Правый» в 1917 году Каменев все больше смещался вместе с Зиновьевым «влево», к Троцкому. Троцкий, который когда-то стоял между меньшевиками и большевиками, вообще оказался на самом «левом» фланге. Ну а «правоцентрист» Сталин середины 20-х годов в начале 30-х оказался уже «левее» самого Троцкого.

Вторая проблема была в борьбе за власть между членами «тройки». Каменев и Зиновьев постепенно начинали чувствовать, что Сталин все больше и больше отодвигает их на второй план. Он был «своим» для партийного аппарата, для которого теория «построения социализма в одной стране» подходила куда больше, чем беспокойные интернационалистские амбиции его конкурентов.

Складывающаяся оппозиция под руководством Зиновьева и Каменева опиралась на ленинградскую партийную организацию. Поэтому ее в итоге и назвали «ленинградской оппозицией». Зиновьев сумел сохранить в Ленинграде немало преданных себе людей. В отличие от Каменева, который раньше активно «чистил» московский партийный аппарат от троцкистов, а когда сам перешел в оппозицию, то вдруг выяснилось, что, как злорадно писал Троцкий, «рядовая масса московских коммунистов угрюмо молчала», и «при первых попытках сопротивления Сталину Каменев повис в воздухе». Так что оппозиция организовывалась на основе ленинградцев. К ним и примкнул Каменев, а еще — Крупская и Георгий Сокольников.

На XIV съезде партии в декабре 1925 года с отчетом ЦК впервые выступил Сталин, с содокладом от оппозиции — Зиновьев. Впрочем, он в основном критиковал Бухарина, то и дело ссылаясь при этом на Ленина. Каменев должен был выступить с докладом «Очередные вопросы хозяйственного строительства», но доклад отменили, так как «тов[арищ] Каменев не выражает линию Центрального Комитета». Однако он все же выступил, и его выступление, состоявшееся 21 декабря (как раз в день рождения Сталина!), взорвало более или менее спокойное течение съезда. Каменев заявил, что в партии «начинает складываться теория, которую мы находим принципиально неправильной и направляющей партию по неправильному пути». «Вы можете нас за это обругать, можете наказать; можете открыть по нам огонь, можете сказать, что мы — очень плохие люди, но это не остановит нас перед тем, чтобы сказать, в чем, по-нашему, заключается та ошибка, на которую партию пытаются толкнуть, чтобы сказать, кто пытается партию на этот неправильный путь толкнуть», — сказал Каменев. Чем дальше он говорил, тем больше его выступление пытались прервать криками с места. До его выступления зал вел себя гораздо спокойнее. «Товарищи, до тех пор, пока я стою на этой трибуне, вы меня не заставите замолчать, как бы громко ни кричала кучка товарищей», — парировал Каменев.

Он критиковал не только Бухарина, но и Сталина. И не только за их теоретические воззрения, но и за создание такого «режима в партии», при котором, по его словам, возможно «перерастание идейных разногласий в организационную драку». Каменев предупредил, что при таком режиме он видит «громадную опасность, что эти идейные разногласия не смогут действительно уживаться в недрах единого ЦК». Кульминация его речи пришлась на конец выступления. Каменев заявил, что линия Бухарина «зиждется на отступлении от Ленина». «То, что нужно сейчас — это лозунг: назад к Ленину!» — провозгласил он. А потом нанес самый главный удар: «Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя». Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом… Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб». Шум в зале усиливался все больше и больше, но Каменев все-таки договорил до конца: «Именно поэтому я неоднократно говорил это товарищу] Сталину лично, я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов[арищ] Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба».

В этом месте стенограмма фиксирует «голоса с мест»: «Неверно!», «Чепуха!», «Вот оно в чем дело!», «Раскрыли карты!» Шум». Крики: «Мы не дадим вам командных высот!», «Сталина! Сталина!», «Да здравствует тов[арищ] Сталин!», «Ура!» Делегаты встают и приветствуют тов[арища] Сталина. Бурные аплодисменты.

Председательствующий: Товарищи, прошу успокоиться. Тов[арищ] Каменев сейчас закончит свою речь…

Каменев: Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я и кончаю речь свою. (Аплодисменты ленинградской делегации.)

Голос с места: А кого вы предлагаете?»

На это Каменев уже не успел ответить — был объявлен перерыв.

Оппозиция явно не могла противостоять большинству. Троцкий и его сторонники тоже присутствовали на съезде, но в его ход почти не вмешивались. Троцкий вообще ни разу не взял слова — в первый раз за все время после октября 1917 года.

Сталин же высказался предельно четко: «Мы против политики отсечения. Это не значит, что вождям позволено будет безнаказанно ломаться и садиться на голову. Нет уж, извините. Поклонов в отношении вождей не будет… Партия хочет единства, и она добьется его вместе с тт. Каменевым и Зиновьевым, если они этого захотят, без них — если они этого не захотят».

Однако съезд, переименовавший РКП(б) в ВКП(б) — Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков), — закончился поражением оппозиции. Большинство делегатов поддержали Сталина и Бухарина. По большому счету их тогдашний курс с точки зрения сегодняшнего дня представляется более разумным и реалистическим — не ждать «мировой революции», а в союзе с крестьянством вести долгую работу по преобразованию собственной страны. Другое дело, что через несколько лет Сталин свернет его, а своих «правых» союзников сначала «разоблачит», а потом и уничтожит. Этого-то ни Бухарин, ни Рыков, ни другие не предвидели, а вот Каменев о такой опасности как раз и предупреждал.

Несмотря на то что Сталин выступал против «политики отсечения», «отсечение» Каменева началось сразу же после съезда. 1 января 1926 года Пленум ЦК не избрал его членом Политбюро, оставив только кандидатом. 15–16 января Каменев был снят с должностей заместителя председателя Совнаркома, председателя Совета Труда и Обороны (вместо него на этот пост назначили председателя СНК «правого» Алексея Рыкова), а также председателя Моссовета. Его назначили наркомом внешней и внутренней торговли СССР. На этой должности он находился всего лишь несколько месяцев и 26 ноября 1926 года был назначен полпредом в Италии. К тому времени он не являлся уже и кандидатом в члены Политбюро.

Падение Каменева с высоты «партийного Олимпа» после его выступления против Сталина было стремительным. Падение его друга-союзника по тандему тоже. В марте 1926 года Зиновьева сняли с должности председателя Ленсовета, в июле вывели из состава Политбюро, в октябре он лишился поста председателя Исполкома Коминтерна.

Но и тогда они еще не отказались от борьбы. С весны 1926 года начала постепенно складываться «Объединенная оппозиция» — на основе союза с Троцким и остатками других оппозиционных групп.

Этот блок создавался весьма непросто. Разумеется, Троцкий хорошо помнил о роли Каменева и Зиновьева в борьбе против него. Он довольно-таки иронически вспоминал о своей первой встрече с Каменевым после XIV съезда. «При первом же свидании со мной, — писал он, — Каменев заявил: «Стоит вам с Зиновьевым появиться на одной трибуне, и партия найдет свой настоящий центральный комитет». Я, — продолжал Троцкий, — мог только посмеяться над этим бюрократическим оптимизмом. Каменев явно недооценивал ту работу по разложению партии, которую «тройка» производила в течение трех лет. Без всякого снисхождения я ему указал на это». Однако контакты продолжились. В середине апреля 1926 года Троцкий инкогнито отправился на лечение в Германию. «Зиновьев и Каменев прощались со мной почти трогательно, — вспоминал он. — Им очень не хотелось оставаться со Сталиным с глазу на глаз».

После его возвращения встречи «союзников-соперников» вновь возобновились. Каменев и Зиновьев в приватных разговорах рассказывали Троцкому о Сталине всякие нехорошие вещи, а Каменев пародировал его грузинский акцент. Первое крупное выступление оппозиции произошло на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК в июле 1926 года. Тринадцать видных партийных деятелей (Троцкий, Каменев, Зиновьев, Крупская, Пятаков и др.) выступили с критикой «чудовищно растущего» бюрократизма партийного аппарата, потребовав, в частности, увеличить зарплату рабочим за счет сокращения «управленцев», восстановить в партии «демократизм», более активно поддерживать международное революционное движение и т. д.

Каменев применил сильный прием: он зачитал записку Ленина от 5 марта 1923 года, в которой шла речь об оскорблении Крупской. Но и Сталин был не лыком шит. В ответ было оглашено письмо Троцкого меньшевику Николаю Чхеидзе, написанное 1 апреля 1913 года с весьма нелицеприятными пассажами в адрес Ленина — «дрянная склока, которую систематически разжигает сих дел мастер Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении», «все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения» и т. д.

На пленуме произошел и по-настоящему трагический случай. После довольно резкой полемики с Каменевым и Пятаковым по вопросу о развитии промышленности стало плохо Дзержинскому. Анастас Микоян вспоминал об этом: «Выступление Дзержинского было резким, острым — он не мог говорить спокойно. Речь его прерывалась частыми репликами со стороны оппозиции Пятакова, Каменева, Троцкого… Его крайне возмутила реплика Каменева, который, используя самокритику Дзержинского, крикнул: «Вот Дзержинский 45 млн рублей напрасно засадил в металлопромышленность».

После Дзержинского с резкими речами против Каменева и Пятакова выступили Рудзутак и Рыков…

Это не остановило Каменева. В своем заключительном слове он снова допустил грубые нападки на Дзержинского, который очень близко к сердцу принял эти выпады. Дзержинский почувствовал себя плохо и, не дождавшись конца заседания, вынужден был с нашей помощью перебраться в соседнюю комнату, где лежал некоторое время. Вызвали врачей. Часа через полтора ему стало получше, и он пошел домой.

А через час после этого его не стало…»

Через два дня, 22 июля, Дзержинского хоронили на Красной площади. Гроб с его телом вместе несли Сталин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков. Но это был один из последних случаев, когда они были вместе.

Пленум оппозиция проиграла. Зиновьев, один из ее лидеров, был исключен из состава Политбюро. Через несколько дней после пленума Каменев написал заявление в ЦК, в котором просил освободить его от обязанностей наркома торговли, поскольку он не пользуется полной поддержкой со стороны Политбюро и правительства. Он предлагал назначить на этот пост Анастаса Микояна. Микоян отказывался, но предложение Каменева поддержал и Сталин. «Вот Каменев работает, — говорил он Микояну. — Чем и как он может лучше вести дело? Ничем. Почему? Потому что во многих вопросах внутренней экономической политики Каменев не разбирается, работает поверхностно… В этом деле ты будешь сильнее Каменева… Каменев перешел в оппозицию. Известно, что он не пользуется поддержкой ЦК. Работники не будут вокруг него объединяться и не будут с внутренним доверием работать с ним, как с тобой, которому ЦК оказывает полное доверие. Не случайно сам Каменев об этом пишет в своем письме в ЦК». В итоге Микоян согласился.

Но, конечно, это был исключительный случай, когда руководство партии поддержало предложение оппозиционеров. Борьба между ними становилась все более ожесточенной. Троцкий с возмущением говорил, что против оппозиции применяют «черносотенные» методы работы и в президиумы собраний с мест подают записки такого рода: «Троцкий отвергает возможность построения социализма в одной стране, потому что из-за своей национальности не верит в силу русского народа». В ответ на это Сталин заметил: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры».

Интересная деталь — в архивах сохранилась записка поэта Демьяна Бедного, направленная Сталину 8 октября 1926 года:

«Иосиф Виссарионович!

Посылаю — для дальнейшего направления — эпиграмму, которая так или иначе должна стать партийным достоянием. Мне эта х…ня с чувствительными запевами — «зачем ты Троцкого?!..» надоела. Равноправие так равноправие! Демократия так демократия!

Но именно те, кто визжит (и не из оппозиции только!), выявляют свою семитическую чувствительность.

Демьян Бедный». Дальше следовала сама эпиграмма «В чем дело?!»:

На XV партийной конференции (26 октября — 3 ноября) Сталин выступил с докладом, в котором объявил, что в партии создан «троцкистско-зиновьевский антипартийный блок» — тогда-то и появилось это название.

В октябре 1926 года нанесли удар по Троцкому и Каменеву. На очередном пленуме первого вывели из состава Политбюро, а Каменев был лишен звания кандидата в члены Политбюро и снят с поста директора Института Ленина. Зиновьев же лишился должности председателя Исполкома Коминтерна, то есть в глазах миллионов рабочих перестал быть «начальником штаба подготовки мировой революции».

На VII расширенном Пленуме Исполкома Коминтерна, проходившем 22 ноября — 16 декабря 1926 года, Сталин разбирал ошибки Троцкого, Зиновьева и Каменева. Тут-то он припомнил и о старой истории с телеграммой, которую в феврале 1917 года Каменев послал отрекшемуся от престола великому князю Михаилу Александровичу. Вот как описывала этот момент первоначальная стенограмма выступления Сталина (потом ее подредактировали): «Дело происходило в городе Ачинске в 1917 году, после Февральской революции, где я был ссыльным вместе с товарищем] Каменевым. Был банкет или митинг, я не помню хорошо, и вот на этом собрании несколько граждан вместе с товарищем] Каменевым послали на имя Михаила Романова… (Каменев с места: Признайся, что лжешь, признайся, что лжешь!).

Молчите, Каменев (Каменев: Признаёшь, что лжешь?). Каменев, молчите, а то будет хуже. (Председательствующий Тельман призывает к порядку Каменева.)

Телеграмма на имя Романова как первого гражданина России была послана несколькими купцами и тов[арищем] Каменевым. Я узнал на другой день об этом от самого т[оварища] Каменева, который зашел ко мне и сказал, что допустил глупость (Каменев с места: Врешь, никогда тебе ничего подобного не говорил).

Так как тов[арищ] Каменев здесь пытается уже слабее опровергать то, что является фактом, вы мне разрешите собрать подписи участников апрельской конференции, тех, кто настаивал на исключении товарища] Каменева из ЦК из-за этой телеграммы (Троцкий с места: Только не хватает подписи Ленина). Тов[арищ] Троцкий, молчали бы вы! (Троцкий: Не пугайте, не пугайте…) Вы идете против правды, а правды вы должны бояться (Троцкий: Это сталинская правда, это грубость и нелояльность)».

Положение оппозиции было сложным. Троцкий писал, что уже зимой 1927 года был готов «капитулировать» Зиновьев. В мае от блока отошла Крупская — «Правда» напечатала ее «покаяние». Это была серьезная потеря, поскольку Крупская как бы олицетворяла собой связь оппозиции с Лениным. Уход Крупской произошел в самый разгар подготовки коллективного заявления оппозиции. Оно вошло в историю как «заявление 83-х». Под ним подписались около полутора тысяч человек.

В сентябре 1927 года был подготовлен еще более объемный документ — «Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б). Кризис партии и пути его преодоления». В нем критиковались ухудшение жизни рабочего класса, низкие темпы индустриализации, «симпатии» руководства партии к крестьянам-середнякам, усиление бюрократизации партийного и государственного аппарата, уничтожение внутрипартийной демократии и т. д.

Группа Сталина характеризовалась как оппортунистическая, опирающаяся на бюрократический аппарат. «Большевики-ленинцы» призывали, в частности, подготовить съезд на основе партийной демократии, вернуть в партию исключенных оппозиционеров, опубликовать письма Ленина с критикой Сталина, «взять курс» на международную революцию.

Поскольку «Правда» и журнал «Большевик» по решению Политбюро отказались печатать «Платформу», оппозиционеры решили ее напечатать нелегально. Сотрудники ОГПУ устроили за ней настоящую охоту. К этому времени они старались пресекать и собрания оппозиционеров. Троцкий вспоминал: «По мере приближения XV съезда, назначенного на конец 27-го года, партия все более чувствовала себя на историческом перекрестке… Несмотря на чудовищный террор, в партии пробудилось стремление услышать оппозицию. Этого нельзя было достигнуть иначе, как на нелегальном пути. В разных концах Москвы и Ленинграда происходили тайные собрания рабочих, работниц, студентов, собиравшихся в числе от 20 до 100 и 200 человек, для того чтобы выслушать одного из представителей оппозиции. В течение дня я посещал два-три, иногда четыре таких собрания. Они происходили обычно на рабочих квартирах. Две маленькие комнаты бывали битком набиты, оратор стоял в дверях посредине. Иногда все сидели на полу, чаще, за недостатком места, приходилось беседовать стоя… В общем на этих собраниях в Москве и Ленинграде перебывало до 20 000 человек…

Оппозиция очень искусно подготовила большое собрание в зале высшего технического училища, который был захвачен изнутри. Набилось свыше двух тысяч человек. Большая толпа оставалась на улице. Попытки администрации мешать нам оказались бессильными. Я и Каменев говорили около двух часов. В конце концов Центральный Комитет выпустил воззвание к рабочим о необходимости разгонять собрания оппозиции силой… Мы дали сигнал к временному прекращению больших собраний».

Лидеры оппозиции понимали: их исключением из руководящих органов партии дело может и не ограничиться. Что делать, если встанет вопрос об исключении из партии вообще? Троцкий был готов к этому, Зиновьев и Каменев — нет. Каменев считал, что вне партии идеям оппозиции грозит только одно — «вырождение и гибель». 21–23 октября на Пленуме ЦК и ЦКК Троцкого и Зиновьева исключили из ЦК. Их обвиняли в нелегальном издании «Платформы», антипартийной и антисоветской деятельности, фракционной борьбе. «Скатертью дорога!» — бросил Троцкому Сталин.

Между тем приближалась 10-я годовщина Октябрьской революции. По случаю предстоящего юбилея Красная площадь была празднично украшена. 30 октября «Правда» сообщала: «На Красной площади по обе стороны мавзолея будут протянуты два огромных стяга со светящимися цифрами: «1917–1927». В воздухе на тросах, протянутых от Спасской башни до Лобного места и Здания ВЦИК, будет вывешен лозунг, ночью освещаемый прожекторами. На площадке Лобного места будет установлен макет броневика с надписями, характеризующими боевую работу Красной Армии…»

Но и оппозиционеры тоже готовились. У них возникла идея провести «параллельные» демонстрации в Москве и Ленинграде. 7 ноября, когда колонны демонстрантов проходили по Тверской к Красной площади, на балкон дома на углу Тверской и Охотного Ряда (бывшая гостиница «Париж») вышли лидеры оппозиции и вывесили на балконе портрет Ленина и красное полотнище с лозунгом «Назад к Ленину!». Группы оппозиционеров несли в общей процессии свои плакаты: «За подлинную рабочую демократию», «Повернем огонь направо — против нэпмана, кулака и бюрократа», «Против оппортунизма, против раскола — за единство ленинской партии» и т. д.

Один из организаторов оппозиционной акции Иван Смилга отмечал, что демонстранты дружно отвечали на приветствия с балкона, но потом распорядители демонстрации «стали отделять из проходивших колонн небольшие отряды вооруженных свистками, пищалками, огурцами, помидорами, камнями, палками и др. Скопившиеся под балконом, под руководством съехавшихся властей, стали свистать, кричать «Долой!», «Бей оппозицию!» и бросать в стоявших на балконе товарищей Смилгу, Преображенского и др. камнями, палками, щепками, огурцами, помидорами и пр.».

Были в этом противостоянии и комичные моменты. Один из видных участников оппозиции, Николай Мурадов, например, с помощью швабры долго пытался отбить атаки противников, которые, высунувшись из окна верхнего этажа гостиницы, пытались поддеть крюком и утащить к себе полотнище с портретами Троцкого и Зиновьева. Победа осталась за сторонниками «генеральной линии партии». Еще через некоторое время группа людей ворвалась в здание и попыталась вытащить с балкона оппозиционеров, избив некоторых из них. В то же время у Александровского вокзала, где собирались колонны демонстрантов и куда приехали на автомобиле Троцкий, Каменев и Мурадов, несколько человек набросились на них. При этом раздалось несколько выстрелов. «При отъезде машины с вождями всемирной революции эти фашисты забрасывали их яблоками, булками, грязью и всем, что у них было», — сообщал один из оппозиционеров. В районе Красной площади и других местах происходили столкновения — агенты ОГПУ, красноармейцы и сторонники большинства вырывали лозунги и плакаты у оппозиционеров.

Демонстрация оппозиции прошла и в Ленинграде. «Параллельные» демонстрации стали последними крупными акциями оппозиции. 15 ноября ЦК и ЦКК исключили Троцкого и Зиновьева из партии, а Каменева и ряд других оппозиционеров — из ЦК. Троцкого к тому же оперативно выселили из Кремля. 24 ноября газета «Вечерняя Москва» писала: «Нужно было хоть одному троцкисту видеть, как вчера 16-я Московская губпартконференция приветствовала товарища] Сталина, как весь огромный зал Дома Союзов, стоя, встретил нескончаемым «ура» генерального секретаря ЦК партии».

Второго декабря открылся XV съезд партии. Из лидеров оппозиции «первого ряда» на нем был только Каменев. Присутствовала также небольшая группа оппозиционеров, которых еще из партии не выгнали. Да и то без права решающего голоса.

По большому счету на съезде шло добивание оппозиции. «Говорят, — заявил в отчетном докладе ЦК Сталин, — что они… ставят вопрос о возвращении в партию исключенных. (Голоса: «Не пройдут», «Пусть идут в меньшевистское болото»). Я думаю, товарищи, что это тоже не выйдет… Почему мы исключили Троцкого и Зиновьева? Потому что мы не хотим иметь в партии дворян… Оппозиция должна разоружиться целиком и полностью и в идейном и в организационном отношении. (Возгласы: «Правильно!» Продолжительные аплодисменты.) Она должна отказаться от своих антибольшевистских взглядов открыто и честно, перед всем миром. (Возгласы: «Правильно!» Продолжительные аплодисменты.) Она должна заклеймить ошибки, ею совершенные, ошибки, превратившиеся в преступление против партии, открыто и честно, перед всем миром… Либо так, либо пусть уходят из партии. А не уйдут — вышибем. (Возгласы: «Правильно!» Продолжительные аплодисменты.)».

Третьего декабря группа оппозиции из 121 человека представила съезду заявление. В нем она выступала за единство партии, обязалась не вести фракционную деятельность, но настаивала на восстановлении в ней исключенных и освобождении арестованных оппозиционеров. Это была одна из последних попыток найти компромисс, однако из нее ничего не вышло. Оппозиционерам на съезде еще предоставляли слово. Но толку от этого было мало: говорить им все равно почти не давали. Вот, например, выступает сторонник Троцкого Григорий Евдокимов: «Самые широкие рабочие массы, из 100 человек 99, хотят прежде всего, чтобы было сохранено единство нашей партии. (Сильный шум. Голоса: «Без вас!» Голос: «Оно есть и останется!») Но наряду с этим рабочие, конечно, хотят, чтобы внутри партии давали говорить и большинству, и меньшинству. (Сильный шум. Голос: «Это меньшевистское меньшинство!») Что скажете, неправда? Нет, правда. (Шум, голоса: «Ложь!» Голос: «Меньшевистской свободы слова не дадим!») Рабочие хотят слушать не только одну сторону, а обе стороны. (Голос: «Кроме партии не может быть других сторон!»)».

Или вот Христиан Раковский: «Я вас спрашиваю — если будет отсечено левое крыло партии. (Шум, стучат ногами.)

Голоса: Ступайте из партии, и кончено. Долой меньшевиков с трибуны!.. Съезд требует убрать его оттуда! Долой, долой!»

Иногда их просто лишали слова. «Ввиду того что съезд возмущается, — объявлял председатель, — я должен поставить на голосование вопрос, дать ли дальше слово товарищу] Мурадову[95] или нет. Голосуется: кто за то, чтобы продолжить слово, прошу поднять руки. Нет никого».

Каменев выступил на съезде 5 декабря. Он заявил, что выходит на трибуну с единственной целью — «найти путь примирения оппозиции с партией». Его речь фактически представляла собой пролог к капитуляции. Каменев заявил, что оппозиция готова подчиниться всем решениям съезда, но не видит смысла требовать от нее отречения от своих взглядов. Это, по его словам, было бы не по-большевистски. «Не затрудняйте, товарищи, этого дела, ставя требования, невыполнимые и недостойные для большевиков», — сказал он. «Товарищи» только смеялись. Из зала кричали: «Сдавай оружие, Каменев!», «Сначала заслужи доверие!», «Обойдемся без вас!». Готовности Каменева частично сдать свои позиции было уже мало. 7 декабря Сталин заключил, что «из речи Каменева видно, что оппозиция не намерена разоружиться полностью… Ну что же, если кое-кто из старых лидеров, превращающихся в хламье, намерены выпасть из тележки, — туда им и дорога!».

Десятого декабря появились два заявления, подписанные членами оппозиции. В одном из них (авторы — Каменев, Бакаев и Авдеев) говорилось, что они готовы подчиниться решениям съезда, «как бы тяжелы они для нас ни были». В другом (Мурадов, Раковский и Радек) — что отказ от своих взглядов стал бы для оппозиционеров обязательным, «если бы мы убедились в их неправильности, т[о] е[сть] в их несоответствии программе ВКП». Но и эти заявления были расценены как «неудовлетворительные». 18 декабря Орджоникидзе огласил на съезде резолюцию «Об оппозиции», согласно которой из ВКП(б) исключались 75 видных оппозиционеров, включая, разумеется, и Каменева. Ее приняли единогласно. 18 декабря группа оппозиционеров из 23 человек (в том числе и Каменев) сделала еще один шаг по пути к капитуляции. Они передали съезду заявление, в котором заявляли о своем полном идейном и организационном «разоружении», осуждали свои прошлые взгляды и поступки и просили восстановить их в партии.

Каменев просил у Орджоникидзе пустить его в зал заседаний и лично огласить заявление, но Орджоникидзе ему отказал, сказав, что не может этого сделать без специального постановления съезда. Он же сам и зачитал заявление, но под бурные аплодисменты предложил его не рассматривать. Так и сделали. Но шанс оппозиционерам все же оставили — им разрешили подавать заявления о восстановлении в ВКП(б) только в индивидуальном порядке и не раньше, чем через шесть месяцев.

Каменев и Зиновьев, подтвердив свою капитуляцию, уже 27 декабря напечатали в «Правде» письмо, в котором снова объявляли о «разоружении» перед партией и разрыве с Троцким. «Они надеялись если не заслужить благоволение, то купить прощение демонстративным разрывом со мной в момент XV съезда, — писал Троцкий. — Они не рассчитали, что двойной изменой политически ликвидируют себя. Если нашу группу они своим ударом в спину временно ослабили, то себя они обрекли на политическую смерть».

В адрес оппозиции на съезде было высказано много острот, саркастических шуток, эпитетов и образных сравнений. Вот делегат с Украины Павел Постышев заявил: «Мы видим уже главных рысаков оппозиции вне табуна большевистской партии. Большевистские дубинки выгнали главнейших рысаков из своего табуна, а кой-кого загнали в особые стойла на выдержку, правда, не с отбитыми печенками, а с хорошо помятыми боками». А председатель Совнаркома Алексей Рыков «пошутил»: «Нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить».

Из Сталинграда (так в 1925-м стал называться Царицын) делегатам съезда в качестве подарка прислали метлу. Тот же Рыков вручил ее Сталину со словами: «Я передаю метлу товарищу Сталину, пусть он выметает ею наших врагов». Сталин это и сделал. Многих делегатов съезда, поддержавших его, уничтожили через десять с небольшим лет. Самого Рыкова «вымели» из жизни в 1938 году, а Постышева — чуть позже, в 1939-м.

На краю

Исключениями из партии дело не ограничилось. В начале 1928 года начались высылки ведущих оппозиционеров из двух столиц. Троцкого сослали в Алма-Ату. Каменева и Зиновьева — в Калугу. Режим их пребывания в ссылке был гораздо мягче, чем у Троцкого. Все-таки не так далеко от «центра». Каменев служил заместителем председателя губернской плановой комиссии и писал Горькому, что им с Зиновьевым приходится заниматься организацией уборки снега.

В июне 1928 года он был восстановлен в партии и вернулся в Москву. Получил новую работу: сначала должность начальника Научно-технического управления ВСНХ СССР, затем председателя Главного концессионного комитета при СНК. СССР. Время «большой политики», казалось бы, осталось позади. Пожалуй, в жизни Каменева это были самые спокойные годы.

К тому времени Каменев завел вторую семью. Его второй женой стала Татьяна Глебова, которая была младше его на 11 лет и у которой был сын от первого брака. В 1927 году она ездила с Каменевым в Италию — тогда он еще числился полпредом СССР в этой стране. Она же была с ним в ссылке в Калуге. В 1929 году у них родился сын Владимир.

С первой женой, Ольгой Давидовной, и своими сыновьями он, впрочем, поддерживал хорошие отношения. Его старший сын Александр (Лютик) поступил в Военно-воздушную академию РККА им. Н. Е. Жуковского — очень престижное по тем временам заведение. Впрочем, Александр Каменев, несмотря на свой молодой возраст (в 1929 году ему было 23 года), уже пользовался скандальной известностью. Секретарь Сталина Борис Бажанов вспоминал: «Сын его, Лютик, еще очень молод, но уже широко идет по пути, который в партии называется «буржуазным разложением». Попойки, пользование положением, молодые актрисы. В партии есть еще люди, хранящие веру в идею; они возмущаются. Написана даже пьеса «Сын Наркома», в которой выведен Лютик Каменев, и пьеса идет в одном из московских театров; при этом по разным деталям нетрудно догадаться, о ком идет речь». Автором пьесы был драматург Лев Славин. Каменев прилагал усилия, чтобы ее запретить. В итоге ее сняли с репертуара.

В 1929 году Александр Каменев женился на Галине Кравченко, звезде советского немого кино, а потом и исполнительнице многих ролей в звуковых фильмах — она снималась до 80-х годов. А в начале 90-х годов Галина Кравченко рассказала в интервью писательнице Ларисе Васильевой множество интереснейших деталей своей жизни с сыном Каменева. Да и о самом Каменеве тоже. Сначала, по ее словам, была «сказочная жизнь». Квартира Каменевых была на Манежной площади напротив Кремля — шесть комнат. Над ними жила сестра Ленина Анна Ильинична. Когда молодежь у Каменевых шумела, она присылала прислугу, требуя тишины.

С едой и одеждой дело обстояло так: «Кремлевка» была. Пятьсот рублей вносили на месяц за человека, и я ездила за обедами. Обеды были на двоих, на Льва Борисовича и Ольгу Давидовну, но девять человек бывали сыты этими обедами — вот так. Я ездила за ними на машине Льва Борисовича… В «кремлевке» к обедам давалось всегда полкило масла и полкило черной икры. Зернистой. Вместе с обедом или вместо него можно было взять так называемый «сухой паек» — гастрономию, бакалею, сладости, спиртное. Вот такие рыбины. Чудные отбивные…

На Масленицу давали горячие блины. Везли в судках — не остывали…

С одеждой было потруднее. Я одевалась в мастерской Наркоминдела, на Кузнецком. Там встречалась с Надеждой Аллилуевой».

С сыном Каменева они по ночам катались на мотоцикле. Затем из Америки ему прислали «форд», и на нем они ездили по Крыму. В Мухолатке их поселили в апартаменты Сталина. Сначала их смущал охранник, но потом к нему привыкли. В 1931 году у них родился сын. Александра Коллонтай подарила ему винтовку.

Разговоров о политике в семье, по словам Галины Кравченко, уже не вели. Все больше о литературе, о музыке. Но, судя по всему, о реальной жизни в стране они знали мало. «Помню, году в тридцать втором Лев Борисович говорит мне: «Галенка, будете в городе, купите мне носки», — вспоминала Кравченко. — Поехала — вернулась. «Носков нет, Лев Борисович». — «Как так?» — «Так. В Москве нигде нет носков». Очень он удивился».

О политических взглядах Каменева в эти годы действительно известно мало. Летом 1928 года они несколько раз встречались с Бухариным. К тому времени один из недавних главных противников Каменева и союзников Сталина сам вступил в конфликт с генсеком. Сталин все больше и больше начал отходить от того курса, который был одобрен на прошлых съездах партии, и «забирать влево». К тому же Бухарин на собственном опыте теперь понимал, что демократией в партии и не пахнет, а вся власть действительно сосредотачивается в руках генерального секретаря. Бухарин говорил, что он, Рыков и Томский не против того, чтобы Каменев и Зиновьев вернулись в Политбюро, а потом они совместными усилиями отстранили бы от власти Сталина.

Реакция Каменева на эти предложения была, судя по всему, сдержанной. Дело в том, что у многих оппозиционеров летом 1928 года начались «терзания и метания». Они были дезориентированы. Сталин и его сторонники неожиданно объявили о курсе на ускоренную индустриализацию страны и коллективизацию сельского хозяйства. Но ведь это было как раз то, на чем настаивала оппозиция. Следовательно, считали они, их позиции со Сталиным сближаются. Что же касается Бухарина и его друзей, то они оставались для них «правыми уклонистами». Возможно, еще более «вредными», чем Сталин.

Да и к тому же их снова восстановили в партии, дали работу… 6 ноября 1929 года Зиновьев, к примеру, говорил на партийном собрании: «Я думаю, что со временем (и это время не так далеко) Центральный Комитет даст мне возможность приложить силы на более широкой арене». Ну да, как же. «После капитуляции Зиновьев и Каменев делали решительно все, чтоб вернуть себе доверие верхов и снова ассимилироваться в официальной среде, — писал уже в эмиграции не смирившийся Троцкий. — Ничего не помогало». Действительно, и Каменев, и Зиновьев уже навсегда находились у Сталина «под колпаком». И вскоре они в этом сами убедились.

В 1932 году по рукам ходили две «самиздатовские» рукописи: «Ко всем членам ВКП(б)» и «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Их автором был бывший секретарь Краснопресненского райкома партии Москвы, бывший член президиума ВСНХ, председатель Госкино Мартемьян Рютин. Он считался «правым», сторонником Сталина и Бухарина и резко критиковал оппозицию. Когда же Сталин перешел к индустриализации и коллективизации, то он сам перешел в оппозицию. И был даже арестован за «правый оппортунизм». Потом, впрочем, освобожден. Однако от своих взглядов не отказался. В 1932 году он вместе с несколькими другими партийцами провозгласил создание Союза марксистов-ленинцев. По мнению основателей союза, он должен был объединить и «правую», и «левую» оппозицию против Сталина.

«С помощью обмана и клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора… Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, — писал Рютин. — Авантюристические темпы индустриализации… непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляция, рост цен…; авантюристическая коллективизация с помощью невероятных насилий, террора… привели всю страну к глубочайшему кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду как в деревне, так и городах… Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики».

Оставаться тайной эти рукописи долго не могли, и уже в сентябре 1932 года Рютин и его сторонники были арестованы ОГПУ[96]. С ними были знакомы и многие бывшие оппозиционеры, которые хотя и настороженно отнеслись к «марксистам-ленинцам», но работы их главного идеолога прочитали. Читали их и Каменев, и Зиновьев. Читали, но «куда надо» не сообщили. За что снова попали под подозрение. В октябре 1932 года их снова исключили из партии. «Проволочный и беспроволочный телеграф разнес по всему миру весть о том, что Зиновьев и Каменев исключены из партии, с ними вместе еще свыше двух десятков большевиков, — писал Троцкий. — Согласно официальному сообщению исключенные стремились будто бы к восстановлению капитализма в Советском Союзе… Поразительно: Зиновьев и Каменев пострадали не за свое дело и не под своим знаменем. Основной список исключенных по приговору 9 октября состоит из заведомо правых, т[о] е[сть] сторонников Рыкова — Бухарина — Томского».

Зиновьева, который работал ректором Казанского университета, выслали в Кустанай. Там он занялся, в частности, переводом книги Адольфа Гитлера «Майн кампф». Каменева же отправили в Минусинск. «Побеждают принципы. Капитуляция не побеждает… В таких сложных и ответственных положениях надо руководствоваться правилом, которое французы прекрасно выразили в словах: «Fais се que doit, advienne que pourra!» («Делай, что должно, и пусть будет, что будет!»), — отмечал Троцкий. — Зиновьев и Каменев пали жертвой несоблюдения этого правила».

Впрочем, уже в 1933 году им снова разрешили вернуться в Москву и восстановили в партии. Пока Сталин все еще не решался уничтожить их окончательно.

Каменева вернули из ссылки в мае 1933 года. Вроде бы это было сделано под нажимом Горького. Вскоре его снова восстановили в партии и назначили директором издательства «Academia». Горький был председателем его редакционного совета. Для каждого библиофила томики с надписью латиницей «Academia» на корешке и сегодня представляют немалую ценность. Это было, безусловно, лучшее и самое «интеллектуальное» издательство 30-х годов. Оно выпускало такие серии, как «Сокровища мировой литературы», «Классики мировой литературы», «Памятники литературного, общественного, художественного быта и искусства», причем среди них нередко попадались произведения, которые не очень-то соответствовали «партийным принципам литературы», принятым в те времена. Например, «Декамерон» Джованни Боккаччо или, например, биографии американских киноактеров. Ценились (и ценятся) эти книги и за свое оформление, к подготовке книг привлекались лучшие художники страны. «Academia» существовала во многом благодаря Горькому. Издательство закрыли вскоре после его смерти в 1936 году. 3 декабря 1937 года был арестован его последний директор Янис Янсон, а уже на следующий день издательство объединили с Гослитиздатом.

Под руководством Каменева «Academia» выпустила немало интересных книг. Например, в 1934 году появился первый том собрания сочинений Никколо Макиавелли (остальные тома так и не вышли — Каменева вскоре арестовали). В предисловии к нему Каменев писал, что Макиавелли нередко перечитывали Маркс, Энгельс, Гегель и что работы «этого публициста XVI века сыграли… выдающуюся роль в той великой работе обнажения подлинной природы власти в классовом обществе, которая была доведена до конца лишь в наше время, в работах Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина».

Каменев нередко писал предисловия к «сомнительным» с идеологической точки зрения книгам. Например, к воспоминаниям Андрея Белого, которые вышли в Гослитиздате. Он довольно-таки едко отметил, что автор «ничего существенного не видел, не слышал и не понимал в воссоздаваемой им эпохе», но книга-то тем не менее вышла.

В 1933 году стала выходить возрожденная Горьким серия «Жизнь замечательных людей» («ЖЗЛ») (она была основана в 1890 году просветителем и книгоиздателем Флорентием Павленковым, и его издательство выпускало ее вплоть до 1924 года). В ней была издана написанная Каменевым биография Николая Чернышевского. Это была тринадцатая по счету книга новой серии «ЖЗЛ». А вот семнадцатой стала биография Карла Либкнехта, написанная Григорием Зиновьевым. Она тоже вышла в 1933 году. Конечно же, не без участия Каменева.

Казалось бы, бывшие враги Сталина сломлены окончательно. Но в покое их не оставляли. В январе — феврале 1934 года в Москве прошел XVII съезд ВКП(б). Тогда его называли «съездом победителей» (потом назовут и «съездом расстрелянных», но это позже). Одним из главных пунктов его повестки дня стали ритуальные «покаяния» бывших оппозиционеров и такие же ритуальные восхваления ими Сталина. «Каялись» Зиновьев, Бухарин, Рыков и другие. 5 февраля с подобной речью выступил и Каменев. «На мне, — сказал он, — лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса — Энгельса, Ленина-Сталина, от коллективной жизни партии, от директив ее руководящих учреждений…

Если я с этой трибуны беру на себя смелость представить вам эту летопись поражений, эту летопись ошибок и преступлений, то только потому я могу это сделать, что чувствую в себе сознание того, что для меня это — перевернутая страница жизни, прошлое, труп, который я могу так же спокойно, без личных чувств анатомировать, как я анатомировал в былые времена и, надеюсь, смогу еще анатомировать политические трупы врагов рабочего класса, меньшевиков или троцкистов».

Дальше он «анатомировал» свой, как он выразился, «политический труп»: «Мы заколебались в том, в чем колебаться не было позволено ни одному коммунисту… Мы, конечно, покатились по такой дороге, которая должна была привести к контрреволюции… Когда мы начали этот преступный путь, мы не отдавали себе отчета, куда мы идем и на что мы сами себя обрекаем… В этой фракционной борьбе мы направили самое ядовитое жало, все оружие, которое у нас тогда было, против того, кто больнее всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу, на которую мы стали, против товарища Сталина… Товарищи, вторая волна контрреволюции, которая прошла через брешь, открытую нами, — это волна кулацкой идеологии…

Товарищи, я высказал свое глубокое сожаление о тех ошибках, которые я делал. (Голос: «Надо не только высказать, но и оправдать себя на деле».) Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 г[од] боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру. (Смех.)»

Естественно, что и Сталина в своем выступлении Каменев упоминал неоднократно — в возвышенно-патетических тонах: «Одним из важнейших элементов этой несомненной грядущей победы пролетарского государства над всеми его врагами является абсолютное доверие к командиру. Это абсолютное доверие к командиру, против которого мы боролись, который нас поборол — поборол правильно и справедливо, — оно засвидетельствовано теперь всей страной…

Товарищи, позвольте мне в заключение присоединиться к тому возгласу, который перекатывается по всей стране, который неоднократно раздавался и здесь, присоединиться как человеку, который только благодаря внимательному и истинно товарищескому отношению Центрального комитета и его руководителя может вновь находиться в этих рядах. Этот возглас, к которому я прошу позволения присоединиться, очень прост: Да здравствует наша социалистическая страна! Да здравствует наша партия! Да здравствует наш вождь и командир товарищ Сталин!»

«Покаяния» сыграли свою роль. В 1934 году Каменев был назначен директором Института мировой литературы и Института русской литературы (Пушкинский Дом). Предполагалось его избрание членом Академии наук СССР. Горький предлагал Сталину, чтобы Каменев вместо него сделал доклад на съезде советских писателей в августе 1934 года. Сталин эту идею не одобрил, но Каменева избрали в Правление созданного Союза советских писателей. «Все знали, — записал в своем дневнике от 18 января 1935 года поэт Корней Чуковский, — что в феврале [1935 года] он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного института литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами…

Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время как литератор он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура «Былого и дум» [Герцена] стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем (на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1. всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2. всех переводчиков, гнездящихся в «Academia» и проч., и проч., и проч.».

Вряд ли тогда смирившийся и сломленный Каменев чувствовал, что он неотвратимо приближается к краю еще более глубокой пропасти.

Пропасть

Первого декабря 1934 года тридцатилетний безработный коммунист Леонид Николаев выстрелом из револьвера в затылок убил члена Политбюро и Оргбюро ЦК, секретаря ЦК и первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) Сергея Кирова. Убийство произошло прямо в коридоре Смольного, где тогда располагался обком партии. Ходила версия — особенно популярная в эпоху хрущевской «оттепели», — что к убийству был причастен Сталин: то ли он хотел убрать опасного конкурента, популярного в партии Кирова, то ли использовать этот случай как повод для кардинальных «чисток» в стране. И хотя подтверждения к сегодняшнему дню она так и не получила, но в народном сознании сохранилась. Вскоре после убийства Кирова появились частушки, которые распевали еще оставшиеся на улицах Москвы и Ленинграда беспризорники:

Или более знаменитая:

Ходили слухи, что Николаев застрелил Кирова из личных мотивов — якобы он ревновал его к своей жене Мильде Драуле. Однако согласно дневнику самого Николаева, который был рассекречен лишь в 2009 году, он решил отомстить Кирову за свое увольнение из Института истории партии, после которого он стал безработным. В дневнике, который он завещал своим детям, Николаев сравнивал себя с народовольцами, убившими Александра II.

Кирову были устроены помпезные похороны. Огромные очереди стояли в Дом союзов, где выставили гроб с его телом. «Вечером, — записал в дневнике 5 декабря 1934 года Корней Чуковский, — позвонил к Каменевым, и они пригласили меня к себе поужинать. У них я застал Зиновьева, который — как это ни странно — пишет статью… о Пушкине («Пушк[ин] и декабристы»). Изумительна версатильность[98] этих старых партийцев. Я помню то время, когда Зин[овьев] не удостаивал меня даже кивка головы, когда он был недосягаемым мифом (у нас в Ленинграде), когда он был жирен, одутловат и физически противен. Теперь это сухопарый старик, очень бодрый, веселый, беспрестанно смеющийся очень искренним заливчатым смехом…» «Старикам» Каменеву и Зиновьеву тогда было всего-то по 51 году. Молодежь еще по нашим-то временам.

Вторая жена Каменева Татьяна Глебова угостила Чуковского пирожками. А затем они пошли к Колонному залу, попрощаться с Кировым. Туда действительно стояла огромная очередь — «тысяч сорок», — но охранявшие подступы к Дому союзов красноармейцы узнали Каменева и пропустили его. Потом был еще один кордон, там его уже не узнали, но жена Каменева сказала, кто перед ними. Их провели в зал без очереди. «Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев», — записал Чуковский разговор между Каменевым и его женой. «У меня не скромность, а гордость, потому что а вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю». Они быстро прошли мимо гроба, но Каменев хотел постоять еще в почетном карауле. Разыскали коменданта, тот разрешил.

«Наконец, — писал Чуковский, — явился комендант и ввел нас в круглую «артистическую» за эстрадой. Там полно чекистов и рабочих, очень печальных, с траурными лицами… и каждые 2 минуты из их числа к гробу отряжаются 8 человек почетного] караула. Каменев записал и меня. Очень приветливый, улыбающийся, чудесно сложенный чекист, страшно утомленный, раздал нам траурные нарукавники — и мы двинулись в залу. Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зеленую краску. И т[ак] к[ак] оно не изменилось, оно было еще страшнее…»

Чуковский, наверное, был одним из последних, кто видел Каменева и Зиновьева на свободе. Вскоре после убийства власти объявили, что Киров стал жертвой заговора, организованного некой подпольной «зиновьевской организацией», возглавляемой «Ленинградским и Московским центрами». В Ленинграде, Москве и других городах начались массовые аресты бывших «зиновьевцев» и участников других в прошлом оппозиционных групп. За Каменевым и Зиновьевым пришли в ночь на 16 декабря.

«В «Academia» носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев, — записал Чуковский 20 декабря. — Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-н[и]б[удь] отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т[ак] к[ак] к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой… казалось, весь поглощен своей литературной работой. А между тем…»

А между тем Каменев и Зиновьев сначала отрицали свое участие в какой-либо подпольной организации. Каменев заявил, что с ноября 1932 года не виделся с бывшими оппозиционерами, за исключением Зиновьева, с которым проживал на одной даче, но и тогда они «жили совершенно разной жизнью и редко встречались». Каменев говорил, что давно уже понял, что никакими качествами руководителя Зиновьев не обладает.

Когда он получил обвинительное заключение, то написал протест — приписывание ему принадлежности к организации, «поставившей себе целью устранение руководителей Советской власти», не соответствует всему характеру следствия, заданным ему вопросам и предъявленным ему в ходе следствия обвинениям. Он подчеркивал, что «изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии».

Зиновьев же в итоге сломался и направил «Заявление следствию», в котором выражал «самое горячее раскаяние» по поводу того, что после возвращения из ссылки «с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров… со всеми конкретными именами и деталями». Он признавался, что со своими сторонниками вел различные разговоры, которые, как он понял только в тюрьме (!), означали, конечно же, «наличие» антипартийного и контрреволюционного «центра». Поэтому он «должен признать морально-политическую ответственность бывшей «ленинградской оппозиции» и мою лично за совершившееся преступление».

«Если бы я имел возможность всенародно покаяться, — писал он по этому поводу, — это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам еще один пример, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клеветы и оскорблений и пусть только со стороны озлобленной кучки, но все же способной немало бревен положить на дороге этого великого вождя пролетариев», — писал Зиновьев и заверял: «Все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину». Но в личном письме Сталину Зиновьев умолял его поверить, что он «абсолютно ничего не знал и не слышал… о существовании какой-либо антипартийной группы или организации в Ленинграде». «Я не делаю себе иллюзий, — писал он. — Еще в начале января 1935 года в Ленинграде, в доме предварительного заключения, секретарь ЦК Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: «Политически вы уже расстреляны».

Следствие по «делу» «Московского и Ленинградского» центров шло параллельно. 28–29 декабря выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР рассмотрела дело «ленинградцев» — Леонида Николаева и еще тринадцати подсудимых, на которых он дал показания. Большинство из них виновными себя не признали, но это ровным счетом ничего не меняло. Все они были приговорены к расстрелу.

Расстреляли приговоренных через час после вынесения приговора. Сотрудник НКВД Афанасий Кацафа вспоминал, что с одним из них по фамилии Котолынов[99] перед смертью беседовали тогдашние первый заместитель наркома внутренних дел Яков Агранов и заместитель прокурора СССР Андрей Вышинский. Они ему якобы сказали: «Вас сейчас расстреляют. Скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова». Котолынов ответил: «Весь этот процесс — чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют меня. Но все, за исключением Николаева, ни в чем не повинны. Это сущая правда».

А 16 января 1935 года был оглашен приговор и по делу девятнадцати участников «Московского центра» (кроме Каменева и Зиновьева в их число входили такие бывшие оппозиционеры, как Григорий Евдокимов, Иван Бакаев и др.). Хотя следствие и «не установило» фактов, которые давали бы основание предъявить им прямое обвинение в том, что «они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т[оварища] Кирова», но «вся обстановка и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного «Московского центра» доказывают, что они знали о террористических настроениях членов этой группы и разжигали эти настроения». На этом основании указывалось, что обвиняемые должны нести не только моральную и политическую ответственность, но и «ответственность по советским законам… за последствия их подпольной террористической деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу». Зиновьева, как «главного организатора и наиболее активного руководителя «Московского центра», руководившего деятельностью подпольных контрреволюционных московских и ленинградских групп», приговорили к десяти годам заключения. Каменева, как одного из «руководящих членов «Московского центра», но в последнее время не принимавшего в его деятельности активного участия» — к пяти годам заключения.

Корней Чуковский записал 18 января 1935 года: «Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина, хлопочет о журнале Пушкинского Дома и что вся его жизнь у нас на ладони. Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в лит[ерату]ру — выполняя предначертания партии…

Понемногу он стал пользоваться в литературной] среде некоторым моральным авторитетом — и все это, оказывается, было ширмой для него как для политического авантюриста, который пытался захватить культурные высоты в стране, дабы вернуть себе утраченный политический лик».

Зиновьева отправили в Верхнеуральск, Каменева — в Челябинск. Но довольно быстро их снова вернули в Москву.

Вскоре после ареста Каменева арестовали и Татьяну Глебову. В марте 1935 года забрали и старшего сына Каменева Александра. Его жена, актриса Галина Кравченко, вспоминала: «Пришли поздним вечером. Устроили страшный обыск. Четверо. Среди них один полковник. Полезли в шкаф, где были пленки с моими фильмами. Поганый полковник под утро сунул руку в шкаф и сразу вытащил уникальную пленку, где Лев Борисович снят с Лениным. Они ее забрали. А мои пленки, все до одной, вытаскивали, разматывали, смотрели на свет и бросали на пол. Весь пол был в кучах размотанных пленок. Месяц я раскладывала их обратно». Александр Каменев был приговорен к трем годам ссылки и выслан в Алма-Ату. Его с жену с сыном выселили из правительственного дома. 20 марта арестовали первую жену Каменева Ольгу Давидовну.

В это время уже начало раскручиваться новое дело, в котором тоже фигурировали Зиновьев и, особенно, Каменев с его родственниками. Оно получило название «Кремлевского». В соответствии с ним служащие Кремля и их сообщники обвинялись в том, что создали террористическую организацию и планировали покушение на Сталина. На Июньском пленуме секретарь ЦК Николай Ежов сообщил, что из-за преступного попустительства секретаря Президиума ЦИК СССР Авеля Енукидзе в Кремле появилась подпольная террористическая организация, одним из руководителей которой был Каменев. Енукидзе сняли с работы, исключили из партии, а в 1937 году расстреляли.

По «Кремлевскому» же делу арестовали 110 человек. Это были самые разнообразные люди — сотрудники комендатуры, правительственной библиотеки, уборщицы и другие мелкие служащие правительственных зданий и домохозяйки — жены обвиняемых. На роль главного фигуранта «Кремлевского дела» выбрали Каменева. Почему именно его (он к тому времени уже сидел в политизоляторе) — сказать сложно. Фантазии Сталина — вещь до сих пор неисповедимая. Зиновьева на этот раз использовали в качестве свидетеля. Его привезли из Верхнеуральска в Москву, где он дал показания о Каменеве. По его словам, Каменев как-то заявил, что «…марксизм есть теперь то, что угодно Сталину». Что же касается его «террористических намерений», то Зиновьев заявил: «У меня с Каменевым разговоры об устранении Сталина имели место, но мы при этом исходили только из намерений замены его на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б)… Заявлений от Каменева о необходимости применения теракта как средства борьбы с руководством ВКП(б) я не слышал. Не исключаю, что допускавшиеся им злобные высказывания и проявления ненависти по адресу Сталина могли быть использованы в прямых контрреволюционных целях».

Среди обвиняемых были и родственники Каменева. В частности, его брат Николай Розенфельд, художник-иллюстратор, сотрудник правительственной библиотеки Кремля и его бывшая жена Нина — старший библиотекарь. Именно Розенфельд с сообщниками, по версии следствия, и готовил теракт против Сталина.

Двадцать седьмого июля 1935 года Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело тридцати обвиняемых. Процесс занял меньше суток.

Каменев виновным себя не признал, заявив, что «…после того как в 1932 году он пересмотрел идейные основания своей борьбы с руководством партии, в частности со Сталиным, у него никакой озлобленности против него не было и быть не могло», что о «террористической группе» в правительственной библиотеке в Кремле, якобы готовившей убийство Сталина, ничего не знал. Вообще же, из тридцати обвиняемых четырнадцать не признали себя виновными ни в чем, десятеро признались, что слышали от других лиц «антисоветские» или «клеветнические» высказывания, и шестеро, включая брата Каменева, признали себя виновными в «террористических намерениях».

В итоге двое из них — секретарь для поручений коменданта Кремля Алексей Синелобов и начальник отделения Разведывательного управления Красной армии Михаил Чернявский — были приговорены к расстрелу (они якобы должны были достать оружие для теракта и стать одними из его исполнителей). Остальные же подсудимые получили различные сроки заключения и ссылки. Каменева, как и его брата с женой, приговорили к десяти годам. Проходила по делу и первая жена Каменева Ольга Давидовна. Она тогда отделалась сравнительно легко. Было решено выслать ее «в местность по ее выбору с запрещением проживать в Москве и Ленинграде». Она выбрала Нижний Новгород.

Но настоящий ад для Каменева, его семьи и многих других бывших оппозиционеров еще только начинался.

Очень скоро оказалось, что «Кремлевское дело» было только «генеральной репетицией». После приговора прошло всего лишь несколько месяцев, а Сталин отдал указание готовить новый, большой и по-настоящему показательный судебный процесс над бывшими оппозиционерами. Теперь подсудимым предстояло публично раскаяться и как можно более искренне рассказать перед всем миром о небывалых злодейских планах, которые они якобы вынашивали против него самого, партии и государства.

Не только узкий круг партийно-государственных работников, но весь мир должен был увидеть, насколько опасны и коварны были всё это время враги Сталина, которых он неоднократно прощал. И не только увидеть, но и поверить в это. Исполнители главных ролей на первом процессе были известны заранее. Их предстояло сыграть все тому же тандему «Зиновьев — Каменев». И хотя организация подобного зловещего судебного театра представляла из себя весьма сложную задачу, Сталин и его помощники хорошо справились с ней.

Следствие по новому делу началось уже 5 января 1936 года. Большинство из его фигурантов уже сидели в тюрьмах или ссылках. Основными обвиняемыми снова стали Зиновьев и Каменев, а также группа бывших других видных сторонников «троцкистеко-зиновьевской линии». На процесс вывели всего 16 человек, среди них были Иван Смирнов, Григорий Евдокимов, Иван Бакаев, Сергей Мрачковский, Исаак Рейнгольд и др.

Этот процесс должен был носить «окончательный» характер, поэтому с подсудимыми предварительно тщательно «работали». О том, как проходила эта «работа» и что предшествовало процессу, точно неизвестно. Сохранилась легенда, что после долгих допросов, угроз расстрела их родственников и детей Зиновьев и Каменев потребовали личной встречи со Сталиным. Она якобы состоялась, и в обмен на обещание сохранить жизнь им и их близким они согласились сказать на суде то, что хотел Сталин. Может быть, и так. Но и все остальные подследственные тоже были сломлены. Остается только догадываться, что им пришлось пережить, если они согласились с выдвинутыми против них поистине фантастическими обвинениями. И что заставило, например, Зиновьева писать Сталину из тюрьмы такие письма: «Подолгу гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Вам больше, что я Ваш душой и телом…»

Двадцать девятого июля 1936 года ЦК ВКП(б) разослал «обкомам, крайкомам, ЦК компартий, горкомам, райкомам» секретное письмо «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока». В нем разъяснялись основные обвинения против обвиняемых и основные «выводы следствия» по их делу. «На основе новых материалов НКВД, полученных в 1936 году, — отмечалось в письме, — можно считать установленным, что Зиновьев и Каменев были не только вдохновителями террористической деятельности против вождей нашей партии и правительства, но и авторами прямых указаний как об убийстве С. М. Кирова, так и о готовившихся покушениях на других руководителей нашей партии, и в первую очередь нат[оварища] Сталина.

Равным образом считается теперь установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами».

Эти выводы подтверждались фрагментами показаний исполнителей «главных ролей» на предстоящем процессе. Зиновьев, например, заявил на допросе 23–25 июля: «Троцкистско-зиновьевский центр ставил главной своей задачей убийство руководителей ВКП(б), и в первую очередь убийство Сталина и Кирова. Через членов центра И. Н. Смирнова и Мрачковского центр был связан с Троцким, от которого Смирновым были получены прямые указания по подготовке убийства Сталина».

Или вот Каменев, на допросе 23–24 июля: «Вынужден признать, что… Зиновьев сообщил мне о намечавшихся решениях центра троцкистско-зиновьевского блока о подготовке террористических актов против Сталина и Кирова. При этом он мне заявил, что на этом решении категорически настаивают представители троцкистов в центре блока — Смирнов, Мрачковский и Тер-Ваганян, что у них имеется прямая директива по этому поводу от Троцкого и что они требуют практического перехода к этому мероприятию в осуществление тех начал, которые были положены в основу блока… Я к этому решению присоединился, так как целиком его разделял».

А вот Исаак Рейнгольд «признавал» еще 9 июля: «С Каменевым я встречался во второй половине 1933 года, а также в 1934 году, у него на квартире в Карманницком переулке в Москве… Каменев неоднократно цитировал Троцкого о том, что «все дело в верхушке и что поэтому надо снять верхушку». Каменев доказывал необходимость террористической борьбы, и прежде всего убийство Сталина, указывая, что этот путь есть единственный для прихода к власти. Помню особенно его циничное заявление о том, что «головы отличаются тем, что они не отрастают«…Каменев предлагал готовить боевиков-террористов».

«Правда» писала 15 августа: «Смрадом бандитского подполья дышит на нас дело Троцкого — Зиновьева — Каменева. Гадина подползает к тому, что для нас дороже всего».

Эту самую «гадину» теперь поминать будут часто.

Процесс по делу «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» начался в Москве 19 августа 1936 года. Каменева в первый раз на суде допрашивали 20-го. Он во всем признавался.

Государственный обвинитель Андрей Вышинский патетически уточнял, обращаясь к нему: «Как оценить ваши статьи и заявления, которые вы писали в 1933 году и в которых выражали преданность партии? Обман?

Каменев: Нет, хуже обмана.

Вышинский: Вероломство?

Каменев: Хуже!

Вышинский: Хуже обмана; хуже вероломства — найдите это слово. Измена?

Каменев: Вы его нашли!»

Припомнил Вышинский Каменеву и его предисловие к собранию сочинений Макиавелли. «Вы, Каменев, перенесли эти правила Макиавелли и развили их до величайшей беспринципности и безнравственности, модернизировали и усовершенствовали их, — заявил он. — И хотя Макиавелли перед ними щенок и деревенщина, до все же он был их духовным наставником. Вы из «макиавеллизма» и азефовщины сделали для себя источник вашей деятельности и ваших преступлений».

Некоторые недоумевали: уж слишком фантастическими казались признания подсудимых. «Подробности преступлений почти невероятны, и еще невероятней готовность, с которой все обвиняемые во всем признаются, — записывал в дневнике драматург Александр Гладков. — Более 10 лет борьбы со Сталиным, и вдруг за месяц-полтора тюрьмы и допросов — полная капитуляция… Это более чем странно. Но, тем не менее, факт налицо — они во всем признаются… И в убийстве Кирова, и в подготовке других террористических актов, и в прочем… Признания обвиняемых поразительны, хотя психологически и непонятны…» Но об этих сомнениях громко старались не говорить. Страну накрыла показательная волна ненависти. Расстрела и уничтожения «гадины» «единодушно» требовали военные, колхозники, передовики, пионеры, врачи, работники культуры…

В день допроса Каменева, 20 августа, «Литературная газета» вышла с редакционной статьей «Раздавить гадину!». «Перед бандитскими делами Троцкого — Зиновьева — Каменева и их приспешников, — говорилось в ней, — бледнеют «подвиги» царских сатрапов, охранников и провокаторов, зверства заправил международного фашизма… И эти люди, не имеющие за грязной душонкой ничего, кроме наглого желания прорваться к власти, хотели остановить победное шествие социализма, хотели потащить советский народ назад, в капиталистическое ярмо!

Жалкие негодяи! В бешеной ненависти к революции, в остервенелой злобе они не рассчитали, что советский народ — могуч и непобедим, что железной стеной окружает он своих вождей, что миллионы трудящихся, рабочих, колхозников, работников науки и искусства сплочены вокруг партии, вокруг любимого вождя и вдохновителя своего — товарища Сталина…

Нет пощады троцкистско-зиновьевскому отребью! Гадина троцкистско-зиновьевской контрреволюции будет раздавлена!»

На следующий день, 21 августа, в «Правде» появилось коллективное письмо советских писателей «Стереть с лица земли!». «Страна полна презрения к подлецам, — писали они. — Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной справедливости». И подписи: Владимир Ставский, Александр Фадеев, Петр Павленко, Николай Погодин, Леонид Леонов, Федор Панферов… Всего 16 человек.

Агния Барто выступила со статьей «Гады растоптаны».

В издательстве «Academia» — бесконечные собрания, на которых клеймили Каменева. Опять же особо вспоминали его предисловие к работам Макиавелли. «Теории государства и власти он учился у ее автора, а не у Маркса, Ленина и Сталина», — возмущались ораторы.

«Правда» поместила передовую «Троцкий — Зиновьев — Каменев — Гестапо».

К общему хору присоединились и пока еще не тронутые бывшие оппозиционеры.

Карл Радек: «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда».

Христиан Раковский: «Не должно быть никакой пощады».

Георгий Пятаков: «Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей».

Евгений Преображенский: «За высшую меру измены и подлости — высшую меру наказания».

Николай Бухарин писал в письме Ворошилову: «Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая».

Их черед тоже вскоре придет.

Вышинский закончил свою речь на процессе словами: «Перед нами — преступники, опасные, закоренелые, жестокие, беспощадные к нашему народу, к нашим идеалам, к руководителям нашей борьбы — вождям советской страны, вождям трудящихся всего мира!..

Весь народ трепещет и негодует. И я, как представитель государственного обвинения, присоединяю и свой возмущенный, негодующий голос государственного обвинителя к этому гулу миллионов!..

Я хочу закончить напоминанием вам, товарищи судьи, о тех требованиях, которые предъявляет закон в делах о тягчайших государственных преступлениях. Я позволю себе напомнить о вашей обязанности, признав этих людей, всех шестнадцать, виновными в государственных преступлениях, применить к ним в полной мере и те статьи закона, которые предъявлены им обвинением.

Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!»

Приговор был оглашен в 2 часа 30 минут ночи 24 августа. Всем — расстрел с конфискацией имущества.

Говорят, что Зиновьев совсем потерял контроль над собой и говорил только одно: «Обещал, Сталин обещал… Надо Сталину сообщить». Их привели в камеры, где они написали прошения о помиловании. Каменев писал в Президиум ЦИК СССР: «Глубоко раскаиваюсь в тягчайших моих преступлениях перед пролетарской революцией, прошу, если президиум не найдет это противоречащим будущему делу социализма, делу Ленина и Сталина, сохранить мне жизнь». Но Президиум даже не стал собираться, чтобы рассмотреть просьбы осужденных. Его постановление, согласно которому прошения о помиловании отклонялись, было заготовлено заранее.

В два часа ночи 25 августа все приговоренные были расстреляны. При исполнении приговора присутствовали заместитель наркома внутренних дел Яков Агранов, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Василий Ульрих, прокурор СССР Андрей Вышинский, комендант Военной коллегии Иван Игнатьев. Последний, скорее всего, и приводил приговор в исполнение.

Александр Гладков 25 августа записал в дневнике: «На последних страницах газет под заголовком «Хроника» сообщается, что Президиум ЦИКа отклонил ходатайства подсудимых о помиловании и что приговор приведен в исполнение…

В «Правде» передовая «Страна приветствует приговор Верховного Суда». Два подвала Д. Заславского «Заживо сгнившие люди».

На первой полосе — руководители правительства на вчерашнем авиапразднике: Каганович, Андреев, Орджоникидзе, Антипов, Чубарь, Ягода, Шкирятов, Хрущев, Косиор и руководитель парада комкор Эйдеман. Среди дипломатов — Литвинов.

Эти люди пришли на авиапраздник, только что узнав свежую новость — о смертном приговоре своим вчерашним товарищам. Кто-нибудь когда-нибудь опишет это все…»

Семья Каменева была уничтожена почти полностью.

Ольгу Давидовну Каменеву-Бронштейн арестовали после Московского процесса. Расстреляли ее только 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом. Там тогда казнили более 150 политических заключенных, в том числе знаменитую Марию Спиридонову — лидера Партии левых эсеров и ее мужа Илью Майорова.

Старший сын Каменева Александр («Лютик») был арестован второй раз во время Московского процесса — 17 августа 1936 года. Его расстреляли в Ленинграде 10 мая 1937 года. Ленинградская газета «Смена» в заметке «Шпионов уничтожим до конца» в ноябре 1937 года писала: «В одной из технических лабораторий, изготовляющих приборы оборонного значения, работал сын расстрелянного Каменева — Александр Каменев. По прямым заданиям отца, заклятого врага советского народа, его сын создал диверсионно-вредительскую группу, которая тормозила производство нужных для Красной армии приборов и подготавливала взрыв лаборатории».

Семнадцатилетний сын Каменева Юрий был расстрелян 30 января 1938 года.

Вторая жена Каменева Татьяна Глебова была арестована 9 сентября 1936 года. Расстреляна 19 августа 1937 года.

Расстреляны брат Каменева Николай, его жена и сын.

Внук Каменева Виталий, сын Александра и Галины Кравченко, был арестован в 1951 году, приговорен к 25 годам лагерей, но вскоре после смерти Сталина вышел на свободу. Умер в 1966 году.

Галина Кравченко скончалась в 1996 году, прожив 91 год.

Сам Лев Каменев был реабилитирован только в 1988 году. Тогда же реабилитировали и его «политического близнеца» Григория Зиновьева.

Память о первом «красном президенте» и близком, хотя и часто спорившем с ним соратнике Ленина постарались очень быстро вытравить до основания. Несколько десятилетий подряд о нем если и вспоминали, то главным образом с ругательствами в его адрес.

Впрочем, кое-кто о нем все равно помнил. Через три года после его расстрела, когда придет очередь стать жертвой Большого террора и «железному сталинскому наркому» Николаю Ежову[100], помощник начальника 3-го спецотдела НКВД капитан государственной безопасности Петр Ще-пилов направит начальнику 3-го спецотдела НКВД полковнику Александру Панюшкину рапорт «О результатах обыска у Ежова»:

«Докладываю о некоторых фактах, обнаружившихся при производстве обыска в квартире арестованного по ордеру 2950 от 10 апреля 1939 года Ежова Николая Ивановича в Кремле.

1. При обыске в письменном столе в кабинете Ежова в одном из ящиков мною был обнаружен незакрытый пакет с бланком «Секретариат НКВД», адресованный в ЦК ВКП(б) Н. И. Ежову, в пакете находилось четыре пули (три от патронов к пистолету «Наган» и одна, по-видимому, к револьверу «Кольт»).

Пули сплющены после выстрела. Каждая пуля была завернута в бумажку с надписью карандашом на каждой «Зиновьев», «Каменев», «Смирнов» (причем в бумажке с надписью «Смирнов» было две пули). По-видимому, эти пули присланы Ежову после приведения в исполнение приговора над Зиновьевым, Каменевым и др. Указанный пакет мною изъят».

«Кровавый карлик», как за глаза называли Ежова, долго хранил у себя револьверные пули в «память» о расстрелянных Каменеве, Зиновьеве и других. Зачем? Сейчас уже и не ответишь. Но что-то ведь все-таки значили для него эти завернутые в бумажки сплющенные куски свинца.